Когда сумерки растаяли, Майкл включил свет рядом с кроватью. Взял книгу по истории второй мировой войны, которую начал читать неделю назад, но быстро отложил ее. Интерес к книге пробудили торжества по поводу очередной годовщины окончания войны, однако энтузиазм быстро исчез. В книге было много политических комментариев и мало описания наиболее драматических моментов конфликта. Не хотелось читать о тонкостях дипломатии; хотелось описания крупнейших городов Европы и Африки, опустошенных бомбардировщиками, обрушившими на них огонь и отравляющий газ.
      Подняв книгу опять, прочитал там страницу, но абзацы только напоминали, почему он прекратил чтение.
      Со вздохом бросил книгу на столик рядом.
      Послышался стук в дверь, он автоматически подвинул ноги, как бы желая убрать их с кровати и встать. Но резкая боль напомнила об анахронизме таких рефлексов, неподходящих для его нынешнего состояния. Он пригласил войти.
      Несколько разочаровавшись, увидел входящего в комнату отца. Не потому, что не хотел видеть его — как раз наоборот, но его задело, что отец ждал ответа на стук. Эта вежливость показалась Майклу символом удаленности, так быстро увеличившейся между ними с тех пор, как старший Саузерн стал бессмертным, за два года до аварии.
      Томас Саузерн, высокий мужчина, всегда сильный и красивый, теперь стал еще красивее — с черными и гладкими волосами, бледной и блестящей кожей, хотя часть его прежней силы, казалось, испарялась из него сейчас, когда ему не требовалось хранить свою молодость упражнениями и испытаниями.
      Майкл знал, что раньше был похож на отца — выглядел обычным человеком, как отец, но осколки разбитого ветрового стеклаобезобразили лицо, хромая нога изменила походку.
      Отец принес открытую бутылку вина и два стакана.
      Он показал их, приподняв:
      — Хороший кларет. Я привез его из Европы, думал, что тебе, может быть, захочется выпить его со мной вместе.
      — Мне не хочется, — сказал Майкл и быстро добавил: — Хотя один стакан не повредит; это мило с твоей стороны.
      Томас поставил стаканы на столик рядом, отодвинул книгу, взглянув на название, и осторожно налил вино. Затем принес кресло из угла комнаты, сел.
      — Как ты себя чувствуешь?
      — Думаю, что лучше. Точно, было хуже.
      — С анальгетиками есть проблемы?
      — Я к ним не привыкаю, если ты спрашиваешь об этом. Но боль остается, иногда очень сильная.
      — Возможно, рано ходить так много. Не следует перенапрягаться.
      — Дело не в ходьбе. Я могу терпеть боль, когда иду. Вот когда сижу или ложусь, боль сводит меня с ума. Но все о’кей. O'КЕЙ.
      Наступила пауза. Томас Саузерн задумчиво кивал.
      Его карие глаза, которые были раньше голубыми, встретили взгляд сына.
      — Я говорил с Чедвиком по телефону, — сказал он. — Он мне сказал, что полностью объяснил положение и ты понял, но я думал, остался ли ты вежливым. Ему трудно излагать мысли на простом английском. Ты проследил, что он сказал об изменившемся гене контроля?
      — Не совсем, — ответил Майкл. — Но это ведь неважно? Понимание терминов не дает объяснения — слова сами по себе не обладают волшебной силой. Факт это то, что я умираю, и до своей смерти буду болеть и переносить боль. Пониманием я не изменю этого.
      — Я не знаю, может быть, и сможешь. Понимание — это вид силы, источник смелости. Если ты спасешься, в этом поможет лучшее понимание. Мы с каждым годом узнаем больше. Мы начинаем понимать, как действуют блуждающие цитогены, если мы это поймем, то сможем разработать новые биотехнологии. Понимание МОЖЕТ менять, Майкл, или открывать путь к изменениям. Возможно, это произойдет нескоро, но ты еще молод и у тебя будет лучший медицинский уход. Мы еще можем сделать тебя бессмертным, и боль не будет напрасной.
      — Тебе легко не думать о боли, — сказал Майкл. — Я же ощущаю ее постоянно.
      — Это несправедливо, Майкл.
      Майкл отхлебнул вина, вдруг готовый расплакаться и сердясь на себя за это.
