— Не выношу уходить из дому далеко, дальше двадцати ярдов, потому что кругом шныряют проклятые копы.

Дол буркнула что-то неразборчивое. Еще через пятьдесят метров Мартин остановился и потребовал от Дол ответа.

— Куда это мы собрались? Я вниз не пойду.

Дол смотрела на него в упор:

— Это самое тихое место. Лужайка под кизилом у пруда. Копы туда не пойдут… ты знаешь, считается, что я им помогаю. Нам никто там не помешает.

Мартин упрямо покачал головой:

— Нас и тут никто не услышит. Что ты хочешь обсудить?

— Ну Мартин, — укорила его Дол, — где же твоя обычная галантность? Мне хочется поговорить с тобой именно на лужайке. Может у меня быть каприз?

Боже, стоит мне только захотеть, и тебя туда притащат шестеро здоровенных копов. Они меня высоко ценят с тех пор, как я нашла твои перчатки. Ни в чем мне не могут отказать. Но мне хочется, чтобы там были только мы с тобой, вдвоем.

Ей казалось, что она улыбается ему. Сердце у нее гулко билось в груди. Дол боялась только, как бы не выдать себя раньше времени, иначе ее план не сработает. Она знала, что он вполне способен повернуться и возвратиться в дом, но если ей удалась улыбка такой, какой Дол пыталась ее изобразить, он пойдет с ней… Должен. Она уверенно повернулась и двинулась вниз по склону.

Он шел за ней. Ей очень хотелось, чтобы сердце перестало так бешено биться, но, видно, ей не хватало хладнокровия. Они прошли мимо пруда, вышли к зарослям кизила. Наклонившись под ветками, пролезли на лужайку.

Дол спросила:

— Ты здесь не был с тех пор, как это случилось? — Она протянула руку. — Вот дерево, к которому привязали проволоку… вот к этому суку. А вот скамейка, которую перевернули, копы поставили ее на место. Что это? А, колышки, ими отметили, где скамейка лежала. — Она села на скамейку и вздрогнула. — Здесь, конечно, не холодно, но когда приходишь сюда с солнечного склона, кажется, что зябко и ужасно темно. Садись, Мартин. Не стой с таким видом, будто вот-вот бросишься наутек. Мне в самом деле надо с тобой поговорить.

Он опустился на краешек скамьи на другом конце, футах в четырех от Дол, и капризно произнес, тоном, который Сильвия называла фальшивым:

— Ну ладно, говори.

Дол не смогла себя заставить взглянуть на него.

«Сейчас, — думала она, — лучше на него не смотреть». Она уставилась на траву у себя под ногами и сказала, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно будничней:

— Я хочу поговорить с тобой о признании. Множество людей признается в разных проступках. Священникам признаются в грехах, больших и малых, мужьям и женам, братьям и сестрам, матерям и друзьям — в различных ошибках и обидах. Признаются по своей воле и по принуждению. Кажется, это инстинкт, и устоять против него невозможно. Ты так не думаешь?

Дол с усилием все же подняла на него глаза и увидела, что он не собирается отвечать, а затаил дыхание и неотрывно смотрит на нее. Она потупилась и продолжала:

— Конечно, в любом случае никто не признается ни в чем мало-мальски серьезном без принуждения. Священнику исповедуются, потому что хотят получить отпущение грехов. В полиции мужчины иногда признаются, чтобы их перестали бить. И так далее. Но я полагаю, что основная причина признания в том, чтобы снять с себя тяжесть вины, которая становится невыносимой и терзает душу. Впрочем, тебе это хорошо известно. Если бы здесь оказался Стив Циммерман, он объяснил бы все в терминах психологии, я так не умею.

Но именно об этом я хотела с тобой поговорить. О различных причинах, вызывающих признание. Конечно, я не так глупа и не думаю, что ты признаешься только потому, что я заговорила об этом. Нет, мне кажется, потребуется веская причина.

