Другие люди, насколько ему было известно, по-разному справлялись с постоянной угрозой их жизни. Большинство обращались с молитвами ко Всемогущему, к Иисусу, Святой Деве и другим героям-святым из Золотой Легенды. Но Анатолю никогда не удавалось поверить, даже в минуты крайней опасности, что подобные ритуалы содержат в себе хоть что-нибудь, кроме пустых слов. Какая ирония в том, что сейчас ему приходится сидеть, скрючившись, в недрах испоганенной церкви, собираясь использовать навыки своего убийцы против зловещих осквернителей. То-то порадовались бы последователи Христа!

В церкви было холодно — наступала ночь. Казалось, зима в этом году длится бесконечно, но ведь на поле битвы весна неуместна. Она облегчает продвижение людей, машин и лошадей, помогая генералам строить грандиозные планы. Зима означает недостаток продовольствия, голод, болезни, но весна приносит новые трудности, оживляя драмы побед и поражений. Переживет ли война новое лето, полное крови и роящихся мух? Или, наконец, наступит момент, когда стремление держать палец на курке сменит понимание того, что только сплочение вместе против хозяев, собственников и аристократов положит конец кровопролитию? Россия пала под натиском большевиков; разумеется, подобная судьба вскорости ждет и Западную Европу, конец близок.

Он перегнулся через балкон, выступающий над алтарем, глядя вниз на закутанные в черное фигуры, спешащие к ризнице. Свечи, которые они устанавливали в подсвечники, были белыми — обычными, вот только клубившийся дым напоминал запах дезинфекции. Лишь те, что стояли на алтаре, отличались черным цветом.

Первые члены прихода, входившие в двери, тоже облачились в черное, но в этом не было ничего необычного. Люди, собирающиеся прослушать обычную мессу, тоже часто носят черное. Анатоль не был удивлен, обнаружив, что эти прихожане выглядят столь буднично и даже скучно. Он знал: в Париже еще за несколько десятилетий до войны появилось множество активных сатанистов. Подавляющее большинство из них были всего лишь развратниками, ищущими выхода, и для них черная месса — небольшой шаг за пределы обычных развлечений grand guignol. [1] Лишь малая часть из них собиралась участвовать в дьявольском действе, которым завершится разгул темной фантазии; остальные явились глазеть и наслаждаться зрелищем. Доморощенный Асмодей, расправиться с которым и должен был Анатоль, являл собой, по существу, фигуру харизматического безумца, которому жалкие, благоговеющие перед ним прихожане, вручили верительную грамоту на убийство. Как только он умрет, все будет кончено.

Анатоль нимало не сомневался, что сумеет довести миссию до конца: опыт и терпение сделали из него меткого стрелка. Выбор судьбы вряд ли мог пасть на более подходящего человека.

Он наблюдал за приготовлениями у алтаря со спокойным любопытством. Злополучные свидетели, которых пытали в ходе Чрезвычайного Суда — со времен, когда появились первые упоминания о черной мессе — сообщали об обрядах, проводимых над нагими, окропленными кровью, телами блудниц. За эту деталь жадно ухватились последующие поколения, передавая ее во время очередных разбирательств. Но в данном случае не было даже намека на подобное. Алтарь окутывал черный шелк, с вышитыми на нем изображениями статуй: человеческие тела с головами горгулий. У одной был гребень и клюв, у другой — рожки. Но самой уродливой казалась центральная фигура, вышитая на ткани — сатир с бараньей головой, а во лбу сверкает третий глаз. Остальное казалось совершенно обыденным: серебряный кубок, довольно скромного размера, то же самое касалось и диска. Даже водруженное поверх шелка распятие выглядело бы обычным, если бы не стояло вверх ногами.

