Вместо ответа, чернобородый произнес только одно слово:
      - Пойдемте.
      Потом, так и не отпустив руку Стеттона, он вывел его с вокзала, и они направились через улицу в сторону небольшого кафе на углу, основными посетителями которого были водители такси, клерки и служащие железной дороги.
      Когда они устроились за столиком, к ним подошел официант. Бородатый заказал бутылку вина и выложил на стол пятифранковую купюру. Он продолжал хранить молчание до той поры, пока официант не принес вино и не наполнил бокалы, потом взглянул на Стеттона и сразу начал:
      - Первым делом я хотел бы убедиться: вы узнали меня, месье?
      Стеттон, который уже понял, что отвечать надо быстро, кивнул и сказал:
      - Вы - тот человек, который спас нас в Фазилике.
      В ночь осады.
      Бородатый кивнул:
      - Да. И в придачу к этому я - человек, которого вы оставили умирать.
      Стеттон попытался улыбнуться:
      - Вы, кажется, очень даже живы, - и, заметив, что в глазах собеседника вспыхнул огонь, поспешно добавил: - А что еще я мог сделать в таких обстоятельствах?
      Я был озабочен другим.
      - Я так не думаю, - сухо возразил бородатый. - Но это не важно, пошли дальше. Вот что я хочу выяснить. В тот вечер вы вошли в мой дом с женщиной.
      - С двумя женщинами, - вставил Стеттон.
      - Вы знаете, какую женщину я имею в виду. Другую - девушку - я не знаю. Я имею в виду Марию Николаевну.
      Откуда вы ее знаете? Кто она вам?
      Стеттон нахмурился.
      - По какому праву вы меня допрашиваете? - Но тут собеседник резко наклонился к нему через стол, и он быстро добавил: - Впрочем, почему бы мне вам и не сказать. Она мне никто, месье. Я не знал ее. Просто случайно их встретил.
      И Стеттон пустился объяснять все с самого начала, с того, как он нашел двух женщин в женском монастыре и помог им бежать, и до того момента, как они вошли в дом чернобородого.
      - Вот и все, - закончил он свой рассказ. - Остальное вы знаете, месье.
      Русский напряженно смотрел на него.
      - Вы до этого никогда ее не видели?
      - Никогда.
      - Тогда почему вы оставили меня умирать? Вы не знали, насколько тяжело я был ранен. Я спас вам жизнь.
      Почему же вы не отплатили мне тем же?
      - Но на самом деле я вас спас! - вскричал Стеттон. - Когда вы упали на пол, она приставила револьвер к вашей голове. Видит бог, она спустила бы курок, если бы я не выхватил у нее оружие.
      Он, несомненно, был искренен. Тем не менее чернобородый настаивал:
      - Но почему вы оставили меня лежать беспомощным, ведь я, да будет вам известно, был смертельно ранен?
      - Это долгая история, - ответил Стеттон. - Она сказала мне... Впрочем, разве в том дело, что она мне сказала? Я поверил, что вы - чудовище и негодяй, недостойный жизни.
      Чернобородый кивнул:
      - Это похоже на нее. Только так она и могла поступить. Я вижу, месье, что вас мне упрекать не за что. Неудивительно, что Мария Николаевна обманула вас, - ведь она с легкостью обманула меня. А Василия Петровича обмануть трудно. Мы расстанемся, когда вы скажете мне еще одно. Где она?
      Когда русский задавал этот вопрос, голос его задрожал не то от надежды, не то от предвкушения.
      Стеттон попробовал выдержать взгляд колючих черных глаз и не смог, но ответить постарался как можно более твердо:
      - Я не знаю.
      Повисло молчание. Стеттон несколько раз пытался взглянуть собеседнику прямо в глаза, но тут же отводил взор, будучи не в состоянии выдержать его испытующий взгляд.
      Человек с бородой мрачно сказал:
      - Месье, мне нужна правда. Где Мария Николаевна?
      Стеттон просто ответил:
      - Я не знаю.