Дол услышала его дыхание и взглянула на него. Он пытался улыбнуться. Сказал:

— Ну, лучше мне тебе признаться. А ты признайся мне. У тебя признание займет больше времени, чем у меня. — Голос его вдруг стал опять капризным. — Какого черта надо было тащить меня именно сюда, чтобы поговорить о признании? Я не священник.

— Я тебя привела сюда, чтобы назвать причину, по которой ты мне признаешься. — Теперь Дол не сводила с него глаз, а пальцы крепко вцепились в кожаную сумочку, которую она держала под мышкой. — Тебе ничего не остается делать, кроме как признаться. Есть много причин, но главная в том, что тебе не повезло. Вот это тебя и выдало. Я имею в виду, что Джэнет нашла твои перчатки.

— О чем, черт подери, ты говоришь? — Голос Мартина был груб, без сомнения, но это была не естественная грубость. В голосе слышался металл. А выражение лица выдавало его больше, чем голос. — Тебе кажется, что ты удачно шутишь? Не Джэнет нашла перчатки, их нашла ты.

Сумочка скользнула ей на колени, она открыла ее и запустила в нее руку, словно желая что-то достать оттуда. Но рука Дол так и осталась в сумке. Она проделала все это, не сводя с Мартина глаз.

— Но мне хочется рассказать, что выдало тебя, Мартин. После того, как нашла перчатки, я сняла с арбуза отпечатки пальцев. Он был весь в отпечатках Джэнет. Она спрятала перчатки. Я пошла к ней, и она призналась, что нашла их в куче мха и перегноя.

В розарии. Она узнала твои перчатки и захватила их с собой, в свою комнату. Потом, когда ее отца нашли убитым и стали искать перчатки, она осмотрела найденную пару. Увидела следы от проволоки. Она не думала, что ты убил ее отца. Но она не хотела, чтобы узнали, что это твои перчатки, не хотела тебя втягивать в это дело… такими были ее слова. А кроме того, она затруднялась объяснить, почему взяла их себе, спрятала в своей комнате. — Рука Дол крепко сжала рубчатую рукоятку пистолета в сумочке. — Но вчера днем выяснилось, что перчатки куплены в субботу. Единственное место, где Джэнет могла увидеть их, это в прихожей. Они лежали в кармане твоего пиджака. Вот только ее там не было. Она в это время была в розовом саду и не могла видеть ни тебя, никого другого в прихожей. Ее признание в том, что она узнала твои перчатки, было ложью. Но объяснить, зачем она взяла их с собой в комнату, спрятала их в арбузе, можно только одним. Она в самом деле знала, что они принадлежат тебе. Ничьи больше она бы не взяла с собой, да и защищать, кроме тебя, не стала бы никого. Она знала, что перчатки твои, и был только один путь для нее узнать об этом: она видела, как ты прятал их в розарии. Когда ты занимался этим, то не знал, что Джэнет отошла в заросли орешника взглянуть на какую-то птицу?

Джэнет была там. И видела, как ты наклонился и прячешь что-то в куче мха и мульчи, под розовым кустом. А когда ты ушел, она пошла посмотреть, что же там такое, и нашла перчатки.

Резким движением Дол выхватила из сумочки пистолет. И сказала, глядя Мартину в лицо:

— Смотри, Мартин. Стрелять из этой штуки я умею. Долго тренировалась. Не думай, что не решусь. Я тебе показываю его, чтобы у тебя не возник соблазн поступить со мной, как со Сторсом и Циммерманом. Если дойдет до этого, я тебя не убью, но раню. А ты, я знаю, не выносишь даже мысли о ранении. Поэтому не делай резких движений.

Мартин перевел взгляд с пистолета на ее лицо. Она привыкла видеть его глаза капризными, жалобными или насмешливыми, но теперь они стали отвратительными… как маленькие твердые галечки, спресованные из страха и ненависти. Дол невольно содрогнулась, увидев, во что превратились глаза человека, которого, как она думала, хорошо знает. И голос у него был совсем незнакомый:

Убери эту штуку. Убери, говорю тебе!

