Глава 1

Женский монастырь

Ричард Стеттон остановился у первого поворота на главную улицу, освещенную слабым блеском луны, посмотрел направо, налево.

Все увиденное им за последний час заставило его не раз пожалеть о том, что он приехал в Фазилику; он проклинал жадное юношеское любопытство, которое привело его сюда.

Сточные канавы, полные крови; безумные глаза упивавшихся победой турок, которые избивали мужчин, женщин и детей, опустошали их карманы, грабили дома; жалкое малодушие небольшого гарнизона, обязанного защищать городок и его жителей. Все это наполняло Стеттона нарастающим отвращением и вызывало в нем страстное желание бежать, бежать как можно дальше от картин и звуков этой ужасной ночи.

Он стоял, окруженный со всех сторон страшным грохотом и суматохой разграбляемого города, и гадал, в какую сторону повернуть, когда вдруг удивлен был и напуган новыми звуками; нарастая, они вскоре перекрыли все остальные звуки вокруг.

Это гудел колокол, его дикие, беспорядочные удары, казалось, вторили крикам страдания и отчаяния, носившимся над улицами из конца в конец города.

Стеттон посмотрел наверх; сомнений не было — колокольный звон доносился прямо с неба; вглядевшись, он больше угадал, чем увидел там очертания монастырской колокольни, увенчанной крестом, смутно виднеющимся в лунном свете. К темной каменной стене этого хаотически выстроенного здания он сейчас и прислонялся.

Однако в такой ситуации крест спасти молодого человека не мог, его лицо побледнело, он пробормотал:

«Господи, помилуй их!» — и направился обратно по маленькой улочке, по которой можно было добраться до центра города.

Но, возвращаясь, юноша натолкнулся на трех или четырех турок, которые промчались мимо со штыками наперевес, и снова стал искать защиты под стеной. Появилась еще группа солдат, человек тридцать или больше.

Они столпились на улице перед каменным зданием.

— Вот это место! — закричал кто-то из них. — Как бы туда забраться?

Они оглядывали стену в поисках входа в монастырь.

Из-за угла донеслись громкие ликующие вопли множества грубых глоток.

— Пойдемте, они нашли его! — позвал кто-то из солдат, и все исчезли в том направлении, откуда доносились крики.

Стеттон следом за ними тоже завернул за угол и с первого взгляда понял, что монастырь и все, кто в нем находится, обречены. Сотня, а то и больше солдат колотили камнями и булыжниками, вывернутыми из мостовой, в небольшие воротца меж двумя столбами, что перекрывали подножие короткого лестничного пролета.

Остальные наступавшие разбежались по улице в обоих направлениях в поисках более крупной и богатой добычи, предоставив, таким образом, своим жертвам короткую передышку. Колокол над ними продолжал звонить, громко, но тщетно взывая к небесам о помощи.

Ворота, висевшие на одной петле, затряслись и рухнули. На мгновение солдаты откатились назад, но тут же в азартном натиске ринулись в открывшийся проход.

Прямо в проеме дверей Стеттон увидел фигуру женщины, согбенной, с седой головой, — она стояла на пути захватчиков с воздетыми руками. Камень, пущенный солдатом, ворвавшимся первым, ударил ее прямо в лицо, и она осела на пол. Солдаты перекатывались через порог, не обращая внимания на распростертое тело.

Стеттон, почувствовав страшную слабость, спрятался за угол, чтобы не видеть ужаснувшей его сцены. Потом, охваченный внезапным гневом на этих людей, которых война превратила в диких животных, он огляделся вокруг с таким видом, будто ждал знака небес или искал волшебную палочку, которая уничтожила бы их.

Озираясь в бессильной ярости, он вдруг заметил окошко в стене примерно в трех футах над его головой. Оно было забрано железной решеткой, за которой слабый огонек свечи прятался от лунного света.

Не дав себе времени подумать, чем вызваны его скоропалительные действия, Стеттон кинулся на улицу, подобрал тяжелый камень и со всей силы швырнул его в решетку на окне. Камень ударился прямо в центр, отогнув пару прутьев почти на фут, если не больше.

В следующую секунду молодой человек подпрыгнул и ухватился за один из прутьев, потом, подтянувшись, протиснулся сквозь дыру, оставленную камнем, и оказался внутри монастыря.

Он стоял в небольшой комнатке с низким потолком, совершенно пустой и безлюдной. В одной из стен ее оказалась узкая дверь; он подошел к ней и, пораженный, остановился.

Перед ним была еще одна комната, точно такая же.

Два деревянных стула возле стены справа. У стены напротив — шкаф, в центре — деревянный стол, на который небрежно брошены бумаги, Библия и распятие.

Возле левой стены находился аналой, а перед ним на каменном полу — коленопреклоненные молодая женщина и девушка.

При одном взгляде на эту женщину Стеттон не только замер, но и потерял дар речи, когда она, не меняя позы, повернула голову на шум, им произведенный; впрочем, не диво, что даже в такой тревожный момент он был потрясен ее красотой.

Ее изумительные золотые волосы струились по складкам серого платья до самого пола; даже в слабом свете свечи было видно, что глаза у нее серо-голубые, и они не отрываясь глядели прямо в лицо вторгшегося. Он хранил молчание, не в силах отвести взгляд.

Девушка, стоявшая на коленях рядом с женщиной — невысокая, худенькая, с черными волосами и смуглой кожей, — вдруг вскочила на ноги и выбежала на середину комнаты; ее черные глаза сердито воззрились на молодого человека в дверях.

— Трус! — сказала она севшим от страха и ненависти голосом. — Бей! Боишься, потому что нас двое на одного? Бей!

— Виви!

Это позвала молодая женщина. Она тоже поднялась на ноги и сделала шаг навстречу Стеттону.

— Вы не… не с ними? — спросила она, продолжая вглядываться в его лицо и рассматривать одежду. — Вы из города? Вы спасете нас?

Молодой человек обрел голос:

— Я — американец. Я забрался через окно. Я спасу вас, если сумею. Они уже вошли в монастырь. Слышите?

Где-то в коридорах слышались топот и крики.

— Нельзя терять времени.

Девушка и молодая женщина в ужасе закричали:

— Что же делать? Спасите нас!

Стеттон попытался воззвать к их разуму:

— Нет ли здесь какого-нибудь хода… потайного хода?

— Нет.

— Черный вход?

— До него можно добраться только из центрального коридора.

— На крышу?

— Туда нет дороги.

— Но где остальные люди? Убежали? Вы здесь одни?

Молодая женщина открыла было рот, чтобы ответить, но ответ пришел не от нее. Пока они говорили, в коридорах стали слышнее солдатские проклятия и восклицания, по всему монастырю раздавались жуткие крики боли и отчаяния, перекрывавшие даже хриплые вопли солдат; они доносились, очевидно, из комнаты за стеной. Лицо девушки побледнело, она взглянула на Стеттона и, запинаясь, сказала:

— Они поднялись в часовню! Господи, помилуй!

Ее колени дрожали, с выражением мольбы на лице она приблизилась к молодой женщине; Стеттон стоял словно парализованный доносившимся извне шумом.

А крики, топот и грубые голоса солдат все приближались. Еще мгновение, и они будут обнаружены.

Почувствовав руку женщины на своей руке, он обернулся. Она пристально смотрела на него, в глазах ее были нетерпение, решимость, но совсем не было страха.

— Может быть, нам попытаться убежать через окно? — Ее голос был тверд и спокоен.

— Через окно? — тупо повторил Стеттон.

И, словно очнувшись, быстро пробежал в ту комнату, из которой появился, и выглянул в зарешеченное окно, куда он влез. Улица была пустынна.

Велев женщинам следовать за ним, он протиснулся сквозь прутья и спрыгнул на землю, под окном упав на колени. Но тотчас вскочил на ноги, чтобы подхватить девушку, которую вытолкнула из окна ее компаньонка.

Молодая женщина последовала за девушкой, легко, как птица, не дожидаясь чьей-либо помощи. Они стояли все вместе на слабо освещенной луной улице.

Зная, что они находятся слишком близко от главной артерии города и потому их могут обнаружить в любую минуту, Стеттон не стал терять времени на обсуждение маршрута.

— Бегите! — прошептал он, указав на узкую улицу, по которой он пробирался к центру города.

Но женщина колебалась.

— А вы?

— Я следом. Поторопитесь!

Они побежали; раздававшиеся позади выстрелы пьяных солдат и крики их жертв резали слух и подгоняли вперед. Улица, по которой они бежали — кривая и узкая, но благодаря луне не слишком темная, — была абсолютно пустынна, дома с обеих ее сторон были заперты, окна закрыты ставнями, и нигде ни огонька.

