Глава 22

Опять назад

В эту ночь Стеттон с Науманном просидели за беседой в знакомой уже нам комнате далеко за полночь.

Науманн рассказал о своих неоднократных попытках увидеться с Виви. Когда его старания наконец увенчались успехом, появилась принцесса и приказала ему покинуть дом. Кроме того, после свадьбы принца германский министр получил вежливое уведомление, что герр Фредерик Науманн объявлен в Маризи persona non grata, в результате Науманну уже намекнули, что в течение месяца он будет переведен в Вену. Ему было отказано даже в визите во дворец, когда он позвонил туда в последней, отчаянной попытке увидеть Виви.

Науманн полагал, что эти и многие другие случаи связаны между собой, что причина у них одна. Впрочем, когда Стеттон возвращался к себе в отель, он уже ничего не помнил из рассказа приятеля. Все его мысли были только о том, что Алина потеряна для него безвозвратно; он все еще не мог осознать, как могло случиться, что женщина, которая обещала выйти за него замуж, которая дарила ему свои поцелуи и шептала слова любви, стала принцессой Маризи.

Только теперь впервые он понял всю степень своего безумного увлечения ею. Оставшись в одиночестве в своей комнате, он предался глубокому отчаянию. В эту ночь он так и не уснул.

Утро не принесло облегчения. Тысячу раз за ночь он пытался внушить себе, что все кончено; что ему следует покинуть Маризи, и чем скорее, тем лучше. Но решиться на отъезд никак не мог.

Его преследовало лицо Алины; оно все время стояло перед глазами. Он не понимал, любит он ее или ненавидит; он только чувствовал, что никогда не сможет забыть ее.

Потом внезапно его настроение изменилось, и он стал проклинать ее всеми известными ему проклятиями. Он готов был уничтожить ее, убить себя, но больше всего хотел отомстить.

Что же касается Василия Петровича, то Стеттон потерял всякую надежду найти его. Кроме всего прочего, в глубине души он был уверен, что пуля Алины в то незабываемое утро в Фазилике была смертельной. Василий Петрович мертв, говорил он себе, поэтому отомстить может только он, Стеттон. И он поклялся, что так оно и будет.

Именно в таком настроении после отвратительного завтрака он вышел на улицу. Ему особенно некуда было идти, поэтому, случайно оказавшись возле Уолдерин-Плейс, 5, он поднялся по лестнице в квартиру Науманна.

Молодого дипломата не было дома. Стеттон опять вышел на улицу и пошел по направлению к германской миссии. Там он провел минут пятнадцать, болтая с Науманном, которого тоже нашел в удрученном состоянии духа.

Бесцельно слоняясь, в одиннадцать часов он оказался на Аллее, ломая голову над тем, куда идти и что делать, и вдруг остановился, обернулся и обнаружил, что стоит прямо перед мраморным дворцом принца Маризи. Выходит, он притащился туда совершенно бессознательно, помимо своей воли и желания.

Пока он стоял там, глазея на величественные бронзовые двери, его внезапно охватило сокрушительное желание, которое, по сути, бродило в его мозгу все это утро. Теперь оно овладело им с такой силой, что он даже не решился разобраться в нем.

По мраморным плитам он миновал бронзовые ворота и передал свою карточку слуге, подошедшему к двери, заявив, что ему настоятельно необходима аудиенция у принца.

Его провели широким коридором в приемную и оставили там ждать. В приемной находилось еще несколько посетителей тоже, очевидно, ожидавших аудиенции.

Через несколько минут слуга появился снова и пригласил одного из дожидавшихся следовать за ним. Прошло еще минут десять, и Стеттон услышал от дверей собственное имя.

— Месье Стеттон, теперь принц желает видеть вас.

Стеттон на некотором расстоянии следовал за слугой по коридору, затем вверх на один пролет лестницы и далее в большую, затянутую гобеленами парадную комнату, дух официоза и церемонности которой подчеркивали даже ковры, устилавшие полированные полы.

За столом в огромном кресле из черного дерева сидел принц Маризи; чуть поодаль, за столом поменьше, сидел что-то писавший молодой человек. Когда Стеттон вошел, слуга от дверей громко провозгласил его имя.

Стеттон пересек комнату и остановился в нескольких шагах от принца.

Принц не снизошел до приветствия, хотя не так давно они три или четыре раза обедали за одним столом.

Вместо этого он поднял глаза и резко спросил:

— Вы хотели видеть меня?