      Потом, вдруг рассердившись на себя за то, что позволяет этому человеку разговаривать с собой подобным тоном, гневно воскликнул:
      - Вы пытаетесь поссориться со мной, месье? Почему я должен лгать вам? Какой у меня может быть интерес к этой женщине? Я ее не видел с того утра в Фазил икс.
      Русский положил ладонь на его руку:
      - Я не сказал, что не верю вам. Я хочу знать. Так вы не видели Марию Николаевну с того утра?
      - Не видел.
      - Где именно вы оставили ее?
      - В Фазилике.
      - Где в Фазилике?
      - В... - Стеттон заколебался; у него не было времени на обдумывание, в том же монастыре, где нашел.
      Взгляд русского заполыхал:
      - Женский монастырь был разрушен.
      - Я знаю... - начал запинаться Стеттон, - я знаю...
      В сохранившейся части... Там была комната... несколько комнат... она сказала, что друзья помогут ей...
      Опять наступила пауза. Стеттон проклял собственную глупость и начал лихорадочно придумывать, как исправить столь грубую ошибку, но манеры русского внезапно и необъяснимо изменились. Он опустил глаза, потом поднял, взглянул на молодого человека доверчиво и дружелюбно и сказал:
      - Месье... извините меня... но для меня это вопрос жизни. Вы говорите мне правду?
      Стеттон ответил со всей твердостью, на какую оказался способен:
      - Да. Зачем бы я стал утаивать?
      Снова тишина. Появился официант, чтобы узнать, не закажут ли джентльмены еще бутылку вина, но обнаружил, что они не притронулись и к первой. Потом вдруг чернобородый поднялся на ноги и сказал:
      - Благодарю вас, месье, и извините меня за то, что я задержал вас. Adieu.
      И с этими словами ушел, да так быстро, что, пока Стеттон поворачивался в кресле, чтобы посмотреть вслед бородатому, тот уже исчез где-то на улице.
      Стеттон опять откинулся в кресле.
      Первой его мыслью было: "Значит, Алину зовут Марией Николаевной!"
      А следом понеслись другие мысли, более важные и куда более тревожные. Это был Василий Петрович, муж Алины, которого он, Стеттон, разыскивал по всей Европе. Правда, с недавних пор совсем не хотел, чтобы тот отыскался...
      Значит, Алина не может выйти за него замуж. Это в некотором смысле принесло ему утешение; больше нет нужды в двух миллионах долларов. Но потерять ее! После всей его борьбы, всех усилий, всех разочарований потерять ее!
      Потом перед его мысленным взором возник яркий образ человека, только что покинувшего кафе, - его пронзительные, строгие глаза; мрачный, значительный тон; железная хватка; массивная, мускулистая фигура.
      Нет, не стоило бы рисковать, перебегая дорогу Василию Петровичу.
      Что касается Алины, то она обречена; можно быть уверенным, что рано или поздно он ее найдет. А что до Ричарда Стеттона, то самое лучшее, что он мог бы сделать, это уехать в Америку, как он и предполагал, и оставаться там.
      Но потерять ее! Это невозможно. Перед его глазами встало ее лицо, которое он видел всего три дня назад.
      Потерять ее! Теперь, когда все в его руках! Это было выше его сил!
      Он же любит ее! А она? Обладая всем, чего только ее душенька могла пожелать, она продолжала мечтать о нем.
      К тому же человек, который предупредит ее, что Василий Петрович жив и ее разыскивает, конечно же будет, кроме всего прочего, награжден безграничной благодарностью.
      Стеттон просидел в кафе два часа, пока все эти мысли проносились в его мозгу. Мысль о том, чтобы оставить все надежды на обладание Алины была невыносима; мысль о неминуемой мести Василия Петровича ужасала.
      На исходе второго часа он поднялся, вышел из кафе и почти перебежал улицу к Гар-дю-Нор. Там он нашел нужный поезд, и через десять минут тот уносил его на восток.
      Им завладела одна идея, и поэтому, когда он оказался в поезде, направлявшемся в Маризи, его мучило только горячее нетерпение поскорее достичь своей цели.
