1

— Прошу прощения, сэр, — сказал я. Я постарался вложить в свой голос всю земную скорбь. — Но не далее как два дня назад, в понедельник, я довел до вашего сведения, что в пятницу днем у меня свидание, и вы дали согласие. Так что, не обессудьте, но на Лонг-Айленд я отвезу вас в субботу или в воскресенье.

Ниро Вулф помотал головой.

— Так не пойдет, — сказал он. — Корабль, на котором приплывет мистер Томпсон, приходит в порт утром в пятницу, и мистер Томпсон останется гостить у мистера Хьюитта лишь до середины следующего дня, субботы, после чего отплывает в Новый Орлеан. Насколько тебе известно, мистер Томпсон — самый знаменитый селекционер Англии, и я крайне признателен мистеру Хьюитту за приглашение провести с ним несколько часов. Насколько я помню, езды туда около полутора часов, так что мы можем выехать в половине первого.

Я понял, что мне придется досчитать до десяти, прежде чем ответить, поэтому развернулся на стуле лицом к столу, чтобы считать в уединении. Как и всякий раз, когда мы не вели какого-нибудь мало-мальски серьезного расследования, мы с Вулфом старательно изводили друг друга — на сей раз уже целую неделю, — и, должен признать, я и впрямь стал немного раздражительным; но все-таки наглость Вулфа воистину не знала пределов. Закончив считать, я повернул голову и посмотрел на этого толстого нахала, восседавшего за столом на своем троне — необъятных размеров кресле, которое было изготовлено для него по специальному заказу; у меня от неожиданности едва не отвисла челюсть — Вулф уже снова уткнулся в очередную книгу, давая мне понять, что считает вопрос решенным и исчерпанным. Нет уж, дудки, решил я, пора его проучить. Я развернул стул, чтобы сидеть лицом к Вулфу.

— Мне, право, очень жаль, — сказал я, уже не пытаясь вкладывать в голос скорбь, — но я должен непременно пойти на это свидание в пятницу. Как-никак, это все же рождественская вечеринка в конторе Курта Боттвайля — вы его помните, несколько месяцев назад он нанимал нас, чтобы мы отыскали украденные гобелены. Его сотрудницу по имени Марго Дики вы уже вряд ли отчетливо помните, а вот я ее знаю получше. Мы с ней не раз встречались, и я пообещал ей, что приду на вечеринку. Вы ведь никогда не устраиваете в своей конторе рождественские вечеринки. Что же касается поездки на Лонг-Айленд, то ваше убеждение, что любая машина, за рулем которой не сижу я — смертельная западня — просто смехотворно. Можете поехать в такси или нанять водителя из агентства Бакстера, или на худой конец — попросить Сола Пензера, чтобы он вас отвез.

Вулф опустил книгу.

— Я надеюсь получить от мистера Томпсона весьма важные сведения, а ты будешь вести записи.

— Каким образом, если меня там не будет? Секретарь Хьюитта знает орхидейную терминологию не хуже меня. Как, кстати, и вы.

Согласен, последняя реплика была жестковата, но и Вулфу не следовало возвращаться к книге. Он поджал губы.

— Арчи! Сколько раз за последний год я обращался к тебе с просьбой отвезти меня куда-либо?

— Если вы называете это «обратиться с просьбой», то раз восемнадцать-двадцать.

— То есть, я тебя не перегружал. Если ты считаешь мое убеждение, что за рулем можно доверять только тебе, странностью или слабостью — пусть так. Есть у меня такая слабость. Мы выедем отсюда к мистеру Хьюитту в пятницу, в двенадцать тридцать.

Вот, значит, как. Я вздохнул, но отсчитывать до десяти не стал. Раз уж настала пора преподать ему урок — а Вулф уже точно напрашивался на урок, — то, по счастью, я располагал довольно весомым документом, на который очень рассчитывал.

Я полез во внутренний карман пиджака и извлек из него сложенный вчетверо лист бумаги.

— Я не хотел, — заявил я, — обрушивать на вас этот удар до завтра или даже до чуть более позднего срока, но вы не оставили мне выбора. Что ж, возможно оно и к лучшему.