— Не вздумай даже пошевелиться. — Рука Дол, крепко сжимавшая пистолет, уперлась в скамейку. — Ты, кажется, собираешься вскочить и убежать, так вот знай: я буду стрелять. — Она заставила себя смотреть в его невыносимо противные глаза. — Закончу с Джэнет и перчатками. Не знаю, понял ты или нет, что их взяли из розария. Ты и близко к нему не подходил, думал, что если их найдут, то объяснишь, что они у тебя пропали из пиджака. Это было безопасней, чем искать их и пытаться от них избавиться. Ты был удивлен и расстроен, когда их нашли в арбузе.

Я смотрела на тебя, когда ты услышал эту новость.

Но я помню, как хорошо ты справился с собой. Поэтому и приняла меры предосторожности. Только пошевелись, и я нажму на спуск. Что касается Джэнет, то в субботу она уже знала, что ты убил ее отца.

Она ведь видела, как ты прячешь перчатки. Я не хочу разбираться в ее чувствах, но ясно, что она от тебя без ума. Бог знает почему. Может, она не верит в отмщение, а может, просто жертвует дочерней любовью ради другой любви. Или рассчитывает в будущем бросить на весы свой рассказ, как она спасла тебя.

Не важно.

Итак, вчера днем я узнала, что ты убил Сторса. Сначала я догадывалась, но не верила, потому что не могла придумать веской причины для убийства. Знала, что должен быть мотив, но его не было. Все остальное было налицо: перчатки твои, время у тебя было, ведь никто не знал точно, когда ты оставил свое имение днем в субботу и пошел сюда. Разве что де Руде знал, но он предан тебе душой и телом. Но мотива для убийства не было, даже намека на него. Свет замерцал вчера днем, когда Сильвия сказала мне, что Стив Циммерман сделал ей предложение выйти за него замуж.

Стив — твой самый близкий друг, он знал, как ты обожаешь Сильвию. И вдруг он захотел на ней жениться, только чтобы не женился ты. Но почему? Допустим, он был влюблен в Сильвию, но скрывал это из-за вашей дружбы. Почему вдруг такое страстное желание лишить тебя Сильвии? Не потому ли, что знал, что ты убил Сторса? Очень вероятно. Но как он узнал и зачем ты это сделал? Тогда я подумала, что совсем не обязательно полагать, что мысль сделать предложение Сильвии возникла у Циммермана внезапно. Он мог решить это и месяц назад, или неделю, или день. Он мог дожидаться подходящего момента, но мог решиться пойти и на другие шаги — например, поговорить с опекуном Сильвии. И он действительно ходил в то утро к Сторсу и разговаривал с ним. О чем-то не совсем обычном, судя по его замечаниям Сильвии, когда они встретились в коридоре у Сторса. И потом, его упорное нежелание раскрыть тему своего разговора со Сторсом. Видишь, как я вышла на мотив? Понимаешь, как предложение Стива, сделанное Сильвии, вывело меня на эту версию?

Ответа не последовало. Дол больше не смотрела в глаза Фольцу: ей было противно, но глаз с него она не спускала. Он наклонил голову, вцепился руками в край скамейки и раскачивался всем телом вверх-вниз, ритмично и без конца, как метроном.

— Прошлой ночью я все сопоставила, и все сошлось. Циммерман решил, что ты недостоин Сильвии, пошел к Сторсу, сказал ему об этом и объяснил почему. Он так убедил Сторса, что тот заявил Сильвии, что готов убить тебя собственными руками, хотя имени твоего не назвал. Хотел, наверное, сделать это вечером в Берчхевене. В моем офисе ты узнал, что Сильвия встретилась с Циммерманом, который выходил от Сторса очень взволнованный. И ты знал, что он рассказал ее опекуну… о чем бы ни шла речь. Когда ты, Лен и Сильвия приехали к тебе в имение в субботу, Циммерман уже дожидался тебя. Вы пошли с ним в твою комнату, и Стив подтвердил все твои опасения: он все рассказал Сторсу. Ты знал, что потерял Сильвию… и ее наследство. Иногда я задаюсь вопросом, что тебя влекло сильнее, полагаю, ты и сам не знаешь. Вот тебе и пришлось убить Сторса, что ты и сделал. Ты знал, что Циммерман сразу догадается, кто виновник, но рассчитывал, что друг детства не сможет тебя выдать и обречь на смерть на электрическом стуле. Не удивлюсь, если в тот вечер Циммерман предложил тебе избежать этой участи в обмен на отказ от Сильвии. Это логично. Ты согласился? Или отказался? Я не знаю.