      Ему казалось, что поезд, несшийся по континенту со скоростью пятьдесят миль в час, еле движется. Он не мог усидеть на месте и пяти минут; он слонялся по вагону мимо купе, не спуская глаз с наручных часов; каждая деревня, которую они проезжали, приносила ему некоторое облегчение - он еще ближе к Маризи. Когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, он выскакивал из вагона и стоял на платформе, сгорая от нетерпения в ожидании, когда они опять тронутся в путь.
      Что Алина сделает? Уступит ли ему? Или начнет разыскивать Василия Петровича? Он знал, что она способна на это, и уж гораздо на большее она была бы способна, если бы нашла его. Ясно, это было бы серьезное дело, но здесь уж он ничем помочь не мог.
      Он должен получить ее любой ценой; невозможно оставить ее. Господи боже! Этот поезд ползет, как старик с тросточкой!
      Они добрались до Берлина; поезд начал замедлять ход, поскольку уже втягивался в предместья города. Оставалось еще минут сорок ожидания. Стеттон сам удивлялся, как он может это выдерживать. Он побрел в соседний вагон и, ступив в его тамбур, лицом к лицу столкнулся с Василием Петровичем!
      На мгновение Стеттон замер, будто его ударили; Василий Петрович тоже не двигался.
      Потом молодой человек повернулся и сломя голову кинулся в свой вагон. Там, плотно закрыв дверь в свое купе, он рухнул на диван и прижался спиной к стене.
      Его лицо побледнело, он дрожал с ног до головы.
      Когда он немного пришел в чувство, его первой мыслью было, что лучше всего оставить поезд на Берлин и вернуться в Париж, - короче говоря, бросить это все.
      Такое, говорил он себе, не может быть простым совпадением; Василий Петрович преследовал его... как черная Немезида.
      Он полез за багажом на верхнюю полку и вздрогнул.
      Почему русский гигант заподозрил его? Впрочем, хватит и того, что заподозрил.
      Потом вдруг его охватил слепой гнев на судьбу, которая прямо из рук вырывала его приз. Этого не должно быть! Он разразился проклятиями. Он покажет этому Василию Петровичу! Он перехитрит его - этого гиганта с колючими черными глазами и рассудком ребенка.
      Надо постараться взять себя в руки и все как следует обдумать.
      К тому моменту, когда, несколькими минутами позже, поезд остановился на берлинском вокзале, он уже имел план действий и готов был действовать. Он хорошо знал Берлин, и это знание весьма способствовало его плану.
      Едва поезд остановился, как он уже соскочил со ступенек и помчался в здание вокзала. Быстрый взгляд через плечо, и он увидел, как из следующего вагона его поезда выскакивает чернобородый. Стеттон устремился вперед, помахал паспортом перед лицом служащего, стоявшего у выхода в город, выскочил на улицу и сразу свернул направо.
      Короткий бросок по улице, потом налево, а там, как он и предполагал, стоянка такси. Он кинулся к одному из шоферов:
      - Кто здесь самый резвый? В Аугбург! Быстро! .
      Водитель одарил его взглядом, ясно показавшим, что он категорически не одобряет столь неприличную поспешность, и лениво указал на большой, серый туристический автомобиль на другой стороне. Стеттон влетел в машину; ее шофер был на своем месте.
      - В Аугбург! - крикнул Стеттон и добавил, когда машина плавно взяла с места: - Тысяча франков, если будете там через два часа.
      Машина рванулась вперед и через десять секунд затерялась в уличном потоке. Шофер, отказавшийся везти Стеттона, повернулся, чтобы поделиться мнением о сумасшедших иностранцах с другими шоферами, и был несказанно удивлен, наткнувшись на огромного, вдвое больше его самого, человека с блестящими глазами и черной бородой.
      Чернобородый сказал:
      - Тот, кто только что взял машину... куда он собирался? Какое направление назвал?
      Шофер надменно оглядел спрашивающего и очень вежливо ответил, что это не его дело.
      Бородатый полез в карман, затем в его руке блеснуло золото. Он протянул руку шоферу, и в ответ прозвучало одно-единственное слово:
      - Аугбург.
      Чернобородый повернулся и бегом бросился обратно на вокзал, там он подошел к справочному киоску и спросил:
      - Поезд на Маризи останавливается в Аугбурге?