«Ритуал превращен в рутинный, — думал Анатоль, желая одного: чтобы нога не ныла так сильно. — От сексуальных извращений отказались в пользу более основательной жестокости. Когда испорченные жрецы играли с нагими телами, все слухи об убитых младенцах оставались слухами, но теперь убийства стали реальностью. Привлечение столь многих инструментов для убийства пошло бы на пользу шантажисту, но что заставляет месье Асмодеуса стремиться накопить такую силу? Становится ли он богаче от этого — или просто набирает мощь и авторитет ради них самих?»

Гордыня, припомнил он — вот главный грех, ставший причиной падения Сатаны. Не похоть, не алчность, не чревоугодие, не гнев и уж, конечно, не лень — но гордыня, сопровождаемая завистью. Казалось абсурдом, что гордыня могла сподвигнуть человека на зверское убийство невинных душ, но разве не этот смертный грех — в не меньше степени, нежели алчность или гнев — привели к настоящей резне в долине Соммы и Пассенделя, при Ипре и Моне? Был ли Асмодей таким уж чудовищем в сравнении с Клемансо и Фошем, Ллойд-Джорджем и Хэгом, кайзером и Людендорфом? И стоит ли осуждать поклонение дьяволу, когда столь возмутительные вещи вершатся во имя Господа?

«Это не решение вопроса о Божественном всемогуществе, — думал Анатоль, — если обращаться к его извечному врагу. Мы должны быть достаточно сильны, чтобы обратиться к факту Вселенной без Бога, где вся сила принадлежит человечеству».

Мысль эта была здравой и разумной, но в тот же самый момент в голове промелькнуло воспоминание — память о кошмаре, участником которого был сам Анатоль, когда разделял мысли и чувства Асмодея до момента, когда…

Он отогнал воспоминание прочь, охваченный ужасом.

«Я — машина, — напомнил он себе. — Я здесь для того, чтобы выполнить задание. Ничего не получится, если стану слишком много думать».

Спустя довольно длительное время, казалось, внизу все было готово. Помощники заняли свои места. Перешептывания среди прихожан замерли, уступив место благоговейному ожиданию. Анатоль переменил позу, устроив руки так, чтобы быть готовым в любую минуту нажать на курок. Во рту пересохло, а когда он попытался смочить язык слюной, его поразил неприятный вкус. Как будто рот наполнился дезинфицирующим раствором. Головокружение усилилось, но он сохранял контроль над ситуацией.

Самозваный Асмодей появился на ступенях, ведущих из склепа. Поразительная фигура: очень высокий, мускулистый, но в каждом движении сквозит грация. Абсолютно голый череп странной формы: с обеих сторон необычные выступы, словно наметившиеся рожки. Анатоль подумал, что они, должно быть, искусственные, но с такого расстояния доказать это было невозможно. Облачение сатаниста — черное, но сзади и спереди вышито красным изображение перевернутого креста.

Анатоль едва не поддался искушению подождать еще немного, дабы подробнее изучить пародию на мессу, свидетелем которой стал, но он решительно отверг это искушение. Он здесь для того, чтобы исполнить миссию — как можно быстрее и эффективнее. Любопытство — еще не повод откладывать задуманное. Затяни он ожидание до момента, когда внесут приговоренного к жертвоприношению ребенка, — и вина ляжет на его плечи, не меньшая, чем вина собравшихся прихожан. Он не желал этого. Он не станет играть в эти игры, ибо ему надлежит стать мечом правосудия. И теперь, когда Асмодей явил себя во плоти, ждать больше нечего.

Когда высокий мужчина отвернулся от алтаря, совершая поклонения изображениям справа, слева и в центре, Анатоль поднял винтовку.

Он не мог удерживать ствол во всю длину в равновесии на балконе, ибо это было слишком близко, пристроив верхнюю часть на левой руке, и, таким образом, ружье не двигалось. Он посмотрел на мушку, как делал это уже тысячу раз. Хотя человек, величавший себя Асмодеем, находился на расстоянии не меньше тридцати метров, цель казалась неправдоподобно близкой по сравнению с условиями, в которых ему обычно приходилось стрелять.

