Часть 1. Ангелы-хранители

Анатоль попытался закрыть глаза, но ему это не удалось. Не удалось ему и заплакать от собственного бессилия.

Зрелище стало настоящей пыткой; он мечтал погрузиться в темноту.

Ему не хотелось умирать, хотя смерть принесла бы избавление и желанный покой. Он хотел лишь отдохнуть от боли, от невыносимого ужаса, от войны, от бесконечного противостояния слабому, истерзанному миру — и не мог закрыть глаза, несмотря на все усилия, не говоря уже о том, чтобы поднять руку или пошевелить сломанной ногой. Он полностью утратил контроль над собственным телом.

Ему ничего не стоило поверить, что он уже умер, если бы не глаза. Веки продолжали моргать, совершая непроизвольные движения, по мере того, как текли невыносимо мучительные минуты. Тело продолжало жить собственной жизнью, пусть жалкой и несчастной. Сердце все еще билось, а нервы, неся нелегкую службу, сообщали ему, как истерзан его организм.

Он был смертельно ранен, в этом сомневаться не приходилось. Смерть скоро придет за ним. Но у него нет права жаловаться. Он провел на действительной службе восемнадцать месяцев, а это — долгий срок на этой войне . Целая вечность. Теперь ему казалось, что вся его юность, период возмужания, обучение, все амбиции стали лишь прелюдией, подготовкой к этому краткому периоду жизни. Для людей его времени — точнее сказать, для французов его времени жизнь являлась ничем иным, как бомбардировками и пулеметным огнем, колючей проволокой и скудным пайком, штыками и противогазами. Жизнь сосредоточилась на мушке винтовки, в пальцах, аккуратно нажимающих на курок, в сером дыме, окутывающим дрожащую фигуру противника, который вот-вот падет жертвой Возмездия…

Это и было Возмездием. Здесь французская земля, и он — француз. Именно захватчики превратили его землю в черную, выжженную пустыню, а ведь прежде здесь колосились хлеба. Именно захватчики заслужили смерть. Но защитников смерть тоже не минует: смерть сменяет жизнь, как ночь сменяет день. Никто не останется в безопасности, никто не избежит смерти: ибо среди людей нет избранных. Сегодня ты — орудие мщения, а завтра — кусок мертвой плоти. Начиная с момента, когда он впервые взял на мушку врага, он вступил на путь, который должен был закончиться именно так: он сам попал на прицел. Таков мир. Теперь он — жертва.

Этого следовало ожидать, и все равно все произошло неожиданно. Со дня, когда Шемин-де-Дам отбили у немцев в октябре, он стал «сектором спокойствия». Никто не ожидал атаки, старшие офицеры ни в грош не ставили немецких солдат, наводнивших леса нейтральной полосы. Однако, в один из прошедших дней орудийные залпы прорезали тишину на расстоянии в двенадцать миль. Атаку начали с применения газа, потом добавили газ и взрывчатку. Бомбы безжалостно разрывали заграждения, а германская пехота выдвинулась вперед, ползком, как всегда, на рассвете — под прикрытием тумана. Горстка защитников была захвачена врасплох.

Анатоль знал, что умирает. Единственный удар штыка прикончит его, когда он лежит вот так, беззащитным, на сырой земле. Но, пожалуй, весь измазанный грязью, с залитой кровью головой, он уже казался противнику лишенным жизни. Разумеется, позднее, обшаривая его карманы в поисках добычи, они обнаружат, в чем дело, но сейчас он еще мог лежать, сохраняя остатки собственного достоинства.

Отвратительный вражеский запах в воронке раздражал его. Может ли это быть обонятельной галлюцинацией, спрашивал он себя. Но этого ему не узнать. Респиратор беспомощно болтался на шее. Он сорвал его, когда враги поползли вперед, боясь удушья. Газ к тому времени уже рассеялся, хотя ветра и не было.

Он попытался закрыть глаза, и не смог.

Рядом с ним лежал мертвый британский солдат. Сумей Анатоль пошевелить правой рукой, он бы отцепил пистолет с пояса убитого, вставил дуло в рот — и пусть то, что осталось от его мозгов вылетело бы наружу. Всего несколько мгновений, и конец. Но рука не подчинялась ему, да это и к лучшему. Ему ведь не хотелось умирать по-настоящему. Понимая, что конец неизбежен, он не стремился приблизить его.

Он знал, что ранение в голову должно быть очень тяжелым, но боль ощущалась только в груди и ноге. Интересно, возможно ли такое, чтобы пуля, по странной иронии судьбы, угодила именно в тот участок мозга, который ведает болью, и заглушила восприятие? Ведь какие-то клетки продолжают оглушительно кричать: смотри, твоя нога раздроблена на мелкие осколки!

Он пытался молиться, но что-то резко остановило его. Теперь он стал атеистом — и добрым коммунистом. Непростительной слабостью было бы сейчас предать свои принципы — и жалким ребячеством. Его мать часто говорила ему, когда он был мал — так же, как сейчас Малютка Жан — что его ангел-хранитель находится у его правого плеча, и его задача — оберегать от нашептываний демона-искусителя, что стережет у плеча левого. Без сомнения, то же самое она говорила Малютке Жану, укладывая его спать, и всем его братьям. Сказала ли она Малютке Жану, что Анатоль превратился в своего рода ангела-хранителя, защищая Париж от злодеев-бошей? И попросила ли мальчика не бояться за судьбу брата, ибо ангел-хранитель, в которого он отказывался верить, все еще бережет его?

Бедняжка Жан! Каким одиноким он себя почувствует, когда узнает о смерти брата! Какой жестокий способ узнать правду об ангелах-хранителях…

Грохот орудий уже исчезал вдали. Французы и англичане, должно быть, отступают. Анатоль был этим ничуть не удивлен. Остатки трех британских дивизий, которые должны были выступить подкреплением для полевых позиций французов, изнурены битвой. Пятидесятая рассеялась вдоль Лиса, Восьмая — сокрушена танками при Виллер-Бретонне, Двадцать первая — наголову разбита в ущелье Мессин. Выживших направили в Шемин-де-Дам на восстановление сил, а вовсе не для того, чтобы принять на себя очередной удар Людендорфа. Разве можно было ожидать от них нормальной защиты позиций Дюшена?

И что теперь? Пожалуй, вылазка противника была всего лишь диверсионной атакой, но если нет, значит, немцы, безусловно, переправятся через Эсне. А если они не удержат Марну, враг будет угрожать практически беззащитному Парижу…

Сколько раз ему доводилось слышать слова генералов и политиков о том, что «Париж — это и есть Франция» и «Париж — и есть цивилизация»?..

Если Париж падет…

В этом случае, подумал Анатоль, засовы темницы спадут, изрыгающий пламя Левиафан, каковым и являлась война, заживет полной жизнью, потянется, зевнет, откроет глаза пошире — дабы узреть, что в мире уцелело и ждет опустошения…

Лучше уж, пожалуй, умереть, чем жить в таком мире.

Обрывок одной из жутких песен, которые пели в окопах английские кретины, всплыл в мозгу Анатоля. Что-то о невозмутимой улыбке сфинкса. Он пытался отогнать от себя кошмарный образ, но это удавалось не лучше, чем закрыть глаза.

Почему ему не удается сфокусироваться на чем-нибудь достойном, более разумном? Наверное, присутствие мертвого британца заставляет его думать о песне: идиотское выражение, отпечатавшееся на застывшем лице трупа. И не улыбка, и не невозмутимая, но отчего-то именно с этой гримасы в его мозгу зазвучал дурацкий рефрен.

Может, было бы лучше, знай он настоящие слова этой песни, но ему довелось слышать лишь переделанную, вульгарную версию. Что за придурки эти англичане! И предатели, конечно — по отношению к Франции. Все знают, что они оставили в стране миллион дееспособных мужчин, чтобы те работали на фабриках, добывали уголь и готовились к защите островов, если Франция падет. Франция же прислала всех своих молодых людей, больше не осталось никого. Все рушилось, а помощи ждать неоткуда. Американский президент не станет посылать войска в такой быстро ухудшающейся ситуации: он тоже приготовился пожертвовать Францией, дабы сконцентрировать внимание на других фронтах.

Бедная Франция! Бедная цивилизация! Бедный Анатоль!

«Пожалуй, я уже мертв, — сказал Анатоль сам себе, сказал довольно отстраненно, почти механически. — Пожалуй, пуля в моей голове уже убила меня, и все это просто снится мне. И сон этот должен продлить момент моего исчезновения, так что мгновение кажется часом, годом, вечностью. Пожалуй, это и есть вечная жизнь, которую нам пророчили. А значит, я навечно останусь в этом окопе, в грязи, в крови, в одиночестве, и дурацкие вирши, придуманные идиотами на варварском наречии, вовек не оставят меня…»

Он никогда не любил британцев, хотя довольно сносно мог разговаривать на их языке. Они немногим лучше германцев, вот и все. Тоже захватчики, явились губить поля Франции своими орудиями и траншеями, своими надменно поднимающимися в строю сапогами…

Британцы от всего сердца верили, что Святой Георгий начал английскую стрелковую компанию, чтобы прикрыть их отступление при Монсе. Теперь они снова отступают, поэтому должны помахать на прощание ручкой своему патрону. Но ведь Святой Георгий немец, разве нет? Разве ему не следовало бы сражаться на противоположной стороне?

Британцы, будучи протестантами, почти ничего не знали о Золотой легенде, то есть, святых покровителей у них тоже не было. Несколько тупых французов, застигнутые врасплох, утверждали, что как раз Святой Михаил явился лицезреть, как вершится благое дело, — отнюдь не Святой Георгий. Один или двое клялись, что видели Орлеанскую Деву, въехавшую в самое пекло, но Орлеанская Дева несколько веков считалась ведьмой. Пока она горела в аду, ожидая, когда церковь изменит свое мнение о ней, а преданный Жиль де Рец тоже был незаслуженно оклеветан герцогом Бретонским. Так с какой бы стати им приходить на помощь своим вероломным соплеменникам?

«Дотянись и возьми револьвер! — приказал он себе. — Взведи курок, поверни и нажми его! Всего минута».

Но не мог сделать этого. В глубине души — и не хотел.

Может, так было бы лучше — нога перестала бы болеть так ужасно. Было бы лучше — будь он хоть немного трусливее. Разве вся его жизнь подчинялась одной цели — стать храбрецом ? Он не мог этому поверить. Он же просто снайпер, вот и все, меткий стрелок, а вовсе не преданный воин. В его способе убивать нет никакой отваги. Он ни разу не столкнулся с врагом в штыковой атаке, не вышел один на один с разведчиком.

«Я должен суметь умереть. Любой человек должен быть на это способен».

Но он не мог. Не мог взять пистолет у британского солдата. Он потерялся во времени и пространстве, живой, но словно бы отрезанный от управления собственным телом. И словно бы смотрел на себя со стороны, не изнутри, а откуда-то еще.

Когда, в конце концов, приходит смерть, думалось ему, это не означает просто остановку сердцебиения и мыслей. Это должна быть смерть целой вселенной, содержавшейся в тебе. Целой бесконечности. Когда он уйдет, вместе с ним уйдет и вся вселенная его взглядов, верований, мировоззрений…

Слова дурацкой песни по-прежнему маячили на задворках его сознания. Он ненавидел ее вульгарность, бесчувственность, ее английскость. Видимо, поэтому он не хотел убивать себя. Невозможно позволить себе умереть с таким абсурдом в голове. Возможно ли такое — покинуть Землю под бессмысленный мотивчик, под слова, живописующие дикие, извращенные привычки неких чудовищ?.. Он продолжал жить, а тупая песенка ублюдочных томми звучала в его мозгу. К черту все это! К черту верблюжий горб! К черту сфинкса с его улыбкой! К черту все… кроме, конечно, его души. У него нет души. Он гуманист, атеист, коммунист. У него вообще нет души, и он гордится тем, что может сказать такое. Он человек, а не пешка Господа.

«Если мир катится к Дьяволу, — подумал он, — я тоже должен катиться к Дьяволу!»

Были ли это действительно его мысли? Эта идея показалась ему чужой, не его собственной, но чьей же? Может, этот мертвый англичанишка измучил его? Может, это он поет идиотскую песню, снова и снова? А может, демон-искуситель, что пристроился у его левого плеча, вливает ему в ухо очередную порцию яда, ибо ангела-хранителя нет, он удирает во всю прыть, спасает свою шкуру?!

Он обнаружил, что глаза его закрылись — сами собой, но очень скоро открылись снова. Наступала ночь, но звездного света было достаточно, чтобы он мог разглядеть темные очертания на краю окопа. Вначале он решил, что это немцы — явились-таки доконать его. Но быстро догадался — нет, англичане. Двигаются быстро, шныряют, словно крысы, ясное дело, они ведь уже на территории врага, пытаются обчистить трупы до немцев. В глазах того, кто склонился над ним, не было ничего, кроме страха и алчности.

«Он думает, что у уже умер! — понял Анатоль. — Принял меня за труп, собирается ограбить!»

Он попытался пошевелиться — что было сил попытался — дабы подать сигнал, но не сумел.

Британец коснулся его лица, и он непроизвольно моргнул.

Британец исчез.

Орлеанская Дева стояла на краю окопа, глядя на него сверху вниз. Было уже темно, но над головой у нее светился нимб, словно у ангела.

— Если я пообещаю тебе исполнить единственное желание, о чем бы ты попросил меня? — произнесла она.

Он знал, что это все чары и козни беса-искусителя. Она ждала, что он попросит спасти ему жизнь, а может — билет на Небеса, но он атеист, он — человек знания, он — добрый коммунист. И никакие адепты веры не смогут сбить его с пути, даже перед лицом смерти. Он знал, что мир слишком огромен, чтобы стать ареной для игр ревнивых богов.

— Если бы мое единственное желание исполнилось, — резко вымолвил он, — я хотел бы разделить знания воображаемого Демона Лапласа — который, зная расположение и скорость каждой частицы во Вселенной, мог также при помощи дедукции знать историю и судьбы всего и всех. Можешь ли ты подарить мне это, маленькая святая?

Она невозмутимо улыбнулась. — Я никогда не была святой, — проговорила она, касаясь его мягкой и нежной дланью. — Я солдат, была и остаюсь им, и мое дело — смерть. Я исполню твое желание, но сперва — тебе нужно кое-что увидеть и совершить в Париже.

Боль исчезла, да и не только боль.

В течение пары мгновений Анатоль отчетливо осознавал себя лишенным тела : сгусток ощущений, сигналящих о том, что его сознание утратило все контакты с физическим миром и парит в пустоте. Это ни в коем случае не было неуютное ощущение: вакуум не казался холодным или пугающим, и все же он не мог заставить себя почувствовать благодатное освобождение, ибо знал: такое попросту невозможно. Он твердо верил: никакая такая душа не может отделиться от тела, и никакая личность не может пережить смерть.

Так что он не особенно удивился, когда краткий головокружительный момент прервался. К нему вернулось ощущение обретенного тела, плоти. Казалось абсолютно естественным и нормальным чувствовать, что тебе принадлежит организм, который в первую секунду показался чужим, незнакомым.

Когда же он отчетливо осознал, что тело, в котором он находится, не его — разум отказывался принять этот факт на веру. Разве возможно, чтобы душа отделилась от тела, где прежде обитала, а уж занять еще чье-то тело — совершенно невообразимая фантазия. Вот почему он был уверен: происходящее нереально. Это просто дикий, причудливый сон.

Но ощущал он себя не так, как во сне — хотя, и не так, как в обычной жизни. «Мне дали морфий, — подумал он, хватаясь за спасительную соломинку объяснения. — Вынесли с поля боя без сознания, а теперь я очнулся и ощущаю свое тело под действием наркотика. Вот почему я так странно себя чувствую. Все это только лишь…»

Но поддерживать эту иллюзию было бессмысленно. Слишком уж резко нахлынул новый опыт. Он мог видеть, слышать, чувствовать — но не так, как прежде.

Вдобавок ко всему, он явственно ощущал, что видит, слышит и чувствует все это не один . Он наблюдал мысли и ощущения другого человека — или, по меньшей мере, другого разума. И тот, другой, не замечал фантомного присутствия Анатоля.

Самым странным и наиболее очевидным в разуме, с которым соседствовал разум Анатоля — и который он немедленно осознал как разум чужака — было его ощущение процветания. Никогда Анатоль, будучи в своем теле, не чувствовал себя таким здоровым и сильным. Он переживал порой моменты удовольствия, радости, триумфа и свободы, но то были редкие пики в сплошном океане серого, нейтрального, а зачастую, и дискомфортного состояния. Это же новое переживание зиждилось на гораздо более высоком фундаменте. Для этого человека — если только он был человеком — сама жизнь являлась наградой, и экзальтация стала ее изначальной сущностью.

«Так вот на что похожа жизнь других людей? — поразился Анатоль, шокированный этой идеей. — Неужели фундаментальный экстаз существования миновал одного меня?»

Мысль эта исчезла, едва появившись на свет, ибо ее сменила новая загадка. Внимание Анатоля целиком поглотила увиденная им картина.

Он — или, пожалуй, существо, чьим мысленным взором он пользовался — смотрел вниз, на широкую кровать, на которой лежало ничком обнаженное тело мальчика.

Покрывало, отброшенное в сторону, было красно-бородовым, украшенным золотым шитьем. Дорогое, но далеко не новое: уже порядком износилось, золоченые нити кое-где разорвались. Тело мальчика было бледным, застывшим. Голова чуть повернута набок, но недостаточно, чтобы дышать. Ребенок лежал неподвижно. Анатолю не нужно было удостовериться, что мальчик мертв, ибо его «хозяин» знал это наверняка, Анатоль же лишь засвидетельствовал это пугающее знание.

Но пугало оно одного Анатоля; тот, к кому он подселился в качестве паразитирующего сознания, был сейчас охвачен удовлетворением и омерзительным возбуждением. Ужас Анатоля еще больше увеличивался от сознания того факта, что именно его «хозяин» стал убийцей мальчика, на чей труп он в данный момент взирал с высоты. Анатоль знал, что такое гордость и удовольствие, но в такой степени — никогда. Это было зло. Безумие. Бесчеловечность.

Убийство произошло не здесь, а в другом месте: более темном, с высокими потолками, перед жуткой, невероятной аудиторией! В потоке сознания его хозяина мелькнул лишь образ того места, хотя, безусловно, он знал это — просто воспоминание о замершей толпе и моменте полной сосредоточенности было резким, более резким, нежели движение украшенного орнаментом ножа, более быстрым, нежели хлынувший из раны на горле поток крови, чем ликование, охватившее его в минуту совершения злодейства.

Сейчас на покрывале не было крови. Глядящее на труп создание было лишено ощущения собственной идентичности с убитым мальчиком. Мысленный взор рассматривал его не как сходную с собой личность — и едва ли воспринимал себя как личность вообще. Если бы можно было передать это образно, то, скорее, он мог считаться инструментом , а убийство — стратагемой. Это убийство свершилось в темной, бесстрастной манере, но при этом не было хладнокровным. Жуткий акт был наполнен злодейством, как и воспоминание о нем. Существо переполняла ненависть, злоба — но не к кому-то определенному — нечеловеческая злоба, а злоба и ненависть вообще.

Самоосознание не выступало за границы, но Анатолю удалось уловить промелькнувшую манифестацию, которая немедленно изменила характер происходящего.

«Я — Асмодей, — думало существо, смакуя свое имя. — Я — властитель и мучитель всех смертных людей».

«Должно быть, я попал в Ад, — мелькнула мысль у Анатоля. — Я в Аду и удостоился привилегии наблюдать сподвижника Сатаны за работой. Мне открылся процесс проклятия, дабы я в подробностях вкусил его. Интересно, это участь всех мертвых или же урок, который получают атеисты — дабы помнили о своей ошибке?»

Он понял это, когда подумал, сколь красочной была его ошибка, фантазия, основанная на сплошном нагромождении образов. Сказка, и ему было известно это. Этот самый Асмодей имел тело человека, и действовал он перед человеческой аудиторией. Если он — а что это был именно он, а не оно, Анатоль не сомневался — являлся демоном, то демоном, сотворенным по образу и подобию человеческому, способным предстать перед людьми лицом к лицу, снискать их восхищенное внимание и страх, убивать их, как убивают они сами — при помощи клинка и смертоносной злобы.

Анатоль с неприятным чувством тошноты ощущал, как тело, бывшее чужим, не его собственным, забирается на кровать, маячит над неподвижным телом мальчика. Мальчику было не больше восьми лет, тщедушного телосложения. А существо, называющее себя Асмодеем — и магия этого имени продолжала звучать в мозгу Анатоля — был неестественно старым и чудовищно огромным.

Анатолю оказалось очень тяжело сконцентрировать внимание на объектах, одновременно используя зрение существа, которое было поглощено мальчиком — трудно, но возможно. Анатоль заметил, что руки, ныряющие под покрывало, неправдоподобно велики, и догадался по их соотношению с массивными ногами: рост Асмодея — не меньше двух метров. Настоящий гигант среди людей. Не какой-нибудь там «чертик из табакерки».

Анатоль изо всех сил пытался отделить свое сознание от сознания существа, на котором он беспомощно паразитировал, старался выяснить, с кем имеет дело. Ибо его осознание того, что в настоящее время делал гигант оказалось ужасающим и до ужаса знакомым. Он так усиленно концентрировался на глазах и руках своего хозяина, что почти утратил связь с остальными частями его тела. Однако, ужас происходящего то и дело прорывался наружу. Полное осознание того, кто такой Асмодей, готовилось прорваться сквозь оболочку, ужас жег, словно пламя.

Одна из громадных рук держала маленькое тело, другая шарила между детских ягодиц.

Будь у него голос, Анатоль бы закричал. Обладай он способностью хотя бы немного прикрыть глаза, он бы так и сделал. Сумей он отключиться от физических ощущений, любой ценой — он бы, не раздумывая, воспользовался такой возможностью.

Происходящее с ним сейчас сгодилось бы для настоящего кошмарного сна. Но от любого кошмара можно очнуться — рано или поздно, а настоящие события были реальностью. Невыносимое извращение, подлинное зло. Асмодей — человек, который называл себя Асмодеем — насиловал труп ребенка, которого сам же и прикончил.

«Конечно, я в Аду, — думал Анатоль, храбро используя силу, оставшуюся у него, в качестве защиты, отсылая прочь мысли и ощущения, просачивавшиеся к нему с вражеской территории. — Чем же еще может быть Ад, как не невообразимым уродством? Как мог человек, подобный мне, ожидать настоящих озер кипящей крови? Мы живем в век изощренности, в котором прежние грехи стали привычными, утратив свое значение. И нет ничего, кроме момента кровавого театра, мерзости, которая должна напугать и отвратить меня. Это слишком запредельно, слишком абсурдно, вызывающе. И почему идея некрофилии должна быть такой тошнотворной, если здесь и в самом деле ад, где нет никого, кроме мертвецов? Почему кого-то ужасает то, что является ужасом по земным меркам? Это всего-навсего расширяет прежде скудные пределы воображения. Это происходит не на земле, не в реальном мире. Это жестокая выходка беса-искусителя, завладевшего мною, когда я прогнал своего ангела-хранителя».

Наверное, было бы весьма тяжело игнорировать ощущения, переживаемые существом, которое называло себя Асмодеем, будь они более интенсивными, но они оставались на удивление спокойными. Да, некоторый уровень эротического возбуждения присутствовал — в противном случае, как был бы возможен этот зловещий акт? — но не особенно сильный. Для «Асмодея» происходящее, безусловно, стало своего рода личным ритуалом, призванным удовлетворить моментально возникшую похоть. Анатолю оказалось не особенно трудно растождествиться, превратившись в бесстрастного наблюдателя, не включаясь в физический контакт.

Собственный сексуальный опыт Анатоля состоял исключительно в нечастом посещении проституток. Его фантазии при мастурбации тоже не отличались экзотичностью. Поэтому ему не составило труда отказаться признать переживания «Асмодея» за эротические — скорее уж, просто за акт злодеяния и святотатства. Анатоль мог это сделать. Он повидал достаточно жутких, уродливых смертей, чтобы суметь противостоять мерзкому опыту, обрушенному на него самим адом. Он оставался бесстрастным по отношению к трупу и творимому над ним насилием, он гордился своему противостоянию выходкам беса-искусителя.

Используя преимущества своего сознания, Анатоль сумел узнать еще кое-какие вещи, продолжая игнорировать, как только мог, отвратительные телодвижения своего хозяина, закончившиеся физиологическим крещендо оргазма.

Он узнал, что человек, называющий себя Асмодеем, прежде носил другое имя, а именно — Люк. Еще выяснилось следующее: Люк был — прежде и теперь оставался — несмотря на страстное желание сделаться демоном — англичанином. И Люк этот привык использовать тела маленьких детей для своих сексуальных опытов, и его злоба по отношению к ним сидела глубоко и была столь мощной, что любое убийство, казалось, ею оправдывалось. А еще этот самый Люк-Асмодей получал особое удовольствие в том, чтобы громоздить уродство на уродство, зло на зло. Он спал и видел себя принцем Тьмы, желая совершить что угодно, лишь бы доставить удовольствие Его Сатанинскому Величеству, которому служил. Но, странное дело, он отчего-то величал дьявола «Зелофелон», а не Сатана.

Также стало известно, что Люк-Асмодей верил, прямо-таки с религиозным пылом: еще не завоеванная Вселенная обречена быть управляемой принципом зла, и сам желал быть провозвестником и преданным слугой этого принципа. Исходя из этого, любое его деяние, даже самое ужасное, воплощает принцип зла, а посему любое существо, встреченное им на пути, заслужило свою участь.

А еще Анатоль выяснил: Люк, прежде, чем стать Асмодеем, получил опыт мистического видения, в котором непосредственно общался с принципом зла, которому и стал служить, и в это время он сделал своей выбор, после чего был вновь сотворен в виде Асмодея — громадным, сильным, бессмертным — дабы совершать свою работу.

До него дошло, что Асмодей, в сущности, был избран Антихристом — по крайней мере, верил в это, верил всем сердцем и душой.

Анатоль не был убежден, что его хозяин верил в это в результате обычного опыта. Встреться Асмодей и Анатоль лицом к лицу в человеческом обличье, вряд ли сумел бы Асмодей убедить такого закоренелого атеиста и циника, каким был Анатоль, в своей правде. Однако, в настоящем сверхъестественном действии не оставалось места сомнению или неверию. Анатоль получил мистическую возможность заглянуть непосредственно в душу этого человека, увидеть мир его глазами, а также его представления о том, каким должен быть мир, и здесь царило убеждение: Люк-Асмодей действительно считает себя Антихристом, посланником принципа зла на земле, которое должно поразить соперников и править Вселенной.

«Одна невероятная вещь за другой, — сказал себе Анатоль — с осторожностью, ибо он не был все же религиозным человеком, который может все принимать на веру. — Если это кошмар, значит, кошмарнейший из кошмаров, такой, который не позволяет не верить в свою реальность».

Затем последовал интервал, и он должен был обрадоваться: худшее позади. Асмодей завершил свое омерзительное и нелепое общение с мертвым — которому уже не мог причинить большего вреда. Анатоль не мог бы сказать, что происходившее вовсе его не затронуло, но ощущал очевидную гордость — он лично в этом не участвовал.

«Даже Великая Война дает возможность для прогресса, — думал он. — Какие бы ужасы не совершались в жизни, какие бы ни возникали угрозы, я действовал как человек. Я собрал весь свой разум для того, чтобы перенести каждый момент происходящего — включая момент моей собственной смерти, если она такова и есть. Если я действительно столкнулся с адом и его вечным проклятием, то вел себя вполне по-человечески. Так что меня еще не победили».

В этот момент Асмодей протянул свою жуткую руку и будничным жестом перевернул тело мертвого мальчика на спину, в результате чего открылось лицо ребенка и огромная черная дыра на горле.

Анатоль узнал младшего из своих братьев, Малютку Жана.

В тесном убежище едва хватало места для еще одного человека, но Анатолю было не привыкать устраиваться при полном отсутствии пространства. Он знал, как свернуться калачиком вокруг дула винтовки, зажав приклад между ног. Долгое ожидание не мучило его: лучше спокойно ждать, зная, что ничего не случится, этому его научила война. Так что он балансировал между сном и явью, и все невзгоды этого мира покинули его на время. Правда, его собственные невзгоды нельзя было успокоить так просто: приходилось прилагать значительные усилия, дабы нейтрализовать разъедающее влияние гнева и ненависти.

Время от времени приходилось как-то двигаться: нога затекала и мучительно ныла, в груди ощущалась тяжесть при дыхании. В голове странное ощущение: не боль, а словно бы легкое головокружение. Он то и дело ударял по каменной стене кулаком, дабы убедиться, что не спит, и мир по-прежнему реален.

Он не пытался вслушиваться в обрывки разговоров, долетавших до него из главного помещения церкви, темноту которого нарушал тусклый свет свечей. Подробности сплетен оказались для него новыми, но основная идея оставалась прежней. Пятнадцать немецких дивизий двигались в сторону Метца. К полуночи падет Компьен, это откроет вторую дорогу к Парижу. На железнодорожных станциях набились кучи беженцев. Париж превратился в «Город Мертвецов».

Париж был Городом Мертвецов уже не один месяц. Боши подтянули массивные орудия, установив на расстоянии в шестьдесят километров от города, день за днем устраивали обстрелы, чтобы горожане знали: прятаться некуда. Снаряды могли приземлиться где угодно. Конечно, было маловероятно, что такой снаряд убьет кого-то конкретно, но цели немцы достигли: город объял ужас.

За время войны Анатоль научился обуздывать свой страх, приводя себя в механическое состояние, выполняя все необходимое без всяких мыслей. Действуя, как автомат, он говорил себе, что, возможно, это поможет ему удержаться в рамках человечности.

Где-то на задворках сознания продолжала наигрывать мелодия — слабо, едва слышно. Он не смог бы воспроизвести ее, но слова помнил. Он не стал стараться справиться с этой проблемой. «Играй роль машины, — сказал он себе, — Быть человеком слишком больно. Притворяйся, будто все это сон или театр марионеток». Другие люди, насколько ему было известно, по-разному справлялись с постоянной угрозой их жизни. Большинство обращались с молитвами ко Всемогущему, к Иисусу, Святой Деве и другим героям-святым из Золотой Легенды. Но Анатолю никогда не удавалось поверить, даже в минуты крайней опасности, что подобные ритуалы содержат в себе хоть что-нибудь, кроме пустых слов. Какая ирония в том, что сейчас ему приходится сидеть, скрючившись, в недрах испоганенной церкви, собираясь использовать навыки своего убийцы против зловещих осквернителей. То-то порадовались бы последователи Христа!

В церкви было холодно — наступала ночь. Казалось, зима в этом году длится бесконечно, но ведь на поле битвы весна неуместна. Она облегчает продвижение людей, машин и лошадей, помогая генералам строить грандиозные планы. Зима означает недостаток продовольствия, голод, болезни, но весна приносит новые трудности, оживляя драмы побед и поражений. Переживет ли война новое лето, полное крови и роящихся мух? Или, наконец, наступит момент, когда стремление держать палец на курке сменит понимание того, что только сплочение вместе против хозяев, собственников и аристократов положит конец кровопролитию? Россия пала под натиском большевиков; разумеется, подобная судьба вскорости ждет и Западную Европу, конец близок.

Он перегнулся через балкон, выступающий над алтарем, глядя вниз на закутанные в черное фигуры, спешащие к ризнице. Свечи, которые они устанавливали в подсвечники, были белыми — обычными, вот только клубившийся дым напоминал запах дезинфекции. Лишь те, что стояли на алтаре, отличались черным цветом.

Первые члены прихода, входившие в двери, тоже облачились в черное, но в этом не было ничего необычного. Люди, собирающиеся прослушать обычную мессу, тоже часто носят черное. Анатоль не был удивлен, обнаружив, что эти прихожане выглядят столь буднично и даже скучно. Он знал: в Париже еще за несколько десятилетий до войны появилось множество активных сатанистов. Подавляющее большинство из них были всего лишь развратниками, ищущими выхода, и для них черная месса — небольшой шаг за пределы обычных развлечений grand guignol. [1] Лишь малая часть из них собиралась участвовать в дьявольском действе, которым завершится разгул темной фантазии; остальные явились глазеть и наслаждаться зрелищем. Доморощенный Асмодей, расправиться с которым и должен был Анатоль, являл собой, по существу, фигуру харизматического безумца, которому жалкие, благоговеющие перед ним прихожане, вручили верительную грамоту на убийство. Как только он умрет, все будет кончено.

Анатоль нимало не сомневался, что сумеет довести миссию до конца: опыт и терпение сделали из него меткого стрелка. Выбор судьбы вряд ли мог пасть на более подходящего человека.

Он наблюдал за приготовлениями у алтаря со спокойным любопытством. Злополучные свидетели, которых пытали в ходе Чрезвычайного Суда — со времен, когда появились первые упоминания о черной мессе — сообщали об обрядах, проводимых над нагими, окропленными кровью, телами блудниц. За эту деталь жадно ухватились последующие поколения, передавая ее во время очередных разбирательств. Но в данном случае не было даже намека на подобное. Алтарь окутывал черный шелк, с вышитыми на нем изображениями статуй: человеческие тела с головами горгулий. У одной был гребень и клюв, у другой — рожки. Но самой уродливой казалась центральная фигура, вышитая на ткани — сатир с бараньей головой, а во лбу сверкает третий глаз. Остальное казалось совершенно обыденным: серебряный кубок, довольно скромного размера, то же самое касалось и диска. Даже водруженное поверх шелка распятие выглядело бы обычным, если бы не стояло вверх ногами.

«Ритуал превращен в рутинный, — думал Анатоль, желая одного: чтобы нога не ныла так сильно. — От сексуальных извращений отказались в пользу более основательной жестокости. Когда испорченные жрецы играли с нагими телами, все слухи об убитых младенцах оставались слухами, но теперь убийства стали реальностью. Привлечение столь многих инструментов для убийства пошло бы на пользу шантажисту, но что заставляет месье Асмодеуса стремиться накопить такую силу? Становится ли он богаче от этого — или просто набирает мощь и авторитет ради них самих?»

Гордыня, припомнил он — вот главный грех, ставший причиной падения Сатаны. Не похоть, не алчность, не чревоугодие, не гнев и уж, конечно, не лень — но гордыня, сопровождаемая завистью. Казалось абсурдом, что гордыня могла сподвигнуть человека на зверское убийство невинных душ, но разве не этот смертный грех — в не меньше степени, нежели алчность или гнев — привели к настоящей резне в долине Соммы и Пассенделя, при Ипре и Моне? Был ли Асмодей таким уж чудовищем в сравнении с Клемансо и Фошем, Ллойд-Джорджем и Хэгом, кайзером и Людендорфом? И стоит ли осуждать поклонение дьяволу, когда столь возмутительные вещи вершатся во имя Господа?

«Это не решение вопроса о Божественном всемогуществе, — думал Анатоль, — если обращаться к его извечному врагу. Мы должны быть достаточно сильны, чтобы обратиться к факту Вселенной без Бога, где вся сила принадлежит человечеству».

Мысль эта была здравой и разумной, но в тот же самый момент в голове промелькнуло воспоминание — память о кошмаре, участником которого был сам Анатоль, когда разделял мысли и чувства Асмодея до момента, когда…

Он отогнал воспоминание прочь, охваченный ужасом.

«Я — машина, — напомнил он себе. — Я здесь для того, чтобы выполнить задание. Ничего не получится, если стану слишком много думать».

Спустя довольно длительное время, казалось, внизу все было готово. Помощники заняли свои места. Перешептывания среди прихожан замерли, уступив место благоговейному ожиданию. Анатоль переменил позу, устроив руки так, чтобы быть готовым в любую минуту нажать на курок. Во рту пересохло, а когда он попытался смочить язык слюной, его поразил неприятный вкус. Как будто рот наполнился дезинфицирующим раствором. Головокружение усилилось, но он сохранял контроль над ситуацией.

Самозваный Асмодей появился на ступенях, ведущих из склепа. Поразительная фигура: очень высокий, мускулистый, но в каждом движении сквозит грация. Абсолютно голый череп странной формы: с обеих сторон необычные выступы, словно наметившиеся рожки. Анатоль подумал, что они, должно быть, искусственные, но с такого расстояния доказать это было невозможно. Облачение сатаниста — черное, но сзади и спереди вышито красным изображение перевернутого креста.

Анатоль едва не поддался искушению подождать еще немного, дабы подробнее изучить пародию на мессу, свидетелем которой стал, но он решительно отверг это искушение. Он здесь для того, чтобы исполнить миссию — как можно быстрее и эффективнее. Любопытство — еще не повод откладывать задуманное. Затяни он ожидание до момента, когда внесут приговоренного к жертвоприношению ребенка, — и вина ляжет на его плечи, не меньшая, чем вина собравшихся прихожан. Он не желал этого. Он не станет играть в эти игры, ибо ему надлежит стать мечом правосудия. И теперь, когда Асмодей явил себя во плоти, ждать больше нечего.

Когда высокий мужчина отвернулся от алтаря, совершая поклонения изображениям справа, слева и в центре, Анатоль поднял винтовку.

Он не мог удерживать ствол во всю длину в равновесии на балконе, ибо это было слишком близко, пристроив верхнюю часть на левой руке, и, таким образом, ружье не двигалось. Он посмотрел на мушку, как делал это уже тысячу раз. Хотя человек, величавший себя Асмодеем, находился на расстоянии не меньше тридцати метров, цель казалась неправдоподобно близкой по сравнению с условиями, в которых ему обычно приходилось стрелять.

Первая пуля, как было известно Анатолю, должна быть направлена в сердце; тогда попадание в любое место торса будет эффективным. Но сейчас он чувствовал, что мог бы выстрелить прямо в сердце. Тогда, учитывая угол падения жертвы, вторую он сумеет направить в голову, дабы быть абсолютно уверенным в своей точности.

«Станет ли убежденный сатанист бояться смерти, когда поймет, что она неизбежна? — размышлял Анатоль, держа палец на курке. — Станет ли ждать встречи со своим хозяином в Аду с таким же оптимизмом, как добрый христианин, предвкушающий лицезреть святого Петра у врат рая? Может ли его уверенность быть сильнее, принимая во внимание тот факт, что негодяю легче уверовать в свою злонамеренность, нежели святому — в собственную добродетель?»

Лже-священник слегка повернулся, и Анатоль замер, ожидая, когда грудная клетка злодея окажется в благоприятной позиции для выстрела.

Больше медлить было нельзя.

Слова лже-мессы отчетливо доносились до него. Асмодей обладал странным скрипучим голосом. Он говорил по-французски, не по-латыни, но акцент выдавал в нем англичанина. Анатоль пытался не слушать. Это просто шум, если не обращать внимания на слова, которые, произносимые наоборот, ничего не означают.

Он выстрелил.

Звук зловещим эхом отразился от стен, усиливаясь и множась, словно то был не одиночный винтовочный выстрел, а пулеметная очередь.

Анатоль наблюдал, совершенно без эмоций, как выстрелом сатанинского жреца отбросило назад, ноги подогнулись, руки беспомощно описали полукруг. Асмодей упал точно в той позе, в какой и предполагал Анатоль. Анатоль спокойно подтянул назад ствол винтовки, сдвинувшийся в результате отдачи. Переставил ударник и прицелился в лицо англичанина с открытым ртом. Скорее, в рот, нежели в лоб, хотя расстояние позволяло совершить выстрел между глазниц.

Забыв обо всем на свете, кроме своей цели, он выстрелил снова.

Можно было не ждать так долго, чтобы удостовериться в результате, но он обнаружил, что все еще ждет, сверля взглядом нетронутые черты лица жертвы. Три или четыре секунды должны были пройти, прежде чем он начал спрашивать себя, как сумел он промахнуться, как смогла пуля отскочить в сторону. Он почувствовал, как все дрожит перед глазами, в голове словно мурашки поползли — словно его самого ранило, и сейчас хлынет кровь.

Он выстрелил снова, но на сей раз слишком поспешно. Поэтому и не удивился тому, что ничего не вышло. Он действовал не так, как автомат, позволил себе поспешить и совершил обычную для любого человека ошибку, но знал: это не оправдание перед лицом Божества.

Ход, ведущий из бокового придела в укрытие, был узким и извилистым, дверь открывалась с трудом, но времени, за которое Анатоль совершил второй и третий выстрелы, оказалось достаточно, чтобы внизу сумели отреагировать. Он услышал шаги по каменным ступеням, вскочил и повернулся навстречу преследователям.

Разумеется, ему было известно, что убежать нет ни малейшей возможности. Устройся он внизу, рядом с центральным входом, можно было выстрелить один раз — или даже два — и еще осталось бы время на побег. Он сумел бы отшвырнуть в сторону тех, кто встанет у него на пути, но, в то же время, внизу его легко могли обнаружить до начала выполнения задания. А здесь, в убежище, он имел великолепную возможность для меткого выстрела и укрытие — это его устраивало. Он даже не пытался строить планы относительно дальнейших событий.

У Анатоля осталось еще три пули в магазине и достаточно много — в карманах, но он не собирался их использовать. Когда лицо первого разгневанного преследователя материализовалось у входа в укрытие, он обрушил приклад винтовки на нос прихожанина изо всех сил — дабы покалечить, но не убить, после чего сбросил тяжелое тело вниз: возможно, это произведет хаос и создаст преграду для остальных. Увы, они напирали всей толпой, а тело приземлилось недалеко. Спустя минуту толпа ломилась в укрытие; он прижался к балкону, ощущая опасность падения. Размахивая винтовкой, он наносил сильные удары то одному, то другому из преследователей, но не мог остановить их. Расстояния между ним и врагами больше не существовало, хотя он и успел нанести удар одному из них, взвывшему от боли и злости.

«Они, должно быть, немцы или англичане, — лихорадочно думал Анатоль, — но только не французы. Но какая разница, в конце концов, откуда все эти люди, если они не гнушаются столь грязным делом?»

Пока он произносил эти слова про себя, один из атакующих из первого ряда замер, издав жуткий крик, и в глазах его появилось выражение невообразимого ужаса. Это пробудило в Анатоле гордость. Еще бы, он вызвал такую реакцию в одном из слуг дьявол! Но человек отшатнулся в сторону, и стоявшие за его спинами увидели то, что заставило его кричать.

Анатоль понял: обычный человек со штыком в руках вряд ли способен так напугать кого-либо, вызвать неподдельный ужас. Он знал — чувствовал: что-то появилось за его спиной, но не смел даже подумать, что — ибо сам он находился на высоте около двадцати метров.

Простое любопытство заставило его обернуться. Он думал лишь взглянуть, не задерживаясь вниманием, дабы не терять из виду столпившихся преследователей, — и не сумел оторваться от зрелища.

Чувство нереальности происходящего заставило его ноги задрожать, пальцы впились в ствол винтовки.

Нечто перед ним достигало тридцати метров в высоту, туловище имело совершенно человеческие очертания, только конечности словно расплывались, но в чертах лица не было ничего человеческого. Увенчанное клювом, как у попугая, и фантастическим петушиным гребнем, с глазами, сверкающими, словно кошачьи — те же вертикальные зрачки, превратившиеся в узкие ленточки, только громадного размера.

Это было ожившее изображение одной из фигур с алтаря — словно спроецированное на экран кинематографа. Анатоль знал: происходящее — нереально. Не может быть реальным. Такие вещи не существуют в природе. Нет никакого дьявола, которому поклоняются еретики, никакого легиона падших ангелов, скорчившихся в темных подземных пещерах в ожидании, когда врата рая откроются второй раз. Пусть его враги тоже лицезреют оживший образ — все равно это иллюзия. Но и с этими мыслями Анатоль пытался поднять ружье, а монстр тем временем тянул к нему когтистую лапу.

«Я — машина, — сказал он себе. — Это все сон, спектакль, галлюцинация, трюк сценической магии…»

Демон дотянулся до него. Он ощутил, как громадная лапа обхватила его поперек туловища и без усилия подняла в воздух, вытаскивая из укрытия и поднося ближе к ярким, сверкающим глазам. Он знал: даже если выстрелит и будет удачлив, падение чудовища принесет смерть и ему, но все равно выстрелил в ближнюю цель.

На жутком лице не появилось ни малейшей царапины, хотя он не мог промахнуться. Будучи охвачен смертельным ужасом, он вспомнил: его второй выстрел — совершенно безупречный по технике исполнения — тоже не сумел причинить вреда телу англичанина, что величал себя Асмодеем.

«Все это сон, — думал он. — Он пройдет, слишком уж груба имитация реальности».

Лапа, державшая его, поднялась выше, и на секунду Анатолю показалось, что сейчас его швырнут на каменный пол — но не это стало завершением его участи. Чудовище смотрело на него и, несмотря на отсутствие рта, который мог бы улыбаться, в огромных зеленых глазах как будто блеснула усмешка.

«Он смеется надо мной! — подумалось Анатолю — Смеется над моим неверием! Но я прав. Этот несчастный не может отрицать своего неправдоподобия, невероятности войти в реальный мир смертных людей».

И, несмотря на то, что он находился прямо перед лицом демона, символизирующим ад как он есть, его неверие крепло. Мир по-прежнему оставался миром, каким был всегда, несмотря на фантазии церковников. Он захотел крикнуть: «Ну же, забери меня в свой ад, я плюну в лицо Сатаны!» — но времени на это не оставалось.

Когтистые пальцы, держащие его, начали сжиматься, один из них достиг горла Анатоля, перекрывая дыхание. Рана на голове, похоже, снова открылась, боль в ноге стала невыносимой.

«Где же Дева? — подумал он, хотя, скорее, то было ощущение, а не мысль. — Где же спасительница Франции, ведь она так нужна мне?»

В воздухе не пахло серой или дымом. Ощущались лишь запахи курений и горящих свечей — сладкие и едкие одновременно, а во рту стоял вкус дезинфицирующих средств. Он хотел сказать себе: «Я выполнил свою миссию! Я убил Антихриста Асмодея!» — но на это тоже не осталось времени.

Он упал, погружаясь в темноту, в Пустоту.

Земля была твердой, мокрой и ледяной. Стрелы смертельного холода вонзались в беспомощное тело. Оно стало таким тяжелым; он не мог пошевелить даже пальцем. Руки — словно наковальни, ноги — что древесные стволы. Темнота навалилась на него, как черная земля, сокрушая душу, если только ее можно сокрушить. И все же, когда грубые руки схватили его и перевернули на спину, он оказался легким, словно кукла-марионетка.

Какой же силой обладают эти чудовищные руки?

Свет, бивший в глаза, словно исходил из мощного прожектора, ровный, как солнечный луч в зимний полдень, и ему некуда было деваться — приходилось терпеть эту яркость.

Должно быть, вокруг в темноте собрались и другие, скрываясь за солнцем-прожектором, их огромные лица с отблесками звезд смеялись над ним — демоны, что принесли его на край своего лже-Творения. Их было трое или четверо, может быть, и больше. Кто бы мог пересчитать демонов, коих повергли во тьму Архангел Михаил с его легионами серафимов? Уж точно не Анатоль, несчастный безбожник Анатоль, всего лишь странник в мире, которого не создавал, в который не погружался и, более того, никогда не верил.

Ему бы подождать просветления, их просветления.

Он вдруг понял: свет, резавший глаза, вовсе не солнечный, а исходит из магического глаза, венчающего голову барана, образ которого украшал алтарь. Внутренний глаз, чей взгляд пробился сквозь пелену и глядящий в самую суть, где затаились чудовищные монстры. Этот глаз смотрел сейчас вглубь Анатоля, следил за его действиями, за ненавистью, что приукрашивала благородные жесты.

Тем временем одно лицо повернулось из тени к свету. Пожалуй, если он на самом деле лежит на холодном каменном полу в одном из подвалов Парижа, то лицо это принадлежит человеку, склонившемуся над его израненным телом, в то время как остальные стоят вокруг, а кто-то держит фонарик на уровне живота. С другой стороны, вдруг это, и вправду, чистилище, — значит, склонившийся над ним не кто иной, как ангел-писец, призванный пересчитать все грехи его души. «Если это действительно нейтральная полоса, — думал он, — что тогда? Не Дева же это Орлеанская? И не ее темный собрат? Если оно все же заговорит, пусть говорит по-французски. Пусть не окажется бошем… или британцем!»

— Анатоль? — голос звучал горько и как будто ворчливо, но — по-французски. — Анатоль? Это и вправду ты?

«О, да, — подумал он. — Это я. Уж в этом-то я уверен, и, пожалуй, только в этом. Где бы и с кем бы я ни был, я остаюсь Анатолем, и навсегда». Но это открытие буквально утонуло в приступе ярости, обрушившейся на него, когда он узнал голос.

— Ты!! ! — закричал он. Слово вылетело, словно плевок. Он не сумел произнести: «Отец». Пытался добавить поток ругательств, но, стоило шевельнуть головой, как боль тисками сжала горло, лишая дара речи. Он едва сумел вздохнуть.

— Ох, Анатоль!

Слова, казалось, долетают издалека, в то время как лицо, маячившее перед ним при свете лампы, размером достигало луны, что глядит с неба. — Анатоль, что ты наделал?

«Что я наделал? А кто отдал последнего из рожденных своих сынов в руки сумасшедшего убийцы? Кто бросил собственное дитя на растерзание? Негодный Абрам, угодливый слуга тьмы, безжалостный Антихрист, величающий себя Асмодеем!

— Ты не понимаешь, Анатоль, — голос звучал успокаивающе и в то же время сердито, хотя и жалуясь. — Ты должен был прийти ко мне. Ты думал, я глупец?

«Да».

— Ты считал меня сумасшедшим?

«Да».

— Думал, я пойду на такое, не имея на то причины, не имея доказательств и знаний?

Не существовало ни причин, ни доказательств, ни убедительных знаний, чтобы объяснить или оправдать подобное деяние. По крайней мере, их не открылось Анатолю, прежде чем демон схватил его и разрушил его тело. Разве что все это сон, иллюзия, фантом, навеянный фосгеном, отравляющим клетки мозга. Если только…

— Слушай меня, Анатоль. Война, в которой ты сражаешься, это последняя война — призванная истребить все войны. Эти дни — последние, Анатоль; падшие ангелы явились потребовать свое наследие. Бог мертв; все чудеса находятся в ведомстве армий Дьявола. Все надежды на воскрешение душ скрыты во Мраке. Воскрешение возможно, сын мой, если у нас есть вера, если поручим себя истинному Хозяину. Я видел, как это свершается, Анатоль! Я не стал бы жертвовать своим сыном, если бы не знал , что смерть — еще не конец, а только прелюдия к новой жизни. Я видел, как это свершается, Анатоль! Видел, как мертвые возвращаются к жизни. Почему ты не пришел ко мне, Анатоль? Тебе не следовало делать то, что ты сделал. Ты не подумал, что цена содеянного для меня такова же, как и для тебя. И для всех нас. Именно Хозяину принадлежит власть над жизнью и смертью, именно он управляет легионами демонов, да и самой Землей. Бог мертв, но Дьявол — жив, и мы, если хотим жить, должны быть преданными и верными его слугами. Ох, Анатоль, что ты за непроходимый глупец!

«В таком случае, что за хищники обитают в этих темных подвалах? Актеры в темных мантиях. Крысы и мыши. Люди, пожертвовавшие последними из своих детей в жертву, дабы вершить жуткую пародию на мессу. Тли и могильные черви. Люди, прикидывающиеся демонами. Демоны, прикидывающиеся людьми. Отцы, прикидывающиеся отцами. Сумасшедшие лицедеи. Пауки».

Земля задрожала. Анатоль подумал, что слышит взрыв, усиливающийся до вселенского грома. Оружие номер один, мелькнула мысль. Оружие номер один, нацеленное в самое сердце Парижа, дабы напомнить жителям прекраснейшего из городов мира, что их жизнь взята напрокат, что смерть в любой момент может настичь их, ибо ни одно из Господних Творений не спасется.

Дрожь и гул стихли. «Но ты еще услышишь эту дрожь в земле не-людей, — подумал он, — когда германская артиллерия откроет огонь во всю мощь. Этот грохот будут сопровождать вопли и крики — словно голоса легионов торжествующих демонов, пляшущих на подмостках Пандемониума…»

— Ты должен был прийти ко мне, — голос сорвался, утонув в отчаянном реве. — Я бы объяснил… а после, если бы ты не поверил, то поднес бы ружье к моей голове и нажал на курок, и тогда бы я смог показать тебе. Показал бы, как просто умирать, когда знаешь , что будешь жить снова. Когда знаешь , что Век Чудес снова наступит. Забвение на твою голову, Анатоль, ты все испортил!

«О, да, я испортил все. Я убил Асмодея. Я положил конец чудовищному преступлению. Я истребил колдуна-самозванца, чье безумие вызывало резню невинных. Я испортил дьявольский карнавал. В один час я совершил больше добра, чем за год, пока расстреливал бошей, лишая жизни перепуганных юнцов, пушечное мясо кайзера. Я положил конец подлинному безумию в абсолютно безумном мире».

— О, Анатоль, сын мой! Почему, ну почему ты не можешь понять ?

«Но я понимаю, дорогой отец. Еще как понимаю. Только я один и понимаю».

Лицо нырнуло в темноту, присоединившись к остальным. Исчезло во мраке, словно разочарованное божество отвернулось от своего несовершенного творения. Как это похоже на Бога!

«Если бы только все происходящее было сном. Если бы. Париж, война, боль, неуверенность. Если бы только я не лежал в темноте на холодном полу, в грязном убежище на земле не-людей, в год от Рождества Христова 1918. Если бы это случилось в мирный год. Если бы вокруг цвели каштаны, играли дети, зеленели виноградники, влюбленные сплетали руки… пожалуйста, пусть Революция, когда свершится, будет тихой и величественной, лишенной огня и ярости, без газов и гангрен».

Еще одно лицо появилось из темноты, возникло перед ним. Нечеловеческое лицо; невозможное. Больше, чем обычное, совершено без волос. Голову венчала пара рогов. На лице играла улыбка. Лицо Асмодея.

— Твой отец говорит правду, — голос оказался глубоким, властным — но при этом звучал с сильным акцентом: так говорил бы плохо образованный англичанин. — Тем, кто служит моему Хозяину, нечего бояться смерти. Твой отец знает. Он видел . Дитя, которое обрекли на смерть, в большей безопасности, чем то, что осталось жить. Посмотри на меня, Анатоль, и узнай правду! Я Асмодей; Мир и Плоть принадлежат Дьяволу; царствование падших ангелов начинается.

«Это невозможно. Бога нет. Мир таков, каким мы его считаем, и изменить его может лишь человеческий труд, лишь желания и амбиции человеческого разума. Если в Париже существуют сатанисты, приносящие в жертву людей воображаемому Владыке, они сумасшедшие и идиоты. Если в церквях есть священники и истые христиане, они лишь стремятся получить опиум, который успокоит их боль и разочарование. Но люди обязательно выиграют войну против своих воображаемых богов, ибо у них есть руки, сердца и умы — а этого достаточно, чтобы завоевать победу. Это невозможно; человек, прикидывающийся Асмодеем, мертв, убит выстрелом, а демон, что схватил меня — лишь сон. Этого нет».

Асмодей поднял открытую ладонь к свету, показывая пальцы. Потом медленно протянул эту руку к поверженному человеку на каменном полу, лежащему без сил, ибо тело его превратилось в кровавое месиво. Антихрист лишь слегка коснулся, вновь убирая руку во тьму, но касание достигло сломанных ребер Анатоля и словно бы прошло насквозь грудную клетку, схватив бьющееся сердце — наказующим жестом, полным гнева.

— Не бойся, сын мой, — произнес Асмодей. — Возмездие не столь ужасно, и Ангел Боли приносит дары, а не только страх. Ничто не потеряно, кроме, пожалуй, твоих глупых иллюзий. Теперь ты наш, и тебе ничего не остается, кроме как признать это, пожертвовать своей душой — как отец твой пожертвовал душой твоего младенца-брата. Мой Хозяин заботится о своих подданных, и теперь ты принадлежишь ему.

Боль уносила его прочь. Светило скрылось, и не осталось ничего, кроме легкой дрожи земли — а может, то дрожала его душа перед Великим Судом.

Вначале не было ничего, кроме ощущения множественной боли, удушающего сдавления горла, ребра словно обручем сдавило, а верхняя часть правой ноги была словно охвачена огнем. Прошло сколько-то времени — может быть, даже несколько минут — прежде чем он начал спрашивать себя, где он — и кто он.

И понял, что не знает ответов на последний вопрос хотя достаточно отчетливо понимал, что распростерт на холодном, словно лед, каменном полу.

Он открыл глаза и наткнулся взглядом на светильник. Небольшой, но свет его успокаивал. Он несколько раз моргнул, настраивая зрение заново, говоря себе: «Я потерял память!»

Ему доводилось читать о подобных вещах; такое чтение всегда интриговало. Однажды попалась история о человеке, который раскрыл чудовищное убийство при помощи необыкновенной интуиции; самозваный детектив постепенно пришел к открытию, что убийцей был он сам, но временно утратил память — может быть, под воздействием пережитого ужаса.

Его воспоминание об этой истории казалось — при отсутствии других связей с прошлым — смутно значимым, и он пришел к убеждению, что и он тоже является убийцей, которого потрясло собственное злодеяние, заставив стереть все признаки личности.

Он уже достаточно хорошо видел, поэтому поднял голову, разыскивая свечи, ибо их пламя даровало блаженство света. Их оказалось две, стоявших на подносе прямо на полу, в двух метрах от него. Они освещали кирпичную стену с деревянным крестом на ней.

По какой-то зловещей причине его не удивило, когда он увидел на кресте человека, чьи запястья и лодыжки пронзали гвозди. Нет, поразило другое: то, что крест не был перевернут , хотя он совершенно не мог объяснить, отчего ожидал это. Лишь только прошло первое изумление, на него тут же нахлынула волна ужаса, так как только теперь стало понятно, что произошло.

Будучи ныне атеистом, он все же провел много времени своей жизни в церквях — и в детстве, и во время военной службы. Видел много изображений распятого Христа, некоторые — жутко реалистичные. Наверное, поэтому в первые мгновения его не удивило, что на кресте кто-то есть. Страх пришел лишь тогда, когда он понял: человек на кресте — настоящий, из плоти и крови, должно быть, еще недавно бывший живым, а может, быть и по сию пору живой, хотя голова склонилась на грудь, и сам он не шевелился.

Тот, кто наблюдал, обнаружил, что губы его движутся против его воли, произнося слова молитвы: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя Твое…»

Он остановил себя, твердо зная, что не должен молиться.

«Я атеист, — сказал он себе, так уверенно, что эти слова почти прозвучали вслух. — Я солдат. Я…»

Мощный поток воспоминания едва не вывел его к границе, за которой пряталось имя, но в критический момент мысли словно застыли в голове.

Он попытался отодвинуться подальше, но, когда чуть приподнялся на локтях, грудную клетку пронзило острой, мучительной болью. Когда же слегка пошевелил ногой, в живот словно вонзили раскаленный клинок.

«Ребра сломаны, — определил он. — И бедренная кость». — В этом не было ничего особенно ужасного. Он видел, как люди оправлялись после подобных ранений, даже благодарили судьбу, позволившую им благополучно покинуть поле боя. Некоторые виды ранений люди были рады получить, радостно заплатив цену болью и даже инвалидностью, не думая о последствиях, которые могли стать необратимыми: инфекция, гангрена, некроз. Он видел в полевых госпиталях наводнивших палаты несчастных с ранами, в которых кишели черви, пожирающие гнилое мясо, чтобы тело могло жить, и его всегда терзал вопрос: каково это — находиться между жизнью и смертью…

Он попытался поднести правую руку к голове, ощупать череп, но не сумел сделать этого.

Все с тем же трудом он заставил себя обратить взгляд и сфокусировать его на человеке, распятом на кресте. Кто он такой? Почему он здесь? Кто пробил гвоздями его запястья и лодыжки?

Разного рода слухи распространялись, словно лесной пожар, по всему Западному фронту в течение всей его службы, разрастаясь с каждым сообщением об успехах Людендорфа. Говорили, будто боши питали такую ненависть к вражеским пулеметчикам, что распинали каждого, кого захватят в плен, на высоких деревьях, оставляя несчастных молиться, чтобы горчичный газ или хлорин ускорили их кончину. Такие истории были настоящим кошмаром: жуткие небылицы, подогреваемые волнами страха перед ненавистным врагом.

Он знал, однако, как обычно умирают распятые: удушенные собственными мышцами, повешенные на веревках из своих же сухожилий.

Кем был распятый человек? Почему он здесь? Кто мог сделать подобное? Какой злой дух…

И тут он вспомнил, кто он такой. Его звали Анатоль Домье, и он был французским солдатом.

«Я лежал в воронке от бомбы в Шемин-де-Дам, — сказал он себе. — Рядом со мной находился мертвый британец. Я думал, со мной покончено, но кто-то явился спасти меня. Вначале решил, что это британский солдат, но потом узнал Орлеанскую Деву; разумеется, это была галлюцинация. Меня, видимо, забрали в полевой госпиталь. А ранение в голову заставило потерять рассудок — но я уверен, что меня отослали в Париж. Я сейчас в Париже, разве нет? Совершенно точно, меня отправили назад, хотя самого путешествия я не помню. Говорят, он стал Городом Мертвых и скоро падет под ударами врага, но, конечно же, боши еще не вошли в город. Да, точно, будь они там, ведь не бы они распинать честных французов в подвалах церквей?»

Он обнаружил еще обрывки воспоминаний, но все они походили на кошмарный сон. Он помнил когтистые лапы, впивающиеся ему в горло, крошащие ребра, пронзающие ногу. Перед ним появилась лицо демона — словно жуткая карикатура, создание самого ада. Все это, разумеется, страшный сон, кошмар, вызванный болью в ранах.

«Пожалуй, лучше пасть жертвой демонов, чем быть убитым пулями, — пришла ему в голову жестокая мысль. В мире, где существуют демоны, раны могут быть исцелены магией. А ущерб, причиненный пулями, не так легко исправить. В мире демонов сама Орлеанская Дева может спуститься с Небес, дабы спасти меня, забрать на Елисейские поля. А здесь, во Франции, превратившейся в сплошное поле битвы, мы уже находимся в аду, и все мы должны оставить всякую надежду».

Он огляделся в полумраке, но едва ли мог рассмотреть другие стены при скудном свечном освещении. Ему легко представились демоны, притаившиеся в каждом темном углу, но, лишь их фантомные образы замаячили перед внутренним взором, как некий голос сурово и твердо произнес в его мозгу: нет здесь настоящих демонов, как и нет и людей-чародоеев, способных подчинить демонов своей воле, и нет падших ангелов, готовящих проклятье на головы невинных.

Но если все это так, почему здесь находится живой человек, распятый на кресте — насмешка над образом Христа?

Где-то во мраке отворилась дверь. Анатоль повернул голову — медленно и мучительно, пытаясь определить, откуда идет звук.

К нему приближался человек. Он был необычайно высокого роста, мощного телосложения. Анатоль в страхе уставился в лицо вновь прибывшего, увидел сердитые глаза, безволосый череп с двумя наростами по бокам — маленькими рожками, и узнал того, кто величал себя Асмодеем.

Разве он не убил Асмодея? Очевидно, нет. Это тоже, скорее всего, сон.

Асмодей присел на корточки, лицо его приблизилось к Анатолю. Он произнес по-английски: — Э! Снова очнулся. Хорошо. Скоро перенесем тебя в лучшие апартаменты. — Потом перешел на французский, видимо, догадавшись, что Анатоль не сумеет его понять. — Кто это послал тебя убить меня, Анатоль? Кто доставил тебя в церковь и устроил в этом укрытии?

— Орлеанская Дева, — с идиотским смешком отвечал Анатоль. — Кто же еще?

Тот, кто величал себя Асмодеем, протянул огромную ручищу, касаясь щеки Анатоля — вначале словно бы легко, успокаивающе. Однако, в последний момент растопырил пальцы, наотмашь ударив Анатоля по лицу, как непослушного ребенка. Жестокий удар, но вся сила его как будто перешла в макушку Анатоля. Ему показалось, что голова его раскололась надвое. Однако, он вспомнил, что у него тяжелое ранение в голову, хотя прежде она не болела.

— Тебе придется вести себя лучше, Анатоль, — проговорил Асмодей. — Да, намного лучше. Скоро придет Геката, а я не хотел бы, чтобы она посмеялась надо мной. Я теперь любимец Зелофелона и никто — ни человек, ни ангел — не смеет оскорбить меня своей непочтительностью. Я бессмертен, но мне не по нраву, когда мое бессмертие подвергают испытанию. Это попахивает неуважением.

Анатоль был даже рад, что, как только он открыл рот с возражениями, мучительная боль накатила вновь, лишая возможности заговорить. Он не понял. Но не имел ни малейшего желания попытаться понять. Он хотел лишь темноты, лишь покоя. Милосердные темнота и покой пришли к нему. Он позволил себе пасть в их объятия.

«Пожалуй, на этот раз мне будет позволено умереть», — подумал он.

И ошибся.

Когда он снова очнулся, его сознание было абсолютно чистым, несмотря на переполняющую его боль. Он отлично знал: кто он такой, но все прежние воспоминания не имели никакого значения. Он помнил, что лежал в воронке от бомбы, помнил, как появилась фигура, которую он по ошибке принял за Жанну Д’Арк. Помнил, как разделял мысли и ощущения человека, называвшего себя Асмодеем. Помнил церковь, попытку убийства, появление демона. И встречу со своим отцом. Помнил распятого.

Все эти инциденты казались ему одинаково реальными, или одинаково иллюзорными, но происходившее между ними не имело никакого значения.

Он огляделся, надеясь обнаружить себя в госпитале, вместе с санитарами и медсестрами, а также другими ранеными, замотанными в бинты. На самом же деле он оказался в узкой келье с сырыми белеными стенами и каменным полом. Комнатку освещали две сальные свечи в металлическом подсвечнике. Никакой мебели, кроме двух деревянных кроватей. Матрас, на котором он лежал, был тонкий, изношенный, но все же ни в какое сравнение не шел с ледяным полом, на котором ему довелось лежать прежде. Имелось и одеяло, в некоторой степени сохранявшее тепло. Если бы не боль в ранах, он смог бы ощутить себя почти уютно.

Другая кровать тоже оказалась занята, человек на ней лежал так, что голова его находилась всего в метре от Анатоля. Лицо было повернуто в сторону Анатоля, и он в считанные секунды понял: перед ним лицо человека, прибитого к кресту. Невозможно было понять, дышит ли тот, но, с другой стороны, кто бы стал укладывать мертвеца на кровать? Распятого, видимо, снял и с креста, пока он оставался жив, да и сейчас он продолжал жить.

Кое-что из его воспоминаний оказалось правдой, но что именно? Он отмахнулся от вопроса, будучи еще не готовым искать ответ.

Он попытался подняться, но сейчас же вспомнил: не слишком блестящая идея, поэтому постарался, наоборот, лежать спокойно.

«Есть ли кельи в Аду? — спрашивал он себя, пытаясь обратить все в шутку. — Может, легенды о пытках выдуманы для красного словца, как, например, прокрустово ложе и сломанные кости? Что, озера кипящей крови уже осушили? Возможно ли, чтобы я оказался меньшим грешником, чем предполагалось?»

Он не мог вспомнить, в какой круг ада определил Данте атеистов-коммунистов, вернее мог ли Данте вообще представить, что такая категория человечества будет существовать в природе.

«Наверное, ад и вовсе не предназначен для таких, как я. Это, скорее всего, просто приемная, где я должен ждать пару столетий, пока не завершится строительство восьмого, самого современного круга ада. Кто из наиболее знаменитых людей современности, приговоренных к более традиционным пыткам, мог бы положить камень в его основание?»

Он был рад, что не утратил своей способности к насмешке. Чувство юмора вряд ли ценится в Аду. Ему было не занимать фантазии, представляя, как должен выглядеть самый новый из кругов Ада. Мировая война могла многому научить даже приспешников Сатаны. «Отлично, — пробормотал он. — Если мне придется провести на нейтральной полосе целую вечность, я неплохо подготовился к этому». Однако, он знал, что такие мысли лишь уводят его от реальных вопросов. Где он? Кто доставил его сюда? Какие реальные события лежат в основе всего этого кошмара?

Он прошептал слова, вероятно, слишком громко. Веки второго пленника дрогнули, словно он силился открыть их. В конце концов ему это удалось. Глаза оказались карими, налитыми кровью. Висевший прежде на кресте смотрел прямо в глаза Анатолю с искренним любопытством, которое, впрочем, быстро затуманилось подозрительностью. Тонкие губы шевелились, словно готовя вопрос, но ни одного звука не раздалось. Видимо, даже такое небольшое усилие вызвало приступ боли; Анатоль наблюдал, как глаза соседа потускнели. Интересно, какое место в иерархии болей занимает та, которую причиняют здоровенные гвозди, вбитые в запястья и лодыжки.

На фронте быстро постигаешь, что к чему, и Анатоль знал от других, что раны на ладонях и запястьях отличаются крайней болезненностью и быстро делают человека калекой, так как здесь расположено множество нервных сплетений, контролирующих важнейшие функции человеческого тела. Он не сомневался, что его сосед страдает, по крайней мере, так же сильно, как и он сам — а быть может, и больше, принимая во внимание его возраст и довольно тщедушное сложение.

— Кто распял вас на кресте? — прошептал, не без труда, Анатоль. — Почему?

Второй вопрос был бесполезен, и он знал это, но сосед уже пытался ответить на первый. Анатоль наблюдал за его губами, произносящими что-то беззвучно, и догадался: «Ас-мо-дей».

Но Асмодей должен быть мертв, разве нет? Он не мог остаться в живых!

«Мог ли я вправду стрелять в него? — думал Анатоль. — И мог ли он выжить после такого выстрела? Мог ли он действительно убить моего брата? Мог ли мой отец… мой собственный отец…»

Тяжелая деревянная дверь отворилась. Казалось, будто это происходит уже не впервые, и Анатоль задумался: не может ли весь пережитый им опыт являться обычным дежа вю. Человек, который называл себя Асмодеем, вошел, глядя на пленников: вначале — на распятого по его приказу, а потом — на человека, которого вытащил из укрытия огромный демон, а потом сбросил на каменный пол церкви.

— Тебе уже лучше? — спросил он Анатоля. Он говорил по-французски бегло, но в его речи ощущался сильный английский акцент. Видимо, замешательство Анатоля было ему понятно, ибо он наклонился, и распахнул свободную рубаху, обнажив грудь. Указал на почти зажившую рану, и Анатоль понял: именно в это место он целился.

Если бы пуля вошла сюда, он точно знал, она разорвала бы сердце. Следовательно, ранение не могло быть пулевым, и он… промахнулся? Он помнил, как упал Асмодей, сраженный выстрелом. Какая же броня защитила его сердце?

— Кто послал тебя? — снова спросил Асмодей. Он говорил мягко, вот только черты его лица могли бы насторожить пленника и лишить его сил. — В чьих руках ты стал орудием ?

Анатоль и не пытался отвечать. Асмодей встал на одно колено у кровати. — Тебя зовут Анатоль Домье, — произнес он, по-прежнему приглушенным голосом. — Я многое узнал из твоих документов, да и имя мне было известно. Я сразу же послал за твоим отцом. Он очень расстроен, Анатоль — ибо считает, что теперь его спасение под угрозой — как и спасение ребенка, которого он предложил моему хозяину в качестве заложника. Я уверял его в обратном, но не особенно сильно; беспокойство заставит его более рьяно служить мне в будущем. Какому человеку или ангелу ты служишь, Анатоль? Жрецы Святого Амикуса никогда не подослали бы убийцу. Или Мандорла Сулье решила освободить оставшихся вервольфов?

«Вервольфов, — подумал Анатоль. — Меня что, перенесли из моего собственного мира в параллельную вселенную, где все предрассудки стали реальностью? Может, некий космический жест перекинул меня туда, где все, во что я верил, фальшиво?»

Он не пытался отвечать вслух, и Асмодей, видимо, прочел ответ в его глазах. — Понимаю, все это непросто, — пробормотал англичанин. — Но ты должен попытаться, мон ами. Должен постараться изо всех сил рассказать мне все, что мне нужно знать, даже если от всего сердца веришь, что рассказывать нечего. Умоляю тебя сделать это, ибо я не желаю причинять тебе вреда, хотя ты пытался навредить мне. Геката может добраться до истины, но я хотел бы обнаружить это сам. Лучшие союзы строятся на силе и недоверии — как союз между французами и англичанами.

Асмодей снова выпрямился, а Анатоль пытался — безуспешно — отыскать хотя бы тень здравого смысла в услышанном, дабы это помогло разобраться и выяснить, что на самом деле произошло с ним.

«Возможно ли, — рассуждал он, — чтобы мое убеждение, что я сейчас проснулся, оказалось всего лишь иллюзией? Вдруг я все еще лежу в воронке, грежу, медленно умираю? Вдруг во мне осталось уже столь мало жизни, что мне пришлось создать собственную вселенную, где я мог бы существовать? Что же за кошмар должен быть подготовлен для доброго коммуниста, полный бессмертными сатанистами, демонами и вервольфами? Я шагнул в ворота из рога, вместо башни из слоновой кости — и заблудился. Что мне теперь делать, пока ищу путь назад?»

— Не могу поверить, что ты — жалкая кукла в руках одного из ангелов, — произнес Асмодей. — Это просто бессмысленно. Тебя должен был послать человек — глупый человек, не верящий в мою силу. В тебе же нет никакой магии. — Но слова эти прозвучали в его устах как-то неуверенно, с сомнением. Бессмертный, если он действительно таковым является, должен оставаться нечувствительным к тревогам, а в его словах об ангелах проскользнуло нечто такое… будто они были ему так же знакомы, как трупы убиенных детей.

«А вдруг и бесы-искусители, и ангелы-хранители существуют? — спросил себя Анатоль, хотя и с неохотой. — Вдруг Сатана, и вправду, стал императором Земли и назначил Асмодея своим Антихристом. Что, если две могущественные армии переживают Последние Дни, когда должна произойти финальная отчаянная битва — за людские души — прежде чем наступит Конец Света?»

Но он знал, что это просто цветистые фантазии. Он знал также, каким образом семена этих кошмаров могли поселиться в его мозгу. Недавно он прочел книжку, и вот она-то, видимо, самым невинным образом вдохновила все эти зловещие иллюзии, и жуткие фантазии, посещавшие его с детства, получили новую почву.

И все-таки… мир казался таким явным, боль — такой настоящей, осознание себя таким острым!

— Принеси еды и накорми обоих, — сказал Асмодей кому-то, кто ждал в дверях. — Обмой и перевяжи их раны как можно лучше. Они должны быть в состоянии четко соображать, даже если сказать они могут немногое. Мне нужно, чтобы они оставались живыми и в сознании. Если можешь, добейся этого. Скажешь мне, когда все будет готово.

Сатанист слегка наклонился отряхнуть колено, на котором стоял на земле, и вышел. Никто не вошел, но он не позаботился о том, чтобы закрыть дверь кельи. Да это было и ни к чему: пленники не могли ходить.

«Значит, я жив и в сознании? — подумал Анатоль. — Могу ли я доверять суждениям того, кто, возможно, сам является частью моего сна?»

Он знал: вряд ли существует способ определить, спит он или бодрствует, но, поразмышляв немного, решил, что это вряд ли имеет значение. Он никогда не задумывался над моральной софистикой утверждения Паскаля, однажды заявившего: лучше быть добрым католиком, ибо в этом случае ничего не теряешь, если Бога нет, зато теряешь все, если Он существует. Так же и в отношении кошмарного сна: если он нереален, то жить в нем означает ничего не потерять, в то время как, если продолжать твердить, что это лишь сон, когда на самом деле это не сон, а явь, — потеряешь все. Как бы ни был абсурден этот мир ангелов и демонов, он должен отслеживать каждый свой шаг, какое бы решение ни принял.

Придя к такому заключению, Анатоль немедленно переключился на то, чтобы собраться с возможностями и вновь стать просто машиной. С этого момента, решил он, он настроит тело и разум на режим жесточайшей дисциплины. Нужно контролировать себя во всем. Хватит беспомощно барахтаться, хватит попадать в неловкие ситуации. Пора становиться орудием в деле, оставив за бортом такие мелочи, как чувства .

Какие же еще амбиции могут лучше заставить человека воспрять и включиться в работу, в любом месте и в любое время?

По прошествии нескольких минут вошли двое мужчин, они принесли хлеб и сыр накормить пленников, а также воды для питься. К несчастью, недолгий комфорт начисто исчез, его вытеснил яростный наплыв боли, возродившейся при манипуляциях с ранами. Один из людей обмыл его карболовым мылом, а другой туго забинтовал бедро и грудь чистыми бинтами. На перелом не наложили шину, да и голове не уделили должного внимания. Получалось, как будто они честно не желали причинять ему лишней боли, стараясь при этом спасти ему жизнь. Несмотря на это, прикосновение к остальным ранам сделало его практически полумертвым. К тому времени, когда все было закончено и они покинули келью, Анатоль невыносимо страдал. В какой-то момент он даже почувствовал, что на все готов, лишь бы избавиться от страдания. Но потом гордость восторжествовала, он сумел удержаться в сознании: в конце концов, решил же он, что будет просто машиной, без чувств и эмоций.

Он постарался лежать как можно тише, зная, что боль, в конце концов, уймется. И вправду, чуть погодя мучения его утратили остроту.

Анатоль слышал, как сосед по койке шепчет молитвы. Он молча проклинал глупость этого человека, но потом задумался. Почему он завидует другому, если тому помогает молитва? Любой опиум лучше, чем ничего. Он сконцентрировал свой мозг, стараясь припомнить что-нибудь утешающее из прошлого, из лучших времен. Как давно это было: расцветающие по весне деревья, поющие в ветвях птицы? Он старался вспомнить нежные ароматы, мелодичные звуки, ощущение благодати, владевшее им тогда — хотя нейтральная полоса была так близко, рукой подать.

Когда он решил, что сможет без ущерба для жизни немного повернуть голову, то сделал это и посмотрел на компаньона, который закончил молитву и теперь лежал молча. — Кто вы? — прошептал он.

Тот лежал неподвижно, как и Анатоль, и, пожалуй, по той же причине. Он очень осторожно повернул голову, глаза их встретились. — Мое имя — Фериньи, — ответил он хриплым голосом. — Я священник.

— Священник! — Анатоль поразился тому, что эта новость так взбудоражила. Почему бы сатанистам не нападать на священников? — Я — Анатоль Домье, — в свою очередь, представился он. — Я солдат. Меня ранило в Шемин-де-Дам… вы знаете, какое сегодня число? И месяц — все еще май?

— Думаю, да, — ответил священник. — Не могу быть уверен, но думаю, что нынче тридцатое.

«Прошло три дня с момента начала германского наступления! — подумал Анатоль. — Чего я ожидал: более позднего или более раннего числа?»

Вслух же произнес: — По-моему, я пытался убить человека, называющего себя Асмодеем. Я думаю , что он убил моего брата. Мой отец… Я думаю , что говорил со своим отцом, и он сказал, или я думаю, что он сказал… Асмодей не может умереть. Я выстрелил в него, он упал, но…

«Возьми себя в руки, — велел он себе. — Стань машиной».

— У Асмодея могущественный защитник, — горько промолвил священник.

— И чего они теперь хотят от меня? — прошептал Анатоль неуверенно. — Асмодей спросил… кто меня послал. Я сказал… что это была Орлеанская Дева.

На это священник ничего не ответил.

— Хотят ли они того же самого от вас ? — спросил Анатоль. Он понимал, что задает глупый вопрос, но ему казалось безопаснее спрашивать, нежели пускаться в объяснения. Он не ожидал ответа — возможно, их подслушивают, а священник не мог знать наверняка, стоит ли доверять Анатолю — но Фериньи не стал медлить с ответом.

— Они напали на храм моего Ордена, — хрипло проклокотал священник. — Стремились завладеть одной книгой, но не смогли ее обнаружить. Видно, считают, что смогут добиться от меня признания, где она находится, или имя того, кто знает это.

— Что за книга? — не сумел сдержать любопытства Анатоль.

— Личный дневник, — прозвучал вежливый ответ, однако, дающий понять, что больше ничего не будет открыто.

— Правда ли, что человек, величающий себя Асмодеем, на самом деле бессмертен? — спросил Анатоль, переведя разговор на тему, в которой скорее мог рассчитывать получить ответ.

— Все люди бессмертны, — прошептал священник. — Вы и я обладаем большим бессмертием, чем он, ибо для нас это бессмертие души, а для него — всего лишь плоти. Неважно, что он делает с нами, мы должны лишь сожалеть о нем. Ибо он теряет любовь Господа.

— Возлюби врага своего, — горестно процитировал Анатоль. — Простите им, ибо они не ведают, что творят.

— Да, — откликнулся священник. — Именно это вы и должны сделать, если можете.

— Не могу.

— Неважно. Господь простит вам ваше непрощение.

Анатоль попытался рассмеяться, но подавил этот импульс.

— До сегодняшнего дня, Отче, я бы стал говорить вам, что ни один человек не бессмертен, что ни у кого нет души, что мы должны найти лучшие причины поступать правильно, чем боязнь преисподней. И даже сейчас, когда у меня есть причины поверить, что агенты Ада реально существуют, я все еще не готов отречься от своей веры в руки и разум человека. Если Асмодей проклят, значит, я тоже.

— Армии Ада вполне реальны, — прохрипел священник. — Не сомневайтесь в этом. Но это не причина для отчаяния. Пусть вас успокоит тот факт, что существование ада также доказывает и существование рая. Если вы лицезрели убогие чудеса Сатаны, значит, сумеете поверить и в чудеса Божественные. Будьте смелым, храните терпение, приближается время, когда все встанет на свои места. Да, вы должны простить своих мучителей, если можете, ибо они не ведают, что творят, но прежде всего уверуйте в свое спасение. Покайтесь в своих грехах и придите в объятия спасителя. Неважно, что происходит, должно хранить веру в свое спасение.

— И все потому, что Дева Орлеанская явилась спасти меня на поле боя? Значит, это было чудом?

— Нет, не поэтому, — отвечал священник. — Хотя, я не могу сказать, чудо ли это. Ради завещания Господа человечеству. Ради жертвы, принесенной Христом в виде собственного бренного тела. Ради его обещания явиться вновь. Эти дни — Последние, сын мой… ждать осталось недолго.

Голос священника звучал тише по мере того, как речь его подходила к концу, словно он погружался в милосердный сон. Впервые за всю свою жизнь Анатоль ощутил с удивлением, что не остался глух к подобным словам, но мысль, посетившая его, была все той же, что и прежде, когда собраться по оружию пытались предаваться хрупким надеждам.

«Если Сатана — творец и надсмотрщик в этой войне, ведущей Францию и цивилизацию вообще к медленному концу, как можно не верить тому, что Бог мертв? И если Антихрист действительно сошел на Землю, защищенный от попыток покушения на его жизнь, как же мы можем верить, что он не победит, а его империя не будет стоять вечно?»

Он ощутил влагу на лице, но не знал наверное, слезы это или кровь. В наполненной болью внутренней темноте он услышал голос, говоривший с ним. Будучи уверенным, что это попросту невозможно, и слова, должно быть, его собственные, он все же узнал голос Орлеанской Девы.

— Я пока не смогла исцелить твои раны, — сказала она. — Но это сделает другая. Обещай ей что-нибудь, это неважно. Ты выполнил то, ради чего я тебя послала, не провалил свою миссию. Я солдат, и ты тоже. Я была ранена, как и ты, так что мне понятны твои страдания. Я сдержу свои обещания тебе, когда придет время. А пока что помни лишь одно: не окажись ты здесь, ты был бы мертв. И, хотя сейчас тебе кажется, будто смерть стала бы лучшим выходом, время покажет, что ты ошибаешься. В конце концов, ты поймешь, что ошибался!

«Я не верю в тебя, — ответил он. — Ведьма, святая или сфинкс, я все равно в тебя не верю», — но протест вышел слабым. Неожиданно для себя самого, он начал верить в нее. Не то чтобы он понял ее слова и принял их, нет, просто начал думать и вести себя так, будто она реальна. — Если и когда она сдержит свое обещание, — сказал он себе, — и посадит меня на трон, где сидел воображаемый Демон Лапласа, чтобы я мог видеть и знать прошлое, настоящее и будущее во всей его сложности, ничто не укроется от меня, все станет ясным. Вот тогда, определенно, я все и пойму».

Эту, весьма смелую и умиротворяющую, мысль он нашел весьма забавной, и она придала ему сил.

Анатоль понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем два человека снова подняли его с кровати. Он не терял сознания, но утратил счет часам и минутам. Как и прежде, когда они разбередили его раны, казалось, что эти двое не собирались специально причинять ему боль, но им ничего другого не оставалось, ибо ни положение его сломанной ноги, на повязка на ребрах не могли уберечь от этого. Они справились быстро, поддерживали его так, чтобы он не опирался на сломанную ногу, но боль все равно была слишком долгой и сильной.

Комната, в которую его привели, оказалась больше, чем прежняя келья, но была пустой и без окон. Должно быть, винный погреб. Стены сухие, пол чисто вымыт, но, похоже, тут нечасто кто-нибудь бывал. Его усадили на стул — обычный деревянный кухонный стул. Напротив стоял точно такой же, но сидящий на нем человек, несомненно, чувствовал себя гораздо удобнее, нежели Анатоль. Комнату освещали два ярких светильника, висевшие на крюках на противоположных стенах.

Первый из приведших его людей положил ему руку на плечо, чтобы он сидел тихо и успокоился, а второй достал из обитого кожей сундука, стоявшего на полу, шприц. Он присел на корточки, вынимая пробку из стеклянного фиала, который поставил на пол, наполнив шприц. Действовал он осторожно, чтобы убрать оставшийся воздух. Две капли прозрачной жидкости упали показались на острие иглы. Анатоль надеялся, что это раствор морфия, чтобы обезболить его, но тут его взгляд упал на человека, сидевшего напротив.

Впервые Анатолю выпал шанс рассмотреть Асмодея с близкого расстояния и при хорошем освещении, и он воспользовался им. Костяные выступы на гладком черепе выглядели более чем выдающимися, а рожки на лбу сатаниста — весьма угрожающе. Глаза внушали тревогу, хотя их выражение не было враждебным.

Человек, державший Анатоля, взял его левую руку, развернул внутренней стороной наверх, где под бледной кожей отчетливо проступали синие вены.

Ходили упорные слухи, что немцы изобрели эликсир правды, который вводят пленным офицерам, не только заставляя их выкладывать все ценные военные сведения, но и также все личные тайны: свои надежды, страхи, мечты и фантазии. С помощью таких снадобий, поговаривали вокруг, боши могут у вас и самую душу украсть. Анатоль, разумеется, в такое не верил.

Инъекция не произвела никакого немедленного эффекта. Человек, державший его, отпустил его руки, в то время как второй убирал шприц и фиал обратно в шкафчик. Потом оба вышли, не промолвив ни слова.

— Ты прибыл — или был доставлен в Париж, чтобы убить меня, верно? — нейтральным тоном проговорил Асмодей.

— Да, — казалось бессмысленным отрицать это, хотя можно было попытаться.

— Разве тебя не предупредили, что это невозможно?

Анатоль подождал немного, подумал, затем произнес: — Я бы им не поверил.

— А теперь веришь?

Анатоль не отвечал, потому что знал, каков ответ.

Асмодей улыбнулся. — Ты солдат, — сказал он. — Твой отец утверждает, что ты член Коммунистической партии. Это делает тебя нашим врагом. У тебя есть знаменитый соотечественник и тезка, который произнес так много полезного в адрес Сатаны, призывая восстать против тирании Бога.

Анатоль, знал, что Асмодей имеет в виду Анатоля Франса и его книгу, которую недавно сам прочел.

— Его Сатана — нежный садовник, — возразил Анатоль, морщась, ибо новый приступ боли пронзил грудь, — и он никогда не требовал ни человеческих жертвоприношений, ни пыток. — В голове у него немного прояснилось, может быть, начало сказываться действие лекарства.

— Ты не понял, — сказал Асмодей. — Ты ошибаешься в отношении судьбы своего брата.

Анатоль прищурился, думая, о какой ошибке идет речь. Наконец, произнес: — Ты хочешь уверить меня, будто неповинен в смерти моего брата?

— Я перерезал горло твоему брату, — отозвался Асмодей без малейших признаков раскаяния, — потому что отец твой предложил его в качестве заложника своей веры, и я принял жертву. Твоему отцу было трудно сделать это. Всем моим слугам нелегко, но они должны завоевать мое доверие. Они должны продемонстрировать свою веру, дабы удостоиться воскрешения, а это мой — и только мой — дар. То, что совершил ты, как бы неуважительно это ни выглядело, может быть искуплено верной службой, дабы получить новую демонстрацию истины.

Анатоль почувствовал, как похолодела кровь в жилах. Правда, никакого эффекта от укола он не ощущал. Это точно не был морфий.

— И ты говоришь, будто удивлен, что я хотел убить тебя? — задал он вопрос, раздраженный тем, что в голосе звучат нотки страха.

— Ты заблуждаешься дважды, — терпеливо объяснил Асмодей. — Ты не понял истинной причины моего деяния, и также ты не понял истинной причины своего деяния. Твоя мать должна была объяснить тебе, что случилось с твоим братом, полагаю, так, но ты был в Шемин-де-Дам, когда орудия Брукмюллера разметали линию оборона Дюшена, верно? Как же ты попал в церковь? Тебя доставила туда магия? Если да, то какая именно?

Анатоль не мог ответить. Он не знал.

— Твой отец разочарован тобой, — говорил Асмодей. — Он боится, что ты лишил его шанса на спасение, но я надеюсь, он достаточно мудр, чтобы не слишком заботиться об этом. Он уже видел то, что видел ты: тот, кто находится под защитой моего мастера, может не бояться пуль или клинков, может вернуться к жизни из мертвых, если получит его благословение. Он мог бы принести тебя в жертву так же, как принес в жертву твоего брата, зная, что большей чести он не смог бы удостоиться. Как еще может честный человек доказать свою веру в бессилие смерти и торжество воскрешения, если не отдав на убиение свое любимое дитя? В этом величие наших ритуалов жертвоприношения, Анатоль; мы не убиваем из удовольствия убивать — или чтобы умилостивить нашего хозяина, ибо ему не нужно такое раболепие. Мы убиваем, чтобы продемонстрировать нашу веру — наше знание — что смерть не конец для тех, кто верно служит Зелофелону. Сколько последователей Христа были бы готовы повторить то, что сделал твой отец — и сколько уже повторило?

— Кто такой Зелофелон? — вырвалось у Анатоля. Он ощущал головокружение, но не знал, лекарство ли тому виной.

— Это всего лишь имя, — ответил Асмодей. — Люди всегда стремились дать имена своим ангелам-хранителям, приумножая их количество сверх всякой меры. Имя Сатана использовалось весьма неразборчиво в течение последних двух тысяч лет, и в наши дни умы людей занимают слишком много духов с таким именем. Правда, мы не стыдимся называться сатанистами, но должны были выбрать особое имя, для узкого круга, чтобы не путать с прочими. Всего было семь падших ангелов, понимаешь ли, и Зелофелон — один из них.

Анатоль не знал, что сказать на это.

— Вопрос, который мы должны задать, — довольно беспечным тоном продолжал Асмодей, — не был ли один из оставшихся шести пославшим тебя на задание, и если был, то почему?

— Я пришел сам по себе, — ответил Анатоль, желая, чтобы в голове стало немного яснее. — Ты убил моего брата, причина достаточная. Мне не нужны ангелы, чтобы давать задания. Я пришел своим путем, как мог бы любой другой человек. — Он понимал, что лжет, но не знал, как сказать правду. Асмодею ведь в прошлый раз не понравилось, когда он назвал имя приславшей его персоны.

— Хотел бы я поверить в то, что ты сам в это веришь, — проговорил Асмодей нарочито скорбным тоном. — Но меня такой ответ не порадовал. Многие из пешек ангелов сами не понимают, кто они такие, но всегда несут в себе ключ, который может вывести на остальных. Я хочу, чтобы ты помог мне обнаружить этот ключ, Анатоль, для твоей же собственной пользы, как и для моей. Я не просто имею в виду, что ты сумеешь спасти себя, исцелиться от боли, я имею в виду другое: ты получишь неоценимую пользу, ибо сумеешь понять, кто ты такой в действительности.

— Почему бы тебе просто не заглянуть в мой разум, чародей? — довольно язвительно бросил Анатоль. — Разве мастерство сатаниста не позволяет тебе при помощи оккультных методов выяснить все необходимое?

— Зелофелон действительно может читать в умах людей, — отвечал Асмодей с самодовольной улыбкой. — Но людей вокруг так много, и мысли их занимают настолько разные, чаще всего они слишком далеко от того, что необходимо выяснить. Разумеется, он мог бы разделить твой поток сознания, но в этом мало проку, даже если ты на самом деле более важная и интересная персона, чем кажешься. У Зелофелона есть более неотложные задачи. Он ограничен во времени и должен очень осторожно расходовать свои ресурсы. Он может подчинить своей воле материю и пространство, но это не обходится без затруднений, поэтому большую часть своих задач должен перекладывать на своих преданных слуг. Однако, не стоит заблуждаться, никто из остальных падших ангелов не вездесущ, и врагам Зелофелона его не одолеть. Они слишком слепы во всем, кроме отдельных участков земли и умов людей в отдельные моменты времени, поэтому их легко захватить врасплох. Ангелы не так уж отличаются от нас, понимаешь ли.

— Они могут умирать? — спросил Анатоль, одновременно с любопытством и вызовом.

— О, да, — отвечал Асмодей. — Потенциально они бессмертны, но их можно ранить или истребить. Кто сказал тебе обо мне, Анатоль? Кто послал тебя в церковь?

— Я не знаю, — произнес Анатоль, ощущая странное, извращенное удовольствие от неприемлемости своей правды. — Я лежал, умирая. На поле боя в Шемин-де-Дам. Мне кажется, меня спасла Жанна Д’Арк, но, скорее всего, это был сон. Однако, мое видение подтвердило, что я — истинный патриот, коммунист или нет — прямо как мой тезка.

— Иногда сны более реальны, чем то, что происходит наяву, — поучительно изрек Асмодей. — В мире есть маги, которые могут управлять снами, они часто носят маски, дабы ввести в заблуждение порядочных людей. Скажи мне, Анатоль: был ли какой-то еще образ или идея, которые занимали твой ум, когда ты общался со своей спасительницей. Ты должен помочь мне понять произошедшее, если сумеешь.

— Нет, — отозвался Анатоль. — Ничего больше не было.

Асмодей нетерпеливо поднялся со стула, сделал два шага вперед и теперь возвышался над пленником. Анатолю ничего не оставалось, кроме как в страхе смотреть на него.

Асмодей медленно поднял руку, описывая в воздухе полукруг. Анатоль, однако, не успел отреагировать, хотя руки его инстинктивно дернулись, чтобы отразить удар.

Но никакая защита не помогла бы. Асмодей был чрезвычайно силен. Анатоль перехватил его руку, но все равно удар сшиб его со стула, и, падая, он почувствовал, как невыносимой болью отозвались его раны. Он готов был поклясться, что кости на сломанном бедре прорвали кожу и теперь торчат наружу.

Он закричал.