Я встал со стула, развернул лист бумаги и протянул его Вулфу. Вулф отложил книгу, взглянул на листок, метнул взгляд на меня, еще раз пробежал глазами бумагу и отложил ее на стол.

— Пф! — фыркнул он. — Это что еще за вздор?

— Вовсе не вздор. Сами видите, что это разрешение на вступление в брак, выданное Арчи Гудвину и Марго Дики. Оно обошлось мне в два доллара. Я бы мог наплести вам с три короба о том, насколько я влюблен в самую лучшую девушку на свете и так далее, но не стану. Скажу только, что меня, наконец, захомутали, причем проделана операция была просто мастерски. Марго собиралась известить об этом весь мир во время рождественской вечеринки, так что, разумеется, я должен присутствовать. Когда вы хвастаетесь, что поймали рекордную рыбину, неплохо явить ее взорам восхищенных зрителей. Откровенно говоря, я бы предпочел отвезти вас на Лонг-Айленд, но, увы, это невозможно.

Лучшего впечатления я не мог и ожидать.

Вулф прищурился и таращился на меня из-под полуприкрытых век так долго, что вполне успел бы досчитать до одиннадцати, затем снова взял в руки бумагу и уставился на нее. Потом отшвырнул ее на край стола, словно боялся подцепить что-нибудь заразное, и посмотрел на меня в упор.

— Ты просто душевнобольной, — сказал он. — Сядь.

Я кивнул.

— Вы правы, — согласился я, оставаясь стоять торчком, — это и впрямь форма сумасшествия, но и что плохого в том, что и меня она не обошла? Как читала мне вчера вечером Марго — кто-то из греков написал, кажется, — «О, любовь, ты сокрушаешь все преграды, всепобеждающая даже…».

— Замолчи и сядь на место!

— Да, сэр, — Я не шелохнулся. — Но мы не торопим события. Дату мы не назначили, так что время для того, чтобы уладить все формальности, еще есть. Возможно, вы захотите от меня избавиться, но это решать вам. Что касается меня, то я предпочел бы остаться у вас. Конечно, за столь долгое время общения с вами я здорово натерпелся, но мне было бы больно навсегда выкинуть все это из жизни. Жалованье у меня вполне приличное, особенно, если с первого января, то есть со следующего понедельника, вы дадите мне давно обещанную прибавку. Я привык считать этот старенький особняк своим домом, несмотря на то, что владеете им вы, а в моей комнате противно скрипят две половицы. Я считаю за честь работать на величайшего сыщика в мире, не взирая на его бесчисленные чудачества. Я признателен за то, что всегда, когда бы мне ни приспичило, могу подняться в оранжерею и полюбоваться десятью тысячами орхидей, особенно одонтоглоссумами. Я также воздаю должное…

— Сядь!

— Я слишком взволнован, чтобы сидеть. Я также воздаю должное кулинарному искусству Фрица. Я обожаю бильярдный стол в цоколе. Я влюблен в Западную Тридцать пятую улицу. Я не мыслю своей жизни без одностороннего стекла, вделанного во входную дверь. Мне безумно дорог ковер, который я сейчас топчу ногами. Я боготворю ваш излюбленный ядовито-желтый цвет. Все это я рассказал Марго, а также многое другое — в частности то, что у вас аллергия на женщин. Мы все с ней обсудили, обдумали и пришли к выводу, что готовы рискнуть и по возвращении из свадебного путешествия поселимся здесь, скажем, на месяц. В моей комнате устроим спальню, а в комнате напротив — гостиную. Туалетов и ванн хватит на всех. Есть мы можем вместе с вами, как до сих пор ел я, если предпочитаете, можем принимать пищу у себя наверху. Если эксперимент удастся, то оплату новой мебели и ремонт мы берем на себя. Марго останется работать у Курта Боттвайля, так что она не будет торчать здесь днем и мозолить вам глаза, а поскольку Боттвайль специализируется на отделке интерьеров, все покупки достанутся нам по оптовой цене. Конечно, мы оставляем эти предложения на ваше усмотрение. Дом-то, как ни крути, ваш.