Первая пуля, как было известно Анатолю, должна быть направлена в сердце; тогда попадание в любое место торса будет эффективным. Но сейчас он чувствовал, что мог бы выстрелить прямо в сердце. Тогда, учитывая угол падения жертвы, вторую он сумеет направить в голову, дабы быть абсолютно уверенным в своей точности.

«Станет ли убежденный сатанист бояться смерти, когда поймет, что она неизбежна? — размышлял Анатоль, держа палец на курке. — Станет ли ждать встречи со своим хозяином в Аду с таким же оптимизмом, как добрый христианин, предвкушающий лицезреть святого Петра у врат рая? Может ли его уверенность быть сильнее, принимая во внимание тот факт, что негодяю легче уверовать в свою злонамеренность, нежели святому — в собственную добродетель?»

Лже-священник слегка повернулся, и Анатоль замер, ожидая, когда грудная клетка злодея окажется в благоприятной позиции для выстрела.

Больше медлить было нельзя.

Слова лже-мессы отчетливо доносились до него. Асмодей обладал странным скрипучим голосом. Он говорил по-французски, не по-латыни, но акцент выдавал в нем англичанина. Анатоль пытался не слушать. Это просто шум, если не обращать внимания на слова, которые, произносимые наоборот, ничего не означают.

Он выстрелил.

Звук зловещим эхом отразился от стен, усиливаясь и множась, словно то был не одиночный винтовочный выстрел, а пулеметная очередь.

Анатоль наблюдал, совершенно без эмоций, как выстрелом сатанинского жреца отбросило назад, ноги подогнулись, руки беспомощно описали полукруг. Асмодей упал точно в той позе, в какой и предполагал Анатоль. Анатоль спокойно подтянул назад ствол винтовки, сдвинувшийся в результате отдачи. Переставил ударник и прицелился в лицо англичанина с открытым ртом. Скорее, в рот, нежели в лоб, хотя расстояние позволяло совершить выстрел между глазниц.

Забыв обо всем на свете, кроме своей цели, он выстрелил снова.

Можно было не ждать так долго, чтобы удостовериться в результате, но он обнаружил, что все еще ждет, сверля взглядом нетронутые черты лица жертвы. Три или четыре секунды должны были пройти, прежде чем он начал спрашивать себя, как сумел он промахнуться, как смогла пуля отскочить в сторону. Он почувствовал, как все дрожит перед глазами, в голове словно мурашки поползли — словно его самого ранило, и сейчас хлынет кровь.

Он выстрелил снова, но на сей раз слишком поспешно. Поэтому и не удивился тому, что ничего не вышло. Он действовал не так, как автомат, позволил себе поспешить и совершил обычную для любого человека ошибку, но знал: это не оправдание перед лицом Божества.

Ход, ведущий из бокового придела в укрытие, был узким и извилистым, дверь открывалась с трудом, но времени, за которое Анатоль совершил второй и третий выстрелы, оказалось достаточно, чтобы внизу сумели отреагировать. Он услышал шаги по каменным ступеням, вскочил и повернулся навстречу преследователям.

Разумеется, ему было известно, что убежать нет ни малейшей возможности. Устройся он внизу, рядом с центральным входом, можно было выстрелить один раз — или даже два — и еще осталось бы время на побег. Он сумел бы отшвырнуть в сторону тех, кто встанет у него на пути, но, в то же время, внизу его легко могли обнаружить до начала выполнения задания. А здесь, в убежище, он имел великолепную возможность для меткого выстрела и укрытие — это его устраивало. Он даже не пытался строить планы относительно дальнейших событий.

У Анатоля осталось еще три пули в магазине и достаточно много — в карманах, но он не собирался их использовать. Когда лицо первого разгневанного преследователя материализовалось у входа в укрытие, он обрушил приклад винтовки на нос прихожанина изо всех сил — дабы покалечить, но не убить, после чего сбросил тяжелое тело вниз: возможно, это произведет хаос и создаст преграду для остальных. Увы, они напирали всей толпой, а тело приземлилось недалеко. Спустя минуту толпа ломилась в укрытие; он прижался к балкону, ощущая опасность падения. Размахивая винтовкой, он наносил сильные удары то одному, то другому из преследователей, но не мог остановить их. Расстояния между ним и врагами больше не существовало, хотя он и успел нанести удар одному из них, взвывшему от боли и злости.