Вместо того, чтобы попытаться подняться или нанести ответный удар, Анатоль старался свернуться в клубок, лишь бы только унять кошмарную боль. Он ждал нового удара или пинка, пытаясь лихорадочно прогнать все мысли и ощущения.

И не мог.

Асмодей пинал его — методично и безжалостно. Сапоги сатаниста добрались до ребер Анатоля, как тот ни пытался защитить их, и теперь боль, казалось, добиралась до самого сердца. Несмотря на сильное головокружение, сознание не покидало его. Он упорно не отключался, хотя страшнейшая боль словно пожирала его душу, насмехаясь над ним.

Асмодей присел на корточки и склонился над ним.

— Слушай меня очень внимательно, друг мой, — произнес он задушевным тоном. — Я открою для тебя двери к просветлению, а ты, в свою очередь, просветишь меня. Честный обмен — вот все, что я прошу. Попытайся не ненавидеть боль слишком сильно, ибо боль может стать вратами к открытию, и может случиться так, что тебе придется проделать долгий путь по неизвестной территории за этими вратами, дабы обнаружить все, на что ты способен.

— Это безумие, — выдохнул Анатоль, сделав усилие над собой.

— Это урок, который мы должны получить, — печально изрек Асмодей. — Мир, который наши прадеды считали добрым, а отцы — разумным — ни то, ни другое. Нет никакого всемогущего, великодушного и любящего Бога-Отца, чтобы спасти наши души, есть лишь спокойное и убедительное отсутствие божественной силы, которое позволяет нам с радостью делать все, что пожелаете. Ужасно оптимистично было бы считать, что богов может быть либо один — либо ни одного. Любой, у кого есть голова на плечах и способность видеть, поймет: мир — это место конфликтов и хаоса, нет никакой безопасности в том, что люди величают прогрессом . Мир, конечно же, безумен, друг мой, и мы должны справляться с этим безумием так виртуозно, как только можем. Забавляться снами, которые насылают нам ангелы и ведьмы, и искать истину, которая в них содержится.

К концу своей речи Асмодей уже снова стоял, поднимая ногу в тяжелом сапоге — аккуратно так поднимая. Он замешкался на мгновение, будто выбирая, куда опустить ее. Анатоль смотрел на кожаную подошву, желая, чтобы головокружение завертело его в своем вихре и унесло далеко-далеко — до того, как эта подошва опустится.

Наконец, Асмодей позволил ноге двинуться — не слишком быстро, но достаточно резко — на ребра Анатоля. Ужас происходящего лишил Анатоля последних сил, но, как только боль охватила его, словно пожар, ужас стал чем-то неважным. Прошло не более полминуты, прежде чем агония добралась до его встревоженного сердца, сжимая его в стальные тиски, вышибая дух вон, унося… но не к блаженному покою.

Казалось, будто ослепляющий свет заполнил его голову, заставив мелькать хаотичные образы. Анатоль не мог сказать, было ли то вызвано воздействием лекарства или просто возрастанием боли, но теперь он словно бы обитал одновременно в двух мирах: один, залитый ярчайшим светом, но чрезвычайно тесный мир кельи, где он находился один на один со своим мучителем; другой — огромный, не имеющий горизонта мир, где ничто не имело значения и где он уж точно был не одинок, где его окружало множество ангелов.

Его охватило головокружительное ощущение расширения, словно он стал воздушным шаром, наполняемым воздухом, словно нечто в нем одновременно зрело и взрывалось . И микрокосм — маленькая, жалкая сущность — чудесным образом стал макрокосмом, где находилось все, кроме Бога, чье мудрое лицо было Великим Извне, лишенным силы и значения. Анатоль-Бог не мог посмотреть в собственное лицо, ибо все лица и маски стали недоступны, скрылись от любопытствующих взглядов в ослепляющем свете, который был связующим звеном бесконечной вселенной. Стена эта состояла из звезд и созвездий, из скоплений созвездий, столь кучных, что они образовывали единую кристаллическую сферу, сверхплотную, но при этом невещественную, твердую, но наполненную пространством, где малюсенькие клеточки-звезды отстояли так далеко друг от друга, что терялись в бесконечном океане темноты…

И при этом, плавая в безбрежном океане, живые, светящиеся во мгле, здесь были ангелы. Их кольцеобразные фигуры свивались одна вокруг другой, извиваясь, сотворенные из ничего, которое было всем, замкнутые друг на друга в вечном, неразрешимом конфликте, который одновременно являлся и бесконечным, экстатичным содружеством, бесконечной войной — она же бесконечное творение…

«Вот об этом-то я и просил Деву, — подумал он. — Именно это состояние Лаплас сотворил в своем воображении для своего аллегорического Демона. Если бы я только мог видеть то, что может быть увидено…»

Раз Анатоль-Бог видел все Творение, оно и стало тем, что он видел. Раз оно было в нем, он и стал им, и его глаза стали огромными, всевидящими, способными различать пять тысяч оттенков цвета — и даже больше, а уши были способны уловить отдаленный шепот Изначального и неясный шелест Конечного…

Одна мысль криком кричала в божественном сознании: «Он — машина!» Одна частица его самого, за которую он цеплялся, боясь отыскать паттерн, значение, план — пусть даже весь мир сойдет с ума, Век Чудес вернется на землю, а сам он исчезнет, умрет от пули в мозгу и попадет в ад за грех неверия и преданности Свободе, Равенству и Братству всех людей…

Анатоль почувствовал — всего на долю секунды — что никогда уже не будет самим собой, что он потерян навеки…

Он слышал голос: реальный голос, чья мощь прорвалась сквозь зловещее безумие, словно лезвие скальпеля: командный голос. И произнес он следующее: — Ты думаешь, он сможет увидеть еще что-нибудь отчетливо в момент своей смерти? Ты еще не избавился от своих глупых предрассудков?»

Голос звучал по-английски, но Анатоль без труда разобрал слова.

Внезапно, словно выключили электричество, он очутился в темноте: так ему казалось несколько секунд, пока глаза привыкали к обычному свету.

Первое, что он увидел, был человек, называвший себя Асмодеем: он поднял его с пола и держал перед собой, лицом к лицу. Анатоль ощущал его потные ладони на своих ушах. Но Асмодей уже отвернулся, глядя на того, с кем разговаривал. Выражение его диких глаз было трудно прочесть, но в них был страх, разочарование и зависть.

— Это была ты ? — горько проронил Асмодей. Он тоже говорил по-английски. — Это ты отправила его сыграть со мной эту шутку, дабы проверить любовь моего отца к его пешке?

— У меня были дела получше, — прозвучал ответ.

Лишь когда Асмодей освободил его голову, Анатоль смог повернуться на голос. Это было нелегко. Когда мучитель отпустил его, он лишился поддержки, и боль обрушилась на него, заставляя сползти на пол. Но он успел обернуться.

Это отказалась женщина, стоявшая в дверях. Одна из самых заурядных женщин, какую Анатолю доводилось видеть. Простецкая фигура, лицо мясистое, мучнисто-бледное. Ей могло быть и сорок лет, и пятьдесят. Глаза — узкие, тонкие губы. Волосы — темно-каштановые, обильно припорошенные сединой. Одета она была достаточно добротно, но все равно могла сойти, скорее, за кухарку или жену крестьянина. Но при всем при том голос ее звучал повелительно, в нем сквозило явное презрение к тому, у кого на побегушках состояли демоны.

Женщина шагнула вперед и склонилась над Анатолем. Она легонько коснулась его щеки рукой в перчатке.

— Ты мог убить его, — произнесла она.

— Сомневаюсь, — отвечал Асмодей. — Тот, кто прислал его сюда, пока не желал его смерти.

— Сумел ты прочесть то, что хотел, в его глазах? Значили для тебя что-нибудь его грезы?

Анатоль увидел, как Асмодей опустил глаза. Ответ должен был быть отрицательным, но, если Асмодей сумел каким-то образом увидеть то же, что и он, Анатоль, тогда странно: неужели существовал иной ответ?

— Подними его, — велела женщина.

— Ты не можешь мне приказывать, — огрызнулся Асмодей, но подошел и все же поднял на руки разбитое тело Анатоля.

— Уложи его в кровать, — бросила женщина, и Асмодей послушно шагнул через порог, двинулся по темному коридору в келью, где спал снятый с креста священник.

Асмодей опустил Анатоля на ветхую кровать, укрыл одеялом. Выпрямился. Женщина вошла в келью и посмотрела на Анатоля.

— Отдохни, — сказала она. — Отдохни немного.

Он попытался засмеяться. Отдохни! Как будто он мог отдохнуть!

Она, похоже, прочла его мысли — ей явно помогали оккультные силы. Снова коснулась его правой рукой, но перед этим потянула за пальцы перчатки, и она соскользнула с руки. Женщина коснулась лба Анатоля своими пальцами — тоже простецкими, некрасивыми, как и ее лицо.

— Ты не знал, что пуля засела у тебя в мозгу? — спросила она, все еще по-английски. Поэтому в первый момент он решил было, что неправильно понял ее, но она взяла его за руку и поднесла ее к его же правому виску, где он ощутил отверстие. Кожа словно бы провалилась на этом месте.

«После этого я и умер!» — подумал он.

— Нет, — ответила она. — Не умер, ты просто счастливец — настоящий счастливец.

Он ощутил, что проваливается в сон. Теперь у него было достаточно времени, чтобы радоваться.

Анатоль шел по нейтральной полосе, пересекая гигантское грязевое море, раскинувшееся от горизонта до горизонта. Область была занята траншеями, но войска отсутствовали: казалось, траншеи давно никто не занимает. Многие просто разрушились. Кое-где еще оставались спутанные мотки колючей проволоки, но защитную функцию они уже не выполняли. На проволоке торчали обрывки ткани. Эти, изготовленные людьми, колючие «цветы» были единственной пародией на жизнь. Ни деревца до самой линии горизонта, лишь выжженные, почерневшие от копоти воронки. Небо — свинцово-серое, низкое.

«Если бы только лидеры наций могли видеть, во что их война превратила эту, прежде прекрасную, землю, — услышал как-то Анатоль замечание одного из английских офицеров, — они бы живо очнулись ото сна и начали бы задумываться о необходимости мира». Он тогда решил: до чего же наивны представления этого самого офицера о тяготении сильных мира сего к красоте. Но, похоже, каждый третий из английских офицеров был поэтом-любителем, и для них было важно рассуждать о жутких вещах в печальных и высокопарных выражениях. Британцы словно бы не замечали суровой реальности войны, вели себя так, будто все эти легенды могли оправдать их эксцентричность. Анатоль вспомнил приказ, который официально запрещал британским солдатам посещать французские бордели на основании того, что война является «священной миссией», которую непозволительно запятнать аморальным поведением. Вначале Анатоль решил, что это лишь глупые слухи, но позже выяснилось: чистая правда.

Его охватила боль, но он не мог понять, почему. На теле не заметно никаких ран; может быть, он сам производит эти симптомы, используя воображение, в отчаянной попытке выиграть свое освобождение? Говорили же, что истерия помогла появиться ранам на телах людей, которые долго находились в окопах: настоящие стигматы Века Разума, но проблема Анатоля в другом. Он поднес руку к голове, ожидая нащупать ужасную рану, но коснулся лишь чистой и гладкой кожи.

«Боль, — думал он, — это же так просто. Если боль — цена свободы, почему бы войне не окончиться завтра? Конечно же, среди нас нет ни одного, кто не мучился бы от страха и сожаления, видя, как рушится наш мир».

Он шел вперед и вперед, мимо лежащих на земле мертвецов. Некоторые были немцами, некоторые — англичанами, но больше всего оказалось французов. Какая же черная несправедливость, думал он, — французская земля, так щедро поливаемая кровью французов. У некоторых трупов не было ног, у других — рук, а у иных и вовсе на месте лица или живота зияли кровавые дыры. Встречались, правда, и вовсе нетронутые, без признаков насилия: видимо, умерли от газа, что подкрадывается и лишает жизни незаметно и коварно.

Все уже слышали о новых видах газов, которые доставляли на поле битвы даже сейчас, в отчаянной надежде остановить наступление немцев. Американцы, не желая посылать войска в ухудшившейся ситуации, были просто счастливы отправить химическое оружие вместо людей — убийство есть, а люди для этого не требуются.

— Кто-то должен был похоронить этих мертвецов, — подумал вслух Анатоль. — Мы же цивилизованные люди, разве не так? Нужно предать плоть земле, со всеми необходимыми церемониями.

Но здесь, похоже, никого не осталось из живых, некому было выполнить эту важную работу, и он не мог отложить важную миссию, с которой его послали сюда, в эту проклятую местность.

Была ли она и в самом деле проклята, подумалось ему. Или просто возвращенной Богу?

Он остановился передохнуть, но покой сделал боль в голове просто невыносимой. Он понял, что позабыл, в чем состояла его жизненно важная функция, но это вовсе не расстроило его. Придет время, и вспомнит.

Он потер глаза ребром ладони. Когда поднял их снова, увидел, как кто-то приближается к нему сквозь море мертвецов.

Он поднял ружье, чтобы быть наготове. Но быстро догадался: в том не было нужды. Другой носил британскую униформу, при нем не было оружия — разве что, поддавшись панике, выхватит ружье у одного из лежащих. Британец выглядел существенно старше Анатоля — не меньше тридцати, но лицо его было свежим, с широко раскрытыми глазами, густыми светлыми волосами, напоминающими шелк — если бы не были испачканы грязью и кровью.

Светловолосый где-то потерял свою каску, как и Анатоль, на нем не было респиратора, но это не заставит разозлиться никакого сержанта — ибо он сам оказался офицером. Приближаясь, он начал насвистывать. Анатоль, против своей воли, прислушался, уловив незатейливый мотивчик грубой доморощенной версии той самой песенки. Странно, подумал он, отчего все британцы так увлечены глупыми частушками с описаниями непристойностей. Разве война не должна быть для них священной миссией? Разве им не запретили посещать французские бордели, дабы не осквернить их умы и сердца?

Когда британский офицер поравнялся с Анатолем, он остановился и посмотрел ему в лицо. — Я бы хотел, чтобы вы передали послание моему отцу, сэр, — сказал он по-английски с акцентом, выдававшим в нем человека образованного, но не аристократа.

— Конечно, — ответил Анатоль, тоже заговорил по-английски, из вежливости. — Слушаю вас.

— Скажите ему: неважно, что мой дед заблуждался, ибо ему было присуще настоящее чувство красоты. Передайте, что необязательно любить своих врагов; простая вежливость — хороший щит против ненависти.

Анатоль нахмурился, но подумал, что требовать объяснений было бы невежливо, ибо послание адресовано другому. — Кому передать послание? — вместо этого спросил он. — И где я найду его?

— Дэвиду Лидиарду, — был ответ англичанина. — Вы встретите его в Конце Света.

— А от кого послание? — спросил Анатоль.

— Скажите, от Саймона, — откликнулся тот. — Он не поверит, но поймет.

«Что это такое или где это — Конец Света? — внезапно подумал Анатоль, удивляясь, как это он собирался оставить такой вопрос незамеченным. Он открыл рот, чтобы спросить, но собеседник уже приложил палец к губам.

— Нет времени, — сообщил он приглушенным шепотом. — Будущее приближается — то, которого нам не избежать, как бы мы ни старались. Но вы не отчаивайтесь: больше того, что сделано, уже не сделаешь, просто вся история есть фантазия. Даже у Глиняного Монстра есть пупок. Ева невинна, как Орлеанская Дева, хотя некоторые и считают ее ведьмой.

— Но…

Анатоль не успел вставить хотя бы слово. Светловолосый вдруг стал опадать на глазах — как марионетка, у которой внезапно перерезали нити. Он упал лицом вниз. Анатоль подошел, перевернул его, но при этом обнаружил, что смотрит на череп со скудными остатками плоти на нем: должно быть, он пролежал незахороненным несколько месяцев. Он не смог удержаться и в ужасе отшвырнул от себя скелет в униформе, и пару мгновений сожаление мешалось в его сознании с болью, затопившей его целиком.

«Я что, тоже мертв? — спрашивал он себя, не смея верить в обратное. — Может, весь этот кошмар — просто череда снов, заключенных один в другой, как китайские шкатулочки, засевшие в моем сознании?

Его внимание привлек негромкий звук, он поднял голову, снова поднимаясь на ноги. Звук мотора аэроплана, но самого аэроплана не было видно. Он думал: интересно, может быть, за плотной завесой туч, скрывающих солнце, непонятно, что летающая машина довольно близко к земле. Звук стал громче, он понял: летит целая эскадрилья, но все равно не видел их и не знал, французские они, английские или немецкие. В страхе Анатоль втянул голову в плечи.

«Будущее! — подумал он. — Будущее приближается!»

Темные тени начали снижаться, оторвавшись от облаков. Они оказались куда больше тех самолетов, которые он видел прежде. Звук моторов достиг необычайной громкости, и земля отвечала им дрожью. Сосчитать их не удавалось, но их были десятки, сотни. Они двигались с востока на запад, а потом начали сбрасывать бомбы, сыпавшиеся, словно дождь или град.

Анатоль подбежал к ближайшему окопу, дабы укрыться в нем, забрался туда, но это была всего лишь прорытая в земле канава и не могла защитить его хорошенько. Респиратора на нем тоже не было. Анатоль улегся на землю, думая, отчего это так больно просто сгруппироваться, прижимаясь к почве.

Пожалуй, ему хотелось, чтобы земля поглотила его — и, в конечном счете, так и произошло. Она приняла его легче, чем вода, без сопротивления. Как будто проходишь в открытую дверь. Призраки, вспомнил он, легко проходят сквозь стены. Очевидно, он все-таки умер и превратился в фантом, легко передвигающийся по полю битвы в любом выбранном направлении.

Сейчас он выбрал двигаться вниз .

В глубине земли не было света, так что он не мог видеть, куда движется, но остальные чувства, видимо, в порядке компенсации, обострились. Он мог слышать грохот разрывающихся бомб, ощущал сейсмические толчки, а снизу поступали другие, более тонкие, вибрации, словно деликатные касания. Там, где он находился, было холодно, но под собой он ощущал источник жара. Все еще было больно, но боль перестала быть такой резкой и неприятной . В каком бы состоянии сознания он сейчас ни находился, оно было лучше, нежели предыдущее.

Опускаясь ниже, в поисках приятного тепла, он ощущал, как вибрации наверху превратились в фоновый шум, а нижние — стали напоминать нежную музыку.

Он миновал область покоя и тишины, но, по мере увеличения температуры, чувства тоже стали усиливаться, словно музыка расплавленного земного ядра стремилась к медленному, торжественному крещендо. Анатоль испытывал странное чувство принадлежности , будто готовился постичь состояние, которое всегда считал своей судьбой, впрочем, не зная, что это за состояние. Он осознал, что все-таки движется не сквозь полужидкую мантию, а, пожалуй, сквозь нечто твердое. Тело его стало твердым, как скала, как, впрочем, и хрупкая оболочка из плоти. Он стал человеком из камня — но не смешивался с прочими камнями. Вся земля стала его владениями, его пристанищем. Он обладал способностью быть везде, расширить уровень сознания до самого жидкого центра планеты, ощущать свою биосферу.

«Здесь находится утроба всех человеческих душ, — думал Анатоль, — и отсюда они движутся, чтобы обрести человеческое тело. Я словно бы помню это. Знаю, как глупо было все забыть, представляя себя всего лишь хрупким, мягким существом из жалкой плоти и кальциевых костей. Есть место, где я смогу отдохнуть — никакого Ада, просто уютная колыбель посреди неопределенного мира голого камня и успокаивающая мелодия расплавленного металла. Вот для чего я сотворен, вот что я такое. Для меня это означает отдаленное будущее, конечный пункт, лежащий за пределами исторической фантазии».

Где-то глубоко внутри него раздался слабый скептический голос: — Увы, это лишено смысла! — Но он был волен опровергнуть эти слова. Мог и принять все, что угодно. Боль ушла, он, наконец, мог уснуть.

Он совершенно расслабился, позволил себе упасть — и падал к центру Вселенной, к концу всего.

Он проснулся при слабом пламени свечи, под шепот на латыни. Священник, которого распяли и сняли с креста, все еще бормотал, произнося слова молитвы Всевышнему — снова и снова, словно изгоняя из головы все прочие мысли. Во рту и горле Анатоля страшно пересохло, но боль в груди и ноге стала тупой. Он с усилием сглотнул, пошевелил языком, стараясь увлажнить рот слюной. Откашлялся, затем повернулся — очень медленно — в сторону соседа. Теперь он мог его видеть.

— Сколько? — слабым голосом спросил он. Он не был уверен, что хочет спросить, но, отчего-то, сам вопрос показался важным.

Молившийся священник умолк и повернул к Анатолю изможденное лицо.

— Сколько я спал? — спросил Анатоль.

— Я не знаю, — хрипло ответил священник. — Часа два, может, три, прошло с момента, когда они принесли вас назад. — Он словно бы замешкался, вспоминая, нахмурив брови.

— Асмодей решил показать мне путь к просветлению, — проговорил Анатоль. — Ввел мне в вену какое-то лекарство, потом стал растравлять мои раны. Какая-то женщина остановила его. Что, Асмодей действительно расследует тайны человеческих снов?

— Он располагает чужой силой, — отвечал священник. — Но у ведьмы ее больше. Она, пожалуй, опаснее остальных двоих.

— Вы имеете в виду женщину, которая принесла меня назад? Она ведьма? — «Ева невинна, — подумал он. — Как Дева Орлеанская, хотя ее и называют ведьмой».

— Она величает себя Гекатой, — сказал ему отец Фериньи, и голос его звучал на сей раз спокойно. — Пусть вас не вводят в заблуждение ее внешность и манеры. Этот самозваный Асмодей — больше шоумен, чем маг, а она — более близкая помощница того, кто остается за кадром, управляя всеми пешками. Она более тонкая последовательница Отца Лжи.

— Если он Антихрист, значит, она должна быть Вавилонской блудницей? — проговорил Анатоль.

— Пожалуй, что так, — согласился священник.

Дверь в келью открылась, и вошла та самая заурядная женщина. Она была одна. — Пожалуй, что так, — сказала она Фериньи, видимо, услышав сказанное о ней на пороге. — Может, в этом случае я должна ехать на алом звере о семи головах, с десятью рогами? И держать золотой кубок, до краев полный скверной? Вам бы лучше грезить о чем-нибудь более приятном, чем то, что написано в вашей секретной книге. Ваши собратья, люди с рыбьей душой, уже видели представление, повествующее о грядущем, пусть даже и упорно считают своего собственного ангела отличающимся от остальных.

Она говорила на лучшем французском, чем Асмодей, могла даже сойти за местную.

— Бог един, — промолвил священник. — Он — наш Спаситель.

Она дотронулась до его лба. — Я бы могла сказать Асмодею, что вы не знаете, где книга, и он бы поверил, — негромко произнесла она. — Сделать это для вас, страдалец?

Священник не отвечал.

— Конечно, это неправда, — продолжала она. — И вам бы это не понравилось, верно? Вы можете сказать ему неправду, при этом станете героем, но, если я сделаю это за вас, дело другое. Самое смешное то, что ему в этой книжке не больше проку, чем вам — вам и прочим, таким же серым котам в полосочку. Оба вы враги науки, однако, вцепились в собственные представления об истине. Пожалуй, Асмодей собирается передать это Харкендеру, но вряд ли, слишком уж он ревнует к бывшему хозяину. Вы ничего не потеряете, если отдадите ему книгу, кроме шанса стать мучеником. Или это наполняет вас гордостью?

Анатоль по-прежнему видел лицо священника, видел, каким сердитым оно сделалось во время этой речи. Священник смотрел на женщину, как любой слуга Божий смотрел бы на ведьму, выслушивая ее соблазняющие слова, хотя и не произносил вслух: «Изыди, Сатана!»

«Да он безумец! — поразился Анатоль. — А она — разве нет?»

Женщина повернулась, взглянула на Анатоля. Ее мясистые щеки покрылись бледными пятнами, глаза и губы казались еще уже благодаря изучающему выражению. Она даже на обычную проститутку бы не потянула, не говоря уж о легендарной блуднице Апокалипсиса, разъезжающей верхом на звере.

— Речь вашего друга необыкновенно изобретательна, так ведь? — сказала она. — И еще: последователи римской церкви объявили бы его гнусным еретиком, ведь он придерживается ереси альбигойцев, считавших, что материальный мир был сотворен дьяволом — как ловушка, и только дух несет в себе дыхание Бога. На членов этого Ордена охотилась Инквизиция с незапамятных времен, но они и сами с собой обращались немногим лучше, нежели их гонители. Его собратья голодали, истязали себя веками, искренне веря, будто умерщвление плоти есть тернистый, но единственный путь для спасения души. Он должен быть благодарен Асмодею за его дар в виде стигмат, которыми он, без сомнения, гордится, даже если и не возражал бы против их исцеления.

Анатоль не знал, что ответить. Казалось, несмотря на ее сверхъестественный разум, она ошибочно поняла причину его молчания, ибо спросила: — Это очень больно?

Она протянула руку и положила ему на щеку, провела до подбородка, потом — над макушкой, описывая овал указательным пальцем.

Он не понимал, какой ощущал дискомфорт, пока это не закончилось. С благодарностью он глубоко вздохнул, но благодарность ограничивалась сознанием того факта, что, если она сумела сделать такое, значит, и вправду, обладает силой ведьмы… если не большей. Он пристально посмотрел на нее, но она не утратила своего вида распустехи, слишком старой и уродливой, чтобы быть кем-то еще.

— Кто ты? — спросил он.

Она скупо улыбнулась. — Ты начинаешь верить. Я думала, ты сильнее будешь упорствовать в неверии — но, видимо, ты сумел оглянуться на весь этот странный период бреда, если только вообще способен оглянуться.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил он. — Если Асмодей жаждет мести, пусть удовлетворится — но с меня достаточно колкостей и бреда. Если ты, и вправду, смогла заглянуть в мое сознание, значит, знаешь, почему я хотел убить Асмодея.

— Способность разделять чье-либо создание куда менее полезна, чем ты себе представляешь, — сардонически проронила она. — Даже Асмодею известно: истинные мотивы человеческих деяний скрыты глубоко и сильно отличаются от их сознательных мотивов. Марионетки едва ли сознают, куда тянутся их нити, и не устают находить оправдания своим поступкам. И не то чтобы было легко читать скрытые значения, кроющиеся во снах; сам сновидец старается скрыть свои надежды и чаяния. Вот почему преданные сновидцы Святого Амикуса никогда не были достаточно изобретательны, чтобы понять ошибку, кроющуюся в их фундаментальных суждениях. Даже если ты пытался убить их Антихриста, они станут преследовать тебя, объявив безвольным орудием, одержимым Дьяволом.

— Потому что я коммунист-безбожник?

— И поэтому тоже — но я имела в виду, что ты — своего рода маг. Непрочное тепло твоей души заимствовано, как и то тепло, что превратило рыбью душу Люка Кэпторна в могущественного Асмодея, но это — реально. В голове у тебя засела пуля, она едва не убила тебя. Сила, сохранившая тебя, могла бы быть расценена священниками братства Святого Амикуса как дьявольская.

— Я не друг того дьявола, которому служит Амикус, — холодно отозвался Анатоль. — Если ты служишь тому же мастеру, лучше убей меня, и покончим с этим. Если я избежал этой мышеловки, то, разумеется, предприму новое покушение на Асмодея, с более изощренным оружием.

Она улыбнулась. — В конце концов это может и получиться. Не могу себе представить, почему Зелофелон продолжает терпеть его — разве что, он должен выполнить определенную роль, начертанную в скрижалях судьбы. Но я в этом сомневаюсь, как и ты.

«Будущее приближается, — подумал Анатоль. — Будущее, которого нельзя избежать, как бы мы ни старались… Но она в этом сомневается, как и я. Может, она пытается успокоить меня или завоевать мою симпатию? И если так, то почему?»

Вслух же он произнес: — Я прежде думал, что знаю лучше, но теперь ни в чем не уверен. Мир — весьма странное место.

— Ты вовсе не это имеешь в виду, — отозвалась она. — Ты же образованный человек, любопытный и разумный. Если бы не война, ты был бы кем-то получше, чем просто солдатом. Если бы не раны на твоем теле, ты бы проявлял больше энтузиазма относительно происходящего здесь. Ты должен быть мне благодарен, и не просто за то, что я успокоила твою боль, но еще и за мое желание подарить тебе более спокойное просветление, чем предложенное Асмодеем.

— Не слушайте ее, — посоветовал священник со стигматами. — Она соблазняет вас своей ложью.

Она даже не повернулась. Продолжала смотреть в глаза Анатоля, не отрываясь. — Если бы я решила соблазнить тебя, мне бы не понадобилось лгать, — произнесла она низким голосом. Во время этой речи лицо ее как будто стало прозрачной маской, из-под которой проглядывала другая: темное прекрасное лицо с изящными чертами.

«Иллюзия!» — сказал он себе, но слова были лишь пустым звуком.

Конечно, иллюзия, но почему она обладает такой мощной силой?

— Как же вышло, что я жив? — спросил он ее. — Если у меня пуля в голове, как я оказался здесь?

— Тебя спасли, — отвечала она. — Может быть, ангел, может быть, кто-то вроде меня. Тебя отправили стрелять в Асмодея, чтобы привлечь твое внимание. Он напичкал тебя мускарином и пытался заглянуть в твою душу, но даже у него нет власти разобраться в увиденном. Интересно, была ли его душа открыта для тебя, когда он пытался разведать твои тайны?

— Нет, — отвечал Анатоль — но вспомнил, что узнал о смерти Малютки Жана. Было ли это колдовством, к которому прибегнул Асмодей — кажется, неудачно — чтобы поработать над ним? И кто в этому случае действовал вместо него?

— С другой стороны, тебя могли прислать, чтобы привлечь мое внимание, — продолжала ведьма. Она снова протянула руку и положила ему на лоб, чтобы стереть все мысли. И он не мог ей помешать, ибо она обладала силой.

— Я сказал Асмодею, что меня послала Орлеанская Дева, — произнес Анатоль. — Но ему ответ не понравился.

— Я отношусь к этому иначе, — успокоила его женщина. — И методы у меня другие. Сказать, кто мог послать тебя?

— Конечно, мне хотелось бы это знать.

— Есть семь существ, которых мы привыкли звать ангелами, хотя это имя не совсем им подходит. Земля для них — место жестокой битвы. Все семеро в течение какого-то времени притихли, возможно, отходили от последнего сражения, в котором использовали людей в качестве пешек. Но вот, наконец, игра началась снова. Вряд ли я могу понять, зачем ангелам нужны простые смертные, но кое-кто из них на беду привлек людей в качестве слуг, а прочие, боясь проиграть, решили не отставать и сделали свой ход. Некоторые сотворили магических существ в образе людей, и среди них — меня.

— Да, легион падших ангелов сошел на землю, — вмешался священник. — Неважно, как они себя величают, все они — слуги Дьявола. Как сказала ведьма, они притихли на время, но теперь, когда мир движется к концу, снова становятся активными. Однако, не стоит отчаиваться, ибо у нас есть Спаситель.

«Мне нужно очень внимательно слушать, — думал Анатоль. — Правда это или нет, но в ней — ключ к моему спасению».

— Имена этих, так называемых, ангелов, различны, — продолжала женщина. — Одного из них человек по имени Джейкоб Харкендер называл Зелофелоном, и ему подходит это имя. Другого, вернее, другую его слуги величают Баст, потому что именно под таким именем изобразил ее человек по имени Дэвид Лидиард, когда встретил в Египте. Баст когда-то сотворила существо, которое выглядело как сфинкс.

«Сфинкс! — мысленно воскликнул Анатоль. — Именно сфинкс упоминался в той глупой песенке, мучившей меня в кошмарах! И Дэвид Лидиард — тот человек, которому я должен передать послание».

Даже если эти слова сформировались в его сознании, не будучи произнесенными вслух, он увидел, как нахмурилась женщина, словно недовольная чем-то.

— Сфинкс? — эхом откликнулась она, доказывая, что действительно проникла в его мысли. — Ты веришь, что Орлеанская Дева была сфинксом? С этим трудно согласиться. Зачем бы сфинксу подсылать убийцу к приспешнику Зелофелона?

«Послание, — думал Анатоль, не в силах удержаться. — Пожалуй, ключ — в послании…» — он остановился, пораженный тем, что сумел это сделать, не раскрыв больше ничего.

— Скажи мне о послании, — попросила она, и, пожалуй, миролюбиво, без угрозы. — Я не враг тебе, Анатоль, может быть, помогу разобраться в нем. Скажи мне, пожалуйста.

«Если сон был просто сном, — думал Анатоль, — тогда не будет вреда, если я раскрою его сущность. Если же нет, она, наверняка, лучше разберется в нем. А если она мой враг, то сумеет заставить меня рассказать».

— Когда ты даровала мне отдых, я уснул, — начал он. — И видел во сне, как англичанин появился на лежащей в руинах земле, что прежде была Шемин-де-Дам. Он сказал, что его имя — Саймон, и попросил передать послание своему отцу, Дэвиду Лидиарду, в Конце Света.

— О! Вот это странно, — воскликнула женщина. — Расскажешь мне, в чем состояло послание?

«Я не оправдаю доверие, — подумал Анатоль. — Она уверена, что этот сон — реален, а значит, и мне не стоит в том сомневаться».

— Это было бы неправильно, — ответил он. Женщина убрала руку с его головы, словно тронутая его дипломатичностью. Она приняла его отказ без возражений, не пытаясь заставить или угрожать.

— Третье из описанных мною существ именует себя Махалалел, — сказала она, вновь отыскивая прерванную нить повествования. — Давным-давно он сотворил человека из глины и, впридачу к нему, компанию существ, которые недавно стали известны как лондонские вервольфы. Таким образом он обеспечил себе некоторое превосходство, но ненадолго, ибо Махалалел существенно слабее остальных. Четвертый — мой собственный создатель. Пятому поклоняется несчастный глупец рядом с тобой, и о нем существует аллегорическая легенда, связанная с причислением к лику святых некоего Амикуса, чье имя и природу ты сможешь узнать. Именно он стал таинственным создателем Иисуса Христа, если Христос — действительно творение, подобное мне, а не человек, как ты — и священники святого Амикуса, конечно же, верят в свою миссию.

— Она тщится принизить Всемогущего Господа, хочет сделать его равным падшим ангелам, — сказал священник, видимо, пораженный ее заявлением. — Но в этой глупейшей истории — лишь дьявольская гордыня.

— О двух оставшихся мы не знаем почти ничего, — невозмутимо продолжала женщина. — Они остаются немыми — а возможно, и слепыми, но возможно, что один из них решил заняться человеческой расой, а может, обнаружил ее прежде Махалалела, и не исключено, что использует ее более хитроумно, нежели остальные. Будь хоть какая-то истина в фундаментальных учениях Ордена Святого Амикуса, последний мог бы считаться автором всей истории или, по меньшей мере, творцом земли. Если ты — орудие одного из них, это может быть очень интересно.

«Сама земля стала моим убежищем, когда началась бомбардировка, — думал Анатоль. — Пожалуй…» — Он перевел взгляд, чтобы понаблюдать за ее реакцией.

— Пожалуй, — эхом откликнулась она. И, спустя секунду, продолжила: — Да, все возможно. Два скрытых от всех ангела вряд ли могут оставаться в тени вечно. Если угодно, грядет великая перестановка ангельских сил.

— А что вам нужно от меня? — озадаченно вымолвил Анатоль.

Она быстро глянула на человека, лежащего на соседней кровати, смутно улыбнувшись. — Я ведьма, — проговорила она. — Что мне может быть нужно, кроме перемирия с тобой? — Он знал, что она выбрала это слово намерено, возможно, чтобы поддразнить священника. И Фериньи, похоже, тоже это знал.

— Каково твое предложение? — спросил Анатоль. — И что ты хочешь взамен?

— Я предлагаю тебе жизнь и освобождение от боли, по крайней мере, на какое-то время, — отвечала она. — А хочу я вот чего… чтобы ты пообещал выполнить одну вещь — тогда и там, когда я попрошу.

— Ты стремишься заручиться моим согласием на то, чего я не знаю? — нахмурился Анатоль. — Подписать договор, который не может быть пересмотрен?

— Разумеется, — был ответ. — Ведь я-то даю тебе шанс на жизнь, а иначе ты можешь ее лишиться. Асмодей, без сомнения, уничтожит тебя, если я лишу тебя своей заботы, и сделает эту смерть нелегкой. Разве такая плата слишком высока, когда на чаше весов — твоя судьба?

— Да, — подал голос священник. — Такая цена слишком высока.

— Шанс на жизнь, — повторил Анатоль. — И освобождение от боли — на время. Ты не слишком-то щедра.

— Ты солдат, — промолвила женщина. — И понимаешь, как заключаются союзы. Сделка, заключенная со мной, ограничивается только мною. Я могу тебе избежать Асмодея, но, если он решит преследовать тебя, я не смогу его остановить. Все, что я могу тебе предложить — это шанс на жизнь. Не могу предоставить неограниченную будущую защиту от приспешников Зелофелона — или, скажем, от немецких пуль — но шанс все же лучше, чем ничего. Асмодей, конечно, захочет иметь дело с тобой, когда устанет от своих игр в палача. В глубине души он ведь простой человек с ограниченным воображением. Дева Орлеанская может снова прийти спасать тебя, принимая во внимание ее намерение отправить тебя на поиски Дэвида Лидиарда… но я не знаю, стоит ли тебе доверять ей. А чтобы заручиться моей помощью, тебе достаточно пообещать выполнить всего одно желание.

Она мучила его, одновременно провоцируя, и он думал: интересно, не станет ли ее обращение более приятным, если он не откажет ей в ее просьбе. У него было неприятное ощущение, что, стоит ему дать согласие, как она потребует выдать текст послания, предав тем самым интересы другого лица.

— Я думал, как раз ведьмы исполняют желания простых людей, — с сарказмом выдавил он. — Никогда не слышал, чтобы было наоборот.

— Мне нужно только одно желание, — серьезно отвечала она. — Традиционные три — слишком большая жадность.

— Это не просто жест, — предостерег его священник. — Не позволяйте ей втянуть себя в игру.

— А я прошу два, — выдвинул Анатоль встречное предложение, думая, что если безумная игра начнется, он тоже может получить свою выгоду и поднять авторитет.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она, — видимо, все его мысли ей было не охватить.

— Ты должна дать Фериньи шанс на спасение, — объяснил он. — Я никуда не пойду, если здесь останется человек.

— Нет! — воскликнул священник. Его гнев был искренним. — Я не стану покупать свободу такой ценой. Отказываюсь!

Женщина засмеялась. — Готово! — сказала она, и Анатоль решил, что держался недостаточно твердо.

Священник застонал.

— У меня все еще сломана нога, миледи, — произнес Анатоль. — Сумеешь ли ты срастить кость одним махом, а заодно и убрать мою головную боль? И, разумеется, исцелить раны священника.

Ведьма прошлась по комнате, остановилась возле его сломанной ноги и положила на нее руки. Отодвинула плоть и соединила концы бедренной кости — странно, но боли он не чувствовал. Так продолжалось минуту или около того. Анатоль не чувствовал, что концы кости соединились, но, когда пошевелил ногой, обнаружил: получается. Он глубоко вздохнул, а она положила руки ему на грудь. И снова никакой боли. И никаких ощущений улучшения, хотя он точно знал: и здесь кости восстанавливаются.

— Ты обладаешь таким даром и при этом имеешь дело с убийцами, готовящими злодейские заговоры, — сказал он. — А могла бы обратить свой талант на добрые цели…

— Не путай меня с людьми, — произнесла она — пожалуй, более холодно, чем до этого. — Я делаю это ради собственной выгоды, моя миссия не заключается в том, чтобы работать в парижских госпиталях или поднимать на ноги мертвецов, лежащих на полях битвы в Европе.

Она повернулась к священнику и сбросила на пол его одеяло. Анатоль сел, безмерно радуясь, что может это сделать. Он жаждал увидеть, какой эффект произведут ее прикосновения к жутким ранам, оставленным на запястьях и лодыжках священника огромными гвоздями. Священник не смог увернуться от нее. Она взяла его запястья в обе руки, подняла их и посмотрела на Анатоля.

— Я обещала дать возможность освобождения, — заявила она. — Как только он будет исцелен, у него появится эта возможность. Если откажется двигаться, это не повлияет на нашу сделку.

Когда она отпустила худые запястья, на них не осталось больше ран, только тонкие шрамы. Тогда она немедленно перешла к лодыжкам.

«Если все это реально, — думал Анатоль, — тогда наши действия на поле боя за последние четыре года — жалкий фарс! Все раны, которые мы получили, и все, которые нанесли — в них не было никакого смысла. Они были не нужны. Мертвые могли снова начать двигаться, как Асмодей, каждое жуткое ранение могло исчезнуть без следа. Если бы только мы владели этим трюком. В мире есть ангелы и ведьмы, обладающие силой, чтобы творить чудеса — но как они применяют эту силу? Они отправляют людей вроде Асмодея, чтобы тот говорил отцам маленьких детей: „Принесите нам ваших агнцев на заклание, дабы доказать веру вашу!“ Они заключают мучительные соглашения, меняя свой дар на некие сомнительные будущие привилегии. Что же это за существа, которых так мало беспокоят их собратья?»

Мысли звучали в его голове, а он подбирал нужный ответ. Он восемнадцать месяцев пробыл на Западном фронте, знал, что люди с легкостью посылали смерть и ужасные ранения на своих собратьев, будучи убеждены: это — навсегда. Даже если бы не было войн, остаются еще убийства и тюрьмы, фабрики и шахты.

Пока ведьма врачевала страшные раны на ногах священника, до Анатоля начал доходить смысл сказанных ею слов. «Не путай меня с людьми», — вот как она выразилась. Он не сумел заглянуть за ее человеческую оболочку, не сумел применить воображение, понять, что она на самом деле такое. А также — кем может быть Асмодей, и что за существа управляют ими обоими.

Он начал понимать, почему священник с креста так отчаянно цеплялся за свою оптимистическую веру, основанную на убеждении: эти существа, несмотря на их силу, ничего не значат в истинном положении вещей.

«Если таков мир, в котором мы живем, возможно, нам действительно нужен тот, кто искупит наши грехи…» — думалось Анатолю.

Жуткая мысль для атеиста, коим он привык себя считать.

Ведьма подняла священника на ноги, дабы продемонстрировать, что он теперь на это способен. — У тебя нет власти надо мной, — сказал священник, и голос его звучал твердо. — Меня не соблазнишь дарами Дьявола. Ничего не буду тебе обещать, кроме того, что приложу все усилия для спасения души этого человека, дабы лишить тебя твоей награды.

Она рассмеялась. — Будь мой создатель таким же обманщиком, как тот, кому ты выбрал поклоняться, я была бы, и вправду, несчастнейшим существом.

Коридор снаружи от кельи был пуст, но ведьма загородила проход к комнате, куда раньше приносили Анатоля. — Ступай туда, — она указала противоположное направление — к лестнице, ведущей вниз. — В стене одной из глубже расположенных келий есть проход к подземному ходу под домом. Его используют для доставки вещей, которые не хотят показывать наверху. Если попытаешься пройти по дому, тебя точно заметят, но подземный ход — хорошая возможность уйти незамеченным.

— Ты могла бы защитить нас колдовством, — резко бросил Анатоль. — Разве ты не можешь заставить их не видеть, как мы уходим — или позволить нам испариться, словно духам?

— За чудеса тоже нужно платить, — просто ответила она. — Магия требует хитрости и усилий. Когда эффект достигается разрушением обычного хода вещей, расходуется много тепла души. Я и так уже выполнила свою часть сделки.

— О, сын, мой! — священник схватил Анатоля за руку. — Вы еще не начали понимать, что совершили. Она не обещала вам спасение, только шанс . Она уже предала вас.

Анатоль сузил глаза, рассматривая заурядные черты женщины. Она ждала, когда они начнут движение.

— Сомневаюсь, — проронил Анатоль. — Я ей нужен живым, чтобы выполнить свое обещание. И я уверен, что мы оба убежим — или погибнем при попытке.

Священник покачал головой. — Тогда пошли!

У Анатоля упало сердце. Он понял, что, возможно, сказанное не совсем соответствовало его мыслям. Теперь, когда он был в ее власти, возможно, даже его смерть сослужит ей службу. Разве его не убеждали, что здесь, в ведомстве загадочных ангелов, смерть — еще не конец? Он двинулся назад в келью, прихватить свечи. У них со священником не было подносов или дощечек, чтобы нести их, поэтому он взял коврик, обернув его вокруг руки, защищая от капающего воска. На нем все еще была униформа, а на священнике — только нижнее белье, в котором его водрузили на крест. Анатоль снял одеяло с койки священника и обернул вокруг сутулых плеч старика.

— Вы можете идти быстро? — спросил он. — И, главное, знаете ли место, где мы могли бы укрыться? Может быть, часовня?

— Нет такой часовни, где мог бы найти приют продавший душу Дьяволу, — сухо отозвался отец Фериньи. — Пойдемте, заклинаю вас, пока это еще возможно!

Они вышли вместе. Как только начали спускаться, Анатоль оглянулся на женщину, которая все еще провожала их глазами, но мрак уже поглотил ее. И сейчас же в голове Анатоля ожили тысячи вопросов, тайн, в которые он не успел проникнуть.

Они нашли вход в подземелье, и довольно легко, протиснулись туда без труда. Анатоль не задумывался, зачем сатанисты проделали этот ход и что они доставляли через него. Это и так было ясно. Здесь стояла вода, но ее было немного, хотя грязи было предостаточно, но Анатоль привык к ней в окопах, да и священник не показывал, что это его тревожит.

Однако, не прошли они и сотни метров, как услышали звук погони. Огонь свечей был уже незаметен, ибо они завернули за угол, но двигаться беззвучно, конечно же, не получалось.

— Проклятье! — воскликнул Анатоль. — Она могла бы дать нам больше времени!

— А вы ожидали честной сделки? — спросил священник. Его голос звучал хрипло; раны зажили, но горло все еще оставалось поврежденным. — Она же сама вас уверила, что ей незнакомы угрызения совести. Она играет с нами, месье Домье, и Асмодей — другой игрок — или пешка — в той же самой дьявольской игре.

Было ясно, что они должны оторваться от преследователей, если сумеют, если же нет — спрятаться где-нибудь. — Идемте! — подгонял он спутника. — Неважно, есть у вас информация, которая нужна Асмодею, или нет, они в любом случае убьют вас, пытаясь раздобыть ее. Или, может, ведьма была права насчет вашего энтузиазма прослыть мучеником?

Фериньи не ответил. Анатоль припустил вперед, стремясь двигаться еще быстрее. Священник пытался поспевать за ним, но ему не хватало сил, да и одет он был неудобно. Анатоль размышлял: правильно ли он поступил, когда решил убегать вместе с этим человеком, сейчас ставшим обузой.

— Нет ничего плохого в мученичестве, — вдруг изрек священник, тяжело дыша, — когда стоишь в ожидании Великого Суда.

— Но и ничего хорошего в том, чтобы быть еретиком, — парировал Анатоль. Грязная вода наполнила его ботинки, носки насквозь промокли. Ноги отяжелели, но он заставлял себя идти, радуясь, что они достигли перекрестка: теперь преследователи могут задержаться, выбирая направление. Его самого направление не волновало: главное — сбить врагов с толку.

— Единственная непростительная ересь — дьяволизм, — отозвался священник. — А я ничего не должен Дьяволу, хотя и принял вашу помощь.

«Как и я, — подумал Анатоль. — Ибо сделка была вынужденной. Как бы то ни было, она не отпустила меня, потому что нуждалась во мне. И между ней и Асмодеем какая-то ссора. Асмодей думал, не она ли послала меня убить его, а у нее обнаружилось немного симпатий относительно его методов и амбиций. Священник, без сомнений, все это оценил, считая происками беса-искусителя, но, даже если я признал, что миром правят эти сверхъестественные существа, это еще не повод принять его религию. Он смотрит на мир сквозь розовые очки своей веры, и все в мире подходит под его аксиомы. Я не должен так поступать. Если мне нужно понять, с чем имею дело, то нельзя верить ничему, кроме собственного опыта, но и с собственным опытом нужно подвергать сомнению почти все».

Звук приближающихся шагов нарастал. Погоня была уже недалеко. Подземные ходы не сумели запутать преследователей, а Анатоль и его спутник двигались все медленнее. И это было не только виной священника; Анатоль тоже устал, да и голова снова начала болеть.

— Будь ты проклята! — пробормотал он. — Это был не шанс, а только полшанса. Мне нужно было просить больших гарантий!

Теперь они очутились с длинном туннеле, с более низкими сводами. Воды здесь было куда больше, и она становилась все глубже. Анатоль оглянулся и увидел яркие фонари, которые несли люди Асмодея — не то, что их жалкие свечи. Преследователи еще не дошли до глубины, поэтому стремительно приближались. Каждый шаг в холодной воде вызывал судороги в икрах, и Анатоля закралось сомнение: не бесы ли искусители вцепляются в его ноги, чтобы остановить.

«Где же мой ангел-хранитель?» — горько пожаловался он, при этом не зная, стоит ли сожалеть об отсутствии такового.

Свеча священника выгорела почти до конца, так что он не мог уже держать ее, рискуя уронить в воду. Тогда он поставил ее на выступ в стене, и они двинулись дальше.

— Мы должны выбраться наружу, — тяжело дыша, выпалил Анатоль. Сразу же после этих слов раздался выстрел. Он эхом отозвался под сводами подземелья. Пуля отлетела в сторону, не задев никого из них, но сам факт выстрела подтвердил намерения преследователей. Похоже, у них не было приказа доставить пленников живыми. Анатоль тоже оставил свою свечу, но двигаться, когда вода достигала уже бедер, было невероятно трудно. К тому же он совершенно не умел плавать.

Из-за того, что продвигаться в холодной воде с течением становилось все тяжелее, а также из-за своей молодости и большей физической силы, Анатоль пошел впереди. Он отчаянно старался добраться до следующего угла и завернуть, дабы выстрелы не могли его настигнуть, и тут споткнулся и полностью ушел под воду. Он барахтался изо всех сил, стараясь высунуть голову, но вот, наконец, ноги снова нашарили дно, он сумел ухватиться за стену и прийти в себя.

Священник, меж тем, догнал его, помогая встать во весь рост, но Анатоль уже не думал, что им удастся достичь цели. Как не удастся и справиться с преследователями. Те еще не достигли оставленных свечей, но теперь он отчетливо видел, сколько фонарей в руках догоняющих их людей. Три. И он также знал, что самих людей больше — пятеро или шестеро.

Когда они вдвоем побрели дальше, отчаянно пытаясь ускорить шаг, невзирая на тот факт, что не видели больше дороги, Анатоль ощущал, как бешено колотится сердце, и удары отдаются в голове. Он ощущал странное головокружение, словно они опять оказались на пороге безумного мира. Он схватил священника за руку, чтобы удостовериться: они еще вместе, и потянул за собой. Но тут прозвучал выстрел, и тело Фериньи начало падать.

Наполовину обернувшись, он подхватил старшего товарища, фактически обнял его, не давая упасть.

Священник не издал ни звука; крик, прорезавший пространство, принадлежал не ему.

Анатоль резко остановился, но не столько из-за крика, сколько из-за полного изнурения, не в силах идти дальше.

Он оглянулся на дрожащий свет фонарей — они двигались как-то необычно, словно владельцы их были в сильном возбуждении. Они больше не двигались вперед, а один фонарь вообще разбился о стену туннеля, и теперь на поверхности воды плавал слой горящего масла. Анатоль не мог различить тени людей с оставшимися фонарями или их компаньонов — все словно слилось в единую хаотичную массу. Первый крик оказался лишь началом, к нему прибавились новые. Похоже, что нечто — и именно сзади — напало на преследователей, и было оно не менее пугающим, чем тот демон, что схватил его в церкви.

«Может быть, ведьма сдержала слово и послала какого-то духа, чтобы прикрыть наш побег?»

Священник пошевелился в его руках, протянул руку и обхватил плечо Анатоля. Тому было радостно, что товарищ не умер. Глубоко дыша, он пошарил по сторонам, стараясь найти стену коридора. До него донесся сильный плеск воды: один из гонителей упал в воду, и его подхватило течением. Раздались еще пара выстрелов, но безуспешных.

Звуки борьбы продолжались, но выстрелов больше не последовало. Все три фонаря погасли, от горящего масла было больше чада, чем освещения. Два свечных огарка все еще тлели на другой стороне туннеля, но их жалкий свет не давал возможности разглядеть, что происходило.

Крики продолжались еще какое-то время, затем все стихло. Когда умерло последнее эхо, воцарилась тишина. Анатоль сам себе поражался, что думает об этом: какая сила расправилась с погоней.

Анатоль оперся о стену, очень аккуратно прислонил к ней священника.

— Стоять можете? — прошептал он, стараясь приглушить свой голос.

— Думаю, да… Выстрел… спина…

Анатоль знал, куда попала пуля, ощутил это под рукой. «Еще минута, и я вернусь за свечой, — сказал он себе. — Воспользуемся ею, пока это возможно».

Горела только одна из оставленных ими свечей. До нее было больше десяти метров: желтоватый огонек зловеще выделялся на фоне чернеющей воды, непрерывно движущейся.

Так как ничего, кроме этого огонька, не было видно, Анатоль сосредоточил взгляд на пламени, пробираясь сквозь мутную воду — превозмогая себя. «Неужели силы так быстро подошли к концу?» — с отчаянием думал он.

Когда до свечи осталось не более дюжины шагов, чуть поодаль вырисовалась звериная голова на поверхности воды.

Вначале он решил, что животное мертво, но потом понял: оно пытается выбраться. Это была огромная собака, и вначале Анатоль решил, что преследователи взяли ее с собой, чтобы травить пленников, но потом он увидел окровавленные челюсти и понял свою ошибку. Он поспешил на помощь животному, но не сумел поднять его, как Фериньи, хотя оно не могло весить больше, чем священник. Однако, он хотя бы попытался держать голову собаки над водой.

Когда Анатоль подхватил пса, он знал, что тот сильно ранен — видимо, те две пули попали в цель. Но пусть даже и так, животное выполнило свою задачу. Никто больше не показывался из темноты, погони больше не было.

Анатоль несколько раз попытался вытащить животное из воды и, наконец, ему это удалось. В пламени свечи он разглядел, что пуля попала в живот и вышла на спине, оставив ужасную рану. Из раны струилась кровь, не оставалось сомнений, что животное умирает. Анатоль всматривался в дальний конец туннеля, но не мог никого увидеть или услышать. Если и остался кто-то в живых из преследователей, они все равно не шевелились.

Анатоль поднял собаку повыше и посмотрел в ее глаза. Он ощущал не своем лице ее прерывистое дыхание. Черты животного задрожали, стали расплываться, меняясь на глазах.

И это изменение было столь необычно и чудесно, что Анатоль едва не выронил животное. Еще до того, как трансформация закончилась, он знал, что держит в руках волка, теперь же в его объятиях очутилась обнаженная женщина.

У нее была бледная кожа и длинные светлые волосы. Должно быть, в молодости она была прекрасна, но сейчас уже довольно немолода. Странно, но это потрясло его сильнее, чем сама трансформация. Видно, никто не мог бы догадаться, что вервольфы бывают средних и преклонных лет.

Раны на ее теле больше не кровоточили, но по-прежнему оставались тяжелыми. Входное отверстие пули — чуть выше и левее пупка. Он держал ее так, что мог видеть и другую рану — куда страшнее — на спине. Она была на грани жизни и смерти, но губы еще двигались, стараясь передать нечто важное.

— Сири, — произнесла она. — Я Сири… Если можешь… скажи Мандорле… где лежит мое тело…

Она говорила по-английски. Ведьма упоминала лондонских вервольфов, а Асмодей произносил имя Мандорлы. Паутина бреда, казалось бы, охватила его еще сильнее, но Анатоль оставался спокойным и сосредоточенным. Он — машина, и неважно, помогает происходящее почувствовать это, или нет.

— Да, — сказал он, — ощущая сопереживание с ней, желая облегчить ее последние моменты. — Если смогу, передам.

«Интересно, она и в самом деле перегрызла горло пяти человекам в течение нескольких секунда? — думал он. — Вервольфы весьма изобретательны в вопросах убийства… но для них, я полагаю, смерть тоже всего лишь временная остановка на пути без начала и конца».

Он снова потянулся за свечой, сейчас это было легче, когда у него на руках лежало тело мертвой женщины. Потом понес ее туда, где ждал священник.

Рана отца Фериньи была не столь ужасной, как у волчицы, но тоже могла оказаться смертельной. Пуля поразила его рядом с плечом. Размозжила лопатку и задела легкое, которое медленно наполнялось кровью. Священнику было тяжело дышать, но он тоже хотел передать послание, и ему некогда было выслушивать мнение Анатоля об их спасительнице. Фериньи держался очень собранно, словно мысли о мученичестве позволили ему мобилизовать внутренние ресурсы.

— Книга, — еле слышно проронил он. — Она спрятана под полом на чердаке… дом тринадцать на рю Маркассен. Заберите ее, если сможете, и отправьте в Лондонский дом моего Ордена. Уил-стрит, в Бромли-бай-Боу…

Анатоль не устоял перед искушением сказать: — Почему вы говорите это мне? Разве я не одержим Дьяволом?

Фериньи даже не попытался улыбнуться. — Вы попросили ведьму освободить меня, — слабо произнес он. — Вот так я ее и использую, эту свободу. Члены лондонского кружка знают Дэвида Лидиарда, они могут подсказать вам, как его найти.

Имя Лидиарда отпечаталось в сознании Анатоля сильнее, чем остальное. Отчего-то сам факт того, что священник знал его имя, как знала и ведьма, не удивил его ни капли. «Мне что, действительно нужно разыскать этого человека? — подумал Анатоль с иронией. — Судьба назначила нам встречу в Конце Света — разве могу я избежать ее?»

Но вслух он произнес: — Сделаю все, что смогу. «Ради вас, — добавил он про себя, — ради существа, которое я держал на руках, ради англичанина, посетившего мой сон, ради Орлеанской Девы и, пожалуй, ради таинственной ведьмы. Если я должен стать частью этой безумной игры, я сумею играть достойно. Если это реально — а разве теперь я могу хоть немного в том сомневаться? — значит, в мире нет более достойной игры».

Внезапно свеча погасла, оставив его в полной темноте.

Интерлюдия первая

Золотой век дурака

Золотой Век находился в своей финальной фазе вялого умирания, когда Махалалел решил взять на себя задачу обучения любимых сыновей так же, как и обычных людей, по образу и подобию коих они были созданы. С этой целью он привел их на вершину холма, откуда они могли наблюдать небольшое побоище, в котором компания людей, собранных с ферм и деревень, пыталась, хотя и безуспешно, остановить жестокое наступление на их землю племени кочевников-мародеров.

В конце небольшого побоища человек тридцать пять-сорок лежали мертвыми, рядом с ними — дюжина лошадей. Почти всех вначале пронзили копья или стрелы, но многие из защитников беспомощно лежали и истекали кровью, пока битва шла своим ходом, ожидая, пока противники соберутся прикончить их ударом сабли.

— Вот начало войны, которая протянется долго, хотя, в сущности, в ней уже определились победители и побежденные, — объяснял Махалалел. — Поражение в этой битве тех, кому принадлежит земля, оставляет всю долину на милость завоевателей, которые вполне насладятся победой, присвоив то, что осталось от побежденных. Те, кто остался в живых, будут убиты, их жены — захвачены в плен, изнасилованы и тоже убиты — либо обращены в рабство.

Однако, со временем кочевники присоединятся к своим голодным ордам, выйдут в поход на соседние области. Тогда те, кого изгнали отсюда, вернутся и начнут отстраивать заново свои дома, засеивать поля. Тяжелым трудом они постепенно вернут былое благосостояние и удержат его, пока не нагрянут новые завоеватели.

В этом всегда наблюдается определенная периодичность, ибо два образа жизни, столкнувшиеся ныне, постоянно противопоставлены друг другу. Всегда будут те, кто растит урожай и обрабатывает землю для своих нужд, и всегда будут скотоводы-кочевники, перегоняющие своих животных с места на место в поисках пастбищ. Их натура заставляет земледельцев заниматься накоплением добра и защищать его от тех, кто вторгнется на их землю, не жалея сил. А в природе скотоводов — скитаться, нигде не пуская корней, быть хищниками и грабить чужое добро. Такое разделение среди людей существовало всегда, и каждый человек наследует тот или иной образ жизни.

Со временем сборщики урожая построят города, возведут стены, в то время как скотоводы превратятся в искателей приключений и завоевателей, против которых ни одни стены не выстоят вечно. По мере того, как будет расти количество людей, а их рабочая сила будет объединяться во все более крупные компании, города, в которых они обитают, станут тоже увеличиваться, защитные стены — становиться выше и прочнее, а разрушительные силы, направленные против них — амбициознее и мощнее. Таким образом, цикл повторений станет шире и изощреннее. С каждым новым поворотом великого колеса защитные сооружения будет все труднее преодолеть, но и силам разрушения будет все сложнее противостоять.

Вот и вся будущая история человеческой расы в зародыше. Я назвал процесс нарастания, который заставляет весь цикл развиваться по спирали, прогрессом. Его первичные продукты — доспехи и оружие, но есть и ряд интересных побочных продуктов. И лучшие из них, в моем понимании — любопытство, знание и научный метод. Увы, у этих побочных продуктов есть свои побочные продукты, бесполезные фантомы воображения: представления, вера и догматизм. Благодаря этим усложнениям путь прогресса никогда не будет гладким, и человеческая мудрость всегда будет нетвердо стоять на ногах, устремляясь в неведомое.

Махалалел в то время сохранял видимость человеческого обличья, чтобы можно было спокойно общаться с любимыми сыновьями лицом к лицу, но его красивое человеческое лицо было всего лишь маской, скрывающей его истинную природу. Он не снисходил до того, чтобы открыть причину его особого интереса к человечеству или значение урока, который он так стремился преподать существам, коих собрался заселить среди людей.

Один из двоих учеников на холме был волком, прежде чем его обличье было изменено на человеческое, второго сотворили из вязкой серой глины. Ни один из них не знал, в каком обличье пребывал Махалалел, пока не сделался человеком и не взял себе имя; у каждого было свое мнение на этот счет.

Белорус, бывший прежде волком, представлял себе, что прежде их творец был резервуаром грубой архетипической материи, из которой могла появиться любая форма. Глиняный Монстр, знавший, что его острый ум и самосознание являются слепком с изначальной матрицы создателя, представлял настоящего Махалалела безбрежной душой, существующей помимо материального мира, за его пределами, и душа эта могла проявиться на земле в виде бесконечно сияющего света.

Пока они спускались с холма, чтобы осмотреть печальную картину, которую представляло собой поле битвы, вышло так, что Пелорус и Глиняный Монстр начали спорить на эту тему, и Пелорус попросил Махалалела рассудить их.

В ответ на эту просьбу Махалалел сказал: — Все существа суть пленники собственных ощущений, получаемых из скудных познаний о мире, в котором они живут. Никто из творений не может постичь реальную природу своего Творца. Пожалуй, это никогда никому не удастся, но, как знать, в какую сторону повернет прогресс в русле непрерывного цикла изменений? До той поры, пока силы разрушения не возрастут настолько, чтобы уничтожить великое колесо и нарушить возрастающую спираль, остается вероятность того, что любопытство, познание и научный метод выявят реальную историю мира, истинную природу вселенной и скрытое сходство разумов, проходящих эволюцию.

— Но что они увидят? — спросил Пелорус, неудовлетворенный ответом. — Если существа, похожие… на нас, узнают, что мы — их Творцы, что увидят они и что увидим мы?

— Не могу тебе сказать, — отвечал Махалалел. — Ибо я и сам этого не знаю. У Творцов тоже нет возможности увидеть себя со стороны. Только человекоподобные существа с человекоподобными телами и ощущениями могут стать зеркалами для изучения собственной внешности. Да и то, они могут видеть лишь собственные лица — но не души. Если Творцы сумеют посмотреть на себя в зеркало, то не увидят ничего, кроме масок. Свою настоящую субстанцию они не способны увидеть — так же, как и свои души. За этой маской не видно лица.

— Если мы никогда не сможем увидеть тебя, как же мы можем надеяться понять тебя? — горько проронил Глиняный Монстр.

— Этого я тоже сказать не могу, — отвечал Махалалел, и в голосе его прозвучала печаль. — Я могу лишь предложить вам проявлять интерес к самим себе в свете человеческого прогресса. Если какой-либо Творец и был ответственен за эту причуду, давшую начало процессу превращения волосатых обезьян в людей, трюк оказался достаточно ловким. Вы можете стать свидетелями этого процесса в развитии и, возможно, в один из дней поймете, кто мы такие и что собой представляем.

— Судя по сегодняшнему дню, — заметил Пелорус, разглядывая окровавленные и разрубленные на куски тела, валявшиеся в грязи, — этот процесс будет развиваться и совершенствоваться еще очень долго.

— Вот уж чего у меня в изобилии, так это времени, — ответил Махалалел. — Это дар, коим я наградил вас обоих в равной мере.

— Будем надеяться, что время не покажется нам слишком скучным, — заметил Глиняный монстр. — Если Пелорус прав, это окажется не даром, а тяжелой ношей.

— Такую ношу они согласятся нести с радостью, — заметил Махалалел, указывая на один из лежавших на поле трупов. — Если будете проявлять слишком большое нетерпение, вам придется сглаживать пути прогресса для смертных существ, а кроме того, прилагать все усилия для того, чтобы человеческая мудрость развивалась по спирали.

— Это предложение или приказ? — кисло спросил Глиняный Монстр.

— Необходимость, — ответил ангел.

Мандорла смотрела в человеческое лицо, которое решил выбрать для себя Творец. По-мужски красивое, с упрямым подбородком и резко очерченными скулами, мощными надбровными дугами и узкой бородкой. Он тоже посмотрел на нее, с одобрением, пожалуй, даже с малой толикой восхищения.

«Эта человеческая форма, которую он дал мне, услаждает его взор, — решила она. — Потому, что он решил выбрать усладу для своих глаз на мужской лад. У людей мужчины — активный и сильный пол. Поэтому он выбрал самку волка как объект для вожделения, хотя среди волков именно женские особи правят всеми. Я полагаю, в самой природе Творцов заключается их стремление выстраивать вещи в таком порядке, но, вероятно, в их же природе и сожалеть об этом».

Маска Махалалела была прекрасна, прекраснее, чем любое человеческое лицо. Кожа — более гладкая и даже яркая, черты — симметричнее, больше командного блеска в глазах. Но Мандорла, смотревшая в зеркала своими человеческими глазами, знала, что ее собственное лицо человека все же красивее, ибо женские лица красивее мужских. Она была не более благодарна за этот дар, как за все остальные.

— Я не понимаю, — горько сообщила она Творцу, — почему ты вообще меня создал. Твоими любимцами были сыновья, именно им ты адресовал все вопросы, с ними связывал все надежды, и их труд нужен тебе для решения загадки самопознания. Зачем ты забрал щенков из выводка моей матери — и женского пола, и мужского? Почему ты наложил свое проклятие на меня и моих сестер?

Махалалел холодно улыбнулся. — Ты бы заскучала, волчонок, если бы я забрал твоих братьев и оставил тебя в компании сестер. И братцы бы тоже заскучали.

«А как насчет тебя? — подумала Мандорла. — Ты бы тоже заскучал, почувствовал себя одиноким? А если так, почему не сказал об этом, самодовольный обманщик?» Вслух же произнесла: — Но те же не сделал женщину из глины, чтобы составить компанию Глиняному Монстру. По-моему, ты следуешь принципам справедливости весьма хаотично.

— Глиняный Монстр — полностью человек, по крайней мере, внешне, — небрежно процедил Махалалел. — Он может скрасить одиночество в компании обычных женщин. Пелорус и его братья, напротив, — волки в сердце и навсегда останутся ими, даже если у них случится блажь вступить в брак с человеческими женщинами, волчье все равно возобладает и потребует вознаграждения.

— Так вот для чего я понадобилась! Для того, чтобы служить вознаграждением!

Махалалел как будто забавлялся ее раздражением. — И еще ради красоты, — добавил он, и его красивые губы изогнулись в ироничной усмешке. — Для Творцов красота имеет собственное обоснование, она не бывает утилитарной.

— Если ты считаешь, что существо, подобное мне, удовлетворится таким объяснением, то ошибаешься, — проговорила Мандорла, мастерски подражая его усмешке и даже голосом изображая ту же медовую велеречивость, с которой прозвучали предыдущие слова Творца.

— Удовлетворение никогда не входило в мои цели — ни для себя, ни для моих творений.

— Твои цели меня не волнуют, — отрезала она. — У волков именно женщина — душа и ум стаи. И в моей воле, не в твоей — решать, чем станет стая. Я не собираюсь продавать себя или своих сестер ради твоих планов и целей. Я найду собственные цели, и, если удовлетворение будет среди них, значит, так тому и быть.

— Без сомнения, ты найдешь для себя забаву, — заметил Махалалел. — Не замедлишь это сделать. Но в том, что касается воли, тут ты дала маху. Лучшие из стаи станут прислушиваться к голосу моей воли, будучи связанными с ним навсегда — и ты никогда не сможешь отбросить эту волю в сторону, как бы ни старалась. В конце концов, ты, сама того не желая, послужишь моим планам и целям, ибо ты навсегда останешься моим творением.

— Может, я и сотворена по твоему образу и подобию, — отвечала Мандорла, и речь ее звучала все более неистово и горячо, — но в сердце своем я — настоящая волчица, и в тот момент, когда состоялось обратное превращение, я снова стала собственным творцом. Что бы я ни стала делать с вечной жизнью, которой ты снабдил меня, я никогда не стану служить твоим планам и целям, и клянусь, что стану противиться и разрушать все, что твоя воля будет приказывать моим несчастным собратьям.

— До чего же хорошо я это устроил! — воскликнул Махалалел, видя, как она оскорблена. — Как великолепен твой гнев! Что за удовольствие для человеческого глаза! Злись почаще, Мандорла, и всегда будешь прекрасна. У тебя будет в избытке человеческой любви.

— Любви! Думаешь, мне нужна человеческая любовь? Я волк, Махалалел, неважно, что ты испоганил мою душу. Я волк, с волчьими желаниями и нуждами, и всегда буду ценить эти желания и нужды — вечно, если потребуется. Я не желаю человеческой красоты и не хочу человеческой любви. Я хочу чистой радости охотника на охоте, блестящего триумфа убийцы, который убивает. Можешь заставить меня смотреть на тебя снизу вверх, но никогда не заставишь называть тебя хозяином.

— Мне бы этого и не хотелось, — уверил он ее. — Я создаю свои творения, но не рабов. И мои творения амбициозны, они желают быть лучше того, чем я их задумал. И я создаю их таким образом, чтобы они могли преобразовывать самих себя. И при этом я вкладываю в их сознание определенные цели — цели, которых мне не достичь без их помощи. А иначе — каков был бы смысл в Творении?

Что еще могла сделать Мандорла, кроме как отвернуться и спрятать сердитое лицо? Что она могла решить, кроме как сохранить сделанные в порыве гнева обещания, стараясь разрушить волю Махалалела, чьим орудием были лучшие из ее братьев и возлюбленных? Что она могла сделать, кроме как стремиться узнать свои собственные цели, амбиции, пути в мире людей?

Она отвернулась от своего Творца, и никогда больше не смотрела в его любящее лицо-маску.

Но даже после этого ее не отпускала темная мысль. Что, если Махалалел играет с ней? Что, если ее реакция оказалась в точности такой, как и было задумано? Вдруг его наигранное презрение было всего лишь очередной маской? И его тайная, истинная цель — вовлечь ее в упрямый мятеж, который она начала?

Одна из произнесенных им фраз жгла ее мозг: «В конце концов, ты, сама того не желая, послужишь моим планам и целям, ибо ты навсегда останешься моим творением». Как же она может узнать, даже «в конце концов», что это за цель, и как сумеет отказаться служить ей?

Мандорла знала в глубине своего сердца, и знала на протяжении долгих тысячелетий, тянувшихся, когда Золотой Век сменился Веком Героев, а тот, в свою очередь — Железному Веку, — ей просто непонятно, с какой целью она была создана, что она в действительности собой представляет и кем может стать. Махалалел, не-такой-уж-презренный обманщик, конечно же, наплел ей целую гору лживых слов, но среди них притаилась искусно замаскированная правда.

— Нет в мире более интересного существа, чем человек, — объявил своим любимцам Махалалел, когда первая фаза обучения подходила к концу. — Изучать людей — долгий процесс, но он вознаграждается сторицей. Мельницы их мудрости вращаются медленно, но продукт получается весьма ценный.

— А жизнь у них грязная, грубая и короткая, — возразил Глиняный Монстр. — И еще, они вечно воюют с себе подобными. Какие бы мечты они ни лелеяли, все равно в их натуре — червь саморазрушения.

— Жестокость, грубость и недолговечность — субъективные категории, — вмешался Пелорус. — Можно сравнить человеческую жизнь с грязной, грубой и короткой волчьей жизнью, но удачливый волк, никогда не обладавший человеческим разумом, может вкушать чистый восторг и ощущение правильности, коему не мешают ни осознание собственной смертности, ни сопереживание страданиям других созданий. Осмелюсь сказать, что жизнь самих Творцов может показаться достаточно грязной, грубой и краткой — более высшим существам.

— Возможно, — вздохнув, подтвердил Махалалел. — И, пожалуй, низшим тоже, обладай они лучшим зрением, чтобы увидеть это, или лучшим разумом, чтобы представить это. Иногда мне кажется, что мир людей — своего рода театр теней, в котором Творцы могли бы усмотреть аллегорию собственного существования. Иногда вся материальная вселенная представляется мне простым отражением реальности, в которой живут ангелы — грубым и тусклым, но все равно отражением.

— Наподобие масок, которые носят некоторые племена, — предположил Глиняный Монстр. — Огромные, крикливые, пестрые, они делают этих людей вдвое выше и вдвое страшнее, чем они есть на самом деле.

— Они делают эти огромные маски, чтобы притворяться богами, — прокомментировал Пелорус. — И не ведают того, что их боги сами делают маски — только маленькие — дабы жить среди них и изучать материальный мир.

— Они вообще мало что ведают, — добавил Глиняный Монстр. — Их десять тысяч племен, у каждого — собственный бог, собственная картина мира, собственное представление о Творении. Но что они знают вообще — кроме умения изготавливать примитивные орудия и инструменты и одомашнивать кое-какие растения и животных?

— Почти ничего, — согласился с ним Пелорус. — Разве что десять тысяч способов убийства друг друга.

— В некоторых племенах людей открыли представления о чести и справедливости, — заметил Махалалел. — Они взяли под контроль свои сражения, начали их регулировать при помощи строгих правил.

— Любые, пусть даже самые строгие, правила, немногое изменят, — произнес Пелорус. — В сражении всегда побеждает сильный, а слабый — терпит поражение.

— Изучение правил обычно служит как раз подтверждению результата, ибо, если исключить разные злокозненные трюки, слабый не сможет ими воспользоваться для победы, — рассуждал Глиняный Монстр. — Человеческие законы однозначно запрещают слабым убивать сильных во время сна или использовать медленные яды. Законы созданы, чтобы защищать права сильных.

— Это не так просто, как ты думаешь, — возразил Махалалел. — Правила и законы — замечательные вещи, часто обладающие собственной логикой. Порой они работают не так, как было задумано, — он примолк на минуту, собираясь привести пример, но ученики не показывали ни малейшего интереса в следовании его рассуждениям. Под конец он пожал широкими плечами и все-таки продолжил. — Представьте себе племя, где идет спор о сражении на копьях. Когда бы двое не устроили формальную дуэль, они должны тянуть жребий, чтобы выбрать, чей удар будет первым. Если лучший из них проиграет в этом деле, он должен выжить после первого удара соперника, прежде чем нанесет собственный. И правила подтверждают: более слабый в этом случае имеет серьезный шанс победить.

— Но этот шанс не так хорош, как тот, когда боец знает, что не слишком хорош в бою, и поэтому решает поразить соперника в спину, вместо назначения формальной дуэли, — заметил Глиняный Монстр.

— У лучшего бойца всегда лучший шанс, — сказал Пелорус. — Если жребий честен, у него равный шанс получить право первого удара. У него больше шансов сразить соперника, если ударит первым, и больше шансов выжить, если первый удар у соперника.

— Точно, — поддержал его Глиняный Монстр. — Только безрассудный человек вступит в такую схватку с более сильным соперником, даже если у него и будет шанс выиграть первый удар.

— Но предположим, что бойцов — трое, а не двое, — осторожно начал Махалалел. — У каждого — равные шансы на первый удар, но при этом каждый должен решить, кому из соперников этот удар нанести. Лучший из них, без сомнения, выберет второго по силе, а второй — лучшего. Никто не станет сражаться со слабейшим, пока более сильный не будет повержен. Слабейший из троих, если у него есть хоть капля здравого смысла, не станет пытаться убить ни одного из соперников, даже если за ним — право первого удара. Он подождет, пока один из оппонентов убьет другого, а потом уж нанесет удар по праву, причем, в этом случае его удар — первый. При таком раскладе слабейший имеет реальный шанс выиграть.

— Забавная перспектива, — согласился Пелорус, — но я не поверю, что есть человеческое племя, где регулярно проходят поединки между троими участниками по строгим правилам.

Глиняный Монстр был заинтригован. Из них двоих он был больше готов начать вторую, эвристическую фазу своего образования. — Правила не имеют особенного значения, если вместо двоих участников присутствуют трое, — рассуждал он. — Ситуация остается той же самой, независимо от того, выбран ли порядок нанесения ударов или нет. Два сильнейших должны вначале атаковать наиболее опасного недруга, иными словами, они будут атаковать друг друга. Слабейший из троих всегда будет в стороне, пока один из сильных не выпадет из игры — и тогда, если он станет действовать быстро, он сможет нанести удар выжившему до тех пор, пока он не оправился от предыдущей схватки. В трехсторонних конфликтах преимущество всегда на стороне слабейшего, верно я говорю?

Махалалел улыбнулся.

— Это не может быть правдой, — нахмурился Пелорус. — Противоречит здравому смыслу.

— С другой стороны, — заговорил Глиняный Монстр, — как раз в этом-то и есть смысл, правда, все участники боя должны точно знать, кто из них слабейший. А самое большое преимущество — у того, кого противники полагают слабым, но фактически он — силен.

— Предположим, что сражаются больше трех человек, — выдвинул гипотезу Махалалел. — Например, четверо.

— Тогда все намного труднее, — после небольшого раздумья ответил Глиняный Монстр. — пока первый и второй по силе атакуют друг друга, третий по силе непременно атакует четвертого… но в этом случае ни у кого не будет преимущества выждать, пропустив ход, когда можно будет вступить в бой со свежими силами. В этой ситуации я не мог бы предсказать, на чьей стороне окажется победа, вне зависимости от правил. Но вот если их будет пятеро , тогда преимущество снова переходит к слабейшему, которого не станут атаковать… похоже, существенная разница состоит в том, четное или нечетное количество бойцов участвует в сражении?

— Возможно, — согласился Махалалел. — А если пять — интересное число, подумай, насколько интригующим будет семь . Как думаете, вероятно такое, чтобы наислабейший из семерых получил наибольшие шансы на выживание в войны — против остальных шести?

— Нет, — заявил Пелорус. — Я в это не верю. И в любом случае, не могу себе представить подобную ситуацию: участвуй в ней отдельные представители рода человеческого или все племена людей.

— Я верю, что может, — сказал Глиняный Монстр Махалалелу, не обращая внимание на протест товарища. Он задумчиво покачал головой. — Я действительно в это верю.

— Разумеется, надо учитывать, что, если соберутся семеро участников боя, искушение заключить перемирие будет очень велико, — уточнил Махалалел. — И это включает в систему еще одно измерение. Многое будет зависеть от того, кто с кем войдет в союз… и кого предаст, вступая в него. Как вы думаете, принимая во внимание все это, сможет слабейший из семи все еще удержать свой шанс?

— Нет, — отозвался Пелорус.

— О, да, — воскликнул Глиняный Монстр. — Шанс, безусловно, есть. Но самый лучший шанс выпадет самому хитрому, особенно, если он сумеет ввести остальных в заблуждение относительно своей силы и дружеских намерений.

— Я тоже так считаю, — с гордостью подтвердил Махалалел. — Абсолютно также.

— Что за бессмысленное заключение, — устало проронил Пелорус. — Особенно, если нет реальной ситуации, к которой его можно было бы применить.

— Со временем изменяющийся мир людей сможет подбросить кучу странных ситуаций. И если, как говорит Махалалел, этот мир подобен театру теней, тусклое отражение мира иного… наверное, не стоит спешить и отмахиваться от этой забавы.

И Глиняный Монстр взглянул на своего Творца, ожидая похвалы за свою сообразительность, но Махалалел погрузился в собственные мысли.

— Если бы только существовали правила, — проговорил он, обращаясь больше к самому себе, чем к компаньонам. — Если бы только существовали законы. Или, если они действительно существуют, если бы можно было узнать, в чем они состоят! Тогда ни самые сильные, ни даже самые быстрые не были бы столь сильны в битве!

— Я знаю, кого я бы поддержал, имея я выбор, — цинично заметил Пелорус.

— У тебя его нет, — холодно парировал Махалалел. — И никогда не будет.

Часть 2. На нейтральной полосе

Дэвид Лидиард больше не мечтал об ангеле-хранителе, которого прежде отождествлял с богиней Баст, и не видел ни одно из множества ее лиц в течение веков. Он также не позволял себе, даже в мечтах, вторгаться в мысли других. Из всего этого он иногда делал соблазнительное заключение, что ангел, не видя в нем более смысла, отпустил его на свободу — жить, как все другие люди, мечтать, как мечтают они — но не был в этом уверен до конца. Однажды обнаружив в своих снах откровения, он не мог отказаться от поисков, а сны Дэвиду все еще снились. Ему не требовалось ангельского вдохновения, чтобы множество снов-одиссей и снов-образов посещали его с того момента, как его укусила змея в Египте.

В недавних снах Дэвида Сатана лежал, распятый, на полу в седьмом, последнем круге преисподней, который и есть Творение. Никакой расплавленной лавы не лилось ему на спину. Было лишь бесконечное поле, чистый покров изо льда, от которого исходил такой жуткий, зловещий холод, что, казалось, он пробирается в каждый уголок мироздания, леденит кровь, заставляет застыть его сердце. Лишь душа его сумела избегнуть мертвенной хватки льда, оставаясь жаркой, лихорадочно пылающей, и это компенсировало холод плоти.

Одно время место действия снова Дэвида было связано с народом варгов: волков, проклятых Махалалелом. Однако, за прошедшие годы и волки научились носить человеческие маски. В снах Дэвида их вой все еще звучал скорбно, но они больше не оплакивали свою самоидентификацию и свое бессмертие. И не потому, что обрели мудрость, а потому, что у них появилась надежда . Закончились Танталовы и Прометеевы муки. Дэвид-Сатана поменялся с ними местами и был приговорен узнать, по меньшей мере, несколько тайн вечности, и теперь смотрел в бескрайнее черное небо, звездный рисунок которого создавал лишь иллюзию лика Творца.

Иногда, даже сейчас, воображение Дэвида-Сатаны снимало этот Лик с бесформенного светового пятна, чтобы изучить его особую печаль, его уникальную скорбь: жалкое свечение Божественной Импотенции. Дэвид давно знал, что это бесполезно: искать Бога вовне, за пределами космоса, ибо все боги уже были здесь, вплетенные в саму ткань пространства. И еще, как мог глаз человеческого существа — а Сатана, очевидно, сотворил его по собственному образу и подобию, хотя и искаженному — как мог этот глаз мог найти что-либо в этом всеобщем хаосе? Он отлично знал: природа мысленного взора заставляет его постоянно устремляться на поиски, а следовательно, и находить нечто. А также он знал, что зрение означает действие, а не отражение. По этой причине, и только благодаря ей одной, Сатана в снах Дэвида иногда видел воображаемого Бога, который сотворил ангелов — без отражений, изолированного от всех, чудовищно одинокого и заблудившегося.

Сатана Дэвида был прежде прекрасен, считал себя Ангелом — красоты, если не истины, но теперь ему было известно, что он — всего лишь человек, пусть и не ограниченный смертностью, да к тому же вовсе не прекрасный, и не юный, то есть, во всем этом не оказалось ни капли правды. Он был бледным, дрожащим, невинным, но знал, что разложение уже начало в нем свою работу, и конца ей не будет. А еще, несмотря на собственную невинность, он знал, что начал умирать до того, как был рожден, и именно эта смерть — увы! — случится навсегда. Прежде Земля висела над его станцией, словно кокон, окруженная холодным сиянием, и блаженная темнота защищала ее от неистовой ярости небес. Но теперь он не мог больше видеть Землю, потерял ее среди звездного буйства, и окутывающая ее тьма из щита превратилась в клетку. Его сожаления не имели больше смыла, ибо его правая рука уже не могла ее достичь, и он не знал, куда ее протянуть. Болезнь проклятия неизлечима, и анестезии против нее не существует.

Прежде, в своей ничтожности, Сатана Дэвида мечтал, что в его Личном Аду найдется кто-то, кто сумеет добраться до его проклятой руки, дотянуть ее до Земли, чтобы началась работа по исцелению и освобождению от зла. И это был не только сон, но сейчас он умер, был убит, и никакой возможности воскресить его, ибо он утратил свою веру. Дэвид-Сатана, видевший лик и служивший делу истинного бога, утратил свою веру в человечество и человеческую доброту.

Дэвид всегда знал, даже в самых глубоких своих снах, что он отмечен особой привилегией среди людей. Он проходил мимо места, где томились души обычных людей, мимо пламени, в котором отливались таинственные тени материи , мимо дороги, где прогуливались сами боги, к устью пещеры, которая и была Творением. И здесь он заглянул в бушующий ослепительный свет, выдержать который не могли даже глаза богов. Он отлично знал: это жесточайший момент всей его жизни, и благодаря ему он стал больше, чем просто человеком. И вообще, что за жизнь ему оставалась? Слабая надежда на то, что вера вновь оживит его плоть, затерянную в изоляции. Даже у варгов появилась надежда, но Сатана в ледяном темном аду и ее не имел. Сатана, чьим единственным именем было Дэвид, не имел никакой надежды.

Лик Бога, созданный в глазу его обладателя, был единственным лицом, которое видел Сатана Дэвида, но не только его он помнил в своих снах. В них проходило множество лиц, настоящих и воображаемых. И только одно из них упорно отказывалось проявляться, мелькало и уходило: лицо Ангела Боли, принадлежавшее ему самому.

Проснувшись, Дэвид страдал от боли, причиняемой артритом, но сон словно призывал на помощь алхимию, переплавляя боль в ангельское видение. Для Дэвида Ангел Боли больше не имела лица, она превратилась в дух, что вел его за собой, поселившийся в его плоти. Он ощущал ее присутствие в семи гвоздях, приковавших его ко льду — два пробили лодыжки, два — колени, еще два — запястья, и последний — горло. Но он больше не присутствовал на празднике ее славы, красоты, ее стремительного парения. Не ему принадлежали черные, гладкие крылья, укутавшие ее, и не была она украшена когтями со следами сладкой, алой человеческой крови, и не проливала ядовитых слез своих на его лицо, оплакивая свое одиночество.

Пусть это было порочным, но Дэвид не мог не сожалеть порой об утрате этого опасного знакомства. Сейчас он был так одинок, что Ангел Смерти в жутчайшем своем аспекте сумела бы отвлечь его от мертвенности этих дней. Вместо этого, казалось, она стала его двойником — шелковистой тенью, следующей за ним, его тайной сутью. Когда бы Дэвид-Сатана ни пытался вспомнить любящее лицо Ангела Боли, вместо него вырисовывалось другое, словно глядящее на него из глубины его раненого сердца: лицо некогда бывшей у него жены, Корделии.

Джейсон Стерлинг осторожно оттянул поршень шприца для подкожных инъекций, наблюдая, как цилиндр заполняется темной кровью из вены Глиняного Монстра. Два каткина, полу-человека, полу-кота, наблюдали за ним. Хотя их физиономии не были человеческими, чтобы можно было сказать доподлинно, но все же любопытство на них угадывалось. Стерлинг не знал, иллюзия это или нет. Пожалуй, они и вправду любопытны, стремятся к знанию и пониманию того, чего им не могут им дать их бедные получеловеческие мозги.

Глиняный Монстр храбро выдержал испытание, хотя на лице его было написано некоторое разочарование. — Уже сороковой раз я позволяю тебе это совершить, — заявил он, стиснув зубы. — Готов поклясться, ты уже трижды выкачал из меня всю кровь.

— Кровь постоянно регенерирует, — сказал ему Стерлинг, отворачиваясь со своей наградой. — Даже обычный человек может дать пинту крови через определенные интервалы, не получая ни малейшего вреда. Как же еще я смогу выяснить, почему ты начал стареть, если не путем кропотливого анализа?

— Двадцать пять лет кропотливого анализа ничуть не помогли тебе продублировать магию ангелов, — уточнил Глиняный Монстр — больше скорбя, чем жалуясь. — Может, ты и мастер мутаций, но стал ли ты ближе к секрету бессмертия?

Говоря это, Глиняный Монстр пристально смотрел на притихших каткинов, которые безмолвно отвечали на его взгляд. Их руки были сложены на обнаженной и почти безволосой груди, словно они пытались спрятать конечности, на которые не имели права, и которые толком не научились использовать — разве что для самых простых операций.

— Да, — согласился Стерлинг. — Я теперь намного ближе к секрету бессмертия, чем был прежде, и это — жизненно важный шаг. Теперь я обладаю гораздо большим пониманием алхимии возраста, чем любой из живущих людей. — Стерлинг не считал каткинов своей неудачей — просто еще одним шагом на пути прогресса. Придав им некоторое сходство с людьми, он чувствовал, что прошел, по крайней мере, половину пути к чуду, которое позволило Махалалелу сотворить людей из волков. Они ходили на двух ногах, держались прямо, и он — он был убежден в этом — обладали собственным желанием думать и действовать как люди, несмотря на то, что их кошачьи мозги не соответствовали их запросам. Они, увы, тоже были смертными, но Стерлинг не сомневался, что если продолжит эксперимент, то однажды освоит трюк, который воплощал для него вершину всех желаний.

— Ты добился прогресса, — подтвердил Глиняный Монстр. — Если бы еще тысяча человек занимались подобным, ты был бы ближе всех к цели. Если у тебя появится энтузиазм опубликовать то, что узнал, тогда другие разделят твою ношу.

— И обзовут мои знания безумством и богохульством, даже если я опубликую половину, — горько процедил Стерлинг, подключая к сосуду с кровью электрическую цепь, дабы сохранить ее в жидком состоянии, пока он проводит анализы. — Недружелюбное внимание, которое я получу от соседей, только усилит напряженность. Я приехал в Ирландию, чтобы спастись от войны, так лучше я поберегусь и от слухов.

— Если ты опубликуешь то, что сумеешь доказать, болтовня о богохульстве не помешает тем, кто пойдет по твоим стопам, и ты это знаешь, — возразил Глиняный Монстр, опуская закатанный рукав. — Беда в том, что в тебе преобладает стремление к тайной магии, вместо коммуникативного инстинкта ученого. Ты претендуешь на то, чтобы быть единственным, кто знает все, а лучше бы поделился с миллионом людей, каждый из которых обладал бы лишь частицей знания. Ты не сможешь сделать все в одиночку, Джейсон, даже если все время мира будет к твоим услугам.

— Мне и не понадобится все время мира, — отвечал Стерлинг, насупившись. — И я не собираюсь делиться своими достижениями с толпой дураков. Я знаю, как тебя беспокоит то, что ты утратил лучшие из даров, коими наградил тебя Творец, но ты должен доверять мне. Я не подведу.

Дверь за их спиной открылась, вошла Геката. Каткины беспокойно зашевелились, хотя ее вряд ли можно было считать чужой. Стерлинг нахмурился. Он не любил, когда ему мешали во время лабораторных исследований, и вообще, лучше бы она стучалась.

— Что тебе нужно? — спросил он. — Я должен работать с кровью Глиняного Монстра, пока она еще свежая. У меня нет времени на твои новости или интриги. — И он потянулся за чистыми стеклышками и маленькой пипеткой.

— Пусть твои руки делают то, что нужно, — спокойно отвечала она. — А уши в это время слушают.

— Война, и вправду, уже закончилась? — спросил Глиняный Монстр, всегда жадно стремившийся к новостям из большого мира.

— Все зависит от того, что ты имеешь в виду под словом «закончилась». Англичане и немцы пришли к соглашению относительно того, чтобы покинуть Францию, но судьба Нижних Стран еще повисла в воздухе. Даже если отход англичан окончателен, ни одну из сторон не заботит, чем закончится конфликт. Русские, которые охотнее воевали бы с Германией, чем заключали с ней союз по весне, не смогли продолжать войну, ибо американцы отказались им помогать, и теперь обстоятельства вынудили их воевать с Японией. Если Америка так и не поможет, им придется сильнее связать себя с германцами. Если же американцы пообещают помощь, откроется Восточный фронт, хотя Западный и будет закрыт. Что бы ни случилось, большевики обязательно утратят контроль. Дальше на восток — арабы и их союзники, и они уже были близки к победе, а теперь их ждет поражение. Арабы непременно будут продолжать воевать, даже без помощи Алленби, но теперь перевес на стороне турок. Всеобщая усталость заставит сделать небольшую паузу, пока немцы сдают свои позиции, но фабрики по производству оружия не станут простаивать больше одного часа. Силы разрушения продолжают наступать.

— И все-таки хорошо, что худшее из убийств остановлено, — задумчиво проронил Глиняный Монстр. — Пожалуй, передышка может обернуться миром. Пожалуй, половинная победа могла бы удовлетворить честь всех сторон.

«Честь! — подумал Стерлинг. — Сейчас 1918 год, и люди все еще говорят о чести! Как медленно эти бессмертные адаптируются к меняющимся временам. Он уже на три четверти написал свою новую книгу, которая должна перевернуть все идеи, изложенные больше века назад, но в сердце его по-прежнему живет Люциан де Терре, галантный защитник обездоленных Века Разума».

Он уже готовил серию образцов, поместив на каждое стеклышко каплю крови Глиняного Монстра. Различные реагенты, которые он собирался использовать, выстроились в ряд наготове.

— Для миссии мира было бы лучше, если бы немцев полностью разбили, — заметила Геката. — Может быть, поэтому Зелофелон отправил агентов Люка Кэпторна сражаться в их зловещей манере, чтобы предотвратить очевидность этого, — если в самом деле ангел, а не человек, сформировал такое намерение.

Каткины отпрянули от нее, прячась в нише, где обычно спали на матрасиках.

— Что это меняет? — спросил Стерлинг. — Будущее родится здесь, а не в расплавленной кузнице европейских войн. Если только я смогу продолжать свой труд, будет неважно, как Люк Кэпторн использует дары Зелофелона — и с какой целью. — Он все еще возился со стеклышками с необыкновенной тщательностью.

— Хотелось бы мне, чтобы это так и было, — промолвила Геката со вздохом. — Но то, что делают орудия Зелофелона, касается нас всех. Самозваный Асмодей, без сомнения, сумасшедший, а Харкендер, несмотря на свое обаяние и высокомерие, тоже не в своем уме. Разве не опасен ангел, столь безрассудно снарядивший их для дела, и не лучше ли нам побеспокоиться по их поводу?