Только вчера днем Циммерман предложил Сильвии руку и сердце, а ночью ты убил его.

Я собрала мозаику из фактов и наконец в два часа ночи решила пойти к Циммерману и выложить их ему, настоять, чтобы он сказал правду. Мне казалось, я смогу вынудить его. Когда я вошла в его комнату, он был мертв. Конечно, это подтвердило мои предположения, но я решилась действовать слишком поздно. А могла бы спасти Циммермана.

Была еще маленькая вероятность, что убил все-таки де Руде, страстно преданный тебе. Этой вероятностью я пренебрегла, после того как услышала утром его показания Шервуду. Очевидно, он не знал, что Циммерман убит. Не потому, что он сам так сказал, а потому, что рассказал, как Циммерман запер за ним дверь. Если бы он убил Циммермана, то уже знал бы, что мы нашли дверь открытой. Незачем ему было выдумывать такую нелепую ложь. Должно быть, он говорил правду, он на самом деле слышал, как щелкнул замок. Значит, ты должен был прятаться в комнате все то время, пока там был де Руде, слышал его разговор с Циммерманом, знал, что де Руде искал тебя и не нашел. Вот тут ты и придумал свою историю с содой и кухней. Может, ты и ходил на кухню, но совсем в другое время. В часы, о которых идет речь, ты прятался в комнате у Циммермана, ждал, когда он заснет, чтобы проскользнуть к постели и задушить его этим злосчастным шнуром.

Полагаю, когда умер Циммерман, ты почувствовал себя в безопасности. Так ведь? Теперь, когда он умолк навеки, никто не должен был узнать мотив убийства. Ни первого, ни второго. А без мотива подозрения беспочвенны и доказательств нет. Ты на это рассчитывал? Так ведь?

Фольц замер. Его тело перестало двигаться, он сидел опустив голову, не смотрел на Дол. Он не был в отчаянии, по тому, как вздымается его грудь, было видно, что он готовится действовать, ему не хватало воздуха, кислорода для бурлящей крови. Но он ничего не говорил и не двигался.

Дол пошевелилась, слегка подвинулась на скамейке. Ее левая рука держалась за край скамейки, так что он не мог ее видеть из-за складок юбки. Пальцы Дол побелели от напряжения, она ждала, что он перевернет скамейку. Сказала коротко и решительно, как только сумела:

— Не думай отмолчаться, Мартин. Прежде чем мы уйдем отсюда, ты мне выложишь кое-что. Я хочу знать, что сказал про тебя Циммерман Сторсу утром в субботу. Мне нужно знать. Вот это я и имела в виду, когда говорила о признании. Больше тебе ни в чем признаваться не надо, остальное я уже знаю.

Так что он сказал?

Ни ответа, ни жеста.

— Давай, я все равно узнаю.

Ничего.

— Посмотри. — Голос у Дол осекся. — Ну ладно.

Можешь не смотреть. У меня пистолет, в нем шесть патронов, а к тебе нет и тени сострадания. Даже не потому, что ты убийца, а из-за Сильвии. У меня к тебе жалости нет и не будет. Когда я вела тебя сюда, знала, что собираюсь сделать, и я это сделаю. Сейчас ты выложишь мне, что сказал Циммерман Сторсу. Если нет, я выстрелю в тебя. Стрелок я хороший и случайно не убью. Отсюда, где я сижу, легко попаду в ногу или в бедро. Конечно, сбегутся люди. Я расскажу Шервуду все, что знаю, все, что говорила тебе. Скажу, ты напал на меня и мне пришлось стрелять для самозащиты.

Тогда он примется за тебя с Брисенденом и остальными. Они-то из тебя что угодно выбьют…

Наконец он шевельнулся, сделал судорожное движение и смотрел не на нее, а на пистолет. Потом его глаза сосредоточились на ее лице.