«Они, должно быть, немцы или англичане, — лихорадочно думал Анатоль, — но только не французы. Но какая разница, в конце концов, откуда все эти люди, если они не гнушаются столь грязным делом?»

Пока он произносил эти слова про себя, один из атакующих из первого ряда замер, издав жуткий крик, и в глазах его появилось выражение невообразимого ужаса. Это пробудило в Анатоле гордость. Еще бы, он вызвал такую реакцию в одном из слуг дьявол! Но человек отшатнулся в сторону, и стоявшие за его спинами увидели то, что заставило его кричать.

Анатоль понял: обычный человек со штыком в руках вряд ли способен так напугать кого-либо, вызвать неподдельный ужас. Он знал — чувствовал: что-то появилось за его спиной, но не смел даже подумать, что — ибо сам он находился на высоте около двадцати метров.

Простое любопытство заставило его обернуться. Он думал лишь взглянуть, не задерживаясь вниманием, дабы не терять из виду столпившихся преследователей, — и не сумел оторваться от зрелища.

Чувство нереальности происходящего заставило его ноги задрожать, пальцы впились в ствол винтовки.

Нечто перед ним достигало тридцати метров в высоту, туловище имело совершенно человеческие очертания, только конечности словно расплывались, но в чертах лица не было ничего человеческого. Увенчанное клювом, как у попугая, и фантастическим петушиным гребнем, с глазами, сверкающими, словно кошачьи — те же вертикальные зрачки, превратившиеся в узкие ленточки, только громадного размера.

Это было ожившее изображение одной из фигур с алтаря — словно спроецированное на экран кинематографа. Анатоль знал: происходящее — нереально. Не может быть реальным. Такие вещи не существуют в природе. Нет никакого дьявола, которому поклоняются еретики, никакого легиона падших ангелов, скорчившихся в темных подземных пещерах в ожидании, когда врата рая откроются второй раз. Пусть его враги тоже лицезреют оживший образ — все равно это иллюзия. Но и с этими мыслями Анатоль пытался поднять ружье, а монстр тем временем тянул к нему когтистую лапу.

«Я — машина, — сказал он себе. — Это все сон, спектакль, галлюцинация, трюк сценической магии…»

Демон дотянулся до него. Он ощутил, как громадная лапа обхватила его поперек туловища и без усилия подняла в воздух, вытаскивая из укрытия и поднося ближе к ярким, сверкающим глазам. Он знал: даже если выстрелит и будет удачлив, падение чудовища принесет смерть и ему, но все равно выстрелил в ближнюю цель.

На жутком лице не появилось ни малейшей царапины, хотя он не мог промахнуться. Будучи охвачен смертельным ужасом, он вспомнил: его второй выстрел — совершенно безупречный по технике исполнения — тоже не сумел причинить вреда телу англичанина, что величал себя Асмодеем.

«Все это сон, — думал он. — Он пройдет, слишком уж груба имитация реальности».

Лапа, державшая его, поднялась выше, и на секунду Анатолю показалось, что сейчас его швырнут на каменный пол — но не это стало завершением его участи. Чудовище смотрело на него и, несмотря на отсутствие рта, который мог бы улыбаться, в огромных зеленых глазах как будто блеснула усмешка.

«Он смеется надо мной! — подумалось Анатолю — Смеется над моим неверием! Но я прав. Этот несчастный не может отрицать своего неправдоподобия, невероятности войти в реальный мир смертных людей».

И, несмотря на то, что он находился прямо перед лицом демона, символизирующим ад как он есть, его неверие крепло. Мир по-прежнему оставался миром, каким был всегда, несмотря на фантазии церковников. Он захотел крикнуть: «Ну же, забери меня в свой ад, я плюну в лицо Сатаны!» — но времени на это не оставалось.