То тут то там, в окне или в дверях, появлялась чья-нибудь голова, но при их приближении поспешно пряталась. Было очевидно, что эта улица еще не захвачена; быть может, они спасены, но где найти безопасное убежище?

Стеттон догнал обеих женщин и заговорил на бегу:

— Вы знаете город? Знаете, куда можно пойти?

Молодая женщина помотала головой:

— Нет.

— Тогда бежим по этой улице. Нам нужно выбраться за город. Найти бы генерала Нирзанна… я его знаю…

Это намерение — весьма нелепое в сложившихся обстоятельствах — не вызвало отклика. Они пробежали уже три или четыре перекрестка, и Стеттон начал думать, что опасность осталась позади, когда на следующем перекрестке из-за стоявшего на углу небольшого деревянного дома на них вдруг вылетела банда турок.

Одновременно слева до Стеттона донесся новый взрыв протестующих криков; это с другого конца в улицу тоже ворвались солдаты и начали яростно громить двери и окна домов и магазинов.

Группа из шести или семи солдат остановилась прямо на пути беглецов. Какое-то мгновение они колебались. Стеттон услышал, как один из них крикнул:

— Пошли, на этих не разживешься! В магазины!

Но, разглядев молодую женщину, вцепившуюся в руку Стеттона, солдат дернулся вперед и уставился на нее с пьяным вожделением.

— Аллах! Какая красивая! — Он засмеялся и грубо схватил ее за плечо.

У Стеттона в нагрудном кармане была спрятана бумага, подписанная генералом Нирзанном, разрешающая ему беспрепятственно проходить повсюду, но совершенно бесполезная для его спутниц.

Он быстро сосчитал солдат. Семеро. Что он мог один против семерых? Будучи человеком осторожным, он полез в карман за бумагой.

И в этот самый момент главарь банды грубо дернул молодую женщину на себя и схватил ее в объятия.

И вот тут, проклиная свое безрассудство, Стеттон прыгнул вперед и нанес сильный удар солдату в лицо.

Тот отшатнулся, вскрикнул от неожиданности и боли и выпустил предвкушаемую жертву.

— Свинья! — вскричал он, бросаясь к Стеттону.

Его товарищи уже спешили к нему на помощь с пистолетами и штыками на изготовку.

Велев молодой женщине и девушке немедля бежать прочь отсюда, Стеттон отпрыгнул в сторону, едва успев увернуться от кончика ближайшего штыка. Рванувшись вправо, он, прежде чем солдаты успели добраться до него, припустился по улице вслед за своими спутницами.

Когда он догнал их, девушка, которую звали Виви, схватила его за руку:

— Вы не ранены?

Стеттон отрицательно покачал головой.

Они помчались дальше. Им вслед стреляли из пистолетов, пули свистели мимо них. Свисту пуль вторили вопли разъяренных, стрелявших на ходу солдат, ударившихся в погоню за беглецами.

Внезапно молодая женщина коротко вскрикнула.

— Вы ранены? — задыхаясь, спросил Стеттон.

— В руку. Это ничего, — ответила она, не замедляя бега.

Оглянувшись назад, Стеттон выругался, увидев, что солдаты настигают их. Улица перед ними была залита лунным светом, и Стеттон понимал, что, куда бы они ни свернули, повсюду рискуют столкнуться с какой-нибудь бандой мародерствующих солдат.

Казалось, бегством спастись невозможно. Торопливо оглядев узкую улочку в поисках возможного убежища, он увидел недалеко впереди, справа, дом, в окне которого виднелся слабый свет свечи. Дом стоял несколько в глубине от улицы; добежав до него, Стеттон свернул на покрытую гравием дорожку, увлекая за собой спутниц.

Дверь была закрыта; он отчаянно жал на кнопку звонка и колотил кулаками по двери. Солдаты тоже свернули на дорожку и были уже совсем близко.

— Ради бога, откройте! — вскричал молодой человек.

Его спутницы, держась за руки, прислонились к дверям. И тут раздался звук отодвигаемых задвижек, дверь распахнулась, и беглецы буквально рухнули за порог.

Стеттон услышал мужской голос: женщинам велено пройти в заднюю часть дома, чтобы не попасть под залетавшие в дом пули. Стеттон повернулся к говорившему — огромный человек с густой черной бородой закрыл и запер за ними дверь.

— Сколько их? — спросил бородатый мужчина, отталкивая Стеттона в сторону от двери.

— Семеро.

— Турки?

— Да.

Чернобородый выругался и подбежал к окну.

— Идите сюда! — позвал он. — У них, кажется, кончился боезапас. Пьяные дьяволы!

Стеттон подошел к нему и выглянул в окно. Солдаты остановились в дюжине шагов от двери, и один из них, тот, кому досталось от Стеттона, похоже, убеждал остальных пойти на штурм.

Вдруг человек с бородой выхватил из кармана револьвер, направил его в окно и выстрелил в самую гущу группы. Один из солдат упал; остальные, даже не остановившись, чтобы помочь товарищу, развернулись и исчезли на освещенной луной улице.

— Трусы! — презрительно фыркнул мужчина, пряча оружие в карман. И повернулся к Стеттону: — Вам лучше присмотреть за вашими спутницами. Я останусь здесь.

— Но почему… я не знаю, где…

— Вам нужно продержаться ночь. К утру офицеры возьмут их под контроль, и вы сможете вернуться к себе.

В задней части дома есть две комнаты с кроватями. Если я вам понадоблюсь, вы найдете меня там, — закончил он, указав на комнату справа.

— Но, прошу прощения, вы здесь один?

Бородатый посмотрел на Стеттона пронизывающим взглядом:

— Молодой человек, вы слишком много говорите.

Хотя неудивительно… эта ваша поразительная английская беспардонность.

— Американская, — улыбнулся Стеттон.

— Это все равно.

— Мы так не думаем.

— Ладно… оставьте меня. — Над черной бородой блеснули черные глаза. — Во всяком случае, все это, — он обвел рукой вокруг, видимо имея в виду сотрясаемый войной центр Фазилики, — все это — результат вашего беспардонного вмешательства. В этих горах должны быть мы… И если бы турки не пользовались вашим покровительством… если бы вы оставили это нам…

Стеттон, который уже собирался выйти из комнаты, повернулся от дверей:

— Нам?

Бородатый неприязненно нахмурился:

— Да, нам. Я — русский, сэр.

И еще более нахмурился. А Стеттон, подумав, что их хозяин не без странностей, повернулся и, не говоря более ни слова, отправился к женщинам. Он нашел их в задней комнате: они сидели в углу на кровати, прижавшись друг к другу. При его появлении обе спрыгнули на пол и бросились к нему с нетерпеливым вопросом:

— Солдаты?

— Они ушли, — сказал Стеттон. — Вы в безопасности.

Его глаза остановились на лице молодой женщины; теперь, когда появилась возможность рассмотреть ее, он не мог оторвать от нее глаз.

Она была на диво хороша собой. Белизна ее гладкой кожи, великолепные золотистые волосы, яркий блеск серо-голубых глаз. Но даже в этот момент, когда Стеттон впервые почувствовал ее неотразимое очарование, он смотрел в серо-голубые глаза с какой-то робостью, настолько смело она встретила его взгляд.

— Наш хозяин спугнул их, — объяснил он, с трудом приходя в себя. — На ночь мы в безопасности… мы можем спать здесь… а утром волнения улягутся.

— О, как вы добры к нам! — воскликнула Виви, бросаясь к нему с распростертыми объятиями.

Ей было лет семнадцать-восемнадцать. Ее спутнице — лет на пять больше. Скромную прелесть девушки, впрочем, не такую уж и скромную, совершенно затмевала яркая красота другой.

— Как вы добры к нам! — повторила Виви.

Молодая женщина улыбнулась.

— Да, вы заслужили нашу благодарность, — поддержала она Виви. — Если это не было для вас… Но об этом слишком страшно думать. Должно быть, глупо пытаться благодарить вас… месье…

— Меня зовут Стеттон. Ричард Стеттон.

— А меня — Алина Солини. Мою юную подругу — Виви Жанвур. Она француженка, как видите. Нам нечего сказать о себе. Когда уходишь в монастырь, прошлое умирает.

— А будущее? — спросил Стеттон, сам не понимая, что имеет в виду.

— И будущее тоже.

— Но разве не стыдно хоронить цветок?

— Когда он увядает? — улыбнулась Алина Солини.

— Нет, я хотел сказать, пока он еще свеж и хорош.

— Это слишком смело сказано, месье Стеттон.

— Прошу прощения, но у меня есть глаза, чтобы видеть, и язык, чтобы говорить… — Стеттон вдруг остановился и вскричал: — Боже, я забыл! Вы же ранены и нуждаетесь в немедленной помощи!