Я взял со стола свое брачное разрешение, аккуратно сложил и упрятал во внутренний карман.

Глаза и губы Вулфа оставались узенькими щелочками.

— Я тебе не верю, — прорычал он. — А как же мисс Роуэн?

— Давайте не будем втягивать сюда мисс Роуэн, — сварливо ответил я.

— А как насчет тысяч других женщин, за которыми ты волочишься?

— Вовсе не тысяч. Даже и одна тысяча-то не наберется. И насчет «волочишься» я не уверен; проверю по словарю. Думаю, что вы неточно представляете его смысл. К тому же, все эти женщины свое получат, как и Марго, например. Сами видите — душевнобольной я лишь до определенного предела. Я отдаю себе отчет…

— Сядь!

— Нет, сэр. Я отдаю себе отчет в том, что нам придется все это обсудить, но сейчас вы слишком взвинчены и плохо соображаете, так что разговор по душам нам лучше отложить на денек-другой, а то и побольше. К субботе мысли о том, что в вашем доме поселится женщина, могут довести вас до белого каления — хуже, чем сейчас, — либо, напротив, — вы успокоитесь настолько, что будете лишь тихо кипеть, как чайник, и брызгать слюной. В первом случае никакие разговоры нам не помогут. Во втором — вы можете прийти к выводу, что стоит попробовать. Так, во всяком случае, я надеюсь.

С этими словами я круто повернулся и вышел вон.

В прихожей я остановился и задумался. Конечно, я мог бы подняться в свою комнату и позвонить оттуда, но рассвирепевший Вулф вполне мог поднять трубку своего аппарата и подслушать разговор, в то время как я предпочитал поговорить без свидетелей. Поэтому я снял с вешалки шляпу и пальто, оделся, вышел, запер за собой дверь, спустился с крыльца, протопал до аптеки на Девятой авеню, нашел свободную кабинку и набрал нужный номер. Несколько секунд спустя мелодичный голосок — не заговорил, нет, — зачирикал прямо мне в ухо:

— Студия Курта Боттвайля, доброе утро.

— Это Арчи Гудвин, Черри. Могу я поговорить с Марго?

— Ну, конечно. Одну минуточку.

Минуточка чуть затянулась. Потом послышался другой голос:

— Арчи, дорогой мой!

— Да, крошка. Оно у меня в кармане.

— Я знала, что тебе это удастся!

— Разумеется, мне все удается. Кстати, ты сказала, что готова отдать хоть целую сотню, да и я поначалу думал, что уж с двадцаткой-то расстаться точно придется, а в итоге все удовольствие влетело в пятерку. Радуйся: тебе вообще оно обойдется бесплатно, поскольку благодаря этой бумажке я уже повеселился на пару миллионов, а то и больше. Расскажу при встрече. Отправить тебе разрешение с посыльным?

— Нет, не думаю… Лучше я сама приеду и заберу его. Где ты находишься?

— В телефонной кабинке. Возвращаться в контору мне бы пока не хотелось, поскольку мистер Вулф предпочитает кипеть от злости в одиночку. Как насчет того, чтобы через двадцать минут встретиться в «Черчилле», в баре «Тюльпан»? Я настроен угостить тебя коктейлем.

— Это я настроена угостить тебя чем угодно!

Еще бы — как-никак на карту поставлены мои рука и сердце!

2

Когда в пятницу, в три часа дня я выбрался из такси на тротуар перед четырехэтажным зданием в районе Восточных Шестидесятых улиц, снег валил стеной. Если так будет продолжаться, то к Новому году Манхэттен скроется под сугробом, подумал я.