Когтистые пальцы, держащие его, начали сжиматься, один из них достиг горла Анатоля, перекрывая дыхание. Рана на голове, похоже, снова открылась, боль в ноге стала невыносимой.

«Где же Дева? — подумал он, хотя, скорее, то было ощущение, а не мысль. — Где же спасительница Франции, ведь она так нужна мне?»

В воздухе не пахло серой или дымом. Ощущались лишь запахи курений и горящих свечей — сладкие и едкие одновременно, а во рту стоял вкус дезинфицирующих средств. Он хотел сказать себе: «Я выполнил свою миссию! Я убил Антихриста Асмодея!» — но на это тоже не осталось времени.

Он упал, погружаясь в темноту, в Пустоту.

Земля была твердой, мокрой и ледяной. Стрелы смертельного холода вонзались в беспомощное тело. Оно стало таким тяжелым; он не мог пошевелить даже пальцем. Руки — словно наковальни, ноги — что древесные стволы. Темнота навалилась на него, как черная земля, сокрушая душу, если только ее можно сокрушить. И все же, когда грубые руки схватили его и перевернули на спину, он оказался легким, словно кукла-марионетка.

Какой же силой обладают эти чудовищные руки?

Свет, бивший в глаза, словно исходил из мощного прожектора, ровный, как солнечный луч в зимний полдень, и ему некуда было деваться — приходилось терпеть эту яркость.

Должно быть, вокруг в темноте собрались и другие, скрываясь за солнцем-прожектором, их огромные лица с отблесками звезд смеялись над ним — демоны, что принесли его на край своего лже-Творения. Их было трое или четверо, может быть, и больше. Кто бы мог пересчитать демонов, коих повергли во тьму Архангел Михаил с его легионами серафимов? Уж точно не Анатоль, несчастный безбожник Анатоль, всего лишь странник в мире, которого не создавал, в который не погружался и, более того, никогда не верил.

Ему бы подождать просветления, их просветления.

Он вдруг понял: свет, резавший глаза, вовсе не солнечный, а исходит из магического глаза, венчающего голову барана, образ которого украшал алтарь. Внутренний глаз, чей взгляд пробился сквозь пелену и глядящий в самую суть, где затаились чудовищные монстры. Этот глаз смотрел сейчас вглубь Анатоля, следил за его действиями, за ненавистью, что приукрашивала благородные жесты.

Тем временем одно лицо повернулось из тени к свету. Пожалуй, если он на самом деле лежит на холодном каменном полу в одном из подвалов Парижа, то лицо это принадлежит человеку, склонившемуся над его израненным телом, в то время как остальные стоят вокруг, а кто-то держит фонарик на уровне живота. С другой стороны, вдруг это, и вправду, чистилище, — значит, склонившийся над ним не кто иной, как ангел-писец, призванный пересчитать все грехи его души. «Если это действительно нейтральная полоса, — думал он, — что тогда? Не Дева же это Орлеанская? И не ее темный собрат? Если оно все же заговорит, пусть говорит по-французски. Пусть не окажется бошем… или британцем!»

— Анатоль? — голос звучал горько и как будто ворчливо, но — по-французски. — Анатоль? Это и вправду ты?

«О, да, — подумал он. — Это я. Уж в этом-то я уверен, и, пожалуй, только в этом. Где бы и с кем бы я ни был, я остаюсь Анатолем, и навсегда». Но это открытие буквально утонуло в приступе ярости, обрушившейся на него, когда он узнал голос.

— Ты!! ! — закричал он. Слово вылетело, словно плевок. Он не сумел произнести: «Отец». Пытался добавить поток ругательств, но, стоило шевельнуть головой, как боль тисками сжала горло, лишая дара речи. Он едва сумел вздохнуть.

— Ох, Анатоль!

Слова, казалось, долетают издалека, в то время как лицо, маячившее перед ним при свете лампы, размером достигало луны, что глядит с неба. — Анатоль, что ты наделал?

