Дэвид терпеливо жевал манну, коей снабжала их Пандора, и потягивал нектар. При этом он пытался представить себе миллионы крошечных машин за работой в его теле, соседствующих с клетками обычного человеческого организма.

«В свое время мы ощущали себя ничтожными и слабыми в сравнении с гигантскими бегемотами из стали, выстроенными на наших фабриках, — думал он. — Мы просто-напросто потеряли уважение к мудрости нашей собственной плоти. Люди, населявшие этот искусственный мирок, должны были считать себя истинными гигантами: макрокосмами, населенными искусными продуктами собственного гения. Они должны были считать себя выше ангелов — ибо ангелы вообще не обладают ни технологией, ни разумом, если не считать того, который заимствуют у людей. В терминах величия и грубой магической силы мы рядом с ними — просто насекомые, но они, вообще-то, больше напоминают насекомых в широком метафорическом смысле: хищники и паразиты, присосавшиеся к своим хозяевам. Когда Харкендер представлял себе Зелофелона пауком-монстром, он был недалек от истины!»

Ему пришлось подождать, пока Харкендер не произнес: — Ты расскажешь мне, что узнал?

— Почему бы тебе не спросить Гекату?

— Геката не обладает умом ученого, — терпеливо отвечал Харкендер. — Во время вашего общего приключения она была пассажиром, так что едва успела начать разбираться в увиденном и пережитом.

— Ну, тогда Махалалела, — предположил Дэвид. — Он ведь ангел — или был им.

— Не играй со мной, Дэвид, — попросил Харкендер с обезоруживающей откровенностью. — Можешь ненавидеть меня, если хочешь, но мы здесь вместе. Наше приключение продолжается, и у нас нет выбора, кроме как объединиться. Давай будем, хотя бы, вежливы. Пожалуйста, расскажи: что ты узнал?

Говоря по правде, Дэвид просто жаждал поделиться своими выводами. Ему было неуютно при мысли, сколь много приходится полагаться на догадки, а в этом он никогда не был силен. Но еще он был уверен: им удалось приблизиться к истине настолько, насколько возможно.

— В «Подлинной Истории» Глиняного Монстра есть предположение, будто Махалалел, обнаружив человечество, пытался продублировать Творение, но ему удалось это не полностью. Его бессмертные оказались лишены воспроизводства, которое позволяет свершиться эволюции — все, кроме вервольфов. «Подлинная История» представляет это ироническим провалом продублировать воссоздание только человеческой плоти, но это не так. Подобно богам из легенд, Махалалел сотворил человека, «по образу и подобию своему». Если тебе нужна метафора, чтобы понять природу этих существ, коих мы упорно называем ангелами, посмотри на вервольфов — и, пожалуй, на несчастную Мандорлу.

Харкендер не отвечал, просто ждал продолжения.

— Ты должен понять, что было бы ошибочно считать вервольфов просто изменяющими форму . С их собственной точки зрения, физический аспект превращения вторичен, уступая ментальному, и метаморфоза, в первую очередь, захватывает состояние сознания. Люди тоже претерпевают изменения в состоянии сознания, когда переходят от яви ко сну. В этом смысле в нас есть немного от вервольфов — и немного от ангелов. Для того, чтобы понимать историю ангелов, а именно, историю их взаимоотношений с человечеством, мы должны сконцентрировать наше внимание на изменениях в ментальном состоянии больше, чем в изменениях материи, на которых мы прежде делали упор.

Дэвид снова остановился, и снова Харкендер не задавал вопросов. Все, что он сказал, было: — Дальше. — Он замер в ожидании, словно рыба на крючке.

«Совсем как ангел!» — с иронией улыбнулся про себя Дэвид. И продолжил.

— Я даже сейчас не знаю точно, из чего сделаны ангелы, какой мир населяют и когда впервые возникли в плане бытия, как они эволюционируют. Однако, я знаю, что они не материальны, и мир материи для них чужой. Они сами хорошенько не знаю, ибо в их мире нет зеркал, в которых они могли бы увидеть, чем обладают вместо материальной формы.

