Мандорла останавливается на мосту и смотрит вниз на Темзу. Течение стало таким быстрым, что кажется, наоборот, твердым и неподвижным, хотя смена приливов и отливов происходит в определенном ритме, который еще можно воспринимать взглядом. Река напоминает спящую змею, чьи чешуйки поблескивают в такт вдохам и выдохам. Мандорла очарована этой чудесной картиной, но ее товарищ проявляет беспокойство, когда время снова начинает замедляться. Глиняный Монстр понуждает ее идти быстрее, и она повинуется, хотя не имеет ни малейшего представления, что в этом за необходимость.

Она оглядывает северную сторону реки, где медленно плавится линия горизонта. Основные отметки остаются на месте, но прочие здания то уменьшаются, то увеличиваются, словно и сам Лондон превратился в змею, то и дело сбрасывающую кожу, чтобы облачиться в новую, более яркую.

С Вестминстер-Бридж-роуд они переходят на Кенсингтон-роуд и сворачивают на задворки Воксхолла. Это район, где охотилась Мандорла, но ее человеческая память не сохранила воспоминаний о мрачных террасах из красного кирпича, теснящихся друг подле друга, и она сомневается, что ее волчьи глаза могли бы различить более новые строений, серые каменные лики которых высятся на шесть-семь этажей. Она полагает, что их могли построить, дабы собрать вместе большее количество народу, но, когда время замедляется достаточно, чтобы рассмотреть прохожих, она понимает: улицы не так уж и заполнены людьми. Многие из новостроек выглядят совершенно заброшенными, с разбитыми или заколоченными окнами, их рамы покрыты копотью. Более старые дома заселены интенсивнее, чем современные, но террасы тоже повреждены следами от взрывов снарядов. Она не удивлена, что этот квартал так пострадал от войны, но не понимает, почему все оставлено, как есть, ибо незаметно ни малейших следов ремонтных работ.

Когда поток времени вновь становится нормальным, на улице темно, но электрические фонари светят достаточно ярко. Глиняный Монстр указывает Мандорле на двери в домах с террасами: на многих желтой краской нарисованы кресты. Мандорла же обращает внимание спутника на жуткие автомобили. Конного транспорта больше нет вообще, встречаются лишь транспортные средства с мотором: грузовики, легковые автомобили и омнибусы.

Глиняный Монстр приседает на корточки, поднимая с земли обрывок газеты, лежащий у витрины магазины. Он грязный, неоднократно намокший от дождя, но все равно понятно, что ему всего несколько дней. Дата еще различима.

— Октябрь 1947 года, — говорит он Мандорле.

— Такие улицы всегда разрушаются, — отзывается она. — Я помню их, когда рыскала темными ночами, будучи волчицей, и тогда здесь стоял этот запах безнадежной бедности. А сейчас добавилось еще кое-что: иной страх, иная безнадежность.

Пока они стоят на углу, неуверенные, какой путь выбрать, в дальнем конце короткой улочки показывается фургон с высокими бортами. Водруженная наверху кабины сирена протяжно завывает. Машина некогда была белой, с красным крестом на одной из сторон. Издав громкий сигнал, она проезжает еще немного и останавливается. Двое вылезают из машины: один — из кабины, другой — из кузова. Они одеты с ног до головы в нечто из незнакомого материала, на руках перчатки, на лицах — маски. Красные двери фургона распахнуты, но Мандорла и Глиняный Монстр не могут видеть, что внутри. Когда Глиняный Монстр делает несколько шагов вдоль по улице, Мандорла догадывается, что это за автомобиль. Она долгое время жила в Лондоне, поэтому некоторые вещи ей понятны. Она идет вслед за Глиняным Монстром, но не слишком охотно.

Они движутся по середине дороги, и тут из домов начинают высыпать люди, они выносят поклажу, завернутую в блестящий черный материал. Их не очень много — может быть, дюжина, с улицы из шести домов, большая часть которых заселена, но Мандорла мгновенно распознает признаки трагедии.

Глиняный монстр не жил в Лондоне в последние годы шестнадцатого столетия, но тоже долгое время провел в мире среди людей. Он поворачивается к Мандорле в пол-оборота и произносит единственное слово: — Чума.

Потом кивает, когда до него доносится звук из одного дома, дверь которого распахнута настежь. Он с любопытством идет туда. На сей раз Мандорла не решается следовать за ним. Вместо этого она изучает лица мужчин и женщин, выносящих мертвецов.

