Пелорус прикрыл глаза, зная, что пользы это не принесет, но убеждая себя: ненадолго, всего несколько минут…

Он видел сон о Золотом Веке: эпохе света и веселья, зеленых холмов и дремучих лесов, о множестве пешек ангелов, о маске, которая прежде была временным лицом Махалалела, его приемного отца…

— Тащи фонарь, парень! Посвети-ка сюда!

Эти слова заставили Пелоруса пережить шок: он и не подозревал, какой силы ужас притаился в нем. Первой мыслью было обругать самого себя, да покрепче, за преступную халатность. Он не был готов оказаться на свету, его ослепило, и он еще раз мысленно выругался — на сей раз в адрес своих убогих человеческих глаз. Когда способность видеть вернулась к нему, он рассмотрел направленный на него штык. И, едва взгляд его сфокусировался, ружье изменило ракурс, и теперь холодный металл упирался Пелорусу в глотку.

— Попробуй только пошевелиться, Кадди, — прохрипел человек с ружьем, и Пелорус узнал голос того, кто требовал фонарь. — Замри и не двигайся, — голос был грубый, но выдавал человека, не совсем уж необразованного, да и акцент — более северный, в отличие от жителей Саффолка.

Ловкие руки обшарили его пальто, мигом обнаружили его собственный пистолет. Ему ничего не оставалось, кроме как позволить вытащить оружие.

— Это еще что за оружие? — заговорил еще один человек. — Не армейского образца, точно.

— Не нашей армии, — отозвался первый. — Из армии янки — но он не янки. Видали когда-нибудь такие синие глаза, парни — да еще при этом желтом свете?

Их оказалось четверо. У двоих были ружья, правда, лишь одно — со штыком, еще у одного — дубинка. Трое в военной форме — или, по крайней мере, частично: находись они в казарме, им бы, конечно, поставили на вид за несоответствие в одежде.

«Дезертиры, — пришло на ум Пелорусу. — Люди, которых отпустили на побывку, а они решили, что жить, скрываясь, лучше, нежели гнить в окопах». С самого начала войны ходили нехорошие слухи о «пятой колонне» агентов-германцев, тайно просочившихся в Англию, но только в последние несколько месяцев настоящая секретная армия стала себя обнаруживать: грубая, разъяренная армия разочарованных солдат, решивших, что лучше заставить хищников обернуться против самих себя, нежели вернуться к бельгийской грязи и колючей проволоке, туда, где гибнет цивилизация. С начала весны, когда пала Франция, воюющих англичан покинуло присутствие духа. Генералы больше не знали, куда направить удар — если вообще когда-нибудь знали это — а, пока они мучились дилеммой, армия понемногу разлагалась. Под конец, подумал Пелорус, Нижние Страны останутся заброшенными, а Британская Крепость подготовится к вековой осаде, но, если защита острова-крепости не будет организована достаточно скоро, ее разъедят внутренние язвы, и врагам уже не нужно будет ничего делать.

Пелорус не смог удержаться и дернулся, когда его стали обшаривать, и это движение не прошло незамеченным.

— Тише, ты! — угрожающе выпалил человек с ружьем.

— Ни бумажника, ни денег, ни документов, — сообщал обладатель жадных рук. — Ничего.

— Опасно в наши дни не иметь при себе опознавательных знаков, — произнес тот, у кого было второе ружье. — Если не можешь доказать свое дружелюбие, тебя могут принять за врага, — его выговор выдавал в нем образованного человека, хотя и с акцентом ланкаширца или камбрийца.

— Вам тут нечем поживиться, кроме куска хлеба, — сказал Пелорус, глядя прямо в глаза тому, кто говорил последним, предполагая, что это вожак. — Забирайте пистолет и уходите, — Но, пока он говорил, проворные руки уже добрались до плаща Мандорлы. Пелорус видел это боковым зрением, но не сводил глаз с затененного лица предполагаемого лидера.

— Ничего, — отозвался искавший. — Ни бумаг, вообще ничего.