Ангелы существуют в силу некоего принципа вовлеченности , который лучше всего представить как нечто, лежащее вне и за пределами поверхности материального мира, времени и пространства. Тебе легче всего увидеть это в виде изображения пауков, вращающихся в многомерной паутине, протянувшейся через всю Вселенную, в которой мы живем — но при этом паутина — не инертный продукт, она — жизненный аспект существования пауков-ангелов. Количество совершенных ими прикреплений и соединений, образованных ими, огромно, но конечно. Ангелы долгое время закручивали себя в эти паутины, при этом соревнуясь друг с другом. Иногда одна паутина присоединяет к себе другую, в другой раз одна частично расчленяет, наносит ущерб, уменьшает другую.

Я думаю, в моем видении был момент, когда ангелы верили, что могут действительно быть своего рода богами или содержат в себе потенцию стать ими. Когда они скормили мне зрелище изначального взрыва, в котором родилась расширяющаяся Вселенная, они надеялись, что, может быть, и сами были вовлечены в это событие: например, в обустройство Вселенной, дабы сделать ее гостеприимной. Но они увидели, с помощью наших объединенных возможностей, что это неправда. Подобно материальным существам, они — продукт энергетической нестабильности, которая и есть творческая сила вселенной. Подобно материальным существам, они — лишь временные фантомы потока: движущиеся тени, ждущие своего часа или стадии развития Вселенной. Когда они исчезнут в бушующей катастрофе. Паутины, в которых они вращаются — действительно поразительны, и поражают своей красотой тех, кто может их узреть, но и они — конечные артефакты… ничего не значащие сказки для дурачков.

Несмотря на то, что все эти паутины протянулись за пределы Вселенной и наделяют ангелов силами вмешиваться в мир материи, созданный по другому принципу, не они составляют костяк и сухожилия космоса. Не важно, как долго и ловко могут они вращаться, какую мощь накапливают, им никогда не достичь такой силы, чтобы решать судьбы Вселенных, перестроить какую-либо из них, которая возникнет в результате распада пространственно-временных рамок. Ангелы — более ничтожные существа, чем они надеялись оказаться — в точности, как и мы — более ничтожные, чем надеялись наши предки.

Существует семь ангелов, чья паутина связана — или была связана до недавнего времени — с Землей. В далеком прошлом их было куда больше, но с течением времени они поглотили или расчленили друг друга. Семеро ангелов, чьи сети выстроили мост, позволяющий являться одновременно в нескольких местах, иные из которых лежат буквально на границе Вселенной. С ними, конечно же, пересекаются сети других, хотя у них нет якорей в области Земли. Общее количество ангелов остается для меня загадкой, но подозреваю, что их очень много.

Я не уверен, насколько широк спектр применения ангелами своей силы в манипуляции материей и пространством. Они, вероятно, могли производить материю из первичной энергии, если бы им это понадобилось, но искусство метаморфозы, без сомнения, стало для них куда привлекательнее, и они обнаружили, что живая плоть гораздо интереснее камня или металла. Они легко справлялись с слабенькими материальными перемещениями, воздействуя на ощущения, мысли и видения материальных существ. Гораздо больший эффект на человеческое сознание оказывали разного рода иллюзии. Так как ангелам это удается легко, люди, встречавшиеся с ними, настолько подпадали под их влияние, что начинали доверять их великому мастерству, считая их всемогущими. И это — самая большая ошибка в процессе постижения того, что из себя представляют ангелы.

В этом смысле полезно было бы обратиться к примеру с видами у животных. И с этой точки зрения ангелы в своем изначальном состоянии обладают не большим разумом, чем пауки, или черви… или волки. А чем обладают, благодаря способности встраивать в свои сети людей, так это умением соответствовать разуму других людей и подражать ему. Путем материальной связи с мыслящими существами они могут овладеть искусством как самим превратиться в подобных существ, чей образ они могут скопировать — но не физический образ, конечно, а ментальное отражение. В связи с людьми ангелы обрели ключ к человеческому воображению.

Когда они не связаны с людьми или другими разумами из мира материи, состояние ума ангелов не особенно отличается от опыта махалалеловых вервольфов, когда они находятся в волчьей форме: сохраняя разумность, их мозг лишается организованного процесса мышления. Я бы даже предположил, хотя и не могу быть в этом уверен, что состояние сознания, которое Мандорла зовет «волчьим», сильно напоминает то, которое бывает у ангелов, когда они отсоединены от человеческого разума, отражающего их разум.

Длительное предпочтение Мандорлы волчьего стиля жизни есть дань должному в этом аспекте бытия — и ее внезапное частичное примирение с человеческим аспектом ее природы вызвано частичным примирением, которое пережили сами ангелы.