— Что значит опасность или неопасность для ангела? — с коротким смешком осведомился Стерлинг. — Тебе, как ни кому другому из людей, стоит забыть об антропоморфном способе мышления. Кэпторн и Харкендер были безумны задолго до того, как им вернули их юность и повысили в статусе; сумасшедшие могут быть удобным инструментов, учитывая способность становиться одержимыми. Я и сам безумен в глазах многих моих приятелей, но я способен к самому чистому и четкому мышлению во всем мире, и единственный человек, который может надеяться разгадать секреты живой плоти. Пусть эти политики и генералы ведут свои войны, а ангелы — свои — по крайней мере, пока твой создатель не решит снова мобилизовать тебя.

Геката обернулась к Глиняному Монстру, который закончил приводить в порядок одежду. — Можешь убрать их отсюда? — попросила она, указывая на глядевших на нее каткинов.

Стерлинг позволил себе улыбнуться исподволь. Каткины так же мало нравились Гекате, как и она им. По какой-то неуловимой причине они ей мешали, хотя и были всего лишь детьми природы. Слишком уж она была человеком, и слишком — женщиной. Для Глиняного же Монстра присутствие химер Стерлинга приносило странное облегчение: они словно вселяли в него наивное доверие.

Глиняный Монстр сделал, как его попросили, отвел двоих каткинов к стеклянным дверям, чтобы они могли выйти на лужайку. День стоял прохладный, облачный, с Атлантики налетал свежий ветер, овевая голую, без деревьев, землю поместья, принося в комнату ледяное дыхание. Этот холод заставил Гекату съежиться и вздрогнуть, пока Глиняный Монстр не закрыл задвижку.

— Это было бессмысленно, — произнес Стерлинг. — Ты и я можем хранить секреты не лучше, чем кто-нибудь еще. Я уж не говорю о таланте ангелов шпионить. Как бы то ни было, Глиняный Монстр и его создатель совершенно безобидны. Мы знаем, что Махалалел был слабейшим из семи.

— Бесполезность Глиняного Монстра есть нечто такое, что лучше не принимать как данность, — сухо сообщила она. — А еще, есть много секретов, которые успешно хранятся, по крайней мере, от нас с тобой.

Стерлинг пожал плечами. Ее тревоги его мало заботили. Разве она не магическое существо с такими силами, за которые многие люди дорого бы заплатили? — У меня еще много работы, — небрежно бросил он, старательно запечатывая образцы двумя тонкими восковыми линиями.

— Нам нужно разобраться в ситуации, — настойчиво заговорила Геката. — У тебя есть ум, с которым мне не тягаться, несмотря на всю мою магию, поэтому я нуждаюсь в твоем присутствии. Люк Кэпторн достиг слишком многого. Человеческая история подпадает под его контроль, и это почти не стоит ему сил, дарованных его хранителем. Он выказал недюжинное понимание всех целей и задач, сумел оперировать всем сообществом наций. Малейшее действие его приспешников здесь приводит к огромным последствиям там. Я не могу понять, почему Зелофелон позволяет или поощряет это — если же сам ангел разработал всю схему, то в чем его конечная цель?

Стерлинг вздохнул, на минуту отложив образцы. Он нетерпеливо смотрел на нее, удивляясь, почему она выбрала для себя такую заурядную и непривлекательную внешность. — Пожалуй, цивилизация людей заслужила свою цель, — вкрадчивым голосом произнес он. — Я бы осмелился сказать, что все, необходимое нам, мы уже имеем. Вот здесь. — И постучал по своей голове. — Если Зелофелону хочется тратить время на излишества, пусть его. Пока наш хранитель защищает нас, ничто не потеряно. — Он не был особенно уверен в том, что говорил, но не видел пользы в дебатах на эту тему.

— Недавно в Париже случилось странное событие, — продолжала она. — В Люка стрелял один солдат. Его по-настоящему воскресили из мертвых, но сам факт выстрелов — уже много значит. Я говорила с убийцей, и его, без сомнения, подучил ангел. Когда мы коснулись факта, что люди Люка разгромили Орден Святого Амикуса и почти истребили вервольфов Махалалела — на которого недавно пало заклятие старения — мы должны осознать: война между ангелами входит в новую фазу. Мы очень скоро можем попасть под перекрестный огонь.

— Но так же верно то, что у нас есть защитник — столь же могущественный, как тот, который охраняет моего прежнего слугу, — нетерпеливо проговорил Стерлинг. Он видел, как она загорается нетерпением, видя его нежелание участвовать в ее игре, но оставался непреклонен. Он отвернулся и начал тщательно мыть руки в раковине, готовясь к следующему серьезному шагу в исследовании старения крови Глиняного Монстра. Он проверил, чтобы на каждой из бутылочек была крепко завинченная пробка, чтобы все стояло на местах. Вытерев руки, он подошел отпереть дверь, за которой хранил свой лучший микроскоп.

— Наше время истекает, Джейсон, — сказала Геката. — Происходит нечто странное, и мы не знаем, что именно.

— Нечто странное происходит всегда, — пожаловался он. — И мы никогда не знаем, что именно. К черту твою мелодраматическую чувствительность! Мы делаем нечто странное — и жизненно важное — и нам нужно довести это до конца. Необходимо открыть тайную дверь, пробиться сквозь преграду, ибо секрет этот ценнее, чем любые склоки людей или ангелов. — Хотя, по большому счету, его волновало, чтобы прогресс в его работе зависел от непрекращающегося интереса по меньше мере одного ангела, и его собственная судьба зависела от некоего откровения, которое сам ангел считал драгоценным.

Он подсоединил микроскоп к источнику питания, включил свет под платформой. Потянулся за первым из стеклышек. Когда взял его со стола, он взорвался в руке. Крошечные, острые, как иголки, кусочки стекла брызнули в стороны, впиваясь в кожу и плоть пальцев.

Стерлинг вскрикнул — скорее, от шока и разочарования, нежели от боли — хотя, скорее, это была иллюзия, основанная на совпадении — будто его резкий крик промчался по комнате, подобно ударной волне, по пути сметая остальные стекла с образцами. Все бутыли на скамье тоже взорвались, а также все пробирки, колбы и реторты. Стекло французской двери, словно по контрасту, наоборот, влетело в комнату. Повсюду летели стекла, самый воздух в комнате оказался наполнен ими. Осколки летели во всех направлениях, наплевав на первый закон Ньютона, огибая углы, поднимаясь в воздух и обрушиваясь на руки и лицо Стерлинга, ослепляя его собственной кровью и заставляя мучиться от невыносимой боли.

И все равно его ужас быстро сменился гневом: как могло подобное случиться с ним, какой мерзкий бес сумел разрушить всю его работу? Почему хранитель позволил это? Почему его не защитили должным образом?

Он знал, что не умрет — не один из мини-снарядов, не вошел слишком глубоко, чтобы задеть жизненно важные органы — но слишком уж это походило на спланированное убийство. Его ослепило, кожа была просто изодрана во многих местах. Несмотря на то, что в течение последних двадцати пяти лет он оставался молодым и здоровым, он понимал: решение его ангела-хранителя защищать его никогда подвергалось настоящей проверке. В отличие от Люка Кэпторна, он не получал еще смертельных ранений.

«Помоги же мне! — слышалось в его крике, хотя и не было облечено в слова. — Сделай меня снова целым!» — Это было требование, не мольба. В своих снах, которым он полностью доверял, Джейсон Стерлинг был самым важным из всех смертных. Лишь он мог постичь секреты алхимии, узнать которые — и он свято в это верил — жаждали познать даже ангелы.

Он ощутил, как напряглось тело, выпрямляясь, и побежал. Казалось, бежит не он сам. Он словно утратил осознанный контроль над своими действиями. Тело бежало само, без его участия или выбора. Как будто кто-то смазал его ступни маслом и теперь бодро тянул за веревочку. Его реакцией были чистые рефлексы, чистая паника, чистая безумие. Он ощущал, как тело устремилось к разбитой французской двери, вырвалось наружу, а лаборатория, меж тем, продолжала разваливаться на куски за его спиной.

Он, должно быть, упал на траву, хотя и не мог этого почувствовать. Лавина боли в считанные секунды достигла максимума, а потом начала быстро стихать. Он ощущал спасительное успокоение, пришедшее со стороны хранителя — словно огромная ладонь бережно баюкает его душу.

Из тела начали выходить сотни осколков; исцеление происходило без его участия. Он чувствовал такое облегчение, пока тело восстанавливалось. Налившиеся кровью глаза вновь стали обычными, хотя он и не смог сразу же открыть их. К тому времени, когда он встал на колени и поднял кулаки, чтобы стереть с лица остатки кровавых слез, руки уже приняли свой прежний вид. Пальцы обрели чувствительность к каждому прикосновению, хотя и намокли от крови.

Когда он сумел открыть глаза и посмотреть, то увидел, как Геката приближается — нетвердой походкой. Она была уже метрах в трех-четырех. Лицо и руки в пятнах крови, что и неудивительно. Похоже, она не была серьезно ранена, чего не скажешь о двоих каткинах. Их получеловеческие тела распростерлись на земле — и в смерти они выглядели большей пародией на человека, чем при жизни. Летающее стекло не могло бы так разделать их на куски: похоже было, что некая безжалостная магическая сила убила и изуродовала их.

И никаких признаков Глиняного Монстра. Он исчез без следа.

Стерлинг не тратил времени на заботу о трупах своих подопечных. Он немедленно обернулся посмотреть, что стало с лабораторией. Видеть оказалось почти нечего: разрушение не пощадило ничего. На месте катастрофы начался пожар, останки оборудования уже яростно полыхали. В других частях дома сработала сигнализация, и его слуги уже покинули свои жилища. Он еле удержался, чтобы не осыпать их проклятьями — почему они не побросали свои пожитки и не выстроились в цепочку, чтобы спасать имущество от пожара, но сразу понял: в этом не было смысла.

И до него стало доходить: он оказался куда более уязвим, чем привык считать. Да, его персону защищали от разрушения, но это и все. Если нужно, его тело будет воскрешено из мертвых — но работа… Работа — это иное. Его инструменты, книги, экспериментальные материалы… все, все, чем он владел, обратилось в пыль и пепел, и для этого не потребовалось много усилий и затрат. Для того, чтобы снова собрать все воедино, понадобится немалая сила и гениальность ангела. Плоть, как было ему известно, может восстанавливаться сама по себе. То же касается всего живого в природе. Но стекло, дерево, металл не обладают подобными способностями. Разрушение настолько проще созидания, что его ангел-хранитель никак не мог защитить его маленькую империю разума и исследований против чужой атаки.

— Если это была ты — чтобы заставить меня понять, — прошептал Стерлинг, обращаясь к Гекате, — то это мерзко и глупо.

— Не будь дураком, — резко оборвала она его. — Это работа ангела. Им мог быть Зелофелон… но, боюсь, не его рук дело. Есть нечто, дорогой мой Джейсон, кому нет дела до твоей драгоценной работы, и он не собирался щадить ее. Нас вовлекли в войну, и нам неизвестно, каковы цели нашего врага.

Стерлинг посмотрел на свои окровавленные руки, думая, как же много он потерял. Он взял у Глиняного Монстра чуть больше пинты — но это оказалось таким серьезным. От ощущения потери у него закружилась голова.

— Я всего лишь человек, — прошептал он, больше самому себе, чем компаньону. — Я могу выполнять человеческую работу, но только человеческую. Ты — ведьма, сотворенная при помощи магии. У тебя не было права приходить ко мне с жалобами и предостережениями. Что мне делать?

— Ничего, — шепотом отозвалась она. — Ничего, просто постараться понять. Что еще нам остается?

— Спроси своего создателя! — огрызнулся он. — Что за польза от твоего существования, если ты не можешь докричаться до создателя? — Он не мог взять себя в руки, хотя и знал — от ярости толку немного.

Стерлинг уже знал, с того дня, когда был доставлен из своего дома в Ричмонде в странный Эдем Гекаты, что заказал для себя мир, замешанный на страдании, но сумел отбросить всепоглощающую мысль в сторону, дабы обезвредить разрушительный потенциал силы, которым обладали ангелы, покуда он принимал их дары. Теперь какая-то жестокая магическая сила уничтожила все, чем он владел, и теперь уже беспокойство не отодвинешь в сторону. — Так не должно было случиться, — прошептал он. — Я мог проникнуть в самые тонкие тайны жизни, если бы было время… если бы мне дали время!

Геката не отвечала. Она оставалась какой-то потерянной. И понимала из происходящего не больше, чем любое глиняное существо. Она подошла к нему, положила утешающую руку на плечо, но он стряхнул ее. — Нет, все кончено. Мы должны продолжать. Ничего не поделаешь. Работу нужно продолжать. Если она стоила того, чтобы ее уничтожили, значит, тем более, нужно закончить.

Он поднял глаза к свинцовым небесам, хотя точно знал, что ангелов там нет; они находятся в менее определенном и узнаваемом месте. — Слушай меня! — закричал он. — Если она стоила уничтожения, значит, стоит и восстановления и доведения до конца, чего бы это не стоило. Ты бы осмелился бросить ее недоделанной — теперь, когда враг пытался украсть все мои достижения?

Небо безмолвствовало, как и всегда. Его ангел-хранитель никогда не снисходил до разговоров с ним, даже во сне.

— Мы потеряли немного крови, — сказал он Гекате, — но сумеем ее возместить. Нужно двигаться дальше. Ты ведь понимаешь это, а? Нужно идти дальше, даже если мир разрушит все вокруг нас.

— Да, — тихо ответила она но он видел — теперь, когда она стояла близко — страх в ее глазах, а он никогда прежде не видел в ее глазах страха. Страх — столь невинный, детский, что он едва не принял ее за смертную.

Пелорус устало продвигался по разбитой, неровной дороге. Звук его слишком тяжелых шагов менялся, но все равно казался слишком громким в отсутствие ветерка, который шуршал бы ветвями кустарника. Поля за изгородью тоже замерли в неестественной тишине, словно все мыши и кроты замерли с его приближением, каким-то образом догадавшись, кто он такой.

Проще было бы передвигаться ночами, хотя его неполноценное человеческое зрение не могло как следует служить ему в темноте. Ночью он не привлек бы внимания, ему не пришлось бы отвечать на вопросы. В волчьем обличье он куда легче мог двигаться в этом проблематичном мире, его волчье зрение отлично различало все необходимое при свете луны и звезд. Будучи волком, он просто бежал бы, преисполнившись радости от самого бега, не обремененный сознанием, — но, не имея рук, волк не мог бы нести его поклажу. Только человеку по плечу выполнить задание, выпавшее Пелорусу; только человек мог достичь этой цели. Да и разве могло быть иначе для волка, воплощающего в себе Волю Махалалела?

Пелорус никогда не считал, что ему может быть уютно работать под гнетом тяжести, которую возложил на него Махалалел — с незапамятных времен, и все же особую боль это стало причинять лишь с недавнего времени. Он оставался юным на протяжении многих жизней, но теперь это изменилось. Сила покидала его, год за годом, день за днем. И он понятия не имел, почему. Пожалуй, Зелофелон или другой злокозненный Ангел сумел посеять семена разрушения в прежде неуязвимом теле. Пожалуй, живой, но ушедший в тень Махалалел больше не обладает силой помешать этому процессу, не может сохранять его бессмертным. Пожалуй, из-за слишком напряженного думания и слишком сильного сопереживания он стал чересчур человеком . Последняя гипотеза, по меньшей мере, казалась маловероятной: в этом случае он должен был начать стариться и разрушаться задолго до Мандорлы, но именно Мандорла сейчас была его ношей: исхудавшая, исчезающая Мандорла, казавшаяся меньше собственной тени в лучшие времена. Он прижал ее к груди и шел с ней на руках, боясь, что не сумеет донести ее до места в целости и сохранности, и тогда ее постигнет такая же скверная смерть, как и обычных людей.

Мандорла умирала множество раз, порой это была насильственная смерть, но та высокомерная женщина-волчица сильно отличалась от Мандорлы, лежащей сейчас без сознания на его руках. Эта Мандорла боялась исчезнуть, она была прежней, за исключением одной детали: ее покинула вера в собственное воскрешение. Она ощущала ужас. И эта Мандорла молила его спасти ее угасающую жизнь, какого бы риска это ни потребовало.

Разумеется, он мог и отказаться. Завещание Махалалела велело ему служить человечеству и защищать его, не заботясь о своем благополучии. Но в действительности об отказе не могло быть и речь: несмотря на яростные попытки Мандорлы в ранних воплощениях убить его, несмотря на его ответные выпады, они оставались связанными кровным родством. В любом случае, это великая, ни с чем не сравнимая свобода — в способности решать, что ему делать и чего не делать в случае, если она спасется, а отказ и предательство все испортят. Впервые за свою долгую жизнь Пелорус ощущал себя героем. До чего же парадоксально: подобное ощущение охватило его сейчас, когда он крадется по английским дорогам, избегая городов и деревень — ни дать ни взять, хищник, играющий роль жертвы!

Он ощутил, что сбился с ритма, хотя и не собирался останавливаться. Тело его уже принимало самостоятельные решения, как ему действовать. Оно всегда само принимало решения, но в данном случае это не было заслугой Махалалела; он просто ужасно устал. Даже такая, какая была, истощенная, Мандорла все же казалась тяжелой для его усталых рук, и он был должен делать остановки, чтобы перевести дух. Из еды у него был лишь черствый хлеб, есть который он не мог ее заставить. Самого его этот хлеб кое-как поддерживал, но он давно не принимал обличье волка и сомневался, что на это хватило бы энергии. Даже самая попытка оставалась рискованной, а рисковать он не мог себе позволить. Он остановился и бережно положил Мандорлу на землю, в тень могучего дуба, высящегося среди плетеной изгороди. Ее тело было завернуто в толстый черный плащ, чтобы спасти от неожиданного, не ко времени, холода. Пелорус очень тщательно укутал ее. Он сложил капюшон под ее головой — на манер подушки, и ее серебристые волосы рассыпались по плечам. Ее кудри прежде были шелковистыми, блестящими, приятными на ощупь, но теперь словно высохли. Если следовать обычным человеческим стандартам — все еще красивые для женщины, выглядящей очень немолодой, но Пелорусу, веками наблюдавшему ее сверхъестественную красоту, они казались какой-то паутиной.

Он уложил ее набок, под сень ветвистого дуба. Обычный прохожий, ничего не зная о ранах, скрытых плащом, мог бы предположить, что женщина уснула и проснется, если коснуться ее, но Пелорус знал: теперь лишь магия сумеет пробудить ее и сделать невредимой. Он сел, прислонившись спиной к дубу и вытянув длинные ноги. Отломил несколько кусочков хлеба от половины буханки, составлявшей весь его дневной рацион, старательно прожевал каждый кусочек, прежде чем проглотить. Хлеб был уже лежалый, и пребывание в кармане не улучшило его вкуса, но голод слишком терзал его, чтобы выбирать, и ему стоило немалых трудов заставить себя спрятать остатки.

Пелорус поднял голову и посмотрел в небо, где сияли мириады звезд. Он обычно очень точно чувствовал время, но бесконечные шаги, которые ему пришлось отмерить со своей ношей, заставили усомниться: миновала уже полночь или еще нет. И не то чтобы его очень волновало, много ли прошло времени с заката, или далеко ли еще до цели. Он верил в собственное умение ориентироваться, знал, что выбранная дорога — самая короткая до нужного места, вот только собственные силы ему теперь не оценить с должной аккуратностью. Пожалуй, он мог быть уверен в одном: ему удастся достичь коттеджа Лидиарда до нынешнего вечера. Осталось преодолеть миль пятнадцать-двадцать.

— Куда проще было прийти к тебе, друг мой, когда ты жил в Лондоне, — пробормотал он. — По улицам Лондона так легко бежать, и дорог — более чем достаточно.

И не только из-за этого былого удобства Пелорус сожалел о решении Дэвида Лидиарда переселиться в один из отдаленных регионов побережья Восточной Англии. Он просто не мог поверить, что такая добровольная изоляция полезна этому человеку. Неважно, какой контакт сохранил Лидиард с остальным миром людей, когда читал книги и писал письма. Утрата настоящего человеческого общения не шла ему на пользу. Это превратилось в своего рода само-наказание — такое же суровое, как и любое, которое несчастный мог получить от своего таинственного хранителя-тирана.

Пелорус прикрыл глаза, зная, что пользы это не принесет, но убеждая себя: ненадолго, всего несколько минут…

Он видел сон о Золотом Веке: эпохе света и веселья, зеленых холмов и дремучих лесов, о множестве пешек ангелов, о маске, которая прежде была временным лицом Махалалела, его приемного отца…

— Тащи фонарь, парень! Посвети-ка сюда!

Эти слова заставили Пелоруса пережить шок: он и не подозревал, какой силы ужас притаился в нем. Первой мыслью было обругать самого себя, да покрепче, за преступную халатность. Он не был готов оказаться на свету, его ослепило, и он еще раз мысленно выругался — на сей раз в адрес своих убогих человеческих глаз. Когда способность видеть вернулась к нему, он рассмотрел направленный на него штык. И, едва взгляд его сфокусировался, ружье изменило ракурс, и теперь холодный металл упирался Пелорусу в глотку.

— Попробуй только пошевелиться, Кадди, — прохрипел человек с ружьем, и Пелорус узнал голос того, кто требовал фонарь. — Замри и не двигайся, — голос был грубый, но выдавал человека, не совсем уж необразованного, да и акцент — более северный, в отличие от жителей Саффолка.

Ловкие руки обшарили его пальто, мигом обнаружили его собственный пистолет. Ему ничего не оставалось, кроме как позволить вытащить оружие.

— Это еще что за оружие? — заговорил еще один человек. — Не армейского образца, точно.

— Не нашей армии, — отозвался первый. — Из армии янки — но он не янки. Видали когда-нибудь такие синие глаза, парни — да еще при этом желтом свете?

Их оказалось четверо. У двоих были ружья, правда, лишь одно — со штыком, еще у одного — дубинка. Трое в военной форме — или, по крайней мере, частично: находись они в казарме, им бы, конечно, поставили на вид за несоответствие в одежде.

«Дезертиры, — пришло на ум Пелорусу. — Люди, которых отпустили на побывку, а они решили, что жить, скрываясь, лучше, нежели гнить в окопах». С самого начала войны ходили нехорошие слухи о «пятой колонне» агентов-германцев, тайно просочившихся в Англию, но только в последние несколько месяцев настоящая секретная армия стала себя обнаруживать: грубая, разъяренная армия разочарованных солдат, решивших, что лучше заставить хищников обернуться против самих себя, нежели вернуться к бельгийской грязи и колючей проволоке, туда, где гибнет цивилизация. С начала весны, когда пала Франция, воюющих англичан покинуло присутствие духа. Генералы больше не знали, куда направить удар — если вообще когда-нибудь знали это — а, пока они мучились дилеммой, армия понемногу разлагалась. Под конец, подумал Пелорус, Нижние Страны останутся заброшенными, а Британская Крепость подготовится к вековой осаде, но, если защита острова-крепости не будет организована достаточно скоро, ее разъедят внутренние язвы, и врагам уже не нужно будет ничего делать.

Пелорус не смог удержаться и дернулся, когда его стали обшаривать, и это движение не прошло незамеченным.

— Тише, ты! — угрожающе выпалил человек с ружьем.

— Ни бумажника, ни денег, ни документов, — сообщал обладатель жадных рук. — Ничего.

— Опасно в наши дни не иметь при себе опознавательных знаков, — произнес тот, у кого было второе ружье. — Если не можешь доказать свое дружелюбие, тебя могут принять за врага, — его выговор выдавал в нем образованного человека, хотя и с акцентом ланкаширца или камбрийца.

— Вам тут нечем поживиться, кроме куска хлеба, — сказал Пелорус, глядя прямо в глаза тому, кто говорил последним, предполагая, что это вожак. — Забирайте пистолет и уходите, — Но, пока он говорил, проворные руки уже добрались до плаща Мандорлы. Пелорус видел это боковым зрением, но не сводил глаз с затененного лица предполагаемого лидера.

— Ничего, — отозвался искавший. — Ни бумаг, вообще ничего.

— Крепко спит, — прокомментировал человек с дубинкой. Он явно хотел порассуждать на эту тему, но ничто в обмороке Мандорлы не могло послужить темой для дискуссий.

— Она тяжело ранена, — отозвался Пелорус. — Во имя милосердия, оставьте ее в покое. — Холодный гнев уже поднимался в области голодного желудка, обострив его чувства, заставив мускулы напрячься. Он не знал, сумеет ли трансформироваться — и сумеет ли освободиться от одежды, если ему это удастся. Волк в нем всегда просыпался в минуты опасности, стремясь вырваться на свободу.

— Разве мы можем обидеть ее, если у нее нет документов? — иронично протянул лидер. — Разве она вообще существует? Если да, то, скорее всего, это шпионка. Вряд ли это может быть мирная фермерская девушка, это уж точно. Мы все здесь чужие, я думаю — все беглецы с корабля жизни. Можешь поднять ее, Билли?

Человек с дубинкой, на полголовы выше и на три стоуна тяжелее, чем ловкач с пронырливыми руками, передал оружие и фонарь товарищу и наклонился проверить, тяжела ли Мандорла.

— Оставьте ее! — резко выкрикнул Пелорус. Штык немедленно уперся ему в кадык, буквально пригвоздив к месту.

Второй с ружьем, держа оружие наготове, присел перед Пелорусом, в то время как человек по имени Билли поднял Мандорлу.

— Спокойно, — произнес Билли.

— Пожалуй, вам это неизвестно, — прошептал вожак шайки пленнику, — но настоящая война как раз началась. Война всех против всех. Уже нет собственности: ни пищи, ни оружия или женщин, а значит, и краж больше не существует. И нет государства или общества людей, называемого Англией, а значит, и закона, который утверждал бы, будто убить вас — преступление. Все меняется, мой безымянный друг.

— У нас есть имена, — отвечал Пелорус, отказываясь говорить шепотом. — Я — Пол Шеферд, мою сестру зовут Мандорла Сулье. Вы должны отпустить нас. — Он увидел лицо другого человека, державшего фонарь — бородатое, с лицом, отмеченным умом и злодейством.

— Должны? — эхом отозвался бородатый. — Никаких «должны» больше не существует, кроме тех, что заработаны с оружием в руках. Вы, видно, не понимаете, как меняется мир, насколько быстро. Что это за имя такое — Мандорла? Непохоже на христианское.

— Вам лучше соблюдать осторожность, — произнес Пелорус, глядя на того, кто держал Мандорлу. Если она очнется, то перегрызет вам глотку, ибо она — одна из вервольфов Лондона. — Это был отчаянный шаг. Он рассчитывал застичь их врасплох этим заявлением, но тут его ждало разочарование. Они даже не рассмеялись.

— Не рой яму другому, сам в нее попадешь, — процитировал вожак. — Вы забыли последовать этому совету, мой безымянный друг. Но мы-то как раз настоящие волки, а не выходцы из детских сказок.

— Вы — варги, — согласился Пелорус, готовя себя к прыжку, который, он знал, скоро придется совершить — в любом обличье. — Вас полным-полно среди смутьянов. Если бы вы только знали, люди , если бы только понимали! — Он постарался сосредоточить все внимание на штыке — как отбросить его в сторону. Пока эта задача не решена, все возможности равны нулю.

Произнесенные им слова оказались достаточно загадочными, чтобы в зловещих зрачках вожака зажглось сомнение и даже поселилась некая неуверенность. Человек, державший штык у его горла, казался озадаченным. Пелорус проворно выбросил руку наискосок, отбрасывая штык. Он не пытался поднять ногу, но, вместо этого, дернулся в сторону, стараясь тяжестью всей правой ноги опрокинуть державшего его на землю. Но они тоже не потеряли бдительности, хотя и не были достаточно сильны, чтобы помешать ему.

Вожак резко двинул прикладом своего ружья, обрушив его на голову Пелоруса, прямо в висок. Внезапный удар достиг цели, Пелорус знал, что все кончено. Он пытался изменить облик, зная, что у него нет времени закончить трансформацию, да и одежда слишком туго облегает тело, но ему больше ничего не оставалось, как попытаться.

И ничего не вышло.

Когда чувства вновь вернулись к нему, он почувствовал ужасную горечь поражения: теперь он взаперти в ловушке человеческого тела.

Нога в ботинке ударила его в солнечное сплетение, вышибая дух вон. Рот наполнился желчью, словно он пытался остановить приступ рвоты. И страх затопил его: вдруг этот раз — последний, вдруг пробуждения не будет. Есть ли где-нибудь мир, в котором он сумеет родиться вновь? Или бородатый фанатик прав, несмотря на всю убогость его рассуждений, вдруг Последние Дни, и вправду, настали, и история достигла своего конца:

Его тело рефлективно дернулось в тщетной попытке спрятаться от сыпавшихся ударов и клинка, который положит ему конец…

«Какое унижение! — думал он. — Мог ли Махалалел даже помыслить, что его воля закончит свое существование таким образом?»

Мысль сверкнула и исчезла, а темноту и безмолвие ночи прорезал жуткий крик. «Мандорла!» — подумал он, хотя и понимал, что такого просто не может быть.

Но прозвучали два выстрела, один за другим, а крики продолжались. Один голос уже прекратился, словно испускавшее его горло уже было перегрызено, остальные не умолкали, достигнув крещендо. Пелорус повернулся и открыл глаза, стараясь превозмочь боль, накатывавшую волнами.

Он увидел: фонарь втоптан в землю, масло расплескалось вокруг и уже загорелось. Пламя приближалось к нему, и он снова перекатился, чтобы избежать огня. Но при его свете он успел кое-что заметить.

Тени четверых людей напоминали изорванных бумажных кукол, на которых набросилось нечто, гораздо больше их, да к тому же разъяренное донельзя — нечто массивное, величественное, жуткое в своей мощи и грации. Балансируя на длинных задних ногах, спасшее его существо возвышалось над дорогой, его увенчанные длинными когтями лапы методично работали. Были выпущены еще две пули — в голову и, пожалуй, в живот зверю, но они не произвели ни малейшего эффекта. Какие-то несчастные пули не могли остановить это создание. Он угрожал им расправой вервольфа, но их это даже не позабавило; тут же оказалось нечто, куда более страшное. Когда Пелорус снова перекатился по земле. Он обнаружил тело Мандорлы на земле, очень близко к тому месту, где пытался измениться и потерял сознание. Человек, схвативший ее, уронил ее тело и теперь лежал рядом с окровавленной головой. Пелорус пополз в ее направлении, стараясь защитить Мандорлу, чем только мог.

Он слегка повернул голову и время от времени бросал взгляды в сторону схвати — ни один из четверых больше не встал. Один — тот, что с проворными пальцами — пытался убежать, но ему проломили спину, прежде чем он успел сделать десяток шагов. Двое с оружием оказались повержены на месте. У вожака мощным ударом пробило грудную клетку до самой спины, у второго просто не было лица. Тот, кто победил их, медленно опускался на все четыре лапы, то втягивая, то выпуская острые когти, готовый к новой провокации.

«Пожалуй, вам это неизвестно, но настоящая война уже началась, — так сказал тот бандит. — Война всех против всех… все изменилось, мой безымянный друг». Несомненно, этот бородатый почитал себя одним из тех, кто опережает свое время, стремится быть во главе угла. Если бы у него было при этом побольше ума — или воображения.

Огромная тень сделала два шага, после чего успокоилась. Пелорус с любопытством рассматривал лицо сфинкса при скудном свете горящего масла. Не то чтобы он узнал это лицо, просто оно напомнило ему нечто знакомое. Пожалуй, красивое, по человеческим стандартам: прекрасное и юное . Ангел, задумавший его — или воскресивший — явно не страдал недостатком сил, как Махалалел.

Странно, но первым вопросом, сорвавшимся с его губ, было: «Почему?»

— Я задолжала тебе одну жизнь, — ответила сфинкс. Голос, как лицо, был женским. — Если бы не ты, я убила бы Таллентайра в Египте полвека назад — и это стало бы печальной ошибкой.

Его чувства все еще пребывали в смятении после удара, но способность мыслить вернулась, и он мог отличить истину от глупости. — Между ангелами не бывает долгов чести, — произнес он. — Я уж не говорю об ангелах и их орудиях.

— Сейчас мы живем в мире человеческих понятий, — отвечал монстр, взирая на то, как Пелорус поднимается на колени и подползает к Мандорле. — Даже ангелы могут заключать перемирие и договора, и они не должны с этим медлить, ибо время не ждет.

«Ее ввели в заблуждение, — думал он, прощупывая пульс на шее Мандорлы. — Если она пришла спасти меня, у нее должна быть веская причина. Но если время не ждет, если даже для ангелов это так, значит, положение отчаянное. Может, ей очень сильно нужны друзья, вот она и решила услужить Махалалелу?»

— Что…? — начал он — но она решительно отклонила его вопрос и не стала давать ответ.

— Мы доставим тебя к Лидиарду, — произнесла она. — Дадим тебе двадцать четыре часа, но ни мгновением больше. Мандорла может остаться здесь, но ты должен отправиться с нами.

— Мы? — осторожно осведомился он, зная, что на этот вопрос ответ нужен гораздо больше, чем на вопрос «почему».

Она слегка повернулась, и он увидел на дороге другого человека, глядящего на трупы без любопытства. Пелорус узнал Уильяма де Ланси, бывшего слугой и спутником сфинкса давным-давно. В отличие от сфинкса, де Ланси выглядел почти таким же старым, каким и являлся: волосы совершенно побелели, лицо в морщинах. Он выглядел потерянным, как будто спал и видел сон: очень уж странным образом он взирал на мертвых, а потом его взгляд остановился на лице Пелоруса.

— Что происходит, де Ланси? — спросил Пелорус.

Де Ланси был не более расположен отвечать ему, чем сфинкс. Это его не удивило. Сфинкс и есть сфинкс: ее дело — загадывать загадки и наказывать тех, кто неверно отвечает, а де Ланси — ее неизменный спутник и раб.

— Вы бы могли избавить нас от усталости и бед, — сухо проговорил Пелорус, переводя взгляд с человека на чудовище и обратно, — явись вы на три дня раньше — и даже на три часа.

На это они тоже не ответили. Сфинкс кивнула де Ланси, отдавая безмолвную команду; потом она опустилась на землю. — Положи тело Мандорлы мне на спину, — велела она. — И сам забирайся.

Лучше послушаться ее, решил Пелорус, а то еще возьмет Мандорлу в зубы и понесет, словно львица — детеныша. — Мне не предлагали такого скакуна с самого Века Героев, — заметил он. — Это было, пожалуй, семь или восемь тысяч лет назад. — Поднимая Мандорлу с земли, он сказал себе: вероятно, сфинкс не желала выдать своих намерений и никак не позволила бы ему узнать, что ее повелительница из мира ангелов хотела, чтобы он доставил Мандорлу к Лидиарду — именно Мандорлу, ибо сам он точно не был там нужен. Да, она не желала бы этого, если бы обстоятельства не вынудили ее поступить иначе.

«Дэвид мог бы догадаться, почему, — сказал он себе. — Будь здесь еще какая-нибудь причина, кроме простой секретности».

Запах человеческой крови распространялся в ночном воздухе, и Пелорус вздрогнул, почувствовав его. Пусть он был носителем Воли Махалалела, навечно запрещающей ему причинять вред людям, пусть он утратил способность к превращению, он все равно ощутил вспышку волчьего в темных тайниках сознания. «Видно, это в нас неистребимо, — решил он, глядя, как сфинкс поворачивается — изящнее, чем вышколенная лошадь. — Видно, эта функция остается жить, требуя великодушной жертвы в виде человеческой крови. О, Мандорла, если бы ты могла очнуться и увидеть все это — тебе бы так понравился этот запах, и это чувство!»

Лес, окружавший коттедж Дэвида Лидиарда, оказался заметно гуще, чем в последний раз, когда Пелорус видел его, и тропа, которая вела к дверям, — более извилистой. Стволы деревьев по обе стороны от нее, изгибались так причудливо, словно сама тропа вела в туннель, скрытый темнотой ночи — но днем там, скорее всего, так же мрачно.

Место, где стоял коттедж, получило название Конец Света — давно, в далеком прошлом, когда представляло собой всего лишь низкий холм, поднимающийся над соляной топью, раскинувшейся на несколько миль до самого побережья. За несколько веков болота оказались осушены, на их месте оказались оросительные каналы, вода из которых питала поля свеклы и турнепса. Но в течение тех же самых веков морская эрозия так источила почвы, что теперь морские воды плескались у самого подножия холма, и теперь всего сотня ярдов отделяла коттедж от песчаной скалы, мрачно высившейся над туманным Северным морем. Сейчас это место больше напоминало Конец Света, нежели во времена, когда заслужило свое имя, и загадочная лесная чаща лишь усиливала это впечатление.

С учетом густоты леса Пелорус не подвергал сомнению ни увиденное, ни свои воспоминания. Он привык к более постепенным изменениям в мире, нежели к тому, что встретил здесь — по крайней мере, снаружи. Он заметил, что и коттедж тоже изменился. Стены потемнели и казались прочнее и приземистее. Он стоял на открытом месте, продуваемый всеми ветрами, и луна и звезды отражались от сверкающей черепицы на крыше, хотя стволы деревьев словно стремились заключить дом в объятия. Коттедж был старинным сооружением; под стать Лидиарду, он насчитывал, по меньшей мере, четыре сотни лет, хотя и стены, и крыша обновлялись за последнее столетие. Под холодным светом луны и звезд он казался еще более древним — словно некий осколок тихой и мирной эры, который люди вроде Лидиарда величали Темными Временами.

Пелорус надеялся, что коттедж не перешел еще ту грань, за которой самая крепкая материя становится уязвимой к воздействию существ более высокой организации, и это поможет предохранить его от вторжения или повреждения. Он передвинул тело Мандорлы так, чтобы дотянуться правой рукой до тяжелого железного дверного молотка. Ударил три раза, потом снова переложил свою ношу. Не позднее, чем через несколько секунд услышал шаги внутри коттеджа. Хозяин даже не поинтересовался, кто стоит за дверью — она просто распахнулась.

Лидиард оказался полностью одет. В руках он держал огарок свечи на блюде — этого света было явно недостаточно для чтения или письма, но глаза у него всегда отличались зоркостью. Выглядел он старым и изможденным, как и положено человеку почти семидесяти лет от роду. Ни унции лишнего веса на поджаром теле, но слишком тощим он тоже не казался. Лицо его больше всего напоминало вырезанную из слоновой кости маску.

— Пелорус? — удивленно произнес он. По его тону Пелорус догадался: самые неожиданные отметины времени на его лице стали заметны.

— Да, — отвечал вервольф. — Со мной Мандорла, она тяжело ранена.

Лидиард немедленно отступил в сторону, пропуская его, и закрыл за ним дверь. — Я был в кухне, — сообщил он. — Обычно жар от печки стоит невыносимый, но в такое время года ночи холодны. Лета так и не было, в обычном смысле этого слова. Сюда, налево. Положи ее на диван.

Пока Пелорус осторожно укладывал свою ношу, Лидиард поджег фитиль масляной лампы, дававшей гораздо более яркий свет. Масла оставалось немного, его нужно было экономить, но, если требуется свет поярче — самое то. Лидиард поставил лампу на столик возле дивана. Пелорус забился в кресло. От приплясывающего пламени по стенам запрыгали странные тени.

— Как она постарела! — прошептал Лидиард, повернувшись к Пелорусу. — И ты тоже! Что случилось с вами обоими?

— Ничего особенного, — устало ответил Пелорус. — Видно, пока другие ангелы заботятся о том, чтобы их подопечные оставались нечувствительными к воздействию времени, твой и мой хранители делают все наоборот.

— Что с ней произошло?

Пелорус нахмурился. — Наемники Люка Кэпторна, наконец, добрались до нее. Похоже, вся стая уснула долгим сном, за исключением нас двоих. Перрис, Ариан и Сири приняли бой у базы Кэпторна в Париже, пытаясь разрушить его сеть в центре, но все безнадежно. Мы не получали никаких вестей от них много месяцев. Надеюсь, Глиняный Монстр в безопасности со Стерлингом. Геката может снизойти до того, чтобы защитить его, как сфинкс защитила нас, когда нас час назад чуть не убили.

Вспышка удивления, мелькнувшая на лице Лидиарда, была моментальной. Он слишком долго пробыл слугой ангела, чтобы чему-либо удивляться. — Значит, сфинкс снова ожила, — пробормотал он. — Но с чего бы ей помогать тебе?

— Думаю, она могла бы удержать агентов Зелофелона, чтобы те не причинили нам вреда, и мы бы ничего не узнали, но нам неожиданно стали угрожать другие. Не вмешайся она… Слушай, Дэвид, будь осторожнее, когда подходишь к дверям. Вокруг бродит отребье всех сортов.

— Кто напал на вас? — спросил Лидиард.

— Дезертиры или просто сбежавшие из армии, решившие однажды, что шататься вне закона лучше, нежели сражаться с армиями Людендорфа, и теперь для них возвращение британской армии — самый неприятный подарок.

— Вы уже определенно отступаем из Фландрии? Я не знаю… досюда даже слухи не доходят, — новости его, похоже, не огорчили. Видно, он был достаточно оптимистичен, считая, что Тедди и Нелл тем скорее вернутся домой, чем скорее начнется отступление.

— Сомневаюсь, что кто-нибудь в чем-нибудь уверен, — произнес Пелорус, опасаясь дать повод для фальшивой надежды. — Но со времени французской капитуляции мораль заметно упала. Если разгромленные остатки британских армий не вернутся домой и не наведут здесь порядка, сама Англия скоро будет охвачена анархией.

Лидиард покачал головой. — Это не может быть правдой.

— Может, если достаточно людей поверит в это, — возразил Пелорус.

Лидиард примостился на подлокотнике дивана, поглядывая на Мандорлу. — Как бы ей пришлось по душе происходящее, — пробормотал он. Его тень, скрючившись на стене, напоминала хищника, пригнувшегося перед прыжком. Воздух в коттедже казался необычно густым, душным, ощутимо враждебным — но только по отношению к Пелорусу.

— Уже нет, — проговорил Пелорус, отчаянно желая не чувствовать себя таким опустошенным, таким человеком . — Она изменилась по сравнению с недавним прошлым, Дэвид — очень быстро, по нашим меркам. Если бы ты наблюдал за ней последние двадцать лет, то ощутил бы разницу. Когда она начала стареть, это происходило все быстрее. После тысячелетий упрямого противостояния она согласилась начать хоть немного любить свою человеческую сущность. А еще она совершенно утратила веру в то, что Золотой Век может вернуться. Если она очнется, ты обнаружишь, как она переживает.

— Если очнется? — эхом повторил за ним Лидиард.

— Я решил, что ее шансы малы, но не безнадежны, — пояснил Пелорус. — Теперь, когда сфинкс коснулась ее, они могли увеличиться. Сфинксу велели вмешаться в это дело ради Мандорлы. Мне было приказано снова уйти, как только я отдохну. У ангелов, наверное, другие планы насчет меня, и вскоре все выяснится.

Пелорус знал, что Лидиарда ангелы оставили без внимания на протяжении почти всей этой жизни, но он все равно ничем не показал своего изумления происходящим. — Какие планы? — спросил он наконец, после долгой паузы.

Пелорус покачал головой. — Не могу себе представить, что потребовалось от меня Махалалелу. Ты ведь скорее можешь догадаться, почему сфинкс или ее творец пожелали доставить Мандорлу в твой дом. Ангелы и прежде приносили и получали жертвы, разве нет? Возможно, битва, наконец, коснулась и ангелов.

Тень Лидиарда замерла, но комната по-прежнему излучала враждебность.

— Куда ты направишься? — спросил Лидиард с озабоченным видом.

— Попытаюсь отыскать Глиняного Монстра, — сказал Пелорус. — Отправлюсь в дом Стерлинга в Ирландии, если сумею. Если сфинкс смогла организовать прием для Мандорлы, возможно, Геката сделает то же самое для меня.

— Не сомневайся, я сделаю для Мандорлы все, что в моих силах, — заверил его Лидиард, присаживаясь рядом с ней на диване и протягивая руку, чтобы коснуться ее лба, проверяя, нет ли температуры. — Пускай прежде она пыталась использовать меня, это ничто по сравнению с тем, как меня использовали другие .

— Мне она навредила больше, чем тебе, — протянул Пелорус. — И делала это довольно долго. Мы с ней одной крови, верно — и это помогает простить и забыть, но в каком-то смысле ты тоже не чужой для вервольфов Лондона. Все мы теперь — варги. И все мы застряли в границах этого мира.

— Я знаю, — невесело улыбнулся Лидиард. — Когда я вижу сны о своей сущности в образе Сатаны, то сейчас больше не обнаруживаю себя в традиционном аду из огня и кипящей серы. Я вижу себя приговоренным к проклятию, подобному твоему: посреди безбрежного моря льда, в вечном одиночестве и лишенным всего.

— Я никогда не считал себя проклятым, — мягко возразил Пелорус. — Даже Мандорла, более остро ощущающая проклятие быть человеком, практически свыклась со второй своей сущностью. Мы приговорены быть людьми вечно, никогда больше не станем волками, даже на короткое время, но все равно, думаю, сможем это пережить. Что касается меня, я даже рад этому.

— А что касается меня, думаю, мне пришлась бы по душе невинность волка на охоте, пусть даже с десятой долей той радости, которая нужна Мандорле. Иногда я чувствую в себе эту волчью сущность, жаждущую свободы, которой она никогда не обладала.

— Только не у тебя, Дэвид, — усомнился Пелорус. — Могу поверить в это относительно кого угодно, но только не насчет тебя. Мандорла считает, все люди — волки в затаенных глубинах своего сердца, но, если делать исключение из общего правила, то это будешь ты.

— Ты меня переоцениваешь, — задумчиво изрек Лидиард. Он пошевелил рукой, и тень на стене стала похожа на птицу с громадным крылом. — Сейчас я слишком стар, чтобы быть человеком в полном расцвете сил. Даже Таллентайр стал меньшим существом за годы перед смертью. Что бы случилось с ним, проживи он дольше, даже подумать страшно.

Пелорус обнаружил, что его веки опускаются — он знал, что не может больше бодрствовать. Он заставлял себя проснуться, напоминал, какую ошибку допустил во время последних миль путешествиям… Но воздух все сгущался вокруг него. Нечто в доме не желало его присутствия здесь, оно не даст ему покоя даже в день милосердия.

— Слышно что-нибудь от Нелл? — спросил он, стараясь поддержать разговор, дабы избавиться от ощущения дискомфорта.

— Неделю назад она написала, что надеется приехать домой, — отвечал Лидиард. — Как и все остальные, ждет развития событий. Если повезет, сейчас она уже должна быть в Булони, в очереди на переправу. Тедди вряд ли отпустят так скоро. Я постоянно мысленно с ними и часто хочу, чтобы мне разрешили навестить их во сне. Ужасно за них боюсь.

Пелорус с неловкостью осознал, что младший сын Лидиарда, Саймон, пропал без вести. Он пал жертвой войны в самом ее начале — один из десяти тысяч, попавших в мясорубку Монса. Пелорус не мог точно представить, как ощущается подобное горе, как не мог представить и страх, который Лидиард испытывал за детей.

— Что бы ни случилось, это еще не конец света, — произнес он вслух, стараясь говорить бодро, хотя от него этого и не требовалось. — Изгонят ли немцы англичан с континента, продлится ли резня еще на десять лет, — все это не более, чем глава в истории человечества. Мало кто из людей не желал бы обладать властью, чтобы уничтожить врагов и их мир.

— Глиняный Монстр не согласился бы с тобой, — сухо процедил Лидиард. — Застывание в мертвой точке, как ни называй ситуацию, переключает воображение людей на подготовку к войне, и все технологии тут же с мирных рельс переходят на военные. Зефиринус, глава Английского Дома Ордена святого Амикуса, давно говорил мне, что это произойдет. Тогда я не мог ему поверить, но, передай я сейчас Нелл и Тедди то, что сообщил мне Зефиринус в 1872 году, их бы это ничуть не удивило. Они видели, как действуют пулеметы и новые виды газов, наблюдали за боем самолетов в небе. Они знают — то, что началось сейчас, будет очень трудно закончить — теперь, когда не удалось найти обоюдного завершения. Празднование Люцианом де Терре коллективной мощи человеческого разума и человеческих рук было преждевременным, и теперь он это знает. Век Разума оказался мертворожденным, на смену ему приходит Век Безумия.

— Мандорла была куда как оптимистичней, надеясь, что магия сумеет в один прекрасный день положить конец миру материи и людей, но теперь для этой цели не требуется никакой магии. Правда, человеческим рукам еще недостает силы, чтобы уничтожить весь материальный космос, но я не могу удержаться от страха: что, если разум людей сумеет посеять семена этой цели в сознание одного из ангелов, для которого нет ничего невозможного. Мы уже начали постигать тайны атома, и я не вижу причины, почему не бы нам не суметь довести процесс до конца.

«Может ли такое быть настоящей целью для того, кто сотворил человечество? — подумал Пелорус. — А вдруг его функция заключается лишь в обнаружении определенных принципов, объясняющих организацию материи, чтобы ангелы смогли открыть тайну своей дезинтеграции?» Его язык словно распух и увеличился в размерах, он не мог продолжать дебаты, не мог ничего противопоставить пессимизму Лидиарда. Сэр Эдвард Таллентайр, разумеется, не потерпел бы подобного. «Каким бы мы ни считали мир, мы должны жить в нем наилучшим образом», — эти слова принадлежали Таллентайру. Но Пелорус — другое дело. Он тщательно следовал этому девизу, десять тысяч лет, это уж точно, но никогда не мог так мастерски вести беседу, как Таллентайр.

Лидиард понял, что кроется в его вынужденном молчании. — Я снова и снова повторяю себе: то, что Таллентайр заставил Зелофелона увидеть полвека назад, справедливо для наших дней и останется справедливым всегда, — произнес он со вздохом, играя дежурную роль адвоката дьявола, несмотря на собственное отчаянное нежелание. — Я говорю себе, что вселенная намного более огромное и прекрасное место, нежели считают ангелы. И повторяю: несмотря на то, что они считали себя богами, когда впервые позаимствовали человеческий облик, — они всего лишь чужаки с ограниченными телами и еще более ограниченными умами. И сэр Эдвард всегда понимал это, неважно, что они ненавидели его за это, но отрицать причины своей ненависти тоже не могли. И еще я говорю себе: пусть ангелы обладают властью мучить и тиранить меньших созданий, они тоже стоят нагими, перепуганными и жалкими перед величием Творения…

Лидиард прервался на минуту, и тень его на стене задрожала от сдерживаемого смеха. Потом он продолжил: — Хотелось бы мне быть уверенным в этом. Я говорю себе, что это правда, но не перестаю сомневаться. Ангелы бы тоже стали умолять усомниться в этом. Порой я думаю, и часто со страхом, что наука еще может обнаружить и явить миру ужасную правду: видение сэром Эдвардом Вселенной — лишь немного примитивней более старых идей, которые он с презрением отвергал. А если это правда, вопрос о том, кто такие ангелы и на что они способны, если узнают об этом сами, нельзя даже задавать, не говоря уж об ответе. Если это так, тогда ответственность за это принадлежит избранным, но, даже поверь я, что мое предназначение — отыскать лучший и более обнадеживающий ответ, нежели тот кошмар, который угрожает мне еженощно, не могу быть благодарен за такую привилегию. Оглядываясь назад на свою жизнь, я не нахожу причин проявлять благодарность.

«И я тоже, — подумал Пелорус, ощущая в собственном сердце отзвук холодного, мрачного кошмара, коснувшегося Лидиарда. — Ни в малейшей степени».

Пелорус помог Дэвиду унести Мандорлу наверх, в одну из спален, прежде чем отправиться дальше. Скромность заставила Дэвида отвернуться, пока вервольф снимал с нее одежду, но затем ему пришлось подчиниться необходимости осмотреть ее раны, и он преодолел неловкость. Он отвернул одеяло и увидел уродливое кинжальное ранение от плеча до самого пупка, но тут же обрадовался тому, что сможет легко вылечить его. Шрам останется, и довольно отвратительного вида, но рана чистая.

Когда он легонько коснулся кожи возле разреза, Мандорла пошевелилась. Ее конечности дернулись, голова мотнулась из стороны в сторону на подушке, потом задвигалась сильнее, пока Дэвид удержал ее. Но и тогда сознание к ней не вернулось. Он снова отпустил Мандорлу, но ее присутствие в доме так его озадачило, что ему никак не удавалось ни почитать, ни собраться с мыслями. Он занялся уборкой в доме и приготовлением пищи, и делал это час с чем-то, а потом отправился наверх проверить, как она.

На сей раз Мандорла застонала, едва он вошел в комнату, как будто увидела во сне того, кто ранил ее. Она извивалась из стороны в сторону, и Дэвиду пришлось присесть на край кровати. Он притянул ее к себе, уложил ее голову к себе на колени. И держал так, пока она не дернулась и не открыла глаза.

Увы, в глазах ее не промелькнуло ни единой искры узнавания. Сердце Дэвида упало, когда он встретился с ее взглядом и не уловил в них даже намека на восприятие. Она не отодвинулась от него, но застыла, не узнавая его. Похоже, она больше не знала, кто она такая и где находится, не могла управлять своими реакциями.

— Мандорла, — тихо позвал он. Он надеялся, что звук собственного имени пробудит в ней чувства, но это не возымело эффекта. Она дико озиралась вокруг, тело напряженно сжалось. Как будто хищник, собиравшийся прыгнуть, но лапы вдруг перестали слушаться, а на тело навалилось тяжелое одеяло.

Дэвид однажды видел Пелоруса в подобном состоянии, и оно продлилось несколько недель. Это не было дезориентацией; Пелоруса вывело из строя новорожденное творение Баст, сфинкс. Мандорлу ранили в самой обычной ситуации, но ее тоже коснулась сфинкс. Дэвид не мог сказать с уверенностью, придет ли она в себя в ближайшее время, принимая во внимание, с какой скоростью разрушалась ее магическая составляющая.

— Погоди, — промолвил он, поднимаясь. Подошел к двери, подняв руки с умиротворяющим жестом.

Она наблюдала за ним с озадаченным видом, пока он не отвернулся.

— Я принесу тебе поесть, — сообщил Дэвид, сделав ударение на последнем слове, надеясь, что оно вызовет соответствующую реакцию в ее сознании. Она не сводила с него глаз, но выражение их было по-прежнему бессмысленным.

Когда он вернулся с блюдом кроличьего рагу и ложкой, чтобы кормить ее, Мандорла не двинулась с места. Она рассматривала собственную руку, словно не ожидая обнаружить у себя подобную конечность. Дэвид поставил блюдо на столик и взял с тумбочки зеркальце. Поднес к ней, но она не сумела взять его, и он просто поместил его перед ее лицом, чтобы Мандорла могла видеть отражение. Она себя не узнавала. Пожалуй, это и неудивительно, ведь не к такому лицу она привыкла. В любом случае, для Мандорлы зеркала долгое время оставались магическими устройствами для сеансов видения, но никак не обычными предметами, куда можно смотреться.

Дэвид забрал зеркало, отложил в сторону. Принес ей блюдо. Она отнеслась к ложке с осторожностью, но кормить себя позволила. По крайней мере, это она поняла. Рагу источало сильный аромат, мяса в нем тоже было достаточно, чтобы удовлетворить ее вкусу. Мандорла нуждалась в питании, но ела чисто механически. И смотрела на него с тревогой, полуприкрыв глаза.

— Пелорус принес тебя сюда, — рассказывал ей Дэвид, пока кормил. — Он решил, что здесь ты будешь в безопасности — лучше, чем где бы то ни было, и мои медицинские познания пригодятся. Я сделаю для тебя все, что смогу, но чувства должны к тебе вернуться, ибо я нуждаюсь в твоей помощи. Ты должна вспомнить меня, Мандорла. Я Дэвид Лидиард, друг Пелоруса.

Процесс кормления еще не закончился, когда она попыталась заговорить. — Пелорус? — Мандорла произносила звуки так, словно не была уверена в их значении, но для Дэвида услышать ее человеческий голос уже означало возвращение надежды.

— Он должен был уйти, — сказал ей Дэвид. — Он отправился на поиски Глиняного Монстра. Воля Махалалела над его душой ослабла, так я думаю, но узы дружбы и преданности так же сильны, как и прежде. Он боится, что Люк Кэпторн собирается уничтожить всех отпрысков Махалалела, а Махалалел уже не в состоянии это предотвратить.

Его речь, очевидно, не произвела на нее впечатления, но сам процесс, похоже, понемногу пробуждал в ней человеческую природу. Выражение лица постепенно менялось, глаза уже смотрели на него по-другому. Он видел, она узнает его, а потом она произнесла его имя.

Дэвид протянул руку, собираясь коснуться ее брови, но она взяла его руку своей и положила себе на щеку.

— Дэвид? — мелко дрожа, произнесла Мандорла. — Это ты, Дэвид? Какой же ты старый!

Дэвид провел свободной рукой по своим молочно-белым волосам, желая, чтобы морщины вокруг глаз исчезли, сменившись бронзовой твердостью черт, которая отличала красивое лицо сэра Эдварда Таллентайра до самой смерти. — Я никогда не думал, что придется сказать такое, но даже ты, Мандорла, утратила цветение юности.

Она нахмурилась, подняла изящные пальцы и коснулась своей шеи, а потом и щеки.

— Но даже теперь ты — красивейшая из женщин, которую я когда-либо видел, — вымолвив это, Дэвид почувствовал себя неловко, словно оправдывался.

Она ответила не сразу, а потом поразила его своими словами: — Но ты никогда не любил меня. Должен был любить, но не любил.

Он не знал, что сказать на это.

— Был человек с ножом, — произнесла она, словно во сне, оглядывая себя, словно в изумлении, что до сих пор жива. Увидела рану на груди, нахмурилась. — У меня не было времени, не было сил, — пробормотала Мандорла. — Клинок… это сделал он?

— Тебя ударили ножом, — подтвердил Дэвид. — Пелорус спас тебе жизнь.

— И принес меня к тебе, — промолвила она, до сих пор словно в трансе. — Чтобы ты мог любить меня и лелеять, как должно.

— В первый раз, когда мы встретились, единственной твоей целью было мучить и истязать меня, — сухо напомнил он ей. — Я не понимал, что тебе требовалось, чтобы любил и лелеял тебя. Правда, позднее ты предложила союз, но даже в этом просматривался элемент насмешки.

Она сдвинула подушки, чтобы сесть прямо. Было ясно, что она ужасно устала, но сейчас к ней вернулось нормальное восприятие, она полностью владела своей человеческой сущностью. Дэвид был рад видеть это, хотя при этом словно лишился власти, которой обладал, пока она оставалась без сознания. Сейчас Мандорла смотрела на него, как когда-то давно, как на свою игрушку, с коей можно забавляться, когда вздумается.

— Займись со мной любовью, Дэвид, — мягко попросила она. Она все еще держала его за руку, но совсем легонько, чтобы он мог убрать ее в любой момент.

— Не могу, — ответил он, желая, чтобы голос звучал более грубо, а не робко и с сожалением.

Она нахмурилась. — Никогда не считала, что человеческая любовь ослабляется противостоянием жестокости. Мой опыт подсказывал мне, что красота имеет больше шансов найти путь к сердцу мужчины, если она остра, как нож. Я пообещала однажды вернуться, разве нет — и увести тебя у твоей обожаемой Корделии, когда она состарится и надоест тебе. И вот я здесь, наконец. Ты должен быть благодарен.

Озадаченное выражение отразилось на ее лице, когда она изучала его реакцию, и Дэвид знал, что его собственное лицо, должно быть, потемнело. И Мандорла не сразу поняла, отчего. Ей пришлось покопаться в памяти, чтобы освежить воспоминания о нем, о том, что Пелорус поведал ей за годы интервенции.

— Э… Она ведь не надоела тебе, верно? Но состарилась, разве не так?

— Я не видел ее двадцать лет, если не больше, — сказал Дэвид, пытаясь придать голосу твердость. Противостоять Мандорле всегда было делом нелегким, требующим больших усилий.

Мандорла помолчала немного, оглядывая комнату, видимо, найдя ее узкой, мрачной и темной. Хотя человеческий облик ей никогда не был по душе, однако, страсть к роскоши у нее успела развиться. Она коснулась раны, и Дэвид заметил, что ее состояние улучшилось, как будто несколько недель лечения спрессовались в полтора часа. Она снова натянула на себя одеяло, не из скромности, но защищаясь от холода: ее пробрал легкий озноб. Прежде чем снова встретиться с ним глазами, Мандорла собралась с силами.

— Никогда не думала, что доведется сказать такое простому смертному, — призналась она с преувеличенным вздохом. — Но чувствую, прошло много времени с нашего последнего разговора. Эти двадцать лет промелькнули для меня, словно единый миг, но вообще-то, когда я смирилась со своим человеческим обликом, время словно замедлило свой шаг. Теперь, когда я начала стареть, моя юность — хотя и тянулась десять тысяч лет, а то и больше — кажется всего лишь сном. Ты, наверное, мог бы разделить это ощущение, Дэвид. Разве не была я для тебя привлекательнее бунтующей, не признающей себя человеком, когда я вела за собой всех вервольфов Лондона?

— Я всегда больше любил в тебе человеческое, чем волчье. Может, этим и отличаюсь от остальных, известных тебе, но меня всегда привлекала нежность, а не какие-то там слава и блеск.

— Какие-то там слава и блеск! — эхом вторила ему Мандорла. Ее негромкий смех уверил Дэвида, что она в полном порядке. Но смех умолк, и она погрузилась в созерцание. Посмотрела на него чуть ли не с заботой.

— Как ты, Дэвид? Что, твой злой ангел все еще терзает твои суставы и сухожилия с немилосердной настойчивостью?

Он терялся в поисках подходящего тона. — Не слишком, — осторожно сказал он. — Я все еще страдаю от артрита, но он развивается очень медленно, я успеваю привыкнуть. Человеческий мозг к этому приспособлен. Достичь такого очень трудно, но, вообще-то, физические аспекты боли могут интерпретироваться сознанием. По прошествии времени можно привыкнуть даже к жестоким пыткам. Я принимаю лауданум, но реже, чем привык: не только ради крыльев, которые он дает моей сновидческой сущности, но и ради обезболивающего эффекта. Я никогда не умел превратить боль в изощренное удовольствие, но сумел приглушить ее воздействие на свои чувства и дух. Не могу сказать честно, что у меня все хорошо, но могло быть и хуже.

— А как насчет боли другого рода? — поинтересовалась она.

Он нахмурился.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — пояснила Мандорла. — Я читала твою работу, как тебе, наверное, известно. — Да, теперь она точно пришла в себя, и скорость процесса восстановления просто ошеломила его.

— Мне так и не удалось найти способ приспособиться к тому виду боли, — неохотно ответил Дэвид. — Саймон мертв, а Тедди и Нелл уже давно находятся под постоянной угрозой ранения и смерти в этой жуткой войне. Мне нечем загородиться от страха и отчаяния, которые терзают мои сны. — Упомянуть Корделию он даже не осмелился.

Мандорла снова протянула правую руку и положила поверх его руки. Такой человеческий, обычный жест. — Думаю, я тебя понимаю, — произнесла она. Он не был в этом уверен, как не была уверена и она сама. Он знал, что Мандорла никогда не заботилась ни об одном из своих человеческих возлюбленных, обращаясь с ними как с жертвами, и в то же время к членам своей стаи испытывала всепоглощающую привязанность.

— Я могу показаться сверхчувствительным, даже по человеческим стандартам, — согласился он, устыдившись своих недобрых мыслей о ее черствости. — Полагаю, именно моя слабость делает меня столь уязвимым. Таллентайр иначе относился бы ко всему, будь у него сын, которого он мог потерять. «Но у него была дочь, — возразил он сам себе. — И леди Розалинд, и его возлюбленная Элинор».

— Наверное, в твоих глазах я просто жалок, — продолжал он. — Раз горько жалуюсь на такие мелочи.

— Прежде я так думала. Теперь… появились вещи, в которых я уже не так уверена.

«Она пытается быть доброй! — промелькнула у него мысль. — Мандорла Сулье пытается быть доброй. Да это самая яркая из примет и предзнаменований!»

— Пелорус попросил, чтобы я подержал тебя здесь, — сказал он, резко переходя к делу. — Я ответил, что ты можешь остаться, сколько захочешь.

— Почему?

Он заморгал, захваченный врасплох. — Потому что он попросил меня как друга.

Она покачала головой, словно получила неверный ответ. Снова отпустила его руку и провела по волосам, раскинувшимся по плечам, накручивая их на тонкие пальцы. Что-то в собственном ощущении ей не понравилось.

— Пожалуй, нужно тебе сказать, — поспешно заговорил Дэвид. — Тебя доставила сюда сфинкс, и она же отослала Пелоруса. Я не уверен, вольна ли ты уйти, если захочешь, но это будет против ее желания.

Она резко вскинулась. — Я вольна, тебе не стоит заблуждаться на этот счет. Если не пожелаю здесь остаться, ни одна сила на земле не заставит меня остаться. Но чего ради сфинкс действует на моей стороне? Когда мы встречались в последний раз, она жаждала моей крови.

Дэвид вспомнил, как Мандорла стояла рядом с ним, когда Таллентайр был назначен сфинксом выступить против Харкендера в маленьком театре Зелофелона в аду. Она шептала ироничные замечания ему на ухо. И не встретилась тогда со сфинксом — и оставалась лишь пешкой в игре, как и сейчас. Как бы ей ни хотелось ощущать себя настоящим игроком.

— Я был бы тебе очень благодарен, Мандорла, если ты останешься, — произнес он, слабо улыбнувшись. — Я и не понимал, какой унылой стала жизнь, пока не увидел, как открылись твои глаза, пока не услышал твой голос.

— В таком случае я останусь, пусть даже ненадолго. И дарую тебе то, что ты попросил — как друг. Это зеркало там лежит?

Он снова взял в руки зеркало и передал ей. — Ты уже в него смотрелась, но не увидела себя.

— Я и сейчас не могу себя увидеть, — пробормотала она, всматриваясь в поверхность зеркала. — Вижу человека — и чужака. Если бы у меня осталось хоть немного магии, я бы изменила изображение, да и тело тоже.

— Если бы, — эхом вторил ей Дэвид, ощущая неловкость из-за прилива удовлетворения, когда видел ее такой. Но, когда она снова взглянула на него, он понял: она вовсе не утратила своего блеска и своего умения тревожить его израненное сердце.

— Пожалуй, я — подарок, — капризно проронила она. — Пожалуй, я потребовалась здесь, чтобы освободить тебя от бесконечных страданий. Наверное, так и было предначертано судьбой с момента нашей первой встречи, чтобы мы с тобой полюбили друг друга.

— Ты не можешь любить меня, Мандорла, — холодно произнес он. — Потому что я — не волк. Я не могу любить тебя, ни капельки, — потому что ты…

Она рассмеялась — потом улыбнулась.

— Больше нет, — заявила она, и на лице ее появилось какое-то отчаянно-храброе выражение. — Больше нет.

Верхний зал был зарезервирован для офицеров и гражданских, но шум там стоял не меньший, чем на нижней палубе, где все приглашенные столпились, точно стадо коров. Виски и дешевый джин текли рекой, и все-таки в празднике было что-то фальшивое, натужное. Нелл ощущала горечь под маской веселья, и не только в своей группе, но и везде, в прокуренном воздухе. Пока они с компаньонами смеялись и перешучивались с молодыми людьми в униформе, сердца ныли, полные сомнений и тревог, и Нелл не сомневалась: под маской учтивости у капитанов и младших офицеров прячутся боль и замешательство. Она то и дело теряла нить разговора, серьезные, невеселые мысли беспомощно уносились прочь, в то время как равнодушные глаза переходили с предмета на предмет в поисках разгадки.

Паром направлялся в Саутгемптон, и высшее офицерство, плывшее на нем, давно не ступало на английскую землю. Их радость и облегчение отравляла мысль о том, что возвращение это — отнюдь не триумфальное, и пускай политиканы твердят о почетном мире. Война по-настоящему еще не закончена, и, разумеется, не выиграна. И никакие ухищрения дипломатов не скроют этот факт.

Все эти мужчины — и женщины тоже, поспешила добавить Нелл — должны были вести войну за окончание войны. Их уверили, что такая цель весьма достойна, жизненно необходима — не меньше, чем спасение цивилизации. Миллионы их товарищей положили жизнь за эти лозунги, но в конце концов им удалось достичь лишь слабенького затишья, и никто не верил в его продолжительность. Эти люди не к мирной жизни возвращались, а в Британию, которая вскоре должна будет превратиться в остров-крепость, которой постоянно угрожает вторжение. Все нации, вовлеченные в войну, сейчас заметно обнищали, ибо Европа лишилась экономической сердцевины, и народ страдал от последствий этого; но фабрики военного снаряжения останутся при деле, дабы снабдить всем необходимым очередную вспышку враждебности.

Единственными, кто выиграл в этой войне, стали американцы, которые затянули процесс отправки своих войск до такой степени, что тем не было нужды воевать. Сейчас в зале находилось множество американских офицеров, братавшихся с английскими, но еще больше англичан держались от них подальше. Этот альянс, не сумевший дать отпор Людендорфу, прогнил, и его разъедали недоверие и взаимные обвинения.

Бесцельно блуждающий взгляд Нелл наткнулся на молодого человека в гражданской одежде, с печальными глазами и таким серьезным выражением на лице, что он показался ей единственным честным человеком из всей толпы. Хотя он продвигался в ее направлении и смотрел прямо на нее, до нее не сразу дошло, какую цель юноша преследовал, поэтому она поспешно отвернулась, как только их взгляды пересеклись. Но, когда он подошел и встал с ней рядом, ей ничего не оставалось, кроме как вновь посмотреть ему в глаза. Ему было лет девятнадцать, от силы двадцать, и его меланхоличное лицо можно было вполне счесть красивым. Практичный глаз Нелл заметил шрам от пулевого ранения на его правом виске, частично скрытый тщательно причесанными волосами темно-каштанового цвета. Должно быть, ранение было серьезным, решила она; он чудом остался в живых. Юноша отличался худощавым телосложением, правда, утверждать это наверняка было невозможно — мешало толстое пальто, под которым скрывалось что-то объемное.

— Извините, — сказал он. — Вы — мисс Элинор Лидиард? — он говорил по-английски, но его выдавал французский акцент.

— Да, — ответила она. — Мы с вами встречались? — за эти четыре года ей встретилось множество французов, и ее пациенты часто помнили ее лучше, нежели она их.

— Нет, никогда, — произнес он. — Меня зовут Анатоль Домье; не могли бы мы переговорить наедине?

Наедине! Она оглядела шумную толпу. Зал слишком полон, чтобы можно было отыскать укромный уголок.

— Боюсь, каюты у меня нет, — продолжал француз, ибо ни у кого на борту этого плавучего сумасшедшего дома не было личной каюты, кроме его хозяина, — но, думаю, мы бы смогли найти место для разговора на палубе, если вас не очень пугает холод. Дождь почти перестал.

«Почти!» — подумала Нелл. — Почему вы хотите поговорить со мной? — спросила она. Некоторые из ее компаньонов уже бросали полные любопытства взгляды на вновь подошедшего, удивляясь, откуда среди них взяться французу. Французы, близкие союзники в течение четырех лет, теперь рассматривались с иной точки зрения, ибо подписали перемирие с германцами. Дружелюбие обернулось тяжелым взаимным подозрением и недоверием.

— Трудно объяснить, — выговорил он. — Расскажи я вам об ангелах в связи с вашим отцом, вы бы поняли, что я имею в виду?

Нелл ощутила внезапный мороз по коже. Именно этого она и не ожидала — не здесь, посреди канала, в окружении выброшенных за борт войной, и не сейчас, спустя четверть века. Она отбросила прочь все эти фантазии, наряду с прочими детскими штучками, хотя и знала достаточно твердо, что отец не сумеет ничего забыть. — Что вам нужно от меня, месье Домье? — резко спросила она.

— У меня послание для вашего отца от вашего брата Саймона. Мне нужно, чтобы вы передали его.

Холод обрушился на нее с новой силой, но Нелл взяла себя в руки. — Саймон мертв, — сказала она, стараясь придать голосу ровное звучание. — Убит при Монсе.

— Да, — невозмутимо согласился юноша. — Я это знаю.

Она быстро поднялась с места, взяла плащ и стала протискиваться мимо окружающих. Домье предложил ей руку, но она отказалась. Он проследовал за ней к дверям, через которые они вышли на палубу, где не было слышно шума пьяной компании.

Дождь превратился в мелкую изморось, и они довольно легко нашли убежище под навесом, где хранились шлюпки. По палубе туда-сюда сновали люди, но никто даже не взглянул в их сторону.

— Вам лучше объясниться, — предложила она.

— Вы, наверное, смогли бы лучше объяснить многое из того, что я сейчас скажу, — печально изрек он. Он покопался в складках пальто и продемонстрировал ей уголок объемистого тома, напоминающего гроссбух. — Меня попросили доставить это в Англию, — пояснил он. — Один священник.

— Амикус, — сказала Нелл. Как могла она помнить это имя, когда уже много лет не слышала о нем? Должна была забыть.

— Правильно я понимаю, что ваш отец поддерживает контакт с английской ветвью Ордена?

Она не хотела обсуждать всякие еретические секты. — Вы упомянули Саймона, — холодно произнесла она. — Как вы можете утверждать, будто имеете от него послание?

Француз опустил глаза, смущенный ее враждебностью. — Я встретил его во сне, — вымолвил он. — Могу лишь надеяться, что мои слова не покажутся вам более нелепыми, чем я сам порой думаю.

— Вряд ли вы могли бы встретить его где-нибудь еще, — все так же холодно отрезала она. — Что заставило вас считать, будто этот сон можно принимать всерьез?

— Среди прочих вещей — вот это, — он коснулся книги. — Здесь описаны видения, которые наблюдавшие их сочли значимыми и пророческими. В любом случае, сам мир недавно превратился в некий сон, по крайней мере, для меня это так. Я не очень уверен в том, какие узы объединяют реальный мир и иллюзию. Видите эту рану у меня на голове? — и он откинул назад волосы.

— Вижу.

— Немецкая пуля засела у меня в голове; она и сейчас там. Я должен был умереть, но что-то предотвратило мою смерть. Нечто вмешалось, сохранило мне жизнь… за определенную цену. С тех пор я превратился в марионетку; ни мои действия, ни сны более мне не принадлежат. Страшная это вещь, как нас учат писания, попасть в руки Бога живого. Я никогда не думал, чтобы сумею почувствовать в этом суждении истину, но мог ли я сознавать, что угроза — не пустая, как я думал прежде.

— И что же должны сделать Саймон и мой отец в связи со всем этим? — нетерпеливо спросила Нелл.

— Ваш отец, я думаю, находится или находился в подобной ситуации. Я встретился с другими: один называет себя Асмодеем, а другая — Гекатой. Первый удерживал меня в плену после моей попытки его убить, вторая устроила мне побег, но за немалую цену. Под влиянием снадобья, данного мне Асмодеем, а также, вероятно, не без помощи магии Гекаты, я погрузился в поразительный и странный сон. С одной стороны, я встретил в нем английского офицера, попросившего меня доставить послание его отцу — вашему отцу, мисс Лидиард — и добавить, что оно от Саймона. Я ни на секунду не поверил, будто послание действительно от вашего брата, но настоящий посланец явно имел причину прикинуться им, если только об этом захотят услышать. Ваш отец, без сомнения, лучше сумеет догадаться об истинном источнике сна и послания, ибо я — совсем чужой в мире этих вездесущих ангелов, новичок на этом пути. Вы мне подскажете, где его найти?

Нелл отвернулась от француза и уставилась на мелкий дождь, сеявший с темного неба. Капли сверкали при свете корабельных огней. Воды канала были такими безмятежными, что казалось, будто корабль не движется, лишь какое-то странное беспокойство в районе желудка выдавало, что они не на твердой почве, и между нею и Пустотой — лишь тонкая обшивка раскрашенной стали. Чувство облегчения, испытанное Нелл, когда они пристали в Шербуре, походило на то, которое охватило ее при получении известия о подписании перемирия. И она точно знала: ей не обрести покоя, пока не ступит на землю Англии. А теперь Нелл усомнилась — поможет ли это, ведь она — одна из немногих, кто знает всю подноготную войны. Ей никогда не хотелось становиться частью чужого конфликта, слишком хорошо зная, что это принесло ее отцу — и, следовательно, матери. Она всегда хотела жить настоящей человеческой жизнью, даже если для этого придется годами нести службу в окружении больных и умирающих. Но при этом она боялась, что никому не удастся остаться вне пределов досягаемости странных игр ангелов.

У нее появилось странное ощущение: словно за ней наблюдают. Нелл обернулась на мрачные тени, ползущие по палубе. Там и сям мелькали люди, но не их случайное присутствие служило источником для беспокойства. Скорее, то была растущая убежденность: ангелы действительно существуют, хотя церковь и ошибалась по поводу их форм и функций.

— Если вы расскажете мне, что просил передать брат, — устало предложила она, — я постараюсь донести это до отца.

— Это было бы неправильно, — отозвался француз. — Предполагалось, что я сам передам послание.

— Может, такое и предполагалось, но я не вижу причин, по которым вы должны удовлетворять чье-то намерение, — отрезала она. — Даже рабы сохраняют собственную волю.

— Верно… но в этом случае свобода действий настолько ограничена, что это, скорее, проклятье, нежели привилегия.

— Не вам это говорить, месье Домье, — устало вымолвила Нелл. — Отчаяние есть грех — и, пожалуй, тягчайший из грехов, хотя и не включенный в традиционный список из семи смертных грехов. Ангелы могут делать из нас пешек, лепить нашу плоть по своему разумению, отравлять наши сны, но в конце мы всегда остаемся собой и должны изо всех сил цепляться в это свое, дабы они не могли его отобрать у нас.

— У вас тоже есть собственные сны, мисс Лидиард? — просил он. Его сочувствие казалось искренним. Он начал казаться ей симпатичным — такой одинокий. Такой юный. Ей самой исполнилось тридцать шесть — недостаточно много, чтобы быть ему матерью, но она чувствовала: последние четыре года состарили ее больше, чем на полвека.

— О, да, — проговорила она низким голосом. — Я не верю, что их насылают демоны, но в последнее время часто вижу сны, полные смерти и разрушения. Неужели вы думаете, будто возможно пройти через такой ужас и не быть обуреваемым кошмарами? Мир и сам по себе кошмарное место, как, вам, наверное, известно.

— Но нам все равно нужно в нем жить, — сказал он. — Это слова вашего деда, если я не ошибаюсь.

Ее, видимо, не удивила его осведомленность. — Зачем было искать меня, месье Домье? Неужели вы не могли связаться с отцом без моей помощи?

— Пожалуй, мог узнать его местопребывание, — с готовностью отвечал он. — Но я не уверен, что мог бы добраться до него. Сказать по правде, я пытался найти вашего брата, Эдварда, прежде чем отправиться на поиски вас, но со времени французской капитуляции в Бельгии царит такой хаос, и я не мог напасть на его след. Как только появилась возможность, я нашел вас.

— Не добравшись до сына, вы взялись за дочь. Неудивительно, что вы цитируете моего деда. Вы упоминали, что пытались убить Люка Кэпторна?

— У меня была на то веская причина.

— Как и у всякого, кто с ним встречался. Я не встречала его, зато видела его хозяина — человеческого хозяина, разумеется, а не ангела-монстра, сидящего в центре паутины, в которой они все застряли. Его зовут Джейкоб Харкендер. — Она не потрудилась объяснить ему, при каких обстоятельствах встречалась с Харкендером. Важно одно: с тех пор она никогда больше не навещала свою мать.

— Я не желаю вреда вашему отцу, мисс Лидиард! — горячо воскликнул юноша.

— Если моему отцу понадобится защищаться против вашего вторжения, вы не сможете проникнуть за пределы имения, даже если я предложу вам помощь. Я — всего лишь старая дева, которую никто не любит и не уважает, и у которой нет никакого авторитета в мире ангелов.

Разумеется, его галантность и галльский темперамент заставили его возражать. — Не могу в это поверить, мисс Лидиард, — заявил он. — Я отчаянно нуждаюсь в помощи друга, который помог бы мне преодолеть это жуткое, безумное приключение, и я думаю, вы могли бы стать бесценным другом для меня. Мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне. И хорошо бы, если бы вы могли поведать мне, что вам известно об этих делах, ибо мне отчаянно нужно в них разобраться.

Он выглядел таким юным, таким беспомощным — как сотни других юных и беспомощных мужчин, отчаянно нуждавшихся в ее поддержке, и он явился сдаться на ее милость. Еще один в большой компании ходячих больных, храбро ковыляющих к могиле и вратам ада, не осмеливаясь попросить большего, нежели ее рука и доброе слов. Сила привычки заставили ее пожелать коснуться его, дать ему то, в чем он нуждался.

Но более всего ему было нужно сейчас не остаться одному в жутком меняющемся мире, схватившем его в цепкие тиски. Но Нелл должна была помедлить немного, прежде чем играть роль возможной предательницы по отношению к своему несчастному отцу.

— Я подумаю об этом, — пообещала она. — А сейчас — пойдемте внутрь. Дождь стекает мне за воротник.

— Да, конечно, — поспешно отозвался он. Резко повернулся, понимая, что на сей раз он должен прокладывать путь. Нелл почти мечтала о согревающем глотке виски, чтобы смыть горечь, ощущаемую на языке и в пересохшей гортани. Но путь юному французу преградила некая фигура, в довольно заурядной одежде, и Нелл пришлось резко остановиться, чтобы не врезаться в него. Вновь подошедшая не двигалась. Нелл она показалась самой обычной женщиной. Но резкий вздох Домье показал, что он с ней знаком, и Нелл испугалась. Она поняла, что за ними наблюдали все это время.

— Мисс Лидиард? — осведомилась женщина по-английски.

— Я сегодня на редкость популярна, — попыталась довольно неуклюже пошутить Нелл. — Что вам от меня нужно?

— То же, что и месье Домье. Передать сообщение вашему отцу.

— Именно она освободила меня в Париже, — быстро проговорил Домье. — Она называет себя Гекатой.

— А раз так, стоит ли сейчас меня бояться? — тихо промолвила женщина. Она, безусловно, не выглядела пугающей; на дюйм ниже Нелл, лицо — словно из белого теста, усталое, обвислое. Больше всего она напоминала прачку, озябшую на студеном ветру. Но Нелл вспомнила имя Гекаты так же просто, как и Амикуса, а отец называл Гекату убивающей при помощи магии.

— Королевская Почта работает превосходно, — заметила Нелл. — Если пошлете письмо моему отцу, оно, без сомнения, найдет его, даже в Конце Света.

— Пожалуй, — согласилась ее собеседница. — Но я сильно подозреваю: ничто в настоящее время не сумеет добраться до него, пройти через барьеры, которые выросли вокруг него. Нечто разрушительное вырвалось в мир, и мы все в опасности. Ваш отец не может управлять защищающими его барьерами, но, я думаю, он может оказаться важнее, чем сам считает. Ему будет позволено пригласить вас, и, если вы убедите его пригласить нас в его дом… его любопытство — ценная вещь, и его ангел-хранитель сумеет удовлетворить это любопытство.

— А разве у вас нет власти добраться до него во сне и попросить о приглашении? — спросила Нелл. — Вы же своего рода ведьма, разве нет?

— Я обладаю магией, — без всякого энтузиазма согласилась женщина. — И была создана при помощи магии, но меня родила женщина, как и вас. У меня есть свой разум и свои интересы. Я — не маска своего Творца, не слепая рабыня. Если война ангелов бросила мир на грань разрушения, я буду следовать собственному предназначению.

Нелл покачала головой, понимая: ее вопрос остался без ответа. — Не мне судить о подобных вещах, — произнесла она. — Я передам отцу то, что вы сказали — вы оба — но не приведу ни одного из вас в дом, пока он не разрешит этого.

Женщина кивнула в знак согласия. — Большего я и не прошу. А пока мы в пути, буду делать все, чтобы убедить вас: я не враг вам.

— А вы не можете перенести нас в дом моего отца в мгновение ока? — съязвила Нелл. — Разве вы не привыкли путешествовать на помеле, на ковре-самолете — или просто повинуясь собственному желанию?

— Чудеса не бывают бесплатными, — проговорила ведьма. — Чем крупнее чудо, тем дороже оно обходится. Даже ангелы стараются, как могут, обходиться меньшим количеством усилий, даже они боятся, как бы их неловкость или беспечность не привели к катастрофе. Было бы глупо позволить себе уменьшиться и стать тенью, хотя время и поджимает. Поездов будет вполне достаточно для нашей цели.

— До чего же неудобен мир, где мы все живем, — согласилась Нелл, не затрагивая больше предыдущую тему, хотя и чувствовала: женщине было, что прятать. — Какой тяжелой ношей должны казаться материя, пространство и время для тех, кто живет снаружи.

— Мы все заперты внутри времени, — поправила ее Геката. — Даже ангелы.

Под дождем ее лицо блестело в отражающемся свете, она вовсе не напоминала ведьму: в ней не было ничего сверхъестественного. Скорее, все ту же служанку или прачку, и Нелл подумала, не может ли внешность оказаться честнее, нежели ее обладатель — но она знала, что и сама может показаться слишком простой и неискушенной.

— Сейчас нам пора идти, — проговорила Нелл. — Перед тем, как войдем в доки Саутгемптона, путь еще неблизкий, а потом нас ждет долгое путешествие. Время каждому из нас покажется нелегкой ношей.

В течение дней, что последовали за ее пробуждением из подобного смерти транса, который мог несколько веков продержать ее в стальной хватке, Мандорла вряд ли могла уснуть. Как и не могла прийти в состояние покоя больше, чем на несколько минут. Она бродила взад-вперед, мерила шагами узкие комнаты коттеджа. Выходила наружу десятки раз на дню, гуляя, проходя через сумрачный лес к размытой линии берега, где плескались беспокойные волны. Обычно она ходила туда одна; присутствие Дэвида порой усиливало ее возбуждение, делая дух более раздраженным.

Дэвид никогда не наблюдал за Пелорусом в таком состоянии, хотя оно и обычно для волков-оборотней. И все же, наблюдая за ней, он не мог удержаться от комментария: душа животного рвалась наружу, протестуя против жизни взаперти, в человеческом теле. Он видел больших хищных кошек в Регентском Зоопарке, беспокойно метавшихся туда-сюда в узких клетках, когда глубоко сидящий в них инстинкт приводил их в движение.

Когда Мандорла не могла выносить его рядом, Дэвид осторожно уходил с дороги, но всегда наблюдал за ней: во-первых, изучая ее, во-вторых, опасаясь за ее жизнь. В других случаях, однако, беспокойство производило иной эффект. Тогда она начинала изучать его, холодно рассматривать, привлекать его внимание. Не оставляла его в покое, обрушивала на его голову разнообразные вопросы и просьбы. Он с грустью ощущал, что не в состоянии адекватно реагировать на ее требования. Нечего было и пытаться отвечать на бесчисленные вопросы, задаваемые Мандорлой, или давать ей то, что она просила. Ей и самой было неизвестно, при помощи чего можно успокоить ее растревоженное сердце.

Дэвид знал: он всегда был скучным компаньоном, даже для тех, кто по-настоящему любил его, но сейчас ощущал это острее, чем когда бы то ни было. Может быть, потому, что Мандорла не уставала изобретать новые просьбы, чем никогда не отличались Корделия и его дети, а может, потому, что в ней самой не было и намека на скуку и уныние, хотя бледная кожа покрылась морщинами, а под фиолетовыми глазами залегли тени.

Однажжды они с Дэвидом отправились в ближайшую деревню. Ему вовсе необязательно было идти туда — он уже передал просьбу к торговцам пополнить его запасы, просто прогулки вошли у него в привычку, помогая расслабиться. Он всегда ощущал себя лучше после того, как пройдется по лесу, отделяющему его от остального мира. Странное успокоение и комфорт находиться среди людей, хотя бок-о-бок с ним шла женщина-вервольф. Вести о Мандорле уже разошлись по округе — тем паче, некоторые из поставщиков провизии видели ее за границей — и ее появление на главной улице привлекло толпу зевак, преимущественно, женщин. Она холодно и грациозно шествовала мимо, игнорируя их. Аристократичное поведение уже давно вошло в ее плоть и кровь.

Дэвида давно уже перестали заботить перешептывания о его собственной персоне, но он постарался вслушиваться в обрывки разговоров, ища намеков на сфинкса и приключение Пелоруса на прошлой неделе. Разумеется, если бы тела четверых убитых были обнаружены, об этом обязательно заговорили бы, но, как Дэвид и надеялся, они успели исчезнуть.

Он также надеялся, что, как только они удалятся от дома, Мандорла, не будучи заперта в четырех стенах, немного отойдет, но предсказать такое наверняка не представлялось возможным. Прежде, как только они возвращались домой с прогулок, все повторялось с новой силой. Он предложил ей лауданум, но она не притронулась к нему. Предпочитала возбуждение и беспокойство — лекарственному забвению. Она выпила вина за вечерней трапезой, но алкогольная интоксикация ничуть не расслабила ее, и, когда Дэвид попытался читать, Мандорла завозилась пуще прежнего, так что ему вовсе не удавалось сконцентрироваться. Наконец, он отложил книгу, зажег свечу и задул лампу, надеясь, что тишина принесет ей покой.

Но не тут-то было.

Тогда он задумался: а вдруг преждевременное пробуждение из забытья стало ошибкой. Пожалуй, она сумела бы лучше восстановиться, если бы позволить ей отдохнуть подольше.

Под конец она снова попросила его заняться с ней любовью, и пришла в раздражение, когда он ответил: — Я не могу.

— Не бойся, я не превращусь в волчицу, — ядовито усмехнулась она.

У него вертелось на языке: попросить его о любовных утехах — не больший комплимент для него, чем, скажем, попросить почесать ей спину — чтобы расслабиться. Но он сдержался. — Неважно, кто ты и чем можешь быть, — приглушенно ответил Дэвид. — Когда я говорю, что не могу, я именно это и имею в виду.

Она взглянула на него будто бы с симпатией: — Что, твоя ревнивая хозяйка лишила тебя этого? — невинно поинтересовалась она. — Ее соперницы были добрее, если верить слухам.

— Знаю, — горько процедил он.

Она решила не муссировать тему, пощадив его чувства, и вместо этого произнесла: — Тогда поговори со мной. Скажи мне, что мы здесь делаем вместе. И чего ждем.

Странно, не успела она произнести эти слова, как он понял: да, действительно, они ждут . Дэвид моментально ощутил себя изолированным от мира людей, который посетил всего несколько часов назад. И обрадовался, что не один здесь.

— Мы ведь ждем, разве нет? — не отступала Мандорла. — Мы находимся наготове, ждем, когда что-то произойдет, но ничего не происходит, и я никак не могу рассеять туман незнания. Мои сны — сплошная путаница, мешанина древних воспоминаний — кусочки разных вещей. Я привыкла к более понятным снам, хотя надежды и амбиции всегда портили четкость моих лучших видений.

— Я бы хотел, чтобы надежды и амбиции не портили мои видения, — отозвался Дэвид.

— Иногда я думаю, что все мое существование в человеческом облике есть сон, — заговорила Мандорла, глядя на пламя свечи. — И что мои превращения — это сон внутри сна, фантомное эхо мое истинной сущности. Порой я думаю, что мое реальное тело лежит где-нибудь, объятое сном, белое, неподвижное, и однажды я пробужусь ото сна, почешусь под меховой шкурой, облизну пасть и пойму — те десять тысяч лет были всего лишь грандиозными минутами, проведенными во сне, что Золотой Век никогда не кончался, а Махалалел — если вообще когда-нибудь существовал — нашел для себя занятие получше, нежели творить при помощи магии ненастоящих людей. Но все кончается грустным напоминанием самой себе, что, даже если мир — всего лишь сон, я все равно должна жить именно в этом мире, и проживи я десять тысяч лет в пространстве нескольких ярких моментов реального времени, мне пришлось бы провести еще в сто тысяч раз больше, пока мое истинное сердце бьется всего-то раз десять.

— Мне знакомо это чувство, — проговорил Дэвид, нисколько в этом не сомневаясь. — Я много раз спрашивал себя: на самом ли деле я очнулся от бреда, который случился со мной после укуса змейки в Египте. Я часто думал, что мое подлинное пробуждение должно было протекать в виде серии видений, которые являлись мне, когда я лежал в гамаке. Те, другие видения, никогда меня не покидали. Я до сих пор вижу себя во сне в облике Сатаны, а иной раз — в виде всемогущего Бога, вижу сны о вервольфах Лондона, об аллегорической пещере, которую описал Платон. Каждый из этих образов держит меня в плену, влияет на мое восприятие мира… и, если три из этих образов — чистые символы, почему бы не быть символом и четвертому? Почему бы мне не поверить, что лондонские вервольфы — всего лишь актеры в своего рода аллегории, а мир обходится без них? Почему бы не допустить, что мир вервольфов, который я населил за пятьдесят лет, — всего лишь плод моих сновидений, от которых я смогу однажды проснуться, если только змеиный яд покинет мое тело?

Правда, в конце я вспоминаю слова, что так часто и настойчиво любил повторят Таллентайр, будучи вынужденным обстоятельствами признать Акты Творения действительно возможными: если мир, действительно, обладает текстурой и логикой сна, значит, мы должны жить в нем и стараться постигнуть его ограниченную цель всеми силами своей души. Ты права, Мандорла: если мы живем так долго в мире, который не что иное, как сон, мы должны жить в нем много дольше… пожалуй, целую вечность. И если однажды нам суждено будет пробудиться и найти мир таким, каким он был до нашего проклятия, как мы узнаем, вернулись ли мы к нашей истинной сущности, или, может быть, сдвинулись дальше, в новую фазу иллюзии?

Она уставилась на него, будто изумленная тем, что встретила в нем такое сходство с собственными мыслями. — Мы слишком долго спали и видели сны, — прошептала она чуть погодя. — Все верно, Дэвид. Мы слишком долго ждали, слишком долго уповали на свою веру, чтобы это было похоже на состояние бодрствования. И еще… пожалуй, именно этого мы и ждем — пробуждения.

— Люди слишком увлечены написанием историй, которые заканчиваются пробуждением. — проговорил Дэвид, смущенно уклоняясь от темы ожидания . — Лучшие из них — те, где очнувшийся ото сна обнаруживает некое доказательство того, что сон вовсе и не был сном.

— Пожалуй, наша история именно так и закончится, — согласилась она. — Какой же еще конец может иметь история, если не восстановление здоровья и гармонии? — Он знал, что она все еще мечтает о Золотом Веке, о состоянии невинности, которым наслаждалась, будучи волчицей — бездумной, не омраченной размышлениями и переменами настроения.

«Насколько простой может стать мучительная работа надежд и амбиций, когда впереди — такая чистая цель», — подумал он.

— Конец каждой истории — в возвращении реальности, в такой степени, в какой это нужно ее участникам, — произнес он вслух. — Но история, которая сама по себе реальна, не может повернуть вспять. Она должна всегда двигаться вперед, изменяясь, становясь чем-то новым, каждый день напролет.