В течение двух дней, прошедших с того памятного случая, когда мне удалось повеселиться на пару миллионов, а то и больше, обстановка в нашем доме совершенно не напоминала праздничную. Если бы мы вели какое-нибудь расследование, то были бы вынуждены часто и подолгу общаться, но поскольку мы сидели без дела, необходимость в общении отпала. Вот тут-то, в тяжкие дни испытаний, и проявились наши истинные лица. Я, например, сидя за столом во время трапезы, был неизменно сдержан и учтив, говорил, когда возникала потребность, вежливо и тихо, как и подобает культурному и воспитанному человеку. А вот Вулф открывал рот только для того, чтобы рыкнуть или рявкнуть. Ни один из нас не заговаривал ни о счастье, которое мне привалило, ни о приготовлениях к торжеству, ни о предстоящем в пятницу свидании с моей невестой, ни даже о путешествии Вулфа на Лонг-Айленд. Тем не менее Вулф каким-то образом это уладил, поскольку ровно в двенадцать тридцать перед нашим особнячком остановился черный лимузин и Вулф, надвинув на уши старую черную шляпу и приподняв воротник нового серого пальто, чтобы защититься от снегопада, грузно протопал вниз с крыльца, постоял на нижней ступеньке — представляете себе такую махину на нижней ступеньке! — дожидаясь, пока затянутый в ливрею шофер откроет дверцу лимузина, потом решительно прошагал к машине и взгромоздился на сиденье. Я, затаив дыхание, следил за ним из окна своей комнаты.

Признаться, я испытал такое облегчение, словно огромный камень свалился у меня с сердца. Верно, зарвавшегося тирана давно следовало проучить, и я нисколько не жалел о содеянном, но случись так, что Вулф упустил бы возможность почесать языки с лучшим селекционером Англии, он бы мне всю плешь проел и вспоминал бы о моем чудовищном поступке до гробовой доски.

Я спустился на кухню и пообедал вместе с Фрицем, которого настолько угнетало происходящее, что он даже забыл добавить в суфле лимонного сока. Мне хотелось утешить беднягу, заверив, что к Рождеству, каких-то три дня спустя, все снова станет на свои места, но, увы, я должен был выдержать роль злодея до конца.

Я подумывал было о том, не бросить ли монетку, чтобы решить, куда лучше идти — на новую выставку динозавров в музее естественной истории или на вечеринку к Боттвайлю, но любопытство пересилило; уж слишком меня разбирало — добилась ли чего Марго с помощью моего свадебного разрешения и как восприняли свежую новость служащие боттвайльской конторы. Вообще, отношения в их конторе были довольно занятные. Черри Квон, похоже, считалась мелкой сошкой, поскольку она выполняла главным образом роль секретарши, но я не раз замечал, как ее черные глаза метали молнии в Марго Дики, полные желания испепелить соперницу на месте. Сама Марго должна была заманивать перспективных клиентов в сеть, а уж Боттвайлю оставалось только окончательно запудрить им мозги, тогда как Альфред Кирнан следил за тем, чтобы клиент расписался под заказом до того, как придет в себя.

Впрочем, это я обрисовал лишь в самых общих чертах. Выполнял заказ в мастерской Эмиль Хетч, под бдительным наблюдением Боттвайля. Финансовую поддержку осуществляла миссис Перри Портер Джером. Марго сказала, что миссис Джером тоже будет присутствовать не вечеринке, причем придет не одна, а с сыном по имени Лео, которого я никогда прежде не видел. По словам Марго, Лео не был связан ни с бизнесом Боттвайля, ни с каким бы то ни было другим бизнесом, а посвящал львиную долю своего времени и усердия двум занятиям: старался выманить у матери побольше долларов на развлечения и не давал Боттвайлю вытягивать из миссис Джером слишком много денег.

Словом, клубок живых двуногих, которые брыкались, кусались, царапались и плели сети интриг, сулил больше потехи, чем созерцание вымерших динозавров, так что, взвесив все «за» и «против», я сел в такси и покатил к Восточным Шестидесятым улицам.

На первом этаже четырехэтажного здания, где раньше располагались огромные жилые апартаменты, теперь размещался салон красоты. Второй этаж занимала контора фирмы по торговле недвижимостью. На третьем этаже Боттвайль устроил свою мастерскую, а на четвертом — студию.

Войдя в вестибюль, я вызвал лифт, поднялся на последний этаж, открыл дверь лифта и очутился в мире созданного с помощью золоченой фольги пышного великолепия — великолепия, которое мне впервые посчастливилось лицезреть несколько месяцев назад, когда Боттвайль нанял Вулфа, чтобы разыскать похитителя нескольких редчайших гобеленов. Зрелище ошеломляло: мебель, филенки, рамки — все лучилось золотом, с которым прекрасно гармонировали ковры, драпировки и картины в стиле модерн. Замечательное было бы логово для слепого миллионера.