— Крепко спит, — прокомментировал человек с дубинкой. Он явно хотел порассуждать на эту тему, но ничто в обмороке Мандорлы не могло послужить темой для дискуссий.

— Она тяжело ранена, — отозвался Пелорус. — Во имя милосердия, оставьте ее в покое. — Холодный гнев уже поднимался в области голодного желудка, обострив его чувства, заставив мускулы напрячься. Он не знал, сумеет ли трансформироваться — и сумеет ли освободиться от одежды, если ему это удастся. Волк в нем всегда просыпался в минуты опасности, стремясь вырваться на свободу.

— Разве мы можем обидеть ее, если у нее нет документов? — иронично протянул лидер. — Разве она вообще существует? Если да, то, скорее всего, это шпионка. Вряд ли это может быть мирная фермерская девушка, это уж точно. Мы все здесь чужие, я думаю — все беглецы с корабля жизни. Можешь поднять ее, Билли?

Человек с дубинкой, на полголовы выше и на три стоуна тяжелее, чем ловкач с пронырливыми руками, передал оружие и фонарь товарищу и наклонился проверить, тяжела ли Мандорла.

— Оставьте ее! — резко выкрикнул Пелорус. Штык немедленно уперся ему в кадык, буквально пригвоздив к месту.

Второй с ружьем, держа оружие наготове, присел перед Пелорусом, в то время как человек по имени Билли поднял Мандорлу.

— Спокойно, — произнес Билли.

— Пожалуй, вам это неизвестно, — прошептал вожак шайки пленнику, — но настоящая война как раз началась. Война всех против всех. Уже нет собственности: ни пищи, ни оружия или женщин, а значит, и краж больше не существует. И нет государства или общества людей, называемого Англией, а значит, и закона, который утверждал бы, будто убить вас — преступление. Все меняется, мой безымянный друг.

— У нас есть имена, — отвечал Пелорус, отказываясь говорить шепотом. — Я — Пол Шеферд, мою сестру зовут Мандорла Сулье. Вы должны отпустить нас. — Он увидел лицо другого человека, державшего фонарь — бородатое, с лицом, отмеченным умом и злодейством.

— Должны? — эхом отозвался бородатый. — Никаких «должны» больше не существует, кроме тех, что заработаны с оружием в руках. Вы, видно, не понимаете, как меняется мир, насколько быстро. Что это за имя такое — Мандорла? Непохоже на христианское.

— Вам лучше соблюдать осторожность, — произнес Пелорус, глядя на того, кто держал Мандорлу. Если она очнется, то перегрызет вам глотку, ибо она — одна из вервольфов Лондона. — Это был отчаянный шаг. Он рассчитывал застичь их врасплох этим заявлением, но тут его ждало разочарование. Они даже не рассмеялись.

— Не рой яму другому, сам в нее попадешь, — процитировал вожак. — Вы забыли последовать этому совету, мой безымянный друг. Но мы-то как раз настоящие волки, а не выходцы из детских сказок.

— Вы — варги, — согласился Пелорус, готовя себя к прыжку, который, он знал, скоро придется совершить — в любом обличье. — Вас полным-полно среди смутьянов. Если бы вы только знали, люди , если бы только понимали! — Он постарался сосредоточить все внимание на штыке — как отбросить его в сторону. Пока эта задача не решена, все возможности равны нулю.

Произнесенные им слова оказались достаточно загадочными, чтобы в зловещих зрачках вожака зажглось сомнение и даже поселилась некая неуверенность. Человек, державший штык у его горла, казался озадаченным. Пелорус проворно выбросил руку наискосок, отбрасывая штык. Он не пытался поднять ногу, но, вместо этого, дернулся в сторону, стараясь тяжестью всей правой ноги опрокинуть державшего его на землю. Но они тоже не потеряли бдительности, хотя и не были достаточно сильны, чтобы помешать ему.

Вожак резко двинул прикладом своего ружья, обрушив его на голову Пелоруса, прямо в висок. Внезапный удар достиг цели, Пелорус знал, что все кончено. Он пытался изменить облик, зная, что у него нет времени закончить трансформацию, да и одежда слишком туго облегает тело, но ему больше ничего не оставалось, как попытаться.