— Тогда я должна надеяться, что мы все-таки видим сны, — пробормотала она.

— Такая надежда ничего не стоит, — возразил ей Дэвид. — Мы уже хлебнули несчастий, ты и я, но, если будем сопротивляться отчаянию, нам нужна лучшая надежда, чем это . Лучше надеяться на умирание ангелов, чем на восстановление их красочной империи.

— Чего мы ждем, Дэвид? — спросила Мандорла, переключаясь довольно резко. — И почему нам так необходимо ждать, если ангелы могут сделать все, что угодно, когда им заблагорассудится?

— Я могу лишь предполагать ответ, — отозвался он. — И могу запросто ошибаться.

— Предположи же.

— Я могу объяснить это в форме аллегории, — сказал он. — Это единственный способ, которым я могу описать природу мира.

— Я достаточно образованна, — оборвала она его. — И понимаю, что такое аллегория.

— Тебе известна аллегория Пещеры Платона? — спросил он.

Она покачала головой. В этом, напомнил он себе, истинная Мандорла, однажды потребовавшая, чтобы он сновидел для нее, чтобы отправился в путешествие с Ангелом Боли и принес известия о настоящих ангелах и будущем мира. Каким образом она надеялась истолковать эти известия, зная так мало из лексикона идей, на которых базировались его сновидения?

— В «Республике» Платон представляет, что человечество можно уподобить пленникам, сидящим на цепи в тесной пещере. Они теснятся на маленьком пятачке, а позади пылает огромное пламя. Так как они не могут повернуть голову, то не видят ничего, кроме стены перед ними, на которую отбрасывают тени существа, движущиеся взад-вперед вдоль тропы, что лежит меж ними и огнем. Ничего не видя, кроме этих теней, пленники могут лишь предполагать, будто игра теней на стене — и есть реальная картина бытия, и, даже если бы несколько особо одаренных смогли расширить пределы своего воображения, им удалось бы ухватить лишь слабый отблеск истинной реальности большого мира — да и то, той же природы, что и те, кто отбрасывает тени. Если бы хоть один человек оборвал цепь, что держит его за горло, и сумел повернуться, он немедленно понял бы, какую ошибку совершают его собратья — вот только как бы он сумел убедить товарищей, что его видение — не сон и не безумие?

— Прежде все люди уважали точку зрения других , — отозвалась Мандорла. — И старались увидеть истину в их сновидениях. Лишь совсем недавно такие видения стали относить к разряду безумия.

— Более того, — продолжал Дэвид. — Я, разумеется, мечтал стать человеком, который обернется и увидит, как эти существа идут непосредственно по тропе. Я ведь побывал в Египте, и в голове у меня было множество образов древних египетских богов; среди них были такие, которые постоянно мелькали перед моим внутренним взором. А один смотрел прямо на меня — тот, что разорвал цепь на моей шее — я увидел, что это была Баст с кошачьей головой. Думаю, мне даже было понятно, что все это лишь продукт моего воображения, и эту реальность можно представить, только располагая необходимым набором знаков и символов. Какова же еще может быть связь между человеком и сущностью, не обладающей материальным телом?

— Это не так уж трудно, — сказала Мандорла, нахмурившись. — Ты отвернулся от мира теней, составлявшего основу твоего обычного опыта, и постиг реальность, чьи тени падали на стену. Ты стал пешкой в руках одного их существ, обитавших в той, более значительной, реальности. Вот как я это понимаю.

— Ты должна понять кое-что еще, — настаивал Дэвид. — Должна понять, что глядеть на мир, лежащий за пределами этого отражения, очень трудно. Такое возможно, лишь если создать соответствующий набор образов. Даже обычное зрение не пассивно; глаз и мозг вместе работают над сложным процессом внимания, узнавания и интерпретации. Любой же глаз, пытающийся охватить более значительную реальность, будь то научная теория или причудливые сновидения, должен оставаться весьма активным. Если сущностей, которых мы зовем ангелами, можно увидеть и понять, тогда следует дать им имена и, пожалуй, наградить их лицами — но мы не должны попадаться в ловушку, думая, что в силах постичь их истинную натуру при помощи своих обманчивых описаний.

— Это мне тоже понятно, — заверила его Мандорла.

— Но аллегория пещеры — не только в этом, — терпеливо продолжал он. — Огонь, рождающий тени — не главный и единственный источник света, как и существа, чьи тени падают на стену — не главные и единственные проявления реальности. За разведенным пламенем есть узкий проход, который ведет прямо во внешний мир. Для того, чтобы узреть Вселенную во всем ее величии, пленнику необходимо сбросить все кандалы, дабы пройти мимо огня либо сквозь него — и попасть в узкий коридор. Лишь затем он очутится на пороге своей тюрьмы и насладится великолепием истинного света.

Сущности, что прохаживаются по дорожке, как ты понимаешь, будь они богами или ангелами в сравнении с простыми людьми, — все равно обитатели пещеры. А огонь, что согревает их души — всего лишь огонь. Когда ангелы проходят по коридору, чтобы взглянуть на мир, как он есть на самом деле, они тоже являются невежественными чужаками, которым следует научиться видеть — и для этого им приходится заимствовать зрение у людей, как люди заимствуют у них магию.

Двадцать пять лет назад трем ангелам удалось приблизиться к порогу, и с собой они принесли шестерых младших созданий, с которыми установили своего рода сотрудничество. Это помогло им произвести моментальный обзор открывшейся перед ними перспективы. Я и по сию пору могу лишь догадываться, что они обнаружили в хаосе, в котором мы находимся, но знаю одно: этого было слишком мало. Я был ослеплен и мигом отпрянул от края, когда едва-едва только начал что-то видеть или понимать. С тех пор я, как могу, стараюсь усовершенствовать свое понимание, но всегда знаю: пока не смогу снова подойти к выходу из пещеры, лучше подготовившись к этому, я никогда не узнаю истины.

Пожалуй, мне ее никогда и не узнать. Пожалуй, человеческий ум — слишком слабый инструмент, даже при помощи ангелов, чтобы выдержать это сияние… но я подозреваю, что получу второй шанс. Однажды меня снова попросят участвовать в оракуле. Именно попросят, ибо никого нельзя заставить понимать то, чего он понимать не хочет… но Баст и я оба знаем: я не могу и не стану отказываться. Чего же мне еще желать?

Именно этого, Мандорла, мы и ждем.

Он не ожидал, что ее это обрадует, так оно и вышло. — Но почему мы ждем? — повторяла она снова и снова. — И почему я должна ждать вместе с тобой?

— «С трудным мы справляемся сразу, — он процитировал один из прочитанных им лозунгов, — а невозможное занимает немного больше времени». Ангелы заперты во времени, как и люди, но их опыт полностью отличается от нашего. У ангелов нет сердец, чтобы отстукивали часы и минуты и измеряли их жизни. Они обладают некоторой властью изменять лик мира, включая прошлое, но стрела времени заставляет их двигаться вперед. Порой они способны двигаться очень быстро, а иногда должны медленно нащупывать путь. В последний раз подготовка оракула заняла больше времени, чем сам процесс видения. Что бы ни пытались делать ангелы, все представляет для них сложность, вероятно, потому, что необходимо подключать активное сотрудничество. Они предпринимают осторожные маневры, дабы достичь чего-то беспрецедентного и особенно хитроумного. Порой они попадают под обстрел со стороны тех, кто не вовлечен в сотрудничество. Мы не видим ничего из этого, даже во сне, напоминая мелких насекомых, затерянных в земле не-людей, где собрались противоборствующие стороны за пределами нашего разумения. Мы легко можем послужить поводом к войне, но никогда не станем настоящими бойцами.

Что касается тебя, Мандорла… пожалуй, твоя роль в игре тоже жизненно важна. Пожалуй, волей-неволей, долгий опыт жизни на Земле превратил тебя в инструмент, способный помочь в понимании того, что лежит за пределами пещеры.

— Ты прав, — произнесла она спустя несколько сейчас. Странное дело, сейчас она имела более человеческий облик, чем когда-либо раньше. — Ангелы не знают многого, что знаем мы, что может быть необходимо для такого понимания. Как же возможно, чтобы они подготовили нас, если они не знаю, для чего.

— Они уже давно нас используют, — пояснил он. — Пользуются твоей добротой так же, как и моей, но лишь недавно наш истинный потенциал стал очевиден. Если им до сих пор неизвестно, как лучше нас использовать, то они должны, по крайней мере, верить, будто им это известно. Хотелось бы мне знать только одно: на что лучше надеяться — на то, что они правы или ошибаются.

Мерси Мюрелл разглядывала себя в зеркало, прикрепленное к потолку над кроватью. Большую часть его заслонял Джейкоб Харкендер, двигавшийся взад-вперед в своем обычном размеренном ритме, но это не играло никакой роли. Именно ее собственное лицо доставляло ей удовольствие и восхищение: темные, дерзкие глаза, полные, чувственные губы, раздвигающиеся, чтобы продемонстрировать жемчужно-белые зубы. Каштановые волосы волной рассыпались по подушке.

«И все это — мое», — думала она.

Она никогда не уставала любоваться своим лицом, когда оно становилось расслабленным и покрывалось румянцем в моменты накатывающей чувственности, и всегда ощущала удивительную отстраненность, делая это: словно наблюдала себя со стороны. И думала всегда: «Это мое», — а не «это я». Она не сомневалась, что ее тело принадлежит ее и находится полностью в ее распоряжении, и все же оставалось чувство, будто в действительности это не она, и тело — не ее. Будто его дали другие — и, возможно, на время, попользоваться. Это удивительное ощущение, в частности, и помогало никогда не уставать рассматривать себя в зеркалах.

Однажды, много лет назад, был момент, когда она устала почти от всего. Ощущала горечь и разочарование, даже гнев. И ненавидела красоту, потому что видела ее лишь в других, но никак не в себе. В своем прежнем воплощении она никогда не получала удовольствия от сексуальных игр; будучи проституткой, она страдала от этого, а, став хозяйкой борделя, гордилась тем, что ей больше не нужно страдать. Все изменилось, когда Харкендер отыскал фонтан юности и пригласил ее совместно насладиться им. Юность стала мощным противоядием той тоске, которая портила ей жизнь. В прежнем воплощении радости и привилегии юности обходили ее стороной, — а сейчас она вновь молода. Она не рассчитывала, что останется молодой навеки, как ни уверял ее в этом Джейкоб Харкендер. Слишком много она наслушалась обещаний от мужчин, чтобы верить в их возможности, не говоря уж об их честности. Харкендер был лучше прочих мужчин, но ведь он — доверенное лицо и слуга Отца Лжи. Удовольствие, даруемое зеркалами, обострялось приливом беспокойства при мысли, что однажды настанет день, и она увидит в зеркале свою истинную сущность вместо красивой маски, которую носит все это время.

Раз Мерси не могла согласиться, что ее обновленные юность и красота пребудут вовеки, не могла она и опасаться, что устанет от собственного совершенства. С каждым новым днем она обретала все больший энтузиазм, преисполненная решимости сделать лучшее из возможного, и в этом она была неутомима. Да, как и прежде, она оставалась проституткой и хозяйкой борделя, но работа больше не поглощала ее до такой степени, как раньше. Изменения, постигшие ее, были куда более тонкими и изощренными. Она не утратила любви к театру, но теперь обладала достаточной гордостью, чтобы представлять мир сценой для собственных выступлений.

Она не утратила презрения к нелепому занятию сексом и не научилась получать от этого настоящее наслаждение, как многие другие женщины. Слепец Тиресий, обладавший привилегией познать сексуальные отношения и как мужчина, и как женщина, сообщил, как утверждают, что женщине в этом процессе достается куда больше удовольствий. Но, видимо Тиресий в женской роли открыл для себя множество секретов, которые оказались недоступны Мерси, несмотря на изобилие ее опыта. Несмотря на это, ей все же удалось научиться чувствовать некоторое эротическое опьянение, и нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Среди всех своих любовников она выделяла Харкендера, но не в силу его физических преимуществ, а ради особой связи, существовавшей между ними. В отличие от остальных, он знал, кто она такая на самом деле и что собой представляет, о чем думает, и его это не волновало. Она не любила его в приторно-слащавом значении этого слова — как его обожаемая Корделия — да и не ощущала благодарности за своей нынешнее состояние, просто уважала и восхищалась им. Она получала немного удовольствия от движений его тела, каким бы красавчиком, сродни Дионису, ни был он сейчас. Когда бы Харкендер ни заставлял ее, отвернувшись от зеркала, посмотреть себе в глаза, Мерси оставалась безразличной. Но он помог ей, прежде всего, насладиться тем, что ей принадлежало.

Харкендер прервал свои старания и потребовал ее внимания. Она покорно взглянула в его глаза цвета морской синевы.

Ему было нечего сказать ей. Он просто жаждал напомнить ей, что ее душа обещана ему, а потом, пожалуй, он отдастся прежнему удовольствию. Какое бы выражение ни светилось в его глазах, это точно не любовь, думала Мерси. Харкендер любил одну лишь Корделию — прежде бывшую Корделией Таллентайр, потом — Корделией Лидиард, а сейчас — просто Корделией.

Мерси довольно цинично относилась к убеждению Харкендера: мол, он заслужил любовь Корделии и добился ее честным путем. Пусть у Дэвида и были сомнения на сей счет, но Мерси-то знала, что к чему. Разве оставила бы Корделия мужа и детей, если бы не настойчивое давление Зелофелона, уже много лет делившего с нею ее смелое, кокетливо-самолюбивое и бесстыдно-сентиментальное сознание? Ведь именно ему обязан своей крайней жестокостью Люк Кэпторн и своей алмазной твердостью — сама Мерси. Да и любил бы сам Харкендер Корделию, если бы Зелофелон не возродил ее юность и совершенную красоту — красоту, коей она не обладала никогда до вмешательства в ее судьбу ангела? Разумеется, нет. В глазах Мерси Корделия была не меньшей шлюхой, чем любая из девиц, которых она ежедневно продавала в своем борделе.

Харкендер позволил ей отвести взгляд, и она с благодарностью вернулась к зеркалу. И встретила взгляд своего прекрасного двойника. Она знала, что зеркала часто использовались магами для получения видений, и сквозь них можно было путешествовать в другие миры, но ей хватало магии собственного отражения. В давно минувшие времена, когда Харкендер пытался наставлять ее, она не выказала ни малейшего таланта, равно как и интереса в отношении его магии.

Иногда, глядя на себя, как сейчас, Мерси не могла удержаться, чтобы не спросить себя: а нет ли за пределами ее видения иного присутствия? Ее предупреждали: мол, не только Харкендер использовал ее в качестве ясновидящей — Лидиард поступал точно так же — и она замечала, как порой, говоря с ней, Харкендер словно бы адресуется к другим — вместе с ней или вместо нее; к ангелам, равно как и к людям. Эта мысль ее тревожила, но одновременно вселяла восторг. Помимо всего прочего, она была проституткой и должна была назначить цену за свою душу, которую выставляла на продажу так же охотно, и не дороже, чем тело.

Харкендер плавно добрался до оргазма и теперь отдыхал, позволив телу соскользнуть с ее тела. У нее самой не произошло сильного оргазма, доставляющего удовольствие — только жар, который продержался какое-то время и постепенно сошел на нет. Она терпеливо ждала, пока Харкендер оставит ее. Когда он слез с нее и улегся вниз лицом, великолепный в своей усталости, которую сам же и вызвал, Мерси мигом избавилась от вялости и апатии, встала и быстро обтерла тело губкой, прежде чем одеться. К тому времени, когда она закончила туалет, он повернулся на бок и теперь наблюдал за ней.

— Спешить некуда, — сообщил он ей. — Ты должны попытаться привыкнуть к факту, что нам принадлежит все время мира. Пора избавляться от старых привычек, Мерси, дорогая, и вырабатывать новые, более подходящие тебе.

— Мне мои привычки дороги, — сухо парировала она. — И мне приятно потворствовать им. В любом случае, ты свои привычки и зависимости просто боготворишь, превратил их в священный ритуал.

Он рассмеялся, хотя она, скорее, собиралась оскорбить его, а не превратить все в шутку. — Это не просто привычка, — пояснил Харкендер. — Это искусство, это трансцендентализм, героизм и настоящее священнодействие . А вовсе не глупая зависимость. Тебе лучше постараться научиться им, ведь тебе достается столь мало удовольствия в череде радостей мирских. Вглядись и увидишь — это совершенно безопасно.

— У меня нет таланта к видению, — оборвала она его. — Или к другим компенсациям за боль. Что же до безопасности, то я не уверена: любит ли меня твой ангел-хранитель так же, как и тебя, и я не стала бы требовать, чтобы его магия меня защищала.

Порой Мерси думала: не было ли единственной для Харкендера причиной сделать из нее любовницу его стремление сохранить ее в качестве помощницы в его личных ритуалах. Вряд ли: предварительное соитие едва ли было необходимой частью ритуала. В любом случае, ничего странного в том, что мужчина, подобный Харкендеру, желал иметь более одной любовницы, пусть даже первую и любит всем сердцем. Гордость гораздо важнее для него, нежели верность.

Когда Харкендер поднялся с кровати и направился в соседнюю комнату, Мерси повернулась к зеркалу у туалетного столика и привычно оглядела свое лицо, радуясь его соразмерности и отсутствию признаков возраста. Она терпеливо ждала. Наступил перерыв: вторая, и более значительная, фаза драмы еще не началась. Она едва ли испытывала нетерпение, ибо ее не особенно захватывало то, что должно было произойти. Она никогда не была способна развить в себе должное восхищение, адекватное получаемому вознаграждению.

«Есть ведь другие, гораздо более способные к этой работе, чем я, — говорила она себе. — Но мне приходится быть благодарной, что он ни разу не решил заняться их поисками. И вдвойне благодарной за то, что он никогда не соберется возложить эту обязанность на свою обожаемую Корделию. Ведь вполне возможно, что моя возвращенная юность держится лишь на ниточке этой самой службы. И живу я в такое неспокойное, но интересное время, и сумела привыкнуть к нему. Какое право он имеет насмехаться над моими привычками или давать мне советы поменять их? Я несу свою службу достаточно хорошо и не жажду новшеств. Он пусть и сгорает от нетерпения узнать, что же там, за дверью этого мира, а мне это без надобности. Я скорее представлю миры, которые во сто крат хуже этого, нежели воображу, что они могут быть лучше».

Харкендер часто говорил ей, что история человечества не может больше тупо тянуться до самоубийственного конца, что настал период трансформации. Как легко было поверить в его пророчества касательно разрушения — да и кто бы усомнился в них сейчас, когда во Франции только что бушевала жестокая война? — и как невозможно оказалось поверить его надеждам на продолжение жизни после Апокалипсиса.

Прошло пять или десять минут, прежде чем Харкендер вернулся. Он все еще был обнажен, но тщательно вымылся и, без сомнения, морально подготовился к тому, что произойдет.

— Пойдем, — позвал он отрывисто. — Я готов.

Мерси взглянула на него и не смогла удержаться от восхищения, но ужас еще не возник. Она часто испытывала ужас во всем, что касалось Харкендера. Однако, она была уверена, что он избежит вреда. Его ангел-хранитель однажды наказал его слепотой и страшной раной двадцать лет назад, но сейчас бережно хранил его. Харкендер похвалялся ей, что, будь у него желание, в подражание Вечному Жиду из странной немецкой поэмы, оказаться в жерле действующего вулкана, он сумел бы восстать из пепла, словно торжествующий Мессия — из Ада, обретя при этом новую мудрость. Он не научился любить боль и еще меньше мог получать от нее удовольствие, но умел продуктивно жить, объятый ею, и ценить сокровища, которые обретал благодаря ей.

Мерси обогнала Харкендера в коридоре и повела его к дверям, пройдя через которые, они очутились посреди открытой местности, окруженной стенами разваливающегося дома. Она задрожала от холода, хотя и оделась должным образом. Погода в эти дни стояла не по сезону холодная. Слуги, подготовившие арену, удалились некоторое время назад, получив строгий запрет на возвращение. Так что ей одной нужно было наблюдать за действиями Харкендера.

Поджидавшее их устройство было ей знакомо. На сегодня не стоило делать попыток испытать что-либо новое. Повторение пройденного в данном случае служило хорошую службу, и Харкендер не спешил с освоением жизненно важного пространства, как не торопился и с изучение податливого тела миссис Мюрелл. В подобных делах его стиль оставался неизменным.

Она безмолвно наблюдала, как Харкендер ложится на крест святого Андрея, установленный горизонтально на ложе из бревен и соломы. Она взяла в руки молоток и один из гвоздей, заготовленных на дубовом столе с металлическими ножками. Нацелила острие гвоздя в центр правой ладони Харкендера и начала забивать, так, что под конец он наполовину вошел в дерево.

Харкендер не издал ни звука, хотя и содрогался от мучительной боли, охватившей его тело. Мерси не испытывала ни грамма сочувствия, поглощенная работой. Она занималась этим уже так много раз, что ее это нисколько не задевало. Как будто в тысячный раз перечитываешь какой-то абзац в книге, будучи уже не в состоянии отыскать смысл в сочетании букв.

Она забила второй гвоздь, в левую ладонь.

Мерси не знала, является ли это действо платой за его вечную юность, здоровье и жизненную силу — или же он вызвался нести ее в знак своей преданности. Да и какая разница: смысл от этого не менялся. Тридцать или сорок раз в году Харкендер пускался в подобные приключения, наслаждаясь единством с миром ангелов, не смущаясь неприятностями человеческого свойства.

Третий гвоздь вошел в лодыжку правой ноги, а четвертый — в левую. Харкендер хранил молчание. «Интересно, это храбрость или обязательство? — думала она. — Смогла бы я сделать то же самое, если бы он потребовал такое за мою молодость? Согласилась бы я заплатить эту цену — и смогла бы пройти через испытание, если бы дала согласие?»

Она не могла найти ответ. — Смысл не просто в том, чтобы войти в мир ангелов, — учил ее Харкендер, когда ему приходило в голову дать ей некоторые объяснения. — А в том, чтобы увидеть — так отчетливо, как это по плечу обычному человеку, что поджидает по прибытии в этот мир. И для этого надо многое преодолеть. Жестокие раны и унижение могу увести человека так далеко, как далеко обычный человек может оказаться лишь перед лицом смерти. Вервольфы и Глиняный Монстр — неподходящие для этой цели инструменты, даже если бы сумели отыскать в себе смелость для этого, и я не уверен, что Лидиард и Геката подготовлены лучше. Меня сотворили удачнее, из более крепкого материала. Я — единственный на земле человек, кто осмеливается на такое.

Слушая его речи, Мерси слышала другие, не произносимые вслух, фразы: «Ведь это доказывает, что я — больше мужчина, нежели Лидиард? Это доказывает, что сэр Эдвард Таллентайр был ничтожеством, а я — мессия, который поведет человечество к сияющим вершинам Миллениума. И разве не доказывает это, что я достоин стоять рядом с ангелами, купаясь в тепле их любви и восхищения?»

На все эти речи у нее был готов собственный, также непроизносимый, ответ: «Кто может судить, доказывает это что-либо или нет? И кого это может волновать?»

Она пропитала кострище и обнаженное тело Харкендера парафином. Действовала при этом осторожно, дабы не капнуть себе на одежду. Зажгла спичку, держа ее подальше от собственного тела. Подобрала одежду поближе к себе и, кидая спичку, поспешно отступила от первых языков пламени.

К тому времени, когда черный дым начал подниматься в серое небо, а пламя — быстро разгораться, последние остатки ее постсексуальной удовлетворенности исчезли без следа. Ее охватил жуткий холод — во всех смыслах этого слова, и даже огню было не под силу согреть ее.

«И зачем богам нужны мученики? — думала она, наблюдая, как жар обжигает незащищенную плоть Харкендера. — Зачем они обрекают своих любимцев на муки — снова и снова? Это непохоже на спорт, непохоже на доказательство веры. Зачем ангелам становиться жестокими или добрыми по отношению к человеческим созданиям, если у них достаточно собственных занятий? Если вселенная в самом деле так огромна, темна и пуста, как считает Харкендер, тогда вся эта комедия бессмысленна».

Пока она размышляла, Харкендер начал кричать.

Сам по себе этот факт уже имел место прежде, но сейчас тембр его голоса казался необычным, и она воззрилась сквозь дым и пламя, пытаясь понять, в каком он состоянии. Обыкновенно его плоть восстанавливалась сразу же после того, как плавилась и сгорала, процесс горения был продолжительным, но удерживался в равновесии. Словно души грешников в аду, если верить страшной легенде — он горел, но огонь не пожирал его.

На сей раз оказалось по-другому.

На сей раз процесс регенерации оказался много слабее, и ему было трудно бороться с воздействием пламени. Непривычная вспышка ужаса объяла ее сердце, когда она увидела Харкендера извивающимся на кресте: верхние слои кожи и плоти отваливались, обнажая жуткую красную массу с торчащими костями. Странно, но, видимо, в этой массе еще сохранились легкие, позволявшие его горлу исторгать крик.

Мерси не сомневалась, что ангел-хранитель Харкендера все еще действует, иначе он бы уже умер. Но при этом она не сомневалась: нечто сильно мешало процессу, не давая телу Харкендера восстанавливаться. И не только сам Харкендер оказался в фокусе борьбы, ибо огонь стал злее, языки его взлетали много выше, чем обычно бывает с пропитанной парафином древесиной. Ей пришлось отступить назад, поднять руки, защищая лицо от ужасного жара. Ее так и подмывало сбежать, но удерживал на месте противоположный импульс, подсказывающий, что она должна остаться и наблюдать за происходящим.

Она увидела, как Джейкоб Харкендер поднимает правую руку, и поняла: видимо, удерживавший ее на месте гвоздь выпал, пока горела древесина. Рука выглядела неестественно тонкой, она вся почернела. Видимо, останки оплавившихся мышц и сухожилий спеклись, превратившись в подобие обсидиана. Рука двигалась механически, будто кто-то управлял ею при помощи рычагов.

Вот кисть вытянулась в сторону, словно пытаясь вырваться из огня. Мерси поняла, что и вторая рука освободилась от державшей ее хватки, и Харкендер пытается дотянуться до нее — изо всех сил.

Его крик превратился в единственное слово, повторяемое снова и снова: «Мерси!» Она не была уверена, что он зовет ее, но все равно ощущала ужас. Страх подсказывал: он пытается схватить ее и ввергнуть в пучину огня, дабы она разделила его судьбу. Видно, условия фаустовского соглашения подошли к концу, и настало время отправиться прямиком в ад.

— Мерси! — заверещал он снова, выговаривая слово с неимоверным трудом.

Она отступила еще немного назад. Он уже почти высвободил ноги, хотя стальные гвозди должны были глубоко уйти в тело — если только они не расплавились. Харкендер уже был в состоянии сделать шаг с ложа из соломы и бревен, будь у него на это силы. И, похоже, силы были. Черная клешня, в которую превратилась его длань, по-прежнему тянулась к ней.

— Мерси! — завывал он. — Мерси!

Она хотела крикнуть ему в ответ: не будет тебе ни Мерси, ни милосердия [2], — и не сумела произнести эти слова. Горло саднило, видимо, от жара и дыма, и она не знала, сумеет ли сделать еще один шаг назад, ибо ощутила себя вдруг такой измученной, иссохшейся, слабой, такой старой …

Она отчаянно желала увидеть себя в зеркале.

— Мерси! — простонал Харкендер так мучительно и изможденно, что она не знала, сумеет ли он произнести еще хотя бы слово.

Черная, будто стеклянная, клешня, тянулась к ней, шаря в воздухе. Он уже слез с кострища, но пламя тянулось следом за ним. Все, что сохранил от него его ангел-хранитель, был страшный черный скелет, танцующий на невидимых струнах, при этом, видимо, не ощущающий боли. Мерси не сомневалась, что боль, державшая в плену Харкендера сейчас, должны быть тяжелей, чем любая, которую он ощущал прежде.

«Ну и как ты, радуешься сейчас, в компании своих ангелов? — безмолвно кричала она. Гордишься тем, что единственный такой человек на земле, кто сумел войти в их царство? И достаточно ли ты могуч сейчас, чтобы править бал на карнавале разрушения и в адской обители разврата?»

— Мерси! — беззвучно кричал он. — Мерси! Мерси! Мерси!

Он и прежде молил о милосердии — ей это было известно — когда прошел через пожар, уничтоживший его дом, и когда страдал от медленного, постепенного восстановления своих нервных окончаний, беспомощно лежа на больничной койке. Он молил о милосердии прежде, и его пришлось ждать много долгих лет, прежде чем выкарабкался. Трусость подсказывала ей: он сумеет это вынести. И та же самая трусость уверяла: ей это не нужно.

Теперь он повернулся спиной к стене, и выход был отрезан. Дьявольская черная клешня тянулась к ней, пытаясь утащить в преисподнюю. Сознание подсказывало, что она это заслужила. Что эти двадцать пять лет лжи были несправедливы, и за все надо платить. «Но неужели сейчас? — кричал внутри нее полный ужаса голос. — Пожалуйста, Боже, только не сейчас!»

Она никогда прежде не взывала к Богу, просто не верила, что ей ответят.

Не могла она и решиться взять тянувшуюся к ней руку, но что-то за нее сделало это. Некто, кому реально принадлежало ее тело, дотянулось и взяло страшную руку Харкендера, сжав ее, подобно милосердному союзнику.

Как только она коснулась руки, Мерси увидела лицо Харкендера — или то, что от него осталось — очень ясно. Она видела угольно-черный череп и горящие глаза, блестящие зубы в безгубом провале, напоминающем дьявольскую усмешку.

Она не сомневалась: то было лицо Харкендера, но при этом на него словно бы наложилось другое лицо, совершенно иное по форме и содержанию.

Новое лицо мягко глядело на нее небесно-синими глазами. Это было прекрасное лицо, но она сразу отказалась видеть в нем лицо ангела — как и прежде отказывалась. И все равно, узнала его очень быстро.

Рука потянула ее — нежно, но без лишней вежливости, прямо в пламя. Она начала гореть, и ей не понадобилось зеркала, чтобы увидеть, в кого она превратится.

Нелл оставила Гекату и Анатоля Домье вместе с кучей своего багажа возле дома для гостей в деревне, пообещав прислать за ними, когда заручится разрешением отца. Она собиралась прогуляться пешком до Конца Света, но по дороге ее перехватила тележка булочника. Этот булочник знал ее и пригласил поехать вместе с ним.

Поездка не отличалась особым удобством. Дорога оказалась выщербленной, разбитой, их то и дело задевали обвисшие ветви деревьев, которые следовало обрезать еще пару лет назад. Булочник извинился от имени своего лендлорда, чьи люди все ушли на войну, оставив дорогу в плачевном состоянии. — Великий сад Англии пришел в запустение, — пробормотал он. — Вот растения и расползлись, куда ни глянь.

— Лучше уж так, чем когда их разносит на куски взрывом, и они валяются в грязи пополам с кровью, — отвечала она.

Неясный дневной свет просачивался сквозь вершины деревьев, но Нелл лес вовсе не казался дремучим. Зеленый, мирный, «уснувший» — такое определение она предложила вместо «одичавший». Она могла представить, как эти густые древесные кроны нагоняют страх, но только не на нее. Да и булочник явно радовался возможности совершить поездку в этих местах. Молочник и почтальон, разумеется, тоже. Если коттедж и находится под плотной защитой, как утверждала Геката, видимо, стражи рассеяны по округе.

Нелл забрала у булочника хлеб, спускаясь с повозки, и на всякий случай купила еще пару буханок в ожидании гостей. Булочник ничего на это не сказал, нацарапав пару строк в своей книге, не спросил и о том, сколько хлеба привозить в дальнейшем. Нелл посмотрела ему вслед, махнула на прощание и шагнула сквозь железные ворота.

Она опускала за собой задвижку, когда увидела, что отец вышел поздороваться с ней. Она положила хлеб на землю, обнимая его. И не сразу заметила, что кто-то подошел забрать буханки. Когда она разжала объятия и отступила в сторону, то увидела эту женщину. Нелл поначалу не узнала ее, хотя что-то в ее внешности было смутно знакомое, и глаза удивительного цвета пристально разглядывали Нелл.

— Ну вот, — сказала она тоном восьмилетней девчушки, — я и дома.

— Нелл, это Мандорла Сулье.

Нелл в удивлении уставилась на гостью, не ожидая застать ее здесь, но кроме того, еще поразившись, как может состариться волчица-оборотень. И не смогла произнести ничего, кроме: — О!

— Беспокоиться не о чем, — быстро заверил ее Лидиард. — Она никому не причинит вреда. Она пришла ко мне за помощью.

— И получила ее, — добавила бледная женщина. — Меня принес Пелорус; мы больше не всемогущи.

Нелл кивнула, показывая, что не возражает. — Там, в деревне, ожидают еще двое просителей о помощи, — произнесла она. — Мир вдруг охватил энтузиазм проторить тропу к твоим дверям.

— Кто? — резко спросил отец.

— Человек по имени Анатоль Домье. Ты его не знаешь. Он утверждает, будто во сне получил приказ отыскать тебя. И вроде бы ему доверили передать послание — доверил кто-то, утверждающий, будто он — Саймон. Другую ты встречал прежде. Она называет себя Гекатой.

— Гекатой? — Он словно бы с трудом в это верил. — Геката ждет в деревне разрешения прийти, послала тебя в качестве гонца?

— Она утверждает, что другие способы коммуникации заблокированы. И боится использовать свою силу, к тому же, мне кажется, ее осталось очень мало. Сомневаюсь, что возраст начал сказываться на ней, но некие сверхъестественные процессы разрушения, похоже, гложут ее душу. — Произнося эти слова, она оглянулась — но Мандорла отвернулась забрать хлеб.

— Лучше я пойду в деревню, — сказал Лидиард.

— Не надо, — остановила его Мандорла. — Оставайся здесь, с дочерью. Я стану твоим вестником.

Лидиард нахмурился, сомневаясь. Нелл полагала, ему хотелось узнать, что нужно двоим путникам, прежде чем он впустит их в дом.

— Они оба выглядят довольно смирными, — сообщила она, хотя и не знала, вправе ли выносить свои суждения. — И я подозреваю, им тоже нужна поддержка, которую может дать твой хранитель. Если верить Гекате, снаружи происходит нечто разрушительное, но ты, видимо, слишком ценен, и тебя защищают от этой угрозы.

— Геката прежде обладала достаточной силой, чтобы выстроить собственную гавань в другом мире, — нерешительно вымолвил ее отец. — Или же пребывала в фаворе у своего создателя, и он делал это для нее.

— С тех пор мы все вышли из фавора, — протянула Мандорла, услышав его слова уже с порога — Все, за исключением Зелофелоновых щенков.

— Они тоже подвергаются нападениям, — сказала Нелл, сожалея, что разговор принял подобный оборот. — Домье перед этим посылали с другой миссией — стрелять в Люка Кэпторна. Покровитель Кэпторна выручил его, но его собственные силы тоже, должно быть, на исходе. Геката считает, любой ангельской мощи сейчас можно противостоять.

Теперь уже Лидиард покачал головой. — Пойдем внутрь, — сказал он ей. — Не стоит торчать на холоде, обсуждая такие вещи. Твои вещи в деревне?

Он взял ее за руку и повел за собой. Она была рада этому, а также тому, что проблема визитеров отложена на время. Отец привел ее в кухню, усадил за стол, объясняя, что здесь достаточно тепло, в то время как в других помещениях сейчас очень холодно и неуютно. Начал готовить чай. Мандорла вежливо отказалась от чая, оставив их вдвоем.

О том, кому идти в деревню, больше не сказали ни слова, но Мандорла сама приняла решение. Когда они услышали, что за ней закрылась дверь, Нелл и отец переглянулись, но промолчали. Слишком уж они оба были погружены друг в друга.

Начались радостные и нетерпеливые расспросы о делах светских и личных, накопившихся за долгие месяцы.

Нелл, заметив, что тепло кухни не распространяется на каменный пол, вскоре водрузила озябшие ноги на стул, хотя это выглядело не так, как подобает леди.

— И вот, — подытожила Нелл рассказ о своих недавних делах и новых перспективах, — видимо, сейчас мне нужно будет поступить в госпиталь здесь, в Англии. В какой-нибудь неподалеку отсюда. Сейчас многим требуется уход и поддержка, а вскоре, я думаю, все начнется сначала. Ходят нехорошие слухи: если сейчас мы полностью выведем войска из Бельгии и Нидерландов, то к концу следующего года можно ожидать вторжения.

— У нас будут более надежные сведения, когда вернется домой Тедди, — проговорил Лидиард. — Он очень здраво судит о подобных вещах, хотя его цензор делает все возможное, дабы помешать ему этими суждениями делиться. Как только он окажется в Англии, сможет писать обо всем свободнее.

— Навещу его, если предоставится такая возможность. Я могу навестить Элис с детьми уже очень скоро, даже если Тедди еще не вернется. Должна же я исполнять свою роль незамужней тетушки.

— Пожалуй, сейчас ты могла бы подумать о замужестве, — без особого энтузиазма произнес Лидиард. Его никогда не радовала подобная перспектива.

Вместо ответа Нелл покачала головой. Война послужила уважительной причиной, но она еще до ее начала имела кучу времени, чтобы выйти замуж, если бы хотела, да и возможности были, но она отбросила саму идею замужества, когда ее мать покинула их лондонский дом. Лишь однажды с того дня она снова посмотрела в глаза матери. Тедди же, насколько ей было известно, и вообще не горел желанием встречаться с матерью. Саймон навестил ее, по меньшей мере, дважды, прежде чем отправился на войну, где и погиб, но Нелл понятия не имела, как складывались их отношения.

— Ты считаешь, я был неправ, что завел детей? — спросил ее отец, словно отвечая на ее молчаливые размышления, заставившие Нелл нахмуриться. Он осторожно подбирал слова, дабы не причинить ей боль вопросом: быть может, она желала бы не рождаться на свет.

— Ты был прав, — отвечала Нелл. — Прав, когда решил жить обычной жизнью, невзирая на яд, который попал в твою кровь после укуса той египетской змеи. — Она достаточно часто слышала историю о змее из уст деда и отца и знала, каким образом и в какой момент начались страдания отца.

— «У кого есть жена и дети, тот заложник фортуны, — процитировал Лидиард. — У кого же нет ни жены, ни детей…» Я никогда не жалел об этом, Нелл, несмотря ни на что.

Она понимала, что он пытается дать ей разумный совет относительно желания оставаться старой девой. Он пытался сообщить, несмотря на собственные ограничения, что, может быть, стоит стать заложницей удачи… как будто удача уже не потребовала от нее всего.

— В Англии сейчас полно старых дев, — тихо проговорила она. — Так что стыдиться тут нечего. Мужей отчаянно не хватает, а тем, кто просидел в своей раковине так же долго, как я, рассчитывать и вовсе не на что. Дэвид, сын Тедди, продолжит род, если грядущие войны дадут ему такую возможность.

— Род и имя мало значат в наше время, — отозвался отец. — Имя Таллентайров значило куда больше, и уж если этот род пришел в упадок, то какое право у меня… — и не закончил предложение.

— Самое настоящее право, — успокоила она его. Она хотела сказать: неважно, кого из них двоих следует считать лучшим человеком, но не смогла. Выражение на лице отца было трудно прочесть, да еще при этом скудном свете, которого с каждой минутой становилось все меньше.

— Я в опасности, Нелл, — проговорил Лидиард — еще тише, чем она. — И могу это ощущать. Мы все в опасности. Могу ли я стыдиться своей радости, что Пелорус принес сюда Мандорлу? Я рад этому, хотя еще и ты явилась скрасить мое одиночество. Не знаю, что за враг пытается уничтожить меня, но чувствую: Мандорле он тоже враг, и это делает ее общество более приятным. Даже Геката… Нелл, сами ангелы боятся! Ты можешь понять, что происходит?

— По всем признакам они и прежде только и делали, что боялись, — произнесла Нелл, собирая в своем сознании фрагменты сведений, которые ожили в нем за последнее время. — То, что ты и мои недавние спутники поведали на их счет, говорит об одном: они просто отъявленные трусы.

Он удивленно заморгал, потом улыбнулся. — Твой дед сказал бы то же самое, — заключил он. — Он умер, не сожалея о том, что отказался от возможности бессмертия и предпочел наблюдать, как ангелы нервничают, ожидая его суждений, и стараются угодить ему сверх всякой меры. Иногда трудно гордиться тем фактом, что меня признали более годным, чтобы сохранить мне жизнь.

— Ты бы и сам прожил столько же, никак не меньше, так что не за что выказывать благодарность.

— Пожалуй, — вымолвил он. Его голова склонилась на плечо, лицо казалось неестественно серым.

— Отец, почему уже темнеет, хотя еще разгар дня? — озадаченно спросила Нелл.

Он поднял голову и осмотрелся без малейших признаков тревоги. — Темнота никогда не уходит далеко, — ответил он. — Ночи становятся длиннее, и тени стремятся окутать Конец Света. Деревья словно высасывают свет, и даже легкое облачко закрывает лик солнца. — Он встал и подошел к окну, словно желая убедиться в своих подозрениях, что облака способны изменять освещение. Но, дойдя до окна, резко повернулся. Она наблюдала, как его взгляд перемещается по комнате, с одного предмета на другой.

Белые стены уже окрасились в серый цвет, и стремительно темнели. Словно целая армия теней навалилась, оккупируя мир. Нелл не знала, что делать. Интуиция подсказывала ей: бежать, но куда? Она замерла в не слишком удобной позе, не убирая ног с кресла.

— Не волнуйся, Нелл, — спокойно проговорил отец. — Ангелы любят проделывать фокусы со светом, но эти штучки вовсе не страшные.

— Я не боюсь, — солгала она. — Сомневаюсь, что в мире есть более безопасное место, чем это. А про себя сказала: «Я пережила бомбардировки и газовые атаки, справилась с малярией и лихорадкой. Если ангелы и проявляют интерес ко мне, то, скорее, чтобы защитить».

Стены уже стали черными, как сажа, они словно тонули в сером свете, пробивавшемся в окна. Посудный шкаф и буфет тоже погрузились в ночную мглу, но она почему-то казалась более теплой и дружелюбной, чем прежде. Пола вообще не было видно, словно он исчез, но мебель, как по волшебству, оставалась на своих местах. Нелл было приятно ощущать свои ноги на полу.

Отец быстро подошел и встал за ее спиной, положив руку ей на плечо и поглаживая шею.

— Это просто сон наяву, — заметил он. — Просто свет, а не вещество. Мы в полной безопасности, — он словно пытался убедить ее.

Она подняла руку и вложила в его ладонь. Темнота вокруг них двигалась, жила своей жизнью, словно тяжелый газ, потоками вползавший в помещение. Он также забирал с собой тепло, и Нелл ощущала потоки холодного воздуха на икрах, сожалея, что юбка не закрывает их.

Она уловила собственное дыхание, когда нечто протянулось из тени — черное, тонкое. Черное на черном, оно почти не было заметно, но, как только на ум ей пришла идея, что это рука, как тут же она сумела различить и шевелящиеся пальцы. Оно находилось примерно в трех футах от ее стульев, на уровне передней дверцы духовки.

Пару секунд Нелл думала, что рука станет двигаться к ней, тянуться к ее ногам, но ничего такого не происходило. Ее движения были ограничены, словно что-то ее держало. Невозможно было разглядеть, правая это рука или левая, но выглядела конечность зловеще.

Пока не прозвучал голос, она думала, что где-то над рукой должно быть лицо, и, услышав первые произнесенные слова, убедилась в своей правоте. В темноте невозможно было рассмотреть черты человеческого лица, но они были здесь, искаженные мукой и отчаянием.

— Лидиард! — звал голос — дрожащий, прерывистый шепот. — Лидиард! Возьми меня за руку! Лидиард, ради любви к Господу , помоги мне!

«Как плохо она знает его, — думала Нелл, — если считает, что подобный призыв сработает». Странно, откуда она узнала, что голос принадлежал женщине. Только это и в самом деле было так.

Рука ее отца продолжала поглаживать ее шею. Если он и узнал голос, то не подал виду.

Рука-тень уже исчезала, и пальцы отчаянно дергались в немом протесте. Как будто ее владельца утаскивали прочь.

Другая рука, крупнее и сильнее, начала появляться на месте исчезнувшей. Эта была спокойной, словно тени приглашали ее отца лишь обменяться рукопожатиями.

— Лидиард! — зазвучал новый голос, глубже и увереннее первого. — Я хочу, чтобы ты взял меня за руку. Бояться нечего. Как бы ты ни ненавидел меня, ты ведь знаешь, мы в этом деле заодно, и мы сильнее вместе, нежели поодиночке. Что-то работает против нас, не очень мудро, хотя определенная стратегия прослеживается, и хватает грубой силы. Пойдем же, пока не поздно. Возьми мою руку.

Когда прозвучали слова «как бы ты ни ненавидел меня», ее отец проявил реакцию. Его рука конвульсивно сжала плечо Нелл, ногти буквально впились в воротничок. Она моментально догадалась, что стоит за этими словами. Но отец не двигался, не отвечал, пока длилась странная речь. Комната продолжала темнеть. Окно превратилось в свинцово-серый прямоугольник, вырезанный в деревянной раме.

— Прочь! — прошипел Лидиард, когда тень закончила свой призыв. — Будь ты проклят, Харкендер, убирайся из моего дома!

— Лидиард! — слабо стонал другой голос, почти не различимый на расстоянии. — Ради милосердия! Ради милосердия!

Нелл ощутила, как тело отца дрогнуло, словно в язвительной усмешке — ибо он не рассмеялся вслух.

— Лидиард, пожалуйста, возьми мою руку, — вещал уверенный голос. — В этом есть крайняя необходимость, и прежняя вражда ничего не значит в сравнении с заданием, которое стоит перед нами.

«Пожалуйста» — лучше, чем «ради любви к Господу», — отметила про себя Нелл, но и оно не возымело действия.

— Лидиард! — слышался другой голос, издалека, словно с конца Вселенной. — Помоги нам! Помоги мне!

— Да гори вы оба в аду, — отрезал Лидиард, — я бы не подал вам воды, чтобы напиться.

«Боже! Он думает…»

— Ты не понимаешь.. — перебил его спокойный голос, но он уже начал исчезать, превращаться в ничто, и его длань растворялась во тьме. Неестественная тень тоже начала утекать. За окном заметно светлело.

Через полминуты Нелл снова разглядела плитки на каменном полу, и буфеты, и стопки тарелок и чашек на полках. Через каких-то полторы минуты все вернулось к своему прежнему виду.

Отец отпустил плечо Нелл и подошел к своему креслу.

— Призраки! — произнес он, усаживаясь. — Всего лишь призраки. Нет нужды бояться, Нелл.

— Фантомы живых существ, если ты хотел выразиться точнее, — отозвалась она, удивляясь, что голос звучит вполне нормально. «Тот, второй, не мог принадлежать моей матери, — сказала она себе. — Моя мать никогда бы не позвала его по фамилии и обратилась бы вместе с ним и ко мне».

— Пожалуй, не хотел, — ответил отец. — Пожалуй, я был неправ.

Ноги у Нелл затекли, и она спустила их с кресла, устраивая поудобнее на каменном полу. Он казался таким успокаивающе прочным.

— Если они вернутся к ночи, то будут более устрашающими, — заметила она.

— Призраки, которые являются снова и снова, начинают надоедать. Самые хитроумные из них устраивают шоу и рассеиваются в пространстве. — Подобно дочери, он избегал самых важных вопросов. Почему руки из тени тянулись к ним? Есть ли опасность, что они настоящие? Стоило ли Лидиарду, несмотря ни на что, взять руку своего врага?

— Ты более требователен, чем я думала, — будничным тоном произнесла Нелл, стараясь сохранять выдержку внучки сэра Эдварда Таллентайра и дочери Дэвида Лидиарда. — Есть ли среди движимых дьяволом кто-нибудь, кто не нуждался бы в твоей помощи?

— Хотелось бы мне знать, что за помощь от меня требуется, — горько заметил он. — Мне не известно, чем бы я мог помочь существам вроде Харкендера или Гекаты. Надеюсь, что Геката могла бы объяснить мне, что происходит, если только сама это понимает.

— Она это сделает, — заверила его Нелл. — Но, боюсь, ей известно меньше, чем ты предполагаешь, либо же она находится под ложным впечатлением, будто тебе известно больше.

— Если ей нужен совет, пусть лучше обратится к более надежным источникам. Но вдруг я удачливее, чем привык считать. Пожалуй, мой ангел-хранитель вкладывает в меня больше усилий, нежели я подозревал. Пожалуй, ты прибыла как раз вовремя. Может быть, твоим друзьям будет нелегко принять мое приглашение.

— Надеюсь, что нет, — отозвалась она. — Надеюсь, скоро они прибудут. «Если нас станут осаждать тени, — думала она, — лучше, когда нас здесь пятеро, а не двое. Если один и отправится в ад, то, по крайней мере, оставшийся не будет одинок». Она подумала, что отец, возможно, сожалеет, но по глазам поняла: ничуть. Если и беспокоится по поводу Гекаты и француза, то уж к обществу Мандорлы он вполне привык.

«А почему бы и нет? — размышляла она. — Почему нет, если вервольфы — куда честнее, чем многие люди, прячущие свою волчью натуру, пока залпы орудий и ярость насилия не помогут им выпустить ее на свободу?»

Анатоль с радостью отдохнул бы в доме для гостей, но Геката предпочла прогуляться, и он решил: лучше держаться рядом с ней.

— Вероятно, они не сразу пошлют за нами, — сказала она Анатолю, словно решив подбодрить, когда они вышли на улицу. — Так что не бойся, мы не пропустим сообщение, даже если пропустим посланца. Владелец передаст нам, если что-то произойдет в наше отсутствие.

— Она говорила по-английски, видимо, потому что они находились в Англии, хотя во время путешествия общалась с ним по-французски.

— Твои магические силы, похоже, слишком ослабли для колдуньи, — заметил он, тоже по-английски. — Почти так же, как твоя возможность помочь нам добраться сюда.

Она резко взглянула на него, но не стала повторять свою формулу относительно бездумного расходования магической энергии. Группка женщин, занятых болтовней у почтового ящика, некогда украшенного надписью с названием деревни, враз замолчали, когда они проходили мимо, и уставились на путников во все глаза.

— Нечто высосало из тебя силу, верно? — предположил Анатоль, стараясь, чтобы в голосе звучало сочувствие, а не радость.

— Можно сказать и так, — согласилась она, считая бесполезным отрицать. — Мир как будто начал яростно сопротивляться любому виду магических воздействий. Если с какими и стало легче — в порядке компенсации — так только с теми, которые я никогда не использовала. Пожалуй, я всегда оставалась слабее, чем думала, и то, что принимала за собственную силу, на самом деле — сила моего создателя.

— Так почему же твой создатель сейчас лишил тебя своей силы?

Она пожала плечами, показывая, что не в ее правилах обсуждать дела творца. Но Анатолю любопытство не давало покоя.

— Ты и я — лишь инструменты, — проговорил он. — И ты — даже больше, чем я. Так почему же существа, которые держат наши жизни и умы в качестве заложников желают нам слабости или позволяют нам ослабнуть?

— Разница между нами меньше, чем ты мог представить, — отозвалась она. — Твоя человеческая жизнь едва не подошла к концу, когда твой хранитель принял тебя под свою защиту, а я с момента своего создания — пленница моего творца. Но я прожила и человеческую жизнь — почти такую же, как твоя. Я обнаружила свою истинную сущность в момент рождения, но остаюсь, подобно тебе, наследницей своего немагического прошлого в той же мере, как и продуктом некоего сотворенного чуда. Я принадлежу себе точно так же, как и кошачьей лапе своего творца — со всеми своими идеями, мировоззрением и…

Она остановилась. Было ли это его собственной догадкой или магической вспышкой, Анатоль не знал, но вдруг понял, что знает ее следующие слова. — Твоими собственными мотивами, — закончил он за нее. — Но в этом-то и состоит наша трудность, верно? Мы не знаем, каковы наши мотивы и какими должны стать. Принимая во внимание, что мы существуем в результате страдания наших таинственных хранителей и не обладаем силой, чтобы выставить против них или отказаться выполнять их команды, поэтому невозможно строить собственные планы. Как мы можем знать, что разрешено делать, а что — запрещено?

— Мы не простые марионетки, — упрямо возразила Геката. — Мы вольны выбирать. Я не понимаю, почему вольны, но так оно и есть. Пожалуй, решись мы восстать и отказаться выполнять волю наших хранителей, нас просто исключат из игры — позволят умереть — но и в этом я не уверена. Подозреваю, что наши ангелы-хранители не знают точно, чего хотят от нас, и что мы можем сделать для них в дополнение к миссии, которую они на нас возложили. Дэвид Лидиард более разумен и знающ, чем мы с тобой, и менее одержимый, чем Джейсон Стерлинг, не такой надменный, как Джейкоб Харкендер; он лучше всех сумеет найти причину, чтобы справиться с ситуацией, чем любой из нас, включая даже самих ангелов. Будем на это надеяться.

— Что бы он ни сказал, факт остается фактом: нам не дано знать мотивов, которые мы сами могли бы выбрать и которые двигали бы нас вперед.

— Когда ты был простым человеком, ты находился в лучшем положении? — спросила Геката.

— Чаще всего, — ответил Анатоль. — Я был солдатом, играл свою роль в войне, и еще я был коммунистом, и играл свою роль в трансформации общества. Мои цели были мне понятны.

— Я была уродливой шлюхой, — просто сообщила она. — И у меня была очень маленькая роль в разных мерзких и зловещих драмах, не считая того, что меня использовали и унижали всевозможными способами. Мои цели были совершенно непонятны.

Они уже отошли далеко от деревенской изгороди, и Геката сошла с дороги на тропинку, ведущую в лес. Анатоль не знал, ведет ли тропа к коттеджу Лидиарду, или в обратную сторону, но это не казалось ему важным. Солнце ярко светило, хотя кучевые облака то и дело скрывали его лик, и температура воздуха оставалась вполне приемлемой, даже в тени деревьев. Многие из них выглядели очень старыми, буквально древними, их тяжелые ветви пригибались к земле под тяжестью собственной листвы и паразитирующих на них лиан. В основном, здесь росли дубы, как и положено в Англии, но встречались также буки и березы. Пригорки и поляны заросли травами и папоротниками, нависающими над тропой, но не скрывающими ее полностью.

Геката наслаждалась тишиной леса; лицо ее уже не казалось таким заурядным, но ведьму она тоже сейчас не напоминала. Вся ее внешность располагала к откровенности, и Анатоль решился на вопрос, который не осмеливался задать прежде. — Почему ты попросила меня пообещать выполнить твое желание, когда помогла бежать от Асмодея? Что за службу мог я выполнить для тебя?

Она не смотрела ему в глаза с момента, когда они покинули гостевой дом, но сейчас обернулась и встретилась с ним взглядом. Ее уродливость странным образом беспокоила Анатоля, ибо она знал: это всего лишь маска, за которой прячется иной лик. Она улыбнулась, едва заметно, но ее черты всегда делали любую улыбку ироничной и невеселой.

— Я хотела освободить тебя, — произнесла она, снова отворачиваясь и продолжая путь. — Я знала, что твой хранитель мог прийти тебе на выручку, если бы собрался, но мне показалось, жест вежливого дружелюбия никогда не будет лишним. Появилась возможность попросить о награде, и я попросила то, что ты мог обещать, не более. И я понятия не имела, какую службу ты можешь сослужить для меня, если я попрошу, но была счастлива получить твое обещание, просто так, на всякий случай. Разумеется, ничего не изменилось — я ожидаю, что твоя честь поможет тебе заплатить долг, если я попрошу.

— Пожалуй, я должен быть благодарен за то, что твои мотивы и цели столь туманны, — с сарказмом изрек он. — Пока тебе не известны держащие тебя узы, вряд ли ты станешь требовать от меня самопожертвования.

— Верно, — согласилась Геката. — Но я очень сильно желала бы обнаружить эту цель и смысл, ради которого стоило бы идти вперед. Я уж точно смогу спросить Дэвида Лидиарда, каковы его цели и как он пытается их достичь. Я уважаю его мнение.

— Это не обязательно сработает, — произнес второй женский голос, вклиниваясь в их разговор. — У меня были прежде ясные цели и страсть достичь их во имя великого смысла — но, как только я начала слушать Дэвида Лидиарда и научилась уважать его мнение, все для меня смешалось и утратило ясность.

Анатоль обернулся быстрее, чем Геката, чтобы увидеть говорившую. Он прикрыл ладонью глаза от яркого солнца. И увидел высокую женщину со светлыми, как серебро, волосами и фиолетовыми глазами, одетую в черный плащ — пожалуй, слишком теплый для нынешней погоды. На вид ей было лет сорок пять-пятьдесят, но для своего возраста она отличалась потрясающей красотой. Она остановился, как только разглядел ее. Геката тоже остановилась.

— Извините меня, — снова заговорила незнакомка. — Не думала, что подойду так тихо, что вы не услышите меня, ведь я обречена постоянно носить это неповоротливое тело. Даже странно, как это я вас обнаружила сейчас, когда ни чутье, ни инстинкты мне не помогают.

Анатоль гадал, кто бы это мог быть. Он прочел книгу, которую доставил в дом в Бромли-бай-Бау, и обнаружил в ней имя, которое вервольф Сири произнесла перед смертью. И не знал, насколько точна оказалась вспышка озарения, но в собственной интуиции не сомневался.

— Вы Мандорла Сулье? — спросил он.

Ее светлые брови поднялись в изумлении — или, скорее, в насмешливом изумлении.

— У вас явное преимущество передо мной, сэр, — протянула она. — Помню, Нелл называла вас по имени, но я успела позабыть его.

— Меня зовут Анатоль Домье, — жестко ответил он, чувствуя себя уязвленным ее бесцеремонностью. — Я встречался в Париже с одной из ваших сестер, хотя встреча получилась короткой.

Манеры высокой женщины мгновенно изменились. Она уже не забавлялась, как вначале, когда подслушала их с Гекатой разговор.

— С какой сестрой? — спросила она озадаченно.

— Ее звали Сири. Она попросила меня передать вам, если представится возможность, где лежит ее тело. Я в то время не понял, о чем речь, но сейчас понимаю. Ее смертельно ранили во время нападения на людей, которые преследовали меня, и она спасла меня от гибели. Я в долгу перед ней — как и перед Гекатой, а значит, и перед вами. Если я могу что-нибудь сделать для вас, сейчас или в будущем, только попросите, — произнося свою тираду, он глядел прямо перед собой.

Побледнев, женщина кивнула. — Вы должны точно описать мне, где я могу найти Сири. Сейчас я ничего не могу с этим сделать, но, может быть, наступит время, когда можно будет снова собрать стаю, я должна быть к этому готова. Эта цель, по крайней мере, всегда в моем сознании, как бы далеко ни улетали мои мысли.

— Ты пришла от Лидиарда? — спросила Геката вновьприбывшую.

— Да. Вы можете явиться в коттедж. И лучше сделать это поскорее.

— Почему? — спросил Анатоль.

— Разве вы не ощущаете разлитую в воздухе тревогу? В коттедже происходит то же самое, но, когда мы вместе, даже стены нам помогают. Надеюсь, мы можем стать союзниками, — произнося последние слова, она в упор смотрела на Гекату, словно бросая ей вызов.

— Надеюсь, что да, — тихо ответила та. — Но вначале вернемся в деревню. Наш багаж там, и багаж Нелл — тоже. Может, найдем там кого-нибудь, кто подвезет нас.

Анатоль полагал, что Мандорла на это улыбнется, приняв высказывание Гекаты как признание в слабости, но высокая женщина едва кивнула. Геката шагнула вперед — нет, только попыталась сделать это. И замерла, раздраженно задышав. Анатоль дернулся было взять ее за руку, занес ногу для шага — и тоже обнаружил, что его словно стреножило. Росший по левую сторону от дорожки папоротник каким-то невероятным образом обвился вокруг его ноги. Хватка казалась несильной, и Анатоль попытался вырваться, опершись на другую ногу, но это оказалось нелегко. Растение его не отпускало. Геката застряла точно так же, и только волчица-оборотень оставалась свободной, она уже спешила помочь.

Анатоль отвел ладонь, прикрывавшую глаза, и свет буквально ослепил его. Он не мог понять, действительно ли солнце светит так яростно. Он посмотрел под ноги: ничто не должно было доставлять беспокойства, если не считать странного поведения папоротника.

И тут раздался крик Гекаты, привлекший его внимание и заставивший поднять голову и взглянуть на небо. Прямо перед ними возник столб золотого огня.

Анатоль поднял обе руки, словно пытаясь отогнать от себя этот столб, но в его жесте не было никакого смысла. Странный свет уже окружил их, принеся с собой жар и живую золотистую ауру. В какой-то момент Анатолю показалось, что они попали в середину настоящего огня, и что он действительно обжигает, но ощущение, завладевшее им, было совершенно иным. Жар чувствовался как внутри, так и снаружи, и он не причинял боли и не сжигал , просто Анатоль как будто претерпевал метаморфозу, превращаясь в другое существо — чем-то напоминающее птицу или даже «ангела», если следовать традиционным изображениям, принятым в христианском искусстве. Его охватила идея, что сейчас он оставит свое неудобное и тяжелое тело позади и воспарит в залитые солнцем небеса. И он был уверен: это — лишь первая ступень, помогающая вырвать свое истинное «я» из обыденного тела и обрести свободу, какая прежде лишь мелькала в самых смелых и амбициозных из его снов.

Затем, без всякой паузы, он почувствовал чьи-то руки, обхватившие его за плечи, пытаясь удержать его внизу, сделать пленником. Он настойчиво вырывался, было нелегко, но все шло успешно: еще мгновение — и он вырвется из этих рук и взлетит, словно объятый светящимся газом. Увы, он не раскусил хитрости противника. Оказалось, он боролся с собственными руками, движимыми хитроумной магией, и эта магия пыталась одолеть другую.

Он упал, страдая от сознания, что его истинное «я» не должно было бы падать вместе с этим неуклюжим телом, сумей он все же проявить достаточно изобретательности и вырваться на свободу. Он злился, кипятился и все равно упал, с размаху ударившись спиной о твердую землю.

От удара у него перехватило дыхание, он ощутил сильную боль в груди, хватая ртом воздух. Боль снова напомнила о его несчастье — быть пленником тупой и слабой плоти. К тому времени, когда он сумел восстановить дыхание, Анатоль сумел вернуться к обычному своему состоянию и знал наверняка лишь одно — он счастливо отделался.

Он сел, свесив голову между колен, закрыл глаза и сделал несколько глубоких вдохов. Потом открыл глаза и попытался встать на ноги. Ничего не мешало ему больше. Геката тоже поднималась с земли, а Мандорла Сулье, подбоченясь, закрывала их от солнечного света.

— Что это было? — несчастным голосом спросил Анатоль. — Ведь, кажется, магия не может свободно проходить в мир?

— Она проходит с трудом, но это не совсем невозможно, — поправила его Геката. — У ангелов еще есть сила, если они хотят воспользоваться ею.

— Но ведь должны быть более простые способы уберечь нас, пока мы добираемся до коттеджа Лидиарда, — сказал он. — Магия и те, кто ее применяет, так непостоянны, и…

— В этом нет никакого противоречия, — благожелательно промолвила Геката. — Как ты сам говоришь, существуют тысячи способов вывести нас из строя. Нас никто не пытался убить.

— Я думаю, один из нас или все просто попали под прицел, — произнесла бледная женщина, стоя в ожидании. — Вопрос в том, кто из нас — подлинный объект нападения… или приглашения , если угодно? Не я, это уж точно!

— Верно, — с готовностью подхватила Геката. — Не ты. — Но она не стала развивать тему, была ли это она или Анатоль — или оба — целью вмешательства. Анатоль легко уловил ее мысль, прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в небеса, ожидая нового возможного яростного всплеска небесного огня.

«Бедный священник, чью книгу я доставил в тот дом в Лондоне, наверное, подумал бы, что такая цель желанна, — решил он. — Он бы увидел в ней шанс для божественно сотворенной души освободиться от дьявольской тюрьмы плоти. Но у меня нет его веры в Небеса, как нет и иной причины надеяться на такое превращение».

Он пожелал снова ощутить вокруг себя стены, не потому что они давали безопасности, а просто — побыть в знакомом, человеческом месте. Мысли лились потоком: «Будут и другие знамения, другие вспышки пророчеств. Настоящее событие еще грядет, и оно будет жутким и вызывающим благоговейный трепет. Мы должны двигаться вперед, физически и психологически, чтобы прибыть к порогу события встревоженными и любопытными. Что-то ждет нас — более странное, чем конец света, более краткое».

Но он не мог сказать, было ли его ощущение порождением его собственных мыслей и воображения — или чьим-то управляемым всплеском озарения, которое пронзило его мозг, придя из иного мира, где Орлеанская Дева пребывает во славе, в окружении терпеливых голосов.

Дэвид неподвижно лежал на узкой кровати под наклонным скатом потолка в мансарде, уставившись в круглое окошко, сквозь которое едва пробивался скудный сероватый свет. Он не спал обычно в этой комнате, но лучшую кровать отдали Нелл, и он предоставил Мандорле самой размещать остальных.

Он лежал так тихо, как мог, ибо каждое движение причиняло жуткую боль. Артрит снова терзал его тело, вызванный стрессом, и вторжение в дом теней, которые были, мягко говоря, нежелательны, спровоцировало сильнейшую атаку болезни, одолевшей предательскую плоть. Он не был удивлен внезапным ухудшением состояния, но все же сильно об этом сожалел, а кроме того, испытывал стыд оттого, что гости застанут его в таком состоянии. Правая рука вообще обездвижила, ее просто парализовало, и Дэвид не мог даже зажечь свечу у кровати. Он чувствовал себя опустошенным, лишенным всех сил, высохшим, как русло реки после засухи.

«Как унизительно стареть! — думал он. — Лучше уж оказаться пораженным молнией — или шагнуть навстречу теням, чем валяться, словно труп, ожидая помощи».

Вошла Нелл. Она не отличалась высоким ростом, но ей все же пришлось пригнуться, чтобы войти в низкий дверной проем. Она прикрыла за собой дверь.

— Тебе не стоит находиться здесь, — заговорила она. — Лучше уж спрятать здесь француза или ведьму, если ты слишком горд, чтобы доставить неудобство мне.

— Теперь уже слишком поздно, — сказал он ей, стремясь прервать жалобы. — Я просто не в состоянии двигаться, боль ужасная.

Он наблюдал, как она достает из коробка спичку и зажигает ее. Всматривался в сердце пламени, которое оживало на кончике фитиля свечи. Однако, когда свеча загорелась ровным светом, Лидиард отвернулся.

— Твои гости жаждут повидаться с тобой, — мягко произнесла дочь. — Хотя я и предупредила их, что ты не в состоянии принять их. Геката утверждает, что с радостью истратит оставшуюся у нее слабенькую магию на твое исцеление, но боится обещать выздоровление.

Дэвид не хотел, чтобы кто-нибудь видел его в нынешнем состоянии, но знал, что придется преодолеть собственное нежелание. Нельзя потакать своей слабости. Время поджимает.

— Первым я хочу видеть француза, — бесцветным голосом сообщил он. — Хочу услышать, что было в том послании, предположительно, от Саймона — это важнее, нежели любой физический дискомфорт. Геката может подойти позднее и сказать то, что ей нужно, а может быть, и потратить остатки своего душевного жара.

Нелл не спрашивала его суждений. И не рискнула предположить, не нужно ли ей остаться и послушать. Она двинулась к нему, но, видимо, знала, что любое прикосновение, даже ее, принесет больше страданий, чем пользы. Она придвинула стул к его кровати и послала отцу воздушный поцелуй, покидая комнату.

Он попытался слабо улыбнуться в ответ.

Лидиард лежал и прислушивался к звуку ее шагов, спускавшихся по лестнице. Не прошло и минуты, как их сменили другие — более тяжелые, поднимавшиеся к нему.

Вновь вошедший ударился головой о низкую притолоку, но не стал ругаться, а пытался нашарить дверь за спиной, чтобы закрыть ее. Потом подошел ближе, отыскал место, где можно было стоять во весь рост, не сгибаясь, и неловко поклонился, прежде чем усесться на приготовленный Нелл стул.

— Меня зовут Анатоль Домье, — представился молодой человек — еще раз, ибо их уже кратко познакомили при встрече. — В мае я находился в Шемин-де-Дам, когда немцы прорвали линию обороны. — Его английский, хотя и с небольшим акцентом, звучал безупречно.

— Понимаю, — слабым голосом произнес Дэвид. — Пожалуйста, продолжайте.

— Я был снайпером и не мог сразу же отступить, когда начался прорыв. Когда я спустился на землю, оказалось слишком поздно — боши уже заполнили все вокруг. Я пытался укрыться в воронке от снаряда, но меня трижды ранило, в ногу, грудь и голову. И умирал, когда что-то явилось меня спасти.

Он сделал паузу, ожидая слов Дэвида, но тот лишь попросил: — Дальше.

— Я не знаю, даже сейчас, что именно спасло меня. Я начал думать о том, как моя мать учила меня: мол, ангел-хранитель находится у твоего правого плеча, препятствуя злому влиянию беса-искусителя у левого, но ведь это не более, чем фантазии. Я был слишком уж атеистом, чтобы поверить в подобное. Я погрузился в бессознательное состояние и начал грезить. Не уверен, что очнулся от своих грез. Уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, — отозвался Дэвид. — Вы видели во сне моего сына, моего сына Саймона.

— Да, верно. Это было позднее, после того, как я пытался убить человека, известного вам под именем Люка Кэпторна. Он пытался допросить меня и дал мне какое-то снадобье, а потом Геката пришла спасти меня. Она исцелила мои раны и погрузила меня в сон. Я пытаюсь рассказать вам так подробно, так как вы лучше сможете рассудить, что важно, а что — нет.

Вначале я обнаружил себя бредущим по заброшенному полю боя, изрытому воронками и превратившемуся в море грязи. Я мучился от боли, но не мог понять, куда меня ранило. Вокруг было множество мертвецов. Я не знал, что делаю в этом месте, но чувствовал: мне нужно там быть. Остановился передохнуть и услышал, как какой-то человек насвистывает мелодию. — Француз остановился, слегка покраснел и продолжал. — Подошедший был британским офицером. Светловолосый, лет тридцати на вид. Он сказал: «Я хочу, чтобы вы передали сообщение моему отцу, сэр». Я просил, в чем состоит сообщение, и он ответил: «Скажите ему: неважно, что мой дед ошибался, ибо он обладал наиболее совершенным чувством красоты. И еще скажите: необязательно любить своих врагов, ибо простая вежливость — достаточный щит против ненависти». Думаю, именно эти слова он и произнес.

— Это все? — спросил Дэвид.

— Нет. Я спросил, кому предназначено послание, и он назвал ваше имя. «Вы встретите его в Конце Света», — добавил он. В то время я не понял, что имеется в виду. «Скажите, что послание от Саймона, — продолжал он. — Он не поверит, но поймет». Потом, не дав мне возможности заговорить, он добавил: «Время на исходе. Будущее приближается: то будущее, которого не избежать, как бы мы ни пытались. Однако, не отчаивайтесь; многое из сделанного уже не вернуть, но вся история — лишь фантазия. Даже у Глиняного Монстра есть пупок. Ева невинна, как Орлеанская Дева, хотя ее и величают ведьмой». Да, именно эти слова он и произнес. Потом он упал на землю и превратился в скелет.

— И этим сон закончился?

— Нет. Потом появилась колонна самолетов, они тысячами сбрасывали бомбы. Я пытался спрятаться в окопе, но знал — это бесполезно. Но тут я провалился сквозь землю, опускаясь к ее центру. Расплавленная кора планеты окутала меня теплом, и я уснул с миром. А потом… видимо, прошло время, прежде чем я проснулся снова в этом мире. Имеет ли для вас смысл сообщение, переданное мною?

— Да, своего рода смысл, — согласился Дэвид. — Но, разумеется, оно не от моего сына, и непонятно, кто же на самом деле его автор и почему оно было отправлено.

— Я никому больше не описывал этот сон, даже Нелл и уж, конечно, не Гекате, — сообщил француз между прочим, — Но кое-что я уловил из разговоров с ними. Дедушка, о котором шла речь, это сэр Эдвард Таллентайр, знаменитый философ.

— Он был бы вам благодарен за такие слова, — сухо отозвался Дэвид. — Хотя вы и сказали прежде, что он заблуждался. Но он, конечно же, был неправ, когда пытался объяснить ангелу, что представляет собой Вселенная. Мне бы хотелось думать, что это неважно, как и сказано в послании, но, боюсь, все не так… и у меня нет причины полагать, будто я тоньше, чем он, чувствую красоту. Что же до вежливости по отношению к врагам… пожалуй, эта часть послания опоздала. — Он опустил взгляд на свою онемевшую правую руку, которую отказался протянуть Джейкобу Харкендеру.

— Нелл сказала нам, что вас посетили призраки, — проговорил молодой человек. — Она еще не оправилась от этого происшествия.

— Это была тень врага, молившая о помощи, — устало и небрежно бросил Дэвид. — Я не помог ему — и не жалею об этом. А потом что-то обрушилось на меня — не знаю, что именно. Думаю, оно напало также на вас, и в то же время.

— Мне не причинили вреда, — неловко пробормотал француз, словно переживая, что не пострадал. — Это не выглядело, как атака. А словно бы… попытка соблазнения. Бес-искуситель у левого плеча. В любом случае, мой ангел-хранитель при мне, такой же ревнивый и загадочный, как и прежде.

Дэвид попытался улыбнуться этой шутке. — Я тоже однажды видел сон, как провалился под землю, — сказал он. — В то время я думал, что меня забрал туда ангел, который избрал меня еще в Египте, но теперь уже не уверен в этом. Другие ангелы посещали меня в моих снах: создатель Гекаты и — как минимум, единожды — Махалалел. Пожалуй, тот, кто интересуется вами, прикасался и ко мне.

Дэвид почувствовал, что беседа помогает ему расслабиться. Говорить не больно — челюсть оказалась одним из немногих участков тела, до которых не добралась болезнь. В любом случае, ему нравился этот француз, и он ощущал себя все уютнее в его компании.

— Думаю, мне известно достаточно о работах вашего тестя, чтобы увидеть двойной смысл в высказывании: вся история — сплошь фантазия, — продолжал Домье. — Он ссылался, если я правильно понял, на акт воображения, которым историки часто оперируют, когда пытаются сонастроиться с мыслями и мотивами людей из прошлого.

— Он считал такие реконструкции бездоказательными, — пояснил Дэвид. — Все, кроме высказываний самих людей прошлого относительно своих мотивов. Он утверждал, что мы не всегда знаем и истинные причины наших собственных поступков, даже если уверены в том, что нужно делать, и, если говорить по правде, дело не обходится без вмешательства сущностей, коих мы привыкли звать ангелами. И еще он считал людей заядлыми лжецами, чьи объяснения собственных слабостей — лишь маскировка.

— Это верно, — легко согласился француз. — И не только историю можно считать фантазией подобного рода. То же самое касается современного общества. Мы можем предполагать, в чем состоят мотивы и намерения других людей, исходя из собственного поведения, но нельзя быть уверенными в правильности таких суждений, и часто они таковыми не являются. Мы все игроки, месье Лидиард.

— Называйте меня Дэвидом, Анатоль. Да, мы все игроки. Но мы-то с вами знаем, что сэр Дэвид не говорил всей правды о лотерее судьбы. Мы знаем, что человеческое наследие мифов и легенд, чья связь с миром магии и богоподобными Творцами, несет в себе некоторую долю правды, даже если это и не та правда, к которой привыкли религиозные люди. И мы знаем также: семь ангелов, павшие в мир материи, обладают силой для реконструкции этого мира, хотя многое из этого — действительно фантазия. Это представляется вам приятной перспективой, Анатоль?

— «Никогда не отчаивайся!» — процитировал Анатоль. — Вот что сказал ваш так называемый отпрыск из моего сна.

— Точно, — вздохнул Дэвид. — Этому совету я готов последовать.

— Геката считает, что Ева, которую упомянул ваш сын — это она и есть, и еще она рассказала мне, кто такой Глиняный Монстр, но насчет его пупка она не уверена.

— Это странное замечание, — согласился Дэвид. — Думаю, я знаю, что оно означает, но непонятно, почему было высказано. Глиняный Монстр не был рожден обычным путем, но у него все равно есть пупок, как у Адама из легенды, чье имя он часто заимствовал, и, таким образом, история внедрялась в факт его сотворения. Вервольфы и Глиняный Монстр до недавнего времени верили, что Вселенная постоянно изменяется в результате ангельских Актов Творения, и что Земля действительно представляет собой мир из мифов и легенд, но они ошибались. Все их воспоминания о Золотом Веке и Веке Героев — так же фальшивы, как и искусственно сделанный пупок Глиняного Монстра.

Да, ангелы обладают властью творить чудеса, но когда они изменяют мир, то создают и вымышленные истории, описывающие эти изменения, приписывая себе больше, чем было сотворено на самом деле. Они не боги, просто чужаки, им подвластно управление материей, они могут двигать объекты взад-вперед сквозь границы измерений, играть в непонятные игры с людьми и их умами, но они тоже лишь субъекты, подчиняющиеся фундаментальным законам физики, и они ограничены во времени. Они могут создавать лишь иллюзию всемогущества, рисуя некое искусственное величественное прошлое, коего никогда не существовало.

Точно так же ангелы переоценивают собственные способности, и Зелофелон, как будто, не осознавал этого, пока мой тесть не разъяснил ему. Твой ангел-хранитель, вероятно, желал напомнить мне об этом. Не знаю, почему.

Француз задумчиво кивнул. Серьезное выражение на его лице предполагало, что в нем происходит жестокая борьба. — Нелл сказала мне: ей известно о противостоянии ее деда с ангелом Зелофелоном, — неуверенно произнес он. — Она утверждает, будто он разрушил планы Джейкоба Харкендера тем, что противостоял Зелофелону с бесспорной истиной — но вы согласились с фразой из послания, где говорится о его неправоте. Разве здесь нет противоречия?

— Откровение сэра Эдварда было не столько неверным, сколько неполным, — объяснил Дэвид. — Оно истинно с принципиальной точки зрения, которую я упомянул, но в отношении конкретных деталей проигрывает. Видение сэра Эдварда — которое он справедливо считал куда более ценным и прекрасным, нежели все, существовавшее прежде, было видением науки девятнадцатого века. Оно отражает неопределенную Вселенную, полную разнообразных звезд, служащих солнцами мирам, похожим на планеты нашей солнечной системы. Эта Вселенная всегда существовала, действуя на основании собственных скрытых принципов, и ей не нужен был Творец для создания, как не нужен был и патриархальный Бог, чтобы наблюдать за ней. Эта Вселенная содержит бесчисленные миры, в которых молекулы жизни пробуждаются к жизни теплом солнц, производя существ самого разного вида, и все они подают надежды в своем развитии, осваивают новые уровни сложности, постоянно приспосабливаются к новым обстоятельствам и изучают новые стратегии, ибо их непрерывно заставляет улучшаться безжалостная борьба за ресурсы.

Это был прекрасный, смелый сон, величественный и торжественный. Многих людей он перепугал. Некоторые считали его ужасным, ибо он представляет нашу планету совсем малюсенькой и незначительной, а человечество — тривиальным и неважным. Но сэр Эдвард смотрел на это иначе. Он обнаружил конкретное величие в замечании, что солнечная система и человечество — лишь части более великого целого, парадигма образцов великого приключения, охватывающего всю вселенную. Человечество — не единственный экземпляр жизни, в том числе, и духовной, интеллекта, рационального существования — но, согласно мнению сэра Эдварда, мы содержим целое в миниатюре. Согласно его видению, средневековая идея макрокосма и микрокосма как отражения одного в другом может быть продолжена. Описывая свою Вселенную, он не находил ее незначительной и неважной, не чувствовал себя одиноким, ибо считал человечество частью огромного сообщества, которое длится бесконечно.

Приняв такое определение вселенной, сэр Эдвард не ощущал страха, когда был вынужден увидеть, что существуют создания более могущественные, чем люди — за пределами земли. Для него они — просто члены этого великого сообщества, другие существа, которые тоже могут и даже должны разделить его точку зрения. Он потребовал от них уважения и признания, никогда не сомневаясь, что заслужил своего рода вежливое обхождение, которое они по собственной глупости отказались ему предложить. На какое-то мгновение он сделал паузу и заставил их поволноваться. Ангелы и впрямь поверили, что он прав, и не только относительно собственных ограничений, а относительно всего.

Истина же в том, однако, что Вселенная — более странное место, чем представлял себе сэр Эдвард. Альберт Эйнштейн продемонстрировал это, и другие уже подкрепили и расширили его озарения. Кажется вероятным, что и ангелы, в свою очередь, более странные существа, чем привык считать сэр Эдвард. Никогда не существовало человека, которому был бы присущ такой здравый смысл, как сэру Эдварду Таллентайру, но Вселенная такова, что одним здравым смыслом здесь не отделаешься. И настоящая правда может быть столь эзотерической, что человеческому воображению нипочем не постичь ее. Однако, я думаю, кому-то из нас вскоре предоставится возможность попробовать. Мы должны выйти за собственные пределы, чтобы приблизиться к этой истине — насколько позволят наши ограниченные органы чувств и интеллект. И не только потому, что наше собственное будущее зависит от нашего успеха, но и будущее ангелов — и всего, на что ангелы могут повлиять — тоже от этого зависит.

Вот каково, друг мой, скрытое значение вашего послания, насколько я сумел расшифровать его. Подозреваю, однако, что есть особый смысл и в том, что вы сами доставили его. Здесь уже собралась избранная компания, хотя она еще и не в полном составе. Новый оракул — окончательный оракул — должен быть уже почти готов, несмотря на яростные попытки кого-то или чего-то нарушить этот процесс.

Анатоль молчал, и Дэвид знал, что ему нужно время, чтобы усвоим полученную информацию — пожалуй, больше времени, нежели его оставалось.

— Спасибо, что доставили сообщение, — добавил Дэвид. — Мой сын, увы, мертв, и ангел, использовавший его в качестве маски — лжец — но вы все сделали верно и наилучшим образом. Я рад, что вы сделали это.

— Но при этом я не сказал вам ничего из того, что вы хотели услышать или в чем нуждались, — в замешательстве проговорил Анатоль.

— Позвольте мне самому судить об этом, — сказал Дэвид так мягко, как только мог. — А теперь — вы пришлете ко мне Гекату? Если у нее еще осталась магия, я бы хотел ею воспользоваться.

Француз снова зарделся, смутившись при мысли, что по его вине хозяин дома страдал дольше, чем мог бы, хотя сам Дэвид пожелал первым увидеть его. Дэвиду хотелось протянуть руку и пожать руку юноши в знак поддержки, но он побоялся шевельнуться.

Анатоль поднялся с места. — Я пришлю Гекату, — пообещал он. Выходя из дверей, он снова стукнулся головой о притолоку, но и на сей раз сдержался и не выругался.

«Бедный мальчик! — думал Дэвид. — — Он не старше, чем был я, когда меня укусила змея, и его уже швырнули в колодец хаоса, а времени, чтобы научиться плавать, у него нет».

Мир за пределами огня оказался вакуумом. Здесь от нее не осталось ничего, кроме тени , окутавшей ее тело и разум пустой темнотой. У нее больше не было ни крови, ни костей, ни плоти, но сохранялось подобие присутствия, подобие формы. Не осталось ни руки, ни сердца, ни глаз, но она могла ощущать поток времени и прикасаться к стеклянной стене мира, и смотреть на мир через далекой, озаренной слабым светом окошко. Вакуум, в котором она пребывала, не обладал никакой температурой, он не мог заморозить ее, но при этом она ощущала, что ее лишили ее же собственного тепла.

«От меня ничего, не осталось, — сказала она себе, хотя и беззвучно. И вряд ли в том был смысл. — Я осуждена быть ничем, ничем из ничего. Ничего не осталось от Мерси, ничего не осталось от милосердия».

Это не было настоящей правдой. Милосердие заключалось в том факте, что она была не одинока. Находиться вне мира и состоять лишь из тени — уже достаточно скверно, но если при этом оставаться одинокой — хуже некуда. Она же не была здесь одинока, поэтому до абсолютного нуля еще далеко, и лишь ужас заставлял ее протестовать.

Она не была здесь одна, ибо с ней рядом находился Джейкоб Харкендер. Она не могла ни видеть, ни слышать его, но все равно ощущала его присутствие. Подобно ей, он превратился в тень, впечатанную в пустоту вакуума, но его близость казалась ощутимой. Его присутствие помогало ей чувствовать себя комфортнее, несмотря на факт, что именно он вверг ее в этот кошмар. Да, и еще что-то странное творилось с его формой, в ней оказалось слишком много складок. Ей было известно, кто такой Харкендер и что собой представляет, но сейчас он словно претерпел значительные метаморфозы. Он не находился ни подле нее, ни внутри нее, но при этом оставался загадочным образом связанным с ней, и, хотя она знала, что ей лучше радоваться этому, Мерси охватывали ужас и отвращение.

Когда Харкендер сделал движение, Мерси двинулась вместе с ним. Они совершали движение, хотя не находились ни в каком месте. Не проходили сквозь пространство, а касались стекловидной оболочки мира, из которой вышли. Казалось, им никуда и не нужно двигаться, ибо они уже находятся везде, нужно просто сменить угол зрения.

У Мерси было весьма приблизительное представление обо всем этом, и ей приходилось лишь надеяться, что, если кто и разберется в происходящем, это будет Джейкоб Харкендер. Она попыталась убедить себя в том, что, из всех людей мира, он лучше всех подготовлен для действий в здешней обстановке. Попыталась убедить себя: она в безопасности, она — просто пассажир, и ей ничего не остается, кроме как полностью доверять, если она надеется когда-либо вернуться обратно в мир — Харкендер узнает, как это сделать. Увы, непросто убедить себя в собственной безопасности, когда все вокруг такое чужое и жуткое. Мерси не должна была вцепляться в Харкендера, так как это помешало бы ей ускользнуть, появись такая возможность, но она не могла избавиться от страха: вдруг окажется, что он — не более, чем соломинка, за которую она, подобно утопающей, пытается схватиться?

Харкендер, казалось, продвигался к какой-то цели, но Мерси понятия не имела, что это за цель. Если он должен был выполнить некую миссию или достичь некой цели, она не была к этому причастна. Понимала лишь одно: если они не ограничены в пространстве, то ограничены во времени, и ограничены жестоко.

Мерси не знала, способна ли она к каким-либо действиям, и к каким именно, ибо паника словно наполняла ее электрическим зарядом. У нее не было определенного плана, как можно вернуться в мир, не было представления о том, возможно ли, но, когда ее зрение без глаз наткнулось на образ Дэвида Лидиарда за неким мистическим окном, она не смогла удержаться. Она собрала все силы — если это слово только уместно в данной ситуации — все напряжение, пытаясь сформировать фантом руки и фантом голоса; ужас и надежда вдохновляли ее на это.

Когда Лидиард отказался прийти на помощь, разочарование швырнуло ее в одиночество и пустоту. Она не понимала, почему Харкендер тоже тянется к своему врагу, но чувствовала его рвение и жажду сделать это. Видимо, в его приглашении был некий смысл. И, когда попытка Харкендера также провалилась, Мерси не ощутила удовлетворения, наоборот, ее тревога усилилась.

«Может быть, я испортила его замысел? — думала она. — Предала его цель своим отчаянием, нетерпением, криком: „Ради любви к Господу“?»

— Ты не понимаешь… — произносил Харкендер, в то время как образы старика Лидиарда и старой девы, его дочери, исчезали, словно мираж в пустыне. Он пытался придать голосу убедительность, изобразить из себя стратега. Но представлял ли он, что они делают — и зачем?

Времени на сожаления и слезы не оставалось. Харкендер повернулся в другую сторону, к другому окошку, ведущему в мир. Несомненно, он уже тянул руку к кому-то еще.

«Я бесполезна в этой идиотской головоломке, — думала Мерси, — и игра эта ни в коем случае не моя. Я должна хотя бы управлять собой, чтобы сохранять спокойствие. Пусть тянет свои воображаемые руки хоть до изнеможения, пусть демонстрирует свое упрямое присутствие».

Она смогла утвердиться в своем решении; паника оставила ее. И уже один Харкендер говорил с человеком, сидевшим за столом, лихорадочно царапая что-то на бумаге. И только Харкендер протянул руку-тень к Джейсону Стерлингу.

— Сейчас есть лишь один способ понять смысл мистерий, священных или житейских, — прошептал Харкендер алхимику жизни. — Ты уже сделал это прежде, Джейсон, и знаешь, сколь немногого нужно бояться. Двадцать пять лет ты провел в мечтах, но сейчас настало время для новой, более страстной, мечты. Пойдем же, воссоединимся с компанией ангелов — и поспешим, ибо разрушение уже подступает, и голодный хаос лижет нам пятки!

Мерси не могла бы воссоздать выражений, сменявшихся на лице Стерлинга, когда он уронил ручку. Она не слышала, как он говорил, если говорил вообще. Но увидела, как он тянется схватить бесплотную руку, протянутую Харкендером. Она видела, как он растворяется в некоей темноте, ощущала, как он делает шаг, выносящий его из мира, помещая в подобие колыбели, которую она и Харкендер создали для его безопасности. Она почувствовала себя лучше, когда он тоже стал частью их группы, ибо знала, как странно ощущать это ему, а значит, у нее было преимущество перед ним.

«Теперь нас трое, — думала она, пока они проваливались сквозь ткань вечности, но понимала, что ошибается. — Нет, нас было трое еще до этого, ведь чье-то лицо — было ли это лицом? — с улыбкой приветствовало ее, но это не было лицо Харкендера, но даже и не лицо серафима. Мы составляем четверку, сплетенную в общий узор, который простирается не на три известных измерения, а на большее их число… а скоро нас будет еще больше».

Она чувствовала, как растворяется страх, в то время как она становится хранительницей знания. Тот факт, что ей стало это известно, дал ей понять: она вовсе не потеряна, не беспомощна, ибо в этой реальности, хотя и чужой, прогресс точно так же возможен.

Харкендер уже протягивал другую бесплотную руку, нашептывал слова приглашения и соблазнял кого-то. На сей раз он воспользовался голосом Стерлинга. Мерси не знала, благословил ли Стерлинг его на это деяние.

— Следуй за мной, вервольф, — произнес голос. — Волею Махалалела, время пришло. Если желаешь стать свободным, если желаешь понять, желаешь узреть лицо того, кто сотворил тебя тем, кто ты есть, идем! Возьми мою руку и сделай шаг во тьму — в последний раз. Твоя судьба, наконец, в твоих руках, это конец, к которому ты стремился!

Спустя мгновение их стало пятеро. Мерси знала это, хотя и не различала индивидуальности Стерлинга или ментальности, принадлежавшей Пелорусу.

«Могут ли остальные убедить себя в том, что нас пятеро? — спрашивала она себя. — Достаточно ли им интеллекта, чтобы представить себе картину единого существа, коим мы стали и становимся. И только ли мне не дано определить четвертое и пятое измерения? Если так, почему я вообще стала частью всего этого?»

— Выйди к нам, — сказал Харкендер, используя голос, содержавший в себе композицию голосов, так что невозможно было вычленить чей-либо тембр. — Выйди к нам, химера, и отзови то, что было украдено у тебя, без чего ты беспомощна и несовершенна. Вот момент, ради которого ты создана, вот цель, с которой тебя послали на землю. Выйди и воссоединись.

Сквозь ртутную мглу окошка в мир она увидела живого сфинкса, чье красивое и усталое лицо оживляло неожиданно ласковое выражение. Сфинкс не стала медлить, и Мерси ощутила ее приход как яркий прилив эмоций. Разум, который это существо добавило к их общему организму, был мощным и восприимчивым. Мерси он показался странно механическим, эксцентричным и в то же время холодным, оперирующим в узком русле и столь лихорадочным, что не помнил даже собственного имени. Мерси никогда не верила, что сфинкс может испытывать страх, но теперь знала: может, да еще и граничащий с кошмаром.

Вспышка кошмара испарилась, когда шесть-в-одном совершили новый полет, словно парение на ангельских крыльях. Окно, сквозь которое теперь смотрела Мерси, напоминало трещину. Словно бы существу, частью которого она стала, недоело лицезреть землю, и оно предпочитало компанию звезд.

Это их общее существо все еще не было полным, законченным, но Мерси казалось, что им больше нет нужды умолять, угрожать или соблазнять, требовать или заставлять: нужно лишь складываться внутри себя. Словно шесть могли превратиться в семь лишь взмахом руки.

Мерси ощутила лишь легчайшее представление о седьмом. Ему она не могла дать никакого имени. Когда миновал кульминационный момент соединения, она, однако, наконец, вспомнила, чье лицо мелькнуло краткой вспышкой, и кого она узнала, когда входила в божественный, всепожирающий огонь. Она помнила ангела, которого не узнала прежде, ибо не знала, что он — ангел.

— Гэбриел Гилл, — сказала она сама себе, так как у нее еще оставался голос и сущность, с которой она себя идентифицировала. — Это был Гэбриел Гилл, вовсе даже не мертвый.

Она бы рассмеялась при мысли, как такое нелепое существо, выхватившее ее из мира, ставшее спицей в столь изощренном колесе, могло выйти из утробы жалкой шлюхи, но у нее не было времени. Времени больше не оставалось. Они уже были в полном полете, настоящем, а не в парении. Они летели и кружились — ради восторга самого полета. Нечто преследовало их: нечто темное и огромное, гораздо более кошмарное, чем ужас сфинкса.

Кем бы ни был преследователь, она знала: обладай он хоть каким-то милосердием, он не проявит его ни к Мерси, ни к ее спутникам. Непонятно было, как можно его увидеть, ибо у нее не было глаз, а все окна мира уже оказались наглухо закрытыми, но, если она извернется и сможет посмотреть «назад» и «вверх», то, пожалуй, узрит опасность.

И сделала это.

Сама не поняла, как, но сделала. Она посмотрела наверх, не с помощью обычного человеческого зрения, но зрением встревоженного, напуганного и преследуемого ангела. Не было слов для описания того, что она «увидела». У него не было ни лица, ни формы. Ничто в его «внешности» не вызывало обычного страха. Но все равно, она знала, что это — наихудшее из всего, существующего в мире: воплощенная смерть, боль, ад, утрата… все, что не есть жизнь, не есть надежда, не есть существование.

Она хотела закричать, и не смогла.

Нечто, бывшее с ней и внутри нее, ощутило ее опустошенность, и взлетело на своих ангельских крыльях, чтобы закрыть и уберечь ее.

— Не бойся, — сказало оно ей, — Мы держим путь на Небеса, и ему нас не схватить.

Говоривший не был Джейкобом Харкендером, не был даже Гэбриелом Гиллом. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она со смехом назвала имя: сама Мерси.

И она радостно уснула.

Геката изучала бледные черты Лидиарда, заострившиеся от мучительной боли. Он был стар, но не сломлен. Его защитник не щадил его, не шел навстречу его желаниям, но это могло помочь Лидиарду стать сильнее и мудрее. Она на это надеялась.

— Было ли важным сообщение Домье? — деликатно спросила она.

Он покачал головой — скорее, изумленно, нежели отрицая. — Важным был сам факт его доставки, но значение содержания неочевидно.