— Арчи! — послышался голос. — Иди к нам и помоги дегустировать!

Марго Дики уже меня высмотрела. В дальнем углу располагался раззолоченный бар со стойкой длиной футов в восемь, за которой на золоченом же высоком табурете примостилась Марго. Рядом с ней на таких же табуретах сидели Черри Квон и Альфред Кирнан, а за стойкой разряженный Санта Клаус разливал но бокалам шампанское. Несмотря на ультрасовременное занятие, одет он был по старинке — традиционный пышный и яркий костюм, борода, маска и прочее; разве что рука, державшая бутылку шампанского, была затянута в белую перчатку. Утопая по щиколотки в ковре, я предположил, что белые перчатки — атрибут боттвайльской элегантности; лишь позже я осознал, насколько заблуждался.

Мне прокричали рождественские поздравления, а Санта Клаус наполнил еще один бокал пенящимся напитком. Странно, но бокал не был обклеен золоченой фольгой. Не хватило, должно быть. Я был рад, что пришел. Когда потягиваешь шампанское, сидя между блондинкой и брюнеткой, поневоле начинаешь сам себе завидовать и проникаешься чувством уважения к собственной персоне; блондинка и брюнетка были прекрасными образчиками женской породы — высокая, стройная Марго с округлыми формами, спокойная и расслабленная, и крохотная, с раскосыми черными глазами Черри Квон, которая стоя едва доставала мне до ключицы, — застывшая на табурете в напряженной позе с прямой как палка спиной. Мне подумалось, что Черри заслуживает внимания не только как статуэтка, хотя она и стала бы украшением любого интерьера, но и как возможный источник, проливающий новый свет на человеческие отношения. Марго рассказала мне, что отец Черри — наполовину китаец и наполовину индус (не путайте с американскими индейцами), а мать — голландка.

Я высказал предположение, что пришел слишком рано, но Альфред Кирнан заверил, что нет, мол, остальные уже здесь и вот-вот подойдут. Он добавил, что мое появление стало для него приятным сюрпризом, поскольку у них здесь просто маленькое семенное торжество и он не знал, что пригласили еще кого-то. Кирнан, занимавший должность управляющего делами, точил на меня зуб за маленькую вольность, которую я позволил себе, охотясь за гобеленами, но ирландцы славятся тем, что на рождественских вечеринках любят всех окружающих без разбора. К тому же мне показалось, что он и в самом деле рад моему приходу, так что я посчитал своим долгом и самому выразить радость. Марго сказала, что это она меня пригласила, и Кирнан, потрепав ее по плечу, сказал, что она молодец, в противном же случае он позвал бы меня сам. Примерно моего возраста и не уступающий мне по красоте и благородству, Кирнан, не моргнув и глазом, потрепал бы по плечу английскую королеву или жену президента.

Он заявил, что нужно продолжить дегустацию, и повернулся к бармену:

— Мистер Клаус, мы хотим теперь попробовать «Вдову Клико».

И обратился к нам:

— Вполне в духе Курта обеспечивать такое разнообразие. Наш Курт ни в чем не терпит монотонности.

И снова — бармену:

— Могу я обращаться к вам по имени — просто Санти?

— Разумеется, сэр, — пропищал из-под маски Санта Клауса тонюсенький фальцет, совершенно не соответствующий внушительным размерам бармена. И тут распахнулась дверь слева, и вошли двое мужчин. Одного из них, Эмиля Хетча, мне уже доводилось прежде видеть. Когда Боттвайль излагал нам историю о краже гобеленов, он сказал, что Марго Дики — его глаза и уши, Черри Квон — руки, а вот Эмиль Хетч — домашний колдун. Познакомившись с Хетчем, я вскоре убедился, что тот не только походил на колдуна, но и всячески старался не выходить из его роли. Росточком с Черри Квон, тощий, тщедушный и вдобавок скособоченный — то ли левое плечо у него завалилось вниз, то ли правое вознеслось — я не спрашивал; физиономия всегда кислая, голос угрюмый, а вкус просто отвратительный.