И ничего не вышло.

Когда чувства вновь вернулись к нему, он почувствовал ужасную горечь поражения: теперь он взаперти в ловушке человеческого тела.

Нога в ботинке ударила его в солнечное сплетение, вышибая дух вон. Рот наполнился желчью, словно он пытался остановить приступ рвоты. И страх затопил его: вдруг этот раз — последний, вдруг пробуждения не будет. Есть ли где-нибудь мир, в котором он сумеет родиться вновь? Или бородатый фанатик прав, несмотря на всю убогость его рассуждений, вдруг Последние Дни, и вправду, настали, и история достигла своего конца:

Его тело рефлективно дернулось в тщетной попытке спрятаться от сыпавшихся ударов и клинка, который положит ему конец…

«Какое унижение! — думал он. — Мог ли Махалалел даже помыслить, что его воля закончит свое существование таким образом?»

Мысль сверкнула и исчезла, а темноту и безмолвие ночи прорезал жуткий крик. «Мандорла!» — подумал он, хотя и понимал, что такого просто не может быть.

Но прозвучали два выстрела, один за другим, а крики продолжались. Один голос уже прекратился, словно испускавшее его горло уже было перегрызено, остальные не умолкали, достигнув крещендо. Пелорус повернулся и открыл глаза, стараясь превозмочь боль, накатывавшую волнами.

Он увидел: фонарь втоптан в землю, масло расплескалось вокруг и уже загорелось. Пламя приближалось к нему, и он снова перекатился, чтобы избежать огня. Но при его свете он успел кое-что заметить.

Тени четверых людей напоминали изорванных бумажных кукол, на которых набросилось нечто, гораздо больше их, да к тому же разъяренное донельзя — нечто массивное, величественное, жуткое в своей мощи и грации. Балансируя на длинных задних ногах, спасшее его существо возвышалось над дорогой, его увенчанные длинными когтями лапы методично работали. Были выпущены еще две пули — в голову и, пожалуй, в живот зверю, но они не произвели ни малейшего эффекта. Какие-то несчастные пули не могли остановить это создание. Он угрожал им расправой вервольфа, но их это даже не позабавило; тут же оказалось нечто, куда более страшное. Когда Пелорус снова перекатился по земле. Он обнаружил тело Мандорлы на земле, очень близко к тому месту, где пытался измениться и потерял сознание. Человек, схвативший ее, уронил ее тело и теперь лежал рядом с окровавленной головой. Пелорус пополз в ее направлении, стараясь защитить Мандорлу, чем только мог.

Он слегка повернул голову и время от времени бросал взгляды в сторону схвати — ни один из четверых больше не встал. Один — тот, что с проворными пальцами — пытался убежать, но ему проломили спину, прежде чем он успел сделать десяток шагов. Двое с оружием оказались повержены на месте. У вожака мощным ударом пробило грудную клетку до самой спины, у второго просто не было лица. Тот, кто победил их, медленно опускался на все четыре лапы, то втягивая, то выпуская острые когти, готовый к новой провокации.

«Пожалуй, вам это неизвестно, но настоящая война уже началась, — так сказал тот бандит. — Война всех против всех… все изменилось, мой безымянный друг». Несомненно, этот бородатый почитал себя одним из тех, кто опережает свое время, стремится быть во главе угла. Если бы у него было при этом побольше ума — или воображения.

Огромная тень сделала два шага, после чего успокоилась. Пелорус с любопытством рассматривал лицо сфинкса при скудном свете горящего масла. Не то чтобы он узнал это лицо, просто оно напомнило ему нечто знакомое. Пожалуй, красивое, по человеческим стандартам: прекрасное и юное . Ангел, задумавший его — или воскресивший — явно не страдал недостатком сил, как Махалалел.

Странно, но первым вопросом, сорвавшимся с его губ, было: «Почему?»

— Я задолжала тебе одну жизнь, — ответила сфинкс. Голос, как лицо, был женским. — Если бы не ты, я убила бы Таллентайра в Египте полвека назад — и это стало бы печальной ошибкой.