Гекату это не удивило. Она не могла утверждать, будто ей известен каждый шаг этого странного танца, но ясно одно: важнее форма, нежели смысл. Между этими непонятными инцидентами существует скрытая связь, которую воспринимают ангелы и которая препятствует их действиям. У нее не оставалось иллюзий относительно собственного участия в разворачивающейся драме. Хоть она и вольна действовать как хочется, ей тоже необходимо следовать своего рода предписаниям, и она уже сделала больше, чем от нее ожидалось.

— Как продвигается работа Стерлинга? — спросил Лидиард. — Она обнаружил секрет мутации? Овладел наукой о бессмертии?

— Не уложился во времени, — ответила она. — Как и все мы, хотя наши хранители и творят новые чудеса от нашего имени. Последняя битва в войне между ангелами уже началась, и я не могу поверить, что они подготовились к этому сражению.

— Это никому не под силу. Даже те, кто может выбрать момент для нападения, движутся слишком быстро, если только не пожертвуют элементом неожиданности. Создатели войн не заботятся о пушечных выстрелах. Они живут в мире грез, где царствуют карты и стратегии, Великие Войны и священные цели. Мы же простые исполнители, ты и я, и нам никогда не оказывалась честь спросить нашего совета или консультации. Этим заняты другие, мы же лишь идем следом. И даже лишены возможности поднять мятеж или дезертировать.

Пока он говорил, она подняла его неподвижную правую руку и начала ее нежно поглаживать, пытаясь снять напряжение. От этого, как ни странно, он почувствовал себя еще неуютнее. Словно бы он не привык, чтобы о нем заботились. Пожалуй, никто, кроме Нелл, не прикасался к нему ласково много лет — с тех пор, как жена Корделия покинула его. Пожалуй, думала Геката, ему было бы легче вынести это, будь она более хорошенькой. Это вызвало бы своего рода чувственное наслаждение.

Если в ее прикосновении и сохранилась еще магия, она не оказывала должного эффекта. Геката ощущала мертвенную пустоту внутри себя и думала: неужели это и означает — быть просто человеком. Эта мысль заставила ее вспомнить давным-давно минувшие дни, когда она ничего не знала о том, кто она такая — но Геката тут же прогнала воспоминания прочь. Спустя три-четыре минуты она нахмурилась и положила руку Лидиарда на покрывало.

— Мне очень жаль, — произнесла она. — Правда.

— Не сомневаюсь, — ответил он.

— Это не затянется надолго. В настоящий момент мы все находимся на нейтральной полосе, но вскоре кто-то из ангелов придет за нами.

— Мне кажется, мы уже под прицелом снайперов, — криво усмехнулся он. — В любой момент можем попасть на мушку. Времени скрыться у нас нет, нет здесь и бункеров или окопов, чтобы спрятаться. Мы должны положиться на ангелов Монса, или на Орлеанскую Деву Домье, но они просто перенесут нас на другой фронт.

— Осмелюсь утверждать, что ангелам, которые нами интересуются, нужен оракул, и нужен более отчаянно, чем прежде. Они приложат все усилия, чтобы сохранить нас живыми.

— Пока мы не послужим нашей цели. Мы должны быть уверены, что эта миссия не самоубийственна для нас. У тебя есть идея, кто из ангелов может выиграть войну и куда ведут линии их союзов?

— Хотелось бы мне это знать, — отвечала Геката. — Пока я уверена в одном: они все вовлечены в войну, победа может обернуться для любого из них Пирровой. Пока что мы можем предположить, что твой и мой ангелы накрепко связаны с покровителем Домье и Мандорлы — но не пойму, против кого они. Не против Зелофелона, я думаю, как и не против того ангела, чьими глазами и ушами был Орден Святого Амикуса. Пожалуй, таинственный седьмой — разрушитель мира, но возможно также, что это нечто большее, нежели обычные ангелы, не любящее весь их род. — Она повернулась к маленькому оконцу и выглянула наружу. Темный лес казался непроходимой стеной, безбрежным черным океаном под звездами. Все замерло.

— В этом есть какая-то определенная ироническая обоснованность, — согласился Лидиард. — Но для нас — никакой надежды. — Он сделал паузу, затем продолжил: — Как ты думаешь, прав ли я, что отказался принять предложение Харкендера? Он ведь лучше других приспособлен, чтобы разбираться в амбициях ангелов.

— Он тебе не нужен, — откликнулась она. — Ты — человек науки, у тебя свое видение и свои в этом преимущества. Если бы Харкендер не сделал тебя своим врагом, он мог бы многому научиться у тебя, но оказался слишком горд, слишком самонадеян. Не знаю, что двигало им, когда он совершал это, и также не могу представить, что заставило твою жену связаться с ним, но, изолировав тебя от себя таким образом, он лишил себя критического голоса, который мог бы контролировать рост его заблуждений.

— Подлиза, — пробурчал он. Это означало своего рода комплимент, но выбранный им термин не доставил ей удовольствия. Недоброе слово.

— Ты должен отдохнуть. Береги силы.

— У меня нет выбора, — сухо отрезал он.

Она двинулась к дверям, но обернулась, словно вспомнив что-то важное. — Рискую добавить тебе меланхолии, но Джейсон Стерлинг убежден, что все это происходит уже не в первый раз. Он считает, что другие разумные создания в иных мирах тоже вовлечены в это, и будут использованы по мере необходимости. Если ни ты, ни Харкендер не сумеете отыскать способ положить конец конфликту ангелов, вся история может повториться снова. Когда Джейсон сказал это Глиняному Монстру, тот вспомнил притчу, которую часто упоминал Махалалел, когда описывал повторяющиеся циклы прогресса, и высказал предположение: уж не ангелов ли имел в виду Махалалел. Боюсь, он уже не сможет завершить или опубликовать это. Он исчез без следа, когда были разрушены лаборатории Стерлинга.

Эта новость озадачила Лидиарда. Сильное беспокойство отразилось на его лице, но, казалось, у него просто не было достаточно сил, чтобы ответить. — Боюсь, я слишком устал, — извинился он. — Поэтому просто не в состоянии раскручивать эту сеть дальше.

Геката посмотрела на свои бесполезные руки — те самые, которые еще недавно могли бы почти мгновенно поставить его на ноги. — Ничего, — сказала она, но, будучи честной, не смогла добавить: мол, времени достаточно. Она пошла к дверям. Ее грубые, неловкие руки не смогли даже как следует закрыть дверь за спиной.

Она спустилась в кухню, где сидели Нелл и Анатоль Домье. На столе горела яркая масляная лампа, и эти двое придвинули стулья поближе, чтобы насладиться светом в полной мере.

— Что будете делать сейчас? — спросила Нелл у француза, пока Геката пододвигала стул для себя. — Ваше послание успешно доставлено, и вы теперь свободны.

— Сомневаюсь, что у меня есть выбор, — устало ответил Домье. — Если в моей жизни еще есть польза — а я сомневаюсь, что меня вырвали из лап смерти только лишь для одного задания — значит, я вскоре получу инструкции или озарение. Любые трудности — ничто по сравнению с тем, что иначе я бы уже гнил в могиле. Так что теперь все обрело ценность: каждый вдох, глоток воды, кусок пищи.

— Непохоже, что вы испытываете особую благодарность за это, — заметила Геката.

— Разве? Знаю, мне бы следовало. Если бы я мог вернуться назад во времени и навестить самого себя лежащего в воронке от снаряда, чтобы сказать: знаешь, очень скоро тебе явится Жанна Д’Арк и дарует тебе жизнь вместо смерти, если ты только отдашь свою душу в рабство некоей безымянной и бесформенной сущности, которая использует тебя для бессмысленных миссий в преддверии некоего невероятного конфликта. И тогда единственный ответ, который я дал бы, звучал бы так: «Подготовьте же контракт, и я распишусь на нем собственной кровью».

Нелл улыбнулась. — Что бы сказал любой из нас? Никто, кроме преданных идиотов, не отказался бы от подобного предложения.

— Я думала, она предложила тебе больше, нежели это, — заметила Геката.

— Много больше, — согласился он. — Предложила исполнить мое желание, и я попросил о возможности восседать на троне, который изобрел философ Лаплас для своего аллегорического Демона, знающего положение и направление каждого атома во вселенной, способного видеть прошлое и будущее. Как вы думаете, скоро ли исполнится это обещание?

— Весьма скоро, — изрекла Геката, — но, осмелюсь предположить, результат тебя удивит.

Домье, как истинный француз, лишь вскользь обратил внимание на ее ремарку, обратившись к более привлекательной из женщин. — Жаль, что вам, после долгой и жестокой войны, пришлось вернуться к такому. Не безопаснее ли для вас было бы в доме вашего брата, с его женой и детьми?

— Вы думаете, я бы оставила отца? — с неожиданной горячностью вскинулась Нелл. — Думаете, я бы его бросила, сейчас, когда он в таком напряжении?

— Нет, — быстро ответил Анатоль. — Конечно, нет. — Геката не смогла сдержать угрюмой усмешки.

— Мне не разрешено пользоваться оружием, — продолжала Нелл, — но это не значит, что я могу трусливо прятаться. Я была во Франции всю войну, недалеко от линии фронта, делая все возможное, чтобы сохранить жизни людей, чьи тела и умы кровоточили и разваливались на куски. Думаете, сейчас я могла бы отступить, когда мой отец страдает от боли?

— Нет, — повторил француз. — Я не имел в виду…

— Я знаю, — немного смягчилась Нелл. — В любом случае, у меня нет оснований думать, что я лучше вас. У меня тоже есть своя роль в этом чертовом спектакле.

«Она уже играет роль, — думала Геката. — Всю свою жизнь она играет роль, вполне добровольно. Делала ли она когда-нибудь попытки жить, как обычные женщины? Она всегда была рада считаться дочерью своего отца, хотя точно знала, что он собой представляет».

— Ваш погибший брат сказал мне никогда не отчаиваться, — неловко произнес Домье. — Я пытаюсь следовать его совету, хотя боюсь засыпать, чтобы снова не увидеть сон.

— Больше не будет снов, — горько процедила Геката. — Теперь все возможно, все реально. Ни сна, ни отдыха, ни покоя. Мы противостоим аду, и в то же время отрицаем смерть. Во всем Творении не осталось больше милосердия.

Он сосредоточил на ней напряженный взгляд. — Если все возможно, мы могли бы надеяться, что на месте этой разрухи возникнет что-нибудь хорошее. Крепкое и настоящее: мир, в котором люди могут жить с надеждой сделать вещи лучше, чем они есть, с надеждой выстроить порядок из хаоса, справедливость — из подавления.

— Ты говоришь точь-в-точь, как Глиняный Монстр, — заметила она.

— Все мы сделаны из одной и той же глины, — заверил он ее, торопясь закончить свою мысль. — Пока мы живем, меняем дюжину тел, в которые переселяются наши фантомные сущности, атом за атомом, сменяясь и обновляя нашу материальную форму кусок за куском, часть за частью. Мы — глина, но мы еще и надежда; разум — так же, как и материя; амбиции — как и разочарование.

— Отлично, — Геката сделала вид, что аплодирует. — Красноречиво, особенно, если иметь в виду, что это речь на иностранном языке. «Почему мы ссоримся? — спросила она себя. — Это просто усталость, или же скрытое коварство, что тайком заполняет наши души?»

Смет лампы как будто стал ярче, и Геката озадаченно нахмурилась — но затем увидела, что Анатоль Домье внимательно смотрит в окно за ее спиной. Она обернулась, машинально прикрыв глаза ладонью. «Снова начинается, — подумала она. — То же самое, и происходит снова».

Но это было не так.

Геката поднялась на ноги и выглянула наружу. Ближайшие к дому деревья казались темными силуэтами на фоне ослепительно желтого света. Окружающий лес охватило пламя, пылающее столь яростно, что огромная стена огня возвышалась до небес. Геката приникла к окну, всматриваясь то вправо, то влево, пытаясь увидеть, где эта стена кончается. Но не могла.

Домье распахнул дверь и исчез за ней, но она уже знала, что он увидит, причем, из любой комнаты. Огонь окружал их со всех сторон, образовав шар вокруг дома. Колонна знойного воздуха будет подниматься все выше, создавая ветер, дующий со всех направлений, притягивая пламя все ближе и ближе. Настоящая ловушка…

Она смотрела на пляшущее пламя, охваченное безумством, и ощущала при этом: нечто сдерживает языки огня, происходит битва магии против магии. Она знала также: хитроумная магия беса-искусителя, поджегшего этот костер, сводится к нулю ангелом-хранителем, под чьей защитой находится коттедж, но решающее слово остается за законами природы. Жар приближался со всех сторон, и давление уже становилось слишком сильным, так что Геката вздрогнула, отодвигаясь — но все равно не могла оторвать взгляда от картины жадного бесчинства огня. Среди силуэтов деревьев двигалась человеческая фигура: слабая, худая. Она не убегала от языков пламени. Это могла быть только Мандорла.

«Должно быть, беспокойство выгнало ее наружу, — решила Геката. — Она пытается трансформироваться: в последний раз превратиться в волчицу».

Но мечущаяся тень по-прежнему оставалась человеческой.

Геката слышала, как Домье кричит, что выхода нет, слышала шаги Нелл Лидиард по деревянной лестнице: она бежала наверх, к отцу. Но внутри себя самой Геката ощущала какую-то беззвучную пустоту. Комната наполнилась зловещим желтым светом, отражавшимся от стен и потолка, отчего стало невозможным рассмотреть очертания предметов. Геката могла видеть лишь силуэты деревьев и тень, в которую превратилась Мандорла. Целый мир казался световым коконом, поглотившим все вокруг, и ветви деревьев пылали, словно фейерверк, а тяжелый жар и зной обрушились на них… но эта сверхъестественная жара не несла с собой боли, поняла Геката, разве что своего рода экзальтацию, которая тоже может считаться одной из сторон боли.

Внезапно Геката почувствовала, что это она, а не Мандорла, находится на пороге поразительной метаморфозы, и отнюдь не нежеланной. Если бы только можно было сдаться жару и свету, думала она, Небеса принадлежали бы ей: радость без границ и названия, распространившаяся повсюду. Она чувствовала, что за ней охотится некий невообразимый хищник, который, несмотря на явное намерение пожрать ее, не желает ей вреда, а пытается лишь спасти ее, пусть странным образом, сделать ее единым целым с огнем — навсегда, чтобы и она, Геката, могла танцевать в экстатической вечности.

Всего несколько минут назад француз торжественно вещал об одной глине, которая проходит несколько циклов в человеческом теле, снова и снова сменяя форму за формой, атом за атомом, в то время как разум следует собственным путем прогресса и зрелости. Теперь же его, как и Гекату, приглашали — и так соблазнительно — оставить позади обычную глину, отринуть ее, дабы войти в мир за пределами мира — созданием из света, но ярче и мощнее, нежели обычный свет…

Она сознавала, что Домье, охваченный замешательством, вернулся в комнату. И повернулся к ней, а не к Нелл, ибо она была ведьмой, Нелл же — всего лишь человеком. Но Геката не стала немедленно оборачиваться к Анатолю. Вместо этого она вперила взор в самое сердце пламени, обрушивавшегося на нее с другой стороны времени.

«Почему бы нет? — беззвучно кричала она. — Зачем продолжать оставаться уродливой шлюхой, когда можно стать чистым пламенем?»

Она ощутила, как ее поднимает вверх, еще до того, как мысль успела сформироваться, и знала: на сей раз не осталось ничего, приковывающего ее к этой проклятой земле. Сквозь плавящееся окно она видела последнюю серебряную вспышку — то была Мандорла, взмывающая ввысь, превращаясь… не в волка, нет, но в пламенеющую птицу. Геката и себя ощутила поднимающейся к потолку, и не сомневалась, что пройдет насквозь, до самой крыши, а там…

А потом она увидела птицу-тень — Мандорлу — летящую вниз, словно огненное оперение, похожее на крылья ангелов, сгорело до костей, и вдруг что-то, похожее на черную руку, вылезло из обугленной земли, чтобы схватить и сокрушить ее… и ее собственные мысли внезапно пришли в смятение.

— Анатоль! — закричала она, переворачиваясь в воздухе, чтобы видеть его лицо, извиваясь в объятиях силы, охватившей ее. — Возьми мою руку! И ни за что не отпускай! Пообещай это!

Он бы не сделал этого, если бы не был человеком слова. Она почти достигла потолка, но все равно не прошла сквозь него. Ощущала, как пальцы Домье сжимают ее собственные, и в этот момент тени явились за ней. Они прорвались сквозь пол со всех сторон, создав все вместе огромный вихрь темноты, за которым открывался безбрежный океан холода.

Ее правая рука пыталась протестовать, тянулась к свету, но было слишком поздно. Ее подхватили, подавив мятеж — не Домье, а другой, чья рука соединилась с рукой Анатоля, и все трое они образовали маленький кружок. Вихрь заключил их в свои объятия и потащил вниз, вращая так быстро, что Геката не могла разобраться, что ощущает, все чувства смешались. Единственным утешением было то, что она не одинока. Теневой вихрь охватил ее так мощно, что и ее руки тоже стали тенями, которые не могут ни за что схватиться, но она и ее спутники были соединены чем-то большим, нежели простая хватка рук… и потом, они уже растворялись в бурлящей жидкой стихии, составлявшей стены бездонного колодца.

Когда же стены коттеджа Дэвида Лидиарда в Конце Света разрушились и рассыпались в белую пыль, Геката и ее спутники оказались похоронены в расплавленных глубинах земли, напоминавшей материнскую утробу. Они стали каплей, затерянной в великом и безмолвном океане.

«Куда мы движемся? — думала Геката, в то время как мощные силы вихря разрывали каплю на части, складывая ее молекулы в некую невообразимую форму, в то время как она по-прежнему оставалась связанной с остальными. — Во что мы превращаемся?»

Ответа не было, да и сам вопрос сложился, изменил форму и лишился смысла. Но она знала, кто такие «мы», и кого с ними нет.

«Бедная Мандорла! — думала она в те мгновения, когда еще оставалось время для последней мысли — и было, кому эту мысль думать. — И бедная, заброшенная, отягощенная глиной Нелл, оставшаяся умирать и гнить, чтобы никогда не увидеть, что же там — вместо Небес!»

Нелл снилось, будто она находится в огромном доме со множеством лестниц и коридоров, и все они освещены тусклым светом и опутаны паутиной. Комнаты заставлены тяжелой мебелью, и тяжелый, душный воздух пропитан пылью, осевшей на бархатных гардинах. Повсюду развешаны часы с корпусом из полированного дерева и огромным бронзовым маятником. Звук их тиканья создавал удручающее впечатление. Было здесь и много зеркал, но, даже стоя прямо перед ними, она не видела ни своего лица, ни фигуры. Все, что можно было разглядеть в воображаемых глубинах — кресла, столы, часы, гардины, ковры и потолки.

Она прошлась по дому с одного этажа на другой, обошла все комнаты, все коридоры, ощущая себя одинокой и потерянной. Она чувствовала, что уже была здесь — очень давно, в раннем детстве, и теперь останется здесь, пока не состарится и не утратит способности ходить.

Она нашла одну из комнат, где стояла огромная латунная кровать, и улеглась на нее. Уснуть оказалось трудно, но она все же задремала, по крайней мере, ненадолго, и, когда проснулась, обнаружила себя в обитым изнутри шелком гробу. Глаза ее оставались открытыми, но она не могла шевелить ими, даже моргнуть не удавалось. Руки были сложены на груди, и их тоже не удавалось развести в стороны, и ни один палец не шевелился. Нелл не ощущала биения своего сердца и знала, что из ее вен выкачали всю кровь, заменив ее какой-то другой жидкостью.

Пока гроб стоял открытым, над ней появлялись разные лица, с нежностью заглядывая в мертвые глаза. Кое-кто из визитеров склонялись, чтобы запечатлеть легкий поцелую на ее щеке, но она не могла почувствовать прикосновения их губ. Каждый из них шептал краткие слова прощания и любви — и эти слова она отлично слышала.

— Не волнуйся, — проговорил ее брат Саймон. — Быть мертвым — не так уж и плохо. Могильная земля на удивление мягка, а черви — поразительно нежны. Распад же и вообще не неприятен, словно лежишь в теплой ванне после тяжелой и грязной работы, мирно и роскошно растворяясь .

— Ты была лучшей из нас, милая Нелл, — произнес другой ее брат, Эдвард. — Самой доброй, самой терпеливой, самой преданной. Никогда не искала ничего для себя, а лучше бы искала. Нужно было получить что-нибудь для самой себя, вместо того, чтобы жертвовать всем ради других. Ты была святой, ангелом, и заслужила лучшей участи. Я буду ужасно скучать по тебе.

— Боль — это часть цены, которую мы платим за право мыслить, — сказал ей отец. — Чтобы можно было думать и разговаривать, необходимо сохранять сознание, но мы не способны прямо решить, что сознавать, иначе окружили бы себя ложью. Боль — часть нашего багажа; она напоминает нам, что мир не был создан для нашего удобства, а сама жизнь — есть борьба против ужасных обстоятельств. Боль — словно шпора, которая заставляет нас видеть все отчетливо и ясно, понимать более полно. Страх смерти — не только нашей собственной смерти, но и смерти других, близких и дорогих нам людей — это просто еще одна составляющая боли: это дар, равно как и проклятие, который возвышает нас, одновременно заставляя деградировать. Увидеть себя умирающим — не то же самое, что умереть в действительности ; это пугает, но в то же время является своего рода просветлением. Словно пророчество: оно показывает нам смесь возможностей и вероятности, которые и составляют будущее.

— Соберись, Элинор, — обращался к ней дед. — Сконцентрируйся. Смотри и учись Даже девушка может многое совершить. Прошлое мертво, но настоящее постоянно переписывается, если только будущее позволяет это. Мертвые или живые, мы все участники этой пьесы. Ты должна сыграть свою роль как можно лучше.

— Я не заслужила того, чтобы меня оставили, — жаловалась ее мать. — Я не говорю, что твой отец заслужил это, но, даже если он не заслужил, две несправедливости при сложении не дают одну справедливость. Тебе бы следовало быть более понимающей, более терпимой. Ты думаешь, мне не было больно от того, что я совершила? Но у меня было на это право. У нас у всех есть право, рождены ли мы женщинами или мужчинами — или волками. Каждый из нас должен найти собственную судьбу, собственное предназначение, и иногда мы не можем помочь другим, делая то, что должны, ради самих себя. Я не нуждаюсь в прощении и не прошу о нем, но прошу тебя о понимании. Хочу, чтобы ты увидела: у меня были причины так поступить. Я не жалею и не раскаиваюсь, мне просто требуется твое понимание.

Нелл не отвечала ни одному из них.

Когда крышку гроба забили гвоздями, она оказалась в темноте, но оставалась способной следить за событиями. Она знала, что ее уложили на катафалк, и по дороге ощущала каждую выбоину на дороге, по которой лошади везли ее к церкви. Слышала гимны, которые пелись, хотя не могла разобрать ни единого слова, а потом ощутила, что ее несут на кладбище и опускают в могилу.

Все продолжалось до того момента, когда затихли звуки падающей на гроб земли, и ее оставили в покое.

Саймон оказался прав. Разложение — не такое уж неприятное переживание. Фактически, это был наиболее сильный чувственный опыт в ее проблематичном существовании, к тому же, менее утомительный, нежели все, что ей было знакомо при жизни.

«Не имеет значения то, что я умерла старой девой, — думала она. — Вообще никакого. Я не пропустила ничего важного».

Она была бы рада разлагаться вечно, но ей не удалось долго оставаться одной. Два полу-ангела явились в ее место уединения и взяли ее за руки. Один выглядел почти как мужчина — хотя и не полностью, другой — почти как женщина. Они вынули душу из ее тела, превратили ее в тень. Потом вдохнули достаточно жизни в фантом, чтобы он мог двигаться. Потом они увлекли ее за собой, к темной реке, которую должны были пересечь на пароме.

— Мне нечем заплатить за переправу, — сказала она паромщику.

— Все в порядке, — миролюбиво произнес он. — Будешь мне должна. В следующий раз заплатишь вдвойне.

— Я думала, никто не попадает сюда дважды, — удивилась она.

— В наши дни немногие, — философски изрек он. — Но это всегда было возможно. Если ты знаешь эту хитрость и можешь заглянуть в будущее, прежде чем начнешь проживать его, можешь получить урок из того, что видишь, и прожить жизнь иначе. Это, конечно, непросто, и в лучшие времена это было сомнительной привилегией. Но сейчас — не лучшие времена.

За темной рекой начиналась темная земля, по которой они втроем брели много миль. Если бы тут светило солнце, то, наверное, прошло бы несколько рассветов и закатов, но кругом царила вечная тьма. Она увидела тысячи других теней, многие из которых поглядывали на нее с любопытством, словно знали, что она — другая, но никто не заговорил с ней.

«Паромщик был прав, — думала Нелл. — Это явно непросто». Интересно, что он имел в виду, упоминая «не лучшие времена»?

В конце концов, спутники привели Нелл к Трону Судьи, на котором восседал Аид. Рядом с ним находился второй трон. Пустой. В Подземной царстве не было королевы — пока, по крайней мере. У Аида было лицо ее отца, но она сомневалась, был ли он на самом деле ее отцом. Ведь он — ангел, или марионетка ангелов.

— Ну вот, я и здесь, — сказала она.

— Не волнуйся, — отозвался Аид. — Если будешь ждать достаточно долго, кто-нибудь придет забрать тебя назад. Это не длится вечно. Никогда не отчаивайся.

— А где мы находимся, если говорить точнее? — спросила Нелл, не надеясь получить четкий ответ.

— Трудно сказать, — отвечал он, почесав подбородок, как часто делал ее отец. Когда она была малышкой и задавала ему простые вопросы, которые требовали взрослых объяснений. — Видишь ли, здесь понятие «где именно» весьма растяжимо. По ощущениям, мы везде , но это вряд ли поможет понять, ибо в действительности это не так. А если ты задашь новый вопрос: кто мы такие? — ответ будет примерно тот же самый.

— На самом деле, я думала спросить сколько я могу здесь пробыть, если не вечно.

Он покачал головой. — Обычно это бывает проще. Даже ангелы ограничены во времени. Но вот это для нас тоже ново. Я действительно не знаю. Все зависит от того, как будет проходить война, и отыщется ли иное решение, кроме полной аннигиляции. Вот это мы и должны выяснить.

— А разве нет для этого способа попроще? — пожаловалась она.

Аид пожал плечами — так тоже часто делал ее отец, когда заходил в тупик в своих спорах с ее дедом. — Если не мы, то кто же? — проговорил он. — И, если не сейчас, то когда?

— Кто это, конкретно, «мы»? — спросила Нелл.

— Мы все, — туманно ответил он. — Ангелы и люди. Теперь никто не остался в стороне, никто не спрятался. Надеюсь, у нас есть силы, чтобы пройти все от начала до конца — но это необязательно поможет, разве что мы сможем рассчитать результат, которого нужно достичь — и какое из начал должно развернуться, чтобы создать его.

— Вы — ангел, которого мой отец называл Баст? — с любопытством спросила Нелл, удивляясь, почему у него совсем другое лицо.

— Нет, — откровенно отвечал Аид. — Я показался Анатолю Домье в образе Жанны Д’Арк, но образ Аида более уместен, и не только для тебя. Я достаточно хорошо знаю твоего отца и вервольфов, хотя они и не подозревают, что встречались со мной. Я наблюдал за миром людей еще до Махалалела. Можно сказать, что человечество — мое открытие.

— Но не ваше творение?

Аид пожал плечами — на сей раз так, как делал ее отец, пытаясь разыграть ложную скромность. — Не совсем, — проронил он. — Но, будь у меня им, думаю, в честь меня назвали бы многое.

«Это мой собственный ум создает идеи и образы, — напомнила себе Нелл. — На самом деле я сплю и вижу сон, пусть все и выглядит, как настоящее. Мне пришлось добавить цветистых образов, чтобы украсить картину, но в действительности я сейчас лицом к лицу с ангелом. Как бы позавидовал мне дед!» И сейчас же ее одолело беспокойство: сумеет ли она воспользоваться ситуацией с таким же преимуществом, как это удалось бы сэру Эдварду Таллентайру?

— Это отдаленное место, где можно переждать войну, — сказала она. — А не могли бы вы создать что-нибудь, менее занудное?

— Человеческое воображение — наш единственный источник для создания подобных мест, — объяснил ей Аид. — Раз оно тебе не по вкусу, можешь обвинить в этом предков.

— Они представляли себе Рай так же хорошо, как и Ад.

— Увы, не слишком отчетливо. Это часть проблемы. Но здесь не Ад — просто место за пределами жизни.

— Но все равно неуютное, — заметила Нелл. — Разве вам оно не кажется утомительным и лишенным духа?

— Утомительность — не есть то, от чего мы страдаем, — отвечал он. — Наша природа не позволяет нам осознавать, ничего не делая. Мы способны к осознанию, лишь когда действуем, и даже тогда… всегда проще действовать неосознанно, и даже отказываясь действовать, мы отказываемся сознавать даже наше собственное существование. Память — проблема всех существ, подобных нам. Мы легко забываем и редко останавливаемся, чтобы вспомнить что-то, воссоздать. Тот факт, что люди способны испытывать утомление — замечательная тайна для нас. Вы живете так недолго, что для нас — настоящая загадка понять: как вы вообще успеваете ощутить давление времени. Ты и представления не имеешь, до какой степени нам приходится концентрироваться, чтобы проникнуть в ваши жизни и ваши мысли.

Нелл огляделась. Двое полу-ангелов уже ушли по своим делам. Вдалеке виднелись другие тени, но они даже не делали попыток приблизиться к двум тронам. Окружающая местность показалась ей жалкой, охваченной запустением. Интересно, как она выглядит для тех, кому неизвестны понятия убогости и запустения. — Чувствуют ли ангелы себя когда-нибудь одиноко? — спросила она.

— Никогда, — лаконично ответил он — но после минутного раздумья добавил: — или почти всегда. У материальных организмов есть выбор, которого нет у нас. Вы можете отгородиться от компании себе подобных при помощи стен или просто расстояний. В нашем мире нет ни стен, ни расстояний… Манера, с которой мы отделяемся друг от друга, совершенно непохожа на человеческую. В каком-то смысле мы никогда не разделяемся. В другом смысле, мы не способны соединиться.

— Однажды, в очень циничную минуту мой дед сказал мне: ад означает оказаться навечно запертым в маленькой комнатке со всеми людьми, кого ты когда-либо любил.

— В этом случае комната необязательно должна быть маленькой, — сумрачно поправил ее Аид.

— Полагаю, чувством красоты вы тоже не обладаете, — проговорила она, рассматривая уродливые троны при тусклом свете.

— Это совершенно разные вещи, — не согласился он. — Красоту мы понимаем, и даже слишком хорошо. — Он снова принял загадочный вид. Нелл начало казаться, что теперь он хочет подвести черту в разговоре. Может быть, он не понимает, что такое утомление, но понимает срочность и необходимость. Прежде чем она задала еще вопрос, он произнес: — Как ты думаешь, сумеешь ты сыграть свою роль в этом спектакле, Нелл? Ты должна участвовать по своей воле, иначе ничего не получится. Тебе решать — действовать или отказаться.

— А в чем, конкретно, состоит моя роль? — спросила она.

— Ты послужишь своего рода якорем, — объяснил Аид. — Мы должны собрать информацию из разных источников — из разных миров — и это весьма поможет, если удастся сформировать фокусирующую точку . Вот что это за место, и вот кто мы такие — ты и я. Все так же просто, как я изложил. Ты готова это сделать?

— Сделаю все, что от меня зависит, — храбро произнесла она. — В конце концов, что еще мне остается, кроме как гнить в могиле? — Она старалась не дать Хозяину Подземного мира понять, какую жертву она приносит, отказываясь от экстатического распада в пользу жесткого зова необходимости.

«И кто я такая, в конце концов, как не обычная глина, сдобренная кровью Таллентайра и болью Лидиарда? Он прав — или нет? Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда? Как можно радоваться сладостному гниению и милому безопасному приюту, когда наши ангелы-хранители уже отперли окна миров за нашим миром и готовы спросить, что мы там видим?»

Интерлюдия вторая

Век Павших Героев

Век Героев, несомненно, закончился, прежде чем его истории были переписаны заново, дополнены фантазиями и аллегориями, и теперь могли служить предостережением и вдохновением для грядущих поколений героев.

Прометей, первый и величайший из героев, стал истинным полубогом, прославившимся всевозможными чудесами. Его имя было выбрано, чтобы символизировать предусмотрительность, в ознаменование триумфальной власти человеческого разума. Амбициозная чувствительность, которую люди научились называть трагедией, снабдила его архетипом всех сатанистских историй, в то время как подрывающая устои чувственность, получившая название комедии, придала ему иронический компонент в виде неудачливого близнеца. Имя его брата было Эпиметей, что означало запоздалое соображение .

Век Героев был абсолютно мужским. Охваченные жаждой и похотью парни, писавшие его истории, столь неохотно понимали истинную ценность своих женщин, что отказывались признать женские аспекты рода человеческого, пока боги не взревновали к потрясающим достижениям Прометея. С этой точки зрения, если верить этим примитивным архивистам, боги подготовили зловещий заговор, повернувшись спиной к человечеству.

Первая женщина, как писали эти вынужденные хронисты, была создана Зевсом, красоту свою получила от Гефеста и доставлена на Землю Гермесом, который уговорил излишне доверчивого Эпиметея принять ее в качестве своей невесты. Историки дали этой женщине имя Пандоры, и означало оно Все дары. Ее приданым был ящик, из которого она — по глупости, безрассудству или злому умыслу, если не в силу сочетания всех трех качеств — выпустила все злые черты, которые будут одолевать человечества на протяжении всей последующей истории, а именно: голод, болезни, войну и боль. Авторитетные источники разошлись во мнениях: является ли последний предмет в этом ящике — надежда — компенсацией остальных несчастий, или же это еще одно зло, которое следует добавить в список.

Пелорус, хорошо знавший Пандору и, наверное, даже некоторое время любивший ее, помнил все иначе. Он считал ее первой из женщин-героинь, которым никогда не отдадут должное, пока история в руках мужчин. Он знал, что, будучи известна под альтернативным именем Евы, она попала в беду, украв плоды с двух деревьев познания, хотя их охранял ревнивый ангел, почитавший эти деревья своей собственностью. И помогли ей в этом хитрый Змей и ловкий Паук.

— Если бы только люди, которым я дала эти плоды, осознали свою ценность, все могло быть иначе, — сказала она ему спустя некоторое время. — Но некий идиот по имени Адам откусил от первого фрукта, счел его горьким и выкинул прочь. Его последователи оказались достаточно тупы, чтобы доверять его суждениям, и отказались попробовать сами — и вот результат: залог мудрости гниет на земле, не будучи распробованным — и никем не охраняемый. Змей, Паук и я были вынуждены принять на себя всю тяжесть ангельской ярости. Змея приговорили к вечному ползанию по земле без ног и к презрению и страху со стороны людей. Паук был осужден на целую вечность неблагодарного труда по плетению паутины — и также беспричинное презрение людей. Меня же осудили целую вечность рожать в муках и терпеть презрение со стороны мужчин.

— Ангелам никогда не было свойственно выносить милосердные приговоры, — произнес Пелорус. И добавил, немного поразмыслив: — В действительности, какой бы репутацией они ни обладали, незаметно, чтобы они могли умерить свое рвение выносить приговор.

Кое-кто из позднейших историков предположили, что Ева-Пандора выпустила всевозможное зло в мир, чтобы заставить всех забыть предыдущий инцидент, высказывая следующее суждение: нет в аду фурии ужасней, нежели оскорбленная женщина, но они, видимо, рассуждали иначе, нежели их предки, считая, что она вкусила от запретного плода, который украла. Пелорус знал правду: ящик был открыт, чтобы неблагодарные люди получили еще один шанс.

— Каждое зло — палка о двух концах, — объясняла она ему, когда он спросил об истинных мотивах ее деяния. — Конечно, плод с древа познания горек, но это не означает, будто он несъедобен. Одним медом сыт не будешь. Да, теперь голод, и болезни, и война, и боль обрушатся на грядущие поколения человечества, но можешь ли ты представить, чтобы люди хоть чему-нибудь научились без этих испытаний? Со временем люди сумеют выиграть собственное спасение благодаря этому злу, если только у них достанет сердца и ума сделать это. Со временем люди получат достаточно знаний, чтобы щедро напитать самих себя, победить болезни, не исключая и саму смерть, станут жить в мире и гармонии и избавятся от боли. Все, что нужно для этого — терпение и мудрость — и, конечно, несколько тысяч лет напряженного труда.

— Но перед этим они могут запросто уничтожить самих себя, — предположил Пелорус. — Если бы только война не была столь соблазнительна…

— Если бы, — согласилась она.

— А как быть с надеждой? — продолжал допытываться он. — Как ты считаешь: это благо или еще большее зло, призванное лишь увеличивать страдания людей бесполезной борьбой?

— Каждое благо — есть палка о двух концах, — отвечала она. — Конечно, мед сладок, но каждая сладость опасна тем, что ею можно объесться до смерти. Надежда, удовольствие, любовь… ни одно из них не исполнит заложенного в нем обещания до конца, пока не будет существенно рационализировано, в соответствии с чувством меры. Со временем люди не будут так отчаянно нуждаться в надежде или других утешителях, и все это приведет ко благу.

— Я ни на минуту не предположил бы, что ангел-мститель закрыл бы глаза на твою вторую попытку помочь человечеству, — задумчиво изрек Пелорус.

— Едва ли. Мой приговор стал еще суровее, хотя он и так не имеет границ во времени. Теперь я должна еще и истекать кровью с каждым полнолунием, а мои дети обретают такую большую голову, будучи в моей утробе, что их появление на свет приносит мне адские муки, а молока моих грудей всегда недостаточно, чтобы вскормить их. Вдобавок ко всему, все воины мира могут безнаказанно насиловать меня.

— И это связано с болезнью, болью, голодом и войной, — подытожил Пелорус со вздохом. — Но простили ли тебя за надежду?

— А ты как думаешь?

— И какова же плата за это?

— Я приговорена любить мужчин, не зная меры, безответно. Но, как я уже сказала, каждое зло — есть палка о двух концах. Только представь себе, какой сильной и терпеливой я стану через несколько тысячелетий такого наказания. Однажды мое время придет — и это не просто надежда, в этом есть здравый смысл. Однажды ангел возмездия напорется на собственный огненный меч, и плоды с этих двух деревьев созреют и станут доступны для всех. Тогда мы, люди, сможем действительно начать их готовить. Я уже подбираю рецепты.

На протяжении века героев Пелорус никогда не встречал никого, на чью долю выпало больше испытаний и кто переносил бы их с такой храбростью. И еще — кого бы с таким тупым упорством не понимали потомки.

Из всех героев лишь Орфей был миротворцем. Поздние комментаторы ошибались, сообщая, что даже камни и деревья следовали за ним, не говоря уж о диких зверях. Но музыка его лиры, конечно же, умиротворяла сердца и умы людей. Человеческая часть Пелоруса любила его за это, и даже Мандорла, в своей дикости становилась почти кроткой, когда могла послушать его игру.

Пелорус не был членом команды «Арго» и никогда не знал, насколько можно верить старой истории про то, как Орфей своей игрой заворожил сирен и спас товарищей от их губительного пения. Но Пелорусу это не казалось невероятным, учитывая то, что сирен всегда переоценивали. Орфей, конечно же, всеми богами клялся, что это история истинна, но это ничего не значило. Все герои не лжецы, но нарциссический эффект славы заставляет их приукрашивать действительность.

Пелорус, однако, присутствовал, когда Орфей предпринял свое наиболее знаменитое приключение. Фактически, именно Пелорус вел Орфея, когда тот спускался в Подземный мир в поисках возлюбленной Эвридики, так что он вполне мог бы засвидетельствовать: эта история правдива от начала до конца. Находясь в мире Аида, Орфей, действительно, играл и пел так прекрасно, что проклятые позабыли свои мытарства на час-другой, и тени собирались послушать его десятками тысяч.

— Орфею не было равных, когда он погружался в глубокую грусть, — спустя много времени сообщал Пелорус. — Он мог сыграть и плясовую, когда его просили об этом, но никогда не вкладывал в такую мелодию свое сердце. И ничто не заставляло его превзойти самого себя, когда речь шла о скорби и печали: все его лучшие композиции и импровизации были траурными, жалобными, стенающими. Едва ли удивительно, что мертвым они пришлись по душе даже больше, чем живым, и что у Аида и Персефоны при звуках его мелодий сердца растаяли. Орфей понятия не имел, как у него это получается, откуда берется эмоциональная окраска музыки, и специально не создавал никаких эффектов. Просто перебирал струны своей лиры, и музыка лилась.

Никто не знает, почему Аид выдвинул условие, чтобы Орфей не мог оглядываться назад, пока он и его возлюбленная не покинут Подземный мир. Пожалуй, не знал этого и сам Аид. Любой, кто считает, будто богам известно все на свете, переоценивает их возможности. Говорят, конечно, что это был ловкий трюк, и Аид отлично знал: Орфей непременно оглянется. Но в это верится с трудом. Если Аида глубоко тронула музыка Орфея, зачем ему устраивать подобные трюки? В любом случае, откуда бы ему знать, что Орфей не сумеет справиться с таким простым условием?

— Мне кажется, Аид весьма желал отпустить Эвридику, — говорил Пелорус, когда спрашивали его мнение на сей счет. — У меня создалось впечатление, что это условие было честным предупреждением. Думаю, Аид действительно пытался помочь Орфею, знакомя его с земными правилами. И не его вина, что эти правила не имели смысла, верно? Он не ожидал, что Орфей оглянется. Не ожидал этого и я. Эта история показывает, как мы переоцениваем способности героев справиться с простыми вещами.

Некоторые историки полагали, что Орфей оглянулся, так как беспокоился, что Эвридика не следует за ним. Другие возражали: мол, это было простой ошибкой — он думал, что может оглянуться, потому что он-то уже вышел наружу, но Эвридика еще находилась в пределах Подземного царства.

Пелорус вспоминал об этом иначе. — Орфей не был трусом, — сказал он. — И не был он полным идиотом. Какой бы импульс ни заставил его обернуться — уж точно это не были ни страх, ни простая глупость. Что-то более глубокое, неуловимое. Я не уверен, что он и сам сумел это осознать, но, видимо, он узнал что-то настолько страшное о самом себе, играя для мертвых и победив в состязании. Это был его лучший час, понимаете — лучшее выступление, какое он мог дать для публики. Думаю, он осознал, пока играл в Подземном царстве, что ничто в его будущем не сравнится с этим моментом. И еще — его игра послужила большим выражением его способности переживать печаль, чем настоящей печали, которая охватила его после смерти Эвридики. Думаю, он поверил, что утрата возлюбленной послужила своего рода спусковым крючком, поводом для сошествия в Ад, в то время как истинной причиной Этого сошествия была возможность играть наилучшим образом для аудиенции, которая ценит и понимает его искусство. Так или иначе, он убедил себя, что не заслуживает, да и не желает предложенной ему награды. Вот почему он решил в конце отказаться от нее. И вот почему он оглянулся.

Наиболее скрупулезные историки еще более озадачены причиной, по которой Орфей был разорван на куски менадами по возвращении во Фракию. Хронисты не могли понять мотивов этого действия, как не могли и понять, почему Орфей не попытался остановить их, играя на своей волшебной лире.

— Они достаточно четко понимали, что произошло у выхода из Подземного мира, — объяснял Пелорус, формулируя свою теорию. — Они знали: у него был шанс вызволить свою жену, и он провалился. И он слишком сильно переживал, чтобы помешать им исполнить свою месть. Ибо, вы понимаете, ему следовало больше печься об Эвридике, нежели о своем искусстве. Пусть она была просто наядой, одним из водяных духов среди тысяч других, едва отличимая от остальных, но она была его женой , и он должен был сделать все, что только мог. Даже его мать, Каллиопа, и ее музы, оставили его голову плыть по реке к морю, хотя остальное тело собрали для погребения. Они все знали, как он предал Мораль и Разум.

Однако, ничто их этого не поколебало отношения Пелоруса к Орфею как к герою.

— Пожалуй, его музыка была лишь процессом сгущения красок, но это не умаляет эффекта, который она производила. У вас может быть, нет представления, как прекрасна она была, как восхитительна, как трогала душу. Песни, что лились из уст Орфея, успокаивали гнев, пробуждали сопереживание, удерживали множество людей в мире от войн и смертей. Они родились из боли, выражали боль, но сами стали врагами боли. Их эхо, пережившее всю музыку человечества — это лучшие достижения в этой области, какие только может испытывать воображение. Без музыки люди не были бы тем, что они есть; музыка — это инструмент, спасающий от проклятия.

Пелорус впервые встретил Одиссея на Ээе, острове, где жила Цирцея. И именно Пелорус — а вовсе не Гермес, как считали позднейшие комментаторы — предупредил Одиссея о Цирцее и дал ему противоядие против ее зелий. Пелорус взялся за это дело — разузнать все о волшебнице — потому, что она была близкой подругой Мандорлы, сама же Мандорла в тот период не жалела усилий, дабы погрузить Пелоруса в сон. И именно Пелорус, а не Цирцея, сопровождал Одиссея в Подземный мир, как прежде — Орфея. Фактически, именно он и убедил Одиссея, чтобы тот узнал о своем будущем у прорицателя Тирезия.

— Будь осторожен и не принимай сказанное им слишком близко к сердцу, — сказал Пелорус герою. — Люди, которые чересчур уж верят в пророчества, часто становятся рабами собственных убеждений, но легкая осведомленность о будущем никогда не повредит.

Одиссей не сумел прислушаться к совету должным образом, а может быть, оказался недостаточно умен, чтобы разгадать намерения Пелоруса — с Одиссеем вообще было трудно разговаривать. В любом случае, он буквально воспринял сообщение прорицателя о трудностях, с которыми встретится, и знаках, на которые следует обратить внимание, и, таким образом, слишком много времени потратил на кружение по миру — больше, чем необходимо. Будь он одним из варгов — как, похоже, некоторые из героев, он бы расценил свои шатания по свету как жуткое проклятье, но он им не был. Спланировал ли он это заранее или рационализировал впоследствии, только сам Одиссей нашел кардинальное оправдание для столь серьезной траты времени. Он объявил себя первым туристом, стремившимся узреть новые чудеса и принять вызовы мира. «Слово Одиссея станет бесценным дополнением к любому из языков, достаточно интеллигентному, чтобы принять его, — объяснял он с гордостью. — Оно станет отправной точкой для обозначения авантюризма и героизма, перспективой для открытий».

Когда Одиссей, наконец, вернулся на Итаку, чтобы затребовать себе невесту, которую прежде выиграл хитростью, то, разумеется, не пробыл там долго. Был ли он варгом или нет — но пятки у него чесались. Пелорус встретился с ним еще несколько раз, но так и не узнал, когда и где он умер, так что не мог прокомментировать весьма расхожие мнения историков на сей счет.

На правах первого туриста Одиссей был великим мастером в искусстве слагать байки путешественника. Каковы бы ни были семена истины в мифе о циклопе Полифеме, притче о Лаэстригонийских гигантах или мифе о Сцилле и Харибде, они давно потерялись за время бесконечных пересказов и приукрашиваний. Однако, вполне может быть правдой то, что боги затеяли тяжбу, решая судьбу великого путешественника. И вряд ли стоит сомневаться, что Каллипсо действительно предложила ему бессмертие, если он сдастся на ее милость, что Афина старалась защитить его, а Посейдон желал ему только плохого конца.

— Если бы только я мог понять, почему боги так во мне заинтересованы, — признавался старик-Одиссей Пелорусу, когда им случилось встретиться в Египте, — что за жизнь я мог бы вести! Если бы я мог точно узнать, чего они хотят от меня, я бы заключил прибыльную сделку с наиболее влиятельными из них и действительно взял бы ход вещей под контроль. Знай бы я тогда то, что знаю сейчас, я бы никогда бы не поставил на Елену, а вместо этого постарался бы заполучить Пенелопу. Я всегда был слишком здравомыслящим , вот в чем дело.

— Но ты же отверг предложение Каллипсо, — возразил Пелорус. — А почему? Конечно, не потому, что Тирезий предрек тебе смерть?

— Бессмертие не такая уж хорошая вещь, — пояснил Одиссей. — Что толку жить вечно, придется провести всю жизнь в пещере, в компании того, кто тебе не по душе. Она пообещала мне чудесные сны, разумеется… но у меня есть подозрение, что, будь я человеком, кому охота видеть все эти сны, Каллипсо не выбрала бы меня. Она оказалась неплохой — позволила мне уйти, даже помогла отыскать дорогу. Почему боги таковы, Пелорус? Почему они вежливы с нами, почему заключают сделки и просят нас об услугах, хотя могут попросту задуть тебя, как свечу, или сделать из тебя то, что им нужно. Если бы я мог разглядеть в этом какой-нибудь смысл… хотя, сейчас уже слишком поздно. Как думаешь, Каллипсо посмотрит на меня сейчас, когда я стар, если вернусь на Огигию?

— Если бы боги не нуждались в людях, то зачем они вообще их создали? — сказал ему Пелорус. — Что же касается причины, зачем им нужны люди… большинство из них в такой темноте, как и вы, и даже те, кто вершит дела, не всегда знает, что делает. Но ты можешь быть абсолютно уверен в одном: если кто-то из них и знает или узнает, в чем дело, то нам они не скажут — и именно по той причине, которую ты упомянул. Они не хотят, чтобы мы могли предъявлять собственные условия, когда они станут заключать с нами сделку. Они хотят быть способными соблазнять, дурачить и шантажировать нас — чтобы мы делали все, что им от нас потребуется, и не знали, чего просить взамен.

— А ты не думаешь, что, рано или поздно, настанет день, когда мы выполним свою миссию? — задумчиво проговорил Одиссей, рассматривая пустую чашу из-под вина. — Решат ли они однажды, что получили желаемое, и теперь наш мир можно попросту стереть — или отложить в сторону до лучших времен, когда он снова им понадобится?

— О, да. В этом нет никаких сомнений — именно так все и будет.

— И, может быть, тогда они соизволят сообщить нам, для чего мы были им нужны?

— Весьма возможно. Но я в этом сомневаюсь. Куда предпочтительней нам самим это выяснить. И чем скорее, тем лучше. Это нелегко, но мы должны попытаться.

— Хорошо, — хмуро проронил Одиссей. — Я всегда считал себя самым умным человеком в мире — а я-то уж посмотрел мир — но даже у меня не было ни малейшей догадки. Если я не могу выяснить этого, кто может?

— Одно из преимуществ быть человеком и смертным состоит в том, что каждое новое поколение получает возможность учиться у предыдущих, не будучи пойманным в ловушку привычек и догм. Записи твоих открытий могут перепутаться, кусочки — утратиться, но в главном они останутся в памяти — и, конечно, к ним будут обращаться. Они станут частью наследия, значение и ценность которого, может быть, не будут так уж очевидны потомкам, но оно все равно останется для них доступным. И вовсе не интеллект какого-то одного человека пробьет брешь в тайнах богов, но аккумулированная мудрость всей человеческой расы. С каждым новым поколением наследие будет расти, а надежда — возрождаться… и, если придет время, когда боги захотят положить конец нашему миру, ибо в нем не останется больше целесообразности для них, им это покажется не таким уж легким занятием.

— Отличная идея! — воскликнул Одиссей, воодушевленный этим рассуждением, посылая собеседнику лукавую улыбку. — Для вервольфа ты здорово соображаешь, а?

— Да, пожалуй, я поумнее, чем простая карманная собачка, — проронил Пелорус, подхватывая тему.

— Ты оказал мне большую услугу на Ээе, — вспомнил герой. — Я никогда не забывал этого. Эта Цирцея… что за женщина!

— Я сам едва вырвался от нее, — согласился Пелорус.

— А Навсикая… Иногда я думаю: как жаль, что они навевают на меня ностальгические воспоминания. Пенелопа совершенно состарилась за те десять лет, а моя память, я полагаю, добавила ей новых морщин. И все же… о ком я действительно жалею, даже спустя столько времени, это Елена. Вот это настоящий персик!

— Наши пути ни разу не пересеклись, — объяснил ему Пелорус. — Даже вервольфы могут находиться в один момент времени лишь в одном месте. Так что я пропустил целую войну. Жаль — ты не думаешь, что не помешало бы еще побывать еще на одно, чтобы сравнить их?

— Вот уж нет, — отозвался Одиссей. Троянская война была величайшим карнавалом разрушения. Чистым безумием. Я просто рад, что оказался на выигравшей стороне. Больше никогда.

— И все же, кто знает, что ждет нас в будущем? Кроме Тирезия, конечно… и богов… и сивиллы из Кум?

— Забавная штука — жизнь, — произнес Одиссей, при этом слегка рыгнув. — Секс, смерть, прихоти богов… и все же было бы здорово узнать, ради чего все это. Может быть, ты еще будешь здесь, когда это выяснится.

— Может быть, и буду, — согласился Пелорус.

Часть 3. Паутина вечности

Пока длится боль, Мандорла — снова волчица. Боль, которую чувствует волчица, такая же интенсивная, но ей недостает значения, которое боль имеет для человека; она не имеет связи с ангстом , который определяет самосознание, и так аккуратно встроен в память, что не оставляет психических ран. Для волка не так трудно присоединиться к компании ангелов, как человеку.

Бестелесная, если не считать некоей воображаемой формы, которую ей смогли одолжить ангелы, Мандорла не может произвести превращение в человека, но ее разум, тем не менее, восстанавливает самосознание. Самая тяжелая боль уже позади, но остался невыносимый дискомфорт, заполняющий промежуток ожидания.

Когда ожидание заканчивается, дискомфорт остается, воспринимаемый как легкое, но нестихающее физическое напряжение. Когда ей удается собраться, она осматривается по сторонам. И без труда узнает помещение, в котором находится. Здесь она уже бывала раньше — или не здесь, но в похожем месте. Разумеется, ей известно, что все, окружающее ее сейчас — простая видимость. Ее протащило сквозь границы мира в сферу ангелов, и весь дискомфорт ее нынешнего состояния объясняется страхом, который вызван чьим-то мощным разумом, который наблюдает за ней.

Еще здесь было двое. Глиняный Монстр сидел перед ней, по правую руку. Дэвид Лидиард — или кто-то в его обличье — за его столом. Изображение Лидиарда было более худощавым, с ввалившимися щеками и глубоко запавшими глазами, чем реальный человек, с которым она рассталась совсем недавно. Но не поэтому она ощущает все вокруг маскарадом: это говорит ей волчье чутье.

В настоящем мире, как полагает Мандорла, сотни студентов Дэвида Лидиарда сидели в точно такой же позе, стараясь сосредоточиться на словах человека за столом. И иногда вздрагивали, как она сейчас, когда сквозняк из-за плохо прикрытой двери приносил запах испорченных консервов и едва уловимую вонь мертвой человеческой плоти. Они, должно быть, исследовали полки с запыленными книгами и полустертые анатомические диаграммы на стенах, как это делает Мандорла. Глаза их, подобно ее глазам, обшаривали высокие окна, запыленные и в пятнах, через которые то и дело можно было видеть мелькание ног проходящих мимо людей. Но вот вопрос: видели ли они такое зловещее мелькание света?

Эти ослепительные вспышки не так бьют в глаза, ибо окна очень уж грязные, но все равно озадачивают. Кажется, будто дни и ночи молниеносно сменяют друг друга с каждой вспышкой, и комната вместе с обитателями несется в будущее на всех парах.

«Почему бы и нет? — спросила она себя. Мы все — рекруты в оракулы, оракулы для амбициозных существ, если Дэвид был прав».

Комната также освещена и изнутри — единственной электрической лампочкой, чей свет, прежде белый, теперь приобрел желтый оттенок. Ни мгновенная смена дня и ночи, ни свет лампочки не дают достаточной яркости, чтобы исчезла целая армия теней, скопившихся в углах комнаты, хотя и такое освещение позволяет увидеть кучи паутины, свисающей с переплетенных в кожу томов на полках.

Студенты Лидиарда должны были видеть его изображение так же, как сейчас его видит Мандорла: усталый, измученный человек, руки так скрючены артритом, что едва могут удерживать ручку. Должно быть, он казался им чужаком, далеким от их образа мышления и чувств.

— Есть три пути, — информирует их изображение Лидиарда. — Ваш путь, я думаю, самый простой. Путь Лидиарда — самый сложный.

— Каков же третий? — спрашивает Глиняный Монстр.

— Ваша роль состоит в том, чтобы предвидеть будущее человечества, — вещает персона за столом, игнорируя вопрос.

Глиняный Монстр не унимается. — Если все это — больше, чем просто сон, где мы находимся и кем мы стали? Наши души выхватили из тел? Оставили ли мы наши тела позади, спящими или мертвыми, когда сдались ангелам?

— Эта тема не так уж и проста, — холодно отвечает двойник Лидиарда. — Умы не так просто отделить от их материальной оболочки, и вы не можете взять и оставить свое тело лежать без сознания. Вы оба прошли через своего рода метаморфозу, более мощную, нежели обычное превращение вервольфов. Вас вынули из мира трех измерений в мир многих измерений, где обитают ангелы. Вы не стали ангелами, но стали созданиями, которые сосуществуют с ангелами. Ваш опыт перевели в состояние, которое соответствует вашим чувствам. У нас нет иной альтернативы, кроме как создавать фальшивые зрительные и слуховые образы, хотя этот процесс связан с вовлечением большого количества искажений. Нет иного способа описать то, что вы должны сделать, кроме как вызвать своего рода сон, но не такой уж нереальный. Подобно другим видам снов, он может быть искажен вашими страхами и надеждами, но и сквозь них вы в состоянии разглядеть истину.

— Кто ты? — спросила Мандорла. — Почему явился нам в виде того, кем на самом деле не являешься? Если ты — один из ангелов, почему не показываешь собственное лицо?

Черты Лидиарда мгновенно смешались, и на смену им пришло изображение Глиняного Монстра.

— У ангелов нет собственных лиц, — изрек двойник Глиняного Монстра. — У меня есть другая маска, которую вы можете вспомнить и узнать, но и она — не моя собственная. Вы знаете, кто я.

— Махалалел, — немедленно отозвался Глиняный Монстр. — Ты Махалалел, вернувшийся из мертвых, чтобы начать создание новых химер на заре времен.

— Я Махалалел, — соглашается двойник.

— Если ты ожидаешь нашей благодарности, — ядовито процедила Мандорла, — тебя ждет разочарование. Думаешь, мы что-то тебе должны за дар жизни? Это было сомнительное благословение, смею тебя заверить.

Махалалел выдавил кривую усмешку. — Это я перед вами в долгу, — печально проронил он. — Но я все же прошу у вас кое-что еще, ничего не обещая взамен. Поверьте мне, дети мои, я желаю, чтобы мы встретились, как равные, зная, кто мы и какая судьба нас ожидает, чтобы подготовиться. Пожалуй, однажды нам это удастся.

— Мы больше не твои дети, — произносит Глиняный Монстр нейтральным голосом. — И не твои создания, и не твои рабы. Мы уже давно вышли в путь на поиск наших собственных амбиций.

— Вы изменились, — вещает двойник. — Но вы именно те, кем я вас создал. Ты, Глиняный Монстр, всегда был моими глазами и моим пониманием. Через тебя я многому научился.

— Пелорус был твоей волей, — замечает Глиняный Монстр. — Но его здесь нет.

— Пелорус был и остается моей волей, — соглашается Махалалел. — У него тоже есть своя роль в этом действе.

— Если Глиняный Монстр — твои глаза и твое понимание, а Пелорус — твоя воля, то кто же я? — спрашивает Мандорла.

Махалалел улыбается, но не иронично, и отвечает: — Ты — мое сердце.

Вначале все, что чувствует Анатоль — лишь боль, которая заполнила его и овладела им полностью, выкручивая его из его истинной формы и истинной личности. У него нет рта, чтобы закричать, нет конечностей, чтобы биться, он никак не может отреагировать на невыносимую муку. Не может потерять сознание и не может умереть.

Это своего рода Ад, но это еще не конечный пункт его безумного путешествия. Он это понимает: знает, что это правда. Это знание помогает справиться с испытанием.

Наконец, ангел-хранитель Анатоля снова окутывает его своими невидимыми крыльями; это искусство смягчает боль. Он не говорит с Анатолем, но забирает его и обращается с ним нежно и очень безопасно. Анатоль понимает, что он не проклят и не обречен, и вовсе не одинок. Ему дарована мирная передышка, дабы он мог собраться, выстроить мысли в порядке. Он начинает работу по приспособлению себя к новому существованию в виде призрака внутри стен мира: фантом, сотканный из искажений ткани пространства.

Пока длится мирная интерлюдия, у Анатоля есть время установить возможный контакт с товарищами. Он не может ни видеть, ни касаться их, но ему под силу «слышать» их вербализованные и сфокусированные мысли — а также передавать им свои собственные. Ни одному из них не дано спектральных тел, нет у них и почвы, на которой можно было бы стоять, их способность видеть базируется на иных свойствах. Новое зрение Анатоля волшебное по сути своей и по эффекту, но нельзя сказать, чтобы оно было совсем уж ему незнакомо. В своих снах он обладал похожими качествами.

— Не бойся, — говорит ему Геката. — Раньше мы уже проделывали подобное, Лидиард и я. Знаю, это больно, но ведь и экстаз тоже присутствует. Просветление приносит ликование.

— Этот оракул отличается от другого, — задумчиво произносит Лидиард. — Но боль, которую мы ощущаем, сменится более приятным возбуждением, и в одном мы должны быть совершенно уверены — ангелы сделают все возможное, лишь бы сохранить нас живыми и невредимыми. Самое сильное их желание — чтобы мы могли видеть, понимать и объяснять то, что к чему их зрение откроет нам доступ. Они отчаянно нуждаются — или, по крайней мере, страстно желают обнаружить нечто.

— Я не боюсь, — храбро заявляет Анатоль. — Именно об этом я просил Орлеанскую Деву, когда она предложила мне чудо, и она поступила со мной справедливо. Так что я выполню свою часть.

Но, произнося это, он ощущает, как боль разрывает его бесформенную душу, словно когти гигантского орла — но после этого он видит звезды. Видит их в большем беспорядке, чем они предстают взору любого человека, смотрящего на них с земли, но здесь ведь нет атмосферной линзы, чтобы отфильтровывать их свет. Так что Анатоль видит звезды в их величественном сиянии, в странной красоте, от которой дух захватывает.

Пока он борется с болью, пытаясь сконцентрировать свое сознание на свете и чудесах, Анатоль ощущает, как мчится по необъятным просторам космоса. Как и обещала Геката, в ощущении движения есть нечто совершенно завораживающее. Боль от этого не исчезает, но одно другого стоит. Он летит все быстрее и быстрее, словно и он, и его спутники не просто движутся вслед за лучами света, но и сами стали этими лучами.

— Потрясающая одиссея, — осторожно говорит он самому себе. — Я не осмелился попросить богоподобную силу, когда меня спросили о моем желании, но богоподобное зрение — вовсе не зазорно получить. И теперь я следую к своей награде: занять трон Демона Лапласа, где и вкушу всемогущества знания.

Они летели все быстрее и быстрее, а Анатоль изо всех силы пытается сфокусировать внимание, дабы исследовать собственные переживания. Но как бы быстро они ни двигались, вселенная вокруг них оставалась неизменной: величественной, неподвижной, нетронутой. И только при близком рассмотрении он понимает: изображение не совсем то же самое. Объекты, распределенные в пространстве, в котором они двигались, казались искаженными; их словно нарисовали в перспективе. С увеличением их скорости Анатоль осознает — со всей силой сверхъестественного озарения — что мир, в котором он жил и в который верил — не более чем артефакт его органов восприятия. И понимает также, что границы времени и пространства, казавшиеся столь незыблемыми, могут изменяться и искажаться точно так же, как проекция Меркатора, наложенная на поверхность земли, не менее полезная, но менее искусственная.

Анатоль видит, что именно свет является основным шаблоном для всех остальных вещей, и что время и пространство искажены так, чтобы сохранять измерение скорости света для любого потенциального наблюдателя. Он осознает: антропоцентрическая идея о том, что свет движется, не единственная и не идеальная, дабы убедиться в этом. Он пытается представить — так как увидеть, конечно, не может — что каждый луч света во вселенной неподвижен, и что неподвижность — наибыстрейшее из возможных движений, ибо «движение» есть своего рода замедление… и его мысли кружатся, словно пытаясь схватить самую сущность этой фантазии.

— Можно точно так же представить себе пространство полным, а материю — пустой, — говорит он сам себе. Но, когда озвучивает эту мысль, она уже не кажется ему абсурдной…

— Если наблюдатель способен с ускорением удаляться от земли до тех пор, пока не достигнет скорости, примерно равной скорости света, — говорит Анатоль, пытаясь на ходу соображать, — он может все еще наблюдать свет, движущийся с той же скоростью, в силу того факта, что его временные рамки изменены. Для наблюдателя с земли этот путешественник покажется словно изображенным в перспективе, а время для него будет течь медленнее. С точки зрения того, кто находится на поверхности земли, движущийся с ускорением путешественник может лишь приближаться и приближаться к скорости света, но никогда не достигнет и не превысит ее. Со своей же собственной точки зрения, он никогда не будет и приближаться. Скорость света, таким образом, ограничивает и определяет движение и развитие всех транзакций в мире гросс-материи.

Спустя пару секунд он добавляет следующую мысль: — Где же тогда мог бы находиться Демон Лапласа, чтобы видеть все одновременно? И что может означать слово «одновременность» во вселенной такого рода?

Он вспоминает загадочную улыбку, изобразившуюся на лице Орлеанской Девы, когда он озвучил свое желание. Тогда он верил, что может просить о невозможном, но не мог и догадаться, каким драматическим противоречием это обернется.

— Это только начало! — восклицает он. — Лидиард уже знает больше, понимает больше…

И это верно. Значит, по крайней мере, Лидиард предвидит драму, схема и суть которой ему знакомы. Это видение вселенной, несомненно, чуждо его ожиданию, но внезапно все становится иным. Анатоль продолжает пользоваться преимуществом их совместного зрения, и, по мере этого, ощущает рост изумления Лидиарда. Его боль, кажется, отступает, а на самом деле, просто делится на всех троих.

Реальность, осознает Анатоль, не трехмерна. Его собственные чувства и воображение, базирующееся на них, могут охватывать только три измерения, но заимствованное ангельское зрение открывает ему достаточно, чтобы понять: во вселенной четыре измерения, а может быть, и больше. В точности как проекция Меркатора представляет три измерения земной поверхности в двухмерном виде, неочевидно искажая ее форму, так и карты человеческого восприятия четырехмерности настоящего пространства низводят его до трехмерного, с подобными же искажениями. С трудом — ибо даже Лидиард достиг пределов своего прежнего восприятия — Анатоль видит, что гравитация, сила, соединяющая материю силой воображения, может быть представлена как будто своего рода искривлением самого пространства. Он начинает осознавать также, что масса и энергия перетекают одна в другую, словно масса — всего лишь замороженный свет.

От этого озарения у него буквально голова идет кругом, и ощущение, лишь секунду назад казавшееся ускоряющимся светом, теперь оказывается безудержным падением. В охватившей его панике он чувствует, как хищный коготь боли выдавливает все радостное возбуждение из его души. Будь у него реальный голос, он бы закричал, но голоса у него нет, и сигнал лишь отдается в ушах, подобно воздушной сирене.

— Я сплю! — завывает он. — Сплю! Сплю! Сплю!

И неважно, правда это, или нет, и что может означать, но у него нет иной альтернативы, кроме как продолжать, используя последние фибры своей воли, дабы избежать Ада и обрести Небеса… и он глубоко благодарен, что не одинок в своей кошмарной реальности, обозревать которую обречены навечно ангелы-неудачники.

Пелорус уже неоднократно пробуждался от долгого сна, иногда в ситуациях резкого дискомфорта, но никогда еще не было так скверно, как сейчас. Больше напоминает умирание, нежели возвращение назад к жизни, хотя он, конечно же, движется к осознанности, а не от нее. Он чувствует себя, словно огонь пожирает его изнутри. И тело у него, увы, человеческое.

Уже не в первый раз Пелорус желает стать смертным существом. Не в первый раз он его затягивает в мир света и ощущений против его собственной, хотя и содержащейся в тюрьме, воли — зная, что он беспомощная пешка в руках могучего тирана. Огонь умирает медленно, кажется, что боль терзает его куда дольше, нежели может выдержать обычная глина. В конце концов, он решается открыть глаза.

Его ослепляет свет великого солнца, и он закрывает лицо руками. Опускает глаза, видит землю, и снова закрывает их. Он лежит на ковре из зеленой травы. Его руки нетронуты возрастом: он снова молод.

Пока он рассматривает свои руки, на него падает тень; легкий жар солнца исчезает.

— Мне был нужен Лидиард, — слышит он презрительный голос, полный горькой иронии и разочарования, — а не его карманная собачка.

«Карманная собачка Лидиарда? — безмолвно вторит Пелорус. — Так вот, значит, кем считают меня люди?» Он знает, кому принадлежит голос. Поднимается на ноги и оглядывается вокруг, пока не встречается взглядом с человеком. Он и Джейкоб Харкендер стоят на лугу, окруженном лесом. Это не настоящий луг; луг из снова, созданный ангелами, и ему недостает глубины и четкости изображения. Вокруг никого нет, хотя до своего пробуждения он чувствовал, что все близко — рукой подать.

— Сомневаюсь, что Лидиард нуждается в твоей конгениальной компании, — произносит вслух Пелорус, пытаясь сравняться с соперником ироническим тоном и издевкой.

— Конгениальной компании? — эхом вторит ему Харкендер. — У нас есть шанс изучить крайние пределы паутины вечности — какой дурак отказался бы, даже если бы считал компанию не слишком конгениальной?

— Очевидно, не я. Но я не научился противостоять воле Махалалела.

— Махалалел — проклятое ничтожество, — высокомерно заявляет Харкендер. — Будь у меня выбор, я взял бы в спутники кого угодно, кроме тебя — ведь именно поэтому, осмелюсь заявить, тебя мне выделили. Ладно, быть посему. Пусть Лидиард преследует истину до темных и отдаленных пределов вселенной и конца времен. Пусть потеряется в бесконечности. Несомненно, пройдет немало времени, прежде чем он должен будет столкнуться с настоящим продуктом своего оракула: урожаем, который я соберу с отдаленных уголков возможного.

Пелорус оглядывается на тихий луг и лес на его границе. Слишком уж все схематично и элементарно, больше напоминает набросок, нежели законченное произведение искусства. «Карикатура, — думает он. — Если это базируется на использовании ангелами человеческих глаз, они, должно быть, наполовину слепы».

— Волшебные леса Золотого Века были, без сомнения, красочнее, — сухо произносит он. — Тогда у ангелов было больше воображения.

— В твоих воспоминаниях полно фальши, — услужливо информирует его Харкендер. — И ты можешь обнаружить, что будущее смешает твои обожаемые мифические картинки из прошлого с позором.

— Это убогое будущее, — замечает Пелорус.

Харкендер улыбается. — Существует великое множество будущих, — объясняет он. — И я надеюсь, что мы заслужили лучшее из них. Лидиард, осмелюсь сказать, далеко продвинулся в поиске будущих или судеб, но при этом мало понимает, сколь мизерным должно быть подобное путешествие. Ты и я, надеюсь, получим совершенно иной спектр для исследования и анализа.

Спрятав гордость, Пелорус отвечает: — Не понимаю, о чем ты.

Самодовольная улыбка Харкендера становится еще шире, словно он услышал добрую весть. — Лидиард — всего лишь человек науки, — покровительственно замечает он. — Действительно, он всегда сверх меры гордился, что является всего лишь человеком науки. Я преследую иные цели. Он намерен получить преимущества дара ангелов так, как только может ученый — и только так, как хотелось бы ученому. Он стремится узнать, если это удастся, какова истинная природа вселенной — и какова истинная природа ангелов. И не понимает, увы, что задается неверными вопросами.

— Пожалуй, он прав, и это ты задаешься неверными вопросами, — старается спровоцировать его Пелорус.

— Предположим, — соглашается Харкендер. — Дэвид Лидиард посвятил свою жизнь изучению медицины, и особо — изучению нервной системы и механизмов боли. Я бы даже сказал: он знает о боли больше, нежели любой человек науки в мире… и все-таки он всю жизнь мучается артритом и множеством других недугов. Он знает все, что ему положено знать — в терминах науки — о своих болезнях, но это ему не помогает. Люди типа Лидиарда лишь интерпретируют мир, друг мой: а в нем нужно жить, счастливо и успешно — и, кроме того, изменять его в свою пользу. Я вот ни на йоту не приблизился к науке о боли, зато посвятил себя целиком изучению искусства боли . Я никогда не пытался мучиться раздумьями над вопросом, кто такие ангелы, предпочитая вместо этого прагматический подход: как лучше с ними общаться. Я — более полезный инструмент, нежели он. Значит, я намного лучше подхожу миру, чем он.

— С этим утверждением он может не согласиться, — замечает Пелорус.

— Его жена именно так и думала, — с торжеством заявляет Харкендер. — И ангелы тоже будут так считать, когда придет их время судить человечество. Лидиард, может быть, более способен учить их тому, в какой вселенной они живут, и что собой представляют, но это не повлияет на выбор ответа, который они пожелают принять. А вопрос заключается вот в чем: что они должны делать сами с собой и со вселенной, над которой господствуют?

У Лидиарда, видишь ли, амбиций хватило лишь на то, чтобы объявить ангелам: вы, мол, не настоящие боги, доказать, что они — продукт эволюции и мало чем отличаются от него самого. Это и вправду так, но кого это волнует? Факт в том, что ангелы обладают властью богов, по крайней мере, по сравнению с простыми людьми. Конечно, они в некоторой степени наивны и неуверенны — поэтому и нуждаются в руководстве — но им нужно иное руководство, чем может им предложить Лидиард. Как раз такое, какое могу предложить я.

— И что же это за руководство?

— Такое, которое позволит объяснить им, как лучше использовать их богоподобную мощь — для собственного познания, собственного удовольствия и преимущества. Пелорус, что хотели твой создатель и его приближенные от людей, которых выбрали своими глазами и мозгами: явно не того, чтобы им объявили, что они не настоящие боги. Скорее, они желали узнать, как стать настоящими богами и воспользоваться своими божественными привилегиями.

Сверкание глаз Харкендера вряд ли можно было, с точки зрения науки, объяснить лишь отражением солнечного света. Пелорус, однако, знал: то был свет амбиций и предвкушения славы. Харкендер всем сердцем верит, что сумеет запросить подходящую цену за обучение ангелов, как стать богами, и надеется в качестве награды добиться освобождения всей их компании.

— Как я припоминаю, ты уже пытался однажды научить их, — говорит Пелорус. — Таллентайр тогда предупредил тебя, так почему же ты считаешь, что Лидиард не опередит тебя в этот раз?

— На сей раз я полностью подготовился, — отрезал Харкендер. — И мы оба знаем — не так ли? — что видение, в котором Таллентайр ввел в заблуждение моего ангельского союзника, было фатальной ошибкой? Таллентайр напугал Зелофелона простой иллюзией… но Зелофелон знает, как мало нужно, чтобы оказаться напуганным. Если ты прислан быть рядом со мной и сыграть роль Адвоката Дьявола, Воля Махалалела, то уж играй ее до конца, но помни: какие бы ответы не отыскал Лидиард, это ответы на неверные вопросы, и ангелы не позволят одурачить или одурманить себя. У тебя было больше надежды, чем у меня, что удастся убедить ангелов в нашей им необходимости. Если же этот план провалится, все пропало.

Пока ночь и день продолжали молниеносно сменять друг друга, улицы Лондона, казалось, опустели; люди двигались слишком быстро, чтобы их можно было заметить. Неподвижные здания наслаждались странной полу-жизнью; самые стойкие умудрялись сменить окраску, и некоторые старились и умирали. Мандорла и Глиняный Монстр — фантомы; невидимые люди, двигающиеся среди них, проходят и сквозь них, ничуть не замечая их присутствия. Пока время движется в сумасшедшем темпе, каменные стены больше не являются прочными барьерами, хотя движение через них вводит в зрительное заблуждение.

Однако, когда время вновь замедляется, общение Мандорлы с окружением меняется. Она остается призраком, невидимым и неощутимым живыми людьми, но мир вновь обретает большую часть своей твердости. Вскоре она обнаруживает — по ощущению дискомфорта — что, хотя вездесущие люди проносятся сквозь нее, но ей это всякий раз странным образом неприятно. Дважды пережив подобные коллизии, она, по меньшей мере, стремится избежать столкновения с быстрыми автомобилями с горящими фарами, за которыми тянется длинный черный шлейф дыма. Пока часы и минуты выстраиваются в своем привычном ритме, Мандорла обнаруживает место, где можно встать — в узком проходе, где ее вряд ли потревожат те, о ком она думает, как о «реальных» людях.

Глиняный Монстр подходит и встает рядом — в своем собственном времени, немного запаздывая. — Мы должны найти место поспокойнее, — говорит Мандорла.

Сейчас поздний вечер, и свет понемногу гаснет, но улицы все еще полны народу, и пешеходы неестественно торопливы. Мандорла узнает Хаймаркет и размышляет: какой путь будет комфортнее — к югу, до Сент-Джеймс-парк или вдоль Нортумберленд-авеню к набережной. Но Глиняный Монстр не выказывает готовности идти куда-либо. Он задирает голову и разглядывает небо, словно решая, будет дождь или нет. Время уже напоминает нормальное, и люди движутся нормально, хотя теперь манера их движения напоминает замедленную съемку в сравнении с недавней бешеной суетой.

Воздух внезапно прорезает пронзительный звук, несущийся из динамиков по обеим сторонам улицы. Мандорле этот рев кажется неестественно громким и болезненно резким; в нынешнем обличье она чрезвычайно чувствительна к вибрациям, и звук режет ей уши, словно нож. На людей на улице сигнал производит неожиданное впечатление; они охвачены всеобщей паникой, но реагируют, похоже, именно так, как научились реагировать. Они бегут друг за другом, но при этом не мешают и не нападают друг на друга. Большинство направляются к северо-западной стороне улицы, где виднеются ступени, ведущие к станции подземки, что проходит под Пикадилли; ступени, похоже, скоро просядут под напором толпы. Меньшая часть бежит к дверям, но магазины уже закрыты, да и театры тоже. Лишь малая часть дверей открыта, чтобы беглецы могли укрыться внутри. Движение на улицах замирает. Несколько водителей автомобилей подъезжают к тротуару, выключают фары и запирают машины, прежде чем присоединиться к толпе.

На земле, у ног Мандорлы лежит брошенная кем-то газета, и она наклоняется просмотреть дату. Освещение на улице понемногу гаснет, погружая город во тьму, но Мандорла успевает выхватить глазами строчку и читает: месяц — июнь, год — 1930. Она уже много раз просыпалась в этом мире, прежде чем сам мир перенесся в это время, но никогда еще не чувствовала себя чужой. Слишком много перемен ворвались в ее последнюю жизнь — больше, чем во все предыдущие жизни, вместе взятые, и она тоже изменилась.

Сирены, наконец, стихают. Улицы опустели. — Нужно ли нам оставаться здесь? — спрашивает Мандорла.

— Почему бы и нет? — отзывается Глиняный Монстр. — Нам не могут причинить никакого вреда.

Мандорла помнит, как неприятно было, когда сквозь нее прошел человек, поэтому ей вовсе не кажется, что она избежит всякого вреда. Бессмертие, которым она обладает в этой форме, может быть более эффективным, нежели то, которым она располагала все свое земное существование, но боль она по-прежнему ощущает.

Теперь уже к звуку сирены примешивается еще один: отдаленное жужжание, вначале напоминающее рой разбуженных пчел, но потом оно становится более зловещим. Мандорла с трудом может определить направление, откуда доносится звук. Чем громче он становится, тем выше кажется место, из которого он исходит. Звук быстро перерастает в отдаленный артиллерийский залп. Темноту прорезают вспышки света, сопровождающие взрыв, но высокие здания на другой стороне улицы скрывают настоящие взрывы.

Глиняный Монстр покидает убежище в переулке, и Мандорла следует за ним. Прожекторы освещают окрестности, но в их лучах ничего не видно. Звук приближающихся самолетов становится все отчетливее, но их не видно из-за низких туч. Теперь уже самолет видно, он резко снижается, за ним тянется след из огня и дыма.

За ним — другой. Они не похожи на те, которые она видела над полями Кента и Суссекса; оба — монопланы, и один намного больше другого. Бомбы уже начали падать. Мандорла не видит, как они сыплются, лишь ощущает ударную волну от взрывов. Отдельные взрывы довольно слаб, но их так много, что вместе они создают настоящую какофонию. Вспышки и прожекторы, осветившие небо, соединяются с заревом множества огней.

Эффект от нескольких взрывов, которые видит Мандорла, похоже, не производит полного разрушения, но одного из них, обрушившегося на Пэлл-Мэлл, достаточно, чтобы выбить стекла в домах южной части Хаймаркет. Мандорла уворачивается от нескольких осколков стекла, долетевших до места, где стоят они с Глиняным Монстром. Она ощущает, как стекло все же пролетает сквозь нее, но шок оказывается не сильнее, чем от звука сирены.

Мандорла видит, как что-то падает на саму Хаймаркет, но понимает — это не бомба, по крайней мере, не бомба, начиненная взрывчаткой. Раздается шипение газа. Интересно, думает она, было ли первичной целью бомбардировки вышибить окна, чтобы облегчить доступ газа в помещения. Этот резервуар опустел, но, если за ним последуют другие, то на улицах, где так мало убежищ, газ может быть смертелен. Ей неизвестно, что за газ применяется, но можно предположить, что разработчики средств поражения так же не стоят на месте, как и строители аэропланов.

Еще несколько самолетов сбито, но ни один не упал поблизости. Гораздо большее их количество остается невидимыми, заполнив небо звуком двигателей и выстрелов, что уже невозможно определить ни численность флота, ни направление движения. Чем ближе к земле, тем меньше грохота, но Мандорла все равно страдает, ибо ее хрупкая форма не в состоянии переживать подобные грубые вибрации. Она сохраняет четкость и быстроту движений, но ей это стоит немалого труда.

— Видно, в делах Англии произошел серьезных поворот, — говорит она Глиняному Монстру, надеясь, что речь и концентрация на словах уменьшат ощущаемый ею дискомфорт. — Никогда прежде не производили таких разрушений — и прямо в центре города. Люди, видимо, носят маски, чтобы защититься от газа, но сам факт, что враг может ударить прямо сюда, означает, что сам остров больше не в безопасности.

— В твоих словах меньше энтузиазма, чем я ожидал, — отвечает Глиняный Монстр, вглядываясь в нее. — Или твоя волчья сущность не радуется при виде разрушений? Разве это не то будущее, к которому ты всегда стремилась?

«Он прав, — думает она. — Мне бы следовало вопить от радости. Может, человек во мне победил волка? Неужели Дэвид Лидиард так испортил меня?»

— Я утратила доверие к идее, что лишь с исчезновением человечества воцарится лучший мир, — произносит она в свое оправдание. — И теперь знаю: истребление человечества не вернет Золотой Век. Я поняла, что война есть опустошение и безумие — как понял это и ты.

— Хотелось бы мне быть уверенным, что Махалалел считает так же. Помню один урок, который он пытался мне преподать, что война и прогресс неразделимы. Искусство нападения и защиты — мощные рычаги познания. Ненависть и борьба за ограниченные ресурсы — суть прародители изобретений. Я уже убедился, что у людей могут быть лучшие мотивы, нежели поиск знаний, но снова усомнился в этом перед тем, как разразилась Великая Война. Если такова природа грядущего, Махалалел был прав.

— Он — один из тех, кто наслал этот сон, — напомнила ему Мандорла. — Несмотря на рассчитанную лесть, мы для него не более, чем игрушки, и он играет с нами. Мир сам по себе тоже не более, чем игрушка в руках ангелов.

— Значит, тебе не льстит больше идея, что ты могла быть сердцем своего творца? — саркастически спрашивает Глиняный Монстр. — Разве тебе не приятно думать, что твои чувства — это его чувства?

— У Махалалела нет сердца, — отвечает она. — То, что есть у меня — принадлежит только мне.

— Мне хотелось бы думать, что новости, которые я принес ему, значили что-то для Махалалела, — угрюмо роняет Глиняный Монстр. — Хотелось бы мне думать, что все, увиденное и понятое мною, исправило урок, который он заставил меня учить, когда мир был еще юн. С тех пор я научился высоко ценить тонкие произведения, изготовленные рукой человека, и никогда не был способен находить удовольствие в их уничтожении. Я раньше времени отпраздновал рождение Века Разума в 1789 году, но утратил интерес к тому, чтобы помочь его повитухам. Хотелось бы мне думать, что Махалалел сумел в этом поучаствовать.

В его голосе не было уверенности. Да и откуда бы ей взяться, когда вокруг падали бомбы. Однако, решимость в его голосе присутствует.

«Должна ли я разделить его решимость? — спрашивает себя Мандорла. — И вообще, на его ли я стороне?»

Шум бомбардировки медленно стихает вдали, за ним стихает и грохот орудий, и, наконец, гул самолетов. Но тишины все равно нет. Задолго до того, как снова зазвучать сиренам — правда, сигнал уже иной — улицы вновь наводняют люди и автомобили. На людях маски, защищающие от газа, они несут приборы, проверяющие воздух, но им долго приходится пробираться сквозь обломки, прежде чем они решаются снять маски. Минуты перетекают в часы, и время для Мандорлы и Глиняного монстра ускоряется вновь. Двери, прежде запертые, снова открываются, выпуская снующих людей на улицу. Вначале все они в масках, но, по мере того, как проходит время и начинается рассвет, маски исчезают. С улиц выметают стекло, движение снова оживляется — да с такой скоростью, что отдельные автомобили просто неразличимы.

Мандорла замечает, как из наиболее поврежденных зданий выносят убитых — но их совсем немного. В этой части города, по крайней мере, потери невелики. Пожалуй, понимает она, дела Лондона и Британии не столь уж плохи. Пожалуй, этот рейд ожидался задолго, и были проведены все необходимые приготовления. Пожалуй, город способен выдержать сотню подобных рейдов — а может, и тысячу — прежде чем серьезно пострадает.

— Все горожане превратились в бойцов, — говорит она Глиняному Монстру. — Они, без сомнения, всегда ожидают обстрелов, в любой час дня или ночи. И знают, что могут спокойно пережить бомбежку. Война — всего лишь условие их существования. Я бы даже сказала, что мирного положения нет уже с 1914 года. И никогда уже не наступит. Но жизнь все равно продолжается, равно как и прогресс.

— Под влиянием войны прогресс движется еще быстрее, — предполагает Глиняный монстр. — Этого я не могу отрицать, ради глупейших из своих надежд.

— Если бы мы не поддерживали глупейших надежд, прогресс стоял бы на месте, — подхватывает Мандорла, впрочем, сама она не особенно в этом уверена.

Анатоль ощущает — к своему немалому изумлению — что Вселенная не неподвижна. Изображения, столь тщательно сохраняемые на локальном уровне относительностью времени и пространства, далеко не неизменны и не вечны. Он видит, что вселенная, как и неявственная рамка самого пространства, постоянно расширяется. Вселенная вовлечена в процесс роста и созревания так мощно, что это напоминает взрыв.

Анатоль осознает, что звездная система, включающая земное солнце, — одна из многих, и что неясные скопления, которые астрономы окрестили туманностями, в действительности — галактики и звезды. За исключением нескольких соседних звездных скоплений, соединенных с солнцем тягой гравитации, все эти галактики удаляются, разбегаются по разным направлениям. Похоже, будто Земля — в мертвом центре обширного взрыва бомбы — но он понимает, что наблюдатели во всех прочих галактиках будут видеть тот же самый феномен, каждый — в отношении своего собственного мира. Самая ткань пространства, кажется, разрастается во все стороны, разбухает… от гордости или похоти?

Анатоль вспоминает, что это видение уже посещало его прежде, когда Асмодей наградил его сверхъестественным зрением, но тогда он ничего не понял. Воспоминание это его странным образом успокаивает, уверяет его в продолжительности и цельности его опыта, убеждая его одинокий ум, что однажды этот сон растворится, превратившись во временное приключение сновидящего. Это придает ему смелости следовать смысловому потоку, что несет его дальше, глубже и глубже, в мистическую глубину ангельского откровения.

В то же самое время где-то в далеком прошлом, догадывается Анатоль, вся материя Вселенной должна быть сконцентрирована в единственной точке пространства, в единственной суперплотной маске, которая распадается на миллиарды фрагментов, как только начинается расширение — взрыв — космоса.

Не успевает эта идея сформироваться, Анатоль видит, что самый момент взрыва словно бы вызван богоподобным воздействием извне, помимо границ вселенной. Это, по крайней мере, он считает всего лишь иллюзией, вызванной не чем иным, как ощущением драмы, ибо у Вселенной, конечно же, нет никакого «извне», но он ощущает, что этот аспект его видения жизненно важен и должен быть накрепко впечатан в его тщедушный разум.

— Таким было начало самого времени, — задумчиво произносит он, но затем вспоминает послание, которое его ангел-хранитель попросил его передать Лидиарду, и Лидиардово объяснение загадочного упоминания пупка Глиняного Монстра. Этот символический образ, понимает он, касается пупка Вселенной: некая точка происхождения, которая на самом деле может быть артефактом более позднего творения либо метаморфозы.

И он понимает: это еще один способ оглянуться назад, в прошлое. Свет, который даже сейчас прибывает из отдаленных пределов необозримой вселенной, должен был начать свой путь в очень далеком прошлом, и, хотя он не способен видеть сам изначальный взрыв, он вполне может увидеть отголоски этого взрыва.

Когда Анатоль пытается сделать это, то обнаруживает иное истолкование того, что понял прежде. С определенного расстояния, понимает он, относительная скорость наиболее удаленных от земли галактик, становится почти равной скорости света. Эти далекие галактики появляются перед ним в перспективе — сплющенные в некое подобие космической кожи, словно поверхность мыльного пузыря. Для обозревателя из других галактик, естественно, мир земной галактики покажется не толще вафельного листа.

Это подразумевает, что, хотя Вселенная и расширяется до неопределенных масштабов, ее размер определен; каждый обозреватель в ней кажется себе стоящим в центре огромной сферы и при этом способен наблюдать отголоски всеобщего начала. Анатоль применяет свое сверхъестественное видение до этого предела и видит — или представляет, что видит — громадные змеящиеся формы, обернувшиеся вокруг пузыря-вселенной, извивающиеся в бесконечном состязании, с разверстыми пастями и без глаз. Галактики на пределе видения появляются в виде чешуек на телах этих змей, которые, без сомнения, и есть сами ангелы, лишь подтверждая старый, как само время, контекст, но то, что он видит, невозможно, ибо они словно движутся сквозь друг друга, нежели мимо друг друга, и их тела уходят в иные пространства, в которые не может устремиться его зрение.

Анатоля ошеломляет переплетение образов, некоторые из которых — лишь результат его собственного стремления увидеть больше — раз остальные не так удачливы. Он пытается восстановить некий порядок в мыслях и ощущениях.

— Наши чувства настроены лишь на восприятие трех измерений, но мы, кажется, способны более точно описать Вселенную, если добавим образы остальных измерений в эту модель, — напоминает он сам себе. — Мы не можем изобразить это, но можем рассчитать математически. Истинной формой Вселенной могла бы быть четырехмерная «гипосфера», которая имеет такое же отношение к собственно сфере, как сама сфера — к круга — только еще меньшее.

Это, как он понимает, и есть досадный блок, мешающий людям постичь вселенную. Пусть люди могут постичь лишь три измерения, любое научное объяснение поведения вселенной вызывает необходимость признания, что измерений на самом деле больше. Ангелы, вдруг доходит до него, должны быть совсем другими. Для них человеческие ощущения совершенно чужды, и именно своей избирательностью. И вероятно, что для них попытка вообразить должна увести в противоположном направлении. Человек может сказать: «Я вижу», подразумевая при этом: «Я понимаю», а для сознания ангелов нет ничего, более чуждого. Для ангела мир, лежащий на карте, по-настоящему проблематичен, и это всего лишь «вид», не более.

Анатоль вновь «видит» первичный взрыв — в своем воображении. Он твердо знает, в пространстве и времени нет точки, с которой это можно увидеть, но воображение смело рисует картину. Она размыта и искажена, но все равно захватывает дух. Точно так же, понимает он, и идея Лапласова Демона, способного одновременно видеть и знать расположение каждой частицы во вселенной, всего лишь захватывающая дух иллюзия. Кем бы ни были ангелы, какими бы волшебными силами ни обладали, они не могут занять место этого Демона воображения. Если он и Лидиард — и Геката — способны понять, кто такие в действительности ангелы, им нужно потрудиться, не просто увидеть и понять все, что очутится перед из взором, но также избежать готовых аналогий, перенесенных с прежнего способа мышления.

Он немедленно начинает задаваться вопросами. Где «жили» ангелы, когда Вселенная начала расширяться? Возникли ли они из этого взрыва, словно прото-фениксы, рожденные из первичного огня? И если нет, то когда? И как?

Никаких ответов в мозгу не возникло. Потому ли это, думал он, что ответы неведомы самим ангелам, или просто они намерены хранить определенные тайны от своих соратников в этом мероприятии?

— Они не знают, — резко заявляет он. — Я действительно верю, что им это неизвестно. И в этом процессе они надеются выяснить, и мы — важная часть процесса. Они нуждаются в нас, дабы увидеть все самим, пожалуй, впервые за всю их историю. Мы — их зеркало, их пытливый взор.

— Будем надеяться, им понравится то, что они увидят, — говорит Геката.

Трава у подножия холма — потрясающего зеленого цвета, деревья и кусты в лесу обвисли под тяжестью ярких плодов, солнце ослепительно сверкает, и в воздухе веет теплом и сладостью. Мир охвачен покоем, словно балансируя на грани сна, но покой постоянно прерывают раскаты смеха и обрывки разговоров, шорох колес. Олени ручные; птицы украшены яркими хохолками; даже пчелы сохраняют невозмутимость.

— Где мы? — спрашивает Пелорус, в то время как они с Харкендером идут по пустынной тропе. Дорога отличная — без ухабов и ям, выглядит столь же искусственной, как и все вокруг, но все же не так, как было в предыдущем месте. Здесь все ярче, актуальнее.

Харкендер не обращает внимания на его вопрос.

Люди, живущие здесь, красивы и нежны, они терпеливо возделывают поля, поливают виноградную лозу и разговаривают всегда дружелюбно. Большинство из них живут большими семьями в домах, выстроенных из дерева и камня. У них много детей. Однако, некоторые живут в других сообществах: в монастырях с башнями, где низко висящие колокола отзванивают каждый час, а библиотеки полны книг с яркими иллюстрациями.

Пелоруса охватило странное ощущение того, что все окружающее ему знакомо. Он чувствует, что знает эту таинственную страну, его переполняет глубокая патриотическая гордость за обычаи. Все это иллюзии, фальшь, но все равно очень приятно, так что он ни малейшей степени не жалеет. Он рад очутиться в ее покое и безмятежности.

Харкендер более напряжен, но любопытство, видимо, сдерживает его нетерпение.