Когда незнакомца представили как Лео Джером, мне не пришлось пускать в ход профессиональные навыки, чтобы понять, кто он такой. Я уже был знаком с его матерью, миссис Перри Портер Джером. Вдова и очень милая женщина — настоящая душечка (по мнению Курта Боттвайля). Во время следствия она вела себя так, словно гобелены принадлежали ей лично, хотя, возможно, у нее просто была такая уж манера держаться. Я мог бы строить догадки о ее отношениях с Куртом Боттвайлем, но не стану. У меня и так хватит забот по поводу собственных отношений с людьми, чтобы тратить свое серое вещество на подобные пустяки. Что касается ее сына Лео, то сложение он унаследовал явно от отца, а не от матери — высокий, сухопарый, с длиннющими руками и огромными оттопыренными ушами. Ему было лет под тридцать, меньше, чем Кирнану, но больше, чем Марго и Черри.

Лео втиснулся между мной и Черри, повернувшись ко мне спиной, а Эмиль Хетч вцепился в Кирнана, явно намереваясь угостить его какой-то нудятиной. Я легонько взял Марго под локоток и увлек ее к дивану, раскрашенному фигурами из эвклидовой геометрии в шести или семи цветах. Мы остановились напротив, разглядывая причудливые узоры.

— Весьма красиво, — изрек я, — но с тобой ни в какое сравнение не идет. Эх, чего бы я только не отдал за то, чтобы сделать это разрешение подлинным! Не пожалел бы даже еще двух долларов. Что ты на это скажешь?

— Ты! — пренебрежительно фыркнула Марго. — Ты не женился бы и на мисс Вселенной, даже если бы она приползла к тебе на коленях с миллиардом долларов.

— Давай проверим. Скажи ей, что она может попытать счастья. Ну как, получилось?

— Замечательно. Лучшего нельзя было и ожидать.

— Значит, ты мне отказываешь?

— Да, Арчи, золотко мое. Но я готова стать тебе сестрой.

— Сестра у меня уже есть. А разрешение я хотел бы оставить себе на память, тем более, что особенно афишировать его не стоит. Еще взбредет кому-нибудь в голову привлечь меня за подделку. Впрочем, можешь послать мне его по почте.

— Нет, не могу. Курт разорвал его.

— Черт побери! А где клочки?

— Он выбросил их в корзинку для бумаг. А ты придешь на свадьбу?

— А где находится эта корзинка и как она выглядит?

— Возле письменного стола в его кабинете. Золоченая, как и все остальное. А случилось это вчера вечером, после ужина. Так ты придешь на свадьбу?

— Нет. Мое сердце обливается кровью от скорби. Сердце мистера Вулфа тоже может не выдержать… Кстати, мне бы лучше уже смотаться отсюда. Не могу же я торчать здесь, убитый горем.

— Тебе и не придется. Курт не знает, что я тебе рассказала, и к тому же ты вовсе не… Он, вот и он сам!

Она метнулась к стойке бара, куда направился и я, медленно и степенно. Первой вошла, вернее — вплыла миссис Перри Портер Джером, пухленькая, как плюшевый мишка, укутанная в меха. При появлении миссис Джером все почтительно встали с табуретов — правда, скорее всего, почтение адресовалось ее спутнику. Да, она, конечно, душечка, но Курт Боттвайль — босс! Остановившись шагах в пяти от бара, он распростер руки и пропел: «С Рождеством всех поздравляю! Счастья, радостей желаю!»

Я так до сих пор и не разобрался в Боттвайле. Тогда, несколько месяцев назад, у меня создалось о нем первое впечатление как просто еще об одном из их компании, но я ошибся. Среднего роста, полнеющий, но не обрюзгший, лет сорока двух — сорока трех, волосы, зачесанные назад над лысеющим теменем, — ничего примечательного, но тем не менее было что-то в его внешности, привлекающее внимание не только женщин, но и мужчин. Как-то раз Вулф пригласил его к ужину, и они в течение всей трапезы оживленно обсуждали находку свитков из Мертвого моря. Пару раз я встречал Боттвайля на бейсбольных матчах. Словом, с окончательной оценкой придется еще повременить.

