Глава 15

Любовь и упрямство

Наверное, нет ничего труднее, чем простить и забыть чью-то преднамеренную, заранее обдуманную попытку отнять у вас жизнь.

Можете себе представить чувства Фредерика Науманна, когда он обнаружил, что женщина, которую он и так уже ненавидел, пыталась лишить его жизни. Его ненависть возросла вдесятеро и подкреплялась еще и страхом.

Он поклялся отомстить мадемуазель Солини; когда же Стеттон выразил сомнение в том, что именно она покушалась на его жизнь, ссылаясь на отсутствие доказательств, Науманн не смог удержаться в рамках приличия, хотя тут же извинился.

Однако он сразу же начал искать доказательства, и притом вполне обдуманно. Бумагу, в которую была завернута коробка и саму коробку, в которой еще оставалось четыре тартинки, он закрыл в шкафу. Затем спустился вниз поискать консьержа, в надежде узнать у него подробности о посыльном, который доставил пакет.

Но старый Шанти не только плохо видел и слышал, но еще и помнил очень мало.

Посыльный был мужчиной или женщиной? Мужчиной.

Он был в униформе? Шанти не знал.

Мужчина или мальчик? Он не уверен.

Как он выглядел? Услышав такой вопрос, консьерж окончательно растерялся, он знал только, что вроде бы это был мужчина.

Какой дорогой пошел посыльный, передав пакет? Он вышел за дверь. После этого единственно определенного ответа, который он получил, Науманн потерял терпение и ушел, оставив Шанти, сидевшего на своем стуле около двери вестибюля, беспомощно хлопать глазами.

Было уже более трех часов пополудни, поэтому Науманн, в первый раз за этот день, поспешил к своему рабочему столу в миссии. Он торопился, работал небрежно и все-таки был занят до шести часов. Потом он отправился в отель «Уолдерин» обедать со Стеттоном.

Весь вечер у себя в комнате он обдумывал, как найти улики. Единственное, что он решил сразу: он не станет обращаться за помощью в полицию.

Во-первых, они вряд ли сумеют ему помочь; во-вторых, конечно, не помогут, пока ими командует Дюшесне; и наконец, если он окажется связанным с еще одним сомнительным эпизодом, то, вероятнее всего, это кончится для него отзывом в Берлин. Вот если он добьется успеха и сумеет доказать вину мадемуазель Солини, тогда дело другое; он должен увидеть, как она будет наказана за свои преступления, он приложит для этого все силы и ни перед чем не остановится.

Но как получить доказательства? С посыльным ничего не выйдет, поскольку Шанти вообще его не помнил.

Можно бы сделать химический анализ тартинок, проследить, где и кому продавался яд, но это долгий путь, к тому же только полиции доступно провести такое исследование с обоснованной надеждой на успех.

Значит, остаются пакет, сама коробка и записка. Если бы он мог попросить помощи у полиции! Несомненно, при всем своем уме мадемуазель Солини не могла скрыть все следы.

Науманн был абсолютно убежден в ее вине, как будто видел все собственными глазами. При этом он был также убежден, что мадемуазель Жанвур не имела с этим ничего общего. И был полон решимости спасти девушку. Как — другой вопрос.

Очевидно, мадемуазель Солини не приходило в голову, что и он, между прочим, может угрожать ей, если она решилась провести столь смелое и едва не удавшееся покушение на его жизнь. Но теперь мосты сожжены. Она объявила войну, и его единственный шанс в том, чтобы оказать достойное сопротивление.

Ворочаясь всю ночь на постели, он продумал тысячи вариантов, пока не почувствовал, что засыпает от усталости.

На следующее утро он проснулся с единственной мыслью: надо спасти Виви. Если бы он смог увидеть ее и поговорить с ней, она, быть может, поверила бы ему.

Он хотел было позвонить ей и просить встретиться с ним в ресторане во время ленча, но потом решил действовать в открытую. Он подождал до одиннадцати часов и, не в силах справиться с нетерпением, взял такси до дома номер 341 на Аллее.

Он почти не сомневался, что мадемуазель Солини не позволит ему увидеться с девушкой, но, возможно, пожелает увидеться с ним сама, чтобы, чувствуя себя неуязвимой, поинтересоваться со своей насмешливой улыбкой, написал ли он Василию Петровичу. В этом случае ему ничего не останется, кроме как проглотить ее полное пренебрежение к себе, а затем… ну, там видно будет. Можно представить, какие усилия ему придется приложить, чтобы быть учтивым с нею.