      - Да.
      - В какое время?
      - Два тридцать девять.
      В глазах русского появилось удовлетворение, он опять вышел на перрон, где занял место в поезде, поданном к платформе пять минут назад.
      Тем временем серый туристический автомобиль со Стеттоном пробирался по улицам Берлина. Это был тяжкий труд, и он занял много времени, но через тридцать минут они вырвались за пределы города, и машина понеслась вперед. Во время этой дикой езды у Стеттона не было возможности подумать; он был слишком озабочен тем, чтобы удержаться на сиденье.
      Когда они подъехали к железнодорожному вокзалу в Аугбурге, в восьмидесяти пяти милях от Берлина, Стеттон взглянул на ручные часы: было без двадцати пяти минут три. Он сунул в руки шоферу десять стофранковых купюр и бросился по тоннелю на вокзал.
      - Поезд на Маризи ушел?
      - Нет. Еще три минуты.
      - Он еще стоит?
      - Да.
      И через пять минут Стеттон сидел в том же купе, которое покинул в Берлине.
      Он был уверен, что Василий Петрович остался далеко позади. Стеттон видел, как тот бежал за ним по берлинскому вокзалу, но найти кого-то в Берлине непросто. Нет, ему больше не нужно опасаться Василия Петровича. Хитрому русскому попался равный соперник.
      Стеттон подумал, что для пущей уверенности следовало бы пройтись по поезду, и попытался это сделать.
      Но в большинство купе двери были закрыты, и попытка оказалась бесплодной. Он вернулся в свое купе, сел и постарался отвлечься, насколько это было возможно в создавшихся обстоятельствах.
      Трудно сказать, чей портрет яснее возникал перед его мысленным взором: Алины или чернобородого.
      Чем ближе он подъезжал к цели своего путешествия, тем более возрастали его нетерпение и беспокойство.
      Что скажет Алина? Что она сделает?
      Встреча с Василием Петровичем совсем лишила его равновесия; он действовал почти с маниакальной одержимостью.
      Когда поезд наконец к вечеру следующего дня остановился на вокзале Маризи, он бросился через вокзал, прыгнул в такси и крикнул водителю:
      - Во дворец!
      Глава 25
      НА БАЛКОНЕ
      На восточной стороне дворца Маризи от угла до угла здания, примерно в двадцати футах от земли, тянулся балкон, закрытый с дороги деревьями и кустарником.
      На этот балкон выходили застекленные двери апартаментов принца и примыкавших к ним покоев принцессы.
      Над мраморной балюстрадой качались ветви величественных столетних деревьев, а летом сюда поднимались тысячи ароматов из разбитого внизу сада. Теплыми летними вечерами это был самый приятный и уютный уголок в городе.
      На балконе сидели принцесса Маризи и мадемуазель Жанвур. Наступил вечер, начало девятого. Они пришли сюда недавно. Алина взяла с собой Виви отчасти для того, чтобы избежать бесцеремонного появления других обитателей дома, отчасти из-за того, что желала наедине сообщить ей твердое решение, которое приняла только сегодня. О том, что если Виви все еще желает выйти замуж за герра Фредерика Науманна, то принцесса дает на то свое согласие и благословение.
      Женщины долго сидели молча.
      Вечер был мягкий и тихий, внизу благоухал сад, его ароматы достигали балкона. Издалека доносился шум города, но его приглушали деревья и расстояние, отчего он звучал всего лишь успокаивающим фоном. Все вокруг было тихим и мирным, такой же мир и покой были и на душе принцессы. В ее планы входило не только удовлетворение собственных желаний, здесь она уже достигла блистательного успеха, но и устройство счастья, - что она и намерена была сейчас обсудить, - ее Виви, единственного существа в мире, к которому она питала подлинную привязанность.
      Она пожала руку Виви и уже собиралась было заговорить, когда ее внезапно прервал слуга, появившийся в одном из окон, выходивших на балкон.
      Принцесса нетерпеливо обернулась:
      - В чем дело? Я же не велела беспокоить!