Его чувства все еще пребывали в смятении после удара, но способность мыслить вернулась, и он мог отличить истину от глупости. — Между ангелами не бывает долгов чести, — произнес он. — Я уж не говорю об ангелах и их орудиях.

— Сейчас мы живем в мире человеческих понятий, — отвечал монстр, взирая на то, как Пелорус поднимается на колени и подползает к Мандорле. — Даже ангелы могут заключать перемирие и договора, и они не должны с этим медлить, ибо время не ждет.

«Ее ввели в заблуждение, — думал он, прощупывая пульс на шее Мандорлы. — Если она пришла спасти меня, у нее должна быть веская причина. Но если время не ждет, если даже для ангелов это так, значит, положение отчаянное. Может, ей очень сильно нужны друзья, вот она и решила услужить Махалалелу?»

— Что…? — начал он — но она решительно отклонила его вопрос и не стала давать ответ.

— Мы доставим тебя к Лидиарду, — произнесла она. — Дадим тебе двадцать четыре часа, но ни мгновением больше. Мандорла может остаться здесь, но ты должен отправиться с нами.

— Мы? — осторожно осведомился он, зная, что на этот вопрос ответ нужен гораздо больше, чем на вопрос «почему».

Она слегка повернулась, и он увидел на дороге другого человека, глядящего на трупы без любопытства. Пелорус узнал Уильяма де Ланси, бывшего слугой и спутником сфинкса давным-давно. В отличие от сфинкса, де Ланси выглядел почти таким же старым, каким и являлся: волосы совершенно побелели, лицо в морщинах. Он выглядел потерянным, как будто спал и видел сон: очень уж странным образом он взирал на мертвых, а потом его взгляд остановился на лице Пелоруса.

— Что происходит, де Ланси? — спросил Пелорус.

Де Ланси был не более расположен отвечать ему, чем сфинкс. Это его не удивило. Сфинкс и есть сфинкс: ее дело — загадывать загадки и наказывать тех, кто неверно отвечает, а де Ланси — ее неизменный спутник и раб.

— Вы бы могли избавить нас от усталости и бед, — сухо проговорил Пелорус, переводя взгляд с человека на чудовище и обратно, — явись вы на три дня раньше — и даже на три часа.

На это они тоже не ответили. Сфинкс кивнула де Ланси, отдавая безмолвную команду; потом она опустилась на землю. — Положи тело Мандорлы мне на спину, — велела она. — И сам забирайся.

Лучше послушаться ее, решил Пелорус, а то еще возьмет Мандорлу в зубы и понесет, словно львица — детеныша. — Мне не предлагали такого скакуна с самого Века Героев, — заметил он. — Это было, пожалуй, семь или восемь тысяч лет назад. — Поднимая Мандорлу с земли, он сказал себе: вероятно, сфинкс не желала выдать своих намерений и никак не позволила бы ему узнать, что ее повелительница из мира ангелов хотела, чтобы он доставил Мандорлу к Лидиарду — именно Мандорлу, ибо сам он точно не был там нужен. Да, она не желала бы этого, если бы обстоятельства не вынудили ее поступить иначе.

«Дэвид мог бы догадаться, почему, — сказал он себе. — Будь здесь еще какая-нибудь причина, кроме простой секретности».

Запах человеческой крови распространялся в ночном воздухе, и Пелорус вздрогнул, почувствовав его. Пусть он был носителем Воли Махалалела, навечно запрещающей ему причинять вред людям, пусть он утратил способность к превращению, он все равно ощутил вспышку волчьего в темных тайниках сознания. «Видно, это в нас неистребимо, — решил он, глядя, как сфинкс поворачивается — изящнее, чем вышколенная лошадь. — Видно, эта функция остается жить, требуя великодушной жертвы в виде человеческой крови. О, Мандорла, если бы ты могла очнуться и увидеть все это — тебе бы так понравился этот запах, и это чувство!»