«Что я наделал? А кто отдал последнего из рожденных своих сынов в руки сумасшедшего убийцы? Кто бросил собственное дитя на растерзание? Негодный Абрам, угодливый слуга тьмы, безжалостный Антихрист, величающий себя Асмодеем!

— Ты не понимаешь, Анатоль, — голос звучал успокаивающе и в то же время сердито, хотя и жалуясь. — Ты должен был прийти ко мне. Ты думал, я глупец?

«Да».

— Ты считал меня сумасшедшим?

«Да».

— Думал, я пойду на такое, не имея на то причины, не имея доказательств и знаний?

Не существовало ни причин, ни доказательств, ни убедительных знаний, чтобы объяснить или оправдать подобное деяние. По крайней мере, их не открылось Анатолю, прежде чем демон схватил его и разрушил его тело. Разве что все это сон, иллюзия, фантом, навеянный фосгеном, отравляющим клетки мозга. Если только…

— Слушай меня, Анатоль. Война, в которой ты сражаешься, это последняя война — призванная истребить все войны. Эти дни — последние, Анатоль; падшие ангелы явились потребовать свое наследие. Бог мертв; все чудеса находятся в ведомстве армий Дьявола. Все надежды на воскрешение душ скрыты во Мраке. Воскрешение возможно, сын мой, если у нас есть вера, если поручим себя истинному Хозяину. Я видел, как это свершается, Анатоль! Я не стал бы жертвовать своим сыном, если бы не знал , что смерть — еще не конец, а только прелюдия к новой жизни. Я видел, как это свершается, Анатоль! Видел, как мертвые возвращаются к жизни. Почему ты не пришел ко мне, Анатоль? Тебе не следовало делать то, что ты сделал. Ты не подумал, что цена содеянного для меня такова же, как и для тебя. И для всех нас. Именно Хозяину принадлежит власть над жизнью и смертью, именно он управляет легионами демонов, да и самой Землей. Бог мертв, но Дьявол — жив, и мы, если хотим жить, должны быть преданными и верными его слугами. Ох, Анатоль, что ты за непроходимый глупец!

«В таком случае, что за хищники обитают в этих темных подвалах? Актеры в темных мантиях. Крысы и мыши. Люди, пожертвовавшие последними из своих детей в жертву, дабы вершить жуткую пародию на мессу. Тли и могильные черви. Люди, прикидывающиеся демонами. Демоны, прикидывающиеся людьми. Отцы, прикидывающиеся отцами. Сумасшедшие лицедеи. Пауки».

Земля задрожала. Анатоль подумал, что слышит взрыв, усиливающийся до вселенского грома. Оружие номер один, мелькнула мысль. Оружие номер один, нацеленное в самое сердце Парижа, дабы напомнить жителям прекраснейшего из городов мира, что их жизнь взята напрокат, что смерть в любой момент может настичь их, ибо ни одно из Господних Творений не спасется.

Дрожь и гул стихли. «Но ты еще услышишь эту дрожь в земле не-людей, — подумал он, — когда германская артиллерия откроет огонь во всю мощь. Этот грохот будут сопровождать вопли и крики — словно голоса легионов торжествующих демонов, пляшущих на подмостках Пандемониума…»

— Ты должен был прийти ко мне, — голос сорвался, утонув в отчаянном реве. — Я бы объяснил… а после, если бы ты не поверил, то поднес бы ружье к моей голове и нажал на курок, и тогда бы я смог показать тебе. Показал бы, как просто умирать, когда знаешь , что будешь жить снова. Когда знаешь , что Век Чудес снова наступит. Забвение на твою голову, Анатоль, ты все испортил!

«О, да, я испортил все. Я убил Асмодея. Я положил конец чудовищному преступлению. Я истребил колдуна-самозванца, чье безумие вызывало резню невинных. Я испортил дьявольский карнавал. В один час я совершил больше добра, чем за год, пока расстреливал бошей, лишая жизни перепуганных юнцов, пушечное мясо кайзера. Я положил конец подлинному безумию в абсолютно безумном мире».