— Да, ваше высочество.

— И что?

Стеттон поколебался, потом вполголоса сказал:

— Ваше высочество, наверное, предпочли бы… То, что я хочу сказать, предназначено только для ваших ушей.

— Вы в этом уверены, месье?

— Совершенно уверен.

Принц повернулся к молодому человеку за столиком и распорядился:

— Де Майд, оставьте нас. Вернетесь, когда месье Стеттон выйдет.

Де Майд без единого слова поднялся и удалился.

— Пожалуйста, будьте кратки, месье Стеттон, — сказал принц. — Другие ждут.

— Я постараюсь, ваше высочество. — Стеттон воззвал к своей храбрости. — То, что я скажу, будет для вас, ваше высочество, и удивительным, и неприятным, но вы должны поверить, что мой единственный мотив — услужить вам. Это касается мадемуазель Солини… принцессы, я хотел сказать.

— Принцессы? — Принц остро посмотрел на Стеттона и нахмурился.

— Да, ваше высочество. Есть некоторые весьма неприятные, но, к несчастью, имевшие место вещи, о которых вы должны знать и о которых, я уверен, вы не знаете. Вашему высочеству оскорбительно будет услышать о них, но потом вы будете мне благодарны.

Принц нахмурился еще больше:

— Вы хотите сказать, что у вас есть какие-то обвинения в адрес принцессы?

И опять Стеттону понадобилась вся его храбрость. Он твердо ответил:

— Да, ваше высочество.

— Какого рода?

— На это я смогу ответить, только подробно все рассказав.

— Они серьезны?

— Да.

Принц нажал кнопку звонка на столе. Когда появился слуга, он приказал:

— Передайте принцессе, что мы просим ее присутствовать.

Слуга исчез.

— Но, ваше высочество… — начал было протестовать Стеттон.

Принц прервал его:

— Именно так. Я сам управляю своими делами, месье.

Ожидание длилось пять минут. Стеттон лихорадочно думал о том, что должно произойти. Принц просматривал бумаги, лежавшие на его столе.

Дверь тихо отворилась, и вошла Алина. Наверное, она успела спросить у слуги о том, кто находится у принца, потому что, увидев Стеттона, не проявила не только удивления, но и вообще никаких эмоций. Она пересекла комнату и остановилась возле принца, который заговорил первым:

— Мадам, я послал за вами, чтобы вы услышали то, что хочет сказать месье Стеттон. Он хочет поговорить о вас. Теперь, месье, приступайте и будьте лаконичны.

Месье Стеттон вдруг возымел огромное желание провалиться сквозь пол. Он осознал, что Науманн был прав — в высочайшей степени прав. Ему нечего было сказать; он ничего не осмелится сказать.

По глазам принца он очень отчетливо видел, что произойдет с человеком, который попытается опозорить женщину, носящую столь славное имя, без — как выразился Науманн — несомненных и немедленных доказательств.

Он несколько раз открывал рот, чтобы начать говорить, и не мог подобрать слова. Им владело только одно, довольно позорное, желание — бросить все и сбежать.

Принц сказал с легким нетерпением:

— Ну, месье?

И тут, поскольку Стеттон продолжал молчать, раздался голос принцессы:

— Ваше высочество, я могу понять затруднение и нежелание месье Стеттона говорить при мне. Я очень хорошо знаю, что он желал бы сказать, и вполне естественно, что он колеблется, стоит ли это говорить в моем присутствии. Мне очень жаль, что он вообще посчитал необходимым говорить, но ваше высочество уже знает, что я далеко не совершенство.

Судя по легкой улыбке, которая мелькнула на лице принца, похоже было, что он совсем не уверен в чем-либо подобном. Принцесса повернулась к Стеттону:

— Месье, если бы вы позволили мне объясниться за вас, я буду рада это сделать.

Стеттон кивнул, и на лице его отразилась признательность.

— Вы, ваше высочество, будете неприятно удивлены тем, что я сейчас скажу, — начала принцесса, почти слово в слово повторив то, что несколькими минутами ранее сказал Стеттон, — но я надеюсь на ваше прощение, хотя сама я в прощении не нуждаюсь. Я буду кратка.

Ваше высочество, вспомните день, когда вы оставили меня, — как я думала, навсегда, — ужасно несчастной и в слезах. На следующий день месье Стеттон просил меня стать его женой, и я приняла его предложение.