      - Я знаю, ваше высочество, - извиняющимся тоном произнес слуга, - но месье Стеттон очень настаивает. Он...
      - Месье Стеттон?! - воскликнула принцесса.
      - Да, ваше высочество. Он внизу. Я не мог ему отказать. Он утверждает, что ему крайне необходимо немедленно поговорить с вами.
      Принцесса взяла себя в руки и спокойно приказала:
      - Проводите его наверх, я встречусь с ним.
      Потом, когда слуга исчез, повернулась к Виви:
      - Тебе лучше уйти, дорогая. Я хотела тебе кое-что сказать... но это подождет. Поцелуй меня.
      Виви поцеловала ее не один, а много раз, потом повернулась, чтобы уйти. Когда она проходила через холл, ей встретился Стеттон. Он почти бегом торопился на балкон и потому только на ходу кивнул ей.
      Его бледное лицо и возбуждение вызвали любопытство Виви, но она ничего не сказала и неторопливо удалилась в свои комнаты.
      Стеттон ступил на балкон. Здесь было сравнительно темно из-за тенистых деревьев, и, войдя из ярко освещенного дворца, он в первый момент ничего не разглядел.
      Но услышал голос Алины:
      - Сюда, Стеттон. Я здесь. В чем дело? Почему вы вернулись?
      Он подошел к тому месту, где она стояла, облокотившись на перила, обнял и поцеловал ее. Она выдержала его объятие с плохо скрытым нетерпением и повторила:
      - Почему вы вернулись?
      - Я доехал до самого Парижа...
      - Вы видели месье Кандале?
      - Да.
      - Его ответ?
      - Благоприятный. Но... - Стеттон замялся, потом без подготовки сказал: - Алина, Василий Петрович жив.
      Я видел его.
      Лицо принцессы внезапно побледнело, так побледнело, что Стеттон заметил это даже в сумраке, царившем на балконе. Она схватила его за руку:
      - Василий? Вы видели Василия? Где? Когда?
      - В Париже. На вокзале Гар-дю-Нор.
      - А он вас не видел?
      - Видел и последовал за мной в Берлин. Там я от него избавился.
      И он поведал обо всех событиях последних двух дней, начиная от беседы с Василием Петровичем в парижском кафе и заканчивая своим прибытием во дворец несколько минут тому назад. Принцесса стояла, изумленно глядя на него. Никогда еще он не видел Алину такой взволнованной, она была как натянутая струна.
      - Дурак! - вскричала она, когда он закончил. - Вам вообще не следовало возвращаться в Маризи! Почему вы не остались в Париже и не написали мне оттуда? Почему вы не... Впрочем, хватит! - Ее голос был полон ярости и презрения. - Орел не ловит мух. Хотя следовало бы предполагать, что и муха неспособна поймать орла.
      Стеттон не совсем понял это замечание, но и тона было достаточно. Он стал горячо уверять ее, что сделал лучшее из того, что было возможно; в конце концов, он не уехал в Америку и не оставил ее в опасности!
      - Mon Dieu! Что за человек! - сказала Алина с еще большим презрением. - Вам лучше было бы уехать, чем привести его прямо ко мне.
      - Я же говорил вам, я оторвался от него в Берлине! - закричал бедный Стеттон, ожидавший большей благодарности за свой героизм.
      - Возможно, - с трудом сдерживаясь, сказала принцесса, - но вы вряд ли перехитрили Василия Петровича, мой дорогой Стеттон. Я не сомневаюсь, что он в Маризи... может быть, на улице... или в саду... сейчас.
      Принцесса выглядела почти встревоженной, она вдруг подошла к окну, через которое на балкон из холла лился свет, и задернула портьеры, погрузив балкон в полную темноту. Потом вернулась к Стеттону и продолжила:
      - Вы не знаете Василия Петровича. Он способен на все. Он единственный на свете, кого я боюсь. Вы хотели сделать как лучше - я знаю, - но при этом ввергли нас в опасность. Я пошлю завтра утром к Дюшесне, и пусть он обыщет весь город. Ох, если я когда-нибудь попаду ему в руки...