Алина пожала плечами:

— Это пустяки.

Но Стеттон настаивал, и она в конце концов протянула ему руку для осмотра. Рана действительно оказалась несерьезной — и вряд ли болезненной, — но белая кожа была ободрана, и безобразная красная полоса тянулась ниже локтя. Испуганно ахнув, Стеттон исчез и вскоре появился с миской воды и полосками ткани.

Заметив, как Виви улыбается, глядя на его неловкие попытки обмыть и перевязать рану, он уступил место ее ловким пальчикам, а сам молча наблюдал за процедурой, сидя на краю кровати.

Теперь, когда опасность миновала, Стеттон поздравил себя с интересным приключением. Оно может стать еще интереснее, удовлетворенно добавил он про себя.

Если же нет, то не он в том будет виноват.

Он смотрел на Алину и невольно задавался вопросом, как эта ослепительной красоты женщина убедила себя отказаться от мира и его удовольствий; с обычным для американского протестанта невежеством во всем, что касается римской церкви, он предполагал, что никто никогда не уходит в монастырь без пострижения.

Надо признать, Алина в самом деле была совершенством. Он испуганно вздрогнул от звука ее голоса.

— Вы слишком пристально смотрите на меня, месье Стеттон.

— Простите, — запинаясь, извинился он, — я задумался.

— Меня восхищает ваша смелость, — сказала Алина, и, хотя тон ее был шутливым, глаза оставались холодными. Она повернулась к девушке: — Благодарю тебя, Виви, перевязка превосходная. Вы будете спать в этой комнате, месье?

— Может быть, для вас есть другая, — ответил Стеттон, — более комфортабельная. Я посмотрю?

— Нет, эта достаточно хороша. Другую мы оставим вам.

Стеттон покачал головой и указал на дверь:

— Я лягу там.

— В этом нет необходимости.

— Но если вы позволите… я не простил бы себе, если бы кто-то причинил вам зло…

— Очень хорошо. — Алина улыбнулась и протянула руку. — Тогда мы желаем вам доброй ночи.

Стеттон подался вперед и взял ее за руку. Рука была белой и мягкой; сквозь нежную кожу он почувствовал тепло ее крови. Она сжала его пальцы… или ему показалось?

Подняв голову, он увидел, что она смотрит на него со странной улыбкой, приветливой и в то же время холодной, а в глазах ее — приглашение, очень похожее на вызов. Стеттон почувствовал, как по телу пробежала нервная дрожь. То ли от удовольствия, то ли от страха.

Продолжая глядеть в серо-голубые глаза, он поднял руку Алины и осторожно коснулся ее губами.

Потом повернулся и покинул комнату. При этом он не заметил, как Виви сделала легкое движение в его сторону. Он даже не ответил на едва слышное пожелание доброй ночи, сорвавшееся с ее губ.

Получасом позже, увидев во фрамуге над их дверью отблеск и поняв, что в комнате зажгли свечу, он подошел к двери и тихонько постучал.

— Да? — донесся до него голос Алины.

— Не надо ли вам чего-нибудь?

— Нет, не надо, спасибо.

— Хорошо, спокойной ночи.

Завернувшись во взятые из соседней комнаты одеяла, Стеттон улегся на полу возле порога и погрузился в мечты о золотистых локонах и пронизывающих серо-голубых глазах.

Глава 2

Человек с бородой

На следующее утро улицы Фазилики являли собой немое свидетельство опустошения, произведенного солдатскими грабежами прошедшей ночью. Хорошо еще, что командующий турецкими силами сурово и решительно приостановил деятельность своих победоносных войск, иначе они сровняли бы с землей этот небольшой город.

Повсюду висели на петлях разбитые окна и двери; улицы были усыпаны мусором и домашней утварью, брошенной в спешке солдатами, опасавшимися после приказа о прекращении грабежей наказания своего генерала. На тротуарах здесь и там растеклись большие бурые лужи, как свидетельство неудавшегося сопротивления кого-то из горожан; в деловой части города многие дома были разрушены или повреждены огнем.

К этим последним принадлежал и женский монастырь, полностью опустошенный. То, что от него осталось, представляло собой каменный скелет, выглядевший еще более мрачно в лучах утреннего солнца.

Но вид разрушенного монастыря скорее обрадовал Стеттона, чем опечалил. Он стоял на углу узкой улицы, как раз напротив забранного решеткой окна, в которое влез и через которое бежал накануне вечером.

Полчаса тому назад он оставил Алину Солини и Виви Жанвур в доме, где они нашли убежище от солдат, с целью установить., может ли монастырь принять их обратно. Было очевидно, что не может. Удовлетворенная улыбка появилась на лице Стеттона. Его приключение, сказал он себе, не закончилось волнениями прошедшей ночи.

По дороге обратно в приютивший их дом он попытался раздобыть что-нибудь на завтрак своим спутницам, но оставшиеся магазины были закрыты, к тому же все, что хоть сколько-нибудь напоминало съестное, солдаты забрали для собственных нужд.

Алина встретила его в дверях комнаты, в которой, как она сказала, спала Виви.

В нескольких словах Стеттон поведал ей о разрушенном монастыре и невозможности найти там приют и кров. Она спокойно выслушала его рассказ, с улыбкой подала ему руку и пригласила в комнату. Когда он вошел, Виви, сидевшая в кресле у окна, поднялась с робким приветственным поклоном.

— Монастырь прекратил свое существование, — сообщила Алина, повернувшись к ней. — Мы не можем вернуться туда.

— Прекратил существование! — воскликнула девушка, ее лицо побледнело. — Но как… Вы уверены?

— Я там был, — сказал Стеттон. — Там ничего нет.

Одни руины.

— Что же нам делать? — спросила Виви, нерешительно глядя на Алину. — Куда мне идти? У меня нет ни друзей, ни дома — ничего.

— У вас есть я.

Стеттон попытался боковым зрением увидеть, как на это отреагировала Алина, но ему не удалось. Алина подошла к девушке и обняла ее за плечи.

— Не тревожься, Виви, — сказала она, — я Позабочусь о тебе.

— А у вас… у вас есть дом? — спросил Стеттон.

— У меня? Нет. — Тон был суровым.

— А друзья?

— У меня никого нет.

— Тогда… если вы позволите… я был бы очень счастлив…

— Подождите минутку. — Алина сняла руку с плеча девушки и шагнула к Стеттону: — Вы собираетесь предложить нам вашу поддержку, месье?

— Да, — кивнул Стеттон.

— Тогда, прежде чем вы продолжите, я хотела бы кое-что сказать. Покинь комнату, Виви.

Девушка, казалось, была удивлена, но, встретив взгляд Алины, без слова пошла к дверям и, закрыв за собой дверь, исчезла в передней. Стеттон, оставшись наедине с Алиной, ожидал, что она скажет.

Какое-то мгновение молодая женщина хранила молчание, разглядывая Стеттона и что-то обдумывая. Потом внезапно сказала:

— Я полагаю, нам с Виви лучше остаться одним.

— Но почему? — Он запнулся, искренне озадаченный. — Я хотел сказать…

— Я знаю, что вы могли бы сказать, но давайте будем искренни, вы думаете о многих разных вещах.

— У меня нет причины быть неискренним.

— Что ж, тогда… что вы хотели сказать?

— Только то, что я к вашим услугам. Вы одни, друзей у вас нет, пойти вам некуда. Я мог бы быть вам полезен. Я сделаю все, что вы скажете.

— А почему?

— Вам нужно, чтобы я назвал причины? — Стеттон начинал чувствовать некоторое раздражение. — Вы — женщина и в затруднении. А я — мужчина.

Алина, улыбнувшись, подошла к нему ближе:

— Не сердитесь на меня. Если я задаю вопросы, то лишь потому, что по опыту знаю, насколько они необходимы. Значит, вы совершенно бескорыстны?

— Да, уверяю вас…

Алина подошла еще ближе, все еще улыбаясь. Ее глаза смотрели прямо на Стеттона так же, как вечером, не то с призывом, не то с вызовом. Было нечто такое в их глубине, что пугало его. Ему хотелось отвести глаза, но он не мог. Женщина, подойдя к нему вплотную, пробормотала:

— Совсем бескорыстны?

— Нет! — вдруг взорвался он и, схватив женщину за руку, крепко стиснул ее. — Нет!

— А, значит, в вас все-таки есть живая душа! Я начала было сомневаться. Возможно, после всего… Но на что вы рассчитывали?

— А что вы дадите? — откликнулся Стеттон, поощренный ее тоном. Он все еще держал ее за руку.

— Я не даю, — сказала Алина, продолжая улыбаться, — я плачу… всегда.