Что касается ангелов, видишь ли, разум — это проклятие, так же, как и дар; опасная ловушка и великолепная возможность. Смертельная опасность содержится в эксперименте, которым они увлеклись, едва первые из них обрели сознание, когда подключили людей к своим сетям — опасность, которая стала критической, как только шестеро из семерых пали жертвой соблазна и польстились на плоды с древа человеческого знания и воображения.

Их связь с человечеством была, без сомнения, первым приключением в мире разума, которым теперь обладали ангелы, но в своем природном состоянии они едва ли обладали достаточной памятью, чтобы передавать информацию друг другу, поэтому им не удавалось сохранять полученный опыт. Можно было распознать остатки воспоминаний в системе мифов, созданных в сотрудничестве людей и ангелов, но совершенно невозможно изолировать следы истинных воспоминаний от фантазий и сказочных нагромождений, невозможно очистить их. Однако, можно сказать с точностью: эти ранние встречи заканчивались катастрофой для ангелов, а также для тех, чьим разумом они воспользовались.

Некоторые ангелы оказались уязвлены собственными собратьями после этих контактов. Некоторые — попросту истреблены. Другие же, под угрозой разрушения и полного истребления, могли пойти на то, что сделал Махалалел, подвергнув себя значительным метаморфозам и воплотившись в мире материи — но это слишком уж отчаянный шаг для ангела, неважно, насколько успешно он принял свою заимствованную ментальность.

Ты, вероятно, не видел дикого изумления в глазах вервольфов, которым случилось превратиться в людей, при этом не успев привыкнуть к своей человеческой составляющей. Я видел — совершенно поразительное зрелище. Думаю, ангелы переживали нечто подобное, впервые сталкиваясь с разумными существами. Таким образом, будучи существами ментального плана, они живут под постоянным проклятием непрерывного возрождения — или пробуждения заново — и постоянно должны учиться быть новыми личностями. Я уверен, что они считают свою связь с мыслящими существами ужасно некомфортной, пожалуй, даже болезненной — совсем как наша связь с ними переживается нами. Однако, несмотря на дискомфорт, нечто в этой связи мощно притягивает их — так мошек притягивает огонь. Боль сама по себе завораживает их. Пожалуй, для них все осознанные ощущения восхитительны и сладки — и, чем интенсивнее, тем лучше.

Учитывая эти обстоятельства, стоит ли удивляться, что признательность ангелов своим человеческим орудиям столь ограничена, что они встречают нас так жестко и недобро? Фундаментальная двойственность их отношения к существам нашего рода помогает объяснить жуткую извращенность их отношений с людьми. Худшее, от чего страдают ангелы в свете этих отношений, это неуклонный принцип величия.

Ты и я обычно считаем разум великим даром и выдающимся преимуществом в земной лотерее естественного отбора. Мы полагаем, что разум сделал людей непререкаемым авторитетом над младшими созданиями, и, несмотря на наше беспокойство касательно человеческой способности к саморазрушению, мы настаиваем на том, что разум — есть источник неограниченных возможностей, путь к славе. Я бы сказал, что, несмотря на все наши различия, ты и я можем в равной степени посочувствовать Мандорле и ее собратьям-вервольфам, ибо они сохранили в себе стремление избавляться от ноши разума. Что касается ангелов, с другой стороны, разум — несмотря на его соблазнительность для них — не есть путь к славе и не преимущество в лотерее естественного отбора. Будь разум явным преимуществом для существ их вида, я полагаю, ангелы сами обрели бы его под давлением естественного отбора. Тот факт, что этого не произошло, о многом говорит.

Мне не все ясно в этом вопросе, ибо ангелы не позаботились снабдить меня полным спектром оракулярного видения. Но я почти уверен: связь с мыслящими объектами подавляет способность ангелов быть самими собой. Пожалуй, их внимание и активность становятся слишком узко сфокусированными — и благодаря этому контакт с мыслящими существами ведет к одержимости — но здесь есть момент глубоко сидящего подавления. В любом случае, жизненность их сетей снижается. Вот почему у них есть тенденция, выстроив мост с человеческим разумом, затаиться и действовать очень осторожно. Пожалуй, для них было бы лучше вообще не устанавливать подобных связей, а, напротив, избегать любых встреченных ими проявлений разума. Все равно как некоторые люди в ужасе убегают при виде паука. Некоторые из ангелов так и поступают. Другие же, не в силах противиться соблазну, который представляет собой разум для их дремлющих в коме умов, попадают в сети отражения, которое начинает исподволь менять их — как в мифе о Нарциссе и зеркале.