— О, Анатоль, сын мой! Почему, ну почему ты не можешь понять ?

«Но я понимаю, дорогой отец. Еще как понимаю. Только я один и понимаю».

Лицо нырнуло в темноту, присоединившись к остальным. Исчезло во мраке, словно разочарованное божество отвернулось от своего несовершенного творения. Как это похоже на Бога!

«Если бы только все происходящее было сном. Если бы. Париж, война, боль, неуверенность. Если бы только я не лежал в темноте на холодном полу, в грязном убежище на земле не-людей, в год от Рождества Христова 1918. Если бы это случилось в мирный год. Если бы вокруг цвели каштаны, играли дети, зеленели виноградники, влюбленные сплетали руки… пожалуйста, пусть Революция, когда свершится, будет тихой и величественной, лишенной огня и ярости, без газов и гангрен».

Еще одно лицо появилось из темноты, возникло перед ним. Нечеловеческое лицо; невозможное. Больше, чем обычное, совершено без волос. Голову венчала пара рогов. На лице играла улыбка. Лицо Асмодея.

— Твой отец говорит правду, — голос оказался глубоким, властным — но при этом звучал с сильным акцентом: так говорил бы плохо образованный англичанин. — Тем, кто служит моему Хозяину, нечего бояться смерти. Твой отец знает. Он видел . Дитя, которое обрекли на смерть, в большей безопасности, чем то, что осталось жить. Посмотри на меня, Анатоль, и узнай правду! Я Асмодей; Мир и Плоть принадлежат Дьяволу; царствование падших ангелов начинается.

«Это невозможно. Бога нет. Мир таков, каким мы его считаем, и изменить его может лишь человеческий труд, лишь желания и амбиции человеческого разума. Если в Париже существуют сатанисты, приносящие в жертву людей воображаемому Владыке, они сумасшедшие и идиоты. Если в церквях есть священники и истые христиане, они лишь стремятся получить опиум, который успокоит их боль и разочарование. Но люди обязательно выиграют войну против своих воображаемых богов, ибо у них есть руки, сердца и умы — а этого достаточно, чтобы завоевать победу. Это невозможно; человек, прикидывающийся Асмодеем, мертв, убит выстрелом, а демон, что схватил меня — лишь сон. Этого нет».

Асмодей поднял открытую ладонь к свету, показывая пальцы. Потом медленно протянул эту руку к поверженному человеку на каменном полу, лежащему без сил, ибо тело его превратилось в кровавое месиво. Антихрист лишь слегка коснулся, вновь убирая руку во тьму, но касание достигло сломанных ребер Анатоля и словно бы прошло насквозь грудную клетку, схватив бьющееся сердце — наказующим жестом, полным гнева.

— Не бойся, сын мой, — произнес Асмодей. — Возмездие не столь ужасно, и Ангел Боли приносит дары, а не только страх. Ничто не потеряно, кроме, пожалуй, твоих глупых иллюзий. Теперь ты наш, и тебе ничего не остается, кроме как признать это, пожертвовать своей душой — как отец твой пожертвовал душой твоего младенца-брата. Мой Хозяин заботится о своих подданных, и теперь ты принадлежишь ему.

Боль уносила его прочь. Светило скрылось, и не осталось ничего, кроме легкой дрожи земли — а может, то дрожала его душа перед Великим Судом.

Вначале не было ничего, кроме ощущения множественной боли, удушающего сдавления горла, ребра словно обручем сдавило, а верхняя часть правой ноги была словно охвачена огнем. Прошло сколько-то времени — может быть, даже несколько минут — прежде чем он начал спрашивать себя, где он — и кто он.

И понял, что не знает ответов на последний вопрос хотя достаточно отчетливо понимал, что распростерт на холодном, словно лед, каменном полу.

Он открыл глаза и наткнулся взглядом на светильник. Небольшой, но свет его успокаивал. Он несколько раз моргнул, настраивая зрение заново, говоря себе: «Я потерял память!»