На его счастье, мадемуазель Солини не было дома.

О чем в дверях сообщил ему Чен.

— А мадемуазель Жанвур?

— Я посмотрю, месье. Пройдите, пожалуйста, в гостиную.

Через несколько минут Чен вернулся и доложил, что мадемуазель Жанвур в своей комнате и скоро спустится. Науманн вздохнул с облегчением. Он не успел еще настроиться на долгое ожидание, как дверь отворилась и на пороге появилась Виви. Она была одета в серое свободное домашнее платье, перехваченное в талии поясом. Он подумал, что никогда еще не видел ее столь очаровательной.

— Рада видеть вас, месье, — приветствовала его Виви, протягивая руку. В ее манере угадывалось плохо скрытое любопытство с оттенком настороженности.

— И удивлены, конечно, — отозвался Науманн, склоняясь к ее руке.

— Может быть… немного, — призналась девушка, улыбаясь. — Вы так редко у нас бываете, что это становится чем-то вроде события.

— И, как правило, неприятного события, — сказал Науманн, пододвинув стул ей и сев на другой. — Как позавчера, например. Я понимаю, это было непростительно… Я должен был сначала прийти к вам…

— Нисколько, — возразила Виви, обретая свою естественную непринужденность. — Вы были очень добры и заботливы, месье Науманн; и если я еще не поблагодарила вас, то делаю это теперь. Только это невозможно.

— Вы имеете в виду, невозможно принять мое предложение?

— Да-

— А почему?

— Разве так уж необходимо опять перечислять причины?

— Нет. Я не знаю, почему я спросил. Ведь я не имею права надоедать вам.

— Вы не надоедаете мне, месье.

— Явно надоедаю.

— Извините меня… это не так… вы не должны так говорить. — Глаза Виви неотрывно глядели в его глаза.

После короткой паузы она непроизвольно добавила: — Вы очень хорошо знаете, что вы — единственный мой друг в Маризи.

Науманн улыбнулся:

— В это трудно поверить.

— И тем не менее это правда.

— Вы обращаетесь со мной не как с другом, хотя я и вправду им был.

— Я обращаюсь с вами не как с другом? — горячо вскричала Виви. — Это вы плохо обращаетесь со мной.

Вы ни разу не зашли навестить меня, а что я могла сделать? Однажды — вы помните? — я подумала, что мы Действительно собираемся стать друзьями. В тот день, когда вы обещали больше ничего не говорить об Алине.

Правда, вы сдержали свое обещание, но не говоря ничего вообще, то есть и не появляясь.

— Разве я сейчас не здесь?

— Да, но с какими-то ужасно серьезными намерениями. Я вижу это по вашим глазам. Вы пришли, чтобы сказать мне что-то, но я скорее предпочла бы, чтобы вы пришли и ничего мне не рассказывали. Это касается той мистической записки, которую вы получили на другой день?

— Да. Вчера.

— Что ж, я согласна; действительно, странно, что ее кто-то написал. Что в ней было? Как она подписана?

Вместо ответа, Науманн полез в нагрудный карман и вынул розоватый конверт, из которого достал листок бумаги.

— Я получил это вчера утром вместе с абрикосовыми тартинками в коробке. Она подписана вашим именем. — Он передал записку девушке.

При первом взгляде на нее Виви удивленно воскликнула:

— Это же мой почерк! Нет, не может быть! Как похоже выглядит! — потом, внимательнее присмотревшись к записке, поправилась: — Все, за исключением «Т». Я очень смешно пишу «Т». — Она перечитала записку дважды; потом, взглянув на Науманна, добавила: — Это определенно моя подпись. И это моя писчая бумага. Откуда это?

— Я скажу вам. Это из коробки с абрикосовыми тартинками… с предложением мира.

— Абрикосовые тартинки?

— Да. Как раз такие, какими вы угощали меня однажды за чаем. Помните? Вы сказали тогда, что сделали их сами.

— Да-а… так и было.

Какое-то мгновение Виви молча смотрела на него, потом продолжила:

— Но откуда они? И зачем?

— Я могу ответить на последний вопрос. Об этом я еще не говорил вам. Тартинки были отравлены.

В глазах Виви появился ужас. Она вскричала:

— Отравлены?!

— Да, мадемуазель. Когда я позвонил вам и открылось, что записка поддельная, я стал подозревать что-то неладное. Тогда одну штучку я отдал собаке. Через десять минут она умерла.