Лес, окружавший коттедж Дэвида Лидиарда, оказался заметно гуще, чем в последний раз, когда Пелорус видел его, и тропа, которая вела к дверям, — более извилистой. Стволы деревьев по обе стороны от нее, изгибались так причудливо, словно сама тропа вела в туннель, скрытый темнотой ночи — но днем там, скорее всего, так же мрачно.

Место, где стоял коттедж, получило название Конец Света — давно, в далеком прошлом, когда представляло собой всего лишь низкий холм, поднимающийся над соляной топью, раскинувшейся на несколько миль до самого побережья. За несколько веков болота оказались осушены, на их месте оказались оросительные каналы, вода из которых питала поля свеклы и турнепса. Но в течение тех же самых веков морская эрозия так источила почвы, что теперь морские воды плескались у самого подножия холма, и теперь всего сотня ярдов отделяла коттедж от песчаной скалы, мрачно высившейся над туманным Северным морем. Сейчас это место больше напоминало Конец Света, нежели во времена, когда заслужило свое имя, и загадочная лесная чаща лишь усиливала это впечатление.

С учетом густоты леса Пелорус не подвергал сомнению ни увиденное, ни свои воспоминания. Он привык к более постепенным изменениям в мире, нежели к тому, что встретил здесь — по крайней мере, снаружи. Он заметил, что и коттедж тоже изменился. Стены потемнели и казались прочнее и приземистее. Он стоял на открытом месте, продуваемый всеми ветрами, и луна и звезды отражались от сверкающей черепицы на крыше, хотя стволы деревьев словно стремились заключить дом в объятия. Коттедж был старинным сооружением; под стать Лидиарду, он насчитывал, по меньшей мере, четыре сотни лет, хотя и стены, и крыша обновлялись за последнее столетие. Под холодным светом луны и звезд он казался еще более древним — словно некий осколок тихой и мирной эры, который люди вроде Лидиарда величали Темными Временами.

Пелорус надеялся, что коттедж не перешел еще ту грань, за которой самая крепкая материя становится уязвимой к воздействию существ более высокой организации, и это поможет предохранить его от вторжения или повреждения. Он передвинул тело Мандорлы так, чтобы дотянуться правой рукой до тяжелого железного дверного молотка. Ударил три раза, потом снова переложил свою ношу. Не позднее, чем через несколько секунд услышал шаги внутри коттеджа. Хозяин даже не поинтересовался, кто стоит за дверью — она просто распахнулась.

Лидиард оказался полностью одет. В руках он держал огарок свечи на блюде — этого света было явно недостаточно для чтения или письма, но глаза у него всегда отличались зоркостью. Выглядел он старым и изможденным, как и положено человеку почти семидесяти лет от роду. Ни унции лишнего веса на поджаром теле, но слишком тощим он тоже не казался. Лицо его больше всего напоминало вырезанную из слоновой кости маску.

— Пелорус? — удивленно произнес он. По его тону Пелорус догадался: самые неожиданные отметины времени на его лице стали заметны.

— Да, — отвечал вервольф. — Со мной Мандорла, она тяжело ранена.

Лидиард немедленно отступил в сторону, пропуская его, и закрыл за ним дверь. — Я был в кухне, — сообщил он. — Обычно жар от печки стоит невыносимый, но в такое время года ночи холодны. Лета так и не было, в обычном смысле этого слова. Сюда, налево. Положи ее на диван.

Пока Пелорус осторожно укладывал свою ношу, Лидиард поджег фитиль масляной лампы, дававшей гораздо более яркий свет. Масла оставалось немного, его нужно было экономить, но, если требуется свет поярче — самое то. Лидиард поставил лампу на столик возле дивана. Пелорус забился в кресло. От приплясывающего пламени по стенам запрыгали странные тени.

— Как она постарела! — прошептал Лидиард, повернувшись к Пелорусу. — И ты тоже! Что случилось с вами обоими?

— Ничего особенного, — устало ответил Пелорус. — Видно, пока другие ангелы заботятся о том, чтобы их подопечные оставались нечувствительными к воздействию времени, твой и мой хранители делают все наоборот.

— Что с ней произошло?