Теперь она была совсем рядом. Он мог бы почувствовать ее дыхание на своем лице. Ее губы раздвинула улыбка, но прекрасные глаза оставались холодными, а Стеттон ощущал непреодолимое желание увидеть в них теплый отклик. В то же время он чувствовал какое-то странное беспокойство; было что-то пугающее в том пристальном, неподвижном взгляде, который, казалось, взвешивал его на каких-то тайных весах.

— Вы можете верить мне, — сказал он дрожащим голосом и поднес ее руку к губам.

Она отняла руку и села на край кровати:

— Ну что ж, об этом мы можем поговорить позже, когда вы заслужите такое право. Но я должна еще кое-что сказать вам, месье Стеттон.

Повисла пауза.

— Предложив мне вашу защиту, месье, вы навлекли на себя большую опасность, — продолжала она. — Вы нашли меня в женском монастыре. Я ушла в него не от мира, а от мужчины. Не буду говорить почему, но мы с ним — враги. — Серо-голубые глаза вспыхнули, ярко и беспощадно. — Если вы поможете мне, он станет и вашим врагом тоже, а он — человек опасный. Больше года он разыскивал меня, и, хотя я воображала, что надежно укрыта в женском монастыре, я ошибалась. Каким-то образом он выследил меня в Фазилике; две недели назад, случайно посмотрев в окно, я увидела его, идущего по улице. — Вот почему я хочу принять вашу помощь; мы должны покинуть Фазилику немедленно. Если он найдет меня, то убьет, если… — Она остановилась, многозначительно глядя на молодого человека.

— Но кто этот человек? — спросил Стеттон пересохшими губами. Плата для него оказалась все же слишком дорогой.

— Что до имени, то его я вам сообщить не могу. Разве недостаточно того, что я его ненавижу? — Алина, прищурившись, смотрела на него. — Если вас это не устраивает, можете оставить меня.

— Но кто он? — повторил свой вопрос Стеттон, который, подобно всем людям, кроме разве что героев романов, терпеть не мог тайн. Кроме того, напомнила о себе присущая ему осторожность. — Если он найдет нас…

Серо-голубые глаза вспыхнули презрением.

— О, если я не стою волнений… — Тут она слегка к нему прижалась. — Что ж, месье. Я полагала, вы храбрый. Значит, я ошибалась? — Она улыбнулась.

Стеттон смотрел на нее, и его осторожность таяла.

— Скажите мне, что надо делать, — сказал он.

— Вы поможете мне?

— Да.

— Это опасно.

— Я к этому готов.

— О! — вскричала вдруг Алина и вскочила на ноги. — Если вы убьете его, Стеттон, я полюблю вас! Но — подождите, давайте уточним. Я должна знать, на что вы рассчитываете.

— Мои глаза должны сказать вам об этом.

— Они говорят, но… говорят слишком мало.

— В них любовь.

— Этого недостаточно.

Слова были сказаны настолько мимоходом, что Стеттон не понял их… вернее, не понял бы, если бы не значительность тона и взгляда Алины. Именно эта значительность заставила его сперва заколебаться, а затем решиться.

Возможно, вас удивило его решение, но не больше, чем его самого.

Если бы он услышал только слова Алины Солини — их прямолинейность, шокирующую определенность — и не услышал, не увидел ничего больше, то она потеряла бы для него все свое очарование, которое заключалось в поразительном взгляде, в мягких бархатных интонациях, легких движениях рук и плеч, возбуждающих, завораживающих, рассчитанных на то, чтобы зажечь огонь в крови любого мужчины и при этом отвлечь его от мыслей об осторожности или грядущей расплате.

Совсем не словами Клеопатра убедила Антония бросить империю и остаться с ней. Слова никогда не были оружием красивой женщины, да и не должны быть им.

Алина Солини понимала это — она прекрасно сознавала свою власть и источник этой власти.

Ричард Стеттон смотрел на нее. Молодой, тщеславный, впечатлительный, он встретил ее взгляд и растерялся. Хотя смысл ее слов был ему ясен, надо отдать должное его врожденной осторожности, на какое-то мгновение он все же заколебался.

Существуют некие вещи, которые на первый взгляд представляются нам бесценными, хотя, по сути дела, это — дешевка. Нечто подобное произошло со Стеттоном.

Он сказал:

— Недостаточно того, что я люблю вас?

— Нет, не это, — опять с улыбкой Алина протянула к нему руку, потом снова уронила ее. — Здесь не может быть двойного толкования, месье. Вы подумали, что я предлагаю вам себя? Возможно, но сначала я должна знать, что вы за это попросите.

Стеттон смотрел на нее и ни о чем не мог думать, только смотрел. А потом неосторожно выпалил:

— Я прошу вас выйти за меня замуж, мадемуазель.

— Ах!

Этот вскрик, нежный и дразнящий, окончательно свел с ума молодого человека. Он схватил ее за руку, совсем близко придвинулся к ней и заглянул ей в глаза. Их взгляды скрестились, словно в страстном объятии.

— Скажите «да»… — зашептал он. — Я прошу вас выйти за меня замуж… Скажите «да». Хоть что-нибудь!

Скажите мне!

— Да, да, да!

В этих коротких восклицаниях были сразу и ласка, и обещание, и нежность, и покорность. На глаза Стеттона вдруг навернулись слезы, он ласково обвил ее руками и долго-долго держал в своих объятиях. Смотреть на нее было музыкой; касаться ее — песней любви.

Говорить он не мог. Минуты две он хранил молчание, чувствуя себя потрясенным наплывом эмоций, странных и сладких, но почему-то… неудовлетворенным. Он слегка отодвинулся от нее и неожиданно потребовал:

— Когда?

В ответ на это проявление страсти на губах Алины появилась легкая улыбка.

— Вам придется подождать.

— Подождать?

— Да. Разве я не сказала, что у меня есть враг? Вы говорите, что любите меня; просите меня выйти за вас замуж. Но мы не можем сделать все сразу. Вы должны осознать, что я в опасности, что первым делом я должна бежать отсюда…

— Ваше счастье — это мое счастье.

Алина бросила на него быстрый взгляд:

— Благодарю вас. Итак… мы в опасности. Но вы не должны заблуждаться. Я не сказала, что люблю вас… хотя… возможно, со временем. Вы предложили мне свою поддержку, я согласилась выйти за вас замуж; пока что это все… это лишь сделка. Сначала следует подумать о нашей безопасности.

— Ну что ж… — Отступив на шаг, Стеттон не сводил с нее глаз. — Что нам делать?

— Мы должны покинуть Фазилику.

— Куда вы хотите направиться?

— Куда-нибудь… постойте. — Алина остановилась, казалось размышляя. — В Варшаву. Да, в Варшаву. Это самое лучшее.

— Но как мы туда попадем? — возразил Стеттон. — Все вокруг, вся страна — одно сплошное поле битвы. На самом деле… — молодой человек остановился, осененный внезапной мыслью, — вам могут не позволить покинуть город.

— Кто именно?

— Турецкая полиция. Оказавшись однажды в ее власти, не так-то просто от нее избавиться. Хотя с союзниками… Да, слава богу, они есть! Я увижусь с генералом Нирзанном. Он командует фрейзарами, которые присоединились к туркам на время осады города. Он даст мне паспорта… я уверен в этом.

— Вы с ним знакомы?

— Да… немного. Я, знаете ли, состою в армии.

— А-а. Вы — солдат?

— Нет.

— Журналист?

— Нет, я в некотором роде авантюрист. Искал приключений, а нашел вас, Алина! Вы позволите мне так называть вас?

— Как вам угодно, — равнодушно ответила молодая женщина. — Но что генерал Нирзанн? Когда вы увидите его?

— Сегодня… сейчас… немедленно.

— Это хорошо. Виви и я будем ждать вас здесь.

Стеттон быстро обернулся:

— Ах, я совсем забыл о ней! Кто она? Она пойдет с нами?

— Она сирота. Ее родители — французы. Жанвур был мелким дипломатом и погиб где-то на Балканах, оставив Виви на попечение церкви. Я встретила ее в женском монастыре. Она очень привязалась ко мне; мы возьмем ее с собой. А сейчас идите.

— Да. — Стеттон мгновение колебался, потом наклонился к Алине, чтобы поцеловать ее. Но она слегка оттолкнула его, сказав:

— Нет еще. Наберитесь терпения, — и таким холодным тоном, что он отшатнулся от нее, почти рассерженный.

Но, взглянув в ее удивительные глаза и подумав о будущем, которое так много сулило ему, он повернулся и без лишних слов покинул комнату, чтобы отправиться на поиски генерала Нирзанна. Проходя мимо Виви в передней, он услышал голос Алины, звавший ее обратно.