— Но это ужасно! — сказала Виви вполголоса, с сомнением глядя на него. — Это невозможно. Кто способен на такой ужасный поступок? И кто может знать мой почерк и взять мою почтовую бумагу… И знать о тартинках…

Девушка вдруг замолчала, и в глазах ее начало появляться выражение отвращения и страха.

— Месье, что это? То, что вы рассказали мне? — крикнула она почти сердито.

— Это правда, мадемуазель, — серьезно ответил Науманн. — Мне необязательно говорить больше; вы начинаете приходить к собственному заключению, и вы правы.

— Вы имеете в виду, что это кто-то из этого дома?

— Да. И кто-то, кто ненавидит меня.

Повисла долгая тишина. На лице девушки появилось выражение понимания, сомнения и страха. Науманн хранил молчание, ожидая, пока она заговорит. Наконец она сказала:

— Я знаю. Я знаю, что вы думаете, месье Науманн.

Вы думаете, что Алина… сделала это. Вы пришли сюда, чтобы сказать мне… Но я не могу поверить… не могу…

Я не могу!

— Но это правда. Подумайте, мадемуазель, кто бы еще мог сделать такое?

— Я не верю! — кричала девушка.

И этого утверждения она держалась стойко, несмотря на все, что еще мог бы сказать Науманн. Дюжину раз он приводил ей неопровержимые доказательства, но Виви оставалась непреклонной.

Кончилось тем, что он начал терять терпение и заявил, что никто, будучи в своем уме, при наличии цепи столь очевидных доказательств, не усомнился бы в том, что он сказал.

Виви, всплеснув руками, тут же парировала, что если он чувствует себя столь уверенным в собственных подозрениях, то ему лучше бы пойти прямо в полицию, и обвинила его в предубежденности и преступных намерениях.

— Но я не понимаю! — в отчаянии вскричал Науманн. — Я не понимаю, как вы можете сомневаться!

И у меня нет никаких преступных намерений… Вы ошибаетесь!

— Я знаю. Простите меня, — сразу смягчилась девушка. После короткой паузы она добавила: — Месье Науманн, я хочу задать вам вопрос; тогда, может быть, вы поймете. Смогли бы вы поверить в такое же дело и при таких же доказательствах, если бы это касалось вашей матери? Поверили бы вы, что она — убийца?

— Господи боже! — вскричал Науманн. — Конечно нет! Вы не знаете моей матери.

— Но Алина мне мать и даже более того, — серьезно ответила Виви. — Разве вы не видите? Я люблю ее. Месье, вы ошибаетесь… я чувствую это… Я уверена в этом!

До Науманна наконец дошло, что этот случай из разряда безнадежных. Спорить с женщиной, которая испытывает истинную и глубокую любовь, — дурацкое занятие.

Все же он не предался отчаянию. Виви не рассердилась на него, это было, несомненно. Она сказала, что он был ее единственным другом в Маризи. Он поглядел на нее и сказал то, с чего надо было начать разговор.

— Если вы, мадемуазель, — сказал он, — видите в мадемуазель Солини свою мать, я больше ничего о ней не скажу.

— Именно об этом я просила вас еще два месяца назад, — сказала Виви, неожиданно улыбнувшись.

— Я знаю, я должен вам повиноваться. Вы думаете, наверное, что мне больше нечего сказать вам.

Девушка возразила, что этого она точно не думает.

— Вы помните тот день в библиотеке? Вы были так обаятельны. Вот! Не такие бы мне признания делать, когда я должна сердиться на вас.

— Мне нравится, когда вы сердитесь, — ни с того ни с сего заявил Науманн. — У вас начинают сверкать глаза. Если хотите знать, то очень может быть, что именно поэтому я говорю вам вещи, которые вам не нравятся.

— Надеюсь, что нет, — неожиданно серьезно сказала Виви. — Это причинило бы мне боль. И самое плохое при этом, что вы можете быть так приятны. Самый приятный человек из всех, кого я знаю. — У нее дрогнули губы.

Науманн засмеялся ее тону самой разборчивой в мире женщины.

— Совсем не много нужно, чтобы стать чемпионом Маризи, — сказал он. — Вот подождите, приедете в Париж. Мне придется довольствоваться разрешением вызвать для вас экипаж у Сигоньяка.

— Париж! — вскричала Виви, забыв обо всем, когда услышала это магическое для нее слово. — Ох, я так этого жду! Мы собираемся весной.

— С…

— С Алиной.

Науманн нахмурился, и наступила неловкая тишина.