Я подозреваю, что, когда ангелы находятся в своем природном состоянии, они способны лучше сосуществовать друг с другом. Может быть, им недостает солидарности волчьей стаи, но они способны не обращать внимания друг на друга и сетей, которые пересекают их собственные сети. Сознание изменяет уровень их отношений. Они становятся более интенсивными, приводя к состязанию между ними, превращая их во врагов. И еще они получают возможность заключать перемирия и пакты о мире — позволяющие им восстановиться, но опасности это нисколько не уменьшает. Во всем этом деле стратегии есть нечто, вызывающее зависимость. Ангелы легко подпадают под власть правил и ритуалов — как, впрочем, и люди. Вполне возможно, что длинная и запутанная история о том, как люди становились одержимы правилами и ритуалами, является следствием вмешательства в наши дела ангелов, но я в этом сомневаюсь. Подозреваю, что это просто несчастливая тенденция, жертвами которой становятся все разумные существа. В любом случае, сети интриг, которыми опутали себя ангелы под влиянием людей, развивали в них слабость и делали их уязвимыми — всех, кроме одного, того, кто не пал жертвой соблазна: Разрушителя.

Я не имею в виду, что, когда ангелы находятся в своем волчьем состоянии, то живут в гармонии или, наоборот, набрасываются и пожирают друг дружку, но осознание своей индивидуальности, своей личности, видимо, заставляет их состязаться друг с другом с большей настойчивостью. Они начинают бояться, становясь при этом более агрессивными — но их страх и агрессия противоречат друг другу. Находясь в сознании, ангелы планируют, но элемент стратегии, отвечающий нуждам самовыживания и самоусложнения, не идет им на пользу, и общее уменьшение сил делает это планирование тяжкой ношей.

Сравнение, возможно, слишком простое, но оно поможет представить себе картину яснее: популяция пауков, которые, благодаря магии, сумели обрести человеческий разум и человеческое же чувство прекрасного. Эти дары вдохновили пауков выткать из своих паутин чудесные портреты. К несчастью, сам процесс совершенно их измотал, а паутины утратили свои функции, и мухи в них больше не попадают. В результате пауки слабеют и, в конце концов, сами становятся добычей более сильных своих сородичей, которые не поддались соблазну. И те пожирают их. Притча имеет свои слабые места, но основную суть проблем ангелов она передает. Шесть из семи, связанных с Землей, оказались заперты в лабиринте взаимных подозрений и враждебности друг к другу, не спуская друг с друга глаз, выстраивая стратегии роста и развития… а результат оказался налицо — в определенный момент сверхсложные структуры, выстроенные ими, оказались под ударом более удачливого седьмого.

Шесть ангелов, вовлеченных в земную жизнь и связанных с человеческим разумом, действительно обрели лучшее понимания себя и своей ситуации в многомерном мире. Мне бы хотелось думать, что оракул, в котором я принимал участие, мог показать им больше, нежели любой другой оракул в любом месте Вселенной, но это — всего лишь блеск и мишура тщеславия. Что открылось им безошибочно, так это мощь угрозы, стоящей перед ними, как по одиночке, так и сообща. И одну вещь они смогли постичь определенно — они не смогут сражаться успешно, пока остаются привязанными к нам, ослепленными нами, находясь в тюрьме ограничений, построенных нашим воображением.

Они сделали свой выбор, но, как согласился Махалалел, его выбор был выбором абсолютного отчаяния. Единственное решение, которое могли сделать остальные — разорвать связи с человеческим разумом и стать… кем бы, ты считаешь, они могли стать, Харкендер? Пауками? Волками?

— Да уж, кем угодно, только не ангелами.

Джейкоб Харкендер давно закончил трапезу и теперь осторожно сметал крошки в отверстие в секции стены рядом с низким столиком. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ответить на последний вопрос Дэвида, и теперь тот погрузился в почтительное молчание.