      Глаза Алины блеснули так ярко, что Стеттон увидел это даже в темноте. После паузы она резко спросила:
      - И все же, почему вы вернулись? Почему вы не уехали в Америку и не сообщили мне об этой встрече письмом?
      Стеттон заикнулся насчет того, что он вернулся, дабы обсудить, что делать.
      - Что делать? - вскричала принцесса. - Конечно, мы будем делать то, что решили!
      Стеттон встрепенулся, а она, придвинувшись к нему, положила руку ему на плечо:
      - Неужели вы думаете, Стеттон, что я позволю этому Василию развести нас с вами?
      - Но он ваш муж!
      - Ба! - Алина щелкнула пальцами. - Это означает только, что от него во что бы то ни стало следует избавиться. - Она придвинулась к молодому человеку еще ближе и положила ему на плечо вторую руку. - Из-за этого совсем не обязательно менять наши планы. Поезжайте в Америку - прямо завтра, - а к тому времени, когда вы вернетесь, Василия Петровича уже не будет.
      Стеттон подивился ее спокойному тону. Тысячи раз он пытался внушить себе, что навлекает опасность на свою голову, и тысячи раз забывал обо всем на свете, увидев обещание в ее глазах и ощутив сладость ее поцелуев.
      Она обвила руками его шею; она шептала ему на ухо слова любви. Он, охваченный безумием, крепко сжимал ее в объятиях, чувствуя, как у его груди бьется ее сердце.
      - Алина, - шептал он, - вы знаете, я люблю вас... я люблю вас... я люблю вас...
      Принцесса вдруг вздрогнула и быстро повернула голову.
      - Что это? - тревожно прошептала она, но рук с шеи молодого человека не сняла.
      - Что? Я ничего не слышал.
      - То дерево... та ветка над балюстрадой... она шевельнулась...
      - Это ветер.
      - Но ветра нет. Стеттон, давайте уйдем. Признаюсь, мне страшно.
      - Ба! Вы фантазируете. Ничего нет. - Он снова крепко обнял ее и прижался губами к ее губам. - Ну же, Алина... я ведь завтра уеду... будьте ко мне добры сегодня вечером! Я так люблю вас! А что касается Василия Петровича, то вы правы, мы не позволим ему лишить нас...
      Предложение осталось незаконченным.
      Стеттон вдруг ощутил, как его горло железной хваткой стиснули чьи-то пальцы, и в тот же момент увидел, как другая рука из-за его плеча протянулась к Алине.
      Она с криком ужаса откинулась назад, увидев прямо перед собой человека с черной бородой и темными колючими глазами, которые ярко блестели даже в темноте, окутавшей балкон.
      К несчастью, она оказалась недостаточно проворна; пальцы свободной руки бородатого сомкнулись вокруг ее горла, длинные и белые, и погрузились в плоть.
      Все это происходило в абсолютном безмолвии. Человек с бородой возвышался над ними как башня, удерживая их на почтительном расстоянии от себя и друг от друга. Против его огромной силы они были словно дети.
      Они хватали его за рукава одежды и старались вырваться на свободу; они отрывали его пальцы, которые еще крепче сжимались на их глотках; все было бесполезно.
      - Мария, - послышался голос Василия Петровича, беспощадный и ужасный, - Мария, дьявол во плоти!
      Посмотри на меня... посмотри мне в глаза. Что вы видите в них, Мария Николаевна? Это гнев божий!
      Их борьба ослабевала. Чернобородый громко рассмеялся:
      - Бросьте... Это бесполезно... Это рука судьбы на твоем горле... и на твоем, лживый пес. Я ждал... Я ждал...
      Медленно, неуклонно он прижимал их к полу всем своим весом и силой... на колени... еще ниже... и вот они лежат, опрокинутые на спины на мраморных плитах, а пальцы все сжимаются...
      Василий Петрович стоял между ними на коленях; его руки двигались вверх и вниз; был слышен глухой, вызывающий тошноту стук.
      Два, три, четыре; затем, не отрывая рук от их тел, он наклонился очень близко сначала к лицу Стеттона, потом к лицу принцессы. Он долго вглядывался. И увидел, что они мертвы.