Он очень хорошо знал, что хочет сказать, но не мог решить, как именно это сделать.

Наконец неуверенно начал:

— Я хотел бы сам показать вам Париж. И Берлин, и Лондон… Представляете, как хорошо мы провели бы время вместе?

— С трудом представляю, — озорно засмеялась Виви. — Я не поехала бы без Алины, и боюсь, что вы при этом были бы не очень веселы.

— Но я имел в виду не Алину. Я имел в виду одни… только вы и я.

— О! Это было бы очень приятно, если бы было возможно.

— А почему это невозможно?

Виви бросила на него быстрый взгляд. Да, его лицо, как и его тон, было очень серьезно. Так или иначе, она почувствовала, что увлеклась или готова была увлечься им, и тогда она сказала с достоинством:

— Не позволяйте мне думать, что вы серьезны, месье Науманн.

— Но я серьезен!

— Значит, вы хотите оскорбить меня?

— Оскорбить вас! — Науманн в изумлении уставился на нее. Потом постепенно лицо его стало выражать понимание и вместе с тем категорическое несогласие и даже протест.

— Мадемуазель! Уверяю вас… Не думайте, что я имел в виду… Как могу я обидеть вас, если я вас люблю?

— Месье! — вскрикнула, покраснев, Виви.

Но Науманн, произнеся слово, почувствовал, что хорошо начал, и, отбросив всякую осторожность, ринулся дальше.

— Я люблю вас! — повторил он. — Вы это знаете. Я полюбил вас сразу, с того момента, как впервые вас увидел.

Силы небесные! Обидеть вас? Я поклоняюсь вам, Виви!

Позвольте мне вас так называть! Виви, не прогоняйте меня… позвольте мне видеть вас! Милая моя!

Затем, спохватившись, что сказанное им очень важно и, значит, держаться необходимо на том же высоком уровне, он поднялся на ноги и торжественно произнес:

— Мадемуазель Жанвур, согласны ли вы выйти за меня замуж?

Лицо Виви то краснело, то бледнело. Ее глаза избегали его взгляда, и, когда наконец она заговорила, ее голос дрожал и был таким тихим, что он с трудом разбирал слова:

— Но, месье Науманн… вы знаете меня так мало… это невозможно… чтобы вы… вы…

— Виви, взгляните на меня! Я люблю вас! — Его голос тоже слегка вздрагивал.

— Месье… я не знаю…

— Вы любите меня?

— Месье…

— Вы любите меня?

Внезапно наступила напряженная тишина. Он стоял на коленях перед ее креслом. А потом, прежде чем кто-нибудь из них понял, как это случилось, его руки обвили ее. Он крепко обнял девушку. Она отшатнулась… слегка; их губы встретились; ее руки обвились вокруг его шеи.

— Ах… — Она вздохнула, и этот вздох пролетел как весенний ветерок.

— Виви, дорогая… вы любите меня… взгляните на меня.

Их губы опять встретились.

— Вы любите меня, Виви?

Он повторял этот вопрос снова и снова, и наконец откуда-то от его плеча донеслось приглушенное, с едва сдерживаемым чувством, слово:

— Да.

Он еще крепче обнял ее. И тут же спросил:

— Вы выйдете за меня, Виви?

При этом вопросе, высказанном тоном хотя и нежным, но настойчивым, Виви отшатнулась, как будто вдруг испугалась.

— Я не знаю… я должна подумать… — запинаясь, произнесла она.

Изумленный Науманн вскричал:

— Но вы же любите меня!

— Да, — просто и открыто сказала Виви. — Да, месье, я люблю вас. Я думаю, что всегда любила вас. Но когда вы просите меня выйти за вас замуж, это подразумевает очень серьезное дело, не так ли? Может быть, вы даже не сознаете… Вы уверены, что хотите жениться на мне?

— Хочу ли я? — Науманн снова обнял ее. Но она остановила его:

— Знаете, месье, существует много вещей, которые следует обсудить… ваша семья… ваше положение…

— Я знаю, — ответил Науманн, слегка отрезвев от ее тона. — Я обо всем подумал, Виви. Но ничего не имеет значения. Вы выйдете за меня замуж?

— Тогда… да.

Она снова подчинилась его объятию, но со странным колебанием. Это не была холодность; ее глаза красноречиво говорили о любви, о том, какая это сладость — сдача крепости; но все же какая-то тайная мысль беспокоила ее. После долгого молчания она внезапно сказала:

— Разумеется, мы должны спросить у мадемуазель Солини.