Выходя из дома, Стеттон немного задержался, надеясь встретить их странного, бородатого хозяина, но того нигде не было видно.

Выйдя на улицу, он быстро направился к центру города, понемногу обретающего нормальный вид, поскольку граждане, успокоенные заявлением турецкого командования, начали разбирать завалы и очищать город от последствий ночного мародерства.

За первым же углом, куда он повернул, Стеттон наткнулся на солдата, стоявшего на страже, и узнал у него местонахождение штаб-квартиры генерала Нирзанна.

Пока он шел по узкой, залитой солнцем улице, его мозг напряженно работал, заново проигрывая приключения минувшей ночи и их возможные последствия для него самого.

Он не знал, что и думать об Алине Солини. Что было правдой об этом враге, который казался ей таким страшным? Может быть, она авантюристка? Или ищет политическое убежище? Или даже скрывается от правосудия?

Этого он не знал. Зато знал, что боится ее. Эти глаза, чью красоту затмевал холодный свет какой-то непримиримой ненависти и тайного умысла, не были глазами ни в чем не повинного человека.

— Хорошо бы избавиться от нее, — пробормотал Стеттон, поворачивая на главную улицу.

И тем не менее продолжал следовать курсом, указанным солдатом.

Заглянув в глаза Алины Солини и почувствовав пожатие ее бархатных пальцев, он оказался полностью в ее власти, невзирая на всю свою врожденную осторожность, которая время от времени оборачивалась малодушием.

— Хорошо бы освободиться от нее, — снова пробормотал он.

Потом вспомнил опьяняющие обещания ее губ и глаз, когда она сказала: «Наберитесь терпения». Времени у него было в избытке для любых приключений. Его отец — производитель продовольственных товаров, владелец завода в Цинциннати и офисов в Нью-Йорке — был богат и в некотором смысле глуп; каждый из этих фактов подтверждался тем, что он безропотно финансировал двухлетнее путешествие по миру своего непутевого сына Ричарда.

Ричард пребывал в Будапеште, когда услышал, что горы на востоке захватили турки и фрейзары. И он отправился туда в поисках приключений.

В Маризи он явился в лагерь фрейзаров с рекомендательными письмами из Парижа и Вены, он сопровождал фрейзаров до самого конца этой авантюрной кампании, то есть до того момента, когда они присоединились к туркам при взятии Фазилики.

Затем последовали происшествия прошлой ночи. Он испытал наконец ощущения, которых жаждал, а уж наткнувшись на препятствие в виде Алины Солини, исполнился решимости, граничащей с героизмом.

Он должен увезти ее из Фазилики прочь от мистического врага, которого она явно боится, в Москву, или Берлин, или даже в Санкт-Петербург.

Стеттон направил свои стопы к огромному каменному зданию, окруженному гвардией для защиты чести и достоинства генерала Нирзанна, который временно разместил в нем свою штаб-квартиру.

В первой же комнате, за холлом справа, Стеттон нашел генерала Нирзанна, сидящего за большим столом, на котором в кажущемся беспорядке были разложены карты и бумаги. Около окна в дальнем углу вполголоса разговаривала небольшая группа молодых офицеров, у каждого на боку висела сабля.

В глубине комнаты громко стрекотал телеграф. Ординарец, сопровождавший Стеттона, застыл в ожидании, когда генерал оторвется от своих бумаг.

Генерал Нирзанн сидел склонив голову, полностью погруженный в размышления. Это был человек среднего роста, сорока двух-сорока трех лет. Густые брови, прямой, длинный, тонкий нос, под ним топорщились закрученные на берлинский манер темно-каштановые усы.

В его темных, скорее маленьких глазах, когда он поднял их, адресуясь к ординарцу, сквозило нетерпение и раздражение. По его кивку ординарец повернулся и покинул комнату.

— Чем могу помочь? — спросил генерал, пронизывающе глядя на Стеттона.

Молодой человек приблизился к столу:

— Я прошу вас об одолжении, сэр.

— Еще чуть-чуть, и было бы слишком поздно. В чем дело?

От группы беседовавших у окна отделился и подошел к ним один из молодых офицеров. Стеттон, который не понял замечания генерала, но заметил ухмылку на лице офицера, начал торопливо, но по возможности коротко рассказывать о том, как нашел молодую женщину и девушку в женском монастыре. О стычке с солдатами он, однако, не упомянул.

Генерал молча ждал, пока молодой человек закончит рассказ, потом спросил:

— Чего же вы хотите от меня?

— Паспорта, сэр, чтобы покинуть город.

— Кто эти женщины — резиденты?

— Нет, сэр, они были в женском монастыре; одна — француженка, другая, я думаю, полячка. Они хотят уехать в Варшаву.

Какое-то мгновение генерал хранил молчание, опустив глаза на лежавшие перед ним бумаги, потом опять поднял взгляд на Стеттона:

— Знаете, месье, это не ваше дело. У вас было письмо от друзей принца, вам было позволено сопровождать нас, но только при условии, что вы сами ответственны за себя и не станете причинять нам беспокойства. А вы уже несколько раз досаждали мне и досаждаете сейчас.

Кроме того, я не знаю, насколько моя поддержка может вам помочь, — сегодня вечером я покидаю Фазилику.

Вы сказали, что намерены сопровождать женщин в Варшаву. Прошу извинить меня, но я предпочел бы, чтобы вы оставались здесь и досаждали моему преемнику.

— Прошу прощения, сэр… — начал было Стеттон, но генерал прервал его:

— Ладно, сделаю. Будут у вас паспорта. Как их имена?

— Алина Солини и Виви Жанвур, — ответил Стеттон.

Генерал поднял перо и начал писать в блокноте, но Вдруг опустил ручку и сказал:

Нет. Я все же должен увидеть этих женщин и допить их. Это поразительно, Стеттон, от вас больше хлопот, чем от дюжины армий! Можете вы сейчас же привести их сюда?

Молодой человек заколебался, лихорадочно соображая. Алина сказала, что ее враг находится в Фазилике.

Не опасно ли ей появляться на улице в дневное время?

Но паспорта должны быть получены, значит, риска не избежать.

— Да, сэр, я могу привести их.

— Очень хорошо. Так и сделайте. — И генерал вернулся к своим бумагам, давая тем самым знать, что аудиенция окончена.

Выходя из здания, Стеттон встретил знакомого молодого лейтенанта и остановился, чтобы выяснить, почему генерал Нирзанн покидает Фазилику.

— А вы не слышали? — улыбаясь, ответил офицер. — Принц отзывает его в Маризи и ставит старика Норберта на его место. Нирзанна повышают.

«Раз так, — подумал Стеттон, — мы должны получить свои паспорта как можно скорее», — и он заторопился.

Он нашел Алину и Виви, особенно последнюю, в нетерпении и беспокойстве. А когда объяснил, что им необходимо пойти с ним к генералу Нирзанну за паспортами, беспокойство уступило место подлинной тревоге, несмотря на все его заверения, что никакого вреда им не причинят.

— Мне это не нравится, — нахмурясь, сказала Алина. — К тому же, знаете ли… вряд ли безопасно для меня появляться на улицах.

— Но что же нам делать? — спросил Стеттон.

— Паспорта необходимы?

— Обязательны! Все дороги из города охраняются.

— Тогда мы должны использовать это наилучшим образом. Вы хорошо сделали, что вернулись. Виви напугалась. Кто-то топал взад и вперед по передней комнате, будто хотел разнести дом. Где мы? Кто был тот, что ночью спас нас? Я не видела его.

— Он сказал, что русский, — ответил Стеттон. — Кстати, мы должны поблагодарить его, прежде чем уйти.

Я не видел его сегодня утром. Возможно, мы обязаны ему жизнью.

Они приготовились уходить. Виви, много лет проведшая в женском монастыре, цеплялась за руку Алины, очевидно ошеломленная тем, что внезапно попала в самый водоворот жизни. Пока они шли в переднюю часть дома, она продолжала бормотать себе под нос молитву.

Стеттон, который шел впереди, остановился и постучал в дверь комнаты слева. После короткого ожидания до них донесся хриплый голос:

— Войдите.

Стеттон взглянул на Алину. Она кивнула, и все трое вошли внутрь.

Бородатый человек сидел в кресле у окна, держа в руках что-то, что могло быть фотоаппаратом. Увидев женщин, он поднялся и поклонился.

— Мы задержались, чтобы высказать вам свою благодарность и попрощаться, — сообщил Стеттон. — Я уверен, что вы, сэр…

— Ты?! Mon Dieu![1]

Это воскликнула Алина.