Из всех людей, которым он мог рассказать свою историю, Джейкоб Харкендер, как он сознавал, был идеальным слушателем. Принимая рассказ и доверяя полученной информации — а что еще ему оставалось делать — Харкендер должен был признать, что именно Дэвид, а не он, сумел лучше воспользоваться дарами ангельского оракула и даром человеческого разума. Дэвид был ошеломлен охватившим его чувством и без малейшей капли стыда признал, что он выиграл .

— Они лгали, — наконец, произнес Харкендер. — Зелофелон только и делал, что лгал мне. Дал мне молодость и силу, но никогда не сказал мне ни слова правды.

— Большинство из того, во что тебя заставили поверить, было простым заблуждением, — напомнил ему Дэвид. — А остальное — оптимистическими фантазиями. Но, разумеется, ложь тоже присутствовала. Нас использовали, и не слишком тщательно. С другой стороны, ангелы-пауки приняли такие образы, которыми мы их снабдили. Если они лгали, значит, научились этому у нас. В конце концов, мы постигли истину — в той степени, в какой это было возможно в этом откровении, принимая во внимание то, что мы и они существуем в разных концептуальных вселенных, разделенных плотной завесой непонимания.

— Теперь, когда мы — изгнанники в далеком будущем, когда сам мир, давший нам рождение, мертв, что толку нам в этой истине? — горько изрек Харкендер.

— А что хорошего было бы, если бы мы ничему не научились? — задал ответный вопрос Дэвид, не понимая еще, что в вопросе содержится провокация. — Ты бы предпочел быть мертвым уже тысячу лет? Без сомнения, ангелы должны были задуматься прежде, чем разорвать контакт с нами: что они обрели, разделяя разум с обреченными на саморазрушение. Какую пользу могло принести им такое приключение, если не считать очередного напоминания, что они обречены снова стать существами инстинкта, для которых просветление есть просто дорога в Ад, выстланная благими намерениями?

Харкендер выдавил кривую усмешку, хотя им все еще владело сильное беспокойство — Ты был бы прав, когда представил своего собственного ангела-хранителя в виде одного из божеств древнего Египта, получеловека-полуживотного.

— А ты — когда представлял своего в образе паука? До чего же просто, оглядываясь в прошлое, снять покров тайны с нашего сверхъестественного зрения!

— Да, очень просто, — с сарказмом согласился Харкендер. — Великое дело — когда ты задним умом крепок. Нам стоило бы гордиться — ведь, в конце концов, у нас нет богов, чтобы вознести им благодарность.

— А чему научился ты в своей части оракула? — спокойным голосом спросил Дэвид.

Харкендер не был ему признателен за этот вопрос. — Я узнал, что был неправ. Я сказал Пелорусу, что это ты задаешь неверные вопросы, но, по сути, это были ангелы. Они отправили меня с дурацким заданием, ибо ты в тот момент еще не объяснил им, что дураками были они сами. К тому же я не знал: то, что, как я считал, мне хочется выяснить самому, просто-напросто вызвано их паразитическим воздействием. Боюсь, я был одержим грехом гордыни.

— И они тоже, — тихо заметил Дэвид.

— Интересно, действительно ли они рассматривали возможность воплотиться, стать правителями некоего выдуманного людьми Рая? — спросил Харкендер. — Или просто смаковали доступ к человеческому воображению, со всей его изумительной сложностью и комической извращенностью? И я был просто нанятым проводником, образованным экскурсоводом? — Сама идея показалась ему унизительной и обидной.

— Мы делали все, что могли, — отозвался Дэвид. — Я думаю, нам удалось все, чего от нас ожидали. Лучше, чем нашим собратьям, которые не стали дожидаться, пока упадут с небес, а предпочли уничтожить друг друга. Разве наше падение больше, нежели падение ангелов? И, если я прав, то они обречены на падение снова и снова, почти сразу же забывая о полученных уроках. Ангелы проживают чужую жизнь, но мы, люди, живем свою собственную. Пожалуй, выбор Махалалела не такой уж отчаянный. Пожалуй, он оказался мудрее всех остальных.

Харкендер снова улыбнулся, но по-прежнему горько. — И мы все еще здесь, разве нет? Человеческая история продолжается, как и история ангелов… хотя теперь сюжет будет складываться по-другому. Мы потеряли мир, но обрели атом: узкий гроб, где будем видеть сны смерти. Все надежды исчезли, — но сам он как будто не верил в это.