      — О нет, — заявил он с горечью. — Ты, конечно, пони маешь. Ты помнишь, что значит быть молодым. Тебе еще нет трехсот лет, холодных, как камень. Кто не чувствует боли, тот не чувствует сожаления — не так ли говорят? Ты еще не такой? НЕТ ЕЩЕ. Пока что ты можешь представить, что я чувствую.
      Томас отпил из стакана.
      — Это не так, Майкл. Бессмертные не становятся бесчувственными, если не воспитывают в себе грубость. Эта пословица — еще одна бабушкина сказка, как и остальное. Но дело ведь не в этом? Я знаю, что тебя ранили, и не раз, но важно то, что тебя не покидает надежда. Сдаться — это доказать, что все страхи сбудутся. Я не говорю, что случившееся с тобой — не ужасно, потому что так оно и есть. Это еще хуже, так как в нашем мире каждый хочет стать бессмертным. Ты должен вспомнить, что во многих частях света один из двоих умирает до бессмертия и двое из трех бессмертных умирают в результате насилия, не достигая семидесяти лет, обещанных Библией даже обычным людям. Будь доволен, что живешь сегодня, а не двести лет назад, когда нужно было пережить две мировые войны и не было ни малейшей надежды на твое излечение. Я знаю, как тяжело, Майкл, но…
      — Ты НЕ ЗНАЕШЬ! — Майкл пытался сдержать слезы.
      Томас Саузерн покачал головой испуганно, но не сердито.
      — Я был в Африке, Майкл. Я был в пустыне и тропических джунглях. Ты думаешь, я не насмотрелся страданий? Ты думаешь, я не видел людей несчастнее тебя?
      — Нет, — мягко ответил Майкл. — Я думаю, ты видел. Но африканцы сами устроили неразбериху. Они обладали бессмертием задолго до остального мира, и что они с ним сделали? Им некого винить в своих бедах, кроме себя самих и глупых предрассудков, от которых они не смогли отделаться. Они могли создать целое общество бессмертных еще до строительства Рима, если бы умнее использовали свой дар, но вместо этого они создали Огбоне и расу кастрированных старцев. Но чем я заслужил потерю шанса жить вечно?
      — Ты не должен презирать африканцев, — сказал Томас, — даже Огбоне. Мы обязаны бессмертием тому, что ты называешь глупыми предрассудками. Если бы прибывшее на землю внутри метеора Адамавары органическое веществе упало среди других людей, что бы принесло оно, кроме ряда эпидемий? Не только серебряная болезнь — само семя бессмертия убивало бы лишь потому, что люди никогда бы не узнали, что еще нужно для того, чтобы жить. Некоторые африканцы приносили жертвы своим богам и некоторые из их святых пили человеческую кровь, потому они и нашли тайну вечной жизни. Без этого дар был бы бесполезным и мог бы уничтожить человечество вместо обеспечения жизни, чем мы пользуемся.
      — Обеспечения жизни? Он обеспечил жизнь? Этому мы научились из истории? Я слышал, что вечная жизнь задумана для того, чтобы надежнее убивать друг друга. Говорили, что мы обходились бы дубинками и копьями, если бы не бессмертие, и не придумали бы методы убийства, испельзовапчые в двух мировых войнах, как и ядерное оружие, перед которым взе будут равны в третьей мировой войне.
      — Если это так, — мягко заметил Томас, — тогда ты не очень много потерял.
      — Может быть, я и должен внушать себе это. В тени водородной бомбы все смертны, и ничья боль не значит много.
      — Если хочешь, ты, конечно, можешь делать это, сказал отец. — Но не думаю, что это верно. Это ведь не спасает от отчаяния? Это просто попытка увидеть отражение своей неудачи в состоянии мира. Столкнувшись с возможностью собственной смерти, ты не должен утешаться картиной катастрофы. Если хочешь извлечь уроки из прошлого, можешь увидеть, что никто не знает будущего, но это не лишает надежды.
      Майкл осушил стакан и жестом попросил еще, хотя Томас не допил свей. Отец наполнил стакан сына.
      — Я думаю, что тн прав, — согласился Майкл. — Но не могу избавиться с г ощущения определенной иронии в этом всемирном кризисе. Благодаря раскопкам в Адамаваре ты открыл, что бессмертие — это внеземной дар, какое-то чудо для тех, кто в своем развитии еще не дорос до такой привилегии. Но как мы всегда использовали этот дар? Как мы использовали все другие привилегии — наши умные головы, острые глаза и умелые руки? Мы же использовали их умело и умно, чтобы дойти до грани самоуничтожения. Если у дара есть творец, как же он должен оплакивать его участь!