Крик еще стоял в ушах Стеттона, когда он увидел, как лицо мужчины стало мертвенно-белым от внезапных и сильнейших эмоций. И не успел Стеттон сделать какое-нибудь движение, как мужчина бросился мимо него к двери, закрыл ее и сунул ключ в карман.

Алина рванулась было к дверям, но затем, поскольку ее опередили, перебежала на другую сторону комнаты и встала за тяжелый стол на безопасном расстоянии; а когда чернобородый, закрыв дверь, повернулся, ему прямо в глаза смотрело дуло револьвера, крепко зажатое в маленькой белой ручке.

Стеттон и Виви стояли в безмолвном изумлении, не в состоянии ни двигаться, ни говорить.

— Стой, где стоишь, Василий! — Это был голос Алины, холодный и твердый. — Если тронешься с места, я выстрелю.

— Ба! — отозвался бородатый с величайшим презрением. Однако же стоял не двигаясь. — Можешь стрелять, если хочешь. Ты не попадешь в меня и не убежишь от меня. Судьба об этом позаботится. Она послала мне тебя, исчадие ада! Я иду; ты знаешь мою силу, Мария, я собираюсь выдавить жизнь из твоей лживой глотки вот этими пальцами.

Сделав шаг вперед, он простер руки ужасным жестом угрозы и ненависти.

— Берегись, Василий… ни шагу!

Не обращая внимания на предупреждение, он прыгнул вперед с невероятным для его комплекции проворством.

Едва он это сделал, как прозвучал громкий выстрел, показавшийся оглушительным в этой небольшой комнате, и бородатый, остановленный в прыжке мести на полпути, рухнул на пол с пулей в боку.

Алина стояла неподвижно, с дымящимся стволом, нацеленным на распростертое тело.

— Посмотрите, Стеттон, мертв ли он, — хладнокровно приказала она.

Молодой человек дернулся вперед и вскричал:

— Господи, Алина! Что вы наделали?!

— Глупец! — воскликнула она. — Вас что, напугал звук пистолетного выстрела? — и, обойдя стол, обратилась к тому, кто, распростершись, лежал на полу: — Итак, Василий, ты нашел меня. Тем хуже для тебя.

Человек вдруг зашевелился, бормоча ужасные проклятия, попытался встать на колени, но тут же беспомощно рухнул на пол.

— Вот как? Ты не умер? — не поддающимся описанию тоном сказала Алина.

Она подняла револьвер и прицелилась в голову раненого. Но прежде чем она нажала на спусковой крючок, Стеттон подскочил к ней и, выхватив револьвер из ее руки, выбросил его в окно. Потом отступил назад перед разъяренным взглядом Алины.

— Алина! Алина! — кричала Виви. — Алина!

Тихо, Виви! — Молодая женщина повернулась к Стеттону: — Ну что, мы готовы идти.

— Но он может умереть! Нельзя же бросить его…

— Позвольте надеяться, что так оно и будет. Но если бы не вы, я могла бы прикончить его. Ведите нас к генералу Нирзанну.

Стеттон, полностью подчинившись ее тону и повелительному взгляду, не без дрожи достав ключ из кармана человека с бородой, открыл дверь и пропустил женщин вперед.

Алина обнимала за плечи смертельно бледную Виви.

Стеттон, бросив быстрый взгляд на тело на полу, последовал за ними, а мгновение спустя они уже направлялись по улице в сторону штаб-квартиры генерала.

Глава 3

Маризи

Бывает, и часто, что пастух ведет стадо или одну овечку прямо в пасть волку. Так и Стеттон привел Алину и Виви пред очи генерала Пола Нирзанна.

Будь он хоть немного знаком с кружившими в Маризи сплетнями, он предпочел бы, чтобы они втроем ночевали в полях.

Они нашли генерала в той же комнате, где за час до этого беседовал с ним Стеттон.

К этому времени группа офицеров в комнате увеличилась человек до двенадцати, а то и больше, а в здании царила суета, которой обычно сопровождается перемещение отряда, — оно должно было состояться в полдень. Ординарцы сновали взад и вперед, непрерывно трещал телеграфный аппарат, отовсюду был слышен низкий гул голосов.

Ординарец приблизился к генералу:

— Ричард Стеттон просит встречи, сэр.

Генерал поднял глаза:

— Он — один?

— Нет, сэр, с ним две женщины.

— Проводите их.

Прошла минута, пока генерал Нирзанн лично занимался инвентарем артиллерии для передачи своему преемнику. Услышав возле дверей удивленные возгласы офицеров, он резко поднял голову.

В комнату входила Алина Солини, сопровождаемая Виви и Стеттоном.

Когда пристальный взгляд генерала Пола Нирзанна остановился на лице молодой женщины, он от неожиданности широко раскрыл глаза, офицеры, восхищенно перешептываясь, столпились около стола — это привело Стеттона в негодование, а дрожащая Виви крепче прижалась к нему.

Алина стояла совершенно спокойно, хотя лицо ее было чуть-чуть бледно.

— Эти женщины мечтают о паспортах? — спросил генерал, глядя на Стеттона.

— Да, сэр.

Генерал какое-то время молча рассматривал их, потом его взгляд остановился на Алине:

— Как ваше имя?

— Солини… Алина Солини.

— А ваше?

Но Виви не могла произнести ни слова, и Алина ответила за нее:

— Мадемуазель Виви Жанвур.

— Куда вы хотите направиться?

— В Варшаву.

— Как мне известно, вы пребывали в женском монастыре. Вы — жители Фазилики?

— Нет, сэр.

— Откуда вы появились здесь?

Алина явно заколебалась.

— Я из Одессы, — ответила наконец она.

— А мадемуазель Жанвур?

— Она из Парижа. Ее отец, ныне покойный, Пьер Жанвур — французский дипломат.

— Вы сказали, что вы из Одессы.

— Да, сэр.

— Вы замужем?

— Не… нет, сэр.

Генерал прищурился.

— Кажется, вы сомневаетесь в ответе, — сухо заметил он.

— Прошу прощения, сэр. — Глаза Алины вспыхнули негодованием. — Я сказала, что не замужем.

— Очень хорошо, очень хорошо. — Генерал помолчал, потом продолжил: — Я должен задать вам, мадемуазель, несколько дополнительных вопросов… наедине.

Джентльмены, оставьте нас.

Офицеры толпой неохотно вышли, пятясь и бросая взгляды на Алину. Потом генерал распорядился, чтобы ординарец проводил Виви и Стеттона в другую комнату. Стеттон хотел было протестовать, но остановился, поймав взгляд Алины, которая спокойно сказала:

— Не волнуйтесь, я смогу с ним справиться.

Пока они с Виви ждали, Стеттон, раздраженный задержкой, сгорал от нетерпения. Перед его глазами стояла картина — бородатый раненый человек на полу.

Единственное, чего он сейчас желал, — это убраться из Фазилики как можно скорее.

А что, если тот человек легко ранен… что, если он последовал за ними и, может быть, прямо сейчас входит в штаб-квартиру генерала? Стеттон подошел к двери комнаты и оглядел холл. Кроме охраны на входе, никого не было видно.

— Наверно, Алина права. Я был глуп, вмешиваясь не в свое дело, — пробормотал он.

— Прошу прощения, что вы сказали?

Это был голос Виви. Он и забыл о ее присутствии.

— Ничего, — повернувшись к ней, ответил он.

Спустя некоторое время девушка опять заговорила:

— Вы знаете, кто был этот… тот человек, месье Стеттон?

— Какой человек? — Стеттон сделал вид, что не понял, о ком она говорит.

— Тот… которого мы бросили… там.

— Нет, — Стеттон смотрел на нее, — а вы?

— Нет. Я ничего не знаю. Как Алина могла такое сделать? Вы слышали, она не позволила мне даже говорить по дороге сюда. Она такая хорошая… я всегда так ее любила!

— Вы были знакомы с ней до ее появления в монастыре? — спросил Стеттон.

— Нет, я увидела ее там впервые. Мне не разрешали бывать с ней, но она обычно заходила ко мне в комнату вечером поговорить. И прошлым вечером она как раз зашла ко мне, когда появились солдаты… и вы.

Последние слова почему-то были приятны Стеттону.

Он взглянул на девушку:

— Так это была ваша комната?

— Да. Я жила в ней с тех пор, как помню себя. Я всегда так радовалась, когда Алина приходила, а теперь… — Виви пожала плечами и отвернулась.

— Вы еще будете радоваться, детка, как только мы уберемся из Фазилики. Вот увидите, — сказал Стеттон.

И был удивлен, когда она воскликнула:

— Я вовсе не детка!

— Нет? — развеселился он. — Простите меня, мадемуазель Жанвур.

Он снова подошел к дверям и выглянул в холл. Там было все так же пусто.