Многие из тщательно упакованных трупов достаточно малы, чтобы их можно было унести одному; лишь несколько лежат на носилках. Значит, догадывается Мандорла, больше всего детей и стариков. Взрослые, несущие их, преимущественно женщины. Все они отмечены знаками скорби — щеки и глаза ввалились, но сами они выглядят странно здоровыми: ни признаков истощения, ни язв на теле. Так же выглядят и остальные женщины, вышедшие в сопровождении несчастных детей из других домов, и вместе они составляют небольшую толпу.

Толпа окружает посетителей в масках, и в их поведении чувствуется сдерживаемое возбуждение. Они жалуются, выпаливают вопросы. Им отвечают, в основном, жестами, но, прежде чем закрыть двери фургона, наполненного злополучным грузом, мужчины выносят кипу листовок и начинают раздавать в толпу. Большинство женщин безропотно принимают листовки, другие же отказываются, хотя и беззлобно.

В какой-то момент, когда задние ряды начинают напирать, кажется, что машина не выдержит и сломается, но этот момент проходит, толпа снова рассасывается. Когда фургон уезжает, ни лицах проявляются злобные и презрительные выражения — в основном, ими отмечены лица нескольких мужчин в толпе. Раздаются крики, мелькают сжатые кулаки, но ясно, что люди сознают свое бессилие. Они злобятся на жестокую судьбу, а не на людей, чья работа — собирать трупы.

«Почему больных не забирают в госпитали? — удивляется Мандорла. — Куда подевалось наследие современной медицины над которым так ревностно трудились Дэвид и другие?» Она приседает, чтобы прочесть одну из листовок, кинутых на землю. К тому времени, когда она заканчивает чтение, вновь появляется Глиняный Монстр.

— Здесь изложены меры предостережения, — говорит она ему. — Я бы сказала, что многие из них знаю наизусть. Предлагаются разные гигиенические меры и процедуры по уходу за больными. И есть заключительный параграф, в котором объясняется, что единственная помощь заключается в вакцинации, и что все новые инструкции будут немедленно транслироваться по радио.

— В доме я обнаружил радиоприемник, — подтверждает Глиняный Монстр. — Думаю, они есть почти в каждом доме. Я послушал новую передачу, где упоминалось о попытке выработать сыворотку против болезни, которая выкашивает нацию.

— Если эта улица типична для страны в целом, значит каждую неделю гибнут миллионы.

— Чума обычно не распространяется на сельскую местность, — напоминает ей Глиняный Монстр. — В любом случае, Лондон являлся заранее выбранной мишенью.

— Мишенью?

— Это еще одна фаза войны, — поясняет он. — В передаче об этом упоминалось совершенно отчетливо и повторялось: сопротивление болезни есть сопротивление врагу, а мертвые — неизбежные военные потери. Не говорилось, кто является врагом — видно, слушателям нет нужды это напоминать — но едва ли имеет значение, будь то немцы или марсиане. Но развитие средств убийства налицо — от химического оружия до биологического. Неудивительно, что здесь так много пустующих зданий — а социальные службы остаются более или менее нетронутыми. Население уменьшается, но еще в недостаточной степени, чтобы повредить мускулы и сухожилия экономической жизни.

— Значит, даже это выкашивание населения не остановит твой обожаемый прогресс, — сухо замечает Мандорла.

— Решение вопроса об эффективной защите против новых видов оружия, без сомнения, идет своим чередом, как это было всегда, — отвечает Глиняный Монстр, наблюдая, как женщины расходятся по домам, плотно закрывая двери, дабы не пустить на порог микроскопических врагов.

— И все-таки, — произносит Мандорла. — Я вижу больше напоминаний о далеком прошлом, чем признаков неожиданного будущего, — она подходит к ближайшему окну, чтобы заглянуть в дом. Здесь немного такого, что было бы ей незнакомо: мебель почти та же самая, какой она пользовалась, живя в Лондоне, обои такие старые, что, похоже, висят еще с прошлого века. Единственный обитатель комнаты — старая женщина, сидящая в кресле с вязкой, а перед ней на столе стоит деревянный ящичек, из которого доносится болтовня. — Огромные армии где-то еще сражаются, — говорит она. — И даже в тылу продолжается битва, хотя жизнь упорно и стоически движется дальше. Дети умирают и снова нарождаются. Сколько еще ждать поворотного момента?