      — Мы еще не уничтожили себл, — спокойно сказал Томас Саузерк. — И мы достигли мясгого нашими умными головами, острыми глазами и умелыми руками.
      — Конечно, — протянул Майкл, — некоторые говорят, что этот дар БЫЛ НИСПОСЛАН нам, если не Богом или африканским идолом, то союзниками, с целью прибавить нам немного от Бога. Ты слышал такие рассуждения?
      — Да, — согласился отец. — В таком виде они глуповаты. Но дар был, даже без творцд. Если не было Бога, было чудо. Некоторые из моих коллег все еще не верят во внеземное происхождение ДНК лз Адамавары — хотят доказать, что в гипотезе о развитии ДНК больше, чем на одной планете слишком много совпадений, а ее космическое происхождение слишком фантастично. Они предполагают, что метеор вызвал серию мутаций из-за радиации или химического загрязнения, и меньше верят в спонтанное размножение или усложнение игрек-хромосомы, произведшее хромосомные кислоты Адамавары, чем в чужеродность ДНК, способной тем не менее на плодотворное слияние с человеческой ДНК.
      — Иногда мне кажется, — сказал Майкл, — что все эти объяснения притянуты за уши. И те, что мечтают дать нам ключ к бессмертию, и те, что стараются объяснить, как люди стали людьми, и те, которые рассказывают о появлении жизни из изначального хаоса. Я скорее поверю в обезьяну с пишущей машинкой, производящую творения Шекспира, чем в единственный мир, который произвел сложнейшую биохимию за несколько миллиардов лет.
      — Тут ты не одинок. Старик Дарвин сказал мне, что в этом — Божий замысел и рука Божья; и даже Чарльз, изгонявший божественное начало из-природы вещей, усматривает слияние чужой ДНК с игрек-хромосомой настолько значительным, что это представляется ему чудом. Он обменялся письмами со Сванте Аргениусом, и они сейчас серьезно обсуждают с астрономами и космоведами возможное внеземное происхождение жизни на Земле.
      — Но я тоже не могу поверить в чужеродных родителей, — задумчиво добавил Майкл. — Обезьяна с Шекспиром — подающий надежды парень по сравнению с далеким филантропом, подарившим нам бессмертие, спрятав его в межзвездную ракету. Он близок и удобен — он раньше мог прислать нам гены, произведшие наши умные мозги, гены, давшие нам умелые руки. Они тоже родились, по словам палеонтологов, в Африке, поэтому Африка должна быть целью, в которую попадают далекие снайперы.
      — Будь все это так, — заметил Томас, — мы могли бы справедливо сказать, чем на самом деле является человек. Сгустком генетических нитей и клочков! Мы могли бы думать о наших творцах, как о плохих и беспечных родителях, отцах, давших свое семя в несчастливые чресла в ночь без любви и затем исчезнувших, оставив свои чада для жизни в борьбе и розни, без заботы и доброго совета, кроме данных матушкой-природой.
      Майкл не смеялся, но его слезы высохли.
      — Ты не очень доверяешь отцам, — проворчал он.
      Томас Саузерн взглянул на сына, как бы почувствовав упрек.
      Майкл поймал этот взгляд и тотчас же пожалел о своей невнимательности. Он знал, что был поздним ребенком для отца — его мать была моложе, — но Томас Саузерн отодвинул свое превращение до его пятнадцатилетия, и почти все считали этот сдвиг оправданным. Уже после своего превращения старший Саузерн много времени провел за рубежом, но всегда заботился о своей семье. Когда с Майклом случилось несчастье, отец приходил ежедневно целый месяц, чтобы сидеть у больничной койки. Майкл знал, он не может обижаться на родителей, они не были виноваты ни в его несчастье, ни в его иммунитете к бессмертию.
      — Извини, — сказал Майкл, — никак не избавлюсь от мысли, что я тебя как-то глупо подвел. Одно накладывается на другое. Несчастный случай был неудачей, но его бы я пережил. Узнать же, что у меня неизлечимый синдром Кордери, это слишком. Понимаешь, слишком?
      Майкл опять вытер навернувшиеся слезы, хотя и старался не плакать. Он не отказался бы увидеть слезы в глазах отца. Это позволило бы ему выплакаться и показало бы, что его отец, будучи бессмертным, все же волнуется за него, как и раньше.