Виви уселась в кресло, и ее лицо выдавало беспокойство не меньшее, чем его собственное. Минут двадцать, а то и больше они продолжали молча ждать, и Стеттон уже намеревался пойти узнать, что происходит, когда в дверях появился ординарец и объявил, что генерал Нирзанн требует его к себе.

Виви составила ему компанию. Они нашли генерала все еще сидящим за столом, Алина расположилась в кресле. Когда они вошли, генерал поднялся и вежливо поклонился, а Алина послала Виви ободряющую улыбку.

— Прошу прощения, мадемуазель, — сказал генерал Нирзанн, — за то, что причинил вам неудобства, которые вы могли бы расценить как неучтивость. Поверьте мне, это не входило в мои намерения. Мадемуазель Солини все вполне удовлетворительно объяснила.

Стеттон вздохнул с облегчением:

— А паспорта?

— В них нет необходимости, мистер Стеттон. Мадемуазель Солини изменила свои намерения… Что ж, это привилегия любой женщины. Она собирается в Маризи, я тоже, и она окажет мне честь отправиться туда под защитой моего эскорта.

Стеттон застыл от гнева.

— Так это… — начал он сурово, но голос Алины прервал его:

— Мы просим вас присоединиться к нашей компании, месье Стеттон. И Виви, конечно, тоже.

— Но вы же хотели ехать в Варшаву! — возразил молодой человек, но, поймав многозначительный взгляд Алины, спохватился: — Конечно, генерал прав, вы вольны изменить свое решение. И, поскольку мне решительно нечего делать, я буду рад присоединиться к вам.

Это явно не понравилось генералу Нирзанну. Нахмурясь, он с нескрываемой враждебностью сказал Стеттону:

— Совсем не обязательно.

На что молодой человек вызывающе улыбнулся.

— Однако, поскольку мадемуазель Солини приглашает меня, я поеду. А сейчас, сэр, мы должны вас оставить, леди еще не завтракали.

— Они могут позавтракать здесь, — сказал генерал.

— И я тоже?

— Что ж… и вы тоже.

Стеттон колебался. Он хотел было отказаться, но осторожность диктовала иное. Ведь не исключено, что человек с бородой, дыша местью, рыщет сейчас по улицам; здесь, под защитой генерала, они, несомненно, в большей безопасности. Его размышления кончились тем, что он принял приглашение.

Завтрак для них был накрыт личным стюардом генерала в комнате этажом выше — фрукты, яйца и густая, желтоватая сметана с какой-то соседней фермы.

Они ели в тишине; один или два раза Стеттон попытался заговорить, но был остановлен взглядом Алины, кивавшей в сторону стюарда. Когда же они закончили еду и опустевшие блюда были убраны со стола, она отослала Виви в другой конец комнаты и с улыбкой повернулась к нему:

— Вы выглядите рассерженным, месье… и еле сдерживаетесь. Теперь мы можем поговорить.

— Вы полагаете, у меня нет на это причин?

— На гнев?

— Да.

— А в чем, собственно, дело?

— Боже мой! — взорвался Стеттон. — Я же видел, как вы уби…

— Стоп! — Глаза Алины вспыхнули. — Вы неудачно выбираете термины. Я сделала это в целях самообороны. Ведь он мог бы убить меня.

— Но не тогда, когда, беспомощный, лежал на полу, — резко возразил Стеттон. — А насчет выбора терминов ничего не могу поделать. Вы, возможно, убили его!

— Не отрицаю, — невозмутимо подтвердила Алина. — И не сожалею об этом. Он не достоин жизни.

— Кто он?

— Разве я не говорила вам, что у меня есть враг?

— А-а, — протянул Стеттон, — это тот, о ком вы мне говорили? — Алина кивнула. — Я должен был бы догадаться. Тогда… конечно, я не знаю… могу ли я порицать вас.

На губах Алины появилась улыбка, она протянула руку и положила ее поверх его руки, лежавшей на подлокотнике кресла.

— Вы доверяете мне, не так ли? — прошептала она; и Стеттон, заглядевшись в ее глаза, не стал вдумываться в смысл ее слов.

Спустя некоторое время он сказал:

— Я обещал вам защиту и подвел вас. Сделка, которую мы заключили, оказалась довольно жалкой.

— Я так не думаю, — не согласилась Алина со своей загадочной улыбкой. — Я знаю, почему вы так говорите… потому что я приняла защиту генерала Нирзанна.

Но разве это не лучше? Наш договор все еще в силе, и я… я не желаю забывать о нем. — Стеттон схватил ее за руку. — Вы говорили, что вы — американец?

Стеттон, удивленный, кивнул.

— Значит, — продолжала Алина, — может случиться так, что вам скоро придется возвращаться в вашу страну?

— Нет, — сказал Стеттон.

— Я полагаю, вы богаты, как все американцы.

— Я стою десять миллионов, — с важностью ответил молодой человек. Его осторожность не распространялась на деньги отца.

— Франков, конечно?

— Нет, долларов.

— Но я не об этом хотела говорить, — сказала Алина, вызнав все, что хотела знать. — Я вот о чем. Я согласилась на эскорт генерала Нирзанна, потому что, как он заявил, мы и на десять миль не сумеем сами отъехать от Фазилики. Страна опустошена, а железная дорога действует только от Зевора. Нам необходимо покинуть город, так что же мне еще оставалось делать?

— Думаю, это самое лучшее, — пробормотал Стеттон.

— Есть и другая причина, — продолжала Алина, задумчиво глядя на молодого человека, — почему я приняла предложение генерала Нирзанна. Вы удивитесь, но он — мой родственник.

Стеттон резко вскинул голову:

— Ваш родственник?!

— Да, дальний. Он — кузен моей матери. Мы выяснили это совершенно случайно в то время, когда он допрашивал меня в ваше отсутствие. Он доказал этот факт. — Алина улыбалась. — Таким образом, как видите, кроме всего прочего, у меня оказался родственник.

Стеттон с изумлением смотрел на нее. Правду сказать, он не поверил ей и вглядывался в ее лицо в поисках подтверждения своим сомнениям.

Она бестрепетно встретила его взгляд. И он в конце концов поверил, вслух заметив только, что весьма странное получилось совпадение.

— Да, — очень сдержанно подтвердила Алина! — я так давно не слышала о нем, что совершенно забыла о его существовании. Но, несмотря на родственные узы, — добавила она, — я ему не доверяю. Он сказал… Нет смысла повторять его слова, но я хочу, чтобы вы были рядом со мной, пока мы не окажемся в безопасности в Маризи.

Понимаете, вам я доверяю.

Стеттон, который еще не совсем потерял рассудок, попытался убедить себя, что застенчивость ее речи не вполне соответствует агрессивности, с которой так решительно и беспощадно действовала Алина Солини двумя часами раньше. Но что он мог поделать?

Теперь она пристально, с выражением нежности и мольбы глядела в его глаза, а ее рука снова нашла и ласково пожала его руку.

— Значит, это улажено, — сказала она, потом пересекла комнату, подошла к окну и выглянула вниз на улицу. — Мы выезжаем с генералом Нирзанном сегодня. Виви! Подойди сюда, детка. Нужно составить список вещей, необходимых нам в поездке.

Стеттон, поднявшись из кресла, воскликнул:

— Какой я глупец, что не подумал об этом! Конечно, вам понадобится… Вот мой кошелек. Возьмите сколько хотите.

— Благодарю вас, генерал Нирзанн уже пришел нам на помощь, — отказалась Алина. — Ординарец придет за моим списком в полдень.

— И вы согласились! — сердито воскликнул Стеттон.

— А почему нет? Это было так любезно с его стороны.

Две женщины начали составлять список всего необходимого, а Стеттон задумался. В нем поселилось неопределенное чувство беспокойства и опасности, к тому же его одолевало множество вопросов.

Эта Алина Солини, кто она и что она такое? Почему ему представляется совершенно естественным следовать за ней и ожидать ее распоряжений? При всей своей молодости и осторожности он не был новичком в любви и всегда гордился тем, что ни одной женщине до сих пор не удавалось оставить его в дураках. И не удастся, добавил он.

Ему было ясно, что генерал Нирзанн тоже пленился Алиной. От этого его беспокойство только увеличивалось. Несомненно, нужно быть идиотом, чтобы иметь с ней дело; перед его глазами опять встала картина лежавшего на полу человека с бородой и револьвер, направленный ему в голову. Он вздрогнул.

Потом он подумал о ее внезапном интересе к его состоянию. «Она интриганка, авантюристка, — решил он, — и она мне не по силам. Я не поеду в Маризи».

Но потом поглядел на Алину, встретился с ней глазами, и его решение поколебалось. Он пересек комнату, подошел к ней, и они начали обсуждать приготовления к поездке.