      Тогда Василий Петрович поднялся на ноги и стоял так, глядя вниз на тело женщины.
      - Мария, - пробормотал он и несколько раз повторил: - Мария... Мария.
      Потом резко повернулся, подошел к балюстраде, одним махом взлетел на сук дерева, нависавший над балконом, и исчез в густой листве.
      Послышался легкий треск сгибающихся под его тяжестью ветвей, потом, мгновением позже, звук приземления.
      Сук мягко покачивался над мраморной балюстрадой.
      Это движение становилось все медленнее и медленнее, пока даже листья не перестали трепетать, и все смолкло.
      На балконе воцарились ночь и тишина.
      Где-то на юге Франции - не так уж важно, где именно, может быть, в Ницце - на белом песке пляжа под огромным разноцветным зонтом сидели молодой человек и девушка.
      На них были купальные костюмы, но при этом сухие.
      Возможно, на пляж их привлекало нечто более интересное, чем купанье в Средиземном море. Они долго молчали, пристально глядя друг другу в глаза, и при этом крепко держались за руки.
      Внезапно девушка заговорила:
      - А еще... я верю... моя печаль делает полнее мое счастье. - Она спокойно улыбнулась. - Так что вы не должны ревновать.
      Молодой человек посмотрел на нее. Вернее, посмотрел бы, если бы не был этим занят и раньше.
      - Я ревную ко всему и ко всем, если это хоть чуть-чуть отвлекает ваши мысли от меня, - решительно заявил он.
      - Нет. Я серьезно, - ответила девушка. - Вы не должны мне предлагать забыть Алину, и если я хочу говорить о ней, то только с вами и ни с кем больше. Как я могу забыть? Это было так ужасно!
      Девушка закрыла лицо руками.
      - Виви! Виви, дорогая! - Молодой человек попытался отвести ее руки. Вы не должны думать об этом... решительно не должны. Пожалуйста, дорогая.
      Что касается Алины, я не стану просить вас забыть ее.
      И я буду говорить с вами о ней столько, сколько вы сами захотите. Дорогая, но вы не должны... доктор этого не разрешает, к нему надо прислушаться. Ну, поговорим обо мне, - вы знаете, чего я хочу. Чтобы вы сказали...
      Очевидно, молодой человек знал, как ее отвлечь, потому что после этой просьбы девушка вдруг открыла лицо и посмотрела на него.
      - Месье Науманн, - внушительно произнесла она, - не начинайте снова, не то пожалеете.
      - Но, Виви! Ждать целый год невозможно! Полгода - самое большее! Вы знаете, моя мама думает...
      Девушка прервала его:
      - Ваша мама согласна со мной, молодой человек, и вы это знаете.
      - Тьфу, пропасть, говорю же вам, я не могу ждать целый год! Я не выдержу! Осенью я должен быть в Риме, а вы останетесь в Берлине... Как вы полагаете, какого черта делать мне?
      Девушка вскочила на ноги.
      - Все, что вам нравится, месье! - весело закричала она. - Всегда делайте то, что вам нравится. Таков мой девиз, поскольку именно такой девиз был в Телемской обители. А теперь прощайте, месье.
      Шутливо помахав ему рукой, она понеслась по пляжу навстречу прибою. В то же мгновение он вскочил тоже, догнал ее, и оба они с шумным плеском вбежали в воду.
      Таким образом, в конце концов так получилось, что Виви Жанвур, француженка с головы до пят, изменила как свою национальность, так и свое имя и стала немецкой фрау.
      Никто не станет утверждать, что она не заслуживает своего счастья, или упрекать ее за то, что она хранит память о единственном друге ее ранних лет. Пребывание в женском монастыре и не менее скромная жизнь во дворце создали из нее самую лучшую и самую послушную из жен. И все же - только это шепотом, - если вы желаете заслужить доброжелательное к себе отношение герра Фредерика Науманна, ставшего большим авторитетом в политике и дипломатии, то не худо было бы сперва заручиться поддержкой хозяйки дома. И кстати, во время оно Науманн все-таки настоял на своем относительно некоей даты.