Это было как взрыв бомбы, сброшенной на мирный лагерь, хотя взорвалась она не сразу.

Науманн, позволив себе притвориться удивленным, сказал, что он не думает, будто так уж необходимо спрашивать разрешения мадемуазель Солини на руку мадемуазель Жанвур. Виви возразила, что не может выйти замуж без согласия Алины, и добавила:

— Я говорила вам, что она мне как мать.

— Но вы же знаете, что для меня невозможно о чем бы то ни было просить мадемуазель Солини! — вскричал Науманн.

Виви снова мягко, но настойчиво объяснила, что она всем обязана Алине и что немыслимо пренебречь ею в самом важном для жизни Виви вопросе. Науманн парировал, — он не находит, что мадемуазель Солини каким-либо образом может иметь отношение к этому вопросу.

Виви ответила, что Алина имеет отношение ко всему, что касается ее, Виви. А еще она спросила, представляет ли Науманн, что он хочет жениться на девушке, совершенно не имеющей ни протекции, ни связей; вопрос был неблагоразумный, он вынудил Науманна заявить, что его суженая может быть кем угодно, только не протеже убийцы.

Бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Виви холодно сказала:

— Я вам уже говорила, — холодно произнесла Виви, — что вы несправедливы к Алине. Вы не должны оскорблять ее, месье, если хотите, чтобы я хорошо думала о вас.

— Но что она сделает с нами? — вскричал Науманн. — Вы просите меня о невозможном. Я бы не стал говорить мадемуазель Солини; я бы не стал просить ее покровительства, даже если таким образом можно добыть мир.

— Тогда мне очень жаль.

Лицо девушки побледнело.

— Вы понимаете, что вы неблагоразумны? — спросил Науманн.

— Как я могу? Это не подлежит обсуждению, месье Науманн. Это вы неблагоразумны.

— Детка! — сердито закричал Науманн. — Вы — упрямица, вот вы кто. И вы это знаете.

Виви, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Может быть, я была бы не такой уж хорошей женой, раз я такая упрямая и неблагоразумная. Оставим это, месье.

— Вы имеете в виду…

— Да, — стараясь держаться мужественно, ответила она.

— Вы хотите, чтобы я вас оставил?

Недоверие, удивление, отчаяние — все было в его голосе.

— Да, — повторила Виви.

Они стояли и смотрели друг на друга молча. Лицо Науманна попеременно то краснело, то опять бледнело; его трясло от эмоций, в его глазах мольба боролась с гневом; один или два раза он пробовал заговорить, но обнаружил, что не может сладить с языком.

Вдруг от дверей раздался голос:

— Виви! А, месье Науманн!

Они обернулись. Это была мадемуазель Солини, на ней были надеты ток и меха; очевидно, она только что вошла с улицы. На мгновение повисла тишина, в то время как она быстро переводила взгляд с девушки на молодого человека и обратно. Потом Науманн низко поклонился Виви, не говоря ни слова, пересек холл, забрал свое пальто и шляпу и покинул их дом.

Мадемуазель следила глазами, как за ним закрылась дверь, потом повернулась к Виви, которая, опустившись в кресло, закрыла лицо руками. В глазах Алины было выражение сострадания и истинной любви; выражение, которого никто другой никогда в них не видел и вряд ли увидит. Она подошла к Виви, склонившись над креслом, обняла ее и прижалась холодной щекой к горячей щеке девушки, в глазах ее стояли слезы.

— Виви, что это? — нежно спросила мадемуазель Солини. — Расскажи мне, дорогая, что случилось?

— Ничего, — ответила Виви, поднимая голову и пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — Ничего не случилось… совсем ничего… Только… ох, Алина, мое сердце разбито.

Глава 16

Принц ухаживает

Покинув дом мадемуазель Солини, Науманн вернулся прямо к себе в дом номер 5 на Уолдерин-Плейс, и состояние его нелегко описать.

Это ведь не пустяк — забыть Виви Жанвур, он это знал. Он любил ее, и он всегда будет любить ее. Он хотел ее больше всего на свете.

Он называл себя дураком, идиотом, кретином. Разве она просила о чем-то неприемлемом? Разве не было ее отношение к мадемуазель Солини совершенно понятным — более того, разве оно не было похвальным? Как можно осуждать ее за преданность?

Однако, если она любила его, почему бы ей не сделать уступку его предубеждению и убеждению — убеждению, основанному на стопроцентной осведомленности?