Пелорус нахмурился. — Наемники Люка Кэпторна, наконец, добрались до нее. Похоже, вся стая уснула долгим сном, за исключением нас двоих. Перрис, Ариан и Сири приняли бой у базы Кэпторна в Париже, пытаясь разрушить его сеть в центре, но все безнадежно. Мы не получали никаких вестей от них много месяцев. Надеюсь, Глиняный Монстр в безопасности со Стерлингом. Геката может снизойти до того, чтобы защитить его, как сфинкс защитила нас, когда нас час назад чуть не убили.

Вспышка удивления, мелькнувшая на лице Лидиарда, была моментальной. Он слишком долго пробыл слугой ангела, чтобы чему-либо удивляться. — Значит, сфинкс снова ожила, — пробормотал он. — Но с чего бы ей помогать тебе?

— Думаю, она могла бы удержать агентов Зелофелона, чтобы те не причинили нам вреда, и мы бы ничего не узнали, но нам неожиданно стали угрожать другие. Не вмешайся она… Слушай, Дэвид, будь осторожнее, когда подходишь к дверям. Вокруг бродит отребье всех сортов.

— Кто напал на вас? — спросил Лидиард.

— Дезертиры или просто сбежавшие из армии, решившие однажды, что шататься вне закона лучше, нежели сражаться с армиями Людендорфа, и теперь для них возвращение британской армии — самый неприятный подарок.

— Вы уже определенно отступаем из Фландрии? Я не знаю… досюда даже слухи не доходят, — новости его, похоже, не огорчили. Видно, он был достаточно оптимистичен, считая, что Тедди и Нелл тем скорее вернутся домой, чем скорее начнется отступление.

— Сомневаюсь, что кто-нибудь в чем-нибудь уверен, — произнес Пелорус, опасаясь дать повод для фальшивой надежды. — Но со времени французской капитуляции мораль заметно упала. Если разгромленные остатки британских армий не вернутся домой и не наведут здесь порядка, сама Англия скоро будет охвачена анархией.

Лидиард покачал головой. — Это не может быть правдой.

— Может, если достаточно людей поверит в это, — возразил Пелорус.

Лидиард примостился на подлокотнике дивана, поглядывая на Мандорлу. — Как бы ей пришлось по душе происходящее, — пробормотал он. Его тень, скрючившись на стене, напоминала хищника, пригнувшегося перед прыжком. Воздух в коттедже казался необычно густым, душным, ощутимо враждебным — но только по отношению к Пелорусу.

— Уже нет, — проговорил Пелорус, отчаянно желая не чувствовать себя таким опустошенным, таким человеком . — Она изменилась по сравнению с недавним прошлым, Дэвид — очень быстро, по нашим меркам. Если бы ты наблюдал за ней последние двадцать лет, то ощутил бы разницу. Когда она начала стареть, это происходило все быстрее. После тысячелетий упрямого противостояния она согласилась начать хоть немного любить свою человеческую сущность. А еще она совершенно утратила веру в то, что Золотой Век может вернуться. Если она очнется, ты обнаружишь, как она переживает.

— Если очнется? — эхом повторил за ним Лидиард.

— Я решил, что ее шансы малы, но не безнадежны, — пояснил Пелорус. — Теперь, когда сфинкс коснулась ее, они могли увеличиться. Сфинксу велели вмешаться в это дело ради Мандорлы. Мне было приказано снова уйти, как только я отдохну. У ангелов, наверное, другие планы насчет меня, и вскоре все выяснится.

Пелорус знал, что Лидиарда ангелы оставили без внимания на протяжении почти всей этой жизни, но он все равно ничем не показал своего изумления происходящим. — Какие планы? — спросил он наконец, после долгой паузы.

Пелорус покачал головой. — Не могу себе представить, что потребовалось от меня Махалалелу. Ты ведь скорее можешь догадаться, почему сфинкс или ее творец пожелали доставить Мандорлу в твой дом. Ангелы и прежде приносили и получали жертвы, разве нет? Возможно, битва, наконец, коснулась и ангелов.

Тень Лидиарда замерла, но комната по-прежнему излучала враждебность.

— Куда ты направишься? — спросил Лидиард с озабоченным видом.