Действительно, — принцесса пристально посмотрела на Стеттона, не замечая, что на лице принца появилось выражение удивления, — у меня до сих пор хранится полученное от него письмо, которым, ручаюсь месье Стеттону, я буду очень дорожить.

Три дня спустя вы, ваше высочество, зашли ко мне в ложу в опере и дали мне повод поверить… то есть сказали мне, что заедете ко мне на следующий день. В тот же вечер я отказала месье Стеттону. Не отрицаю, я заслуживаю упрека; это был несколько вероломный поступок, и месье Стеттон имел все основания почувствовать обиду на меня.

Принцесса остановилась, посмотрела сначала на принца, потом на Стеттона, ее прекрасное лицо было скромным и трогательно умоляющим. Принц казался очень удивленным. Глядя на молодого человека, он сурово спросил:

— Что же это, месье Стеттон? Вы называете серьезным обвинение женщины в том, что она изменила свое решение?

Что касается Стеттона, то он потерял дар речи. Гнев на свою беспомощность, удивление дьявольской хитростью и поразительной изворотливостью Алины и совершенно неуместная благодарность за то, что его затруднительное положение разрешилось, — все эти сложные чувства повергли его в замешательство. Он молчал.

Тем временем принц требовательно смотрел на него, ожидая, когда тот заговорит. Стеттон хотел наброситься на женщину, которая стала принцессой Маризи, с ожесточенными обвинениями, но не посмел и не смог. И кончил тем, что вообще ничего не сказал.

Не говоря ни слова, он отвесил глубокий поклон принцу и принцессе, повернулся и пошел к двери.

Уже дойдя до двери, Стеттон услышал голос позади себя:

— Пусть он идет, Мишель.

Еще минута, и он оказался на улице.

Ну что ж, все кончено. Так он думал. Для него навсегда потеряна не только Алина, но и какая бы то ни было надежда на мщение. Конец авантюре, которая должна была бы привести его к алтарю счастья. Эта глава закрыта. Не стоило бы тратить время на рыдания над пролитым молоком; к такому, вполне философскому, заключению он пришел, когда добрался до дверей своей комнаты в отеле «Уолдерин».

Он без аппетита съел ленч, с час прогуливался по улицам, еще часик поболтал со знакомыми, встреченными на Уолдерин-Плейс.

В три часа дня он обнаружил, что сидит в читальной комнате отеля с книгой в руках, но смятенные мысли мешали ему читать.

Внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече. Подняв глаза, он увидел стоявшего рядом Фредерика Науманна.

— Я ищу тебя уже два часа. Куда ты, черт побери, подевался?

Стеттон, не считавший нужным посвящать друга в подробности своей блестяще выполненной миссии во дворце, ответил, что он никуда особенно не девался.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказал Науманн. — Давай поднимемся в комнату.

Стеттон, которому не хотелось разговаривать не только с Науманном, но и с кем бы то ни было вообще, нехотя поплелся к лифту и далее в свою комнату.

По правде говоря, молодой дипломат выглядел как человек, который принес новости. Но какие новости могли бы сейчас заинтересовать Стеттона?

Они сели, закурили по сигарете, и Науманн начал:

— Сегодня утром я получил письмо.

Это не показалось Стеттону такой уж катастрофой, и он ничего не ответил.

— Письмо от мадемуазель Жанвур, — возбужденно продолжал молодой дипломат. — Что ты думаешь об этом?

— Не могу сказать, что я вообще о чем-нибудь думаю.

Науманн фыркнул:

— Да? Ну что ж, а я думаю. За последние два месяца я написал ей не менее дюжины писем и потратил небольшое состояние на взятки и подкупы. И вот — первое слово, которое я получил от нее.

— И что же она написала? — Это было сказано с полнейшим равнодушием.

— Не много. Но кое-что. Стеттон, я собираюсь жениться на ней. Я не могу жить без нее. Но принцесса не позволяет ей иметь со мной дело… и она не имеет.

Об этом она и говорит в своем письме.

Так какого черта ты предполагаешь жениться на ней?

— Но это еще не все, что есть в письме, — продолжал Науманн, не обратив внимания на слова Стеттона. — Она пишет, что все равно любит меня; что она никогда не сможет полюбить никого другого, а вслед за этим просит меня не посылать ей больше никаких писем. Ну, это решать мне. Я намерен написать в Берлин сегодня вечером. В течение двух дней полиция всего мира отыщет Василия Петровича.