— Нет, — возразил Дэвид. — Ничего подобного. — Но тут он вспомнил, что говорит со своим врагом. Он сделал то, что должен был сделать: продемонстрировал свое превосходство и выиграл свою личную войну. Последствия привели их к общей цели и вызвали в них сходные ощущения. Он отвернулся от стола со словами: — Мне нужно найти Гекату; она сказала мне кое-что, в чем я должен разобраться, хотя в тот момент меня занимали совсем другие мысли.

Харкендер не стал спрашивать, что он имеет в виду.

Приближаясь к дверям, Дэвид оглянулся и увидел, что его недруг наблюдает за ним, и в глазах его отразилась черная скорбь. Это выражение послужило Дэвиду, хоть и недобрым, но честным комплиментом.

Когда он нашел Гекату, она смотрела в окно. Это окно оказалось куда больше того, которое он обнаружил при первом пробуждении, да и сама стена была в два разе больше. Он смог разглядеть кусочек поверхности планетоида, и это несмотря на то, что стена была наклонена, и горизонт — всего в нескольких сотнях ярдов. Ландшафт не выглядел совсем уж пустынным. В нем было полно свидетельств человеческого присутствия: люки, отверстия определенной формы, разнообразное оборудование.

«Пожалуй, даже и не мирок, — думал он. — Просто огромный и сложный механизм. Узкий гроб, где полумертвые видят сны о жизни».

Встав под определенным углом, можно было разглядеть свое изображение в зеркале.

— Ты была права, — сказал он Гекате. — Это реальный мир. Миновала тысяча лет, Земля — всего лишь воспоминание. Все это правда. Я уже могу принять эту мысль. И могу смотреть на себя, хотя по-прежнему кажусь себе чужим.

— Хорошо, — отозвалась она. — А можешь ли ты принять мысль о жизни здесь, бодрствуя, еще тысячу лет, пока Махалалел разрабатывает план дальнейшего спасения?

Вопрос вызвал в нем неловкость. — Все зависит от компании, — ответил он. — перспектива прожить еще дюжину жизней не так уж неприятна, даже если провести их все в подобном месте… но сама мысль о том, чтобы видеть перед собой лицо Джейкоба Харкендера и слушать его голос день ото дня совершенно меняет дело. Не могу понять, каким образом Махалалел подбирал персонал. Или наша жалкая компания являет собой своего рода демократию — теперь, когда ни у тебя, ни у него не осталось магии, чтобы управлять нами.

— Да, интересно, — тихо повторила она и прикрыла глаза, словно ее ослепило ярким светом.

Над горизонтом планетоида поднималось солнце. Горизонт был близок, поэтому и солнце казалось очень близким, но, как только глаза Дэвида привыкли к яркому свету, он осознал свою ошибку. На самом деле, солнце было гораздо дальше, чем от земли. Диск его выглядел очень маленьким, меньше того, к которому он прежде привык.

Меньше чем за минуту стал виден весь солнечный диск целиком, и Дэвид попытался прикинуть скорость обращения планетоида. Но, пока он оперировал неудобными цифрами, небеса начали драматическим образом меняться. Диск солнца начал разрастаться, а звезды — исчезать во мгле.

«Это оптический обман, — сказал себе Дэвид. — Само по себе движение солнца не может производить такой эффект, ибо солнце не может так быстро приближаться, и станция тоже не может так молниеносно двигаться к солнцу. И звезды не исчезают, ибо их свет испускается годами, а может, сотнями или тысячами лет. Стекло в окне, вероятно, темнеет под воздействием яркости солнечного излучения, поэтому и кажется, будто звезды исчезают…»

И почти моментально до него доходит, что самый ход его мысли оказался ошибкой, и он никак не может объяснить происходящее. Прозрачное окно темнело достаточно быстро, чтобы скрыть звезды, но солнце продолжало расти с невероятной скоростью, и это не могло оказаться просто иллюзией, а еще — звезды начали двигаться, причем, не все одновременно.

Кажется, станция наклонялась, поэтому звезды и полетели в разные стороны. А солнце…

Может быть, оно взрывается…

Яркость расширяющегося светила становилась неуютной, хотя выносить ее еще было можно. Дэвид смотрел прямо в белую сердцевину, и его не ослепляло сияние. Взрыв солнца, каким бы драматическим и даже зловещим не являлся, все же захватывал взор и приковывал к себе. Танцующие вокруг него звезды делали зрелище и вовсе сюрреалистичным.