— Попытаюсь отыскать Глиняного Монстра, — сказал Пелорус. — Отправлюсь в дом Стерлинга в Ирландии, если сумею. Если сфинкс смогла организовать прием для Мандорлы, возможно, Геката сделает то же самое для меня.

— Не сомневайся, я сделаю для Мандорлы все, что в моих силах, — заверил его Лидиард, присаживаясь рядом с ней на диване и протягивая руку, чтобы коснуться ее лба, проверяя, нет ли температуры. — Пускай прежде она пыталась использовать меня, это ничто по сравнению с тем, как меня использовали другие .

— Мне она навредила больше, чем тебе, — протянул Пелорус. — И делала это довольно долго. Мы с ней одной крови, верно — и это помогает простить и забыть, но в каком-то смысле ты тоже не чужой для вервольфов Лондона. Все мы теперь — варги. И все мы застряли в границах этого мира.

— Я знаю, — невесело улыбнулся Лидиард. — Когда я вижу сны о своей сущности в образе Сатаны, то сейчас больше не обнаруживаю себя в традиционном аду из огня и кипящей серы. Я вижу себя приговоренным к проклятию, подобному твоему: посреди безбрежного моря льда, в вечном одиночестве и лишенным всего.

— Я никогда не считал себя проклятым, — мягко возразил Пелорус. — Даже Мандорла, более остро ощущающая проклятие быть человеком, практически свыклась со второй своей сущностью. Мы приговорены быть людьми вечно, никогда больше не станем волками, даже на короткое время, но все равно, думаю, сможем это пережить. Что касается меня, я даже рад этому.

— А что касается меня, думаю, мне пришлась бы по душе невинность волка на охоте, пусть даже с десятой долей той радости, которая нужна Мандорле. Иногда я чувствую в себе эту волчью сущность, жаждущую свободы, которой она никогда не обладала.

— Только не у тебя, Дэвид, — усомнился Пелорус. — Могу поверить в это относительно кого угодно, но только не насчет тебя. Мандорла считает, все люди — волки в затаенных глубинах своего сердца, но, если делать исключение из общего правила, то это будешь ты.

— Ты меня переоцениваешь, — задумчиво изрек Лидиард. Он пошевелил рукой, и тень на стене стала похожа на птицу с громадным крылом. — Сейчас я слишком стар, чтобы быть человеком в полном расцвете сил. Даже Таллентайр стал меньшим существом за годы перед смертью. Что бы случилось с ним, проживи он дольше, даже подумать страшно.

Пелорус обнаружил, что его веки опускаются — он знал, что не может больше бодрствовать. Он заставлял себя проснуться, напоминал, какую ошибку допустил во время последних миль путешествиям… Но воздух все сгущался вокруг него. Нечто в доме не желало его присутствия здесь, оно не даст ему покоя даже в день милосердия.

— Слышно что-нибудь от Нелл? — спросил он, стараясь поддержать разговор, дабы избавиться от ощущения дискомфорта.

— Неделю назад она написала, что надеется приехать домой, — отвечал Лидиард. — Как и все остальные, ждет развития событий. Если повезет, сейчас она уже должна быть в Булони, в очереди на переправу. Тедди вряд ли отпустят так скоро. Я постоянно мысленно с ними и часто хочу, чтобы мне разрешили навестить их во сне. Ужасно за них боюсь.

Пелорус с неловкостью осознал, что младший сын Лидиарда, Саймон, пропал без вести. Он пал жертвой войны в самом ее начале — один из десяти тысяч, попавших в мясорубку Монса. Пелорус не мог точно представить, как ощущается подобное горе, как не мог представить и страх, который Лидиард испытывал за детей.

— Что бы ни случилось, это еще не конец света, — произнес он вслух, стараясь говорить бодро, хотя от него этого и не требовалось. — Изгонят ли немцы англичан с континента, продлится ли резня еще на десять лет, — все это не более, чем глава в истории человечества. Мало кто из людей не желал бы обладать властью, чтобы уничтожить врагов и их мир.