— Я бы сказал, уже достаточно скоро, — отвечает Глиняный Монстр.

Анатоль обнаруживает, что часть оракула, предназначенного ему и его спутникам, не ограничена размышлением о пространстве и времени; их одиссея также включает в себя приключение в микрокосме. Когда они закончили преследовать солнечные лучи и изучать пределы Вселенной, по крайней мере, на некоторое время, они, кажется, сократились до неопределенных измерений, видимо, чтобы соответствовать — хотя бы в воображении — тончайшим структурам материи и самого пространства.

Этот вид опыта, догадывается Анатоль, может быть таким же обычным для ангелов, как и любой другой. Но, даже если и так, он легко может стать причиной того, что невидимые здесь процессы не могут открыться им. К несчастью, их, человеческие, инструменты не так-то легко приспособить к этому знанию; эта реальность еще более странная и непонятная, чем предыдущая.

Атомы — не простые частицы, понимает Анатоль. Они сделаны из еще меньших «частиц» — названия которых, если только им можно дать названия, ибо их — легион, сложнее, чем сами «частицы». И силы, организующие структуру и перемещения этих частиц, не образуют ровные «поля», их оперирование связано с другими частицами, которые постоянно появляются и исчезают, и время жизни большинства из них исчисляется малыми долями секунды. Такие частицы, понимает Анатоль, суть не просто крошечные пылинки, они еще и представляют собой точки в пространстве, в отношении которых можно пренебречь, например, массой. Их реальность намного сложнее.

Анатоль знает — ибо уже это знал, прежде чем даже увидел сон о Жанне Д’Арк на поле битвы в Шемин-де-Дам — что поведение света отличается сложностью и запутанностью. Ему известно: в ряде случаев свет ведет себя как частицы, а в других — как волны. Как человек образованный, он давно знает, что сложное соединение этих различных качеств ведет к фундаментальной трудности в представлении природы света, чья элементарная составляющая может быть обозначена как «колеблющиеся частицы» или «упакованные волны». Он уже знаком с утверждением, что поведение света можно описать математически, но это описание чрезвычайно сложно, ибо волновую часть можно изобразить лишь в терминах теории вероятности. Теперь же, воодушевленный интеллектом ангелов, он «видит» это напрямую. Видит, что то же самое касается суб-атомических частиц: более тяжелых, составляющих ядро атома, более легких, движущихся по орбите вокруг этого ядра, напоминая целый легион.

Анатоль осознает, что это фундаментальное смешение свойств частиц куда более проблематично, нежели казалось ему раньше. Хотя энергия, «замороженная» в материи, превращается в излучение, этого возможно достичь лишь за несколько этапов — столь же фундаментальных, как природа и структура вселенной, как скорость света. Фундаментальная константа есть жизненный математический мост, переводящий свойства частицы в волновые свойства, и это верно для всех элементарных частиц. Однако, мост этот весьма неуклюж.

Анатоль долгое время восхищается красотой утверждения о том, что поведение многомерных материальных объектов возможно описать в терминах механики, базовые термины которой суть координаты и скорость объекта: механики, универсальность которой привела великого Лапласа к изобретению аллегорического всезнающего Демона. На уровне микрокосма эта простая и элегантная красота совершенно теряется. Дискретность, включенная в переход материи в энергию, означает, что возможно выделить продолжительный спектр микрокосмических «координат» и «скоростей». Вместо ровного изменения координат и скоростей, элементарные частицы должны «перескакивать» из одного состояния в другое. Волновые свойства материи и света возникают, потому что каждая частица обладает набором новых состояний, в которые может «перескочить», и любой расчет их нового состояния может привести лишь к возникновению новых вероятностей.

До Анатоля достаточно быстро доходит факт, что уравнения, хранящие в себе законы, объясняющие поведение элементарных частиц, вытекают из теории вероятности. Ему нетрудно понять: в каком бы случае не были включены большие количества частиц — например, при всех перемещениях материи — вероятность вплетена в определенный набор событий. Однако, он замечает, что, если рассматривать каждое микрокосмическое событие отдельно, тогда координаты не так легко установить. Вопрос о том, где находится элементарная частица и каким путем она может двигаться в пространстве, остается весьма условным. Здесь, как и в макрокосме, не существует привилегированной точки наблюдения, откуда можно рассмотреть все движения частицы; любое наблюдение изменяет систему, которая находится под наблюдением, так как любое наблюдение требует коммуникации посредством элементарных частиц, которые входят в перемещения наблюдаемой системы.