      Но глаза Томаса Саузерна были сухими.
      Бессмертные плакали редко, и никто не знал почему.
      В их глазах слезы не появлялись. Когда-то утверждали, что вампиры не плачут, но это неправда. То же говорили о ведьмах; это тоже не было правдой, если ведьмы вообще когда-либо существовали.
      — Да, это слишком, — согласился отец. — И это значит, что ты должен быть мужественным. Ты слишком хорош, чтобы быть побежденным, даже таким тяжким испытанием. Обычным человеком быть недостаточно — ты должен стать героем. Обычные люди тоже могут быть героями. Это доказано.
      — Доказано и то, — заметил Майкл, — что некоторые из них не могут.
      — Но у тебя есть выбор.
      Майкл пожал плечами.
      — Что ты думаешь? — спросил он, переводя разговор на более безопасную тему, — о метеоре Адамавары. Если ДНК — внеземная, как она смогла присоединиться к игрек-хромосоме, будто всегда там была?
      — Один Бог знает, — сказал мягко Томас Саузерн. ПОКА.
      — А ты во что веришь?
      — Речь не о вере. Мы можем только рассуждать. Внеземные снайперы маловероятны, но можно предположить, что жизнь и ДНК рассеяны по всей Вселенной. Не отрицаю — это удобная гипотеза. Астрономы уверяют, что солнце — это звезда второго поколения и что все тяжелые планеты Солнечной системы — это остатки сверхновой, вспыхнувшей миллиарды лет назад. Может быть, пространство, в котором скользит Солнечная система вокруг центра Галактики, насыщено генетическими обломками ранее существовавшей экосферы или, вероятнее, тысяч экосфер. Возможно, историю жизни на Земле мы пересказываем, вспоминаем фразу за фразой, легенду за легендой. Возможно, мы не просто движемся от не существования к уничтожению, через бессмертие и атомную бомбу. Возможно, мы похожи на обезьяну за пишущей машинкой, исключая момент, когда она напечатала: “Быть или не быть…” — и остановилась, чтобы набраться вдохновения, глядя в пустую темноту, и вдруг натолкнулась на продолжение фразы: “…вот в чем вопрос”. Возможно, жизнь не совсем то, что находится здесь, в нашем крошечном уголке бесконечности, но она везде и создает экосферы и виды жизни, которые, даже если они расцветают и сразу увядают, оставляют следы в вакууме: мельчайшие молекулы, движущиеся и оседающие всегда, везде, где они могут закрепиться и проникнуть дальше, несмотря на взрывы звезд и бесконечное расширение Вселенной.
      Дело не в научной вере, Майкл, а в религиозной. Возможно, как раз она и нужна нам, чтобы понять себя, как наши предки верили в Бога-покровителя, старейшины Адамавары — в Олоруна, Шанго и Олори-мерина. Может быть, тебе надо посмотреть вне себя — далеко, насколько возможно, чтобы вычислить, где твое место. Возможно, тебе следует спросить себя: “ПОЧЕМУ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ?” Предположим, что метеор не упал в Африку тысячу триста лет назад. Что значит тысяча триста лет в вечности, если не мгновение: ты смог бы соизмерить свои трудности с судьбой всего рода человеческого. Но метеор мог прилететь завтра или совсем не явиться, и мы все равно были бы частичкой той же обширной раскрывающейся истории, и у нас оставалась бы наша роль, наша минута на сцене, наша маленькая легенда. Я не думаю, что мы можем считать себя незначительной мелочью. Ни Землю, ни человечество, ни одну из наших жизней.
      Я хочу сказать, Майкл, что, если искать упорно, можно найти надежду. Иногда нужна небольшая помощь, и только. Микроскоп или идея.
      Томас Саузерн опустил взгляд и допил вино. Его смутило и немного опечалило сказанное, но глаза его оставались сухими.
      Вдруг Майкл решил, что не хочет видеть слез. Он ждал от отца не жалости, а поддержки, подтверждения душевной близости и родства, которые получал раньше.
      — Возможно, ты прав, — неуверенно проговорил он.
      — Возможно. Жаль, но это все, что могу предложить, это только предположение.
      — С предположением я справлюсь, — сказал Майкл.
      И добавил, чтобы не казаться жестким: — По меньшей мере, попробую.

      Майкл Саузерн часто уходил гулять среди утесов вдоль бухты к югу от дома родителей. Он хорошо знал здешнее побережье и излазил все близлежащие бухты, когда ему было двенадцать лет. И позже Майкл часто приходил сюда, разыскивая морскую живность, вынесенную на берег.