Смотреть таким образом в пространство — словно смотреть вглубь времени, и Дэвид напомнил себе, что свет от этих звезд идет тысячи и даже сотни тысяч лет. И не могут они все одновременно выплясывать фантастическую джигу. Такое просто невозможно.

— Что происходит? — спросила Геката. Она казалась больше любопытной, нежели встревоженной.

— Не знаю, — отозвался Дэвид.

Если это не танец звезд, то, получается, пространство между ними искажается. Как будто кто-то сминает ткань космоса, заставляя звезды танцевать. Может быть, и медленный взрыв солнца — тоже видимость. Или же это…

— Война между ангелами, — произнес он, когда сознание выбросило единственно возможное объяснение. — Это война с разрушителем, уничтожение всех связей… разрыв их сетей!

Если Земли и не была разрушена прежде, то сейчас это бы произошло. Он не мог видеть планету и сомневался, что смог бы, с такого расстояния, но картина стояла у него перед внутренним взором.

Пожалуй, не слишком отличается от картины отступления при Монсе, понял он: именно тогда и был убит Саймон. Разрушение — всегда разрушение. Созидание — сложный процесс, он всегда производит новые вещи, поражающие воображение, но разрушение — предельно просто. Созидание — лучшее и более прекрасное лицо вихря. Разрушение — угрюмый карнавал, вереница убогих образов. Разрушение, даже в космическом масштабе — бесстрастное пламя, разрывающее материю на части, торжество, в котором слышатся грохот, треск, скрежет…

Солнце уже заполнило половину неба, хоть это всего лишь оптический эффект.

— Оно уничтожит всю систему, — прошептал Дэвид. — Мы — всего в нескольких световых минутах от него. Взрыв попросту поглотит нас, превратит в языки пламени и столбы дыма. Все кончено. Никакого спасения, даже для этой шкатулки снов!

«Каким же глупцом был Махалалел, обретая плоть, в преддверии этого ужаса! — думал он. Потом вспомнил, что сказал ангел, приветствуя гостей этого убежища. — Наше нынешнее окружение недолго пребудет неизменным, каким бы прочным оно ни казалось, но у нас есть твердое и надежное обещание, что этот крошечный атом останется целым и невредимым на нейтральной территории!»

— Пожалуй, нет, — сказал он Гекате, которой уже овладело некоторое беспокойство. — Они должны нам кое-что. Кое-что!

Теперь вся картина была уже охвачена белым пламенем, и больше ничего не было. Станцию не качало, не было и иных признаков угрозы. Свет не становился ярче, да и жара не ощущалось. Как будто планетоид затаился в центре огромного космического циклона — или дрейфовал внутри гигантского кристалла.

Последняя метафора поразила Дэвида: вот бы, и в самом деле, это оказалось правдой: сферическое защитное поле, твердое, как алмаз, охватившее пространство вокруг планетоида, не позволяющее уничтожить его, спасающее последние остатки человечества.

— Разумеется, они так много нам должны. И, если не отыщут в себе благодарности…

— Они не станут для нас этого делать, — пробормотала Геката, — Но сделают это для Махалалела.

— О, нет, — перебил ее Дэвид. — Только не ради него. Он ведь их соперник — или был таковым. А в том, момент, когда они начали носить маски, стал их врагом. Он прячется за наши спины. Если ангелы, которые нас знаю, решат выручить нас, то сделают это ради тебя, ради Анатоля Домье, Дэвида Лидиарда… даже Джейкоба Харкендера… но только не ради Махалалела.

Ничего не изменилось. Свет оставался прежним. Планетоид медленно вращался вокруг своей оси, повинуясь первому закону Ньютона. Кристалл спокойствия и ровного света отлично защищал их.

— Ты знаешь, что именно они делают? — спросила Геката. — Почему устроили такое разрушение?

— Не предумышленно. Сомневаюсь, чтобы кто-то занимался этим специально. Шесть ангелов, может быть, пытаются освоить то, чему они научились посредством оракула об окружающей материи и энергии, но, подозреваю, что сейчас они уже вышли за рамки знаний и стратегии. Более же вероятно, что пересекающиеся паттерны ангельских форм движутся под влиянием рефлексов, сплетаясь или разрывая друг друга.