Анатоль осознает, что проблемы, которые могли бы встать перед Демоном Лапласа, желая знать все о макрокосме, ничто по сравнению с проблемами того, кто пожелал бы узнать все о микрокосме. Все, что мог узнать этот Демон о состоянии любой элементарной частицы, могло бы стать набором вероятностей, пока не будут произведены особого рода измерения. Он понимает, что Лаплас ошибался, и что его Демон не мог рассчитать всей истории вселенной и всего хода будущего, исходя из одномоментного знания координат и скорости любой частицы во вселенной, даже если убрать путаницу со значением одномоментности, ибо фундаментальная неопределенность координат и скоростей на микрокосмическом уровне, разумеется, производит и некоторую неопределенность на уровне гросс-материи. Анатоль видит, что надежность гросс-материи и ее перемещений неабсолютна, и что будущее не может быть полностью предопределено и предрешено. Даже истории, реконструированные по отголоскам прошлого, все равно поражены вирусом неопределенности.

— Вся история есть фантазия, — цитирует он. — И судьба — тоже!

Пока мысли движутся в голове, он понимает, что заменяемость материи и излучения делает трудным, если не бессмысленным, говорить о «пустом» пространстве. Появляется идея о том, что пространство пересекается множественными полями силы, потенциальная энергия которой может в принципе проявляться в виде «частиц». Эта кажущаяся пустота потенциально заполнена. Он пытается охватить это воображением, рисуя реальность пространства в виде океана, а материю — словно волны на его поверхности, постоянно формирующиеся, разрушающиеся и возникающие заново. Он поясняет самому себе, что кажущаяся пустота пространства есть артефакт материального существования и человеческих ощущений. Для чужих созданий, вроде ангелов, космос может казаться наполненным, а материя — проявляться в виде серии лакун.

— Да, — произносит Лидиард, подхватывая нить его рассуждений. — У меня было подобное чувство во время первого оракула. Я думал тогда, что начал понимать, что такое ангелы. Думаю, что они создания океанических глубин, которые каким-то образом находятся под космосом. И верю, что они принадлежат к некоему миру, который переплетен с нашим, и поверхность этого мира представляет собой карту, которую наши органы чувств в состоянии изучить.

Эта новая аналогия заставляет Анатоля подумать, что змеи, которых он видел извивающимися вокруг стен Вселенной, скорее похожи на плавающих угрей, но он отбрасывает искушение пофантазировать.

— Будь это так, все встало бы на свои места, — продолжает Лидиард. Стало бы понятно, что у них есть некие трудности с различением и осознанием условий, связанных с материальной Вселенной. Все, что представляется нам «очевидным», проистекает из факта, что наши органы чувств работают исключительно с миром гросс-материи. Природа нашего нынешнего сна уверяет нас, что у ангелов есть доступ к тонким мирам полей и атомов, где материя растворяется до состояния тумана. Значит, у них другие представление об очевидности.

Мир очень маленьких — и кажущихся наблюдателю беспорядочно перемешанными — частиц может казаться ангелам понятным, а мир нашего восприятия — наоборот, спутанным и необъяснимым. У нас есть трудности с «изображением» перемещений в субатомическом мире, их же трудности могут быть совсем иного свойства. Когда они заимствуют человеческое зрение, должен быть смысл в том, что они видят все то же, что и мы, но, видимо, его недостаточно.

Может статься также, что мы, долгое время сокрушавшиеся о невозможности увидеть ангелов лицом к лицу, попросту недооценивали их затруднения. Воображение заставляло наших предков заблуждаться по поводу ангелов и богов, но ведь и ангелы, видимо, заблуждаются насчет нас. Так что все мосты, выстроенные между их и нашим родами очень хрупки. И вся информация, полученная в результате этих контактов, запутана, незавершена и непонятна. Вероятно, что лучших мостов не построить, но мы должны попытаться. Должны попытаться.