Когда я облокотился о стойку бара, где Санта Клаус разливал по бокалам «Дом Периньон», Боттвайль, заметив меня, на мгновение прищурился, а потом ухмыльнулся.

— Гудвин! Вы здесь? Отлично! Эдит, ваш любимый сыщик пожаловал!

Миссис Перри Портер Джером, которая уже тянулась к бокалу с искрящимся напитком, обернулась и уставилась на меня.

— Кто вас позвал? — резко бросила она и отвернулась, не дав мне ответить. — Черри, должно быть. Ох, уж эта Черри! Лео хватит меня толкать! Да, забери, пожалуйста. Здесь слишком жарко.

Она позволила сыну стянуть с нее меховое манто и снова потянулась к бокалу. Когда Лео, положив норковое манто на диван, вернулся к стойке, каждый из нас уже взял себе по бокалу, и все взоры устремились на Боттвайля.

Боттвайль обвел всех глазами.

— Бывают времена, — провозгласил он, — когда царствует любовь. Бывают времена…

— Подождите минутку, — прервал его Кирнан. — Вы тоже должны получить удовольствие. Вы же не любите шампанское.

— Ничего, Эл, глоточек я стерплю.

— Но удовольствия не получите, — возразил Кирнан. — Подождите.

Он поставил бокал на стойку, быстро прошагал к двери и вышел. Пять секунд спустя он вернулся с бутылкой в руке. Когда он повернулся к Санта Клаусу и попросил чистый бокал, я разглядел этикетку «Перно». Кирнан извлек из горлышка пробку, которая на две трети торчала наружу — было ясно, что бутылку уже откупоривали, — наполнил бокал наполовину и протянул Боттвайлю со словами:

— Вот, теперь мы все насладимся.

— Спасибо, Эл. — Боттвайль взял из его рук бокал с перно. — Мой тайный явный порок. — Он поднял бокал. — Итак, я повторяю, что бывают времена, когда царствует любовь… Санта Клаус, а где ваш бокал? А, вам, должно быть, маска мешает… Бывают времена, когда крохотные демоны прячутся по своим норкам и даже безобразие принимает прекрасное обличье; когда свет озаряет самые темные углы; когда теплеют самые холодные сердца; когда трубят трубы, возвещающие о наступлении эпохи счастья и доброжелательства вместо эпохи тьмы, зависти и злобы. Вот сейчас как раз такое время. Веселого Рождества всем! Поздравляю вас!

Я уже собрался было чокнуться, но, увидев, что и душечка и босс подносят бокалы к губам, последовал их примеру, как и все остальные. Я подумал, что красноречие Боттвайля заслуживает большего, чем один глоток, поэтому залпом опорожнил бокал и краешком глаза заметил, что и босс от меня не отстает, явно воздавая должное своему перно. И тут заговорила миссис Джером:

— Как это было прекрасно, — провозгласила она. — Просто изумительно. Я хочу записать эту речь и опубликовать ее. Особенно ту часть, где трубят трубы… Курт! В чем дело? Курт!

Боттвайль выронил бокал и обеими руками ухватил себя за горло. Когда я шагнул вперед, он вдруг резко выбросил руки вперед и хрипло крикнул что-то вроде «поздравляю» — я не вслушивался. Остальные тоже устремились к нему, но я, будучи специально натренированным на подобные случаи, подоспел первым. Когда я подхватил Боттвайля на руки, он уже хрипел и задыхался, а в следующую секунду его тело пронзила настолько сильная судорога, что оно едва не вырвалось из моих объятий. Вокруг что-то восклицали, хотя никто не кричал и не визжал, а кто-то вцепился в мою руку. Я велел им расступиться и дать мне побольше места, но в этот миг тело Боттвайля так резко обмякло, что я едва не упал; или даже упал бы, если бы Кирнан не успел схватить Боттвайля за руку и удержать.