У Пелоруса возникает впечатление, что он бывал в подобных местах, но давно, тысячи лет назад. Он знает, как ненадежны столь древние воспоминания, и сомневается: было ли подобное место на земле. Это Золотой век без чудотворцев, или Век Героев без воинов, или Средние века без феодальных лордов, гонителей еретиков, чумы, зимы и прочих жестоких атрибутов, превращавших человеческое существование в ад.

— Это земля Кокайне, — как бы между прочим произносит Харкендер, словно отвечая на вопрос Пелоруса. — Это Утопия, или, скорее, Аркадия — население то же самое: глупенькая фантазия невежественных пейзан, которая не простирается дальше убогого желания покончить с болью. Это Рай, но Рай для трусов. Не худший из миров, однако, похожий на другие: наивный, смешной и нелепый. Что за дело может быть у нас в таком мире?

Пелорус не может так вдруг запрезирать этот мир, но и защищать его тоже не стал бы, ибо он знает: мир этот не создан ни для волков, ни для людей. В нем не может жить невинная и бессознательная радость волка, как не может — и высокий полет разума. Это мир, созданный из отрицаний: воображаемый остаток после яростного изгнания болезней. Такой опыт бесценен в течение часа или даже одного дня, но в рамках вечности, разумеется, невыносим.

Они проходят через маленький лесок, когда один из обитателей этого мира, наконец, соизволяет заметить их. Он выходит из чащи и встает у них на пути, не сводя с них терпеливых карих глаз. Пелорус слегка удивлен, заметив, что это лишь наполовину человек. Его шишковатый череп украшают рожки, а нижняя часть нагого тела переходит в козлиную. Ноги заканчиваются копытами.

— Нет, это не Рай, — бормочет Пелорус. — Пока Сатана не будет прощен.

Харкендер улыбается. — Рай — он как раз здесь. Не тот Рай, который упоминает ортодоксальная церковь, боюсь, что нет, но все равно это Рай, для смиренных и кротких. Это, если я не ошибаюсь, сам Святой Амикус: безгрешный сатир, крещенный преданным, но необычно либеральным последователем Христа.

Пелорус достаточно хорошо знаком с этой ересью, чтобы понять: Харкендер прав. Старательно исключенный из «Золотой Легенды», Амикус все равно почитался святым покровителем ордена, участники которого долгое время занимались отделением тайного знания от вещих снов. Но здесь, разумеется, не Рай, как его представляли себе участники ордена, названного в честь него, чьим главным деянием стало изобретение Дьявола и утверждения, будто лишь часть человечества стоит и способна спастись. Здесь, видимо, мир, в котором сплелись воедино христианство с эпикурейским стремлением к чувственным удовольствиям, выражающимся в умеренном потворстве радостям плоти, что символизирует сама внешность святого сатира.

— Пустая трата времени, — говорит Харкендер святому, не ожидая приглашения. — Церковь — очень примитивный инструмент социальной технологии, чья единственно полезная функция — объединять семьи в более крупное сообщество, связанное общей миссией. Все прочее — лишь подавление, и ни одна церковь не избежала тирании. Любая догма, переоценивающая значение человеческого разума, обречена на провал, ибо отсекает все желания и все амбиции, и ее не спасти простым привнесением определенного количества похоти или умеренной дозы яда. Эти Небеса, как и все продукты религии, лишь подделка, и едва потянут даже на простенькую мечту, не говоря уже о роли могущественного оракула.

— Ты — безошибочный продукт городской жизни, Джейкоб, — снисходительно отвечает Амикус. — Все, чем ты обладаешь или чего желаешь — искусственно, включая и твое презрение. Ты думаешь, мудрость — это стена, отделяющая тебя от мира, служащая для защиты твоего одиночества, беспокойства и суеты. Именно людская жестокость разбила твое сердце, но штурм твердынь знания и самоистязание разрушили твою душу. Ты погрузился в изучение возможностей причинять себя боль вместо того, чтобы погрузиться в покой и умиротворение, и это увело тебя от райских пасторалей. Тебе не стоит ненавидеть или презирать тех, чье желание отразилось здесь; они более удачливы, чем ты, и могут большему научить ангелов.

— Это младенческий сон, — не остается в долгу Харкендер, не убежденный словами собеседника. — Понятно, что для младенца рай — это грудь матери, а для дурачков — освобождение от неудобства и напряжения, но для взрослых людей такой Рай неприемлем. В этой пасторальной идиллии нет ничего естественного; она не менее искусственна, чем любая черта городской жизни или деталь сложной машины. Все, что делает нас людьми — это противостояние природе и победа над обстоятельствами. Разреши мне открыть тебе тайну, мой дорогой иллюзионист-миротворец. Рая не существует! Нет никаких Елисейских полей для фермеров или островов Блеста для рыболовов. Никакой Валхаллы для воинов или Нирваны для мистиков. Но есть новость, которая может доставить радость нам всем, ибо мы — люди, и нет ничего, чего мы должны бояться или ненавидеть больше, нежели постоянство и отсутствие вызова. Тогда уж лучше попасть в Ад, чем обрести Рай, ибо в Аду — богатый спектр разочарований и возможности для прогресса. Рай же ничем не может заинтересовать ангелов.

«Неужели? — думал Пелорус. — Тогда где же мы?»

— Прогресс — всего лишь экстраполяция несчастья в бесконечном, бесплодном, безрадостном поиске награды, которую лучше бы обрести иным путем. Истинно мудр тот, кто может сказать: «Довольно!» Истинно добр тот, кто скажет так. Ты носишь Ад внутри себя, Джейкоб Харкендер, гораздо лучше выпустить его наружу, чем пытаться распространить его на весь мир.

— Ты бы лучше разбирался в подобных вещах, проживи ты дольше в мире, — извещает Харкендер святого-сатира. — Даже волк может научиться быть человеком, дай ему возможность и время.

— Волк, ставший человеком, даже в течение десяти тысяч лет, здесь будет счастливее, чем в любом будущем, которое ждет тебя, — замечает Святой Амикус, правда, вполне дружелюбно. — Не будь бедняга Пелорус счастливейшим исполнителем воли Махалалела, я бы предположил, что он охотнее остался бы здесь, нежели отправился за тобой в дикое бездорожье.

— Пожалуй, я сейчас слишком человек, чтобы удовлетвориться простой Аркадией — и, будь я способен отринуть какую-то часть своей человечности, я все равно покинул бы это место. Лучше быть человеком, чем волком… но лучше волком, чем получеловеком.

Полу-человек, полу-сон, которым является Святой Амикус, кивает шишковатой головой, в знак вежливого понимания, но, когда он поднимает свои водянистые глаза, они светятся ярким огнем непререкаемой убежденности веры.

— Больше ничего нет, — мягко произносит сатир. — Вы можете пройти всю Вселенную из конца в конец, но не найдете ничего. Лишь пылающий огонь и колючий лед, но нигде нет приятного тепла как здесь, среди этих холмов. Будьте осторожны.

— Я не могу с этим согласиться, — отвечает Пелорус; но, когда Джейкоб Харкендер торжествующе кладет руку ему на плечо, он ощущает, как огонь и лед пожирают его, медленно и безжалостно, и это означает нечто более глубокое, чем страх.

Когда время снова набирает скорость, и объекты, движущиеся в мире, растворяются в едва различимом мелькании, Мандорла и Глиняный монстр держат путь вниз по Кокспур-стрит до Уайт-холла. Пока они проходят вдоль длинной стороны Уайт-холла, смена дня и ночи становится более резкой, пока не превращается в череду вспышек, но, когда они поворачивают влево, к Вестминстер-Бридж, вспышки стабилизируются.

Мандорла останавливается на мосту и смотрит вниз на Темзу. Течение стало таким быстрым, что кажется, наоборот, твердым и неподвижным, хотя смена приливов и отливов происходит в определенном ритме, который еще можно воспринимать взглядом. Река напоминает спящую змею, чьи чешуйки поблескивают в такт вдохам и выдохам. Мандорла очарована этой чудесной картиной, но ее товарищ проявляет беспокойство, когда время снова начинает замедляться. Глиняный Монстр понуждает ее идти быстрее, и она повинуется, хотя не имеет ни малейшего представления, что в этом за необходимость.

Она оглядывает северную сторону реки, где медленно плавится линия горизонта. Основные отметки остаются на месте, но прочие здания то уменьшаются, то увеличиваются, словно и сам Лондон превратился в змею, то и дело сбрасывающую кожу, чтобы облачиться в новую, более яркую.

С Вестминстер-Бридж-роуд они переходят на Кенсингтон-роуд и сворачивают на задворки Воксхолла. Это район, где охотилась Мандорла, но ее человеческая память не сохранила воспоминаний о мрачных террасах из красного кирпича, теснящихся друг подле друга, и она сомневается, что ее волчьи глаза могли бы различить более новые строений, серые каменные лики которых высятся на шесть-семь этажей. Она полагает, что их могли построить, дабы собрать вместе большее количество народу, но, когда время замедляется достаточно, чтобы рассмотреть прохожих, она понимает: улицы не так уж и заполнены людьми. Многие из новостроек выглядят совершенно заброшенными, с разбитыми или заколоченными окнами, их рамы покрыты копотью. Более старые дома заселены интенсивнее, чем современные, но террасы тоже повреждены следами от взрывов снарядов. Она не удивлена, что этот квартал так пострадал от войны, но не понимает, почему все оставлено, как есть, ибо незаметно ни малейших следов ремонтных работ.

Когда поток времени вновь становится нормальным, на улице темно, но электрические фонари светят достаточно ярко. Глиняный Монстр указывает Мандорле на двери в домах с террасами: на многих желтой краской нарисованы кресты. Мандорла же обращает внимание спутника на жуткие автомобили. Конного транспорта больше нет вообще, встречаются лишь транспортные средства с мотором: грузовики, легковые автомобили и омнибусы.

Глиняный Монстр приседает на корточки, поднимая с земли обрывок газеты, лежащий у витрины магазины. Он грязный, неоднократно намокший от дождя, но все равно понятно, что ему всего несколько дней. Дата еще различима.

— Октябрь 1947 года, — говорит он Мандорле.

— Такие улицы всегда разрушаются, — отзывается она. — Я помню их, когда рыскала темными ночами, будучи волчицей, и тогда здесь стоял этот запах безнадежной бедности. А сейчас добавилось еще кое-что: иной страх, иная безнадежность.

Пока они стоят на углу, неуверенные, какой путь выбрать, в дальнем конце короткой улочки показывается фургон с высокими бортами. Водруженная наверху кабины сирена протяжно завывает. Машина некогда была белой, с красным крестом на одной из сторон. Издав громкий сигнал, она проезжает еще немного и останавливается. Двое вылезают из машины: один — из кабины, другой — из кузова. Они одеты с ног до головы в нечто из незнакомого материала, на руках перчатки, на лицах — маски. Красные двери фургона распахнуты, но Мандорла и Глиняный Монстр не могут видеть, что внутри. Когда Глиняный Монстр делает несколько шагов вдоль по улице, Мандорла догадывается, что это за автомобиль. Она долгое время жила в Лондоне, поэтому некоторые вещи ей понятны. Она идет вслед за Глиняным Монстром, но не слишком охотно.

Они движутся по середине дороги, и тут из домов начинают высыпать люди, они выносят поклажу, завернутую в блестящий черный материал. Их не очень много — может быть, дюжина, с улицы из шести домов, большая часть которых заселена, но Мандорла мгновенно распознает признаки трагедии.

Глиняный монстр не жил в Лондоне в последние годы шестнадцатого столетия, но тоже долгое время провел в мире среди людей. Он поворачивается к Мандорле в пол-оборота и произносит единственное слово: — Чума.

Потом кивает, когда до него доносится звук из одного дома, дверь которого распахнута настежь. Он с любопытством идет туда. На сей раз Мандорла не решается следовать за ним. Вместо этого она изучает лица мужчин и женщин, выносящих мертвецов.

Многие из тщательно упакованных трупов достаточно малы, чтобы их можно было унести одному; лишь несколько лежат на носилках. Значит, догадывается Мандорла, больше всего детей и стариков. Взрослые, несущие их, преимущественно женщины. Все они отмечены знаками скорби — щеки и глаза ввалились, но сами они выглядят странно здоровыми: ни признаков истощения, ни язв на теле. Так же выглядят и остальные женщины, вышедшие в сопровождении несчастных детей из других домов, и вместе они составляют небольшую толпу.

Толпа окружает посетителей в масках, и в их поведении чувствуется сдерживаемое возбуждение. Они жалуются, выпаливают вопросы. Им отвечают, в основном, жестами, но, прежде чем закрыть двери фургона, наполненного злополучным грузом, мужчины выносят кипу листовок и начинают раздавать в толпу. Большинство женщин безропотно принимают листовки, другие же отказываются, хотя и беззлобно.

В какой-то момент, когда задние ряды начинают напирать, кажется, что машина не выдержит и сломается, но этот момент проходит, толпа снова рассасывается. Когда фургон уезжает, ни лицах проявляются злобные и презрительные выражения — в основном, ими отмечены лица нескольких мужчин в толпе. Раздаются крики, мелькают сжатые кулаки, но ясно, что люди сознают свое бессилие. Они злобятся на жестокую судьбу, а не на людей, чья работа — собирать трупы.

«Почему больных не забирают в госпитали? — удивляется Мандорла. — Куда подевалось наследие современной медицины над которым так ревностно трудились Дэвид и другие?» Она приседает, чтобы прочесть одну из листовок, кинутых на землю. К тому времени, когда она заканчивает чтение, вновь появляется Глиняный Монстр.

— Здесь изложены меры предостережения, — говорит она ему. — Я бы сказала, что многие из них знаю наизусть. Предлагаются разные гигиенические меры и процедуры по уходу за больными. И есть заключительный параграф, в котором объясняется, что единственная помощь заключается в вакцинации, и что все новые инструкции будут немедленно транслироваться по радио.

— В доме я обнаружил радиоприемник, — подтверждает Глиняный Монстр. — Думаю, они есть почти в каждом доме. Я послушал новую передачу, где упоминалось о попытке выработать сыворотку против болезни, которая выкашивает нацию.

— Если эта улица типична для страны в целом, значит каждую неделю гибнут миллионы.

— Чума обычно не распространяется на сельскую местность, — напоминает ей Глиняный Монстр. — В любом случае, Лондон являлся заранее выбранной мишенью.

— Мишенью?

— Это еще одна фаза войны, — поясняет он. — В передаче об этом упоминалось совершенно отчетливо и повторялось: сопротивление болезни есть сопротивление врагу, а мертвые — неизбежные военные потери. Не говорилось, кто является врагом — видно, слушателям нет нужды это напоминать — но едва ли имеет значение, будь то немцы или марсиане. Но развитие средств убийства налицо — от химического оружия до биологического. Неудивительно, что здесь так много пустующих зданий — а социальные службы остаются более или менее нетронутыми. Население уменьшается, но еще в недостаточной степени, чтобы повредить мускулы и сухожилия экономической жизни.

— Значит, даже это выкашивание населения не остановит твой обожаемый прогресс, — сухо замечает Мандорла.

— Решение вопроса об эффективной защите против новых видов оружия, без сомнения, идет своим чередом, как это было всегда, — отвечает Глиняный Монстр, наблюдая, как женщины расходятся по домам, плотно закрывая двери, дабы не пустить на порог микроскопических врагов.

— И все-таки, — произносит Мандорла. — Я вижу больше напоминаний о далеком прошлом, чем признаков неожиданного будущего, — она подходит к ближайшему окну, чтобы заглянуть в дом. Здесь немного такого, что было бы ей незнакомо: мебель почти та же самая, какой она пользовалась, живя в Лондоне, обои такие старые, что, похоже, висят еще с прошлого века. Единственный обитатель комнаты — старая женщина, сидящая в кресле с вязкой, а перед ней на столе стоит деревянный ящичек, из которого доносится болтовня. — Огромные армии где-то еще сражаются, — говорит она. — И даже в тылу продолжается битва, хотя жизнь упорно и стоически движется дальше. Дети умирают и снова нарождаются. Сколько еще ждать поворотного момента?

— Я бы сказал, уже достаточно скоро, — отвечает Глиняный Монстр.

Анатоль обнаруживает, что часть оракула, предназначенного ему и его спутникам, не ограничена размышлением о пространстве и времени; их одиссея также включает в себя приключение в микрокосме. Когда они закончили преследовать солнечные лучи и изучать пределы Вселенной, по крайней мере, на некоторое время, они, кажется, сократились до неопределенных измерений, видимо, чтобы соответствовать — хотя бы в воображении — тончайшим структурам материи и самого пространства.

Этот вид опыта, догадывается Анатоль, может быть таким же обычным для ангелов, как и любой другой. Но, даже если и так, он легко может стать причиной того, что невидимые здесь процессы не могут открыться им. К несчастью, их, человеческие, инструменты не так-то легко приспособить к этому знанию; эта реальность еще более странная и непонятная, чем предыдущая.

Атомы — не простые частицы, понимает Анатоль. Они сделаны из еще меньших «частиц» — названия которых, если только им можно дать названия, ибо их — легион, сложнее, чем сами «частицы». И силы, организующие структуру и перемещения этих частиц, не образуют ровные «поля», их оперирование связано с другими частицами, которые постоянно появляются и исчезают, и время жизни большинства из них исчисляется малыми долями секунды. Такие частицы, понимает Анатоль, суть не просто крошечные пылинки, они еще и представляют собой точки в пространстве, в отношении которых можно пренебречь, например, массой. Их реальность намного сложнее.

Анатоль знает — ибо уже это знал, прежде чем даже увидел сон о Жанне Д’Арк на поле битвы в Шемин-де-Дам — что поведение света отличается сложностью и запутанностью. Ему известно: в ряде случаев свет ведет себя как частицы, а в других — как волны. Как человек образованный, он давно знает, что сложное соединение этих различных качеств ведет к фундаментальной трудности в представлении природы света, чья элементарная составляющая может быть обозначена как «колеблющиеся частицы» или «упакованные волны». Он уже знаком с утверждением, что поведение света можно описать математически, но это описание чрезвычайно сложно, ибо волновую часть можно изобразить лишь в терминах теории вероятности. Теперь же, воодушевленный интеллектом ангелов, он «видит» это напрямую. Видит, что то же самое касается суб-атомических частиц: более тяжелых, составляющих ядро атома, более легких, движущихся по орбите вокруг этого ядра, напоминая целый легион.

Анатоль осознает, что это фундаментальное смешение свойств частиц куда более проблематично, нежели казалось ему раньше. Хотя энергия, «замороженная» в материи, превращается в излучение, этого возможно достичь лишь за несколько этапов — столь же фундаментальных, как природа и структура вселенной, как скорость света. Фундаментальная константа есть жизненный математический мост, переводящий свойства частицы в волновые свойства, и это верно для всех элементарных частиц. Однако, мост этот весьма неуклюж.

Анатоль долгое время восхищается красотой утверждения о том, что поведение многомерных материальных объектов возможно описать в терминах механики, базовые термины которой суть координаты и скорость объекта: механики, универсальность которой привела великого Лапласа к изобретению аллегорического всезнающего Демона. На уровне микрокосма эта простая и элегантная красота совершенно теряется. Дискретность, включенная в переход материи в энергию, означает, что возможно выделить продолжительный спектр микрокосмических «координат» и «скоростей». Вместо ровного изменения координат и скоростей, элементарные частицы должны «перескакивать» из одного состояния в другое. Волновые свойства материи и света возникают, потому что каждая частица обладает набором новых состояний, в которые может «перескочить», и любой расчет их нового состояния может привести лишь к возникновению новых вероятностей.

До Анатоля достаточно быстро доходит факт, что уравнения, хранящие в себе законы, объясняющие поведение элементарных частиц, вытекают из теории вероятности. Ему нетрудно понять: в каком бы случае не были включены большие количества частиц — например, при всех перемещениях материи — вероятность вплетена в определенный набор событий. Однако, он замечает, что, если рассматривать каждое микрокосмическое событие отдельно, тогда координаты не так легко установить. Вопрос о том, где находится элементарная частица и каким путем она может двигаться в пространстве, остается весьма условным. Здесь, как и в макрокосме, не существует привилегированной точки наблюдения, откуда можно рассмотреть все движения частицы; любое наблюдение изменяет систему, которая находится под наблюдением, так как любое наблюдение требует коммуникации посредством элементарных частиц, которые входят в перемещения наблюдаемой системы.

Анатоль осознает, что проблемы, которые могли бы встать перед Демоном Лапласа, желая знать все о макрокосме, ничто по сравнению с проблемами того, кто пожелал бы узнать все о микрокосме. Все, что мог узнать этот Демон о состоянии любой элементарной частицы, могло бы стать набором вероятностей, пока не будут произведены особого рода измерения. Он понимает, что Лаплас ошибался, и что его Демон не мог рассчитать всей истории вселенной и всего хода будущего, исходя из одномоментного знания координат и скорости любой частицы во вселенной, даже если убрать путаницу со значением одномоментности, ибо фундаментальная неопределенность координат и скоростей на микрокосмическом уровне, разумеется, производит и некоторую неопределенность на уровне гросс-материи. Анатоль видит, что надежность гросс-материи и ее перемещений неабсолютна, и что будущее не может быть полностью предопределено и предрешено. Даже истории, реконструированные по отголоскам прошлого, все равно поражены вирусом неопределенности.

— Вся история есть фантазия, — цитирует он. — И судьба — тоже!

Пока мысли движутся в голове, он понимает, что заменяемость материи и излучения делает трудным, если не бессмысленным, говорить о «пустом» пространстве. Появляется идея о том, что пространство пересекается множественными полями силы, потенциальная энергия которой может в принципе проявляться в виде «частиц». Эта кажущаяся пустота потенциально заполнена. Он пытается охватить это воображением, рисуя реальность пространства в виде океана, а материю — словно волны на его поверхности, постоянно формирующиеся, разрушающиеся и возникающие заново. Он поясняет самому себе, что кажущаяся пустота пространства есть артефакт материального существования и человеческих ощущений. Для чужих созданий, вроде ангелов, космос может казаться наполненным, а материя — проявляться в виде серии лакун.

— Да, — произносит Лидиард, подхватывая нить его рассуждений. — У меня было подобное чувство во время первого оракула. Я думал тогда, что начал понимать, что такое ангелы. Думаю, что они создания океанических глубин, которые каким-то образом находятся под космосом. И верю, что они принадлежат к некоему миру, который переплетен с нашим, и поверхность этого мира представляет собой карту, которую наши органы чувств в состоянии изучить.

Эта новая аналогия заставляет Анатоля подумать, что змеи, которых он видел извивающимися вокруг стен Вселенной, скорее похожи на плавающих угрей, но он отбрасывает искушение пофантазировать.

— Будь это так, все встало бы на свои места, — продолжает Лидиард. Стало бы понятно, что у них есть некие трудности с различением и осознанием условий, связанных с материальной Вселенной. Все, что представляется нам «очевидным», проистекает из факта, что наши органы чувств работают исключительно с миром гросс-материи. Природа нашего нынешнего сна уверяет нас, что у ангелов есть доступ к тонким мирам полей и атомов, где материя растворяется до состояния тумана. Значит, у них другие представление об очевидности.

Мир очень маленьких — и кажущихся наблюдателю беспорядочно перемешанными — частиц может казаться ангелам понятным, а мир нашего восприятия — наоборот, спутанным и необъяснимым. У нас есть трудности с «изображением» перемещений в субатомическом мире, их же трудности могут быть совсем иного свойства. Когда они заимствуют человеческое зрение, должен быть смысл в том, что они видят все то же, что и мы, но, видимо, его недостаточно.

Может статься также, что мы, долгое время сокрушавшиеся о невозможности увидеть ангелов лицом к лицу, попросту недооценивали их затруднения. Воображение заставляло наших предков заблуждаться по поводу ангелов и богов, но ведь и ангелы, видимо, заблуждаются насчет нас. Так что все мосты, выстроенные между их и нашим родами очень хрупки. И вся информация, полученная в результате этих контактов, запутана, незавершена и непонятна. Вероятно, что лучших мостов не построить, но мы должны попытаться. Должны попытаться.

Огромный корабль прокладывают путь сквозь безмолвную пустоту, в пяти световых годах от Земли и еще в пяти — от первого возможного обитаемого мира. Сам корабль не будет опускаться на планету, даже если предположительно годится для жизни людей; он выпустит сотню мелких транспортных средств, которые принесут семена Земли на ее поверхность; наномеханические взрыватели и большие вездеходы, которые станут трудиться под куполообразными конструкциями, полными искусственных утроб; самозаменяющиеся установки из систем искусственного фотосинтеза для производства всех видов органических материалов; люди — двуногие, их тела оптимально приспособлены для этих физических условий.

Подобно миру, в котором Пелорус и Харкендер встретили Амикуса, этот тоже ярок и резок, кажется, что его поверхность светится, все выглядит неправдоподобно чистым, но здесь интенсивность фокуса представляется вполне уместной. Это артефакт, продукт человеческой инженерной мысли. Это действительное будущее, не такое, которое могло бы, гипотетически, лежать за пределами нейтральной полосы смерти.

Люди, создавшие великий корабль, не имеют ног, все четыре их конечности — руки, приспособленные для манипуляций. Такие люди никогда не могли и не стали бы спускаться в гравитационный колодец, а проживут всю жизнь в облегченном весе, обеспеченном вращением корабля. И жизнь их будет практически бесконечной. Подобно обитателям Аркадии святого сатира, они, однако, не обращают ни малейшего внимания на чужаков-пришельцев в своей среде. Пелорус знает, что в некотором смысле он и его спутник не существуют в реальности, но кажется самому себе обладающим не меньшим весом, чем прежде. Он не может совершать прыжки и парить, как делают это четверорукие члены команды. В мире, не приспособленном для ходьбы, он и Харкендер, однако, должны передвигаться.

Скорость корабля ограничена; даже свет должен путешествовать между звездами, и корабль должен лететь долго, хотя на борту корабля время течет медленнее, нежели в том мире, который он покинул. Даже в этом случае члены команды собираются посетить многие звездные системы и многие планетные скопления, прежде чем умрут, и только самые младшие среди них должны научиться искусству терпения, дабы привыкнуть к длительным промежуткам между событиями. Новости, которые достигают корабля с Земли, всегда устаревают, но не теряют своей свежести, их поток постоянен, правда, не хватает диалога, но жители Земной системы тоже бессмертны. Это означает, что они нестарятся и могут жить вечно, хотя могут умереть от насилия или по собственному выбору — так что растянутый во времени диалог все же возможен.

Исследование галактики займет десятки тысяч лет, но среди звездных жителей уже находятся такие, кто считает их всего лишь десятками тысяч лет, и кто уже размышляет над следующей ступенью Великого Плана. Большинство, однако, готовятся вначале разобраться с этим заданием, оставив планирование на будущее. Колонизация всех миров в галактике, докуда могут добраться люди, может занять сотни тысяч лет. И эти проекты могут стать проектами сотрудничества, затеянными вместе — или, наоборот, в виде соперничества — с мыслящими существами, выходцами из других звездных систем. Но эти существа конечно, приспособят свои физические параметры к условиям жизни в невесомости, как это сделали люди, и в результате все они встретятся, как братья, если не как отражения друг друга.

В этом мире есть своего рода оборотни, ибо на борту, кроме людей, присутствуют и иные существа, но Пелорус не может считать их существами своего вида. В отличие от него, они никогда не были настоящими волками, так что, сменив обличье, они просто утрачивают человеческий интеллект и самосознание. Подобно своим собратьям — но в отличие от Пелоруса — они сохранили сознательный контроль над феноменом боли и способны успокоить или вообще ликвидировать любые ее проявления усилием воли. Есть здесь и иные виды интеллекта: умы, включенные в нейтральную сеть, базирующуюся на силиконе, тела которой лишь частично органического происхождения. Эти вообще кажутся чуждыми Пелорусу, даже зловещими, несмотря на их уютную манеру общения с народом звезд. Им неведома боль.

Когда у них есть время приспособиться к новой среде, кое-кто приходит поговорить с ними. Как и они, он передвигается на тяжелых ногах, ибо и сам не полностью принадлежит этой обстановке, хотя является воплощением их мечты и амбиций. Разумеется, это Джейсон Стерлинг.

— Это реальное будущее, — говорит им Стерлинг. — Мы теперь мастера нашего существования. Вся плоть есть субъект человеческого доминирования; ни чума, ни холера нам не угрожают, даже никакая война не сможет уничтожить человеческую расу. Мы, наконец-то, родились по-настоящему, покинув материнскую утробу своей планеты. Никто не сумеет ограничить распространения нашей империи. Мы можем сделаться всем, чем пожелаем.

Пелорус знает, что, говоря такое, Стерлинг не игнорирует существование и власть ангелов. Он заявляет, что такова судьба человечества, если ангелы позволят этому произойти.

—  Это лучшее, что ты можешь сделать? — спрашивает его Харкендер с презрением. — Какова реальная разница между этим сном и Раем, созданным химерическим Амикусом? Что сделали твои наследники нового и замечательного? Они пресекли лишь некоторые из грозящих нам бед. Смерть неудобна — давайте покончим с ней! Болезни так неприятны — выбросим их вон! Боль так болезненна — откажемся испытывать ее! Подобно последователям святого сатира, вам бы все упростить! Это все тот же Рай, хотя и материальный. Разве то, что имеют твои насекомоподобные товарищи, лучше, чем приторно-сладкие плоды Аркадии?

— У нас есть неопределенность, — спокойно отвечает Стерлинг. — Есть миллиарды звезд и все миры, что вращаются вокруг звезд. Мы обладаем протеанской способность адаптироваться к чужим обстоятельствам, исследовать пределы роста и формы. У нас есть любопытство. У нас есть наука. У нас есть прогресс. У нас есть все. И нам этого достаточно.

— Это механическое воспроизведение, не более того, — заявляет Харкендер. — Человеческое прошлое, размазанное по большой карте, правда, актеры на галактической сцене закутаны в лучшие коконы против неожиданных неприятностей. С какой стати галактика, полная трусов или вселенная, полная трусов, лучше Рая, полного трусов?

— Ты весьма смело лепишь ярлык трусости, — замечает Стерлинг, но манера его по-прежнему остается умиротворенной. — Но что это доказывает, кроме того, что ты приучил себя к боли и страстно желаешь доказать свое превосходство над другими? Даже если бы это демонстрировало истинную силу ума и характера — в чем я сомневаюсь — чем это отличает тебя от обычного фокусника? Именно мои люди действительно нашли способ победить боль, а еще — разобраться с материей, пространством и временем… и честным путем.

— Это Рай, и ничего больше, — упрямо твердит Харкендер. — И, так как здесь Рай, это место бесполезно для людей. Для волка, может, и отыщется удовольствие на Небесах, если он не научился быть человеком, но этот ваш мир сделал все возможное, дабы избавить человечество от последних остатков волков, сохранившихся от предков.

— Без сомнения, ты достаточно высокомерен, чтобы считать, будто вправе рассуждать от имени всех волков, впрочем, как и людей, — говорит Стерлинг с улыбкой на устах. — Но рядом с тобой волк, который может смотреть на вещи иначе. Ты не смог бы жить в подобном мире. Пелорус? Разве у тебя недостаточно амбиций, чтобы помогать в его создании? Глиняный Монстр, уж точно, смог бы.

— У Глиняного Монстра — собственный хозяин, — отвечает Пелорус. — Воля Махалалела призывает меня аплодировать тебе, ибо я должен наблюдать за людьми и быть их другом, а также защищать как можно лучше. Что же до меня, то я не могу ничего сказать. Я только начинаю понимать.

Стерлинга не сбили с толку его слова. — Мы все только начинаем, — мягко произносит он. — Куда лучше начинать понимать, нежели утвердиться в заблуждении, что достигли конца.

— Ты клевещешь на меня, — быстро парирует Харкендер. — Преимущество, которым я располагаю, состоит в том, что я еще даже не начинал понимать.

— Ты никогда и не смог бы начать, — прерывает его Стерлинг. — Ибо ты недостаточно труслив, чтобы попытаться.

Пелорусу все это кажется бесполезным сотрясением воздуха. «Как это может помочь ангелам? — думает он. — Даже если Небеса созданы для человечества, по той или иной причине, разве мы можем рекомендовать их людям? Разве можем мы заставить их заботиться, попадем ли мы в Рай, в Ад или подвергнемся простому забвению? И все же… если их это вовсе не заботит, тогда почему мы здесь?»

— Если ангелы желают поскорее найти лучший способ жизни, чем тот, который дала им природа, предложи им этот, — говорит Стерлинг, словно отвечая на его безмолвный вопрос. — Предложи им вселенную и достаточно времени на ее освоение.

— Если ты думаешь, что они примут такое предложение, ты чудовищно ошибаешься, — угрюмо отвечает Харкендер.

Пока дни и ночи сменяют друг друга, мелькая, словно голубиные крылья в полете, Мандорла и Глиняный Монстр прокладывают путь вдоль набережной Альберта и затем — по Найн-Элмз-лейн. Город сейчас меняется более резко, по крайней мере, в этом районе. Его старая шкура сброшена, и новая, куда более яркая, занимает ее место. Огромные здания с фасадами из цветного стекла выросли по обеим сторонам реки, чей серебристый поток кажется по контрасту сильно уменьшившимся. От какого бы сокращения населения ни пострадал Лондон в сороковые годы, теперь оно, видимо, вполне восстановилось. Когда люди и машины на улицах становятся различимы, их количество резко возрастает, и темные периоды украшает многоцветное сверкание огней на окружающих зданиях.

Когда время снова замедляет бег, давая им передышку, Мандорла и Глиняный Монстр входят в одно из самых высоких зданий к югу от реки, и бесшумный лифт с металлическими дверцами возносит их наверх. Когда они появляются на крыше, субъективное и объективное время снова почти совпадают.

Ночь темная, небо закрыто облаками, но Мандорла сразу же видит, что два соседних дома сильно повреждены, предположительно, бомбами, и произошло это совсем недавно, дня два-три назад. Газет вокруг нет, но это и не нужно. Глиняный Монстр указывает через реку на отдаленное здание — видимо, где-то в районе вокзала Виктория, на вершине которого установлено гигантское табло, показывающее дату. Тридцатое марта 1963 года. Мандорла подходит к парапету взглянуть на улицы внизу — и улицы ничем не похожи на ее воспоминания о Найн-Элмз.

Люди и транспортные средства внизу малюсенькие, напоминающие насекомых. Людей вообще можно различить только на освещенных тротуарах, но машины и фургоны, заполнившие улицу, сами снабжены фарами, а еще проезжают другие транспортные средства, с мерцающими голубыми огнями на крыше. Многие из освещенных знаков, висящих на домах, тоже то и дело вспыхивают. Город кажется Мандорле полным слов, которые ведут бесконечный разговор в ночи. Поврежденные бомбардировкой здания кажутся темными лакунами в светящейся паучьей сети.

— Это и есть будущее, — говорит Мандорла, оглядывая Темзу в направлении Вестминстера справа и до Пимлико — слева. — Этого меня и учили ожидать, когда заставили вложить немного надежды в человеческий аспект моей души.

— Это мир, который мы оставили, — отвечает Глиняный Монстр. — Более раздутый и более кричащий, но в основных чертах не изменившийся. Качественных перемен не произошло, и здания, поврежденные бомбами, сообщают нам, что под раскрашенным лицом — те же самые язвы.

— Как ты думаешь, что произошло бы с этим фантомным телом, если бы я шагнула через решетку и прыгнула вниз? — спрашивает Мандорла. — Воспарю ли я в воздухе, словно подвешенная на невидимой нити? Может ли наш хранитель обеспечить мне мягкую посадку?

— Попробуй поэкспериментировать, — отвечает Глиняный Монстр. — Я был бы рад понаблюдать. У нас есть богатый опыт ангельских методов, верно ведь? На протяжении наших долгих жизней мы снова и снова восставали из мертвых, но наши создатели редко вмешивались — лишь в случаях, когда надо было спасти нас от боли или бесчестия. Ты можешь быть уверена: сочинители этого оракула не позволят нам исчезнуть, пока они не используют нас на полную катушку, но я не стал бы надеяться, что нас уберегут от всякого вреда.

— А, кстати, какая от нас польза? — спрашивает она. — Зачем ангелам нужна карта будущего Лондона?

— Французы верили в то, что падение Парижа приведет к гибели всей цивилизации, — напоминает ей собеседник. — Пожалуй, судьба Лондона является мерилом другой фазы судьбы цивилизации.

— Но почему это волнует ангелов? Ведь падение Трои и Рима не заботили их.

— Вероятно, заботили. В войнах людей есть нечто, вызывающее их пристальный интерес. Трудно поверить, что у них может быть интерес к оружию как таковому или разрушениям, но их внимание, пожалуй, приковано к росту разрушительных способностей.

Мандорла кивает призрачной головой, соглашаясь с этим суждением. Она не сомневается: их занесло сюда не без причины. И причина может быть связана с новой фазой войны, но, несмотря на видимое повреждение зданий, сама жизнь в городе кажется вполне мирной. Светлеющее небо выглядит чистым. Было бы интересно, думает она, спуститься и исследовать многочисленные комнаты коридоры, дабы увидеть, как живут люди. Она продолжает изучать движение на улицах. Хотя время течет по-обычному, автомобили движутся чересчур быстро, как Темза, когда она смотрела на воду с Вестминстер-бридж.

Некий импульс заставляет ее переместить взгляд. Зоркие глаза выхватывают крошечную красную вспышку в восточной стороне неба. Она указывает Глиняному Монстру на нее.

— Самолет? — неуверенно спрашивает она.

Он качает головой, частично, отрицая, частично, озадачившись. Красный свет уже удалился, но что-то, похоже, происходит.

Внизу начинают завывать сирены — но иначе, не так, как тогда, на Хаймаркет. Огни один за другим гаснут, но улицы не стемнеют. Колонны машин редеют, но никто не отправляется в убежище. Город не пытается спрятаться. Мандорла не знает, связано ли это с незначительной опасностью или с тем, что поблизости просто нет убежищ.

Небо озаряется неким подобием артиллерийских огней, но невозможно увидеть ни орудий, ни их целей. Мандорла уверена, что она и Глиняный Монстр — лишь двое из тысяч — или даже десятков тысяч — наблюдателей, кто пытается выяснить истинную природу конфликта. Встревоженные взгляды, должно быть, прикованы к окнам по всему городу, наблюдая отдаленные вспышки в темноте, подобные китайскому фейерверку. Сейчас невозможно судить, как проходит сражение. А жизнь в городе тем временем идет своим чередом, не замирая.

Отдаленный фейерверки приближается, хотя и медленно. Мандорле кажется, будто в темном небе вспыхнули новые звезды, но это, конечно, обманчивое впечатление.

Когда поле битвы расширяется, вспышки становятся еще более беспорядочными. Мандорла не видит ничего, что указывало бы на цели обстрела, но они, конечно же, не заканчивают обстрел. Она с любопытством ждет, когда начнут падать первые бомбы. Не то чтобы она жаждала увидеть, как будет разрушаться город, но желает знать, что произойдет значительного. Она уверена, что ей и ее фантомному спутнику нечего бояться.

Без всякого предупреждения все небо вдруг взрывается.

Ослепительный свет, ярче солнечного в тысячу раз, пожирает темноту.

Мандорла знает, что, будь она созданием из плоти и крови, ослепительная вспышка расплавила бы ей глаза, сварила заживо мозги, но она — призрак. Взрыв проходит сквозь нее, и она ощущает боль, но тело ее не разрывается на части. Мощный порыв ветра отбрасывает ее в сторону, посылает кувыркаться в потоке, но ей еще нельзя погибнуть и позволено остановиться, чтобы наблюдать дальше.

Она видит, как город раскололо на части, бесчисленные здания разваливаются, словно спичечные коробки, вся сердцевина охвачена огнем, который опускается все ниже. Оставшиеся огни гаснут, но город еще пару секунд освещен ослепительным светом. Секунды словно зловещим образом растянулись, хотя магия ангелов тут ни при чем. Огромные пылевые тучи поднялись с земли, окружая Мандорлу, летящую вниз, подобно осеннему листку. Она падает, охваченная невероятной болью, но все еще видит, не будучи в состоянии отключить это видение.

Время начинает ускоряться задолго до того, как она касается земли, но Мандорла не может оценить милосердия этого жеста. Все вокруг нее, кажется, полыхает огнем Ада, желающим разрушать все материальной, кроме ее фантомного тела.

Она знает: это лишь иллюзорный продукт ее воображения, но где-то вдали все равно раздается зловещий хохот ангелов.

Анатоль находит, что конец времени не так просто изобразить, как начало. Он знает, что изначальный взрыв должен быть более сложным делом, чем смогло охватить его жалкое воображение, и ему, разумеется, просто понять проблематичную природу «яйца», чей пиротехнический взрыв положил начало космосу, но крайние последствия этого начала окутали все иной неопределенностью. Оккультная сила ангельского зрения обнаруживает не один взрыв, но несколько, и Анатоль не может решить, который из сценариев — действительная кульминация космического жизненного цикла.

В одном из захватывающих образов Вселенная продолжает расширяться. Галактическое скопление, содержащее и землю — и все другие скопления тоже — начинают постепенно изолироваться в вакууме, все прочие — так далеко, что почти невидимы. В этом одиноком состоянии каждая индивидуальная галактика и каждая индивидуальная солнечная система постепенно разрушаются. Все звезды и Вселенная взрываются, и их энергия рассеивается.

Анатоль осознает, что солнца могут быть лишь временными феноменами, разрушающимися, пока светят. Энергия вытекает из точек высокой концентрации; все системы переходят в состояние максимальной дезорганизации, которое также есть состояние энергетической бесформенности. Отдаленное будущее Вселенной — по крайней мере, согласно этому сценарию — своего рода энергетическая нирвана, в которой невозможны новые перемещения. Сама масса переплавится в однородную, теряя все разнообразие.

Жизнь в такой Вселенной тоже должна быть временным феноменом, ибо креативность жизни зависит от изменения потока энергии. Способность жизни создавать формы все большей и большей сложности полностью зависит от неиссякаемого энергетического потока. Концентрация и, следовательно, рассредоточение материи звезд приводит к исчезновению жизни. Действительно, Анатоль теперь видит, что атомы, составлявшие молекулы жизни, которые начали земную эволюцию, есть сопутствующие продукты более ранней нестабильности, порожденной взрывами звезд мощной энергии. Жизнь есть феномен, связанный со вторым поколением звезд.

Постоянное расширение — не единственно возможная судьба, которую можно представить себе с помощью ангельского восприятия. Сила изначального взрыва, растащившего галактики в разных направлениях, по крайней мере, в некоторой степени, в силу закругления пространства, которое и есть гравитация, которой следуют галактики, в конце концов, заставит их описать полный круг. Анатоль может изобразить момент времени, когда расширение Вселенной достигнет пределов, после которого сила гравитации снова заставит ее сокращаться, понуждая превратиться в то самое существо, которым она была изначально. Если это и есть причина, понимает Анатоль, то конец времени может также стать его началом. Цикл каузальности может быть закрыт, космическое яйцо, давшее рождение космосу, станет и конечным продуктом изначального извержения.

Он старается доказать существование Вселенной, которая никогда не кончается и обладает способностью к самовосстановлению. Интересно, может ли космическое яйцо, сформированное в результате полного распада Вселенной, превратиться в то же самое яйцо, с которого началось расширение, и, если может, то с него начнется вселенная, идентичная предыдущей во всех аспектах. И не может ли при этом получиться совершенно другое космическое яйцо, которое даст жизнь иной Вселенной, так что данный цикл времени станет повторяться с вариациями? И, даже если космическое яйцо всегда идентично, не станет ли существенная неопределенность микрокосма причиной возникновения незначительных расхождений между циклами, и не приведет ли это, таким образом, к бесконечной серии возможных вселенных, не существующих более одного раза, ибо время — замкнутый цикл без всяких «прежде» и «потом», но громоздящихся одна на другую в виде серии параллельных альтернатив.

Странное величие этой идеи интригует его. Идея о цикле времени, который всегда завершен и всегда отличается от другого, порождает некий эстетический образ уникальной симметрии, мощного величия, неоценимого достоинства. Сколько альтернативных вселенных может существовать в пределах одного цикла? Ответ на этот вопрос, как немедленно понимает Анатоль, поражает своим величием: может быть столько же альтернативных вселенных, сколько неопределенностей в структуре микрокосма, который может содержать миллион атомов в пространстве, слишком маленьком для человеческого глаза, в то время как микрокосм слишком огромен, дабы его мог охватить ум человека.

Дальше — больше. Понимание Анатолем возможностей конца времен нагружается и осложняется дальнейшей информацией. Он видит, что продолжительный процесс расширения всегда содержит в себе мини-процессы распада. Он видит, что взрывающиеся звезды, рассеивающие молекулярные семена жизни, оставляют угольки, в которых материя может сгущаться до невообразимой плотности. Многие становятся энергетическими сферами суперплотной материи, чья атомная структура разрушена. Некоторые достигают уровня концентрации, при котором сила гравитации становится столь мощной, что закругление пространства вокруг массы блокируется, и получается объект, с поверхности которого ничто — включая даже свет — не может исчезнуть. Это, как он догадывается, настоящие «дыры» в космическом пространстве, и их поверхность представляет собой границы своеобразных «карманов» Вселенной, в которые постоянно засасывается материя.

Анатоль представляет себе этот процесс как своего рода охоту, в которой одна Вселенная пожирает другую. Он пытается экстраполировать крайние последствия этого открытия. Может ли это начать более грандиозный процесс распада, который он уже визуализировал? Может быть, это просто необходимая часть в деле самовозрождения, путем которого вселенная пожирает самое себя, подобно змее, глотающей собственный хвост? Или космическое яйцо — всего лишь дыра в пространстве, в которой собираются, в конце концов, все остальные дыры? Или же постоянное формирование таких дыр — более серьезное дело, в котором может участвовать серия независимых параллельных Вселенных, постепенно съедая одна другую, истощая ресурсы друг друга?

Даже с помощью ангельского зрения Анатоль не может найти ответы на эти вопросы.

— Если Вселенная обречена превратиться в безликую массу, тогда все, в конце концов, исчезнет, — говорит Анатоль своим спутникам. — Вся материальная жизнь прекратит существование, и любой вид жизни, которую ведут ангелы, постигнет та же участь. Даже если время — замкнутый цикл, все равно все временно и исчезнет… но не так уж неубедительно то, что все, существующее в течение одного поворота революционного колеса, может оказывать влияние на последующие повороты. Даже если отбросить в сторону богоподобные амбиции ангелов, не так уж и невозможно, чтобы наши потомки не почувствовали на себе богоподобные амбиции своих собственных ангелов. Пожалуй, во всей полноте времени, будут создания, сотворенные из материи — человекоподобные создания с мозгами и руками — которые отыщут смысл в исполнении своей роли космических архитекторов. Кто знает, чем в один прекрасный день станут люди, если сумеют захватить контроль над собственной эволюцией? Ангелы сейчас обладают большей властью… но что ждет нас в будущем?

— Лучше надеяться, что они тебе не поверят, — произносит Геката с горькой иронией. — Если их оракул должен показать им возможное будущее, в котором люди возьмут над ними верх и узурпируют божественные привилегии, они могут обеспокоиться этим, могут решить, что карьере человечества стоит положить конец.

— Если только они не решат сохранить нас в качестве инструментов для космической инженерии для них самих, — предполагает Анатоль.

Это всего лишь концепция, и он сам в нее не верит, но тайны Вселенной открыты ему, и, даже если он не стал Лапласовым Демоном, он все равно своего рода могущественный Демон и, хотя бы на какой-то момент — нет такой ереси, которую он не принял бы.

Мир есть свет, и нет ничего, кроме света. Нет ничего за его границами, кроме бесконечной пустоты и абсолютного холода, но это не имеет значения. Все, что внутри , обладает потрясающим цветом, дружественным теплом и жизненной энергией. Обитатели этого конкретного мира обладают формой, но не отягощены вульгарной массой. Сама материя исчезла их этой сферы существования: то, что остается, это вселенная душ и образов.

Свет, составляющий новую реальность, изначально любящий , и все, кто может парить в нем, охвачены светлой радостью и постоянно возвышенным состоянием духа. Все здесь «ангелы», но эти ангелы не таковы, как те создания, которых люди, за неимением лучшего слова, стали называть ангелами. Это не падшие ангелы, не ангелы-хранители; они лишь отдаленно состоят в родстве с теми, которых довелось знать Пелорусу, кого он боится и ненавидит. Обитатели этого мира столь щедры и великодушны, это настоящие белокрылые ангелы прежних религиозных представлений, вечно купающиеся в солнечном свете.

Пелорус с готовностью узнает в этой жизни своего рода послежизнь, как ее представляли дежурные философы Ордена Святого Амикуса: мир, с которого сорвана дьяволоподобная маска, очищающий божественный огонь, который всегда казался им истинной сущностью всех сознаний, всей сознательности и всеобщего согласия.

Пелорус заинтересован в постижении этого мира, ибо ему всегда казалось, что для человеческого воображения всегда было легко постичь невинность животного прото-сознания, чистое ощущение волчьего ощущения. Параллель, разумеется, далека от идеальной — философы-святые не потерпели бы волчьего голода в подобном месте, где львам положено возлежать рядом с ягнятами — но все равно она близка к истине. Мандорла, думает он, конечно же, заспорила бы: если бы люди были в состоянии скинуть груз мыслей, при таком условии они могли бы достичь подобного состояния — не идеальным образом, но максимально близко к идеалу.

И вновь что-то напоминает Пелорусу, может, и фальшивую, но лично для него ценную идею Золотого Века: мир потенциалов, прочность которых еще только должна проявиться при помощи созидательной магии. Мир, полный надежды, не омраченной разочарованием, величественный океан архетипической пены, ожидающий, когда из него что-то сотворит пытливый ум и зоркий глаз изначального Наблюдателя.

Харкендер, хотя это и не удивительно, гораздо менее впечатлен этим. — Квинтэссенция тупости, — цинично роняет он. — Инфантилизм интеллектуалов. Рай идиотов и импотентов, столь смущенных присутствием собственной плоти и фактом жизни как таковой, что выдумали мир, из которого изгнана вся чувственность. Это самый убогий Рай из всех, коих нас удостоили лицезреть — и, осмелюсь надеяться, последний. Разумеется, мы здесь зря тратим время, а могли бы сделать что-нибудь стоящее.

— Я думал, ты одобришь это, — отвечает Пелорус. — Разве ты не провел целую жизнь, подражая святым древности, умерщвляя плоть, дабы избежать ее ограничений?

— Я был исследователем, — холодно информирует его Харкендер. — Моей целью всегда было сорвать вуаль таинственности, которая делает все путешествие опасным. Люди, создавшие этот мир, подобные младенцам в поисках материнской утробы, трусы в поисках волшебной сказочной страны, где все прекрасно, ибо любая угроза переводится на аксиоматический уровень. Святые предали забвению Ангела Боли, чтобы умиротворить ее. Они забыли ее, чтобы добиться ее милости, в надежде, что она оставит в покое. Я предал забвению Ангела Боли, чтобы быть с ней учтивой, чтобы принять ее в свои объятия, чтобы сочетаться с ней браком и слиться в порыве страсти на веки вечные. Ты думаешь, что эти глупые порхающие мошки, которые, без сомнения, верят, что огонь сотворил с ними метаморфозу при жизни, знают истинную любовь?

Святого Амикуса, конечно, здесь нет, ибо его имя взял себе Орден, сделавший его главной фигурой, но все же и тут имеется кто-то, кто выходит встретиться с ними — или, вернее сказать, двое, ибо на сей раз он не в одиночестве. Пелорус не может узнать ни одного из них, пока они приближаются, ибо в полете можно различить лишь мелькающие крылья, и движутся они словно бы не в трех измерениях, а больше, и разноцветное сияние уносится в золотой эфир. Однако, когда они останавливаются, то обретают некое подобие человеческой формы. Но даже тут Пелорус в замешательстве. Он видел их прежде, но очень кратко, и вовсе не в мире людей. Но Харкендеру их имена знакомы.

— Мой дорогой Габриэль, — медовым голосом заговаривает он. — Приятно видеть тебя. Я часто думал, что с тобой стало. Я не должен был оставлять тебя с монахинями — еще одна глупая ошибка, плюс к прочим, совершенным мною, и худшая из них. И все же я удивлен, что нашел тебя здесь, и еще более удивлен, обнаружив твою спутницу. Я думал, уж она-то понимает свою ребяческую ошибку. Разве ты не покинула монастырь, моя дорогая, чтобы двинуться в большой мир за его пределами?

— Бедный мистер Харкендер, — мягко произносит Габриэль Гилл. — Вам бы не следовало так торопиться признать, что в ребенке скрыт будущий мужчина — или женщина, или личинка ангела. Меня и самого прежде считали одержимым дьяволом, и я не знал, стыдиться ли мне этого! Считалось также, что в Терезу вселился дух самого Христа, а она не знала, гордиться ли этим. А вы, к несчастью, были одержимы лишь самим собою, и вам не хватало мудрости отринуть это. Вы слишком яростно гордились собственными промахами и упражнялись в софистике, доводя ее до невообразимых пределов в попытке сделать из своих грехов добродетели. Если бы вам только удалось восстановить невинность своего состояния при рождении, вы бы еще смогли, пожалуй, достичь Небес — не этих, так других — но вы слишком глубоко завязли, не пытаясь спастись, в страхах и обидах беспомощного ребенка, для которого наигорший ужас — его собственная никчемность.

— Правильный ответ, когда обнаружишь свою никчемность — дерзать, а не сдаваться, — парирует Харкендер. — Кстати, в чьей любви вы тут купаетесь? Уж не вашего Создателя — в этом я уверен. Какой ангел согласился стать пленником ваших нужд, обреченный навсегда исполнять роль любящей матери? Ангелы, которых я встречал, не столь терпеливы.

Габриэль улыбается, и его улыбка так и сияет. — Ангелы, которых вы знаете, пали ниже, чем вы можете себе представить, и даже ниже, чем они сами представляют. Они правы, что сожалеют о своем грехе и жаждут спасения. Что еще можем мы предложить им, кроме образа Рая, подходящего для ангелов? Чего еще они могли бы желать?

— Это глупый сон, — раздраженно бросает Харкендер. — Жалкий фантазм, не стоящий внимания. Рай, вызывающий скуку. Я бы не выдержал здесь и недели, не говоря уже о вечности. Никто, обладающий пытливым умом, не сможет здесь оставаться.

— А вы так уж уверены, что ваши хранители обладают пытливым умом? — спрашивает Габриэль. — И, если обладают, вы уверены, что они не отказались бы от него в обмен на экстаз?

— Очевидно, что я о них более высокого мнения, нежели ты, — отзывается Харкендер. — У них есть власть. Им нет нужды находиться здесь — как и любому мыслящему созданию.

— Пелорусу это лучше известно, — говорит Габриэль Гилл. — Пелорусу известна радость невинности, свобода удовольствия. Это, может быть, и не Рай для волка в нем, но для человека — точно, верно ведь?

Прозрачный взгляд Габриэля столь откровенен и честен, а лицо его спутницы так нежно, что Пелорус испытывает искушение солгать — но решает, что Рай будет осквернен дипломатической ложью.

— Нет, — произносит он. — Это место построено на иллюзорной надежде, оно слишком многое отвергает. Я не любитель Ангела Боли, но и я начинаю понимать, что без ее изнуряющего присутствия я слишком одинок и несовершенен. Пожалуй, это моя собственная слабость и неустойчивость, но, чем больше я слышу аргументов Харкендера, тем больше я вынужден соглашаться с ним. Не этого жаждет человек во мне, Габриэль. Преисподняя, полная любви и радости, все равно преисподняя. Человек во мне не желает больше быть волком, но я уверен, что лучше быть волком, чем существом, которое останется здесь на веки вечные.

— Бедный Пелорус, — изрекает Габриэль без следа сожаления, прежде чем оборачивается к Харкендеру. — Мы очень скоро снова увидим тебя, — мягко говорит он. — С течением времени все забудется. Ангелы, хотя и падшие, не прокляты навека, не проклят и ты. Со временем ты сможешь принять факт, что ничего, кроме радости, не стоит искать, и ничто не важно, кроме любви, нигде не стоит существовать, кроме света. Не отчаивайтесь, мистер Харкендер. Однажды и вы научитесь унижению.

— Уже научился, — уверяет Харкендер дитя, однажды бывшее его стражем. — Я давно научился унижению. Это более тяжелый урок, чем урок гордости, и в нем нет никакого греха.

— Падшим ангелам виднее, — говорит Габриэль. — Рожденные на крыльях гордости, они могут летать до конца времен, если захотят, но ничто их не ждет, кроме просторного Ада. Это мир, которому они могут принадлежать, мистер Харкендер, и вы не сможете предотвратить свершения этого факта. Со временем истина станет явной.

— Разумеется, — бросает Харкендер. — По крайней мере, мы можем на это надеяться.

К тому времени, когда Мандорла приходит в себя и встает на ноги, Лондон уже лежит в руинах.

Хотя дни и ночи мелькают еще быстрее, чем это было прежде, по окружению почти нельзя различить, что происходят изменения. Здания разрушены до невероятной степени. Мосты через Темзу тоже рухнули и не восстанавливаются. На улицах накапливаются горы обломков и мусора. Вокруг не видно ни людей, ни машин, но она уверена: видеть просто некого.

Когда Мандорла присоединяется к Глиняному Монстру, они начинают двигаться на юг. Клэпэм-Коммон можно узнать только по его пустоте, но больше нет никаких признаков. Смена дней и ночей продолжаются довольно долго, и они успевают пройти пять-шесть миль пустоши, но у Мандорлы нет ни малейшей идеи, где они могут очутиться, когда время снова замедлит свой бег.

Окружающая среда по-прежнему безжизненна. Из трещин растут небольшие кусты, а лишайники напоминают язвы проказы на теле города. То, что прежде было садами, сровнялось с голой и пыльной землей, на которой не растут ни трава, ни кусты.

Дует холодный ветер, сгоняющий красноватые тучи. Свист ветра — единственный звук, который можно услышать.

— Пыль сама по себе может быть ядовитой, — произносит Глиняный Монстр. — Что бы ни вызвало это разрушение, должны были остаться тяжелые последствия. Если в Англии выжили какие-то люди, то только в сельской местности.

Но он ошибается. По мере того, как они проходят мимо жалких останков британской цивилизации, тишину прерывает звук, отличающийся от завываний ветра: это звук мотора. Глиняный Монстр немедленно ускоряет шаг, идет на звук, развивая небывалую для фантома скорость. Мандорла не отстает.

Транспортное средство отличается редкостным уродством, оно напоминает пулю на колесах. Впереди — окно из темного стекла, за которым находится невидимый водитель, но никаких дверей не наблюдается. Впечатление такое, будто ее загерметизировали: не видно даже выхлопных труб. Машина движется со скоростью галопирующей лошади, но Глиняный Монстр и Мандорла в состоянии успевать за ним, перемещаясь к востоку.

По мере того, как таинственный автомобиль покидает северные окрестности опустошенной равнины, Мандорла понимает, что территория-то выказывает некоторые признаки человеческой активности — если не реконструкции, то очищения от обломков и разрушений. Транспорт поворачивает к юго-западу вдоль дороги, которая не выглядит заброшенной, и выходит, наконец, к приземистому зданию цилиндрической формы, напоминающему коробочку для пилюль. Бетонные стены здания носят следы воздействия непогоды, но не разрушены, а огромные стальные двери сбоку не выглядят особенно проржавевшими. Вокруг никого не видно. Как только машина въезжает на площадку перед зданием, Глиняный Монстр торопится догнать ее, и Мандорла тоже ускоряет шаг.

Когда дверь скользит в сторону, темное стекло автомобиля освещается изнутри, и они впервые видят водителя. На голове у него шлем, глаза защищены панелью из темного стекла, которое напоминает Мандорле дверную панель в миниатюре. Секция пола под автомобилем начинает опускаться под землю, но с другой стороны достаточно места, чтобы два фантома могли проскользнуть внутрь.

Опускающаяся платформа неловко подергивается, словно контролирующий ее механизм требует некоей отладки. Когда она останавливается, наступает краткий период отсутствия активности, и, спустя примерно полторы минуты, машину со всех сторон начинают окатывать струи воды. Это ужасно неприятно, но не причиняет ни Мандорле, ни Глиняному Монстру ни малейшего вреда. Будь они людьми из плоти и крови, непременно бы пострадали. Вода не собирается внизу, в шахте, она вытекает через отверстия в стене.

Когда процедура закончена и машина высушена, в боковой стене открывается дверца. Еще одна открывается в стене шахты, позволяя пассажирам пройти. Все трое одеты в защитные костюмы, полностью закрывающие тела. Дверь ведет в другую камеру, где они останавливаются и ждут. Новые струи воды обрушиваются на них, уже не так яростно, как те, что мыли автомобиль. И лишь по окончании ритуала люди освобождаются от своих искусственных коконов. Стягивают защитные костюмы, аккуратно складывая их в настенный шкаф, и затем, через следующую дверь, выходят в ярко освещенный коридор. Они одеты в серые туники и брюки, напоминающие армейскую униформу без знаков различия. Другие ждут за дверью, чтобы приветствовать их. Мандорла и Глиняный Монстр проходят следом за ними по лабиринту коридоров, заполненных людьми до такой степени, что им едва удается найти место для своих призрачных тел.

Здесь есть мужчины, женщины и дети. Подобно всем, без исключения, людям в толпе, они бесцельно передвигаются, обращая мало внимания на окружающих, кроме тех, с кем непосредственно общаются. Они бледны, но, похоже, нормально питаются и здоровы, а выражение их лиц ничем не напоминает о несчастье.

— Похоже, жизнь продолжается, — говорит Глиняный Монстр, не считающий, что это вопрос великой важности. — Воды и света им явно хватает, чтобы выращивать растения прямо здесь — или, пожалуй, у них есть техническая команда химиков жизни, которая способна производить достаточно полноценной пищи, заменяющей растительную.

— Они должны быть свободны от тягот бесконечной войны, — добавляет Мандорла, рассматривая лица проходящих мимо людей: довольны ли они и не испытывают ли страха. — Сейчас, когда сама планета оделась в броню, думаю, нет оружия, способного проникнуть в подобную твердыню, а продвижение армий по земле явно было бы затруднительно.

— Пожалуй, — соглашается Глиняный Монстр. — Но мы уже знаем, что люди уже обнаружили более тонкие способы вести войну, чем те, которые были в ходу в конце девятнадцатого века. Даже если сейчас царит мир, вовсе не факт, что старая ненависть похоронена навсегда.

Слово «если» эхом отзывается в мозгу Мандорлы, пока она продолжает рассматривать лица обитателей подземного мира. Нет никакого способа обнаружить причину для беспокойства, которое, кажется, владеет многими из них, и она точно знает, что люди всегда найдут, о чем беспокоиться. Но чувствует: Глиняный Монстр был прав со своими скептическими суждениями о том, что и эти люди живут под угрозой гибели и разрушения.

Глиняный Монстр, тем временем, изучает различные предметы, которые проносят мимо люди, и также повороты и закоулки коридоров. Здесь множество ручек и кнопок, но интереснее всего небольшие экраны, испещренные движущимися изображениями человеческих лиц или абстрактными символами. — Это новое тысячелетие, бормочет он, внезапно уловив дату. — Двухтысячный год наступил и прошел, а история продолжается. Изменения и приспособления продолжаются. Разве нужны были бы такие машины, если бы город наверху жил прежней жизнью? Какие приключения выпали бы на долю людей, если бы им не пришлось уйти под землю?

У Мандорлы нет времени предаваться сантиментам. Ее фантомная форма, чувствительная к любым вибрациям, различает слабую дрожь, которая быстро возрастает до точки, при которой окружающие люди начинают ощущать ее. Реагируют они мгновенно, хотя и не паникой, но достаточно быстро, чтобы понять, что ситуация — на грани безнадежной.

Когда толпа начинает напирать, Мандорлу прижимают к стене коридора, и ей хочется протиснуться сквозь стену, но материя слишком плотна. Спустя всего пару мгновений она понимает: им с Глиняным Монстром придется разделить судьбу тех, кто находится здесь, пытаясь спастись от искусственного землетрясения , которое разрушит защищающую их убежище скалу.

Будучи призраком, она по-прежнему испытывает боль и страх, и обрушившаяся темнота охватывает ее плотной стеной, и это ужасно. Она отчаянно пытается нашарить руку Глиняного Монстра перед тем, как потерять сознание — а может быть, и умереть, подобно несчастным, собравшимся вокруг.

Анатоль и его товарищи предпринимают бросок через простор Млечного пути, передвигаясь от одного поворота великого галактического колеса до другого, в поисках существующей где-либо жизни.

У них нет затруднений с ее поиском: фундаментальные молекулы жизни, как ни странно — везде, несмотря на их сложность. Они существуют в скоплениях огромных газовых облаков диаметром в несколько световых лет, но самовозрождающиеся формы, обитающие в такой постоянной среде, очень просты. Естественный отбор, действующий в данных условиях, не может произвести ничего более сложного, нежели примитивная прото-бактерия.

И только на планетах, согреваемых устойчивым солнечным светом, в присутствии необходимого количества воды, жизнь может прогрессировать и достигать более высоких уровней сложности, но достижение усовершенствований — дело непростое и проблематичное. В подавляющем большинстве случаев такое усложнение защищает само себя, все, если не считать нескольких организмов, которые начинают искать творческие пути изменить разрушающую их действительность. Но проходит немного времени, и почти весь мир начинает изменять окружающую среду. По иронии судьбы, те организмы, которые могли вписаться в прежнюю обстановку, и здесь очень быстро обретают стабильность. Эти системы эффективно защищают себя от прогрессивных влияний естественного отбора. На абсолютном большинстве планет, где преобладает подводная жизнь, появляется несколько особых видов организмов, постоянно пребывающих в равновесии. Они очень быстро восстанавливаются, даже если уничтожить их колонии.

Вскоре Анатоль понимает, что, в действительности, очень редко продуктивная нестабильность производит многоклеточные организмы, способные прожить длительную жизнь. В большинстве случаев, где присутствует многоклеточная жизнь, она вскоре исчезает, неспособная соревноваться в жизненности с одноклеточными.

Постепенно Анатоль воссоздает общую картину жизни во Вселенной и приходит к пониманию, до какой степени маловероятно, чтобы какая-либо из планетных систем вырастила многоклеточный организм, который способен поддерживать себя в течение длительного времени. Когда таким организмам удается прожить долго, они сталкиваются с почти неочевидной перспективой достижения простого равновесия, который подавляет влияние естественного отбора, низводя его до точки, где эволюция ползет черепашьими темпами. Анатоль обнаруживает, что, хотя сама жизнь везде одинакова, сложные жизнеформы очень редки. Ему становится ясно: экосфер, способных дать начало разуму, столь мало, что невозможно отыскать две подобные галактики в одно и то же время. А в отдельно взятой галактике вероятность зарождения разума появляется с интервалами в десятки или даже сотни миллионов лет.

Едва осознав это, Анатоль уже без труда находит место интеллекту в общей схеме. Интеллект, как он догадывается, соотносится со средой таким образом, чтобы защищать свое долговременное существование. И напротив, интеллект проявляет мощнейшую тенденцию к самоопустошению — и уничтожению систем, которые произвели его, часто возвращая эти системы на уровень, где фигурируют простейшие многоклеточные организмы.

Причина, по которой ангелам интересна человеческая жизнь, становится немного понятнее. Даже если время их жизни измеряется эонами, а сфера влияния покрывает несколько галактик, эволюция человечества дает им редкую возможность наблюдения. Замечание сэра Эдварда Таллентайра относительно того, что Вселенная изобилует разумной жизнью, хотя и вселяло надежду, но иллюзорную.

«То же самое касается и моей надежды на то, что наши далекие потомки смогут осуществить контроль над судьбой и удачей и самим уподобиться богам, — думает Анатоль. — Где они сейчас — богоподобные потомки разумных существ, эволюционировавших в прошлом?»

Но не только распределение жизни во вселенной интересует Анатоля. Рассматривая феномен жизни в широком контексте, можно стать более чутким к реалиям ее природы. Наблюдение за жизнью глазами человека заставило его думать о живущих индивидуумах как об относительно неизменных существах, а рассмотрение системы земной жизни с этой точки зрения позволяет ему считать собственную жизнь настоящей наградой и чудом. Теперь-то он понимает, как экзотично само бытие и как сомнительно его богатство и разнообразие.

Жизнь, доходит до Анатоля, есть продукт неиссякаемого потока, и неважно, какие энергии в нем присутствуют, ибо стремятся они, в конечном счете, к однородности и заурядности. Вместе с солнечным светом на планеты обрушиваются энергетические потоки, таинственно закручивающиеся в вихри, образующие жизнь. Жизнь не в такой уж степени побочный продукт потоков, а, скорее, один из их аспектов, а живые организмы — сами творения потока. Эта кажущаяся стабильность, по крайней мере, есть часть иллюзии человеческого восприятия.

Подобно многоструйному фонтану, чья стабильная форма есть артефакт постоянного давления воды и архитектуры, живой организм поддерживает свою форму, несмотря на факт постоянного обмена материи и энергии с окружающей средой. Новые молекулы постоянно втекают в организм, заменяя старые. Даже когда жизнеформа достигает финальной фазы заложенной в него эволюции — зрелости — она не перестает изменяться, и Анатоль видит, что процесс роста и созревания куда сложнее, нежели он мог себе представить.

До сих пор он представлял рост добавочным процессом, увеличением, а теперь способен разглядеть в нем нечто наподобие создания скульптуры, форма которой достигается путем отсекновения ненужного материала. Он осознает, что в самой жизни куда больше смерти, чем ему представлялось. И видит: все живые клетки не просто смертны, но суицидальны по своей природе, а их долгосрочное выживание и сохранение — скорее исключение, чем правило. Структура организма создается отдельно взятыми клетками вопреки их естественной судьбе, так что промежутки между пальцами руки сконструированы смертью клеток, которые в противном случае соединяли бы их.

Анатоль всегда думал о жизни, как о нормальном состоянии, рассматривая то, что ей угрожает — болезнь, ранение или старение — как чужеродное и зловещее. Теперь же он воспринимает раннюю смерть как нормальную судьбу всех клеток, а защитные силы, стремящиеся сохранить многоклеточные организмы — как аномальные. Даже в живом теле сложного организма великое множество клеток скованы строго отмеренным временем жизни. Даже те, что обеспечивают самые важные жизненные функции, постоянно заменяются, переживая бесконечный процесс внутреннего естественного отбора, в котором каждая специализированная клеточная масса борется с излишками органического избытка.

Увидев жизнь таким образом, в виде серии усовершенствованных и затейливых водоворотов в термодинамическом потоке, являющемся наследием изначального взрыва, Анатоль начинает удивляться, отчего вообще существуют какие-либо организмы, кроме тех, которые жизнь считает подходящей базой для развития разума.

Почему, спрашивает он себя, этот вихрь вообще случился? И почему образовался сам поток? Каким образом, принимая во внимание встроенную тенденцию к энергетической однородности, лежащую в основе существования Вселенной, образовались звезды и галактики? Почему произошел изначальный взрыв, запустивший круговерть на фоне изначальной же тишины?

Анатоль вспоминает, что в романе его тезки написано о планирующейся революции — идею которой ангелу-хранителю подсказала информация в конкретной книге. Хоть в тексте и не называлась сама книга, без сомнения, это была «О природе вещей» Лукреция. В этой книге, первой провозгласившей, что нет ничего, кроме движущейся материи, Лукреций предполагает, что вначале все атомы должны были беспорядочно сыпаться сквозь пустое пространство, не имеющее формы, пока один-единственный атом не отклонился от курса, и этот атом он назвал clinamen. С этого-то единственного события и начался вихрь, развиваясь и увеличиваясь, пока не достиг размаха нынешней жизни, которую могут наблюдать теперь все живущие.

Именно так и должна выглядеть вселенная, понимает Анатоль. Таким образом, источник вихря, потока и креативности находится внутри нее. Сам по себе он весьма мал, но производит величественный эффект. И, если время, и впрямь, циклично и всегда возвращается от полного разрушения к однородности, этот источник должен быть защищен даже от воздействий времени и от разрушений, дабы снова и снова проявлять божественный порядок.

— Джейсон Стерлинг однажды вывел подобную аналогию, пытаясь выяснить, кто такие ангелы, — говорит Лидиард. — Он всегда был поглощен причудливым семенем порядка, возникающим из хаоса. И предполагал, что источник мутаций, на основе которого работает естественный отбор, создавая новые виды, должен быть также и источником магической силы, с помощью которой ангелы подчиняют своей воле материю, пространство и время.

— Если так, значит, они более богоподобны, нежели мы привыкли считать или осмеливались надеяться, — отвечает Анатоль. — Если они и есть семена вихря, ответственного за всю материальную Вселенную и феномен жизни — то разве они не боги?

— Если бы генераторы такого вихря были сознательными, то могли бы непременно претендовать на статус богов, — произносит Лидиард. — Но что же они за боги, если вызванный ими вихрь не был запланирован и не взят под контроль?

— Слепые боги, — роняет Геката. — Изначальные импульсы, не знающие, какова их цель. Боги, обладающие всемогуществом, но при этом совершенно беспомощные… до тех пор, пока не узнают о самих себе достаточно много, чтобы взять под контроль то, что уже наворотили.

— Если Геката права, наша собственная роль в этом может быть немного яснее, — говорит Анатоль. — Если ангелы начали свое существование как слепые боги, не знающие, ни кто они, ни что и как совершили, теперь они могли начать попытки взять все под контроль, дабы clinamen подчинялся интеллекту.

— И если нам удастся научить их, — подхватывает Геката с мрачным удовлетворением, — что тогда?

Здания в городе, сквозь который пробираются Пелорус и Харкендер, необычайно высоки, их фасады гладки, как стекло. Улицы — чистые и прямые, а движущиеся по ним транспортные средства — вытянутые и бесшумные. За пределами города улицы расширяются, переходя в огромные шоссе, тщательно огибающие возделанные поля. В месте их пересечения они соединяются гигантским виадуком, переходы которого имеют вид скользящих дорожек. В безоблачном небе показался светящийся след самолета, а по колоннам густого дыма можно проследить, когда в небо взмывает ракета.

Люди, переходящие по бегущим дорожкам от здания к зданию, имеют озабоченный вид. Они редко останавливаются дольше, чем на секунду, им нечего сказать друг другу, кроме ритуальных приветствий. Их одежда ничем не напоминает униформу, но представляет собой лишь разнообразные вариации одного и того же набора образцов, различающихся в соответствии с профессией и рангом. Пелорус замечает, что строгость покроя говорит сама за себя, не отмеченная украшениями. И сами люди как будто выкроены на манер своих костюмов — не менее разнообразно, но и не менее тщательно. Формы человеческих тел модифицированы в соответствии с условиями этого мира и, в основном, продиктованы профессиональными требованиями. Некоторые — высоки и мускулисты, у других — дополнительные конечности или измененные кожные покровы. Пелорус не может взять в толк, какие из их внутренних атрибутов — вкусы, мораль или желания — послужили поводом для разделения, но подразумевает, что какие-то должны были.

Это тщательно спланированный мир, дизайн которого подтверждает его запланированность. Следовательно, им занимались множество планировщиков, которых не видно, но которые, вероятно, отошли в сторонку и любуются на плоды своего труда. И эти планировщики — люди, а не боги или ангелы, ибо данная планета вращается вокруг солнца, а не некий мир сновидений без горизонта. Но они вполне могут обладать силой и властью богов, оказывая влияние на своих собратьев. И обладают особой эстетической чувствительностью, порождающей порядок, симметрию и компактность, а также обусловленность, противостоящую любому нарушению, любой некомпетентности, любому невыполнению обязанностей. Это мир, управляемый разумом, чей правитель наслаждается абсолютной властью и свободой.

Пелорус не особенно удивлен, обнаружив, что предполагаемый правитель — Люк Кэпторн, более не маскирующийся под Асмодея. Он — великий планировщик, директор из директоров, перекроивший все человечество.

— Что же, твой неуемный аппетит ко злу завяз в этом болоте? — спрашивает его Харкендер. — Неужто твоя страсть стала столь заурядной, что ее оказалось возможным втиснуть в подобные рамки? Мне известно, что ты был совершенно не в состоянии учиться, не в состоянии понимать, но удивлен твоей способностью постоянно разочаровывать меня. Что же это за удовольствие или удовлетворение — править миром, напоминающем модель железной дороги, где судьбы каждого — как на ладони, напоминая скучное полотно рельсов?

— То, что обычные люди величают злом, на самом деле есть форма вытесненной активности, — безмятежно информирует его Люк. — Оно проистекает из разочарования. Убери из мира разочарование, и лишишься зла. Счастливым супружеским парам нет нужды в похоти и страсти, друзьям — нет нужды в гневе, довольным — нечему завидовать. Алчность, насилие, чревоугодие… все это проистекает из того же источника. Человеческое тело и человеческий ум способны к очищению, только если правильно понимать их химию. Люди созданы для счастья, призваны обретать радость в делах. Общество сотворено по образу прекрасной и эффективной машины. И нет нужды во зле, и я отбросил прочь все детские штучки. У меня теперь абсолютная власть, а значит, нет нужды быть жестоким.

— Какой абсурд! — восклицает Харкендер. — Ты должен понимать, Люк, если каждый — лишь винтик в отлично смазанной машине, главный винтик — всего лишь пленник движения, такой же, как и остальные. Если единственная возможность — это порядок, значит, самая могущественная во вселенной персона — всего лишь раб порядка, как и нижайший из низших. Ты всегда распоряжался силой в идиотской манере, но, по крайней мере, наслаждался большей свободой, чем сейчас. Чтобы получать удовольствие, мучая других, пытая и насилуя, нужно обладать дурным вкусом, но это, хотя бы, приносит своего рода самоудовлетворение в сравнении с противниками. Но править таким Адом — конечно же, невелика награда, куда хуже, нежели править той империей, что была у тебя прежде.

— Ты не понимаешь, — говорит Люк, и в его голосе звучит добрый юмор и терпение. — Ты спутал, как и я прежде, бесплодные усилия властвовать с чудесной привилегией власти настоящей. Те, кто увел эти энергии, подключив их к злым деяниям, восстают против своей беспомощности. Они ищут возможности хоть что-то выжать из своей небольшой силы, раздувая ее эффекты — и, разумеется, лишь предаваясь разрушению. Они восстают против конструктивных устремлений тех, кто обладает большей властью, дабы продемонстрировать, что, если им не под силу созидать, они всегда могут разрушить. Но это бессмысленная затея, и им не помочь себе, причиняя боль другим. Проблема, разумеется, не может быть решена путем наделения властью всех, ибо власть по определению вершится кем-то над остальными. Нет, проблема решается через умиротворение, дабы люди возрадовались той небольшой власти, коей располагают, чтобы перейти от разрушения к созиданию. Человек, которому это удастся, не будет больше тираном, что правит из страха и жестокости, ему ни к чему идти с мечом на меч. Он может вместо этого удовлетвориться собственной силой и направить ее в мирное русло. Высшая цель власти — не зло, но искоренение зла. Маленькие правители испорчены и становятся все испорченнее с ростом их власти, но абсолютная власть — истинно абсолютная — выше любой испорченности. Я превзошел этот уровень, мне нет больше нужды в насилии и убийствах. В истинном диктаторстве я обрел мир и терпение. Я научился любить власть саму по себе и ради нее самой. Ты должен научить этому ангелов.

— Это голос пчелиного улья, — скорбно замечает Харкендер, — где так называемая королева, на которую работают остальные пчелы, на самом деле — их раба, неустанно трудясь над продолжением рода. Неужели ты серьезно ожидаешь, будто я порекомендую ангелам истратить их богоподобную силу на такое?! Ты, видно, и впрямь, сумасшедший, Люк!

— Не сомневаюсь, ты бы все сделал по-другому, — как ни в чем ни бывало продолжает Люк Кэпторн. — Будь ты на моем месте и вооружен моим авторитетом. Не сомневаюсь, ты бы позволил своим рабочим роскошь разочарования и ярости. Не сомневаюсь, ты бы приговорил их к безумию зла, чтобы они могли разрушать свои жизни и жизни себе подобных. Ты всегда был более жестоким человеком, чем я, но ангелы не сотворены по твоему подобию. Как и я, они усвоили, что жестокость — скудная пища для тех, у кого реальная власть.

— Дети играют с механическими игрушками, готовясь к взаимодействию с жестокой действительностью, — с сожалением произносит Харкендер. — Только глупый ребенок мог бы поверить, что наилучший способ стать богом — низвести обычный мир до положения игрушки.

— Быть посему, — ответствует Люк. — Но Пелорус — волк, он гораздо нежнее такого заскорузлого человека, как ты. Будь ты на моем месте, Пелорус, ты бы не стал смущать своих подданных проклятием свободы, ужасом самосознания. Ты бы поступил, как я, сделав мир счастливым, запланированным, прекрасным в совершенном порядке, разве нет?

— Я волк, — говорит Пелорус. — Махалалел сделал меня пастырем над людьми, и пастырем всех сортов, но в глубине души я — волк, и обладаю властью над волками.

— А будь ты человеком?

— Я не такой человек, как ты. Да, я бы проклял человечество свободой, если бы мог. А иначе — разве это мир людей?

— И злом тоже? — В разлете бровей Люка — ничего дьявольского, в улыбке — ничего от Сатаны. Это человек, узурпировавший трон Принца Зла, не желающий доставлять удовольствие кому-либо, кроме себя самого.

— Я бы не хотел, чтобы зло стало невозможно, даже в Раю, — упрямо твердит Пелорус. — Лучше пусть люди избегают его по собственной воле.

— Невозможно! — говорит Люк.

— Невозможно, — соглашается Харкендер. — И именно поэтому зло нужно принять, не тем дурацким и ограниченным способом, какой ты практиковал прежде, но более смелым путем. Мы только зря тратим время» Что за проклятье изучать все эти детские уроки, если я могу расширить пределы воображения?

— Пожалуй, — роняет Люк Кэпторн, — это потому, что ты недооцениваешь простоту тех, чьим инструментов являешься. Поверь мне, Джейкоб, для них нет лучшей возможности, чем установить мир порядка. Эта работа подходит богам, и больше никакая.

— Это работа для дураков, — парирует Харкендер. — И, кем бы ни были ангелы, они не дураки. — Но Пелорус впервые задумывается, не закралось ли в его голос некоторое сомнение.

— Представь на минуту, что они дураки, что тогда? — спрашивает он.

— Тогда нам следует научить их, — говорит Харкендер. — А что, как ты думаешь, я пытаюсь делать последние пятьдесят лет?

Ускорение времени ликвидирует скалу, окружающую ее, но Мандорла восстает против силы обстоятельств, отказываясь сделать попытку вернуться на поверхность. Но тщетно: очень скоро ее выталкивает из темной утробы земли, словно новорожденное дитя, без всякого желания выдернутое на свет. Глиняный Монстр, как обычно, настроенный менее бойцовски против тех, кто их использует, уже поджидает Мандорлу. Вместе они ждут, пока успокоится бег времени. Наконец, оказываются в яркий полдень под безоблачным небом.

От горизонта до горизонта простирается пустыня. Преобладает белый цвет, дополняемый различными оттенками серого, с вкраплениями красного и коричневого. Ничто не напоминает ненаметанному глазу, что некогда здесь высился огромный город, а убогие каменные хижины и грубые убежища, жмущиеся друг к другу группками по десять-двенадцать, выстроены из обломков древних здания, поражающих воображение своим величием.

У Мандорлы глаз наметан, поэтому ей без труда удается обнаружить слабые следы прошлого: линии, указывающие на прежние улицы, каменные блоки, бывшие раньше колоннами и украшенными орнаментом фасадами, кирпичные перегородки, оконные и дверные перемычки, аккуратно выложенные камни тротуаров. Когда она приседает на корточки, чтобы коснуться земли, то видит на ней всевозможные мелкие вещицы: кусочки стекла и ржавого металла, иглы и ручки от кружек, обрывки резины. Опытный антиквар, вооружившись совочком и ситом, за пару часов смог бы насобирать достаточно экземпляров, чтобы восстановить картину прошлой жизни — как много лет назад?

— Я бы легко поверила, что прошла тысяча лет, — обращается она к Глиняному Монстру. — Египтяне, жившие в долине Нила, оставили более богатое наследие для археологов, которые исследовали их гробницы и засыпанные песком города.

— Тогдашние обитатели не располагали такими мощными силами разрушения, — замечает ее спутник. У них не было под рукой хитроумных машин, но их правители обладали властью и такими королевскими амбициями, которые помогали организовать десятки тысяч людей на сооружение громадных статуй и еще больших гробниц. То, что построено только руками десяти тысяч человек, вооруженных простыми инструментами, не может быть разрушено всего десятком пар рук с теми же самыми инструментами. Люди двадцатого века создали могущественных механических рабов, чтобы те трудились для них, но еще более могущественных — для разрушения.

Мандорла и Глиняный Монстр бесцельно бредут, не выбирая направления. Люди, живущие в этих укрытиях, выросших на останках великого города, худые и голодные, они живут, как бродяги, забираясь в норы и шахты, ведущие в разрушенный же подземный мир, который не смогло до конца уничтожить землетрясение, в ловушку которого попались Мандорла и Глиняный Монстр. Двое призраков не делают новых попыток спуститься в подземелье. Оно также мертво, как и мир снаружи. Обитатели его стали дикими, их знаниям пришел конец.

Мандорла и Глиняный Монстр располагают временем, чтобы изучить этот мир тщательнее, чем все предыдущие. И замечают, что покупатели, явившиеся с другого конца пустыни за изделиями здешних обитателей, приехали на ветхих фургонах с мотором.

— Не могу сказать, на каком топливе они работают, — говорит Глиняный Монстр, осмотрев одну такую машину. — Представь, что означает их наличие. Где-то — вероятно, не слишком далеко отсюда — есть рудники и фабрики, инструменты и опытные обработчики металлов. Ремесло не выродилось. Прогрессу нанесен удар, но он выжил даже в таких условиях.

Мандорлу это не трогает.

Обитатели пустыни сами не имеют машин, но, когда опускается ночь, Глиняный Монстр радостно замечает, что каждое скопление хижин располагает двигателем для производства электричества. Производство света — не единственная цель этих машин. На каменных столбах установлены маленькие тарелки, направленные прямо в южную сторону неба, они присоединены кабелем к коробкам, экраны которых показывают непрерывно меняющиеся картинки. Эти машины, казалось, являются предметом жизненной необходимости. Как и в прежние времена, они устанавливают информационный канал, едва ли открывающий терпеливому Глиняному монстру состояние мира, но теперь это задание оказалось труднее, чем прежде, ибо слишком мало комментариев произносится по-английски. Владельцы машин как будто еще меньше могут справляться с машинами, чем Глиняный Монстр, сумевший за свою долгую жизнь одолеть дюжину языков.

Пока Глиняный Монстр продолжает свои изыскания, Мандорла удаляется в необитаемую местность, где может отдохнуть и посмотреть на яркие, спокойные звезды. Она даже немного поспала, но снов ей не снится.

На следующий день, когда рассвело, Глиняный Монстр рассказывает Мандорле, что двадцать второй век не так уж и стар: всего несколько поколений сменилось со времени их последнего сна. Он выяснил: Британия и большая часть Европы так никогда и не оправились от опустошения, которое пережили, а Северная Америка точно так же обращена в руины, но жизнь продолжается.

— Основные центры политического и экономического могущества теперь, похоже, переместились на Дальний Восток и в Южную Америку, которые, я боюсь, воюют друг с другом. Если мои суждения верны, напряжение между ними достигло апогея. Грядет новый конфликт.

— Зачем же еще мы здесь? — горько выговаривает Мандорла. — Мы же наблюдатели за бесконечным карнавалом разрушения, разве не так? Но война в южном полушарии вряд ли привела бы нас сюда, к руинам Лондона. Этих людей новости, как будто, не трогают.

В убежище, которое Глиняный Монстр использует в качестве репортерской станции, двое взрослых мужчин заняты тем, что очищают и рассматривают предметы, недавно извлеченные из недр подземелья, уделяя особенное внимание пистолету, к которому, видно, нет патронов. Взрослая женщина готовит пищу на металлической плите, двое детей дерутся, уже дойдя до пределов жестокости. Мандорла останавливается на пороге, не желая делить с ними пространство.

— Они ощущают себя в достаточно безопасной обстановке, — объясняет Глиняный Монстр, ибо у него было время узнать их получше. — Более того, они испытывают извращенную радость от того, что на других обрушится беда. Они в крайней степени зависят от других, более удачливых, чем они, и завистливы, поэтому для них удовольствие знать, что эти отдаленные нации утратят свое благополучие и их коснется та же судьба, которая постигла далеких предков здешних обитателей. Они отлично знаю, что никто не станет атаковать их или их ближайших соседей, и с энтузиазмом ждут, когда остальные опустятся на тот же уровень.

— Замечательный вывод о человеческой натуре, — сухо произносит Мандорла.

— Они считают, что у них нет врагов, но ошибаются, — с сожалением поясняет Глиняный Монстр. — Они приютили в своих домах злейшего врага: невежество. И не понимают, что даже далекие войны повлияют на них. Смотри!

Южный горизонт озаряется странным светом. Тонкие облака приобретают серебристый оттенок, словно по волшебству, и сам воздух словно оживает.

Это выглядит очень красиво!

Обитатели пустыни появляются из своих домов по мере распространения новости, чтобы посмотреть и восхититься. Чего бы они ни лишились, но способность удивляться — при них.

— Бедные идиоты, — бормочет Глиняный Монстр. — Они и не знают, чего стоит бояться.

Время вокруг них снова ускоряется, как и прежде. Красота неба — лишь моментальный феномен. Она исчезает, но исчезает и синева. Следующие дни едва отличимы от ночей. Обитатели пустыни уносятся прочь, подобно изгнанным духам. Каменные столбы растворяются под землей, как это случилось со зданиями, прежде возвышавшимися на их месте. Пустыня становится подлинной пустыней, и ее безжизненность неудивительна. Солнце шествует по небу, словно багровое пламя, как кровавая рана на темной коже араба или другого жителя Востока. И вот уже небеса извергают тучи града и снега.

Но вскоре небо вновь очищается. Его краски из темно-серых становятся голубыми. Солнце, путешествующее по небу в одну и другую сторону, становится оранжевым, потом желтеет и, наконец, становится ярким, словно вспышка, но новый рассвет не оживляет пустынную землю. Равнина частично скована льдом, прочно обосновавшемся в ущельях и трещинах и постепенно расползающемуся по рекам и прочим водоемам, потом — захватывать горы и долины.

— Это зима мира, — произносит Глиняный Монстр. — Взрыв вызвал пылевое облако такого размера, что оно на время перекрыло жар солнца. Пыль скоро осела. Но атмосфера и океаны должны были заметно охладиться. Растения, чья фотосинтетическая активность основывалась на балансе газов в воздухе, умерли. Теперь дни обрели былую яркость, но фундаментальная система жизни безвозвратно нарушена.

Они ждут и наблюдают, но ничего не меняется. Ледяное поле неизменно, оно завоевывает землю, по крайней мере, в этих широтах, и ничто не омрачит его победы.

— Неужели весь мир погиб? — поражается Мандорла. — Неужто рана, нанесенная людьми, оказалась смертельной?

— Не совсем. Эволюция, должно быть, отброшена на миллионы лет, но многие одноклеточные организмы, несомненно, выжили, и горстка многоклеточных: несколько червеобразных существ, несколько видов насекомых. Это подходящий фундамент для восстановления экосферы целиком, и он займет несколько миллионов лет, но превратится ли то, чем Земля когда-нибудь станет снова, в приют для существ, благословленных самоосознанием… кто знает?

— Неужели ангельское зрение неспособно разглядеть это? — иронически осведомляется Мандорла. — И способна ли ангельская сила с этим справиться?

Глиняный Монстр качает призрачной головой. — Я, скорее, усомнюсь в этом. Думаю, именно этот конкретный сон закончен.

— Но мы все еще здесь, — напоминает ему Мандорла. — Не могу помыслить, что мы обречены созерцать разрушенный навсегда мир, должно быть что-то еще, что мы можем наблюдать.

— Чем бы оно ни было, это, уж точно, не человек.

Пока он как будто парит в космосе, далеко от Земли, неуверенный, на что обратить свое волшебное зрение, Анатоль полагает, что его безмолвные партнеры борются. Ангел, несущий всех троих на своих, не знающих усталости, плечах, видно, приблизился к пределу своих сил — или планов. Он полагает, что ангел просто не знает, что еще показать им или как удержать их внимание. Подобно им, он тоже ждет вдохновения.

Анатоль пытается, на свой лад, вызвать его. Он смотрит по сторонам, озирая немеркнущие океаны звезд, жадный до просветления. Делает усилия, чтобы сохранить чудо своего бытия, парадокс своего существования.

Само бытие, как он понимает теперь, есть продукт противоборствующих тенденций. С одной стороны, существует вечная, неизменная, неуклонная тенденция энергетического распада, в силу которой Вселенная катится к подобному смерти состоянию абсолютной бесформенности. С другой стороны, вместе с неиссякаемым потоком энергии, который есть фундаментальный продукт этого скатывания возникает вихрь, а вместе с ним — и неопределенность. В рамках вихревой ситуации даже малейший намек на шанс может, в принципе, перерасти в нечто большее — даже в нечто беспрецедентное, совершенно новое. Так как Вселенная начиналась с состояния, весьма далекого от равновесия, к которому стремится, вышеупомянутый процесс распада производит нескончаемый поток. Этот поток, становясь уязвимым к турбулентности, есть условие, если не двигатель, всего творения.

Даже если бы от него этого не требовали, Анатоль обнаружил бы во всем процессе красоту: не красоту симметрии, простоты или порядка, но более тонкую красоту странности, смешения, новизны. Он замечает, с одобрения того, кто устанавливает все иерархии и все воздействия, что Вселенная ассиметрична на любом из уровней, а жизнь сконструирована из левых молекул, а мир материи содержит в себе совсем немножко антиматерии, а микрокосм предпочитает вращения в левую сторону. Теперь он может удовлетвориться тем, что Демон Лапласа лишен своего трона, равно как и возможностью наблюдать тонкий часовой механизм Вселенной в действии. Часовая стрелка неуклонного разрушения, как ему кажется, посылает ясное предупреждение всем будущим тиранам, всем чемпионам постоянства и стабильности. Он легко принимает замечание, что смерть — не просто цена за творчество, но и есть само творчество: эта Смерть — великий скульптор, который вырезает из безымянной материи живое, значимое Искусство.

Он пытается управлять своей рапсодией, чтобы стать осторожным человеком науки, подобно Лидиарду — ему кажется, именно этого от него и ждут. Пытается убрать элемент опьянения из своих открытий, чтобы сделать их серьезнее, ответственнее, спокойнее.

Даже совсем маленькие неточности, влияющие на поведение субатомных частиц, как он понимает, могут и производят эффект на макроскопическом уровне. Он не может наблюдать и рассчитывать этот эффект — даже ангельское зрение не столь могущественно — но может охватить сознанием общий принцип. Подавляющее количество цепочек следствий — самоликвидирующие, но некоторым удается стать самоподдерживающими на протяжении всей серии команд, каждая из которых — отдельный уровень манифестации. Процессы естественного отбора, которые человеческие ощущения могут различить в их действии на живые организмы и их природные виды, суть просто особая причина более общего феномена. С микрокосмического уровня на макрокосмический, самозащищающиеся и самовоспроизводящиеся системы выживают среди хаотического движения распада.