— Будь ты проклята! — Это была ярость, вызванная непреходящим страхом, беспомощным отчаянием, пронизавшим его кровь и плоть. — Ты не сделаешь этого!

— Нет, сделаю. Сиди смирно. — Теперь Дол была уверена, что сможет пойти на такое, была хладнокровна и уверена в себе. — Я знаю, ты боли боишься как черт ладана. Вот и сделаю тебе бо-бо. Пуля причиняет ужасную боль, если попадает в кость даже на излете. А я от тебя всего в шести футах. Считаю до двадцати. Но предупреждаю: не двигаться. Иначе — стреляю сразу. При счете «двадцать» — выстрелю. — Дол подняла пистолет. — Один… два… три… четыре…

На счет «двенадцать» он закричал — нет, почти завизжал от ужаса:

— Стой! Не делай этого!

— Тогда рассказывай. И быстро.

— Но дай мне… Боже мой, дай…

— Говори!

— Я… я… опусти пистолет!

Она опустила руку на скамейку.

— Рассказывай.

— Я… — Он смотрел на нее, и было труднее выдержать его взгляд, чем нажать на спуск. Но она выдержала. — Убили девочку… много лет назад. С ней ничего не сделали… только убили. — Он глубоко вздохнул. — Стив знал об этом. Меня не заподозрили, я был маленьким мальчиком. Ее задушили проволокой. Стив знал, что я убивал маленьких животных… не мог удержаться, признаюсь! Я должен был видеть, как они… — Он содрогнулся и замолчал.

Дол безжалостно потребовала:

— Продолжай! Не надо о детстве. Расскажи, что случилось здесь.

— Но нечего рассказывать… только про Стива. Когда задушили фазанов, он знал, что это моя работа.

Стив говорил со мной. Обсуждал много раз… психологию. Потом он встретил Сильвию. Но мне не сказал… сначала, а месяц назад заявил, что я должен отказаться от нее. Должен уехать. Я даже слушать не захотел.

Великий Боже, Дол! Разве мог я оставить Сильвию?

Отдать ее?

— Я не знаю. Короче. Продолжай…

— Но это все. Я отказался и продолжал отказываться. Тогда он сказал, что пойдет к Сторсу. Вот уж не думал, что он решится на это. Я не знал, что он хочет заполучить Сильвию… для себя! Стив! Самый близкий друг… единственный, кто знал… кроме де Руде, конечно… я… я… вот видишь…

Его заикание насторожило ее. И еще то, что его глаза оторвались от нее и смотрели куда-то вдаль, через нее, потом снова уставились на Дол… но это были другие глаза! К ее чести будет сказано, она не стала оборачиваться, а спрыгнула со скамьи вперед, к дереву, поворачиваясь в прыжке. И уже оттуда, стоя к дереву спиной, увидела их обоих: Мартина, дрожащего с головы до ног, и де Руде, стоявшего всего в десяти футах от скамейки, появившегося из зарослей кизила, которые, когда Дол сидела, находились позади нее.

Мартин истерически взмолился:

— Хватай ее, де Руде! Она не будет стрелять! Хватай!

Дол прицелилась:

— Не подходите!

Человек с туловищем обезьяны и интеллигентным лицом не обратил внимания на ее слова. Он двигался медленно, но неотвратимо. Двигался к Дол, не сводя с нее глаз, не уставая повторять, успокаивая и ободряя, но не ее:

— Все хорошо, мальчик, не двигайся. Все в порядке, не волнуйся. Она ничего мне не сделает… мальчик…

— Стой! Говорю, стой!

— Все хорошо, мальчик, не двигайся…

Она нажала на спуск, дважды. Де Руде упал. Она видела, как он зашатался и рухнул на траву, но собрался с силами, встал на колени и продолжал ползти к ней…

— Эй, ты! Стоять!

Это был не ее голос… или ее? Нет, голос совсем чужой, мужской, голос человека, привыкшего отдавать команды. Он громыхал из кустов кизила.

Дол рухнула, теряя сознание.