Огромный корабль прокладывают путь сквозь безмолвную пустоту, в пяти световых годах от Земли и еще в пяти — от первого возможного обитаемого мира. Сам корабль не будет опускаться на планету, даже если предположительно годится для жизни людей; он выпустит сотню мелких транспортных средств, которые принесут семена Земли на ее поверхность; наномеханические взрыватели и большие вездеходы, которые станут трудиться под куполообразными конструкциями, полными искусственных утроб; самозаменяющиеся установки из систем искусственного фотосинтеза для производства всех видов органических материалов; люди — двуногие, их тела оптимально приспособлены для этих физических условий.

Подобно миру, в котором Пелорус и Харкендер встретили Амикуса, этот тоже ярок и резок, кажется, что его поверхность светится, все выглядит неправдоподобно чистым, но здесь интенсивность фокуса представляется вполне уместной. Это артефакт, продукт человеческой инженерной мысли. Это действительное будущее, не такое, которое могло бы, гипотетически, лежать за пределами нейтральной полосы смерти.

Люди, создавшие великий корабль, не имеют ног, все четыре их конечности — руки, приспособленные для манипуляций. Такие люди никогда не могли и не стали бы спускаться в гравитационный колодец, а проживут всю жизнь в облегченном весе, обеспеченном вращением корабля. И жизнь их будет практически бесконечной. Подобно обитателям Аркадии святого сатира, они, однако, не обращают ни малейшего внимания на чужаков-пришельцев в своей среде. Пелорус знает, что в некотором смысле он и его спутник не существуют в реальности, но кажется самому себе обладающим не меньшим весом, чем прежде. Он не может совершать прыжки и парить, как делают это четверорукие члены команды. В мире, не приспособленном для ходьбы, он и Харкендер, однако, должны передвигаться.

Скорость корабля ограничена; даже свет должен путешествовать между звездами, и корабль должен лететь долго, хотя на борту корабля время течет медленнее, нежели в том мире, который он покинул. Даже в этом случае члены команды собираются посетить многие звездные системы и многие планетные скопления, прежде чем умрут, и только самые младшие среди них должны научиться искусству терпения, дабы привыкнуть к длительным промежуткам между событиями. Новости, которые достигают корабля с Земли, всегда устаревают, но не теряют своей свежести, их поток постоянен, правда, не хватает диалога, но жители Земной системы тоже бессмертны. Это означает, что они нестарятся и могут жить вечно, хотя могут умереть от насилия или по собственному выбору — так что растянутый во времени диалог все же возможен.

Исследование галактики займет десятки тысяч лет, но среди звездных жителей уже находятся такие, кто считает их всего лишь десятками тысяч лет, и кто уже размышляет над следующей ступенью Великого Плана. Большинство, однако, готовятся вначале разобраться с этим заданием, оставив планирование на будущее. Колонизация всех миров в галактике, докуда могут добраться люди, может занять сотни тысяч лет. И эти проекты могут стать проектами сотрудничества, затеянными вместе — или, наоборот, в виде соперничества — с мыслящими существами, выходцами из других звездных систем. Но эти существа конечно, приспособят свои физические параметры к условиям жизни в невесомости, как это сделали люди, и в результате все они встретятся, как братья, если не как отражения друг друга.

В этом мире есть своего рода оборотни, ибо на борту, кроме людей, присутствуют и иные существа, но Пелорус не может считать их существами своего вида. В отличие от него, они никогда не были настоящими волками, так что, сменив обличье, они просто утрачивают человеческий интеллект и самосознание. Подобно своим собратьям — но в отличие от Пелоруса — они сохранили сознательный контроль над феноменом боли и способны успокоить или вообще ликвидировать любые ее проявления усилием воли. Есть здесь и иные виды интеллекта: умы, включенные в нейтральную сеть, базирующуюся на силиконе, тела которой лишь частично органического происхождения. Эти вообще кажутся чуждыми Пелорусу, даже зловещими, несмотря на их уютную манеру общения с народом звезд. Им неведома боль.

Когда у них есть время приспособиться к новой среде, кое-кто приходит поговорить с ними. Как и они, он передвигается на тяжелых ногах, ибо и сам не полностью принадлежит этой обстановке, хотя является воплощением их мечты и амбиций. Разумеется, это Джейсон Стерлинг.

— Это реальное будущее, — говорит им Стерлинг. — Мы теперь мастера нашего существования. Вся плоть есть субъект человеческого доминирования; ни чума, ни холера нам не угрожают, даже никакая война не сможет уничтожить человеческую расу. Мы, наконец-то, родились по-настоящему, покинув материнскую утробу своей планеты. Никто не сумеет ограничить распространения нашей империи. Мы можем сделаться всем, чем пожелаем.