Анатоль осознает, что не только живые организмы действуют, словно фонтаны, сохраняя форму, пребывая в потоке. Все продукты потока сходны в этом смысле; сколь бы стабильными они ни казались, как бы ни сопротивлялись изменениям, они все в какой-то степени непрочны. Устойчивость материи, понимает он, не является результатом абсолютного иммунитета к разрушению, она просто отражает невероятность того, что конкретные частицы разрушатся в конкретные интервалы времени. Все структуры суть существующие рассеивающие структуры, чья встроенная тенденция к разрушению временно находится в равновесии.

До него также доходит: все структуры суть вихри. Только в глазах людей вихрь является беспорядочным и хаотичным. Истинный хаос — своего рода бесформенность, образующаяся в результате скатывания вселенной к своему пределу — который может и не случиться, если поток, который есть прародитель творчества, будет каким-то образом самовоспроизводиться, неуклонно двигаясь от изначального взрыва до коллапса времени и обратно, бесконечно повторяясь, но при этом никогда не оставаясь тем же самым.

— Истинная красота такого рода Вселенной — не в ее симметрии, не в закрытости, — говорит он самому себе. — Но в том факте, что ей нет нужды в богах. В этом контексте, не требуются никакие планировщики или дизайнеры, дабы отдавать команды или дирижировать эволюцией. Сам по себе clinamen истинная редкость, и нет нужды появляться ангелам, чтобы объяснить его. Как ни смешно это звучит, нам остается удивляться, как могли возникнуть сами ангелы. Вы не согласны, Лидиард, что Лукреций был прав: clinamen должен быть важнейшим объяснением, причиной самой в себе? Все прочее, включая ангелов — и включая все существа, какими бы богоподобными амбициями они ни обладали — всего лишь продукты этого момента творения, вихря в потоке.

Желание, высказанное мною Орлеанской Деве, исполнено, и я получил ответ: нам, действительно, нужно встать на место Лапласова Демона, видя все, что можно увидеть, рассуждая все, о чем можно рассуждать. То, что мы видим — происхождение всех вещей есть clinamen, а конец всех вещей — однородность. И лишь самое бытие — то, что удерживает эти силы в равновесии. Вечность есть длительность этого баланса, а цикл времени — границы, в которых содержится вся бесконечность этого!

Лидиард более способен сопротивляться возбуждению: — Мне весьма по душе ваша идея о красоте, — молвит он. — Но нас перенесли сюда не просто чтобы обнаруживать чудесные возможности вселенной и радоваться им. Да и не уверен я, что ваше заключение — верное.

— Ангелы — творцы потока, как и мы, — настаивает Анатоль. — Они обречены умирать, как и мы. Какой бы властью они ни обладали влиять на ход космической эволюции, они существуют лишь по милости вечного вихря. Креативность — истинная креативность, которая благодаря случайности шансов и спонтанности возникает из семян clinamen — превосходит их ничтожную магию. Они не боги и никогда ими не станут, ибо Вселенная, которую мы видим при помощи комбинации различных способов зрения, есть вселенная, где никогда не существовало никаких богов. «Как, должно быть, радуются ангелы, — думает он, — что догадались включить в состав своего оракула француза, а не скучного и осторожного англичанина!»

Хотя мир, в котором теперь очутились Пелорус и Харкендер, настоящий земной рай, его фабрики спрятаны среди холмов и лесов. Его обитатели живут в многочисленных деревнях, где не заметны плоды человеческих трудов. В этом мире труд — привилегия исключительно машин, оставив человеческим созданиям лишь отдых. Даже транспортные средства сами перевозят людей в нужные места. Это мир, лишенный возделываемых полей, ибо даже процесс получения пищи автоматизирован от начала до конца.

Дома в этом мире куда как живые. Их крыши улавливают и накапливают энергию солнечного света, переводимую синтетическими нервными сосудами в тепло и свет — или электричество, дабы наполнять энергией экраны, служащие средством массовых коммуникаций. Корни домов выкачивают землю из почвы и очищают — на благо обитателей. Дома — самовосстановимы, правда, они могут внезапно умирать. Тогда они разрушаются, пока замена не вырастет из семени.

Архитекторы и контролеры этого мира — тоже машины, функции которых — реагировать на непредсказуемость и восстанавливать статус кво. Они никогда не устают и очень эффективны, но еще они подчиняются морали. И мораль эта вписана в их программы. Они страшно гордятся своей способностью не делать ничего дурного. Их изначальная директива — сохранять мир и его обитателей целыми и невредимыми, и ничто не может помешать им выполнять свою работу, кроме, разве что, падения на Землю крупного астероида.

Гиперавтоматизация возможна, ибо это мир без роста и эволюции, мир, где человеческая история длится без взлетов и падений. Подобно миру Джейсона Стерлинга, это мир, где никто не стареет, никто не умирает, мир бессмертия. В мире Стерлинга процесс старения остановлен в пору раннего взросления, здесь же никто не достигает половой зрелости. Обитатели этого мира — дети.

Пелорус ожидает, что Харкендер обрушит свою критику на этот мир, как и на прочие, ибо это читается в его облике. Это мир людей, которые отказались от взросления, посчитав незрелость — лучшим выходом. Он ждет, что Харкендер начнет прохаживаться по поводу детства как времени сладких воспоминаний и счастья, но Харкендер, как всегда, непредсказуем.

— Это, по крайней мере, честно, — сообщает он. — И по-своему изобретательно.

— Ты, и вправду, имеешь в виду изобретательно?

— Нет. Подумай — в чем главный дефицит мира без труда и смерти?

— Отсутствие стимулов, если я верно понял твою философию. Ты чувствуешь, что отсутствие смерти или любой угрозы существованию лишает жизнь смысла. Я не уверен, что согласен. Эти прекращает погоню за знанием и образованием и оставляет возможности для процесса саморазвития.

Харкендер издает громкий неприличный звук. — Слава Богу, мы уже насладились зрелищем Рая как Вавилонской библиотеки, где пылкие схоласты оттачивают свои умы до бесконечности, потихоньку погрязая в академизме и стагнации. До тех пор, пока у знания нет области дальнейшего применения, оно ничего не стоит. Если поиск истины превращается в простое хобби, имеет ли смысл, обретешь ты ее или нет?

Пелорус пожимает плечами. — С какой точки зрения предпочтительны эти вселенские ясли? — спрашивает он.

— Я не говорю, что они предпочтительны, — отвечает Харкендер. — Я просто имею в виду, что они продуманы изобретательно — явное противоречие всем идеям Рая. Здесь, мой волкоподобный друг, мы видим крайнюю степень того, что можно противопоставить скуке, а именно — игру. Здесь узнают и беззастенчиво используют неловкую и неудобоваримую истину: Утопия годится только для детей. Никто, кроме невинного дитяти, не способен жить в бесконечной простоте и гармонии.

— Действительно ли дети настолько уж невинны? — скептически интересуется Пелорус. — Я думал, это миф, созданный завистью и сожалением взрослых.

— Невинность возможна, — говорит ему Харкендер. — Она дается непросто, и, конечно, без гарантий, но уж точно, только детям.

— Даже ребенку, который живет века или тысячелетия? Эти дети остаются детьми только телесно, но в уме они далеки от детей, разве нет?

Харкендер улыбается, как делает это всегда, услышав глупый вопрос, ответ на который ему известен. Он широко раскидывает руки, словно демонстрируя широту своей мудрости. — У них слабая память, — сообщает он. — Они живут полностью в настоящем, как могут только дети, без ноши прошлого, которую должны тащить взрослые.

Вначале Пелорус не узнает ребенка, который подходит поговорить с ними. Дитя, разумеется, не узнает их. Ей лет восемь-девять, так считает Пелорус. Встретившись взглядом с ее любопытными глазами, он понимает: говорить с девочкой бессмысленно. Конечно, думает он, никаких дебатов здесь невозможно или, по крайней мере, будь они возможны, для них лучше сгодился бы механический разум, играющий роль родителя при неразумных детишках.

Харкендер, как обычно, на шаг опережает его.

— Ох, Мерси, Мерси, — произносит он. — Как же ты осмелилась мечтать? Куда же еще могли завести желания шлюхи, как не в такую колыбель невинности?

— Кто ты такой? — спрашивает дитя. — Я таких, как ты, еще не видела.

— И не увидишь, — серьезно отвечает Харкендер. — Ибо здесь — Рай, и вход в него заказан таким грешникам, как мы.

— Кто такой грешник? — спрашивает ребенок.

— Мифический зверь, — объясняет Харкендер. — Столь редкий и сказочный, что даже слух о нем не дошел до этого мира: химера в плену собственной двойственности, не знающая, какую форму принять и каким желаниям следовать. Некоторые виды грешников, включая вервольфов, уводят свою разделенную сущность со сцены повседневности, другие, включая людей, мужчин и женщин, хранят секрет своей двойственной натуры даже от вервольфов.

— Это что, загадка? — спрашивает девочка.

— Чаще всего, — отвечает Харкендер. — Но я не сфинкс, так что тебе не обязательно отвечать на нее.

— Хотите поиграть с нами? — спрашивает дитя. В этот момент солнечный свет странным образом отражается в ее глазах, и Пелорусу кажется, что он видит в них наследие долгих лет.

— Нет, — отзывается Харкендер, резко и без сожаления. — Для таких чудовищ, как мы, играть — означает откладывать важные дела.

Дитя хмурится, но лишь на мгновение. Затем поворачивается к Пелорусу. — А ты хочешь поиграть с нами?

— Будь я волком, я бы согласился с радостью, — с сожалением отвечает он. — Но, будь я волком, я был бы для вас опасен. Ты разве никогда не слышала песенок о лондонских вервольфах? Вот одна из них: «Бойся дворов и окраин, дитя, и в них не броди слишком поздно, ведь он не пожалеет тебя — голодный вервольф из Лондона».

— О, да, — отвечала девочка. — Ее все знают. Это глупая песня. Не существует такого места, как Лондон, да и вервольфов тоже не бывает.

— Я не могу с вами поиграть, — продолжает Пелорус. — Я, должно быть, уже разучился. Память — тяжелая ноша, но, если бы я мог забыть то, что знаю, зачем тогда жить?

На лице ребенка отражается любопытное выражение. Всего на мгновение с юного личика смотрят глаза немолодой женщины. Словно глаза горгоны? Страшные, горькие, злобные глаза, ненавидящие всех и вся.

«Как благородно! Как смело! Как забавно!» — повисают в воздухе невысказанные слова.

«Я тоже был своего рода шлюхой, — отвечает он. — И все мои сестры — тоже».

— Мы достаточно посмотрели, — устало цедит Харкендер. — Если это все, что может продемонстрировать нам сотрудничество человеческого и ангельского воображения, тогда это много беднее, чем можно себе представить. Либо ангелы жестоко ошиблись, либо я.

— В чем состоит ошибка? — спрашивает Пелорус.

— Это зависит от того, чья она — их или моя. Если их, то, боюсь, то, что они хотят обрести при содействии с человеческим разумом, бесполезно.

— А если твоя?

— Это же очевидно, — отзывается Харкендер. — Я думал, они хотят быть богами, а не детьми. Раз они столь могущественны, я всегда полагал, они способны на смелость — но все загадки легко решаемы, если вместо этого мы сочтем их высокомерными трусами!

Когда время вновь замедляет свой бег, Мандорла и Глиняный Монстр обнаруживают себя стоящими на обширной равнине, с которой отступили ледники. Солнечный летний день в разгаре. Вдалеке на севере виднеются пурпурные холмы с вершинами, покрытыми снегом. Неподалеку протекает река: похоже, ее русло совпадает с древней Темзой. Настоящих лесов на поросшей травой равнине не видно, но все-таки нельзя сказать, что она совсем уж голая, ибо отдельные деревья растут небольшими партиями то здесь, то там. Трава тоже еще не захватила каждый участок когда-то отравленной почвы. Там, где она не успела вырасти, возвышаются песчаные дюны. Нет ни ярких цветов, ни ягод, но в окраске листьев то и дело встречаются оттенки розового и пурпурного.

— В земной жизни сохранилось больше краеугольных камней, чтобы начать самовоскрешение, чем я ожидал, — говорит Глиняный Монстр. — Я судил слишком поспешно и забыл, что даже сложные растения имеют одноклеточные семена, которые могут сохраняться в земле веками. Те, которым не требуются насекомые или животные, чтобы переносить пыльцу для оплодотворения, а достаточно лишь хорошего ветра. Даже разрушение атмосферы не может быть полным, а все эти растения сохранили клеточную память о старом порядке вещей.

— Неужели нас доставили сюда лишь для того, чтобы увидеть все это? — спрашивает Мандорла. — Слишком уж скучно по сравнению с нашими прежними приключениями.

— Это начало, но не конец, — отвечает Глиняный Монстр. — Все смелые приключения должны заканчиваться новыми начинаниями, как лучшие образцы мифов и сказок. Чему научишься у пророческого сна, если не тому, что циклы роста и разрушения неизменны и вечны?

Призрачная форма Мандорлы слегка дрожит, словно ее сотрясает лихорадка. — Нас прислали сюда не просто для постижения сладко-горького вкуса философии, — едко замечает она. И поднимает тонкую руку, показывая.

— Жизнь, может, и утверждает свое господство на земле. Но вот — посмотри-ка!

Глиняный Монстр встает позади нее, и она ощущает исходящие от его спектральной формы вихри, когда он бормочет:

— Это всего лишь сон. Здесь кончается пророчество и начинается аллегория.

К ним через равнину движется группа фантомов, еще более призрачных, нежели они сами. Они идут большой колонной шириной не меньше сотни футов. У колонны нет конца, она простирается за горизонт. Призраки не маршируют на военный лад, они идут, словно рабы, скованные цепями за шею. И продолжают идти, потому что у них нет выбора. Почти все закованные мужчины и женщины несут на руках младенцев, некоторые — не по одному ребенку, а среди марширующих есть дети, которые только-только научились ходить, прежде чем смерть забрала их. Все призраки наги, и их худые тела недостаточно прозрачны, чтобы скрыть шрамы, раны и язвы на их телах. У всех целы головы и конечности, но у некоторых ноги скрючены или согнуты, у кого-то бессильно повисла рука, у иных нет одного или обоих глаз, у других же — вспороты животы и болтаются внутренности. Несмотря на состояние, все продолжают двигаться вперед.

С другой стороны колонны показываются всадники в масках, на гигантских призрачных лошадях. Всадники гуманоидны по форме, но с ног до головы облачены в странные одеяния. Их лица скрыты масками, так что Мандорла не может сказать, люди ли это. У каждого в руке длинный хлыст, но все хлысты сломаны и не годятся, чтобы погонять идущих. Никто из колонны даже не оглядывается на всадников. Первые в колонне уже поравнялись с ними и теперь проходят мимо на расстоянии в тридцать ярдов. Мандорла не ощущает ускорения времени, да и движение марширующих не становится быстрее, но спустя короткий промежуток времени колонна распространяется вперед так же далеко, как и назад, и становится ясно: она опоясывает весь земной шар, не имея ни начала, ни конца, непрерывно двигаясь.

— Обладай они плотью, они напоминали бы жертву охотников, но в качестве призраков просто скучны, — недобро замечает Мандорла. — Если кто-то намеревался возродить мою скорбь по поводу драгоценной человечности, им это не удалось.

— Куда они идут? — шепчет Глиняный Монстр, более впечатленный зрелищем.

— А куда им идти? Конечно, в забвение. Никуда. В отдаленные тайники воспоминаний лучших творений, где они застынут, как твои драгоценные замороженные семена. Они исчезли — и имеет ли значение, куда они теперь попадут?

— Имеет, — уверенно отзывается Глиняный Монстр. — Не знаю точно, какое, но имеет.

Мандорле хочется заявить, что он ошибается. Но слова замирают на губах. Она тоже начинает ощущать.

Один из всадников останавливает лошадь неподалеку от них и смотрит в их направлении. Потом снимает маску. Мандорла с удивлением обнаруживает, что под маской — лицо, хотя и призрачное, но, тем не менее, его легко узнать. Однако, она не убеждена, не является ли и это лицо очередной маской, под которой прячется интеллект, признаки коего нынешняя личина не проявляет.

— Люк Кэпторн, — цедит она. — Чье же странное воображение заставило тебя ехать на коне, в то время как остальное человечество тащится пешком?

— Люк Кэпторн идет вместе с остальными, — сообщает ей наездник. — И страдает, как все. Я Асмодей, демон, коим он пытался стать.

— Сопровождающий человечество в Ад, в этом нет сомнений, — говорит она, пытаясь разгадать шараду. — Что за скучное занятие — и, наверное, еще скучнее развлекать их в пути! Ты бы мог, по крайней мере, поджарить им пятки, чтобы они не мерзли в дороге. Зачем вообще было заботиться и создавать это видение?

— А чего еще может желать человек? — отвечает вопросом на вопрос Асмодей.

— Верно, — отзывается Глиняный Монстр. — Для самого себя и горстки им любимых человек может требовать Рая, но чего он желал бы всей массе человечества, кроме как всеобщих мук и проклятия? Что же мы можем увидеть в этой жуткой драме будущего, кроме всепожирающей жажды массового разрушения?

— Мы видим гнев и невинность ангелов, — сердито парирует Мандорла. — Лишь это, и больше ничего. Видим то, что видят ангелы — или люди, при помощи ангельского зрения. И тебе это известно, Глиняный Монстр. Ты знаешь, как мало стоит доверять этим видениям. Сны строятся из надежд и страхов, а еще — из извращенного алхимического брака двоих, которые настаивают, будто конец — это лишь новое начало.

Асмодей хмурится, но Мандорла не знает, ее ли речи вызвали в нем неудовольствие.

— Скажи мне, Глиняный Монстр, о чем тебе рассказала история человечества, которое бредет к своей неизвестной судьбе? Что ты скажешь Махалалелу, если он попросит тебя узаконить свое собственное творение?

Мандорла не ждет, пока Глиняный Монстр ответит. Она делает попытку вмешаться, чтобы чем угодно насолить этой жуткой карикатуре.

— Нам никто не поведал притчу о человечестве, — заявляет она. — Нам лишь рассказали притчу об ангелах, причем, в форме сказки. И чему мы научились. И мы с радостью поведаем об этом Махалалелу, когда он спросит нас, как мы использовали свой дар жизни, который вовсе и не дар: тому, что у ангелов у самих впереди зловещее будущее. И мы предъявим Махалалелу и его племени единственную вещь, которую они умудрились скрыть: пробужденные ангелы не вынесут вида своей судьбы, поэтому прячут лица под масками, предаваясь чудовищному заблуждению, в тщетной надежде, что сумеют уменьшить или спрятать ужас самоназначенного Ада.

Асмодей не сводит с нее глаз, но на его заурядном красивом лице не отпечаталось никакого выражения. Глиняный Монстр тоже смотрит на Мандорлу в откровенном изумлении, не решаясь даже шепотом что-либо произнести. Наконец, Асмодей снимает маску с лица. Простирает руку с кнутом в угрожающем жесте. Мандорла улыбается. Пробужденная или спящая, она не боится кнутов.

— Тебя это зрелище не должно было ни опечалить, ни разгневать, — говорит демон. — Ты же волк.

— Я была волком, но сейчас я человек, хотя изо всех сил старалась противиться этой судьбе. Тем, кто носит маски, нужно остерегаться, как бы эти маски не приросли к лицу. Ты, без сомнения. Веришь, что Люк Кэпторн был твоей обезьяной, но можно сказать, и наоборот. Его преданность льстила твоему тщеславию, и ты рискуешь стать тем, кем он тебя считаешь.

Призрачный всадник уставился на нее во все глаза, взор его сердит. Затем он пришпоривает лошадь с ненужной силой и быстро переходит на галоп.

— Ты знаешь, что делаешь, Мандорла? — спрашивает ее Глиняный Монстр, пока фантом исчезает из виду.

— Нет, — отвечает она, — Но я устала играть роль послушной пешки. Будь проклят Махалалел, и все его племя — тоже. Если игра окончена, значит, и для нас наступил конец, — и она смотрит в темнеющее небо, бросая вызов Творцу или ожидая расправы.

Анатоль хорошо знает: они видит нечто ненастоящее, и помехи мешают отчетливому зрению. Он также знает, что его фантазии менее обширны, чем у Лидиарда, но достаточно тщеславен, чтобы надеяться: он сможет навести резкость. Он весьма рад, что Лидиард взял на себя роль скептика, в то время как он пустился в увлекательную авантюру воображения.

Он видит, когда зрелище достигает крайней резкости, что Вселенная как единое целое и есть единое целое, и каждая частица играет свою роль в соединении с остальными. Все во Вселенной остается объединенным и согласованным, танцующим в заданном ритме, который, должно быть, звучит в каждом малюсеньком атоме.

Один из ключевых моментов вихря, который охватывает вселенную, понимает он, в том, что огромные системы способны изменять состояния. Такие изменения могут запускаться наступлением неких критических моментов в их состоянии — или участием катализаторов, которые взвывают изменения, сами же остаются неизменными.

«То же происходит и с нами? — думает Анатоль. — Мы тоже катализаторы в делах ангелов, провоцируем перемены, сами остаемся практически невовлеченными?»

Когда происходят грандиозные изменения состояний, понимает он, тогда-то вовлекаются все частицы, неважно, насколько широко они рассеяны в пространстве. И действуют при этом в унисон. Как будто все они каким-то образом «осознают» состояние целой системы, и им не требуется получать информацию об этом, передаваемую со скоростью света. Анатоль понимает, что эта целостность, которая и есть Вселенная — единство, ее составляющее, ритмы, лежащие в ее основе и определяющие хореографию танцев материи, пространства и времени — в некотором роде есть аналог сознания. Он уже знает, что разум — вовсе не магический эликсир, помещенный в тело извне, а неотъемлемая его часть. Знает, что способ, которым тела соединяются с разумом, напоминает картину, когда печатные символы на странице несут в себе смысл. Теперь он даже осмелился бы предположить, что любая, достаточно сложная, почва способна породить разум — не только другие виды материи, чем органическая, но и то, что лежит за пределами материи. Сама Вселенная не обладает ни интеллектом, ни самосознанием, но создает почву для расцвета того и другого, почву, на которой смогли появиться ангелы. Достаточно просто экстраполировать эту идею, дабы представить: то, что стало почвой для произрастания ангелов, превратилось в поле битвы.

Анатолю известно: согласно воспоминаниям творений Махалалела — которые, уж точно, отражают хотя бы часть мудрости ангелов — во времена молодости Вселенной ангелов было гораздо больше семи. Если они были рождены яростной вспышкой космического вихря, значит, и на них действовал безжалостный естественный отбор, и число их со временем уменьшилось. С другой стороны, креативность космического вихря должна была дать начало многим: сотням или миллионам. Пожалуй, ангелы могли большего добиться от самих себя, если бы захотели, могли бы достичь контакта с другими разумами, используя собственную мудрость. Если ангелы смогли стать хозяевами трех человеческих разумов, значит, легко могли сделать то же самое по отношению ко всему человечеству — да и ко всем видам, появлявшимся среди звезд. В любом случае, нет ничего окончательного или магического в цифре семь, и Анатолю кажется вероятным, что такое соотношение долго не продлится. Да и не может он поверить, исходя из постигнутой им истинной природы Вселенной, что перед ангелами лежит какой-либо путь, на который они обречены. Все, о чем можно сказать с определенностью — их будущее неопределенно.

Формулируя это заключение, он понимает, что не только ангелы желали обнаружить такой путь. Ему остается лишь догадываться, каковы были тайные амбиции ангелов, и он сомневается, были ли у них отчетливые идеи на этот счет, и не может отделаться от ощущения, что этот оракул предал их надежды и ожидания. Он полагает, что они достаточно амбициозны, дабы метить на роль богов-императоров, и картина Вселенной, в которой нет места тирании, не очень-то радостна для них.

— Если люди должны постоянно находиться в тени ангелов, не значит ли это, что и ангелы должны находиться в чьей-то тени? — рассуждает он. — Ни человек, ни ангел не имеет права на свободу от страха смерти и разрушения, никто не уверен в безопасности своей судьбы. Так почему же мы стыдимся рассказать им об этом?

— Дело не в стыде, — отзывается Геката. — Дело в безопасности.

— Когда произошел первый контакт между разумами людей и ангелов, — медленно подхватывает Лидиард, — наши предки радостно вцепились в гипотезу: мол, вот они, боги, которые могут их защитить и обогреть, если только удача будет к нам благосклонна! Достаточно легко понять, почему примитивные люди жаждали иметь добрых и могущественных богов, которые могли уберечь от голода и болезней, помочь выиграть войну, — и были полны оптимизма, не сомневаясь, что легко отыщут их. Мы слишком долго не задавали неизбежных вопросов. Что надеялись отыскать ангелы? Каково было их самое горячее желание, заставившее с преувеличенным оптимизмом интересоваться нами?

— Мы можем быть уверены: им нет нужды в молитвах и жертвоприношениях — и других подобных вещах, — добавляет Геката.

— Пожалуй, они сказали друг другу: «Вот он, микрокосм нашего бытия, совершенно другой, но при этом странно похожий на наш план, так не использовать ли его для получения уроков», — вставляет Анатоль. Но, говоря это, он знает: дело в другом, хотя и не может удержаться, чтобы не представить театр сознания, вторую вселенную галактик, звезд и планет, крошечную, легко помещающуюся в ладонях человека. Он смотрит в нее, находит искорки жизни и интеллекта: микрокосмическую мультиверсию; бокал шампанского, в пене которого плавают крохотные пузырьки просветления. Головокружительная перспектива: на какое-то мгновение ему представляется, будто он и сам — не меньше, чем ангел. Но потом эта высокомерная фантазия лопается, словно мыльный пузырь, и он видит, каким был глупцом.

Внезапно он задумывается: интересно, как часто приключения оракула разыгрываются перед ангелами, и каков бывает результат. Однако, это не лишает его восхищения.

Гипотеза Анатоля захватывает его сознание. Что, если все это — только брызги, эстетическая модель, не более? И карнавал разрушения — действительно, карнавал, а ангелы — массовики-затейники, устроившие развлечение? Глубина его видения, наполнившего его благоговейным восторгом и ужасом, вдруг приносит кошмарное подозрение бессмысленности всего увиденного и понятого.

— Пожалуй, ангелы уже знают, — шепчет он. — И знают все, что нас поражает, все, что мы можем им сообщить. Пожалуй, они все это уже слышали тысячу раз. И создание оракулов для них не наука, а просто спорт.

— Если это правда, мы должны действовать, невзирая ни на что, — говорит Геката. — Если это всего лишь театр, нужно сыграть от души.

— Это не есть истина, — печально и искренне произносит Лидиард. — Лучше бы было истиной, ибо, когда пьеса сыграна, кукол снимают с нитки, и актеры свободны. Нам вряд ли так повезет. Да, верно, все это уже происходило раньше, да, может случиться вновь, лишь с небольшими вариациями. Теперь я это понимаю. И понимаю, что за существа — ангелы и что они ищут в умах людей. Знаю, какую ошибку они сделали, и как мы исправили ее.

— Покажи же мне! — просит Анатоль. — Покажи нам всем! Покажи лица ангелов, пока еще у нас есть волшебное зрение. — Он снова смотрит на сферическую стену макрокосма, определенного в измерениях, но неопределенного в протяженности. Видит странный туман галактик, украшающий эту стену, и изо всех сил пытается различить очертания в тумане: все, что может сойти за лицо или фигуру.

Вначале ничего не видно, кроме теней, которые Анатоль принял за змей или угрей, сплетающихся кольцами и узлами, проглотивших собственные хвосты и пожирающих собственные внутренности. Затем, когда перспектива чуть-чуть сдвигается, Анатоль уже способен разглядеть некое шевеление на серебристом фоне, а потом догадывается, что смотрит в зеркало.

«Вся Вселенная — волшебное зеркало, в которое все включено, — думает он. — Направление, куда смотреть, несущественно, неважно также, насколько напряженно вглядываешься, единственный объект — глаза самого смотрящего. Тогда кто и что я для ангелов? Тоже зеркало? Если так, им может не понравиться увиденное в глубинах этого зеркала».

— Это начало и конец всего, — соглашается Лидиард. — Мы зеркала, позволяющие ангелам видеть то, чего они не видели раньше: себя. Когда они снова отпустят нас, то перестанут видеть, кто они такие… и, ты прав, конечно, им вряд ли понравится то, что они увидели. Более и хуже того: подобно первым людям, которые смотрелись в зеркало, они безоговорочно верят в магию и отчаянно боятся, что зеркала похитят их душу. Вот оно, недостающее звено между аргументами: они боятся, как бы мы ни украли их души.

В каком-то смысле, увы, они правильно боятся. Хотелось бы мне, чтобы все было иначе, но они правы.

Это мирная долина; далекие холмы, вспаханные поля, серебристый утренний свет. Поблизости — тополиная роща, но листьев еще нет. Ветви шевелятся на холодном ветру. С этой высокой точки невозможно рассмотреть тридцать тысяч человек, распределившихся по долине. Они прячутся в окопах, вместе с ружьями, пулеметами, телегами, лошадьми и запасами. Проложенные ими телефонные кабели и закопанные в землю мины тоже не видны, но люди, занимающиеся этим, связаны с командным постом, а, значит, защищены от любого нападения. Пейзаж просматривается вдоль и поперек; в каждых зарослях кустарника торчит пулемет, там, где ветви погуще, засел снайпер.

У вершины одного из далеких холмов поднимается в небо дым. Звук нескольких взрывов достигает ушей Пелоруса. Еще секунда — и оглушительный грохот возвещает о разрыве снаряда. За ним следует новое облако дыма, новый низкий рев, снова землю рвут на части. Несколько человек в униформе быстро движутся по дальней стороне долины, напоминая колонну муравьев. Их появление встречается пулеметной очередью — но мишень слишком далеко. Они исчезают под землей — так же внезапно, как и возникли.

Снова воцаряется тишина: затишье перед бурей.

Внезапно повсюду появляются люди: земля извергла из себя скопище фигур в серо-зеленом, и они уже бегут со всех ног. Открывается огонь из всех окопов, из-под каждого куста. Земля вся перепахана, грязевое болото разверзлось вокруг, а в воздухе стоит целая туча черного дыма. Люди падают, еще и еще, но наступление продолжается.

Вся долина уже усеяна трупами, а взрывы все не смолкают, кажется, они будут длиться вечно.

— Мы снова дома, — тихо говорит Пелорус. — Не стоило и уходить так далеко.

— Я так не думаю, — парирует Харкендер. — Повернись-ка.

Пелорус оборачивается. И видит городскую улицу, полную телег и карет, а также лотков торговцев. Ночь уже опустилась, но улица ярко освещена газовыми фонарями, водруженными на металлических столбах, а каждый третий лоток дополнительно освещается масляной лампой. Разносчики с корзинами прокладывают путь сквозь толпу, в то время как музыканты играют на каждом углу, а вокруг них толпятся нищие.

Она снова оборачивается и видит… прихожан, собравшихся в церкви.

Снова поворачивается и… ничего не происходит. Вместо этого слышит слова Харкендера: — Я вижу то, что должен увидеть. Это мир. А теперь — твой ход.

Пелорус вновь оборачивается и видит залитые лунным светом скалы, гигантские каменные пирамиды, выщербленные гонимыми ветром песками пустыни. Поднимает глаза и видит лицо сфинкса. Вначале — так, как увидел его на самом деле, в 1872 году; простое воспоминание о полустертом лике. Потом видение меняется, и перед ним — ожившие черты прекраснейшей женщины.

Оживший сфинкс поднимает огромную лапу, изящным движением почесывая подбородок.

— Не могу поверить, что эта земля — Утопия, даже для такой, как ты, — раздраженно бросает Харкендер. — У тебя достаточно магии, чтобы удовлетворить свои маленькие прихоти, но чего это стоит на самом деле? Долго ли трюкачество будет бороться со скукой? Что за удовольствие оказаться в обычном театре, в блеске мишуры? — слово «театр» звучит в его устах, как непристойность.

— Если не можешь найти удовлетворительный ответ, вероятно, ответ задан неверно, — лениво цедит сфинкс. — Если все решения фальшивы, пожалуй, сама загадка — недоразумение.

— И это все, до чего мы должны были додуматься? — гневно бросает Харкендер. — Что за пустая трата времени! Пожалуй, я был слишком наивен, чтобы подумать, что какой-либо оракул может оказаться выше банальности и скуки.

— Пожалуй, — соглашается сфинкс, ничуть не оскорбившись. — К несчастью, ни один оракул не может заранее предсказать, с чем столкнется прорицатель. Наверное, тебе стоило поискать лучших сообщников.

— Выбор принадлежал не мне, — яростно восклицает Харкендер. — И я не собираюсь нести ответственность за их искаженное видение совершенства.

— Когда бы кто-нибудь из твоих будущих строителей лучшего мира ни разгребали грехи человечества, ты вечно обвинял их в предательстве или в умалении себя, в том, что они ставят себя ниже людей, — невозмутимо парирует сфинкс. — Но, если мы не будем сдерживать человечество подобным образом, как нам удастся сдержать зло, на которое оно способно? Как нам избавиться от войн, тираний, подавлений, если мы не станем сдерживать человеческие импульсы, производящие все это? Можешь ли ты подумать о любом человеке, который предложит тебе более убедительную картину Века Разума, чем та, которую ты увидел?

— Сомневаюсь, — кивает Харкендер. — Но у меня нет ни малейшего желания навещать бесцветное будущее человеческого воображения. А насчет воображения ангелов — именно их возможное будущее я стремился исследовать. Именно их миры я жаждал и надеялся посетить.

— Зачем бы ангелам выслушивать твои суждения относительно своего потенциала, если ты не можешь правильно судить о своем собственном будущем?

«Странное предположение, — думает Пелорус. — Ход у Харкендера. Может, мы задаем неверные вопросы и обращаемся к ложным идеям?»

— Разумные суждения легко упустить, — отвечает Харкендер. — Когда же ты покажешь мне что-нибудь, действительно достойное суждений?

— Ты отрицаешь не просто миры, которые увидел, — спокойно вещает сфинкс. — Но также пути человеческого прогресса, обрисованные твоими апологетами. Они призывали к миру, знанию, невинности, целостности… но ни ты, ни твой компаньон не снизошли до них. Очень хорошо… я предлагаю тебе альтернативу. Предлагаю мир как он есть, и человечество как оно есть. Предлагаю тебе боль, смерть, страх и все препятствия, к которым ты так стремился, но и еще одну вещь в дополнение. Предлагаю тебе множество шансов. Предлагаю тебе шанс начинать сначала, всякий раз, когда достигнешь конца. Примешь ли ты это в качестве предпочтительной альтернативы миру, в котором родился?

— Реинкарнация! — восклицает Харкендер. — И это все твое предложение? Какую конкретно версию ты предпочитаешь? Каждая душа просто проходит цикл в новорожденном теле или же состояние зависит от кредита морали, за которым следит ангел-писец? Или ты предлагаешь, наоборот, отсылать каждую душу назад, в начало этой же самой инкарнации, дабы он проживал ее снова и снова, в бесконечности альтернативных миров, в надежде, что однажды узнает свою судьбу? Из всех мечтаний человечества самая сильная — вернуться назад во времени и исправить собственные ошибки; это самая простая версия Рая.

— И ты, значит, считаешь ее самой худшей? — задает вопрос сфинкс, явно не задетая реакцией Харкендера. — Если это самый простой Рай из всех. Пожалуй, именно он отражает самое глубокое желание и наиболее сильную надежду всего человечества?

— Пожалуй, — соглашается Харкендер. — Но это ничего не решает. Если воскресшая душа ничего не помнит, какой смысл был в реинкарнации вообще, хотя это и рождение заново? Если же она помнит серию рождений в разных телах, то вскоре падет жертвой фатализма, когда будет стремиться к смерти, дабы исправить ситуацию в новом рождении. Если же это постоянные и осознанные рождения заново в одной и той же ситуации, то вскоре она рискует стать невыносимой. Как любые мечты, эта — утомительна. Она не продумана до конца.

— Значит, ты отвергаешь ее вместе с остальными? — в голосе сфинкса звучит ирония, как и у остальных, с кем беседовал Харкендер, и Пелорус думает: могли бы они встретить менее резкий прием?

— Конечно, нет, — отвечает Харкендер.

— Тогда какова же твоя идея лучшего мира?

— Прежде всего я хочу, чтобы ни в одной из его частей не обитали люди, — начинает Харкендер, довольный, что настал его черед изложить свое видение. — Довольно с меня этих вульгарных проходимцев. Во-вторых, ни одно из мест не должно быть свободно от болезней. Как заметил, но не до конца понял мой верный враг Дэвид Лидиард, боль есть стимул, заставляющий нас видеть более отчетливо, а страх смерти благословляет жизнь смыслом. Я прошу вечной молодости, но не свободы от боли, и не рождения заново после каждой смерти. Кроме этого, ничего особенного; слишком уж долго я обожал всякие тайны и загадки. Мир, в котором я жаждал бы жить — тот, где плоды с древа познания горьки, но питательны, всякое приключение захватывает дух, а любое противостояние с врагом выигрывается без доведения дела до войны. Такой мир должен также содержать в себе более широкие возможности для творчества, чем человеческий, и это значит, сам он тоже будет много просторнее, чем любой шарик, покрытый грязью, найти здесь захватывающие приключения и противников будет куда проще. Вот о чем я прошу ангелов, чьей пешкой я радостно пробыл столько времени. Я прошу их об этом для себя — и только для себя. И меня мало волнует, что ты сделаешь с человечеством, коль скоро я не буду частью его.

Сфинкс не реагирует на эту выдающуюся речь. Вместо этого она поворачивается к Пелорусу, словно ищет поддержки своего предложения.

— Я долго пользовался благами реинкарнации, — сообщает Пелорус. — Но никаких признаков Рая при этом не обнаружил. Есть, конечно, радостная безопасность знать, что всегда вернешься в этот мир, но я слишком хорошо знаю Мандорлу и Глиняного Монстра, чтобы решить, будто простой безопасности было бы им достаточно для хорошей жизни. Проблема в том, что Рай для Мандорлы и Глиняного Монстра находятся на разных полюсах… как и все Небеса, которые мы уже повидали. Некоторые люди, увы, могут жить в Раю, созданном для них другими, прочие же — и Джейкоб Харкендер в их числе — с радостью примут на себя ношу одиночества. Мне кажется, если каждый человек или иное существо жили в личной вселенной, сотворенной по их желанию, даже тогда это не стало бы Раем. Если тебе нужно мое мнение — таков Рай для волков и их племени, но не для людей. И тебе виднее, каково место ангелов в этой схеме.

— Пожалуй, ты прав, — серьезно отзывается сфинкс. Ей кажется, что этот аргумент, в самом деле, требует тщательного взвешивания. — Пожалуй, это все, что мы знаем и что должны знать.

Интерлюдия третья

Век иронии

Когда Джеймс Остен лежал на смертном одре, потерявший терпение и охваченный желчной нетерпимостью, что порождается долгой, мучительной болью, Глиняный Монстр явился повидаться с ним.

— Если хочешь сказать: «Я же говорил!» — пожалуйста, — пробормотал Остен. — Ты полностью прав. Я изо всех сил боролся с тем что считал твоим заблуждением: будто ты снова восстанешь из могилы. Но вот ты снова здесь!

— Так, получается, я в своем уме? — беззаботно спросил его Глиняный Монстр.

— Я провел целую жизнь, пытаясь привести людей к здравому смыслу, — отвечал Остен, пытаясь выдавить смех — но получилось лишь хриплое карканье. — Но вот, видишь, лежу на смертном ложе, и ничего не добился.

— Пожалуй, легче всего распознать безумие, — предположил Глиняный Монстр.

— Прежде я бы так и сказал, если бы не твой единственный пример, когда мое суждение оказалось ошибочным и заставило усомниться в своей правоте. Но с возрастом я замечаю вокруг себя столько безумия, что не устаю удивляться…

Он оборвал себя на полуслове и закашлялся. Когда смог продолжить, сделал мучительную попытку приподняться и начал снова: — Большей частью безумие — простое преувеличение. Один человеческий аспект раздут до такой степени, что начинает привлекать внимание людей. Пожалуй, именно чистая эмоция — любовь ли, меланхолия ли — не дают безумию прожить долго. Пожалуй, еще воображение, и в этом случае мы называем его иллюзией. Пожалуй, особый интерес, или беспокойство, или действие… и в этом случае мы подразумеваем одержимость, манию или помешательство. С этой точки зрения безумие есть просто исключительная концентрация личности, суженная полем мысли… и в этом случае задачей психиатра становится расширить эту концентрацию и очистить ее, чтобы вернуть всего человека из-за маски, которая уменьшила его до отдельной части. Кроме того…

— Я никогда не был меньше себя целого, — серьезно произнес Глиняный Монстр. — Меланхолией страдал, да, и иллюзиями — немножко, но…

— Я не об этом думал, — прервал его Остен с грубостью человека, знающего, что ему немного осталось. — Я думал о том, что мир полон скрытых сумасшедших, в том числе, столпов общества, которые — всего лишь половинки или части людей, под масками и вуалями. Просто их узость соответствует каналам, проходить сквозь которые позволяет их социальный заказ. Они хорошо адаптируются к тому способу жить в мире, который подходит целым людям.

Глиняный Монстр опирался на те же модели безумия, разума и интеллекта, что и сэр Эдвард Таллентайр и Джейсон Стерлинг, поэтому кивнул. — А вы — целый человек, доктор Остен? — спрашивает он, стараясь быть вежливым.

— Пытался им быть, — пробормотал Остен с легким сожалением. — Вы бы лучше спросили мою жену, удалось ли мне это, ибо стороннее мнение всегда вернее.

— Мне вы были хорошим другом, — сказал Глиняный Монстр, — и лучшим другом тем нечастным в Хануэлле, чем многие из ваших предшественников. Вы тяжело трудились во имя просветления, хотя и непродуктивно. Я знал многих, но вы — лучший из них.

— Ты всегда все смягчаешь, — проворчал Остен. — Лестью проник в мой дом и старался захватить мою душу, как делал это со всем человечеством, используя свою смелую и глупую книгу. Ты с гордостью и помпой заявлял, будто начался Век Разума, а люди едва научились пуговицы на рубашках застегивать. Конечно, невредно улестить даже такого дурачка, как я, но может быть не слишком мудро объявлять всех подряд безумцами.

— Когда это случилось, никто не читал мою книгу. Даже если бы и читали, это ничего бы не изменило. Люди, правящие миром на протяжении твоей жизни, слишком погрязли в искусстве самовосхваления и самоуспокоения. Они ни на секунду не усомнились бы в своем уме. Вы должны согласиться, что я не так уж и старался все сгладить, просто надеялся, что победоносный разум одержит верх.

— Я тоже разделял эту надежду, — проронил Остен. — Но, увы, тщетно.

— Я еще не утратил надежды, — заверил его Глиняный Монстр. — Принимая во внимание, что мы еще не увидели победы разума, значит, можем надеяться. Надежда — мать добродетели.

— Если мать не достигла нужного возраста, дитя не может появиться на свет, — возразил Остен. Но тут он снова закашлялся и решил слегка убавить резкости в высказываниях. — Мы поменялись ролями, ты и я, — объявил он. — Я привык сидеть у твоего изголовья, изо всех сил борясь с твоим пессимизмом.

Глиняный Монстр опустил взгляд на руки. — Мы слишком часто это делали, — согласился он. — Слишком долго это было нашей игрой, и мы едва ли обменялись дюжиной слов за пределами этой игры. Пожалуй, это был неплохо… но скажите мне, доктор Остен, оставив за рамками риторику, может ли человек действительно быть целым, в вашем смысле слова? Может ли он постоянно удерживать в равновесии все клетки мозга — в равновесии и в восхитительной гармонии? На ваш опытный взгляд — не быть безумным — возможно?

Зная, что вопрос серьезен, Остен немного подождал с ответом. Он отхлебнул воды из стакана, стоявшего на столике у кровати и вновь аккуратно поставил его на место.

— Нет, — в конце концов, произнес он. — Твердое равновесие возможно, но… ненадолго. Восхитительная гармония постижима… время от времени. Но мы не должны забывать, что целостность ума, подобно целостности тела, есть призрак потока, всегда приблизительный, всегда изменяющийся. День за днем мы должны принимать пищу и воду, дабы подпитывать наши тела, обновлять их, ибо новые клетки должны появляться на смену старым…. а в конце мы не можем сопротивляться подкрадывающимся силам распада, как бы храбро ни сражались. Что бы мы ни подразумевали, говоря «мы сами», это всегда что-то другое. Самосознание рождается из конфликта и шанса, из горькой и прекрасной необходимости выбора. Мы не волки, Глиняный Монстр, мы не целостны. В отличие от твоих товарищей по бессмертию, у нас нет даже воспоминания о целостности, за которое мы могли бы ухватиться. Но, если мы не будем стремиться к равновесию, если не будем слышать зова гармонии, сожалея об ее утрате — тогда пропала и надежда. Мы — безумцы, обреченные томиться в сумасшедшем доме под названием жизнь, но мы знаем, как быть лучше, как освободиться от тяжелейших кандалов, что сковали нас, как завоевать уважение наших соотечественников. Именно потому, что истинное, полное безумие невозможно, но одновременно так ценно, мы должны бороться изо всех сил, дабы достичь его. И никогда не ослаблять хватку. Ты не согласен?

— Всем сердцем согласен.

— Отлично, — произнес доктор, откидываясь на подушку. — Теперь, пожалуй, можно умереть с миром.

Сэр Эдвард Таллентайр лежал на смертном одре, встречая смерть с той же силой, с какой боролся с любыми соперниками, когда Глиняный Монстр навестил его, желая насладиться последней дискуссией о жестоком и несчастливом пути мира.

— Ты пишешь очередную книгу? — криво усмехаясь, спросил Таллентайр.

— Пишу, — согласился Глиняный Монстр.

— Это будет еще одна «Подлинная история мира», в четыре тома, унылая, как стоячая вода? — с улыбкой спросил Таллентайр, явно поддразнивая.

— На этот раз нет, — ответил Глиняный Монстр. — На этот раз это будет своего рода фантастическая комедия.

— История вся своего рода фантазия и комедия одновременно, — отозвался Таллентайр. — Противоположное тоже верно, увы: все фантазии, будучи комическими, при этом стали достоянием истории.

— В этом смысле я уже несколько раз вас процитировал, — сообщил ему Глиняный Монстр. — И можете быть уверены, что в моей фантазии не меньше правды, чем в моей истории.

— И я тоже в ней присутствую? — поинтересовался баронет, явно в неудовольствии от этого факта.

— Мы все в ней присутствуем. Сам этот разговор может оказаться на ее страницах, ибо он достаточно правдив и достаточно фантастичен.

— Я постараюсь сделать его именно таким. Твоя новая книга будет также иметь дело со всей историей человечества, с незапамятных времен до покрытого розовой дымкой будущего?

— О, да… но я изменил названия глав. Вместо «Золотой Век», например, — «Золотой Век Дурака». Вместо «Век Героев» вторая часть называется «Век Павших Героев». Третью часть я еще не закончил, но она тоже не будет называться «Железный Век». Я подумываю насчет «Века Ржавчины», но еще не решил окончательно. Я стал циником, вы видите, видно, старею.

— Похоже, — согласился Таллентайр. — А как насчет четвертой части, которая о будущем? Она будет, вероятно, называться «Веком Утраченного Разума»?

— О четвертой части я еще даже не начинал думать.

— А ты снова назовешься Люцианом де Терре? Никто не поверит, что две книги могут быть написаны одним и тем же человеком с разницей более века.

— Имя будет другим. Люциан де Терре был псевдоним, подходящий для того, кто описывает истинную историю, для этой же фантазии понадобится другое имя: внушающее надежность, да, но при этом с легким налетом текучести. Когда придет время, я придумаю что-нибудь подходящее.

— Не сомневаюсь. Хотелось бы мне прочесть ее; даже если сейчас это всего несколько страничек, я мог бы пообещать, что дождусь завершения. Я не так уж страдаю от боли, спасибо морфию, но слишком чуток к зверю, пожирающему мои органы. Мои доктора называют его иначе, но я зову его Хаос: он разбухает внутри, оставляя за собой свалку мертвых, безжизненных клеток. Знать, что все мои возможности пришли к такому идиотскому, разрушительному концу! Однажды, Глиняный Монстр, мы станем хозяевами собственной плоти, и сможем при помощи голоса разума обращаться к клеткам нашего тела: Делитесь! Размножайтесь! Растворяйтесь! Тогда обычному разрушению нас не одолеть!

— Несмотря на все, что вы узнали о реальности ангелов, вы все еще верите в совершенство человека?

— Вопрос не в вере, — сурово ответил Таллентайр. — Пока будущее еще не настало, всегда есть надежда, что мы, а не эти несчастные, считающие себя богами, построим его. Мы должны стараться, даже если потерпим поражение. Что нам еще остается?

— Я слышал несколько мнений на тему вашей встречи с одним из ангелов. И все сходятся на том, что вы очень ловко выиграли этот поединок — но не думаю, что ангел был убогим или несчастным, даже тогда, а сейчас он стал мудрее.

— До тех пор, пока в дело вовлечен Джейкоб Харкендер, мудрости тут не появится, и вообще, в таком взгляде на мир полно убожества.

Глиняный Монстр не был так уж в этом уверен, но не стал настаивать на своем. Даже такой смелый, блестящий скептик, как сэр Эдвард Таллентайр уязвим перед лицом старости, и кое-какие из его идей так крепко засели в седой голове, что только сама смерть извлечет их оттуда.

— Вы все еще верите, что видение, которое вы открыли ангелу Харкендера, истинно в каждой детали? — тихо спросил Глиняный Монстр. — Вы не боитесь, что будущие открытия сочтут взгляд науки девятнадцатого столетия всего лишь фантомом человеческого воображения?

— И снова ты о вере, — проворчал Таллентайр. — Но я все равно тебе отвечу. Я ни на минуту не сомневаюсь, что будущие открытия гораздо больше смогут прояснить в природе вселенной. Видение, которое я показал ангелу в 1872 году, уже устарело. И как любое видение оставаться окончательным, принимая во внимание, что наш взгляд на вселенную еще совсем младенческий? Но разве это заставит меня испугаться? Видение вселенной, которым я располагаю, в лучшем случае истинно лишь отчасти, но все же это истина, а не призрак. Наука будущего расширит его, но более истинным не сделает, в этом я уверен, ибо от этого оно не станет ни лучше, ни тоньше, ни прекраснее. Ты вот говоришь, что ангел-хранитель Харкендера стал мудрее, но мудрость лучших из людей тоже возросла, и у них теперь есть способ взращивать в себе мудрость. Если случится новое противостояние, когда Дэвид Лидиард или его сын встанут на мое место, они окажутся лучше вооружены, чем я, и это поможет им выиграть. Ты сомневаешься, Глиняный Монстр?

— Нет, — отозвался тот. — Вы, разумеется, правы. — При этом он мысленно добавил: «Разве что мудрости может оказаться недостаточно. Если верить Пелорусу, варвар с мечом сразил Архимеда, пока тот доказывал теорему на песке. Если у ангелов будет недоставать интеллекта, у них всегда под рукой грубая сила. И, не опасайся они друг друга, один из них мог бы отправить землю в Преисподнюю, вместе со всем человечеством — просто по своей прихоти».

— Какой позор! — воскликнул Таллентайр. — Если я прав, конечно, то в моих речах не было ничего фантастического, чтобы поместить их на страницах твоей книги.

— Лучше, тоньше и прекраснее, — повторил Глиняный Монстр. — Разве этого недостаточно? Я не думал, что вы последователь Китса!

— Вся истина прекрасна, — заключил Таллентайр. — Вот что мы имеем в виду под красотой, осознаем мы это или нет. Красота таится в глазах наблюдателя, ибо истина — это то, что должно быть известно и подвергнуто сомнению. Без наблюдателя нет и красоты, нет и истины. Наука — самая прекрасная веща на свете, даже художники это знают, хотя большинство из них выносят на поверхность не больше своих скрытых знаний, чем велосипедист мог бы объяснить из динамики или баланса или баллистической науки. А это как — достаточно фантастично для вас, хроникер?

— Думаю, что да, — отозвался Глиняный Монстр.

Корделия пребывала в самом расцвете сил, когда Глиняный Монстр явился навестить ее. Впрочем, в самом расцвете она пребывала много лет. Сейчас ей исполнилось шестьдесят пять, а выглядела она на двадцать. На лице ни пятнышка, и оно могло бы выглядеть идеальным, если бы не слишком плотно сжатые губы при виде Глиняного Монстра.

— Ты начал стареть, — сказала она, слегка удивившись. — Что, твой ангел-хранитель перестал о тебе заботиться?

— Похоже, что так, — согласился ее собеседник. — Я надеялся закончить новую книгу не торопясь, но теперь уже начинаю учиться нетерпению — наконец-то, если можно так выразиться.

— А я какое отношение имею к твоей книге? — спросила она. — Ты бы лучше поговорил с моим мужем. Это он занимается тайнами вечности.

Глиняный Монстр не думал, что было бы дипломатично комментировать сам факт ее упоминания о Джейкобе Харкендере как о своем муже, как и о его причастности тайнам вечности. Принимая во внимание тонкость вопроса, который он намеревался задать, лучше было избегать любых ремарок, которые могли бы ее побеспокоить.

— У меня другая цель, — вежливо начал он. — Я пытаюсь понять, как происходит внутренняя работа человеческого разума. На сей раз я не претендую на мудрость оракула. Я обещал самому себе, что удовлетворюсь менее глубоким уровнем.

Его дружелюбный тон не произвел на нее впечатления. — Не понимаю, чем я могу тебе помочь.

— Я был с твоим отцом, когда он умер, — тихо сказал он.

— Я бы сама была с ним, — быстро парировала она. — Если меня пригласили в его дом. Не могу поверить, что его предсмертные слова предназначались мне. Если бы он захотел даровать мне свое прощение, то, без сомнения, известил бы меня заранее. Он был человеком пунктуальным.

— Нет, никакого послания он не передал. Но я уверен, что он думал о тебе в свои последние часы.

— Он сказал тебе, как тяжело быть проклятым собственной дочерью? — спросила она, и голос прозвучал горько. — Как это было «больнее, чем змеиный укус»? У бедняги Лира, по крайней мере, было двое, на чью любовь он надеялся. Бедняга Лир хотя бы мог убедить себя, что отдал им свою любовь. Сэр Эдвард никогда этого не делал.

— Думаю, ты ошибаешься насчет него, — сказал Глиняный Монстр. — Его разочарование не разрушило его любви.

— Нечего было и разрушать, — настаивала она. — По крайней мере, невозможно приуменьшить значение обнадеживающей нежности, которой у него всегда хватало для приемного сына. Ведь он оставил любящее послание для Дэвида, не так ли? Или Дэвид тоже был там, глотая слезы рядом со своим божком?

— Дэвид никогда не покидает Конца Света. Боюсь, он превратился в затворника. Даже Пелорус редко видится с ним.

— Он всегда этого желал. И явно счастлив там, играя роль мученика. Это роль, от которой он никогда не устает. Нелл ему в этом потворствует, так мне сказали. Что за сладкая парочка! — Голос ее звучал несколько притворно, словно она играла роль, которой не сумела проникнуться до конца.

— Ему было больно, когда ты покинула его, — хотя и с неохотой, произнес Глиняный Монстр. — А знание того, где ты находишься, усилило печаль.

— Думаешь, я этого не знаю? Или ты пребываешь в заблуждении, будто я сделала это, потому что не могла понять, как он себя почувствует? Может, это он пребывает в заблуждении?

Глиняный Монстр был рад, что она сама задала вопрос. — Дэвид не понимает, почему ты его оставила. — тихо вымолвил он. — Он может выдать целый список причин для объяснения другим, но сам при этом не может понять, как могла поступить подобным образом женщина, любившая его. Он измеряет любовь силой собственного чувства.

— Он все измеряет по собственным стандартам, — отозвалась Корделия. — Не сомневаюсь, что именно поэтому ничто в мире не могло подарить ему радость или надежду. Я никогда не сомневалась, что боль, которую он чувствует, глубокая, как ему и требуется, и такая же мрачная, но под конец оказалась просто не в состоянии разделять с ним эту ношу. Без сомнения, он считает, что я ушла к Харкендеру в силу некоторых причин, и я не стану отрицать влияния этих причин. Почему бы не захотеть вечной юности, если мне ее предложили? Почему бы не захотеть удовольствия в занятиях любовью с прекрасным мужчиной — как это испокон веков повелось между мужчинами и прекрасными женщинами, безотносительно к их брачному положению? Знаешь ли ты, что моя единственная дочь названа в честь любовницы моего отца — а не в честь моей матери, а я не знала этого, пока не ушла к Джейкобу? Любила ли его подруга Элинор так же, как Джейкоб Харкендер, без сомнения, любит меня, как ты думаешь? И любил ли Дэвид меня больше, чем он? Но это еще не все. Были другие, более глубокие, мотивы. Даже если любовь Дэвида — великий дар, почему любовь тюремщика должна быть ценнее, чем щедрая, сердечная любовь моего нынешнего мужа? Ты говоришь, что Дэвид не понимает, но это потому, что он не хочет понять, и никогда не захочет. Хотела бы я меньше восхищаться его упрямством.

— Делать то, что ты делаешь, тоже непросто, — заметил Глиняный Монстр, стараясь проявлять симпатию.

— Это не трудно, — ответила она, хотя убеждения в ее голосе не прозвучало. — Я всегда восставала против ожиданий. Всегда смотрела в сторону Мэри Воллстоунскрафт и суфражисток — и убежала я, в конце концов, к человеку, которому доставляло особое удовольствие нарушать правила. Я не избежала старых конвенций и сантиментов, по правде говоря. Мне недостает любви и одобрения детей — и моего первого мужа тоже. Не могу сказать, что ничего не потеряла… но не жалею о сделанном и не считаю, будто у меня не было на это права. Я честно желала бы, чтобы Дэвид был хоть чуточку менее несчастным, чем он есть, но не собираюсь винить его за это.

Глиняный Монстр ничего не сказал, сделав паузу в разговоре. После чего она продолжила: — Так для этого ты и приходил? Вот уж никогда бы не подумала, что тебя могут интересовать подобные вещи. Махалалел явно создал тебя для более серьезных расследований.

— Махалалел создал меня интересующимся всем на свете, — жестко ответил Глиняный Монстр. — И не делал меня безэмоциональным, но мне сложно поставить себя на место смертного. Я хочу понимать, видишь ли. Хочу понимать, как работает сердце человека. В своей «Подлинной истории» я назвал нынешний век Веком Железа, а в новой книге, фантазии, Веком Иронии. [3] Присоединив это окончание, я хочу постараться понять, как устроен тонкий механизм плоти во всей его изощренности.

— А новое название для века грядущего, наверное — Век Измены. [4]

— Об этом я еще не думал. Но непременно подумаю.

Часть 4. Атом и кристальный свет

Когда Нелл заняла место на троне рядом с Аидом — став, как она догадалась, королевой Подземного мира — она впала в некий транс и как будто потеряла сознание. Уснуть она не могла, как не могла и видеть снов; это было просто особое состояние ума. Она чувствовала, будто ее разум утратил связь с ее же фантомным телом, ей не удавалось никакое физическое действие. Большую часть времени ее тело оставалось застывшим, словно она обратилась в стеклянную статую, но иногда ее губы начинали двигаться. В эти моменты она знала, что говорит, но слов не слышала.

Нелл ощущала, что ее предали. Ей хотелось, как отцу и, еще раньше, деду, сыграть свою роль в чудовищном ритуале, но ангелы даже не позволили ей услышать собственные слова. Они поместили ее в самый центр оракула, сделали фокусирующим игроком, но в то же время исключили ее из провидения с его тайнами. Это казалось чудовищно несправедливым, и ей даже показалось уместным сравнение с Танталовыми муками, но сожаление тут же улетело прочь, уступив место тупому спокойствию.

Снаружи не было никаких знаков, по которым она могла бы отмерять время, не было и внутренних часов в ней самой. Она не слышала, как бьется сердце, как шумит кровь в ушах, не ощущала ни голода, ни жажды — одно лишь терпеливое ожидание. Если не считать неуклюжего, но непрерывного потока мыслей и воображения, она вообще была лишена признаков существования, и вскоре начала превращаться в настоящую королеву безмолвия, ибо мысли стали застывать, и воображение — леденеть.

Вначале это терзало ее, ей хотелось, по крайней мере, слышать, что говорит ей тело, но терзания длились недолго. Скука, как пришло ей в голову, — лишь темная спутница спешки, и по-настоящему уравновешенный ум она терзать не способна. Нелл уловила тот факт, что томительное давление будничности ослабло, и, наконец, она обрела такое состояние разума, в котором не было принуждения, болезненной отстраненности или забавы. Она была рада этому новому состоянию, которое показалось ей истинной зрелостью.

Ее дед, во время одного из редких полетов фантазии, однажды сделал предположение, что такие умственные феномены как скука и чувство прекрасного — сравнительно новые вещи в эволюции, специфические признаки культуры. Основанной на амбициозном, прогрессивном, безудержном индивидуализме. «Когда крестьянам Темных Веков было нечем заняться, то они и занимались — ничем, — говорил сэр Эдвард. — То, что мы зовем скукой, для них было благодатью, ибо ощущение, когда не нужно ничего делать, должно быть просто драгоценным в ежедневной трудовой рутине и их вечной суете дискомфорта. Как еще можно представить себе Рай, кроме Рая пустоты, принимая во внимание то, что их неискушенному уму было трудно вообразить какие-либо яркие удовольствия и соблазны? У них не было средств массовой коммуникации, не было признаков внутренней жизни. При всей их латентной разумности и технических навыках, таким людям не хватало всего лишь нескольких аспектов того, что для нас составляет человеческую природу. Когда современные люди пытаются представить себя на месте далеких предков, они совершают антропоморфную ошибку».

Все изощренные аргументы ее деда, в конце концов, приходили к этому выводу.

— Значит, скука и чувство прекрасного — доказательства нашего ментального превосходства? — спрашивала она в то время, зная, что этот разговор риторический.

— Есть лишь один способ посмотреть на это. Вся эволюционная история человека означает сохранение остатков, связанных с незрелостью, в зрелом состоянии. Средневековый крестьянин, не знавший ни скуки, ни красоты, был более зрелым, чем мы, со всей своей детской невинностью. В этом смысле, наше так называемое превосходство — скорее, улучшенная разновидность инфантилизма. Если бы не угроза скуки и не стремление к красоты, мы не могли бы получить такого удовольствия в тяжелом деле выживания и обучения, роста и поиска нового.

«Но здесь ведь Подземный мир, — подумала Нелл, уже сейчас. — Это мир за пределами жизни. Здесь, как нигде, у нас есть шанс обрести настоящую зрелость и завершенность. Пожалуй, я сейчас в процессе становления более полным человеком — чем любой, кто был обречен умереть в семьдесят лет».

Даже не поворачивая головы, Нелл могла краем глаза видеть Аида. Он тоже не двигался, но на лице его застыло выражение, наводящее на мысль, что с ним происходят небольшие изменения. С самого начала он казался задумчивым, встревоженным, печальным, но по прошествии времени эти признаки стали сильнее и глубже. Она подозревает, что, хотя он здесь в безопасности, в этом защитном бункере, ему все же не избежать войны.

Какое выражение написано на ее лице, Нелл не знает.

Свобода от скуки стала не единственной неожиданной милостью, которую Нелл испытала во время своего длительного пребывания в Подземном мире. Ожидаемое проклятье одиночества тоже не сумело произвести на нее серьезного впечатления. Она наблюдала за группами теней, то и дело возникающими на расстоянии, не жалея, что они не приближаются. Иногда ее терзало любопытство, когда на горизонте показывалась особенно большая толпа, заполняя все пространство, но она никогда не жалела о том, что не может покинуть трон. Нелл догадывалась: такое количество посетителей может означать, что на земле погибли миллионы за прошедшие часы, но чувство трагедии от происходящего не возникало.

Когда, спустя продолжительный промежуток времени, толпы теней поредели и под конец вовсе исчезли, ее больше никто не тревожил и не беспокоил.

Привыкнув к этому временному состоянию терпения и умиротворенности, какое, видимо, приходит ко всем бессмертным в послесмертии, она все же обрадовалась, когда вновь обрела способность слышать собственные слова. Когда же поняла, что может двигаться и говорить все, что захочет, то не знала, что сказать.

Первоначально никаких желаний и целей у нее не было, но, как прежде ей пришлось какое-то время привыкать к состоянию безгласного медиума, так и сейчас — возвращаться к обычному состоянию самовосприятия. Она медленно формировала в себе желание задать вопрос — любой вопрос — своему хозяину и партнеру, и наконец выбрала один.

— Почему ни одна из теней не приближается к Трону Судьи? — спросила она. — Разве назначение Хозяина Подземного мира не заключается в том, чтобы призывать к себе людей за их грехи, совершенные ими при жизни?

— Большинство людей давно перестали верить в божественное право королей и прочих правителей, — печально сказал он. — Большинство вообще считает, что их деяния подсудны лишь им самим. — Что же до остальных — пусть себе судят друг друга. Почему я должен заботиться об этом? Есть кому сделать это вместо меня, так пускай — я только рад.

— Сомневаюсь, что им это удастся, — усомнилась Нелл. — Во время моего существования люди, особо ревностно служившие закону, проявляли мало справедливости и гуманности по отношению к себе подобным.

— Разве это должно меня волновать?

— Вероятно, должно. Ты же не настоящий бог, только ангел — в силу нашей неспособности обнаружить лучшее наименование, но у тебя есть власть решать судьбы людей. Пожалуй, власть не означает ответственности, если ты решил не вмешиваться в дела человечества, но ты приложил руку к этим делам, и, как следствие, должен взять на себя определенные моральные обязательства.

— Твои отец и дед ничего не просили у нас, кроме возможности побыть в одиночестве, — сообщил Аид. — Только Джейкоб Харкендер потребовал, чтобы мы, если можем быть богами, стали бы ими — разумеется, под его руководством. Как ты, принимаешь его сторону?

— Нет, — ответила Нелл. — Но говорю вот что: ради твоих собственных причин, вникать в которые я не стану, ты вмешивался в историю человечества. И у тебя было обязательство, как мне кажется, удостовериться, что результат твоего вмешательства должен оставить человечество в состоянии, не худшим, нежели до вмешательства.

— В твоих устах это звучит очень просто, — проронил Аид.

— Так оно и есть — в принципе. Практически, я согласна, это порождает кучу проблем.

— Меньше, чем ты могла бы подумать, когда начнешь разбираться.

— А ты не чувствуешь, что должен нам кое-что? — спросила она. — Мы полезны тебе, разве нет? С нашей помощью ты можешь добраться до конца, которого бы без нас не достиг — и тебе нужна наша поддержка, наше добровольное сотрудничество. Разве мы не вправе ожидать некоей платы?

— Твое требование справедливо, — согласился он. — Мы можем понять элементарные принципы справедливости. Но иногда трудно быть благодарным тому, кто приносит дурные вести.

Как только прозвучали эти слова, Нелл ощутила странное возбуждение — тем более странное, что успела забыть, что означает это ощущение. Словно воздух стал каким-то ледяным, темнота — более глубокой.

— А что, вести дурные? — просила она, неловко осознавая, что недавно, и вправду, сама не сознавая, передала, видимо, некие вести ангелам от человечества. Но как он может обвинять в этом ее, когда она не слышала ни слова из собственной речи?

— Да, — скорбно отвечал он. — Дурные. Они всегда дурные. Я забыл, но теперь вспомнил. Я бы сказал, что твой дед никогда бы не согласился с этим, но есть вещи, которых лучше и не знать.

— Значит, все плохо? — спросила она. И усомнилась на его счет. Разве он — не компаньон ее, не единственный друг и защитник? И, может, ее не должна пугать мысль о его потере?

— Нет, не все. Сознание того, что придется умереть, возможно, никому не по душе при жизни, но жизненный опыт того стоит. Человеческая жизнь, человеческая надежда и боль обладают неким… я бы сказал, пикантным вкусом. Увы, это можно познать лишь, находясь снаружи, а ты — внутри. Мы не совсем уж лишены сопереживания, пафоса или чувства трагедии. Пожалуй, лучше было бы нам тоже находиться внутри. Но мы таковы, каковы мы есть. Не твоя вина в том, что новость имеет черную сердцевину. Те, кто желал услышать музыку сфер, не имеет другого выбора, и слушает ее, как есть. Глупо жаловаться на качество композиции.

— Музыку сфер? — допытывалась она. — Так вот для чего я тебе понадобилась! Ты мог бы найти лучшего Орфея — я никогда не училась играть на музыкальных инструментах, да и голоса у меня нет.

Она спустилась с трона и приблизилась к ангелу, желая взглянуть ему в лицо. Лицо, конечно же, было позаимствовано или сотворено, но все равно — его собственное, ничье больше.

В уголках его глаз показались слезы. Нелл показалось, что они означают не боль, но эмоциональную тяжесть.

— История Орфея — замечательное изобретение, — проговорил Аид. — Но она — лишь надежда, фантазия. Если бы она только могла быть правдой, что за Золотой Век обрели бы и люди, и ангелы! Увы, ты и представить не можешь, как мало гармонии в мире, где мы обитаем, как невероятно трудно внести в него хотя бы малую толику гармонии!

— Мне жаль, — заверила его Нелл. — Очень жаль.

— Знаю. Мне тоже. Я повторю снова, мы не лишены способности к симпатии и великодушию. Наша благодарность жила до недавнего времени. Верь мне, Нелл — карнавал разрушения на нынешний момент минует тебя. Я могу обещать хотя бы это. Я честно желал бы обещать больше, но время опять против меня, и я не могу больше носить эту маску.

— Не понимаю, — удивилась она.

Не последовало никакого объяснения. Аид просто поднял руку и указал на пустошь за ее спиной. Она повернулась. Другая тень двигалась к трону Аида: одинокая тень посреди огромного пустынного ландшафта. Она не смогла узнать эту личность немедленно, но, когда он приблизился на расстояние вытянутой руки, стало понятно, что это Анатоль Домье. Он выглядел куда старше последнего раза, когда они виделись, и, пожалуй, несколько мудрее.

— Пойдем со мной, Нелл, — произнес он по-английски с несколько более отчетливым акцентом.

Она не сразу взяла его протянутую руку. Вместо этого обернулась на фальшивого и бесполезного бога, занимавшего воображаемый трон посреди пустой империи.

— Оно того стоило? — спросила она, зная, что этот вопрос будет последним.

— Стоило, — ответил он. — Ради жизни и обучения, роста и постижения нового. Ради красоты. Но теперь все кончено. Есть единственный способ противостоять разрушителю, единственная дорога, которая может вывести ангелов к какому-либо Раю.

Изображение Аида изменилось, приняв женское обличье. Женщина казалась моложе самой Нелл, видимо, и более красивой во плоти. Нелл быстро поняла: то было видение Орлеанской Девы в глазах Анатоля Домье, и теперь то, что скажет ангел, будет адресовано ему.

Дева сказала немного. Когда рука Анатоля сплелась с рукой Нелл, одинокая фигура на разрушающемся троне задрожала в абсолютной тоске. Видимо, ей стоило нечеловеческих усилий удержать форму ради всего лишь трех коротких слов, прежде чем исчезнуть в зловещей тени.

— Не оглядывайся назад, — сказала она.

Нелл не имела ни малейшей идеи, следовало ли понимать эти слова буквально или метафорически — и есть ли в этом хоть какая-то разница, учитывая ее теперешнее состояние.

Дэвиду показалось, что он легко скользнул из одного неземного сна в другой. Словно его сознание, отделенное от тела на несколько часов — или несколько веков. — резко и искусно погрузилось в новый сосуд. Перед тем, как открыть глаза, он знал, что по-прежнему имеет обличье человека, и форма эта прочна, но все же не сомневался: он видит сон. Не это тело принадлежало ему в Конце Света, не оно было его телом в юности. Оно не просто было лишено боли, но обладало неестественным и невероятным чувством благополучия, а еще — было не тяжелее воздушного шара.

«Лучше испытывать иллюзию подобного рода, чем ту жестокую реальность, что осталась позади, — подумал он. — Даже если мне суждено очнуться, я твердо знаю: того кошмара больше нет. Так что у меня все основания быть благодарным за приятный сон, и все основания не отпускать этот сон, не испытав до конца. И я не должен разбавлять этот дар излишним скептицизмом».

Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на спине на узкой кровати, в узкой же комнате, где всей мебели — только вторая кровать: платформа, прикрепленная к стене, лишенная матраса или одеял. Кровать пуста, но рядом стоит человек, и стоит он неловко, потому что слишком долго пролежал без движения.

«Не такой уж приятный сон, — размышлял Дэвид. — Похоже, я обречен находиться в еще одной карикатурной ангельской обители, да и компания не слишком располагает к удовольствию».

Другим человеком оказался Джейкоб Харкендер. Он молод и красив, как всегда, хотя одет по-дурацки: на нем что-то вроде нижнего белья. Он пристально рассматривает Дэвида: видно, наблюдал за его пробуждением.

— Добро пожаловать в реальный мир, — произнес он преувеличенно будничным тоном. Как это типично для человека, приветствующего своего недруга!

Дэвид попытался сесть, но не сумел. И обнаружил, что его не пускает широкая лента, при этом вторая привязана с другой стороны кровати.

— Соблюдай осторожность, — предупредил его Харкендер. — Мы здесь слишком мало весим, но столкновения с предметами очень болезненны. Будь осторожен, когда отвяжешь ленту.

Рукоятка, удерживающая ленту, такого типа, с какими Дэвид прежде не имел дела, но механизм довольно прост, и он легко с ним справился. Ему, и вправду, показалось, что он ничего не весит, так что пришлось вцепиться посильнее в кровать для дальнейших маневров. Одет он был так же нелепо, как и Харкендер. Дэвид отвернулся, не желая демонстрировать свое тело другому.

Стены комнаты отливали металлическим блеском, но при этом были яркого цвета с абстрактным рисунком. На стене над каждой из кроватей прикреплены несколько пустых экранов, справа от которых — пульты с кнопками. Дверь только одна, и без ручки. Голый пол слегка закруглен по краям. Свет, заполнявший комнату — рассеянный, с легким оттенком желтизны. Единственное круглое окно около трех футов в поперечнике на стене напротив двери. Из него была видна только темнота, расцвеченная множеством звезд.

Хотя он никогда не видел ничего подобного, Дэвиду все это не показалось странным. Это же просто иллюзия — в любом случае, его сознание было поглощено внутренними ощущениями. Его буквально захватили переживания в собственном теле. Он без труда мог слышать биение сердца и циркуляцию крови в венах, и океанический шум в кишечнике.

Когда он попытался встать, это усилие кинуло его вперед гораздо сильнее, чем он надеялся. Ему удалось не налететь на Харкендера, но, столкнувшись со стеной, где было окно, ощутил удар такой силы, что боль прошила все тело с головы до пят. Правда, боль быстро улетучилась. Он снова пришел в себя, но ему пришлось цепляться за выступ под окном, чтобы удержаться на ногах.

Отражение в оконном стекле показало, что его облик обновился. Лицо можно было признать за его собственное, но кожа стала гладкой, без единого пятнышка — как у двадцатипятилетнего.

Звездная панорама за окном дала ему знать, что это место находится не на Земле — и вообще, ни на одном из миров с атмосферой. Где-то далеко в космосе, возможно, на планете, слишком маленькой, чтобы воспроизвести земную гравитацию.

Ему было приятно собственное искусство вести размышления и делать выводы. Навеянные ангелами сны были загадками, которые необходимо разгадать. Он знал, что наиболее значимый вопрос о его нынешнем состоянии не «Где я нахожусь?», а «Когда я нахожусь?» Он посмотрел на своего спутника, втайне надеясь, что и Харкендеру неизвестен ответ на этот вопрос.

— Ангелы не устают удивлять меня, — кисло процедил он. — Я было подумал, что они устроили более удобное место, чтобы выслушивать наши сообщения об откровениях оракула.

— Так ты думаешь, мы здесь для этого? — с отчетливым презрением, явно деланным. — Сомневаюсь, что они собираются слушать отчеты. Думаю, они уже знают все, что нам удалось обнаружить. Мне бы только хотелось, чтобы они планировали допрос смелее и хитроумнее.

Прежде, чем Дэвид успел сформулировать ответ, дверь открылась. Она просто бесшумно скользнула в сторону. Вошедший человек, двигавшийся легко и непринужденно, походил на Глиняного Монстра, но не так явно, чтобы можно было сказать определенно. Будь он реальным человеком, он бы сошел за брата Глиняного Монстра — или за его сына.

— Я — Махалалел, — объявил вновь прибывший, словно ожидая, что эта новость поразит их.

— Конечно, — с иронией согласился Дэвид. — Я сразу же тебя узнал. Мы ведь встречались.

— Но не таким образом, — отвечал тот. — Это не маска, не дух, гласящий устами голема. Я и есть Махалалел. Век Чудес умер, миновал.

Это была своеобразная речь, но Дэвид уже привык, что персонажи его снов изъясняются загадками. — Я не понимаю, — буркнул он.

— Думаю, он имеет в виду, что он — все, что осталось от Махалалела, — осторожно предположил Харкендер. — И та сущность, что прежде была ангелом — младшим из ангелов — решила воплотиться, став только материальной, не более. Похоже, Джейсон Стерлинг не так уж и заблуждался насчет этого. — В его голосе сквозило неодобрение.

Дэвид все еще не понимал, но не стал произносить этого вслух. «Концентрируйся на приятности внутреннего ощущения, — посоветовал он самому себе. — Это хороший сон. Он может доставить истинное удовольствие. Ты выполнил свою задачу по быстрой концентрации и сделал верную догадку; теперь расслабься, и пусть себе эти образы проходят мимо».

— Выбор был сделан под давлением необходимости, — загадочно продолжал Махалалел. — Я долгое время изучал людей, но так и не научился любить их. Зато слишком хорошо узнал, как близок я к исчезновению. В конфликте ангелов нет никаких правил, а, следовательно, никаких стратегий, согласно которым слабый может победить сильного. Несмотря на твой скептицизм, Джейкоб — за который я тебе благодарен — для всех нас есть более предпочтительная альтернатива.

— Все ангелы стали людьми? — недоверчиво произнес Дэвид. — «Это, и вправду, сон! — подумал он. — Исполнение желаний!»

Махалалел слабо улыбнулся. — Конечно, нет, — ответил он. — Я имею в виду, всех нас . Все остатки человечества. Джейкоб сыграл роль в оракуле слишком хорошо, чтобы соблазнить моих собратьев. Я рад — если бы хоть один последовал моему примеру, это уже не было бы побегом.

— Не такого конца я ожидал, — горестно изрек Харкендер.

— Конечно, нет, — отозвался Махалалел. — Ты ожидал совершенно другого конца, по крайней мере, для себя самого — но такое было невозможно. Дэвид доказал это. Он объяснит тебе, если ты потрудишься выслушать.

Харкендер, ясное дело, не стал слушать, по крайней мере, сейчас. Дэвид не жалел об этом, потому что не верил, что может дать разумное объяснение. — Ты выбрал воплотиться? — спросил он. — Воплотиться в человеческом облике? Именно поэтому ангелов привлекали человеческие дела? Чтобы решить, изменить ли облик, уподобившись нам?

— Вовсе нет, — отвечал Махалалел, отвернувшись от Харкендера, чтобы посмотреть в глаза Дэвиду. — Изначальная цель оракула более чем банальна. Таким путем мы пытались понять самих себя, а также возможности, которые открывает нам будущее — а это, без сомнения, одно и то же. Ты сыграл свою роль так же отлично, как и Джейкоб, Дэвид, а Анатоль послужил тебе отличным противовесом в области фантазии и воображения. У тебя великолепное чувство красоты, и оно направляло твое зрение. Сомневаюсь, что мы могли сделать лучший выбор. У нас проблемы с памятью, как ты теперь понимаешь. Мои соперники скоро все позабудут. Они больше не будут ангелами — будут тем, кем являются на самом деле , и останутся ими.

— Тогда зачем все это? — Дэвид пытался нащупать скрытую нить беседы. — Если твои компаньоны забудут все, чему научились, как только перестанут паразитировать на нашем эфемерном интеллекте, что это даст?

— Вы обрели признательность ангела, — сказал Махалалел. — И не стоит списывать это со счетов, как бы ни пришлось пострадать в процессе обретения этой признательности.

— Мы помогли тебе проделать лазейку и избежать бесконечной войны, — сказал Харкендер. — И ты изящно спрятал нас, чтобы мы могли насладиться этой признательностью. Может, это и не признательность, а просто страх одиночества?

— Бесконечной войны нам не избежать, — кротко ответил Махалалел. — Она везде: это и есть само существование. Мы можем объявлять себя выбывшими из битвы, можем прятаться, но она идет, независимо от нашего участия, и выживания нам никто не гарантирует. Силы, вышедшие из-под контроля, могут в любой момент уничтожить нас. И для существ, объявивших себя ангелами, это точно так же имеет значение. Это урок, которому вы их так мастерски научили — или заставили вспомнить. Их миры, их сущности могут быть уничтожены так же легко, как и планета, где прежде обитали люди.

Последние слова, произнесенные так буднично, напомнили Дэвиду о первом вопросе, посетившем его после пробуждения ото сна, и ответ на него мог быть просто ужасен, если бы все это оказалось реальностью.

— Какой сейчас год? — спросил он. — В какую эру, как ты пытаешься изобразить, ты разбудил нас?

Спокойствие Махалалела казалось презрительным само по себе, хотя в глазах не проглядывал зловещий огонек, и голос звучал вполне мирно.

— Строить предположения незачем. Это не сон, Дэвид. Это реальное место, существующее в материальном мире, а не призрачная планета на границе сознания, вроде иронического Ада Зелофелона или фальшивого Рая Гекаты. С этого момента, Дэвид, не будет больше волшебных снов чудесных возвращений в мир материи. Все здесь реально.

Дэвид смотрел на свое призрачное отражение в окне. Даже от этого легкого движения тело завибрировало. Реально? Разве не жаждет самый бредовый вымысел наших снов утвердить свою реальность?

— Отлично, — сказал он, не особенно пытаясь скрыть свою неискренность. — Задам вопрос иначе. Что это за год, когда ты был столь любезен разбудить нас?

Махалалел улыбнулся, мгновенно уловив иронию в уловке Дэвида. — Будь здесь другие люди, чтобы посчитать, они бы объявили, что нынче тридцать четвертое столетие после предполагаемого рождения другого воплотившегося ангела. Оракул, в котором вы недавно приняли участие, в отличие от первого, тянулся более тысячи лет. Ангелы ограничены во времени, как и вы, и их исследования занимают определенный отрезок времени. Вся жизнь на Земле исчезла, увы, кроме маленького островка, и именно он предоставил нам убежище. Человеческая история, впрочем, еще не завершена, и нам предстоит развивать ее.

— Вся жизнь на Земле исчезла, говоришь? — с вызовом спросил Харкендер.

— Вся, — подтвердил Махалалел. — Человечество, подобно другим видам, уничтожено войной, которая, наконец, уничтожила все войны, и тысячи видов, переживших ее, истреблены через несколько сотен лет, когда земля столкнулась с огромным астероидом. Столкновение раскололо кору планеты, на поверхность вырвалась раскаленная магма, сделавшая биосферу стерильной. В настоящее время мир — лишь куча золы. Пройдет миллиард лет, и он снова будет засеян, обновится, но уже не для нас.

— Нет? — с сарказмом спросил Дэвид. — Разве мы больше не бессмертны?

Махалалел отнесся к вопросу весьма серьезно. — Бессмертие вервольфов и некое чудо, делавшее возможной вашу реинкарнацию, более не существует. Когда ангелы были повсюду, не составляло особенного труда строить мосты между умами или сохранять сознания, когда тела разрушены или сгорели, пока они не восстановятся, но последний из этих мостов ныне разрушен. Мы втроем и все остальные сохранили своего рода устойчивость к смерти, что означает: наш тела не подвержены старению и болезням, но нас можно уничтожить. Если вы или я, к несчастью, умрем здесь, никто из дружественно настроенных ангелов не окажется под рукой, чтобы вернуть нас из мертвых. Теперь мы должны быть осторожны. В случае удачи, можем прожить очень долго, но не вечно.

— А куда исчезли ангелы? — спросил Дэвид, хотя заранее знал, что вопрос дурацкий.

— Вопрос не в том, куда. Ты знаешь, что им приходится делать, дабы избежать разрушения, ибо именно ты объяснил это нам. Конфликт продолжается. Наше нынешнее окружение не остается постоянным, неважно, что сейчас оно выглядит спокойным. Но нам твердо обещано, что этот маленький атом останется нетронутым на нейтральной полосе. Когда битва здесь закончится, у нас будет достаточно времени позволить себе нечто большее, после этой скромности, хотя война будет продолжаться вечно.

Когда Махалалел произнес «наше нынешнее окружение», он поднес руку к окну, указывая на звезды, заполнившие все пространство. Дэвид взглянул, напомнив себе, как обманчивы подобные изображения. Свет, идущий от ближайшей звезды, находится в пути годы, а тот, что дошел от самой тусклой туманности, начал двигаться на заре времен. Спокойствие и постоянство картины звездного неба лишь подтверждали слабость и необъективность его человеческого зрения.

Шесть ангелов, насколько ему было известно, обладали достаточной силой, чтобы разрушить всю картину, пусть даже это реальность материального мира — и, если решат сделать это, то не станут сожалеть ни на секунду. Но это казалось неважным. Что происходит здесь ? Новая фаза его сна во время оракула? Чего на самом деле хотели от него ангелы — теперь, когда он проник за завесу их тайн и постиг, что они за сущности?

Впервые он подумал: а может, это вовсе и не сон, каким бы абсурдом все ни представлялось. Пожалуй, в любом случае ему следует притвориться, будто все реально, и действовать, исходя из этого. Предположим, что его откровение, с которым он познакомил ангелов, натолкнуло их на мысль: теперь единственный путь обезвредить таинственного седьмого — разрушителя — это искоренить все контакты с человечеством. Предположим, что один из шести, Махалалел, на самом деле пришел к заключению, что его единственный шанс на любого рода выживание — воплотиться, добившись неких гарантий безопасности от своих компаньонов. Не так уж это и невероятно: одна из вещей, которую он постиг во время оракула — настоящий кризис в их делах завершен, восстановлен баланс, и теперь все они могут скрыться и зализывать метафорические раны. Это имело смысл. По крайней мере, как история , и, если сон велит ему изложить свою жизнь, фабулу, в которой он должен существовать, не значит ли это, что ему следует полностью участвовать в разворачивающемся процессе?

«Сколько же раз подобное случалось прежде? — размышлял он. — Сколько раз еще может случиться: Может ли измениться что-либо фундаментальное — во сне или в реальной Вселенной?»

Ответ на последний вопрос, и он знал это, был положительный. Со временем измениться могло абсолютно все, но на данный момент эти новости не радовали. Сон или реальность, карнавал разрушения будет продолжаться, продолжаться и продолжаться.

«Будь у меня право на одно-единственное желание, — думал он, — это было бы желание жить в мире — во вселенной — где нет существ, называемых ангелами, где человек всегда точно знает, когда он бодрствует, а его выбор имеет значение».

Он обнаружил единственную слезинку в углу глаза. И был потрясен, что его более не пугает, даже во сне, судьба мира и всей жизни, которую он раньше вел. «Я научился безразличию ангелов, — горько рассуждал он. — Я уже так давно утратил собственный облик, что более не соединен с внешним миром, реальным или мнимым».

— Что это за место? — спросил он. — Сколько здесь людей?

— Мы на станции, построенной на внутренней планете-спутнике, — отозвался Махалалел. — До того, как сюда пришли люди, она носила другое название, но те, кто остался здесь после уничтожения Земли, нарекли ее Пандорой — горькая шутка, я так считаю. И теперь она служит домом для семидесяти человек — и бесчисленного количества разумных машин.

— Так пойдем встретимся с остальными? — предложил Дэвид, вдруг ощущая приступ клаустрофобии из-за узких стен помещения, окруживших его со всех сторон. Он вспомнил язвительную ремарку своего тестя, которую тот однажды отпустил Нелл: мол, Ад должен заключаться в вечном сосуществовании в тесном помещении вместе со всеми, кого ты когда-либо любил.

— К несчастью, это невозможно, — ответил Махалалел. — Существует одна неловкая проблема, с которой нельзя справиться. Если мы здесь для того, чтобы прожить очень долго — а мы должны это сделать — то нам придется пожертвовать кое-чем серьезным.

«Конечно, — думал Дэвид. — Теперь мы живем в легенде, разве не так? Мы узники в мистической притче, в которой скрыто множество тайных смыслов. Мы изучили свое отражение в зеркальных стенах Вселенной, добрались до конца времени. Так разве не должно здесь быть условий, жертв и грозных предупреждений? Отныне мы — павшие герои, живущие на развалинах золотого века дурака, в ожидании века просветлении, который никогда не наступит».

— Лучше объясни все по порядку, — произнес он вслух, неохотно заставляя себя настроиться на слушание.

Махалалел объяснил, в ленивой манере, что станция, на которой ныне воплотились главные участники оракула, построена в последние несколько лет перед тем, как часть человеческой расы, запертая на поверхности планеты, принесла себя в жертву. Люди, выстроившие ее, боялись, наступает последняя война, и сделали все необходимые приготовления, но знали также, что не смогут долго поддерживать тот стиль жизни, к которой привыкли.

Архитекторы станции обрели бессмертие при помощи множества мини-машин, вживленных в их тела, поддерживающих встроенные процессы самовосстановления, но они, тем не менее, оставались существами потока, требующих постоянной энергетической подпитки, которая препятствовала бы энтропии. Предполагалось, что они станут накапливать энергию Солнца, хотя и с далекого расстояния, сумеют перерабатывать почти всю воду и большую часть органических и неорганических материалов, которые используют. И все же — без постоянного источника продовольствия им никогда не справиться со своими нуждами полностью. Станция должна была стать независимой и самообеспечиваемой колонией, но схема была в самом зародыше, когда последняя война настигла-таки их. Ресурсы не смогли вовремя достигать станцию, и ей пришлось существовать самостоятельно.

Население станции явственно видело, что их ожидает. Они могли двигать планетоид, но очень медленно. Любое путешествие по солнечной системе заняло бы годы, а путешествие за ее пределы — века. Жалкий урожай энергии и материи, который они могли собрать в настоящем окружении, не был способен поддерживать ту жизнь, которую они вели. Но у них была возможность получить помощь. Они начали развивать технологию замораживания жизни, которую надеялись использовать для экипировки межзвездных кораблей, которые отправятся за пределы солнечной системы разведывать далекие миры. Они разработали границы уменьшения метаболизма в своих телах при помощи искусственной гибернации. Таким образом, они свели уровень энергопотребления к минимуму, при котором только лишь поддерживались самые необходимые процессы восстановления и обновления клеток. И теперь они обладали технологией, которая существенно продлевала их жизнь, при этом грандиозным образом уменьшая требования к окружающей среде — но цена этого открытия заключалась вот в чем: все, кроме нескольких из них должны были постоянно оставаться спящими.

— Персонал станции тянул жребий на право занять эти камеры по поддержанию жизни, коих насчитывается 69, — рассказывал Махалалел Дэвиду и Харкендеру. — Оставшиеся сделали все, чтобы спящие получали все необходимое. А потом все, за исключением семи, покончили самоубийством, завещав остальным заботиться о движении станции и необходимом пополнении запасов. Их расчеты предполагали, что ожидаемая продолжительность жизни спящих достигнет нескольких тысяч лет, хотя, конечно, некоторые погибнут раньше.

— Оставшиеся члены команды должны были, в идеале, меняться местами со спящими. Они надеялись, что сумеют действовать достаточно эффективно, не только поддерживая себя, но и постепенно накапливая здоровье и благополучие. Но их надеждам не было суждено сбыться. Они не могли отправиться в одно место, которое могло снабдить их необходимыми полезными ископаемыми — а именно, на Землю — так как у них не было способа перемещаться взад-вперед, как не могли они и сталкиваться с телами определенной массы. Оборудования не хватало, их количество было слишком мало, чтобы предпринять эффективные меры, хотя, казалось, времени у них в распоряжении неограниченно много. Они также могли прийти к несогласию внутри своей группы по поводу того, разумно ли покидать солнечную систему и отправляться к далеким звездам.

История семерых, оставшихся бодрствовать, продолжала следовать стандартному образцу предыдущей истории человечества. Их ссоры становились все сильнее. Они не оставили записей о своей индивидуальной судьбе, но на протяжении нескольких десятилетий их число уменьшалось — путем убийства или самоубийства. Видимо, нескольких спящих за это время разбудили, чтобы хватало персонала для обслуживания станции: когда я появился здесь, ряд камер были пустыми. Но потом, видимо, они решили, что подобный порядок вещей губителен. Так что больше не будили никого, даже когда количество бодрствующих свелось к двоим, к одном, и, наконец, к нулю.

Оставшиеся спящие были в комфорте и безопасности и могли оставаться так очень долго, но, поскольку никто бы их не будил, они бы, в конце концов, умерли, один за другим, так и не узнав, что на станции не осталось активного персонала — и что они не движутся к спасению. Оставалось надеяться, что, может быть, прибудут гости из других солнечных систем и найдут их. Ты, Дэвид, как и я, знаешь, сколь скорбна подобная надежда.

«Какая красивая притча, — думал Дэвид. — Семеро человеческих существ вместо семерых ангелов, проклятых за их неспособность отложить в сторону вечные споры и жить вместе. Какой еще конец мог бы придумать Махалалел? Вот, значит, на что обречен мир людей — или был обречен, если бы не случилось другой войны и оракула, созданного участниками этой войны. Какое тонкое изображение фантастического этапа истории: человечество, сократившееся до жалкой горстки терпеливых сновидцев, ожидающих, мирно и бесцельно, спасения, которое никогда не наступит. Как бы назвал это Глиняный Монстр, будь у него шанс написать вторую подлинную историю человечества? Век Снов? Век Вечного Мира? И каким бы образом сфинкс воплотила эту притчу в одну из своих загадок, ответом на которую послужило бы слово „человек“? Например: что это такое — начинает жизнь без снов, в утробе, сконструированной хитроумным архитектором, после пробуждения выходит на поверхность земли и очень быстро накапливает дьявольскую гордыню, которая ведет к саморазрушению?»

Джейкоб Харкендер, казалось, думал иначе. — Сколько камер осталось для нас? — спросил он. — Или у тебя не было предписаний относительно расположения оставшихся в живых?

— Здесь было достаточно места для тех, перед кем я в долгу, — отвечал падший ангел. — Здесь находятся: Глиняный Монстр, и Пелорус, и Мандорла. А также Анатоль Домье, а с ним — и Нелл Лидиард, в ответ на обещание, данное другим ангелом.

— А как насчет Стерлинга? — спросил Харкендер. — Было бы неблагодарным исключить его, принимая во внимание, что его Рай ты ставил много выше остальных.