Ему доводилось читать о подобных вещах; такое чтение всегда интриговало. Однажды попалась история о человеке, который раскрыл чудовищное убийство при помощи необыкновенной интуиции; самозваный детектив постепенно пришел к открытию, что убийцей был он сам, но временно утратил память — может быть, под воздействием пережитого ужаса.

Его воспоминание об этой истории казалось — при отсутствии других связей с прошлым — смутно значимым, и он пришел к убеждению, что и он тоже является убийцей, которого потрясло собственное злодеяние, заставив стереть все признаки личности.

Он уже достаточно хорошо видел, поэтому поднял голову, разыскивая свечи, ибо их пламя даровало блаженство света. Их оказалось две, стоявших на подносе прямо на полу, в двух метрах от него. Они освещали кирпичную стену с деревянным крестом на ней.

По какой-то зловещей причине его не удивило, когда он увидел на кресте человека, чьи запястья и лодыжки пронзали гвозди. Нет, поразило другое: то, что крест не был перевернут , хотя он совершенно не мог объяснить, отчего ожидал это. Лишь только прошло первое изумление, на него тут же нахлынула волна ужаса, так как только теперь стало понятно, что произошло.

Будучи ныне атеистом, он все же провел много времени своей жизни в церквях — и в детстве, и во время военной службы. Видел много изображений распятого Христа, некоторые — жутко реалистичные. Наверное, поэтому в первые мгновения его не удивило, что на кресте кто-то есть. Страх пришел лишь тогда, когда он понял: человек на кресте — настоящий, из плоти и крови, должно быть, еще недавно бывший живым, а может, быть и по сию пору живой, хотя голова склонилась на грудь, и сам он не шевелился.

Тот, кто наблюдал, обнаружил, что губы его движутся против его воли, произнося слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое…»

Он остановил себя, твердо зная, что не должен молиться.

«Я атеист, — сказал он себе, так уверенно, что эти слова почти прозвучали вслух. — Я солдат. Я…»

Мощный поток воспоминания едва не вывел его к границе, за которой пряталось имя, но в критический момент мысли словно застыли в голове.

Он попытался отодвинуться подальше, но, когда чуть приподнялся на локтях, грудную клетку пронзило острой, мучительной болью. Когда же слегка пошевелил ногой, в живот словно вонзили раскаленный клинок.

«Ребра сломаны, — определил он. — И бедренная кость». — В этом не было ничего особенно ужасного. Он видел, как люди оправлялись после подобных ранений, даже благодарили судьбу, позволившую им благополучно покинуть поле боя. Некоторые виды ранений люди были рады получить, радостно заплатив цену болью и даже инвалидностью, не думая о последствиях, которые могли стать необратимыми: инфекция, гангрена, некроз. Он видел в полевых госпиталях наводнивших палаты несчастных с ранами, в которых кишели черви, пожирающие гнилое мясо, чтобы тело могло жить, и его всегда терзал вопрос: каково это — находиться между жизнью и смертью…

Он попытался поднести правую руку к голове, ощупать череп, но не сумел сделать этого.

Все с тем же трудом он заставил себя обратить взгляд и сфокусировать его на человеке, распятом на кресте. Кто он такой? Почему он здесь? Кто пробил гвоздями его запястья и лодыжки?

Разного рода слухи распространялись, словно лесной пожар, по всему Западному фронту в течение всей его службы, разрастаясь с каждым сообщением об успехах Людендорфа. Говорили, будто боши питали такую ненависть к вражеским пулеметчикам, что распинали каждого, кого захватят в плен, на высоких деревьях, оставляя несчастных молиться, чтобы горчичный газ или хлорин ускорили их кончину. Такие истории были настоящим кошмаром: жуткие небылицы, подогреваемые волнами страха перед ненавистным врагом.

Он знал, однако, как обычно умирают распятые: удушенные собственными мышцами, повешенные на веревках из своих же сухожилий.