Одно было ясно — отравленными тартинками больше заниматься нельзя. Доказать, что записка поддельная, — возможно, но ведь и сама Виви была почти обманута почерком. И написана записка на ее собственной бумаге.

Не исключено, что любая его активность в этом деле принесла бы много больше тревог и неприятностей Виви, чем той, которая, как он знал, была в этом виновна. Алина Солини обладала изворотливостью самого дьявола. Придя к такому выводу, Науманн достал из шкафа коробку с оставшимися четырьмя тартинками и бросил ее в огонь камина.

Потом он сел и стал наблюдать, как она горит, проклиная судьбу так, как проклинают ее многие другие люди даже на гораздо меньших основаниях.

Мы оставим его там и вернемся в дом номер 341 на Аллее. Прошел уже вечер, прошла ночь. Можете быть уверены, мадемуазель Солини не тратила впустую время на проклятия судьбе; у нее не было привычки вверять свои дела этой капризной даме.

Однако ее грандиозная кампания застопорилась. Судно интриги попало в мертвый штиль. Ее хитроумная и мощная атака, казалось, была с презрением отбита.

Говоря простым языком, за два дня, прошедшие после дипломатической миссии генерала Нирзанна, она не получила от принца Маризи не только никакого сообщения, но даже ни единого намека. Она несколько раз видела генерала, но все, что он мог ей сказать, это что послание Алины доставлено принцу и что ответа пока нет.

Не стоит объяснять, как вспыхнули глаза мадемуазель Солини, сидевшей за письменным столом в своем будуаре, когда на следующий день после того, как Науманн нашел и потерял свою любовь, Чен сообщил ей, что принц Маризи ожидает ее в гостиной.

— Скажите ему, что я скоро буду, — сказала Алина, и ее глаза засветились радостью. Через пятнадцать минут она сошла вниз, успев быстро, но весьма эффективно привести в порядок свой туалет.

С первой же минуты она увидела, что ее послание, переданное генералом Нирзанном, возымело свое действие. Принц спустился с высот человека, берущего все, что хочет, на позицию человека, согласного брать то, что может получить.

Не то чтобы он обращался к ней с преувеличенным уважением, в этом у него никогда не было недостатка, но в его манере смотреть на нее и разговаривать с ней было что-то тонкое и неуловимое, что, казалось, говорило: «Вы диктуете правила; я готов следовать им».

Они беседовали примерно час, дружелюбно, но вполне безлико на всевозможные темы. Принц не упоминал ни о том послании, которое он отправил с генералом Нирзанном, ни о другом, которое было ему передано генералом.

Кажется, он считал вполне естественным зайти поболтать с мадемуазель Солини, хотя Алина знала, что никто еще в Маризи не удостаивался подобной чести.

Собираясь уходить, принц сказал:

— Не сомневаюсь, что вы получили приглашение от де Майда?

Алина ответила отрицательно. Принц продолжал:

— Возможно, он вам его еще не послал. Я даю обед во дворце завтра вечером, и я внес ваше имя в список.

Я увижу вас завтра?

— Это приказ? — легкомысленно улыбнулась Алина, стараясь скрыть восторг, который рос в ее душе. Ведь только накануне графиня Потаччи ласково утешала ее, узнав, что Алина не получила приглашения.

— Я не хотел бы, чтобы вы рассматривали это как приказ, — сказал принц в ответ на ее вопрос. — Испросить чьей-либо благосклонности не означает для нас командовать.

— Если это приказ, я повинуюсь.

— А если это расположение?

— Я даю согласие.

Минутой позже принц удалился. Не успела дверь за ним закрыться, как Алина понеслась в свою комнату, чтобы послать записку дорогой графине. Когда прибыла открытка с приглашением на званый вечер, то обнаружилось, что в нем, кроме имени мадемуазель Солини, указано и имя мадемуазель Жанвур. Это слегка позабавило Алину, тем не менее она сразу пошла к Виви в комнату, чтобы сообщить ей новость и обсудить, какое платье наденет девушка.

Но Виви просто отказалась идти. Она лежала на кровати с влажной повязкой на голове; ее глаза были красными и припухшими, а лицо бледным.

— Пойдем, — уговаривала Алина, — это же нелепо!

И все из-за этого глупца Науманна! Детка, дорогая, он не стоит ни единой слезинки. Ты должна пойти; приглашение от принца — это приказ.

Виви была упряма:

— Ничем не могу помочь. Я не пойду! Скажи, что я больна. Говори, что хочешь. Я не пойду.

Алина была вынуждена оставить ее в покое.