— Они его не найдут.

— Почему?

— Потому что он мертв.

Науманн остро взглянул на него:

— Ты так думаешь? Откуда ты знаешь…

— Я не знаю. В конце концов, у меня нет об этом точных сведений. Но я совершенно уверен, что он умер.

Господи боже! Разве я не обыскивал все углы Европы так тщательно, что мог бы отыскаться даже микроб?

Нет, это бесполезно.

— Ты говоришь так, словно тебе безразлично, найдем мы его или нет, — с сердцем сказал Науманн. — Что случилось?

— Ничего. Я с этим покончил. Вот и все. Покончил со всем этим делом. Я устал. Позволь мне сказать кое-что, Науманн. Еще не родился человек, который мог бы справиться с Алиной Солини. Мне она не по силам, и тебе она не по силам. Я бросаю это. Завтра утром я уезжаю в Нью-Йорк.

— Нет! — вскрикнул Науманн. — Я же вижу, что-то случилось. Вчера ты разговаривал иначе. Так что же случилось?

В конце концов Стеттон поведал ему в деталях о своем визите во дворец.

Когда он закончил рассказ, Науманн заявил, что не видит в происшедшем, хотя оно и весьма оскорбительно для Стеттона, каких-либо причин, которые могли бы столь внезапно заставить его отказаться от всех своих планов; напротив, случившееся должно бы придать Стеттону энергии и усилить его жажду мщения.

Но Стеттон неколебимо стоял на том, что утром покинет Маризи. Когда через три часа Науманн поднялся, собираясь уходить, они пожали друг другу руки и распрощались, потому что Науманн сегодня вечером обедал вне Дома, а Стеттон предполагал уехать завтра ранним утром.

И не уехал. Он все подготовил для отъезда, его ничто больше не задерживало, но он оказался не в состоянии заставить себя уехать.

Науманн не без задней мысли высказал предположение, что Стеттон, вероятно, дожидается карнавала Перли, который должен был начаться через неделю или две. Карнавал, объяснил Науманн, происходит в Маризи ежегодно в разгаре лета, а уличное театрализованное шествие в день открытия карнавала будет возглавляться принцем и принцессой в золотой колеснице. Без сомнения, сказал Науманн, Стеттону захочется это увидеть.

— Захотелось бы, — ответил Стеттон, — если бы рядом со мной был Василий Петрович. Я полагаю, тогда принц в своей золоченой карете вернулся бы во дворец в одиночестве.

Прошло три дня, и утро четвертого все еще застало Стеттона в Маризи. Дюжину раз он решал покинуть город первым же поездом и уехать на запад, но не отваживался, хотя никаких очевидных препятствий тому не было. Однажды на Аллее он встретил Алину с Виви. Она поклонилась ему вежливо и дружелюбно, а он почувствовал дикое удовлетворение, вызывающе грубо повернувшись к ней спиной.

Но на четвертый день он, наконец, совершил решительный прыжок. В час дня он зашел к Науманну в миссию, чтобы попрощаться. Науманн со смехом покачал головой.

— Если бы я верил, что ты действительно собрался уезжать, — заявил он, — я бы стал тебя отговаривать.

Карнавал состоится на следующей неделе, грех пропустить его. Это бесконечно забавно. Ты должен быть здесь.

— Вот увидишь, — возразил Стеттон, — я решил окончательно. Прощай, старина. Может быть, когда-нибудь еще увидимся.

Через три часа он действительно сидел в купе берлинского экспресса, мчащегося по равнине со скоростью шестьдесят миль в час. Он убеждал себя, что видит в последний раз не только Маризи, но и Европу. Места, ранившие его. Он хотел обратно в Америку. В Нью-Йорк! Все, что угодно, лишь бы совсем другое. Через неделю он забудет об Алине Солини. И начнет работать.

Маризи! Он ненавидел его!

На пару дней он задержался в Берлине, чтобы позвонить и попрощаться с друзьями и знакомыми, и на один день — в Париже для таких же процедур. Потом он отправился в Лондон, где провернул некоторые дела в филиале производственной компании его отца, из-за чего задержался на три дня дольше, чем рассчитывал, и заказал себе место на «Лавонии», которая должна была отплыть из Ливерпуля через несколько дней.

Вечером он посетил театр и поужинал в «Савое» с одним своим старым, еще гарвардским товарищем, который приехал в Англию в качестве агента по американским автомобилям.