      В те дни он был проворным юношей, любил карабкаться по скалам, уходил за волной отлива изучать рифы, видевшие свет дня раз или два в месяц. Он охотился за экзотическими водорослями и странными иглокожими, играл с накатывающимися волнами, идя перед ними к берегу, прыгая с камня на камень, напрягаясь от волнения погони.
      Тогда он не замечал холодного моря, резкого ветра, свинцовых облаков. Он, согретый радостью жизни, защищенный от стихий, был неутомим.
      Несчастный случай изменил все.
      Какое-то время Майкл вообще не сворачивал на тропу к морю, но позже стал добираться туда с одной целью — тренировать больную ногу. Выйдя из больницы, он с трудом мог преодолеть сотню ярдов, но, вернувшись к утесам как к тренировочной площадке, уже достиг многого. Теперь он преодолевал несколько миль, и не однажды бывал там, куда приводила его старая любовь к бродяжничеству,
      Эти места очень изменились; Майкл едва узнавал их.
      Если раньше здесь была беговая дорожка, где он опережал волну, то сейчас все одичало: неприкосновенное и недосягаемое. Он больше не сражался с морем и усталостью, иссушившей его запал.
      Сразу после больницы, предпринимая вылазки сюда, он пытался возвращаться домой пешком. Но это внушало страх, не давало пройти много. Тогда он стал поступать по-другому: шел до изнеможения, потом останавливал попутную машину и добирался на ней до дома.
      Его матери не нравилась эта привычка, она боялась, что однажды, переоценив свои силы, он уйдет слишком далеко. Но мать стала бессмертной, и Майкл часто думал, что она слишком много возражала, желая скрыть свое растущее спокойствие, охватывающее разум так, как чуткая ДНК занимала клетки ее тела. Поэтому он не принимал ее возражения всерьез и упорно занимался своими тренировками.
      Майкл надеялся сегодня, что отец прогуляется с ним, как раньше, но положение Томаса Саузерна обязывало его, несмотря на приезд из Европы к сыну, встречаться с заинтересованными лицами, требующими его внимания.
      И Томас Саузерн поехал в Галифакс, оставив сына развлекаться без него. Майкл спрятал разочарование и, давая себе все большие нагрузки, решил уйти от дома как можно дальше.
      Утро было не очень холодным, хотя с моря дул сильный ветер и прогноз обещал сильные дожди. Рыболовецкие суда не вышли в море, и это подтверждало прогноз погоды. Но Майкла это не смущало, он никогда не боялся плохой погоды раньше и сейчас был готов презирать ее угрозы.
      К полудню он прошел семь миль и приближался к тропе, где не гулял годы. Он не останавливался, чтобы посмотреть вниз на небольшие бухты под утесами, где отлив обнажал покрытые водорослями камни, так привлекавшие его когда-то. Тропинка спускалась вниз по утесу к пустому пляжу, покрытому щебнем и редкими кустами.
      По склону Майкл шел быстрее, но из-за напряжения поврежденная нога стала болеть. Ему показалось неприятным парадоксом, что с облегчением пути боль в поврежденных мышцах усиливалась. Он остановился и осмотрелся. Море сместилось далеко на восток — тонкая сверкающая полоса над линией горизонта контрастировала с нависающей серой тучей. Большая часть неба была ясной и голубой, хотя плотные облака время от времени закрывали солнечный свет.
      Майкл посмотрел в глубь суши, но складки местности и кучки деревьев затрудняли обзор. Был виден только один дом, затерявшийся среди деревьев, далеко от дороги. Это не была ферма, и он подумал, что дом построили, пользуясь отдаленностью места, возможно, для пережившего две мировые войны и передряги техногенного века отшельника. В этой части Новой Атлантиды было много уголков для таких беглецов к природе, скрытых от угрозы изменений и модернизации.
      Далее, на юго-западе, Майкл увидел утесы, вздымавшиеся, как крепость. Он был уверен, что посещал удаленный склон, может быть даже дважды, но забыл, как туда идти. Пытался вспомнить, пока не понял, что находится только в полумиле от небольшой речки, впадающей втдоре. Она проделала за тысячи лет глубокий проход, пробиваясь к большой воде. Мост был далеко от моря, и он подумал, что в дельте сможет пересечь ее вброд даже в обуви.