— Глиняный Монстр не согласился бы с тобой, — сухо процедил Лидиард. — Застывание в мертвой точке, как ни называй ситуацию, переключает воображение людей на подготовку к войне, и все технологии тут же с мирных рельс переходят на военные. Зефиринус, глава Английского Дома Ордена святого Амикуса, давно говорил мне, что это произойдет. Тогда я не мог ему поверить, но, передай я сейчас Нелл и Тедди то, что сообщил мне Зефиринус в 1872 году, их бы это ничуть не удивило. Они видели, как действуют пулеметы и новые виды газов, наблюдали за боем самолетов в небе. Они знают — то, что началось сейчас, будет очень трудно закончить — теперь, когда не удалось найти обоюдного завершения. Празднование Люцианом де Терре коллективной мощи человеческого разума и человеческих рук было преждевременным, и теперь он это знает. Век Разума оказался мертворожденным, на смену ему приходит Век Безумия.

— Мандорла была куда как оптимистичней, надеясь, что магия сумеет в один прекрасный день положить конец миру материи и людей, но теперь для этой цели не требуется никакой магии. Правда, человеческим рукам еще недостает силы, чтобы уничтожить весь материальный космос, но я не могу удержаться от страха: что, если разум людей сумеет посеять семена этой цели в сознание одного из ангелов, для которого нет ничего невозможного. Мы уже начали постигать тайны атома, и я не вижу причины, почему не бы нам не суметь довести процесс до конца.

«Может ли такое быть настоящей целью для того, кто сотворил человечество? — подумал Пелорус. — А вдруг его функция заключается лишь в обнаружении определенных принципов, объясняющих организацию материи, чтобы ангелы смогли открыть тайну своей дезинтеграции?» Его язык словно распух и увеличился в размерах, он не мог продолжать дебаты, не мог ничего противопоставить пессимизму Лидиарда. Сэр Эдвард Таллентайр, разумеется, не потерпел бы подобного. «Каким бы мы ни считали мир, мы должны жить в нем наилучшим образом», — эти слова принадлежали Таллентайру. Но Пелорус — другое дело. Он тщательно следовал этому девизу, десять тысяч лет, это уж точно, но никогда не мог так мастерски вести беседу, как Таллентайр.

Лидиард понял, что кроется в его вынужденном молчании. — Я снова и снова повторяю себе: то, что Таллентайр заставил Зелофелона увидеть полвека назад, справедливо для наших дней и останется справедливым всегда, — произнес он со вздохом, играя дежурную роль адвоката дьявола, несмотря на собственное отчаянное нежелание. — Я говорю себе, что вселенная намного более огромное и прекрасное место, нежели считают ангелы. И повторяю: несмотря на то, что они считали себя богами, когда впервые позаимствовали человеческий облик, — они всего лишь чужаки с ограниченными телами и еще более ограниченными умами. И сэр Эдвард всегда понимал это, неважно, что они ненавидели его за это, но отрицать причины своей ненависти тоже не могли. И еще я говорю себе: пусть ангелы обладают властью мучить и тиранить меньших созданий, они тоже стоят нагими, перепуганными и жалкими перед величием Творения…

Лидиард прервался на минуту, и тень его на стене задрожала от сдерживаемого смеха. Потом он продолжил: — Хотелось бы мне быть уверенным в этом. Я говорю себе, что это правда, но не перестаю сомневаться. Ангелы бы тоже стали умолять усомниться в этом. Порой я думаю, и часто со страхом, что наука еще может обнаружить и явить миру ужасную правду: видение сэром Эдвардом Вселенной — лишь немного примитивней более старых идей, которые он с презрением отвергал. А если это правда, вопрос о том, кто такие ангелы и на что они способны, если узнают об этом сами, нельзя даже задавать, не говоря уж об ответе. Если это так, тогда ответственность за это принадлежит избранным, но, даже поверь я, что мое предназначение — отыскать лучший и более обнадеживающий ответ, нежели тот кошмар, который угрожает мне еженощно, не могу быть благодарен за такую привилегию. Оглядываясь назад на свою жизнь, я не нахожу причин проявлять благодарность.