— Нет, — ответил Махалалел. — Не Стерлинг. Слишком поздно просить за него, увы — у меня не осталось больше магии. Геката здесь, бодрствует — только она и осталась, кроме меня — но теперь она тоже всего лишь человек, как и остальные. Не заняты еще всего лишь две камеры, и нам нужно каким-то образом решить, кто из четверых уснет, а кто останется на смену, и с какой целью. Я, разумеется, возьму на себя заботу об этом маленьком мире, и смею надеяться, что вы оба пожелаете составить мне компанию, если же нет, то сумеете поменяться местами со спящими. Однако, вы оскорбили меня обвинениями, будто это я все устроил. Все было устроено судьбой, к которой я не мог приложить руку. Мы здесь лишь потому, что иного убежища не найти.

— Мне кажется, что мертвые лучше участвовали в этой убогой мелодраме, — проронил Харкендер. — Что за цель может быть — прожить тысячу лет — или десять тысяч — в состоянии спящего в люльке младенца? И что за цель оставаться бодрствующим, выполняя роль няньки при целой армии спящих, когда некуда пойти, нечего делать, а компания так убога?

«Убогая компания, вот как? — подумал Дэвид. — Что ж, может, и так, и он даже не спросил о судьбе Корделии! Не могу поверить, что он мог оказаться таким бесчувственным, пусть даже в моем сне!»

— Тело, которым ты обладаешь, довольно крепкое, благодаря умным машинам, построившим его, — сообщил ему падший ангел. — Оно может выдержать тысячи лет бодрствования, а сна — даже миллион. За миллион лет может произойти множество всего. Если ничего больше не выпадет на его долю, человек может наслаждаться чудесными сновидениями.

— Или кошмарами, — отрезал Харкендер.

Дэвид не мог справиться с нахлынувшей информацией о невероятном путешествии в невозможном мире. Слишком далеко он отошел от мира, в котором был рожден, от работы, которой посвятил свои семьдесят лет. Эта фантазия слишком чужда, слишком эксцентрична, чтобы иметь смысл. Нелегко найти нить, за которую можно было бы зацепиться. В отличие от его одиссеи к пределам пространства и времени, это оказалось путешествием в некую абсурдную реальность, лежавшую за пределами жизни, здравого смысла и разума.

«Я сейчас вроде воплотившегося ангела, упавшего с Небес, — думал он. — Полагаю, что я утратил всю надежду и возможность провести дальнейшее различение между сном и явью, реальностью и фантазией. Для Махалела приключение с воплощением было бы еще одним магическим шагом в карьере, всегда следующей логике снов, поэтому он может сыграть свою роль с энтузиазмом, независимо от всех нелепостей в этой фантазии, которая будто бы завершает историю человечества. Интересно — может ли для такого, как я, оставаться существенная разница между реальным и виртуальным мирами, между материей и воображением, между опытом плоти и призрачными полетами спящей души?»

Вслух он не произнес ничего, дав возможность высказаться Джейкобу Харкендеру.

— Не могу поверить, что ты обрек нас на это, — говорил тот. — Это обедняет воображение, которому ты учил людей — дольше и изощреннее, нежели другие твои собратья, — и не сумел создать иной судьбы, кроме этой. Мог ли ты не спасти Землю, если намеревался стать человеком? Неужели не мог найти чуда, чтобы остановить разрушительные силы войны или предотвратить столкновение с астероидом?

— Чудо, наверное, не должно было быть слишком большим, — признался Махалалел. — Пожалуй, мы могли предотвратить войну, пожиравшую Землю, если бы обладали достаточными причинами, чтобы вмешаться. И могли, в правду, отвести астероид, уничтоживший остатки жизни — но не могли предвидеть столкновения. Можно было, разумеется, сыграть шутку со временем, кроме одной — поворота часов назад. Я повторяю: отменить этот конец не мог ни я, ни мои собраться. Хуже всего, мы просто отошли в сторону и позволили ему случиться. Если бы ты только мог найти разумную причину, мы могли бы вместе успешно защитить человечество, дать выжить лучшим. Но ты не можешь. Ты и Дэвид вместе участвовали в оракуле, созданном нами, если мы не нашли причины быть там, чтобы помогать вашим собратьям, наверное, вам стоит обратиться за объяснениями к самим себе.

«Так, значит, это Судный День, — думал Дэвид. — Ангел отмщения призывает нас пересчитать наши грехи действия и бездействия, спрашивая при этом, почему мы не спасли свой народ и свою планету. Почему не удалось убедить ангелов, что землю надо было спасать? Почему мы не боги, способные использовать силы ангельского зрения на благо себе подобным? Почему распяли Сатану на полу Ада? Почему я был узником в Платоновой пещере, привыкшим к теням и игре языков пламени, и почему истинный свет ослепил меня? Почему я был глупым, ничтожным, жалким человечишкой?

И что бы мы ответили на это? Виновны! Виновны! Виновны! Разве мы уже не достаточно наказаны?»

— Зачем ты доставил нас сюда, чтобы мы разделили твою судьбу? — спросил Дэвид довольно невинным тоном. — Разве мы не сделали свое дело, вроде несчастных полулюдей, бывших твоими агентами? Почему бы тебе попросту не вышвырнуть нас, растворим заимствованное сознание ангелов в темной пустоте?

— Мое длительное знакомство с человеческим разумом научило меня признательности, — ответил Махалалел.

— И одиночеству, — с неприкрытым презрением бросил Харкендер. — Ты еще не оставил всех надежд сделаться богом, вот что я думаю. Я только удивлен, что ты оставил своих бывших рабов спать, в то время как мне и Лидиарду предоставил слово. Видно, знаешь, чего от нас ожидать.

— Вы не обязаны испытывать ответную благодарность, — Махалалел слишком уж по-человечески пожал плечами. — Но это то, что осталось от мира людей, и мы должны жить в нем как можно лучше, если выживем вообще. — Говоря это, он повернулся и вышел через ту же самую дверь, которая бесшумно закрылась за ним.

— Кажется, он научился признательности на манер особ королевской крови, — заметил Харкендер Дэвиду весьма непринужденно. — Оно и понятно — полубог, когда решает стать человеком, будет как раз таким человеком, который воображает себя полубогом.

— В таком случае странно, что он выбрал образ Глиняного Монстра, а не свой собственный. Или ты — настоящий Зелофелон во плоти?

Харкендер улыбнулся, словно сарказм показался ему неожиданным комплиментом. — Если бы ты только явился ко мне в Уиттентон, когда я первый раз пригласил тебя, — с рассчитанным вздохом произнес он. — Мы могли бы стать друзьями. Если бы объединили свои ресурсы, то смогли бы вместе выстоять в этом печальном деле. Я никогда не желал причинить тебе вреда, Дэвид. Можешь мне не поверить, но я любил твою жену более пылко, чем ты, а она никогда не переставала любить тебя, хотя меня она любила больше. Мне жаль, что я потерял ее.

Дэвид чувствовал, как в глазах закипают слезы — более жгучие и обильные, чем при мысли о судьбе человеческой расы — и ощущал стыд. Он отвернулся, но знал, что этим не спрячет своего позора, и быстро оттолкнулся от окна, не желая примириться с чужими условиями. Дверь открылась, едва он коснулся ее, и он выскользнул, даже не поранившись.

А дверь скользнула на место — так же хитро, как и прежде.

Станция была огромной, пустой и казалась вымершей. До того, как покинуть комнату, из которой видны звезды, Дэвид не представлял себе, насколько велико все сооружение. И теперь уже ему было трудно свыкнуться с идеей о том, что это творение из разноцветного металла и пластика может навевать клаустрофобию. Он бродил по станции часами, постепенно привыкая к малому весу собственного тела, и ему не попадались ни окна, ни что-либо движущееся. Все было сверкающее, нигде ни пылинки. Он не мог удержаться, чтобы не сравнить этот опыт с опытом, полученным во время повторяющегося сна, вызываемого в нем его ангелом-хранителем в прежние времена: в нем он брел по лабиринту коридоров старинного дома, а вокруг — бесчисленное множество зеркал и часов. И еще там повсюду была пыль: самый воздух был густо пропитан ею.

На протяжении всей жизни Дэвид оценивал возраст брошенных человеческих артефактов по тому, насколько они охвачены разрушением и насколько запущенны: по скоплению грязи, гнилостному размягчению, слою паутины — но здесь подобный метод не срабатывал. Все оставалось идеально чистым, крепким и ярким. Никаких паразитов — хотя не было укромных уголков и трещин, где они могли бы поселиться — никаких пауков с паутиной. Казалось, здесь человечество, наконец, освободилось от бесконечной битвы, которую вело на Земле. Ни вода, ни ветер не могли разрушить творение рук человеческих, которое останется неизменным и тогда, когда людей здесь больше не будет.

В повторяющемся сне своей молодости — настоящей молодости — Дэвид выходил из бесконечного дома наружу, оказывался среди циклопических руин, и над ними его несла неведомая чудесная сила, пока он не добирался до пирамиды, где Баст — порой с зелеными, а иногда — с янтарно-желтыми глазами поджидала его, в окружении лениво разлегшихся кошек. Интересно, каково было бы пролететь, подобно пылинке, над пустынным ландшафтом планетоида пандоры, под величественной аркой Млечного Пути?

Блуждающему взгляду Дэвида, который снова стал пытливым , что каждая кнопка, каждая пружина в этой пустынной обители готова в любой момент ожить и включиться; правда, вскоре он убедился, что это не так. Повсюду присутствовал рассеянный свет, но движения не было. Станция, во всем ее многоцветии и невыразимой изощренности, напоминала недавно набальзамированный труп. Некий таинственный центральный энергетический источник был переведен на минимальный уровень активности, а подавляющее большинство кнопок не работали, просто замерли. Но долго еще после того, как у него не осталось надежды оживить хотя бы одну кнопку или рычаг, Дэвид продолжал делать попытки. Это превратилось в ритуал бесполезного действия, продолжающееся подтверждение того, что он не принадлежит этому странному футуристическому месту, вырванному из его собственного времени и наследия.

Он знал, что внутри остается призраком, несмотря на дарованную щедрым и великодушным ангелом суперчеловеческую плоть.

Вот она, жуткая ирония: он путешествовал к пределам Вселенной, к началу и концу времени, вернулся оттуда невредимым, чтобы очутиться в комфортабельной тюрьме нестареющей плоти и узнать, что ему придется заснуть навеки или провести целую вечность вместе с горсткой людей, которых — если не считать дочери — он даже и не любил.

«Ох, уж эта наша потрясающая способность превращать сны в кошмары!» — подумал он.

Временами, впрочем, он начинал адаптироваться к новой ситуации и желал сохранить момент поразительного зрелища, которое подсказало ему, насколько редкая вещь — жизнь вообще, и насколько маловероятно, чтобы когда-либо другие существа посетили эту фантазию и обнаружили последних представителей человеческой расы. Однако, в иные моменты он ни о чем не сожалел. Просветление есть просветление, и этим все сказано. Он понял: другие люди никогда не имели шанса пережить такое, даже Анатоль Домье не был достаточно смел, когда, загадывая желание перед лицом смерти, не догадался попросить о просветлении. Истина драгоценна и прекрасна, сколь бы горька она ни была.

«Всю свою жизнь я просил о возможности встретиться лицом к лицу с ангелом, чтобы он откровенно ответил на мой вопрос, — думал Дэвид. — Теперь мое желание исполнено, по крайней мере, в воображении. Махалалел обрел плоть и предложил мне все время мира, дабы я мог задать ему вопрос. Но о чем мне его спрашивать — теперь — и важны ли ответы? Какие значимые объяснения мог бы он мне дать? Понимает ли он намного больше меня — того, кто подсказал ангелам, в чем они нуждаются и о чем не желают знать?»

И встретил он, в конце концов, не Махалалела, но Гекату. Проходя по узкому коридору, он заметил, как она приближается с другого конца. Тоже, похоже, бесцельно бродила, изучая последний памятник человеческой гениальности. Лицо ее, хотя и спокойное, как всегда, было озарено пытливостью, и это странным образом казалось трогательным.

— Что-то есть печальное во всей этой пустоте, — промолвила она.

— Земля, без сомнения, еще более пуста и печальна.

— Без сомнения, — эхом откликнулась она. — Ты видел Махалалела?

— Да. Он поместил меня и Джейкоба Харкендера в комнате, вид из окна которой выходил на бесконечный простор звезд, раскинувшихся в безвоздушном пространстве, и, должен сказать, панорама впечатляет. Не знаю только, можно ли разглядеть среди них Землю.

— Он показывал мне Землю. Думаю, я бодрствую немного дольше, чем ты. Ты видел камеры со спящими людьми? — спросила Геката. — Я искала, но до сих пор не обнаружила их.

— Нет. Полагаю, со временем Махалалел покажет нам их. Он теперь человек. Но все еще не покончил со своими играми. Конечно, если я захочу разбудить Нелл, то придется просить его разрешения — но, может, лучше оставить ее спать и видеть сны, так милосерднее? Эта конкретная фантазия — бедная и убогая, разве нет?

Она странно посмотрела на него, словно не понимала причин для горечи. — Это не сон, Дэвид, — объяснила она. — Это реальный мир. Все, что случилось — случилось. Ничего уже не переделаешь — даже при помощи магии.

«Это ничего не значит, — напомнил он себе. — Пускай участник сна называет сон реальностью». — Но некое сомнение зашевелилось где-то в области желудка.

— Это сон, — настаивал он.

— Снов больше нет. Все они реальны. Мы уже за пределами иллюзии.

Ему показалось, что лучше сменить тему.

— Как ты считаешь, устроили бы тебя несколько веков бодрствования с компаньонами, которых тебе предложил бы Махалалел? — спросил он ее. — Или мы начали бы ссориться, как наши предшественники?

Она поняла вопрос как обычную провокацию и не ответила на него. — Мы с тобой похожи, — сказала она ему с таким видом, словно сама удивилась этому открытию. — Мы — монстры, и в душах у нас — лишь холодная тьма. Но еще у нас есть своего рода магия. Каждый из нас — целая Вселенная, я бы сказала, полная крошечных механических микробов, которые интенсивно трудятся, дабы сохранить нас и обезопасить. Будь они мыслящими, интересно, считали бы они нас богами?

— Мы не боги, и не надеемся ими быть, — отозвался он. — Мы — то, что мы есть, и вряд ли станем кем-либо еще, даже если Махалалелу удастся отправить этот воображаемый мирок сквозь пустоту к другому солнцу. Было бы слишком уж оптимистично ожидать, что где-то найдется гостеприимный мир, близ которого мы могли бы создать вторую Землю. Если магия нам больше недоступна, тогда уже ничто не поможет, и я не вижу разницы, сколько ждать смерти — сто лет или тысячу, провести это ожидание, бодрствуя, или же во сне.

— Разница есть, — заметила она. — Вся разница мира. Ты не можешь утверждать, будто тебе все равно. В любом случае, только оптимизм поможет нам решить проблему и отыскать новую Землю.

— Но как мы можем быть уверены, что все это — не сон? Мы одним прыжком очутились в совершенно ином состоянии, как по мановению волшебной палочки, так разве не уместнее считать эти новые тела простой иллюзией?

Она пожала плечами. — Я уверена, — сказала она. — Это драма Махалалела, и мы играем роли, которыми она нас наградил, но это не сон. Он режиссер, и сценарий принадлежит ему, поэтому только он знает конец истории. Но мы реальны, и должны действовать, как независимые существа, делать свой выбор и создавать собственные возможности. Его сородичи полагались на нас, мы же не сумели помочь им предотвратить оргию полного разрушения, даже если бы смогли показать все ходы и стратегии более отчетливо. Пожалуй, мы лишь усилили их собственные процессы самоуничтожения, а они — наши.

— Да, пожалуй, — согласился Дэвид, при этом не зная точно, насколько это соответствует истине. — Если так, то мы, чего доброго, не впустую прожили жизнь.

Она даже не улыбнулась. — Я рада, что смогла принять участие в оракуле, пусть даже сама не особенно много помогла в его расшифровке. Я не слишком горда, чтобы испытывать благодарность. Может быть, это всего лишь игра, но, если так, лучше играть в нее, чем не играть, лучше быть пешкой, нежели оставаться ничем. Разве от горечи становится легче?

— Великое знание есть великая скорбь, — процитировал он, — и преумножающий знание преумножает печаль. — Но теперь в его голосе звучало меньше горечи, больше извинения. Конечно же, она права. Он не мог стать игроком в такого рода игре, значит, стоит быть благодарным за возможность стать значимой пешкой. Чем бы ни стал мир, ему надлежит жить в нем наилучшим образом. Разве не наследник он интеллектуального багажа сэра Эдварда Таллентайра?

Она права. Это реальность. Даже если нет, нужно жить так, будто так оно и есть.

— Почему ты боишься? — тихо спросила Геката. — Ты уже сотни раз умирал, испытывал боль на протяжении многих жизней. Известный тебе мир безвозвратно потерян, и об этом стоит скорбеть, но бояться-то нечего. С этого момента тебе легко будет проявлять храбрость — как это всегда было со мной.

— Не страх беспокоит меня, — отозвался Дэвид. — Простое разочарование. Я надеялся на лучший конец.

— У тебя все еще есть выбор, — заметила она.

— Бодрствовать или уснуть навсегда? — спросил он. — Следует ли мне принять конец моего мира и полное забвение всего, чем я когда-то был, во что верил, на что надеялся, и предаться сну с приятными сновидениями?

— Не стоит недооценивать пользы снов. Я всегда их ценила.

— Ты всегда была персонажем из сна, — ответил он. — И всегда обладала могуществом для собственных небольших Актов Творения. Я же оставался всего лишь жертвой магии и научился ненавидеть ее. Человеческий мир был бы куда лучшим местом без сторонних вторжений.

— Ты, видно, забыл мою историю, — отозвалась Геката: похоже, его бесцеремонность вызвала в ней боль. — Думаю, прежде ты видел, чем я была, до того, как вступила в права наследства. Поверь мне, Дэвид, мир аристократических привилегий, в котором ты жил, был воплощением мечты для многих, кому посчастливилось меньше. Никогда не говори мне, как смело было с твоей стороны жить в мире безбожия и без магии, или — как ты тоскуешь по такому миру. Ты испытывал боль на протяжении многих жизней, я знаю — но даже при этом не имеешь представления о том, сколько страданий заложено в жизни обычного человека. Харкендер всегда понимал это лучше тебя — даже Мерси Мюрелл понимала это лучше. Для человека, подобного тебе, слишком просто желать, чтобы в мире не было ни ведьм, ни верфольфов. И не читай мне проповедей о том, какая это трусость — быть персонажем снов. Я знаю, что была тем, чем была, и чем могла быть. Сомневаюсь, что ты мог бы похвастать тем же.

Она прошла мимо него и продолжила свой путь.

Дэвид наблюдал за ее удаляющейся фигурой, пока за ней не закрылась дверь. Тогда и он двинулся своим путем, и настроение его слегка испортилось, ибо он не имел ни малейшей идеи, куда идет — и куда вообще можно идти.

Дэвид понятия не имел, сколько времени прошло, прежде чем он снова встретил Джейкоба Харкендера. Ничто в его окружении не позволяло отслеживать изменения, а биологическим часам своего тела он доверять не мог. Он почувствовал голод и жажду, но словно бы сквозь туман: эти желания существовали отдельно от его сознания — словно некая вежливая боль, не решающаяся причинять ему особое беспокойство. Именно по этой причине он не сразу присоединился к Харкендеру, который был занят приготовлением пищи. Ему не нравилась сама идея преломить хлеб с врагом, да к тому же сам «хлеб», который поглощал Харкендер, не выглядел аппетитным. Какая-то бледная масса с темной окантовкой, в форме жалкой карикатуры на батон.

Харкендер ел стоя; стол, подле которого он остановился, представлял собой квадратную панель, отходящую от стены. Батон лежал прямо на его поверхности, а не на тарелке, а из всей посуды присутствовал только нож, прикрепленный к краю стола металлической прищепкой. Харкендер еще и пил, но не из стакана, а высасывал жидкость из запечатанного контейнера через трубочку.

Увидев входящего Дэвида, Харкендер медленно потянулся за ножом и отрезал новый кусок от батона. Нож, видимо, был острым, как бритва: он прошел сквозь коричневую оболочку, как сквозь масло, и дальше — в бледную мякоть. Харкендер даже не коснулся куска, просто указал на него свободной рукой. Сатирическая пантомима, изображающая вежливость, да и только.

— На вкус гораздо лучше, нежели на вид, — сообщил Харкендер. — Люди механического мира свели еду к простой функции, но позаботились о том, чтобы не лишить этот процесс всех удовольствий. Нектар вообще более чем приятен. — Он очень осторожно вернул нож, прикрепив к держателю и добавил: — Нужно быть осторожным с острыми предметами — они почти ничего не весят, а вред могут причинить немалый.

Дэвид подошел, взял кусок, отрезанный для него. Корочка оказалась твердой и плотной, а то, что внутри — нежным. — Что это? — спросил он.

— Я бы не назвал это амброзией, — отозвался Харкендер. — Пожалуй, не пища богов. Скорее, манна небесная. Подозреваю, что в этом продукте собрано все необходимое, чтобы поддерживать потребности тела. Оказалось, Джейсон Стерлинг был самым точным среди нас в своих пророчествах, пусть даже его Рай был столь же неудобоваримым, как и прочие. Наши потомки должны были достичь мира, подобного этого, если бы не разрушили предыдущий со всей бессмысленной эффективностью.

Дэвид не позаботился спросить Харкендера о значении его замечаний. Вместо этого оторвал кусок «манны» и положил в рот. По вкусу и ощущениям оказалось, действительно, много лучше, чем он предполагал. Не сладкое, но с легким, отдаленным привкусом мягкого сыра. Странно, но это вкусовое ощущение дало ему гораздо более серьезное ощущение прочности и реальности окружающего мира, нежели все, что он увидел. Он еще не был готов безоговорочно поверить в это, но знал — придется признать, что именно здесь, похоже, закончится его экзотическая одиссея.

Харкендер нажал вторую кнопку, и стена выдала пластиковый контейнер, наполненный жидкостью. Как только Дэвид потянулся, собираясь отделить его от стены, он упорно оставался на месте, прикрепленный пластиковой нитью, которая, когда он схватился за нее, превратилась в тонкую трубочку. Из нее вылетела порция жидкости — как раз в тот момент, когда Харкендер вскрикнул: — Пока не нажимай!

Выдавленные капли, описав дугу, медленно приземлились на пол, где постепенно разлетелись, словно россыпь драгоценных жемчужин.

Жидкость, оказалась, и вправду, сладкой, хотя и не приторной.

— Знаешь, что я имел в виду, когда говорил о мире Стерлинга? — спросил Харкендер. — Видел ли ты сквозь призму оракула Рай, созданный его воображением?

— Ничего подобного я не видел, — неохотно отвечал Дэвид.

— Этот оракул не был похож на предыдущий, — сообщил Харкендер. — В первый раз видение было общим. А на этот раз наши партнеры-ангелы проявили больше изобретательности. Я понимаю, что ты и Геката затерялись в мире звезд и атомов. У меня же было совершенно другое переживание, среди картин вероятностей, рожденных снами и желаниями людей и других существ. Хотелось бы мне сказать, что они хорошо проделали свою работу, но, боюсь, ангелы решили — и решили верно — что среди мириад Небес, сотворенных человечеством, нет ни одного, способного соблазнить их или показать им путь к лучшей жизни. Окажи они мне больше доверия, я бы постарался сделать для них больше.

— Я бы сказал, что мог сделать гораздо меньше, если бы мне меньше доверяли, — криво усмехнулся Дэвид. — Подозреваю, что они просто были осторожны, а я не сумел полностью доверять интуиции… но, мне кажется, я отчетливо понял, кто они такие.

И, как только он сказал это, Дэвид сумел уверенно встретить надменный взгляд Харкендера. Тот, видимо, как раз не понял, кто такие ангелы, не сумел этого увидеть.

— И помогло ли тебе то, что ты узнал, из чего они сделаны и какие процессы алхимии ими движут? — начал допытываться он. — Сможешь ли ты теперь потребовать от них того, чего никогда прежде не требовал?

— Мы никогда и не могли ничего требовать, — спокойно ответил Дэвид. — Если им что-нибудь от нас нужно, они просто возьмут это, ничего не предлагая взамен. Твоя затянувшаяся юность была дана тебе не в качестве награды, а просто — благодаря причуде ангелов. Так что все твои мечты войти в их мир и присоединиться к их компании безосновательны.

Харкендер не возражал, но Дэвид знал: молчание в данном случае — вовсе не знак согласия. Казалось, что Харкендер еще не расстался с иллюзиями. Пожалуй, даже сейчас он был уверен: ангелы обязательно послушаются его совета, когда он проинструктирует их, как стать и остаться богами.

Дэвид терпеливо жевал манну, коей снабжала их Пандора, и потягивал нектар. При этом он пытался представить себе миллионы крошечных машин за работой в его теле, соседствующих с клетками обычного человеческого организма.

«В свое время мы ощущали себя ничтожными и слабыми в сравнении с гигантскими бегемотами из стали, выстроенными на наших фабриках, — думал он. — Мы просто-напросто потеряли уважение к мудрости нашей собственной плоти. Люди, населявшие этот искусственный мирок, должны были считать себя истинными гигантами: макрокосмами, населенными искусными продуктами собственного гения. Они должны были считать себя выше ангелов — ибо ангелы вообще не обладают ни технологией, ни разумом, если не считать того, который заимствуют у людей. В терминах величия и грубой магической силы мы рядом с ними — просто насекомые, но они, вообще-то, больше напоминают насекомых в широком метафорическом смысле: хищники и паразиты, присосавшиеся к своим хозяевам. Когда Харкендер представлял себе Зелофелона пауком-монстром, он был недалек от истины!»

Ему пришлось подождать, пока Харкендер не произнес: — Ты расскажешь мне, что узнал?

— Почему бы тебе не спросить Гекату?

— Геката не обладает умом ученого, — терпеливо отвечал Харкендер. — Во время вашего общего приключения она была пассажиром, так что едва успела начать разбираться в увиденном и пережитом.

— Ну, тогда Махалалела, — предположил Дэвид. — Он ведь ангел — или был им.

— Не играй со мной, Дэвид, — попросил Харкендер с обезоруживающей откровенностью. — Можешь ненавидеть меня, если хочешь, но мы здесь вместе. Наше приключение продолжается, и у нас нет выбора, кроме как объединиться. Давай будем, хотя бы, вежливы. Пожалуйста, расскажи: что ты узнал?

Говоря по правде, Дэвид просто жаждал поделиться своими выводами. Ему было неуютно при мысли, сколь много приходится полагаться на догадки, а в этом он никогда не был силен. Но еще он был уверен: им удалось приблизиться к истине настолько, насколько возможно.

— В «Подлинной Истории» Глиняного Монстра есть предположение, будто Махалалел, обнаружив человечество, пытался продублировать Творение, но ему удалось это не полностью. Его бессмертные оказались лишены воспроизводства, которое позволяет свершиться эволюции — все, кроме вервольфов. «Подлинная История» представляет это ироническим провалом продублировать воссоздание только человеческой плоти, но это не так. Подобно богам из легенд, Махалалел сотворил человека, «по образу и подобию своему». Если тебе нужна метафора, чтобы понять природу этих существ, коих мы упорно называем ангелами, посмотри на вервольфов — и, пожалуй, на несчастную Мандорлу.

Харкендер не отвечал, просто ждал продолжения.

— Ты должен понять, что было бы ошибочно считать вервольфов просто изменяющими форму . С их собственной точки зрения, физический аспект превращения вторичен, уступая ментальному, и метаморфоза, в первую очередь, захватывает состояние сознания. Люди тоже претерпевают изменения в состоянии сознания, когда переходят от яви ко сну. В этом смысле в нас есть немного от вервольфов — и немного от ангелов. Для того, чтобы понимать историю ангелов, а именно, историю их взаимоотношений с человечеством, мы должны сконцентрировать наше внимание на изменениях в ментальном состоянии больше, чем в изменениях материи, на которых мы прежде делали упор.

Дэвид снова остановился, и снова Харкендер не задавал вопросов. Все, что он сказал, было: — Дальше. — Он замер в ожидании, словно рыба на крючке.

«Совсем как ангел!» — с иронией улыбнулся про себя Дэвид. И продолжил.

— Я даже сейчас не знаю точно, из чего сделаны ангелы, какой мир населяют и когда впервые возникли в плане бытия, как они эволюционируют. Однако, я знаю, что они не материальны, и мир материи для них чужой. Они сами хорошенько не знаю, ибо в их мире нет зеркал, в которых они могли бы увидеть, чем обладают вместо материальной формы.

Ангелы существуют в силу некоего принципа вовлеченности , который лучше всего представить как нечто, лежащее вне и за пределами поверхности материального мира, времени и пространства. Тебе легче всего увидеть это в виде изображения пауков, вращающихся в многомерной паутине, протянувшейся через всю Вселенную, в которой мы живем — но при этом паутина — не инертный продукт, она — жизненный аспект существования пауков-ангелов. Количество совершенных ими прикреплений и соединений, образованных ими, огромно, но конечно. Ангелы долгое время закручивали себя в эти паутины, при этом соревнуясь друг с другом. Иногда одна паутина присоединяет к себе другую, в другой раз одна частично расчленяет, наносит ущерб, уменьшает другую.

Я думаю, в моем видении был момент, когда ангелы верили, что могут действительно быть своего рода богами или содержат в себе потенцию стать ими. Когда они скормили мне зрелище изначального взрыва, в котором родилась расширяющаяся Вселенная, они надеялись, что, может быть, и сами были вовлечены в это событие: например, в обустройство Вселенной, дабы сделать ее гостеприимной. Но они увидели, с помощью наших объединенных возможностей, что это неправда. Подобно материальным существам, они — продукт энергетической нестабильности, которая и есть творческая сила вселенной. Подобно материальным существам, они — лишь временные фантомы потока: движущиеся тени, ждущие своего часа или стадии развития Вселенной. Когда они исчезнут в бушующей катастрофе. Паутины, в которых они вращаются — действительно поразительны, и поражают своей красотой тех, кто может их узреть, но и они — конечные артефакты… ничего не значащие сказки для дурачков.

Несмотря на то, что все эти паутины протянулись за пределы Вселенной и наделяют ангелов силами вмешиваться в мир материи, созданный по другому принципу, не они составляют костяк и сухожилия космоса. Не важно, как долго и ловко могут они вращаться, какую мощь накапливают, им никогда не достичь такой силы, чтобы решать судьбы Вселенных, перестроить какую-либо из них, которая возникнет в результате распада пространственно-временных рамок. Ангелы — более ничтожные существа, чем они надеялись оказаться — в точности, как и мы — более ничтожные, чем надеялись наши предки.

Существует семь ангелов, чья паутина связана — или была связана до недавнего времени — с Землей. В далеком прошлом их было куда больше, но с течением времени они поглотили или расчленили друг друга. Семеро ангелов, чьи сети выстроили мост, позволяющий являться одновременно в нескольких местах, иные из которых лежат буквально на границе Вселенной. С ними, конечно же, пересекаются сети других, хотя у них нет якорей в области Земли. Общее количество ангелов остается для меня загадкой, но подозреваю, что их очень много.

Я не уверен, насколько широк спектр применения ангелами своей силы в манипуляции материей и пространством. Они, вероятно, могли производить материю из первичной энергии, если бы им это понадобилось, но искусство метаморфозы, без сомнения, стало для них куда привлекательнее, и они обнаружили, что живая плоть гораздо интереснее камня или металла. Они легко справлялись с слабенькими материальными перемещениями, воздействуя на ощущения, мысли и видения материальных существ. Гораздо больший эффект на человеческое сознание оказывали разного рода иллюзии. Так как ангелам это удается легко, люди, встречавшиеся с ними, настолько подпадали под их влияние, что начинали доверять их великому мастерству, считая их всемогущими. И это — самая большая ошибка в процессе постижения того, что из себя представляют ангелы.

В этом смысле полезно было бы обратиться к примеру с видами у животных. И с этой точки зрения ангелы в своем изначальном состоянии обладают не большим разумом, чем пауки, или черви… или волки. А чем обладают, благодаря способности встраивать в свои сети людей, так это умением соответствовать разуму других людей и подражать ему. Путем материальной связи с мыслящими существами они могут овладеть искусством как самим превратиться в подобных существ, чей образ они могут скопировать — но не физический образ, конечно, а ментальное отражение. В связи с людьми ангелы обрели ключ к человеческому воображению.

Когда они не связаны с людьми или другими разумами из мира материи, состояние ума ангелов не особенно отличается от опыта махалалеловых вервольфов, когда они находятся в волчьей форме: сохраняя разумность, их мозг лишается организованного процесса мышления. Я бы даже предположил, хотя и не могу быть в этом уверен, что состояние сознания, которое Мандорла зовет «волчьим», сильно напоминает то, которое бывает у ангелов, когда они отсоединены от человеческого разума, отражающего их разум.

Длительное предпочтение Мандорлы волчьего стиля жизни есть дань должному в этом аспекте бытия — и ее внезапное частичное примирение с человеческим аспектом ее природы вызвано частичным примирением, которое пережили сами ангелы.

Что касается ангелов, видишь ли, разум — это проклятие, так же, как и дар; опасная ловушка и великолепная возможность. Смертельная опасность содержится в эксперименте, которым они увлеклись, едва первые из них обрели сознание, когда подключили людей к своим сетям — опасность, которая стала критической, как только шестеро из семерых пали жертвой соблазна и польстились на плоды с древа человеческого знания и воображения.

Их связь с человечеством была, без сомнения, первым приключением в мире разума, которым теперь обладали ангелы, но в своем природном состоянии они едва ли обладали достаточной памятью, чтобы передавать информацию друг другу, поэтому им не удавалось сохранять полученный опыт. Можно было распознать остатки воспоминаний в системе мифов, созданных в сотрудничестве людей и ангелов, но совершенно невозможно изолировать следы истинных воспоминаний от фантазий и сказочных нагромождений, невозможно очистить их. Однако, можно сказать с точностью: эти ранние встречи заканчивались катастрофой для ангелов, а также для тех, чьим разумом они воспользовались.

Некоторые ангелы оказались уязвлены собственными собратьями после этих контактов. Некоторые — попросту истреблены. Другие же, под угрозой разрушения и полного истребления, могли пойти на то, что сделал Махалалел, подвергнув себя значительным метаморфозам и воплотившись в мире материи — но это слишком уж отчаянный шаг для ангела, неважно, насколько успешно он принял свою заимствованную ментальность.

Ты, вероятно, не видел дикого изумления в глазах вервольфов, которым случилось превратиться в людей, при этом не успев привыкнуть к своей человеческой составляющей. Я видел — совершенно поразительное зрелище. Думаю, ангелы переживали нечто подобное, впервые сталкиваясь с разумными существами. Таким образом, будучи существами ментального плана, они живут под постоянным проклятием непрерывного возрождения — или пробуждения заново — и постоянно должны учиться быть новыми личностями. Я уверен, что они считают свою связь с мыслящими существами ужасно некомфортной, пожалуй, даже болезненной — совсем как наша связь с ними переживается нами. Однако, несмотря на дискомфорт, нечто в этой связи мощно притягивает их — так мошек притягивает огонь. Боль сама по себе завораживает их. Пожалуй, для них все осознанные ощущения восхитительны и сладки — и, чем интенсивнее, тем лучше.

Учитывая эти обстоятельства, стоит ли удивляться, что признательность ангелов своим человеческим орудиям столь ограничена, что они встречают нас так жестко и недобро? Фундаментальная двойственность их отношения к существам нашего рода помогает объяснить жуткую извращенность их отношений с людьми. Худшее, от чего страдают ангелы в свете этих отношений, это неуклонный принцип величия.

Ты и я обычно считаем разум великим даром и выдающимся преимуществом в земной лотерее естественного отбора. Мы полагаем, что разум сделал людей непререкаемым авторитетом над младшими созданиями, и, несмотря на наше беспокойство касательно человеческой способности к саморазрушению, мы настаиваем на том, что разум — есть источник неограниченных возможностей, путь к славе. Я бы сказал, что, несмотря на все наши различия, ты и я можем в равной степени посочувствовать Мандорле и ее собратьям-вервольфам, ибо они сохранили в себе стремление избавляться от ноши разума. Что касается ангелов, с другой стороны, разум — несмотря на его соблазнительность для них — не есть путь к славе и не преимущество в лотерее естественного отбора. Будь разум явным преимуществом для существ их вида, я полагаю, ангелы сами обрели бы его под давлением естественного отбора. Тот факт, что этого не произошло, о многом говорит.

Мне не все ясно в этом вопросе, ибо ангелы не позаботились снабдить меня полным спектром оракулярного видения. Но я почти уверен: связь с мыслящими объектами подавляет способность ангелов быть самими собой. Пожалуй, их внимание и активность становятся слишком узко сфокусированными — и благодаря этому контакт с мыслящими существами ведет к одержимости — но здесь есть момент глубоко сидящего подавления. В любом случае, жизненность их сетей снижается. Вот почему у них есть тенденция, выстроив мост с человеческим разумом, затаиться и действовать очень осторожно. Пожалуй, для них было бы лучше вообще не устанавливать подобных связей, а, напротив, избегать любых встреченных ими проявлений разума. Все равно как некоторые люди в ужасе убегают при виде паука. Некоторые из ангелов так и поступают. Другие же, не в силах противиться соблазну, который представляет собой разум для их дремлющих в коме умов, попадают в сети отражения, которое начинает исподволь менять их — как в мифе о Нарциссе и зеркале.

Я подозреваю, что, когда ангелы находятся в своем природном состоянии, они способны лучше сосуществовать друг с другом. Может быть, им недостает солидарности волчьей стаи, но они способны не обращать внимания друг на друга и сетей, которые пересекают их собственные сети. Сознание изменяет уровень их отношений. Они становятся более интенсивными, приводя к состязанию между ними, превращая их во врагов. И еще они получают возможность заключать перемирия и пакты о мире — позволяющие им восстановиться, но опасности это нисколько не уменьшает. Во всем этом деле стратегии есть нечто, вызывающее зависимость. Ангелы легко подпадают под власть правил и ритуалов — как, впрочем, и люди. Вполне возможно, что длинная и запутанная история о том, как люди становились одержимы правилами и ритуалами, является следствием вмешательства в наши дела ангелов, но я в этом сомневаюсь. Подозреваю, что это просто несчастливая тенденция, жертвами которой становятся все разумные существа. В любом случае, сети интриг, которыми опутали себя ангелы под влиянием людей, развивали в них слабость и делали их уязвимыми — всех, кроме одного, того, кто не пал жертвой соблазна: Разрушителя.

Я не имею в виду, что, когда ангелы находятся в своем волчьем состоянии, то живут в гармонии или, наоборот, набрасываются и пожирают друг дружку, но осознание своей индивидуальности, своей личности, видимо, заставляет их состязаться друг с другом с большей настойчивостью. Они начинают бояться, становясь при этом более агрессивными — но их страх и агрессия противоречат друг другу. Находясь в сознании, ангелы планируют, но элемент стратегии, отвечающий нуждам самовыживания и самоусложнения, не идет им на пользу, и общее уменьшение сил делает это планирование тяжкой ношей.

Сравнение, возможно, слишком простое, но оно поможет представить себе картину яснее: популяция пауков, которые, благодаря магии, сумели обрести человеческий разум и человеческое же чувство прекрасного. Эти дары вдохновили пауков выткать из своих паутин чудесные портреты. К несчастью, сам процесс совершенно их измотал, а паутины утратили свои функции, и мухи в них больше не попадают. В результате пауки слабеют и, в конце концов, сами становятся добычей более сильных своих сородичей, которые не поддались соблазну. И те пожирают их. Притча имеет свои слабые места, но основную суть проблем ангелов она передает. Шесть из семи, связанных с Землей, оказались заперты в лабиринте взаимных подозрений и враждебности друг к другу, не спуская друг с друга глаз, выстраивая стратегии роста и развития… а результат оказался налицо — в определенный момент сверхсложные структуры, выстроенные ими, оказались под ударом более удачливого седьмого.

Шесть ангелов, вовлеченных в земную жизнь и связанных с человеческим разумом, действительно обрели лучшее понимания себя и своей ситуации в многомерном мире. Мне бы хотелось думать, что оракул, в котором я принимал участие, мог показать им больше, нежели любой другой оракул в любом месте Вселенной, но это — всего лишь блеск и мишура тщеславия. Что открылось им безошибочно, так это мощь угрозы, стоящей перед ними, как по одиночке, так и сообща. И одну вещь они смогли постичь определенно — они не смогут сражаться успешно, пока остаются привязанными к нам, ослепленными нами, находясь в тюрьме ограничений, построенных нашим воображением.

Они сделали свой выбор, но, как согласился Махалалел, его выбор был выбором абсолютного отчаяния. Единственное решение, которое могли сделать остальные — разорвать связи с человеческим разумом и стать… кем бы, ты считаешь, они могли стать, Харкендер? Пауками? Волками?

— Да уж, кем угодно, только не ангелами.

Джейкоб Харкендер давно закончил трапезу и теперь осторожно сметал крошки в отверстие в секции стены рядом с низким столиком. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ответить на последний вопрос Дэвида, и теперь тот погрузился в почтительное молчание.

Из всех людей, которым он мог рассказать свою историю, Джейкоб Харкендер, как он сознавал, был идеальным слушателем. Принимая рассказ и доверяя полученной информации — а что еще ему оставалось делать — Харкендер должен был признать, что именно Дэвид, а не он, сумел лучше воспользоваться дарами ангельского оракула и даром человеческого разума. Дэвид был ошеломлен охватившим его чувством и без малейшей капли стыда признал, что он выиграл .

— Они лгали, — наконец, произнес Харкендер. — Зелофелон только и делал, что лгал мне. Дал мне молодость и силу, но никогда не сказал мне ни слова правды.

— Большинство из того, во что тебя заставили поверить, было простым заблуждением, — напомнил ему Дэвид. — А остальное — оптимистическими фантазиями. Но, разумеется, ложь тоже присутствовала. Нас использовали, и не слишком тщательно. С другой стороны, ангелы-пауки приняли такие образы, которыми мы их снабдили. Если они лгали, значит, научились этому у нас. В конце концов, мы постигли истину — в той степени, в какой это было возможно в этом откровении, принимая во внимание то, что мы и они существуем в разных концептуальных вселенных, разделенных плотной завесой непонимания.

— Теперь, когда мы — изгнанники в далеком будущем, когда сам мир, давший нам рождение, мертв, что толку нам в этой истине? — горько изрек Харкендер.

— А что хорошего было бы, если бы мы ничему не научились? — задал ответный вопрос Дэвид, не понимая еще, что в вопросе содержится провокация. — Ты бы предпочел быть мертвым уже тысячу лет? Без сомнения, ангелы должны были задуматься прежде, чем разорвать контакт с нами: что они обрели, разделяя разум с обреченными на саморазрушение. Какую пользу могло принести им такое приключение, если не считать очередного напоминания, что они обречены снова стать существами инстинкта, для которых просветление есть просто дорога в Ад, выстланная благими намерениями?

Харкендер выдавил кривую усмешку, хотя им все еще владело сильное беспокойство — Ты был бы прав, когда представил своего собственного ангела-хранителя в виде одного из божеств древнего Египта, получеловека-полуживотного.

— А ты — когда представлял своего в образе паука? До чего же просто, оглядываясь в прошлое, снять покров тайны с нашего сверхъестественного зрения!

— Да, очень просто, — с сарказмом согласился Харкендер. — Великое дело — когда ты задним умом крепок. Нам стоило бы гордиться — ведь, в конце концов, у нас нет богов, чтобы вознести им благодарность.

— А чему научился ты в своей части оракула? — спокойным голосом спросил Дэвид.

Харкендер не был ему признателен за этот вопрос. — Я узнал, что был неправ. Я сказал Пелорусу, что это ты задаешь неверные вопросы, но, по сути, это были ангелы. Они отправили меня с дурацким заданием, ибо ты в тот момент еще не объяснил им, что дураками были они сами. К тому же я не знал: то, что, как я считал, мне хочется выяснить самому, просто-напросто вызвано их паразитическим воздействием. Боюсь, я был одержим грехом гордыни.

— И они тоже, — тихо заметил Дэвид.

— Интересно, действительно ли они рассматривали возможность воплотиться, стать правителями некоего выдуманного людьми Рая? — спросил Харкендер. — Или просто смаковали доступ к человеческому воображению, со всей его изумительной сложностью и комической извращенностью? И я был просто нанятым проводником, образованным экскурсоводом? — Сама идея показалась ему унизительной и обидной.

— Мы делали все, что могли, — отозвался Дэвид. — Я думаю, нам удалось все, чего от нас ожидали. Лучше, чем нашим собратьям, которые не стали дожидаться, пока упадут с небес, а предпочли уничтожить друг друга. Разве наше падение больше, нежели падение ангелов? И, если я прав, то они обречены на падение снова и снова, почти сразу же забывая о полученных уроках. Ангелы проживают чужую жизнь, но мы, люди, живем свою собственную. Пожалуй, выбор Махалалела не такой уж отчаянный. Пожалуй, он оказался мудрее всех остальных.

Харкендер снова улыбнулся, но по-прежнему горько. — И мы все еще здесь, разве нет? Человеческая история продолжается, как и история ангелов… хотя теперь сюжет будет складываться по-другому. Мы потеряли мир, но обрели атом: узкий гроб, где будем видеть сны смерти. Все надежды исчезли, — но сам он как будто не верил в это.

— Нет, — возразил Дэвид. — Ничего подобного. — Но тут он вспомнил, что говорит со своим врагом. Он сделал то, что должен был сделать: продемонстрировал свое превосходство и выиграл свою личную войну. Последствия привели их к общей цели и вызвали в них сходные ощущения. Он отвернулся от стола со словами: — Мне нужно найти Гекату; она сказала мне кое-что, в чем я должен разобраться, хотя в тот момент меня занимали совсем другие мысли.

Харкендер не стал спрашивать, что он имеет в виду.

Приближаясь к дверям, Дэвид оглянулся и увидел, что его недруг наблюдает за ним, и в глазах его отразилась черная скорбь. Это выражение послужило Дэвиду, хоть и недобрым, но честным комплиментом.

Когда он нашел Гекату, она смотрела в окно. Это окно оказалось куда больше того, которое он обнаружил при первом пробуждении, да и сама стена была в два разе больше. Он смог разглядеть кусочек поверхности планетоида, и это несмотря на то, что стена была наклонена, и горизонт — всего в нескольких сотнях ярдов. Ландшафт не выглядел совсем уж пустынным. В нем было полно свидетельств человеческого присутствия: люки, отверстия определенной формы, разнообразное оборудование.

«Пожалуй, даже и не мирок, — думал он. — Просто огромный и сложный механизм. Узкий гроб, где полумертвые видят сны о жизни».

Встав под определенным углом, можно было разглядеть свое изображение в зеркале.

— Ты была права, — сказал он Гекате. — Это реальный мир. Миновала тысяча лет, Земля — всего лишь воспоминание. Все это правда. Я уже могу принять эту мысль. И могу смотреть на себя, хотя по-прежнему кажусь себе чужим.

— Хорошо, — отозвалась она. — А можешь ли ты принять мысль о жизни здесь, бодрствуя, еще тысячу лет, пока Махалалел разрабатывает план дальнейшего спасения?

Вопрос вызвал в нем неловкость. — Все зависит от компании, — ответил он. — перспектива прожить еще дюжину жизней не так уж неприятна, даже если провести их все в подобном месте… но сама мысль о том, чтобы видеть перед собой лицо Джейкоба Харкендера и слушать его голос день ото дня совершенно меняет дело. Не могу понять, каким образом Махалалел подбирал персонал. Или наша жалкая компания являет собой своего рода демократию — теперь, когда ни у тебя, ни у него не осталось магии, чтобы управлять нами.

— Да, интересно, — тихо повторила она и прикрыла глаза, словно ее ослепило ярким светом.

Над горизонтом планетоида поднималось солнце. Горизонт был близок, поэтому и солнце казалось очень близким, но, как только глаза Дэвида привыкли к яркому свету, он осознал свою ошибку. На самом деле, солнце было гораздо дальше, чем от земли. Диск его выглядел очень маленьким, меньше того, к которому он прежде привык.

Меньше чем за минуту стал виден весь солнечный диск целиком, и Дэвид попытался прикинуть скорость обращения планетоида. Но, пока он оперировал неудобными цифрами, небеса начали драматическим образом меняться. Диск солнца начал разрастаться, а звезды — исчезать во мгле.

«Это оптический обман, — сказал себе Дэвид. — Само по себе движение солнца не может производить такой эффект, ибо солнце не может так быстро приближаться, и станция тоже не может так молниеносно двигаться к солнцу. И звезды не исчезают, ибо их свет испускается годами, а может, сотнями или тысячами лет. Стекло в окне, вероятно, темнеет под воздействием яркости солнечного излучения, поэтому и кажется, будто звезды исчезают…»

И почти моментально до него доходит, что самый ход его мысли оказался ошибкой, и он никак не может объяснить происходящее. Прозрачное окно темнело достаточно быстро, чтобы скрыть звезды, но солнце продолжало расти с невероятной скоростью, и это не могло оказаться просто иллюзией, а еще — звезды начали двигаться, причем, не все одновременно.

Кажется, станция наклонялась, поэтому звезды и полетели в разные стороны. А солнце…

Может быть, оно взрывается…

Яркость расширяющегося светила становилась неуютной, хотя выносить ее еще было можно. Дэвид смотрел прямо в белую сердцевину, и его не ослепляло сияние. Взрыв солнца, каким бы драматическим и даже зловещим не являлся, все же захватывал взор и приковывал к себе. Танцующие вокруг него звезды делали зрелище и вовсе сюрреалистичным.

Смотреть таким образом в пространство — словно смотреть вглубь времени, и Дэвид напомнил себе, что свет от этих звезд идет тысячи и даже сотни тысяч лет. И не могут они все одновременно выплясывать фантастическую джигу. Такое просто невозможно.

— Что происходит? — спросила Геката. Она казалась больше любопытной, нежели встревоженной.

— Не знаю, — отозвался Дэвид.

Если это не танец звезд, то, получается, пространство между ними искажается. Как будто кто-то сминает ткань космоса, заставляя звезды танцевать. Может быть, и медленный взрыв солнца — тоже видимость. Или же это…

— Война между ангелами, — произнес он, когда сознание выбросило единственно возможное объяснение. — Это война с разрушителем, уничтожение всех связей… разрыв их сетей!

Если Земли и не была разрушена прежде, то сейчас это бы произошло. Он не мог видеть планету и сомневался, что смог бы, с такого расстояния, но картина стояла у него перед внутренним взором.

Пожалуй, не слишком отличается от картины отступления при Монсе, понял он: именно тогда и был убит Саймон. Разрушение — всегда разрушение. Созидание — сложный процесс, он всегда производит новые вещи, поражающие воображение, но разрушение — предельно просто. Созидание — лучшее и более прекрасное лицо вихря. Разрушение — угрюмый карнавал, вереница убогих образов. Разрушение, даже в космическом масштабе — бесстрастное пламя, разрывающее материю на части, торжество, в котором слышатся грохот, треск, скрежет…

Солнце уже заполнило половину неба, хоть это всего лишь оптический эффект.

— Оно уничтожит всю систему, — прошептал Дэвид. — Мы — всего в нескольких световых минутах от него. Взрыв попросту поглотит нас, превратит в языки пламени и столбы дыма. Все кончено. Никакого спасения, даже для этой шкатулки снов!

«Каким же глупцом был Махалалел, обретая плоть, в преддверии этого ужаса! — думал он. Потом вспомнил, что сказал ангел, приветствуя гостей этого убежища. — Наше нынешнее окружение недолго пребудет неизменным, каким бы прочным оно ни казалось, но у нас есть твердое и надежное обещание, что этот крошечный атом останется целым и невредимым на нейтральной территории!»

— Пожалуй, нет, — сказал он Гекате, которой уже овладело некоторое беспокойство. — Они должны нам кое-что. Кое-что!

Теперь вся картина была уже охвачена белым пламенем, и больше ничего не было. Станцию не качало, не было и иных признаков угрозы. Свет не становился ярче, да и жара не ощущалось. Как будто планетоид затаился в центре огромного космического циклона — или дрейфовал внутри гигантского кристалла.

Последняя метафора поразила Дэвида: вот бы, и в самом деле, это оказалось правдой: сферическое защитное поле, твердое, как алмаз, охватившее пространство вокруг планетоида, не позволяющее уничтожить его, спасающее последние остатки человечества.

— Разумеется, они так много нам должны. И, если не отыщут в себе благодарности…

— Они не станут для нас этого делать, — пробормотала Геката, — Но сделают это для Махалалела.

— О, нет, — перебил ее Дэвид. — Только не ради него. Он ведь их соперник — или был таковым. А в том, момент, когда они начали носить маски, стал их врагом. Он прячется за наши спины. Если ангелы, которые нас знаю, решат выручить нас, то сделают это ради тебя, ради Анатоля Домье, Дэвида Лидиарда… даже Джейкоба Харкендера… но только не ради Махалалела.

Ничего не изменилось. Свет оставался прежним. Планетоид медленно вращался вокруг своей оси, повинуясь первому закону Ньютона. Кристалл спокойствия и ровного света отлично защищал их.

— Ты знаешь, что именно они делают? — спросила Геката. — Почему устроили такое разрушение?

— Не предумышленно. Сомневаюсь, чтобы кто-то занимался этим специально. Шесть ангелов, может быть, пытаются освоить то, чему они научились посредством оракула об окружающей материи и энергии, но, подозреваю, что сейчас они уже вышли за рамки знаний и стратегии. Более же вероятно, что пересекающиеся паттерны ангельских форм движутся под влиянием рефлексов, сплетаясь или разрывая друг друга. В лучшем случае, им удастся создать новые паттерны. В худшем же — произойдет распад. Не думаю, чтобы кто-то из них выиграл битву — даже разрушитель — и сомневаюсь, что кто-то останется неизменны. Это фундаментальный аспект эволюционного процесса, согласно которому живут и меняются ангелы. Пожалуй, это существенный элемент всего прогресса их мира, а может — лишь разрушительное проклятие, коим отмечено все их существование. В любом случае, процесс этот уничтожит и сотрет всякое воспоминание об их связи с человечеством. И выйдут они из битвы существами первобытных инстинктов, и от с трудом завоеванного интеллекта не останется ничего.

Кристальный свет внезапно замерцал, словно через него прошла легкая рябь. Временной вихрь — рябь на лике бытия. Ведь ангелы тоже подчиняются законам бытия — когда замерло их возбуждение, вернулся покой.

Белый свет стоял в глазах у Дэвида, и ему показалось, что в его голове образовалась отдельная вселенная, освещающая всю его душу.

«Я приблизился к выходу из пещеры, — подумал он. — И вот я здесь, один, и ничего не боюсь, узрев свет истины».

Не успел он закончить эту мысль, как белый свет стал многоцветным, и он, при помощи внутреннего взора, различил в нем движущиеся тени. Увидел Паутину Судьбы, сплетенную не тремя мифологическими сестрами, но громадными пауками с глазами, словно желтые бриллианты и зеленые изумруды, с хрустальными лапами. Он увидел и Ангела Боли, рычащую в экстазе, не осознающую своей жестокости. У видел вервольфов Лондона, бегущих наперегонки с ветром, преследуя несчастную жертву. Увидел Сатану, с триумфом вырастающего над гнездом освободительного огня, расплавившего гвозди, что удерживали его на полу Преисподней. Увидел ящик Пандоры, открывающийся… и все, что в нем содержалось, и другие чудеса.

А позади всех этих фигур, в глубинах зеркала, в которое превратилась стена света, увидел себя, замершего в восхищении, взирающего на танец частиц творения, из которых появлялось все новое, прекрасное и все мысли. Видел себя в центре собственной ментальной паутины, в узком кабинетике больницы, окруженного пыльными книгами и запахами законсервированной человеческой плоти. Видел себя как создание из плоти и крови, вооруженного руками и зрением: продукт миллиардов лет нетрезвого прогресса, носящего имя эволюции. Видел себя в виде создания, обремененного умом и памятью, воображением и фантазией, в котором истинного столько же, сколько в пупке Глиняного монстра. Видел себя человеком, вмещающего в себя целый микрокосм и все глубины истории человечества. И впервые понял, какую ответственность несет на своих плечах в связи с этим фактом: ответственность судить и учиться, следовать стратегиям и ритуалам, а также открывать красоту мира.

«И зачем мне нужно, чтобы ангелы показывали все это? — спрашивал он себя. — Я и так все это знаю».

Свет снова обрел прежнюю белизну. Он начал исчезать. Примерно через полчаса вновь стали видны звезды. Они отчетливо просвечивали на черном бархате космоса. И картина вновь приобрела изначальную величавую неподвижность.

Солнца видно не было, но мягкий свет лился из центра картины.

— Мне это напомнило об апокалипсисе, — проговорила Геката.

— За тысячу с лишним лет многое изменилось, так что мы вправе ожидать новой серии катастроф. Даже если ангелы однажды исчезнут, финал космической игры еще не наступит.

— Да! — припомнила она. — Именно это и увидел Анатоль, верно? Я уловила лишь краткий образ. Он увидел — или представил — как время поворачивает вспять и волшебным образом обновляется при помощи магического искажения. Он надеялся, что, хотя хаос всегда ставит этот процесс под угрозу, однако существует лишь одна возможность движения — эволюция и еще раз эволюция.

Дэвид тоже вспомнил видение Анатоля. — И, пожалуй — прогресс и еще раз прогресс, — подхватил он. — Мы не боги, и ангелы тоже не боги, и нам не стоит надеяться: что бы ни появилось из горячей лавы Творения, оно не будет сумеет воспроизвести завершенность и судьбоносность новой формы вещей.

— Это был прекрасный оракул, — произнесла Геката. — Я рада, что упросила Анатоля включить меня в его состав.

— Ты была участником, а не простым наблюдателем, — напомнил ей Дэвид. — Мы сыграли свою роль в этой картине. Все наши надежды и амбиции придали ей яркости.

— Все верно. И вот, я здесь, и роль у меня по-прежнему самая маленькая, и есть шанс придать завершение этой бесконечной драме.

Пока они разговаривали, Дэвид то и дело поглядывал на звезды. Свет от взрыва уже исчез, осталось лишь слабое сияние. Пандора осталась нетронутой космической метаморфозой. Как и предполагал Дэвид, яростный свет разбирательств среди ангелов — зримое эхо их последней авантюры — почти ничего не изменил, и звезд сияли по-прежнему, снова и снова утверждая свое величие, ибо им гореть вечно.

С легким звуком отворилась дверь. Дэвид не стал поворачиваться мгновенно, но, когда услышал, как ахнула Геката, повернулся посмотреть на вошедшего.

У дверей стоял Джейкоб Харкендер. Его нелепые одежды пропитались подсыхающей кровью.

А в левой руке он держал отсеченную голову.

Дэвид и прежде видел отсеченные головы, но не таким образом — не в реальной жизни. Он разделял сознание Мерси Мюрелл в тот момент, когда Геката впервые обрела контроль над дарованными ей ангелами силами. Он помнил, что Харкендер тоже играл роль в этой мелодраме. Они втроем наблюдали за головой, волшебным образом парившей в воздухе, и капли крови капали из нее, буквально завораживая взор.

Отрубленная голова хранила жуткое выражение — непристойную маску застывшего ужаса. Никакие магические силы не удерживали ее в воздухе, и Харкендер держал ее за спутанные волосы. На его лице не было написано ни ужаса, ни даже простого удивления. На подмостках «Великого балагана» это не допускается.

— Он говорил правду, — произнес Харкендер. — Его оказалось можно убить. Не важно, насколько тщательно смертный бережет свою плоть и защищает ее разными приборами — он все равно остается смертным. От некоторых несчастных случаев просто не убежишь.

— Несчастных случаев! — повторил Дэвид машинально, в то время, как его чувства были словно заморожены. — «Разумеется, это сон, — думал он. — Настоящий кошмар, и нам всем нужно поскорее проснуться».

— В широком смысле этого слова, — отозвался Харкендер. — Я не имел виду, что это случилось непреднамеренно.

Дэвид уже собрался спросить «почему», но убийца опередил его.

— Он все еще питал амбиции стать богом. Ему не удалось больше оставаться волчьим ангелом, поэтому он решил стать человеком, но вовсе не испытывал намерения быть просто человеком. Ему нужно было оставаться нашим капитаном, нашим навигатором, нашим командиром. Архитектором нашего будущего. Никто не давал ему на это права. Он явился к нам из компании лжецов и предателей… переодетых дьяволов. С нас достаточно ангелов, Дэвид, разве не так?

Дэвид буквально онемел; он не мог ответить. «И никакой это не сон, — нашептывал ему его внутренний Адвокат Дьявола. — Просто кажется сном, ибо слишком уж все странно. Играй свою роль, как ни в чем ни бывало, ужас оставь на потом, но помни, что дальше тебе придется пережить последствия этих моментов».

Геката не так слабонервна, как Дэвид. Голос ее звучит достаточно твердо. — Он говорил мне, что не этой станции было семь человек персонала. — Семеро мужчин и женщин, чьим заданием было охранять драгоценный груз: будущее человеческой расы. Они не справились с задачей. Не сумели контролировать вспышки ненависти и злобы и в конце концов не смогли противостоять захлестнувшему их отчаянию. Записей они не оставили, так он говорил, но не слишком сложно догадаться, как все произошло. Они не сумели жить вместе в ограниченном пространстве, поэтому умерли. Я предположила, что это не такое уж узкое пространство, а он ответил: дело в узости ума.

— Если верить Глиняному Монстру, он всегда имел склонность к игре слов, — заявил Харкендер.

Дэвид уже был готов вступить в разговор, хотя уже знал, что голова настоящая, а не плод воображения. — Кто следующий, Харкендер? — горько процедил он. — Если наш первый командир уже мертв, скоро ли будет очередная жертва? Сон узурпаторов всегда беспокоен, правда? Скольких из нас еще ты убьешь, прежде чем почувствуешь себя комфортно?

— Ты меня не понял, Дэвид, — лениво протянул Харкендер. — И не понимал никогда. Я не ссорюсь ни с тобой, ни с другими людьми на борту этого летающего гроба.

— С Махалалелом ты тоже не ссорился. Он спас тебе жизнь. Доставил тебя в этот мир.

— И чего он ожидал? — прорычал Харкендер. — Благодарности?

— Думаю, да, — тихо отвечал Дэвид. — Думаю, больше, чем благодарности, и он заслуживал этого.

— Если верить старинным манускриптам и легендам, лже-боги всегда ожидали благодарности и даже большего от жертв своей лжи. Если это должно стать новым началом, лучше начать с чистого листа.

С чистого листа! Эти слова эхом прозвучали в мозгу Дэвида, а он не мог оторвать взгляда от мертвого лица Махалалела.

— Пожалуй, он был намерен вести нас к обещанной цели, — тихо произнесла Геката. — И считал, что заслуживает быть нашим командиром, архитектором и отцом-основателем нового мира. Кто же теперь займет его место? Вот ты — знаешь, как управлять этими хитроумными машинами?

— Да любой из нас с этим справится при условии, что возьмет себе за труд приобрести необходимые навыки, — беспечно отмахнулся Харкендер. — У нас все время мира — А, если понадобятся наставники — так больше пятидесяти человек, знающих, как работает станция, спят в своих каморках. Что же до меня, то я недостаточно амбициозен, дабы становиться капитаном на этом нелепом спасательном плоту. Неважно, кто будет делать работу, только бы не Махалалел.

Произнося имя ангела, он мотнул головой в направлении окна. Оно сдвинулось с места, хотя не совсем уж неожиданно. Дэвид не обратил на него особого внимания, ибо не мог отвести взора от Харкендера.

Тот подскочил к нему, протягивая окровавленный нож вперед рукояткой. — Если боишься за свою жизнь, лучше сам сделай это. Ты ведь хирург, верно? Будь я раковой опухолью на теле этой маленькой коммуны, ты мог бы вырезать меня и очистить рану. Если я — семя зла, которое нужно уничтожить во имя добра, не останавливайся же!

Дэвид уставился на него, не веря своим глазам — но нож взял. Тот самый, которым он отрезал кусок от батона с манной.

— Отлично, — заявил Харкендер. — Давай же, суди меня, приговори меня к смерти. Ударь сюда, между ребер. Пронзи мое сердце. Но будь осторожен, ибо фонтан крови вырвется наружу. Этот странный мир полон неожиданностей.

Дэвид не сделал ни одного движения.

— Чего же ты ждешь? — спрашивал Харкендер, с вызовом заглядывая ему в глаза. — Разве я не разрушил твою жизнь, разве не был твоим палачом все это время? Разве не меня ты ненавидел и презирал? Разве не я украл то единственное, что ты любил — хотя и на свой дурацкий лад? Разве я не святотатственный убийца? Я — Каин, и Иуда, и сам Сатана — признаюсь во всех своих преступлениях и объявляю себя виновным. Если у тебя есть сомнения, просто спроси себя, что бы сделал на твоем месте сэр Эдвард Таллентайр — ведь ты всегда строил по нему свою жизнь.

У Дэвида не было сомнений, как бы поступил Таллентайр, но он никогда не думал, что его можно обвинить в подражательстве. И не мог вспомнить то загадочное послание от Саймона после его гибели при Монсе, зарубленного во имя миссии, которую не спасли ни усилия призрачных лучников Святого Георгия, ни всех ангелов небесных. «Скажите ему: неважно, что мой дед заблуждался, ибо он обладал высочайшим чувством прекрасного. Скажите ему — вовсе не обязательно любить своих врагов, простой вежливости достаточно, чтобы выстроить щит против ненависти».

Дэвид молча протянул нож Гекате. Она едва взглянула на него, отдавая обратно Харкендеру. Дэвид видел выражение триумфа в глазах Харкендера — выражение человека, превратившего жесточайшее поражение в победу путем нечестной игры — но сумел держать под контролем свое разочарование.

— Он был всего лишь человеком, — сказал Дэвид. — Смертным, как и ты, вернувшимся из мертвых в последний раз. Все мы выходцы с того света, и прав у нас не больше, чем у него. Нечего тебе было оскорблять его под видом мести. Но убийство, разрушение и опустошение должны когда-то остановиться. Нам осталась только эта жизнь, и мы единственные, кто может остановиться. Если не сумеем, после нас не будет никого.

— И мы должны суметь, верно? — спросил Харкендер. — Нам нужно делать дело, принимать решения. У нас, кажется, есть выбор — между вечным сном и терпеливым исполнением утомительной, бессмысленной и безнадежной миссии. Какая ирония в том, что человеческая история должна закончиться выбором между Раем сновидений и Адом скуки. И ирония в том, что я, именно я, должен выбрать Рай!

Не дождавшись ответа, он повернулся и вышел. Никто не сказал ему, что он пропустил разрушение солнца и спасение Пандоры.

Слаженная бесшумная работа дверей начала действовать Дэвиду на нервы. Пока закрывалась дверь за Харкендером, он повернулся к Гекате, помня, что прежде она играла роль Евы в парадоксальном Эдеме за пределами мира. «Ева невинна», — говорилось в послании Саймона. Жаль, подумал Дэвид, ощущая неловкость от этой мысли, что лицо у Гекаты такое заурядное. Ева была гораздо красивее, ведь она положила начало целому виду.

— Они видят сны, верно? — спросила она, хотя должна была знать, что он вряд ли сумеет ответить. — Я имею в виду спящих. У них есть свои сны, свои личные Небеса. Должны быть.

— Полагаю, что так. Ты так уж хочешь выяснить это?

— О, нет. На данный момент я должна играть свою роль — управлять этим непростым кораблем. Я единственная, кто знает, куда он направляется, разве не так?

— Так тебе это известно? — спросил он. — Ты намекала на это, но я не был уверен. Во время оракула, когда мы исследовали распространение жизни внутри и за пределами галактики, я занимался общими вопросами, а также смыслом видения… и Анатоль, я думаю, тоже. Это было нашей ролью, нашей жизненной функцией — у тебя же оказались другие приоритеты, так? Ты позаботилась запомнить расположение мира, который может оказать нам поддержку. Знала ли ты тогда, что мы вынырнем из той ситуации вот в таком состоянии — или видела вещие сны задолго до того — когда твоя магия ведьмы еще оставалась с тобой?

Она улыбнулась. — Хотелось бы мне похвастаться особым вдохновением, но, признаюсь честно, все дело в счастливой случайности. Я готова и способна послужить навигатором, если ты будешь капитаном корабля.

Дэвид постарался улыбнуться в ответ. — Я тебе не нужен, возьми лучше в компаньоны Глиняного Монстра. Он мог бы отлично сыграть Адама для твоей Евы.

Она покачала головой. — Не в эту игру я хотела бы играть. Будь я капитаном, я, скорее, взяла бы Пелоруса, чем Адама. У него репутация отличного навигатора. Глиняный Монстр сказал мне, что именно он вел Орфея в отдаленные глубины Подземного Мира и обратно, причем, сам Пелорус не помнит, случилось ли это в действительности.

— Если верить его же собственным словам, Ганнибал никогда бы не пересек без него Альпы и продолжал бы штурмовать Рим, как его уговаривали горе-советники. Но Пелорус больше не является волей Махалалела.

«До чего же эта реальность похожа на сон! — подумал Дэвид, заканчивая свою речь. — Как просто сейчас, когда мы так легки, уклоняться от ударов, которые в противном случае сделали бы из нас трусов. Эти умные машины внутри нас, помогающие человечеству победить старение, болезни и боль, сделали нас гораздо лучше, чем прежде».

— Придет час, когда наступит моя очередь уснуть, — сказала Геката. — И Пелорус благополучно поведет нас, независимо от того, влияет ли на его сознание воля Махалалела. Может, это и глупо, но я ничуть не боюсь.

— Я тоже, — отозвался Дэвид. — Пускай это дурацкий оптимизм, но я не боюсь того, что мы найдем, когда достигнем своей цели, как не боюсь и снов, связующих меня с нею.

Геката нагнулась и подняла голову Махалалела с того места, где она лежала. Вгляделась в его жалкие глаза. Выражение ее собственного лица оставалось непроницаемым.

«Подмастерья богов мертвы или исчезли, — думал Дэвид. — Для человечества было бы гораздо лучше, исчезни они еще раньше, еще до того, как сумели опутать нас своими зловещими сетями».

Интересно, какое выражение появилось бы на лице Мандорлы, увидь она мертвую голову своего создателя, и понял: не триумф и не хищный оскал. «В конце концов она научилась быть человеком, — сказал он себе. — Научилась сопереживанию, жалости, пониманию смысла трагедии. Когда она проснется. То будет прекрасна, как всегда, а еще у нее будет сердце».

— Это будет не Золотой Век, — произнесла Геката, имея в виду то, что ждет их через сотни лет в будущем. — Век Тяжелого Труда, я бы сказала. Чтобы построить мир, мы должны вооружиться инструментами и трудиться. Пусть утомительный, скучный, без всякой магии в помощь.

— Это будет Железный Век, — примиряюще сказал Дэвид. — А еще — Век Героев и Век Разума. И кто бы из нас теперь захотел чего-либо иного?

Эпилог. Эра просветления

Кровать была жесткой, но не совсем уж неудобной. Туго натянутые простыни раздражали тело, но в постели было тепло. Ногу сдавливали шины и повязки, зато боль не мучила его особенно сильно. Голова оказалась тоже перевязанной, но она совсем не болела. Мысли путались — под влиянием морфия — однако, боли он не чувствовал. В горле тоже пересохло, но это вполне можно было вытерпеть.

Он поднял правую руку, дабы убедиться, что может это сделать. Рука двигалась легко. Он рассматривал ее, и в голове всплыло его собственное имя.

«Я — Анатоль Домье, — подумал он с изумлением и удовлетворением. — Я — Анатоль Домье, и вовсе я не мертв».

Он не звал медсестру, но она сама явилась, возможно, увидев его поднятую руку.

— Спокойно, — произнесла она по-английски. Она была старше, чем он, но не настолько, чтобы быть ему матерью, и на ее приятном лице разлилась очаровательная улыбка.

— Где я? — спросил он на том же языке, беспокойно вглядываясь в ее лицо. — Какой нынче день?

— В полевом госпитале в Виллер-Коттре, — отвечала она. — И сегодня двенадцатое июня.

— Двенадцатое! Париж еще не пал?

Она казалась удивленной. Энергично замотала головой. — Конечно же, нет. Германское наступление было остановлено на Марне. Американские вторая и третья дивизии и французская пятая армия уверенно держат оборону.

На пару секунд он, было, смутился, но быстро пришел в себя. Американцы пришли! Конечно же! Солдаты Вильсона сотнями тысяч наводнили Францию.

— Это была диверсионная атака, — заметила медсестра. — Новое наступление ожидается на севере в любой из дней. Но при этом у всех такое чувство, что перелом в войне произошел. Новые американские войска отлично подготовлены и рвутся в бой — рассказы об их храбрости поднимают дух французов и британцев. Немцы истратили свой порох — все так считают. — Ее голос звучал возбужденно и уверенно.

— Я был при Шемин-де-Дам, — озадаченно произнес он. — И там немцы теснили нас.

— Вам здорово повезло. Солдаты из британского девятого корпуса, попавшие в ловушку в тылу врага на плато Калифорнии, к ночи двинулись на запад вдоль Шемин-де-Дам, пока германцы двигались вперед. Они обнаружили вас в воронке от снаряда, охваченного бредом, с пулей в голове. Здравый смысл убеждал их оставить вас на месте, но они его не послушались. Соорудили импровизированные носилки и доставили вас аж в Суассон, где передали вашему собственному тридцатому корпусу. Тамошние хирурги удалили пули из ваших головы и ноги, но ваше состояние по-прежнему не внушало надежды, и тогда вас эвакуировали в карете скорой помощи, ибо немцы осадили город. Вас доставили, скорее, мертвым, чем живым. Не думаю, чтобы вы могли представить, сколько вам пришлось бороться, прежде чем снова очнуться.

— Если Париж в безопасности, значит, и вся цивилизация в безопасности.

— Еще не совсем, — с коротким смешком заметила она. — Но скоро, очень скоро.

Он внимательно рассматривал ее лицо. Ее не назовешь хорошенькой в обычном смысле этого слова, но лицо ее было по-настоящему красивым . Она казалась поразительно спокойной и собранной — словно никакой апокалипсис не сумеет поколебать ее оптимизма.

— Где британцы, доставившие меня? — спросил он.

Она снова рассмеялась, словно вопрос показался ей глупым. — Вернулись к боевым действиям. Работы еще полным-полно.

Этого и следовало ожидать. Он изо всех силы пытался вспомнить, как его доставляли с места последнего сражения в Суассон, но на ум приходила лишь мелодия песенки и чей-то мягкий мелодичный голос, напевавший неприличные слова.

Это могло быть воспоминанием, а могло — фрагментом сна. Ведь во время погружения в бессознательное состояние он мог видеть сны. И что за сны… Жаль, что он так быстро все забыл!

Медсестра повернулась, чтобы уйти, но он повернулся и схватил ее за руку, удерживая. — Как вас зовут?

— Элинор, — ответила она. — Элинор Лидиард.

Фамилия показалась смутно знакомой, но он не мог вспомнить, откуда. — Американцы, действительно, пришли, — произнес он, уверяя самого себя. — Немцы отступают.

— О, да, — отозвалась она. — Человек, лежащий слева от вас, был ранен в Лесу Белло, но говорить может. Он вам все и расскажет, если попросите.

— И в войне произошел перелом? Мы побеждаем?

— Так все думают. Пока еще нельзя быть уверенными, но все так думают.

— У меня семья в Париже, — объяснил он ей. — Моему младшему брату, Малышу Жану, всего шесть лет. Я не хочу, чтобы он стал пушечным мясом в непрекращающейся войне. Это почти то же, что сразу отправиться в Преисподнюю.

— Такой опасности нет, — успокоила она его. — Ход войны переломлен, возврата к прежнему не будет.

В ее голосе звучал мягкий юмор, но смысл от этого не менялся. И он чувствовал: все так и есть.

— Вы коммунистка, мисс Лидиард? — спросил он.

Она рассмеялась и замотала головой. — Боюсь, мой дед по матери был баронетом. Мой отец — простой ученый, но в моих венах все равно течет голубая кровь. Я часть старого режима, которому еще предстоит быть смещенным великой революцией.

Он попытался улыбнуться. — В том, чтобы быть ученым, нет ничего простого. Люди науки — творцы будущего, а венозная кровь у всех голубая, пока она внутри вен. Вам ли, как медсестре, не знать этого.

— Я знаю, — отозвалась она.

— Все мы сделаны из одной глины, — продолжал он, стремясь во что бы то ни стало доказать свою точку зрения, несмотря на юмористический настрой их обоих.

— Не совсем, — она сама вдруг посерьезнела. — Я слишком долго пробыла на этой проклятой войне и наблюдала, как проливается живая алая кровь. И поняла одну вещь: все мы сделаны из разной глины, и ее редкость и ценность еще не изучены, нам лишь предстоит ее постичь.

Сказав это, она осторожно высвободила свое запястье.

— Меня зовут Анатоль, — сообщил он. — Анатоль Домье.

— Я знаю, — сказала она. — И не забуду этого, не бойтесь.

— Я прошел сквозь Ад, верно? — голос его неожиданно дрогнул.

— Не оглядывайтесь назад. Смотрите вперед. Всегда смотрите вперед, и Ад вас не настигнет.

А потом она ушла. Он долго лежал, рассматривая потолок в трещинах, ощущая в воздухе сильный запах дезинфекции.

Запах этот был сильным, но к нему добавлялся легкий аромат, напомнивший ему аромат сирени однажды летом, много лет назад, когда они с матерью и отцом прогуливались вдоль зарослей. Ему тогда было не больше, чем сейчас Малышу Жану.

Затем, без всякой связи, он вспомнил Орлеанскую Деву и ее героическую оборону Франции от англичан. В награду за это ее сожгли на костре как ведьму. Сейчас она причислена к лику святых и, конечно, простила своих врагов, но он — атеист, и для него нет такого понятия — святость. Если, конечно, не считать тех англичан, что пронесли его многие мили от Шемин-де-Дам до Суассона, а за спиной у них свистели германские пули.

Что это была за авантюра — храбрая, героическая, безрассудная!

«Спасибо, — прошептал он. — Спасибо большое!» [5]

Пусть слишком поздно, но он должен был произнести это. В будущем сумеет сделать больше. Если война, и вправду, подходит к концу, то просветленным людям, вроде него, будет, чем заняться.

Однажды один человек оказался застигнутым жутким пожаром и погиб.

В его смерти не было справедливости. Это не было наказанием Небес или местью ангела мщения. Просто некому оказалось его спасти.

Полдюжины слуг, высланными людьми из соседней деревни Уиттентон, безуспешно пытались заливать огонь водой, которую таскали в ведрах из ближайшего ручья, но пламя им было не остановить. Единственное доброе дело, которое им позволила выполнить судьба — не допустить распространения пожара на конюшни, пока не увели лошадей.

Несколько очевидцев потом утверждали, что странного вида купол, выстроенный над чердаком дома несколько минут был освещен светом гигантской лампы — хэллоуинского фонарика или детской игрушки — прежде чем его стенки из цветного стекла почернели от дыма или потрескались от жара. Никто не знал истинного назначения этого причудливого украшения, но ходили упорные слухи об оккультных изысканиях погибшего. А кое-кто утверждал, будто быстро охватившее стены купола пламя не было настоящим огнем — но сошествием владыки Ада. Они, разумеется, ошибались.

Насколько можно было говорить об этом с точностью, в огне погиб лишь еще один человек, кроме владельца жилища — мальчик девяти лет, до недавнего времени проживавший у сестер монастыря Святой Синклеции в Хадлстоун-мэнор. Мальчика считали незаконнорожденным сыном погибшего, рожденным от проститутки из дома терпимости — но доказательств тому не было никаких. Мужчина только лишь платил за содержание мальчика, а потом и вовсе решил забрать его от монахинь.

Один из свидетелей — местный викарий — сообщал, будто видел женщину, выбежавшую дома сразу после начала пожара; причем, она не относилась к числу челяди. Он заявлял, что женщина выглядела сконфуженной, и этим объясняется состоявшийся между ними краткий разговор, когда викарий спросил, удалось ли владельцу дома спастись.

— Не таким образом, какой вы подразумеваете, — отвечала она. — Но он всегда считал жизнь в человеческом теле тюрьмой, худшим бедламом, чем в тюрьме настоящей. Подобно вам, он верил в бессмертие своей души и, без сомнения, думает, что его приключения только начинаются.

— Если его репутация такова, какой ее считают, боюсь, его шансы попасть на Небеса, увы, невелики, — — грустно ответил викарий. — Но осмелюсь надеяться, что он, хотя бы, успел примириться с Господом.

— Нет, — ответила женщина. — Он отправился в путешествие как исследователь, не боясь Ада и не надеясь на райские кущи, в поисках территорий, с коими человеческое воображение еще не знакомо. Это единственное спасение, в которое он когда-либо верил, единственное, которое желал обрести.

— Надеюсь, что вы ошибаетесь, — сухим, казенным тоном возразил ей служитель Бога. — Кто вы, раз так много знаете о разуме этого дьяволиста?

— Мое имя — Мерси, — ответила женщина, и ничего больше не сказала.

Погибшего никто не оплакивал — даже его слуги, хотя он не мог считаться жестоким или несправедливым хозяином. У него не было настоящих друзей, а многие из его знакомых терпеть его не могли — за его высокомерие и дурную репутацию. Некому было сказать, что мир без него обеднел. Но даже несмотря на слухи о его сексуальных извращениях и сатанизме, сестры монастыря Святой Синклеции решили отслужить по нему особую мессу и горячо молиться о спасении его души.

Бред Уильяма де Ланси уже прекратился. Неразборчивое бормотание, слетавшее с его уст, исчезло. Низко висящий гамак не раскачивался взад-вперед в такт содроганиям его тела. Беспокойство отца Мэллорна улеглось, и он смог себя убедить, что все будет хорошо. Змея, укусившая этого человека, была все же очень маленькой — много меньше той кобры, которая прежде кусала Дэвида Лидиарда — а смертельность дозы напрямую зависит от размера.

Мэллорн был очень рад наблюдать, что кризис прошел. Он ощущал себя ответственным за состояние укушенного. Именно он убедил де Ланси, Таллентайра и Лидиарда сойти с запланированного маршрута и, с одобрения Томаса Кука, сопровождать его в Восточную пустыню в поисках более древних реликтов египетской цивилизации. Конечно, он воззвал к их любопытству ученых, но в глубине сердца Мэллорн знал, что его главным мотивом была трусость. Он боялся идти в одиночку в дикую местность. Этот, никогда не покидавший его, страх, вечно заставлял Мэллорна стыдиться. И размышлял: не был ли порыв, приведший его в Общество Иисуса, простой сублимацией его тревог.

Скрытый страх заставил Мэллорна выступить, как только была натянута палатка. Сэр Эдвард Таллентайр пришел в палатку. Глаза баронета поблескивали при желтом свете фонаря, так, что на мгновение показалось, будто огонь — внутри него. Его темные волосы, как всегда, тщательно причесаны. Он был человеком порядка, и порядка сурового.

— Как он, святой отец? — спросил Таллентайр.

— Лучше, — ответил Мэллорн. — Много лучше. Я думаю, к утру он полностью оправится, но не помешает еще помолиться за него.

Последняя фраза прозвучала с оттенком иронии, ибо Таллентайр не делал ни малейшей попытки скрыть от иезуита свой атеизм. Баронет родился и был воспитан в католической вере, но отринул ее, и был в этом непримирим — как большинство отрекающихся. Несмотря на то, что сэр Эдвард считал его жертвой суеверия, Мэллорн все равно любил этого человека: Таллентайр обладал настоящим сердцем и стремился творить добро в мире.

— Хотелось бы мне, чтобы мы сюда не попадали, — проговорил Таллентайр. — Видеть здесь особенно нечего — зато полно опасностей.

— Я не сбивал вас с толку, — защищаясь, сказал священник. — Не обещал ни гигантских пирамид, ни изображений сфинксов — только разрушенные масштабы да вырезанные из грубого камня гробницы, которые мы нашли. Это додинастические реликвии, старше, чем великая пирамида. Если верить Лепсиусу, они построены за четыре тысячи лет до рождества Христова.

— Вы знали, что нанятые гиды не придут, — продолжал Таллентайр. — Знали, что они испугаются.

Мэллорн пожал плечами. — Суеверие, — произнес он любимое словечко баронета.

Таллентайр покачал головой. — Опасность. Не проклятия древности, но реальная опасность. Змеи, бандиты, пыльные бури.

— Мы цивилизованные люди, — напомнил ему Мэллорн. — Мы понимаем, что змеиный яд — это не колдовские чары. У нас есть оружие, чтобы защищаться от бандитов. И палатки, чтобы укрыться от любых бурь. «И молитвы, — добавил он про себя, — чтобы защитить нас, когда наша решимость ослабеет».

— Конечно же, вы правы, — произнес Таллентайр, стирая пот со лба. — Приношу свои извинения — несчастье с де Ланси растревожило меня. Я ощущаю своего рода ответственность за него. Он лишь немногим старше Дэвида, хотя кажется более светским человеком — по правде говоря, просто мальчишка. Услышать ужас и безумие его бреда было… грустно.

Для человека, подобного Таллентайру, насколько Мэллорн знал, все, что угрожает порядку и дисциплине разума, недопустимо. Баронет был человеком науки, желавший, чтобы все шло спокойно и своим чередом. И лучше бы без всяких снов, не говоря уже о кошмарах. Он терпеть не мог утверждения — которое странным образом притягивало Мэллорна — что мир был открыт для божественного Акта Творения и в любой момент может обрести субстанцию и логику сна. Мэллорну хотелось бы еще продолжить дебаты, но он понимал: нынче не время.

— Ступайте в свою палатку, сэр Эдвард, — предложил он. — Я послежу за мальчиком, хотя и уверен: с ним ничего не случится.

Баронет кивнул и вышел.

Хотя была уже почти полночь, Дэвид Лидиард был рад посидеть на открытом воздухе, рядом с тлеющими углями костра, глядя на безмолвные звезды. Воздух был таким прозрачным, что великая арка Млечного Пути больше напоминала драгоценное ожерелье. Над Лондоном никогда не увидеть таких звезд, ибо воздух его загрязнен вонючим смогом — вечным проклятием зимних ночей.

Дэвид любил прозрачный свет звезд, чья неизменная величавость подтверждала постоянство и безопасность мира. Должно быть, целые поколения людей прошли по лику земли, подобно призракам, ничего не оставив после себя, кроме рукотворных реликвий, которые быстро пришли в запустение. Но звезды вечны — и теперь, когда люди точно знают, что это не фонари, зажженные Господом, а далекие солнца, вокруг которых вращаются миры, похожие на Землю, вера в их вечность стала еще крепче. Зная правду о Вселенной, ощущаешь себя крошечным, но Дэвида это не смущало и не заставляло думать о собственной незначительности. Понять истинное величие вещей — значит, разделить их величие, принять участие в великолепии — красота которого, как говорится, в глазах смотрящего.

Здесь, в Египте, Дэвид ощущал себя ближе к звездной вселенной, чем в любом другом месте. И не только чистота неба заставляла его думать так, но что-то в самом Египте и его древностях. Пирамиды, построенные тысячами людей, работавшими до самой смерти, путешествие мертвого царя к продолжению своего царствования в некоей воображаемой земле мертвых — были просто миражом, планированием и выполнением задания, главной целью которого было доказательство поразительных возможностей человеческих рук, сумевших вкупе с человеческим воображением изменить мир.

Когда он стоял возле сфинкса, Дэвид представил ее лицо снова целым и прекрасным и ему показалось, что раскрашенные глаза таят в себе восхитительное обещание. Он хорошо знал, что египетский сфинкс — не то же самое, что сфинкс греческий, который задавал загадки Эдипу и которого Фрэнсис Бэкон сделал символом науки. Однако, ему все равно показалось, что разум, светящийся в нарисованных глазах, знает удовлетворительный ответ на загадку: как изменится будущее Земли в Век Разума.

Никто из компаньонов Дэвида еще не спал. Обе палатки были освещены изнутри, и по стенкам двигались тени. Отец Мэллорн явно собирался всю ночь присматривать за де Ланси, а его собственный наставник, похоже, решил бдить в результате потребностей самодисциплины. Дэвид знал: ему лучше присоединиться к сэру Эдварду, но его что-то сдерживало. Словно кристальный свет звезд заворожил его и сделал своим пленником.

Дэвид старался быть достойным любви приемного отца, искореняя все следы суеверий, которые в прежней жизни имели для него значение. Он больше не верил ни в Бога, ни в призраков — но, оглядывая здешние дали, он не смог не ощутить торжественного великолепия звездного света, который, казалось, нашептывал священные тайны, почти забытые — но еще не канувшие в вечность.

«Пожалуй, в мире больше таинственного, чем может предположить человек вроде сэра Эдварда», — думал Дэвид. В такую ночь, когда вся долина окутана лунными тенями, нетрудно в это поверить.

И тут же его посетил вопрос: куда движутся эти тени?

Он знал, что в действительности никакого движения нет. Движение луны и звезд не может быть воспринято глазом, а горы и вовсе неподвижны, так что тени в устьях гробниц просто не могут перемещаться. Должно быть, просто обман зрения: оптическая галлюцинация.

«Это просто сон», — жестко сказал он себе. Но затем в его сознании буквально взорвалась новая мысль. У него даже голова закружилась, ибо он не мог ощущать себя комфортно, зная, что это, и в самом деле — сон. Жуткая мысль — он спит, а видит этот сон…

Дэвид резко поднялся, наблюдая за призраком, появившимся из стигийского сумрака пустой гробницы.

На ней было легкое белое платье — какое было в моде в далекие дни его детства, когда он впервые услышал известный среди малышни стишок о вервольфах Лондона. Она была очень бледна, ее роскошные серебристые волосы рассыпались по плечам, фиолетовые глаза сверкали.

«Пусть твое искусство забыто, не впадай в заблуждение», — напомнил он сам себе цитату, и это был хороший совет.

— Ты никогда не любил меня, Дэвид, — произнесла Мандорла. — Никогда не занимался со мной любовью, как я ни умоляла тебя.

— Я не мог, — с сожалением протянул он. — Не мог, и никогда не смогу.

Она подошла и встала рядом, достаточно близко, чтобы коснуться — но он не осмелился протянуть руку, зная, что нащупает лишь пустоту. Она — лишь обман зрения, сон внутри сна.

Она посмотрела на звезды: на прекраснейшее доказательство несуществования Бога, подарившее ему восторг и надежду. Он послушно поднял глаза вслед за ней. — Есть ли в этом комфорт? — прошептала она. — Есть ли радость? Если все, что ты знаешь — как быть волком и быть свободным!

— Я человек, — сказал Дэвид. — Это все, чем я могу быть, и чем мне нужно быть, и только этого я хочу.

— Тебе следовало полюбить меня, — снова пожаловалась она. — Что ты станешь делать сейчас, мой бедняжечка? Отправишься в Англию и женишься на своей безбожнице Корделии, будешь мучиться приступами болезни, испытаешь боль без утешения, а потом снова умрешь, не зная ничего, кроме того, что выучил, да и это позабудешь?

— Да, — ответил он. — Именно это я и сделаю.

— Ты мог познать мою любовь. И все еще можешь.

— Есть, по крайней мере, четыре причины, связывающие мою судьбу с Корделией, — словно оправдываясь, произнес Дэвид.

— Одна умрет с жутким криком в перемешанной с кровью грязи Фландрии, — сообщила ему она. — Одна станет старой девой, изнемогающей под гнетом ответственности, которой ты ее нагрузишь. Первенец позабудет тебя, как поступают все неблагодарные дети со своими родителями. Люди не волки, вот и все. Они не ведают истинной любви, истинной радости и истинной надежды. Как тебе эти три причины? А четвертая — лучше?

— Я люблю ее, — пояснил он по поводу четвертой причины. — Пожалуй, придет день, когда не смогу больше этого делать, но об этом я даже не смею помыслить. Что мне сказать, Мандорла? Я человек, всего лишь человек. Если бы мир обладал субстанцией и логикой сна, мне все равно пришлось бы жить в нем, понимая его, как могу — как человек , Мандорла, а не как некое легендарное существо, игрушка демона.

Он широко развел руки, словно стремясь объять небеса и все, что под ними. — Это мир, Мандорла! — закричал он. — Мир, который я желаю, который открываю, как человек — мой дом, моя крепость, моя награда»

— И, согласно твоему бескомпромиссному заявлению, мир, где нет места для меня, — горько пожаловалась она. Она протянула изящную руку и погладила его по щеке. Рука ее не коснулась его плоти. Он ощущал тепло и нежность, но это было иначе, чем от прикосновения человеческой руки. Словно легкая паутинка коснулась лица, слегка зацепившись за клочок неаккуратно сбритой растительности. — Из всех людей, которых я встречала, ты единственный, кого я любила — хотя бы немного, — сказала Мандорла.

Он знал, что это ложь, соблазн, комплимент во отмщение, но ему все равно было приятно. — Из всех призраков, которых я встречал, ты единственная, кого я желал, хотя бы на мгновение, — ответил ей Дэвид.

Она улыбнулась, мелькнули изящные перламутровые зубы. — Ты забыл об Ангеле Боли, — напомнила она.

— О, нет, — со всей искренностью отозвался Дэвид. — Не забыл. И никогда не забуду, пока буду видеть сны.

Когда Дэвид забрался в палатку, его опекун с любопытством оторвал взгляд от книги, которую читал.

— Где тебя носило? — спросил он. — Я уж начал беспокоиться, что ты сбился с пути и заблудился. Собирался пойти тебя искать.

— Со мной все было в порядке, — заверил его Дэвид.

Не успел он договорить, как ночь прорезал леденящий душу вой — вначале одиночный, а потом его подхватил целый зловещий хор.

Таллентайр прыжком вскочил на ноги и выбежал из палатки. Дэвид последовал за ним. Из своей палатки появился иезуит, он выглядел еще более встревоженным.

— Во имя любви к Господу, что это?

— Какое-то животное, — ответил Таллентайр. К нему почти вернулось былое спокойствие.

— Это была волчица, созывающая стаю, — сообщил Дэвид. — И стая ей ответила.

При ярком свете луны Дэвид разглядел изумление на лице опекуна. Спасло лишь то, что, по-видимому, тот принял слова молодого человека за шутку. И все же не устоял перед искушением нравоучительно заметить: — В Египте нет волков.

— Волки есть повсюду, — отвечал Дэвид, хотя и сам уже не знал, что имел в виду. Он не стал дожидаться реакции сэра Эдварда и вернулся в палатку. Сел на свой спальный мешок и начал расстегивать рубашку.

На глаза ему попался амулет, купленный им в Каире и повешенный на крюк в палатке. То, что египтяне называли «утчат» — символ внутреннего ока, созерцающего сверхъестественные миры. И сейчас это око смотрело прямо на него.

И будет смотреть, подумал он, еще долго, отливая то янтарным, то зеленым, в зависимости от освещения — после того, как он ляжет и смежит веки, готовый уснуть и видеть сон о Корделии и о своей любви.

1

Большого балагана (фр. ).

2

Мерси — милосердие (англ. ).

3

Здесь игра слов в английском языке: iron — железо, irony — ирония.

4

Reason — разум; treason — измена (англ. ).

5

Здесь — игра слов: merci — спасибо (франц. ); также женское имя Мерси.