Пелорус знает, что, говоря такое, Стерлинг не игнорирует существование и власть ангелов. Он заявляет, что такова судьба человечества, если ангелы позволят этому произойти.

—  Это лучшее, что ты можешь сделать? — спрашивает его Харкендер с презрением. — Какова реальная разница между этим сном и Раем, созданным химерическим Амикусом? Что сделали твои наследники нового и замечательного? Они пресекли лишь некоторые из грозящих нам бед. Смерть неудобна — давайте покончим с ней! Болезни так неприятны — выбросим их вон! Боль так болезненна — откажемся испытывать ее! Подобно последователям святого сатира, вам бы все упростить! Это все тот же Рай, хотя и материальный. Разве то, что имеют твои насекомоподобные товарищи, лучше, чем приторно-сладкие плоды Аркадии?

— У нас есть неопределенность, — спокойно отвечает Стерлинг. — Есть миллиарды звезд и все миры, что вращаются вокруг звезд. Мы обладаем протеанской способность адаптироваться к чужим обстоятельствам, исследовать пределы роста и формы. У нас есть любопытство. У нас есть наука. У нас есть прогресс. У нас есть все. И нам этого достаточно.

— Это механическое воспроизведение, не более того, — заявляет Харкендер. — Человеческое прошлое, размазанное по большой карте, правда, актеры на галактической сцене закутаны в лучшие коконы против неожиданных неприятностей. С какой стати галактика, полная трусов или вселенная, полная трусов, лучше Рая, полного трусов?

— Ты весьма смело лепишь ярлык трусости, — замечает Стерлинг, но манера его по-прежнему остается умиротворенной. — Но что это доказывает, кроме того, что ты приучил себя к боли и страстно желаешь доказать свое превосходство над другими? Даже если бы это демонстрировало истинную силу ума и характера — в чем я сомневаюсь — чем это отличает тебя от обычного фокусника? Именно мои люди действительно нашли способ победить боль, а еще — разобраться с материей, пространством и временем… и честным путем.

— Это Рай, и ничего больше, — упрямо твердит Харкендер. — И, так как здесь Рай, это место бесполезно для людей. Для волка, может, и отыщется удовольствие на Небесах, если он не научился быть человеком, но этот ваш мир сделал все возможное, дабы избавить человечество от последних остатков волков, сохранившихся от предков.

— Без сомнения, ты достаточно высокомерен, чтобы считать, будто вправе рассуждать от имени всех волков, впрочем, как и людей, — говорит Стерлинг с улыбкой на устах. — Но рядом с тобой волк, который может смотреть на вещи иначе. Ты не смог бы жить в подобном мире. Пелорус? Разве у тебя недостаточно амбиций, чтобы помогать в его создании? Глиняный Монстр, уж точно, смог бы.

— У Глиняного Монстра — собственный хозяин, — отвечает Пелорус. — Воля Махалалела призывает меня аплодировать тебе, ибо я должен наблюдать за людьми и быть их другом, а также защищать как можно лучше. Что же до меня, то я не могу ничего сказать. Я только начинаю понимать.

Стерлинга не сбили с толку его слова. — Мы все только начинаем, — мягко произносит он. — Куда лучше начинать понимать, нежели утвердиться в заблуждении, что достигли конца.

— Ты клевещешь на меня, — быстро парирует Харкендер. — Преимущество, которым я располагаю, состоит в том, что я еще даже не начинал понимать.

— Ты никогда и не смог бы начать, — прерывает его Стерлинг. — Ибо ты недостаточно труслив, чтобы попытаться.

Пелорусу все это кажется бесполезным сотрясением воздуха. «Как это может помочь ангелам? — думает он. — Даже если Небеса созданы для человечества, по той или иной причине, разве мы можем рекомендовать их людям? Разве можем мы заставить их заботиться, попадем ли мы в Рай, в Ад или подвергнемся простому забвению? И все же… если их это вовсе не заботит, тогда почему мы здесь?»

— Если ангелы желают поскорее найти лучший способ жизни, чем тот, который дала им природа, предложи им этот, — говорит Стерлинг, словно отвечая на его безмолвный вопрос. — Предложи им вселенную и достаточно времени на ее освоение.