— Позовите врача! — выкрикнул я, и Черри кинулась к столику, на котором стоял вызолоченный телефонный аппарат. Мы с Кирнаном уложили Боттвайля на ковер. Боттвайль был без сознания, часто и мелко дышал, а вокруг губ выступила пена.

— Сделайте что-нибудь! Да сделайте же хоть что-нибудь! — причитала миссис Джером.

Но ничего сделать было нельзя — я это знал. Еще несколько секунд назад я уловил знакомый запах, теперь же, нагнувшись и принюхавшись, я окончательно убедился в своей правоте. Нужно было подсыпать большую дозу, чтобы яд подействовал с такой убийственной силой и быстротой. Кирнан развязал потерявшему сознание Боттвайлю узел галстука и ослабил воротник. Черри Квон сказала, что одного врача не застала и пытается дозвониться до другого. Марго, сидя на корточках, стаскивала с Боттвайля туфли; я мог бы сказать ей, что с таким же успехом он может умереть и обутым, но смолчал. Я держал Боттвайля за запястье, приложив ладонь другой руки к его груди, и буквально ощущал, как уходит из него жизнь.

Когда пульсирование и сердцебиение прекратилось, я взял его за руку, сжатую в кулак, разогнул средний палец и надавил на ноготь, пока тот не побелел. Когда я отнял свой палец, ноготь остался белым. Я отщипнул от ковра ворсинку, приказал Кирнану не шевелиться, приложил ворсинку к ноздрям Боттвайля и сам задержал дыхание на тридцать секунд. Ворсинка не шелохнулась.

Я встал и произнес:

— Его сердце больше не бьется, и он не дышит. Если бы врач подоспел в течение первых трех минут и промыл ему желудок особыми средствами, которых у него наверняка бы с собой не оказалось, один шанс из тысячи еще бы оставался. Так же…

— Может быть, вы хоть что-нибудь сделаете? — прокудахтала миссис Джером.

— Нет, ему уже не помочь. Я не представляю закон, но, будучи частным сыщиком, мог бы…

— Сделайте что-нибудь! — истошно завопила миссис Джером.

Из-за моей спины донесся голос Кирнана:

— Он мертв.

Я не стал поворачиваться и спрашивать, каким способом он это определил. Вместо этого я сказал:

— Его напиток был отравлен. До прихода полиции никто не должен ни к чему притрагиваться, особенно к бутылке перно, и никто не имеет права выходить из этой комнаты. Вы должны…

Я замер, как громом пораженный.

— А куда делся Санта Клаус?

Все головы повернулись к стойке бара. Бармен исчез. Чтобы проверить, не упал ли старина Санти в обморок, я протолкался между Лео Джеромом и Эмилем Хетчем, заглянул за стойку, но и на полу никого не было.

Я резко развернулся.

— Кто-нибудь видел, как он выходил?

Очевидцев не нашлось.

— К лифту не выходил никто, — заметил Хетч. — Я уверен. Должно быть, он…

И он устремился к двери.

Я преградил ему дорогу.

— Оставайтесь здесь. Я посмотрю сам. Кирнан, вызовите полицию. Спринг семь три один сто.

Я вышел в левую дверь, прикрыл ее за собой и влетел в кабинет Боттвайля, в котором мне уже приходилось бывать прежде. Кабинет занимал по размерам примерно четверть студии и выглядел куда скромнее, хотя и отнюдь не убого. Я подошел к дальней стене, увидел через стеклянную панель, что личного лифта Боттвайля на месте нет, и нажал кнопку вызова. Что-то клацнуло, и кабинка с жужжанием стала подниматься. Когда она остановилась, я открыл дверцу и увидел на полу Санта Клауса, вернее, то, что от него осталось. Санта Клаус растаял. На полу валялись шуба, шаровары, маска, борода, парик… Я не стал проверять, все ли на месте, поскольку должен был успеть сделать еще кое-что, а времени уже почти не оставалось.

Приперев дверцу лифта стулом, чтобы она не захлопнулась, я обогнул покрытый тончайшей золотой фольгой письменный стол Боттвайля и склонился над золоченой корзинкой для бумаг.