— Если ты думаешь, что они примут такое предложение, ты чудовищно ошибаешься, — угрюмо отвечает Харкендер.

Пока дни и ночи сменяют друг друга, мелькая, словно голубиные крылья в полете, Мандорла и Глиняный Монстр прокладывают путь вдоль набережной Альберта и затем — по Найн-Элмз-лейн. Город сейчас меняется более резко, по крайней мере, в этом районе. Его старая шкура сброшена, и новая, куда более яркая, занимает ее место. Огромные здания с фасадами из цветного стекла выросли по обеим сторонам реки, чей серебристый поток кажется по контрасту сильно уменьшившимся. От какого бы сокращения населения ни пострадал Лондон в сороковые годы, теперь оно, видимо, вполне восстановилось. Когда люди и машины на улицах становятся различимы, их количество резко возрастает, и темные периоды украшает многоцветное сверкание огней на окружающих зданиях.

Когда время снова замедляет бег, давая им передышку, Мандорла и Глиняный Монстр входят в одно из самых высоких зданий к югу от реки, и бесшумный лифт с металлическими дверцами возносит их наверх. Когда они появляются на крыше, субъективное и объективное время снова почти совпадают.

Ночь темная, небо закрыто облаками, но Мандорла сразу же видит, что два соседних дома сильно повреждены, предположительно, бомбами, и произошло это совсем недавно, дня два-три назад. Газет вокруг нет, но это и не нужно. Глиняный Монстр указывает через реку на отдаленное здание — видимо, где-то в районе вокзала Виктория, на вершине которого установлено гигантское табло, показывающее дату. Тридцатое марта 1963 года. Мандорла подходит к парапету взглянуть на улицы внизу — и улицы ничем не похожи на ее воспоминания о Найн-Элмз.

Люди и транспортные средства внизу малюсенькие, напоминающие насекомых. Людей вообще можно различить только на освещенных тротуарах, но машины и фургоны, заполнившие улицу, сами снабжены фарами, а еще проезжают другие транспортные средства, с мерцающими голубыми огнями на крыше. Многие из освещенных знаков, висящих на домах, тоже то и дело вспыхивают. Город кажется Мандорле полным слов, которые ведут бесконечный разговор в ночи. Поврежденные бомбардировкой здания кажутся темными лакунами в светящейся паучьей сети.

— Это и есть будущее, — говорит Мандорла, оглядывая Темзу в направлении Вестминстера справа и до Пимлико — слева. — Этого меня и учили ожидать, когда заставили вложить немного надежды в человеческий аспект моей души.

— Это мир, который мы оставили, — отвечает Глиняный Монстр. — Более раздутый и более кричащий, но в основных чертах не изменившийся. Качественных перемен не произошло, и здания, поврежденные бомбами, сообщают нам, что под раскрашенным лицом — те же самые язвы.

— Как ты думаешь, что произошло бы с этим фантомным телом, если бы я шагнула через решетку и прыгнула вниз? — спрашивает Мандорла. — Воспарю ли я в воздухе, словно подвешенная на невидимой нити? Может ли наш хранитель обеспечить мне мягкую посадку?

— Попробуй поэкспериментировать, — отвечает Глиняный Монстр. — Я был бы рад понаблюдать. У нас есть богатый опыт ангельских методов, верно ведь? На протяжении наших долгих жизней мы снова и снова восставали из мертвых, но наши создатели редко вмешивались — лишь в случаях, когда надо было спасти нас от боли или бесчестия. Ты можешь быть уверена: сочинители этого оракула не позволят нам исчезнуть, пока они не используют нас на полную катушку, но я не стал бы надеяться, что нас уберегут от всякого вреда.

— А, кстати, какая от нас польза? — спрашивает она. — Зачем ангелам нужна карта будущего Лондона?

— Французы верили в то, что падение Парижа приведет к гибели всей цивилизации, — напоминает ей собеседник. — Пожалуй, судьба Лондона является мерилом другой фазы судьбы цивилизации.

— Но почему это волнует ангелов? Ведь падение Трои и Рима не заботили их.

— Вероятно, заботили. В войнах людей есть нечто, вызывающее их пристальный интерес. Трудно поверить, что у них может быть интерес к оружию как таковому или разрушениям, но их внимание, пожалуй, приковано к росту разрушительных способностей.