К трем часам пополудни они были готовы к отъезду. Тридцать миль до Зевора они поедут верхом, потом сядут на поезд до Маризи. Их сопровождала сотня кавалеристов; меры предосторожности представлялись необходимыми из-за дикости страны и враждебности местных жителей к тем, кто поддерживает турок.

Алина и Виви, одетые в грубые черные костюмы, — лучшее из того, что можно было достать в Фазилике, — Должны были ехать на низкорослых и, судя по их виду, оголодавших пони, в то время как Стеттону предоставили старую кавалерийскую лошадь.

Генерал Нирзанн ехал верхом на прекрасном белом арабском скакуне.

После ряда формальностей они тронулись по главной улице Фазилики. Когда проезжали мимо женского монастыря, Стеттон заметил слезы на глазах Виви и долгий прощальный взгляд, который она обратила на руины монастыря, столько лет служившего ей приютом.

Лицо Алины было обращено только вперед, ей было не до таких излишеств, как прощальные взгляды.

Половина эскорта кавалеристов шла в голове отряда в качестве авангарда, в то время как остальные, ехавшие верхом по четверо в шеренге, охраняли тыл. Так было до тех пор, пока они не достигли гор; в горах им пришлось ехать по одному, след в след, по узкой тропе, которая время от времени шла над самой пропастью.

Такая дорога заняла у них два часа, а потом они снова оказались на равнине, в долине извилистой реки Скино, которая так часто бывала сценой кровавых конфликтов в этом взрывоопасном регионе.

Было чуть больше семи, когда подковы их лошадей застучали по главной улице Зевора. Виви, ехавшую рядом со Стеттоном, настолько утомил трудный и непривычный моцион, что она уже едва держалась в седле.

Стеттон был зол и лишился всякого чувства юмора, потому что генерал Нирзанн монополизировал право на компанию Алины на все время пути. Когда они прибыли на железнодорожную станцию, Стеттон помог Виви сойти с лошади и попытался еще раз убедить себя покончить со всем и вернуться в Фазилику вместе с кавалеристами, но, глядя, как генерал прощается со своими людьми, как они разворачиваются и уезжают, он не сделал ни единого шага, чтобы как-то изменить свои намерения.

Еще утром вперед был выслан курьер, чтобы нанять отдельный вагон, так что к их прибытию все было в полной готовности. Они поспешно разместились в вагоне, потому что к этому времени на платформе собралась довольно большая толпа и в адрес генерала Нирзанна посылались оскорбительные эпитеты. Он, хмурясь, занял свое место в купе, бормоча, что еще «покажет этим подлым мошенникам».

Алина и Виви разместились вместе в начале вагона, Стеттон занял купе в конце. Поезд отошел через несколько минут после их появления.

Стеттон сидел в своем купе в большом унынии, даже в депрессии. Казалось, какой-то неодолимый груз давит на сердце, заставляя его задыхаться; казалось, что-то подсказывает ему ни в коем случае не ехать в Маризи.

Он старался как-то отвлечься, но ничего не помогало. Тогда он поднял оконное стекло и подставил лицо прохладному вечернему ветерку, но ему чудилось, что и унылые сумерки доносят до него голос, говорящий: «Не езди в Маризи». Он со стуком захлопнул окно, бормоча про себя: «Это же смешно. Я что, слабовольный дурак, чтобы позволять себе пугаться на пустом месте? Можно подумать, что в Маризи обитает сам дьявол. Если там для меня окажется слишком жарко, я за восемнадцать часов могу добраться до Берлина».

Усилием воли он заставил себя успокоиться, задремал и наконец уснул.

Шесть часов спустя он был разбужен звуком открывающейся двери. Это была Виви. Он открыл глаза, она смотрела на него е легкой улыбкой.

— Что это… что? — забормотал Стеттон, протирая глаза.

Виви откликнулась:

— Алина послала меня разбудить вас. Она, единственная, не спала. Мы прибыли в Маризи.

Глава 4

Колесо медленно разгоняется

Утром следующего дня Стеттон, проспав четыре часа, проснулся в шикарном номере отеля «Уолдерин» и, поднявшись, подошел к окну, которое выходило на внутренний двор отеля.

От его вчерашнего уныния не осталось и следа; он чувствовал себя бодрым и уверенным. Напевая модную песенку, он, ощущая легкий озноб от удовольствия, сунул голову в тазик с холодной водой.

И в Фазилике, и в Зеворе он чувствовал себя оторванным от более или менее безопасного мира, но и от условностей тоже, и от цивилизации; сейчас же он находился в фешенебельном отеле на площади Уолдерин — этой частички европейской жизни вроде Гайд-парка или Булонского леса.

Этот факт рассеял его беспочвенные страхи, теперь он громко смеялся над ними. И сразу вспомнил и представил себе, что этажом выше, прямо над ним, в качестве его гостьи спит молодая и прекрасная женщина.

Он снова громко рассмеялся, потешаясь и над собой, и над всем миром, и начал одеваться. Воистину божественное существо! Разве не стоит она любых затрат? Он задал себе этот вопрос с оттенком бравады, чтобы отогнать последние оставшиеся сомнения.

Жениться на ней? Господи! Почему бы и нет? Такую возможность можно считать редкой удачей. Так он думал.

Часом позже он предстал перед Алиной и Виви в их общих апартаментах.

— Мы завтракали здесь, — ответила на его вопрос Алина. — Как мы могли спуститься? Ведь у нас нет платьев.

— Ох, я и забыл! Конечно! — спохватился Стеттон, немного смутившись. И добавил с долей сарказма: — А как же список, переданный генералу?

Алина засмеялась и сказала, продолжая улыбаться:

— Вы напрасно гневаетесь на меня. Принять его помощь было необходимо, чтобы ублажить его. К тому же мы нуждались в его помощи.

— Что ж, что касается одежды… Я пришлю кого-нибудь от Мореля. Этого будет достаточно?

— Это будет превосходно.

— А вам, мадемуазель, что-нибудь требуется?

— Ничего, — тихо ответила Виви.

Во время их разговора она стояла возле кресла Алины, переводя взгляд с одного на другого.

Виви была совершенно поглощена этим наблюдением; Стеттон заметил это, но приписал детскому, простодушному любопытству.

Хорошо бы, чтобы она покинула комнату; в ее присутствии он чувствовал себя скованно. К тому же ему хотелось кое о чем спросить Алину.

Он еще немного посидел у них, а потом удалился, чтобы дать поручение насчет Мореля, предупредив, что вернется днем. Выходя из комнаты, он положил банкнот на небольшую тумбочку возле двери.

Как только дверь за ним закрылась, Алина поспешно пересекла комнату и забрала банкнот. Купюра была достоинством в пять тысяч франков. Улыбнувшись, Алина спрятала ее в карман платья.

— Что это? — с любопытством спросила Виви.

Алина объяснила. Она выглядела озадаченной.

— Но почему он должен давать нам так много денег?

Что нам с ними делать?

— Ты — маленькая глупышка, — очень ласково сказала Алина. — Теперь ты больше не в женском монастыре.

И скоро многое поймешь. Пока что мне везет, а это все, что мне нужно. Ах, Василий… — ее глаза похолодели, голос посуровел, — как ты учил меня… платить буду г другие.

— Все равно, мы не должны брать эти деньги, — упрямо сказала Виви.

— Послушай, Виви, — задумчиво глядя на нее, сказала Алина, словно стараясь подобрать слова. Потом продолжила: — Ты знаешь, что я люблю тебя.

— Знаю, — ответила Виви, беря ее за руку.

— И ты знаешь, что я делаю только то, что считаю наилучшим. Я опытнее тебя.

— Я знаю, — повторила Виви.

— И ты не осуждаешь меня за то, что тогда… прошлым вечером…

— Нет, я больше не осуждаю тебя, но это было ужасно.

— Что ж, ты должна довериться мне. — Алина ласково похлопала ее по руке. — И не надо просить меня объяснять, в чем дело. Что же касается денег мистера Стеттона… я расскажу тебе. Но это большой секрет. Ты не должна никому говорить об этом.

— Но кому? Я же никого не знаю.

— Ты знаешь генерала Нирзанна; и ни к чему упоминать об этом мистеру Стеттону. Я приняла эти деньги потому, что собираюсь выйти за него замуж.

Виви порывисто отдернула руку, глядя на нее изумленными глазами.

— Ты собираешься выйти за него замуж? — медленно повторила она.

— Да. Тебя это удивляет? Что случилось, детка?

Лицо Виви побледнело, кажется, она вздрогнула, но быстро взяла себя в руки.

— Я очень рада, Алина, — сказала она. — Ты его любишь?

— Да, — ответила женщина со своей непостижимой улыбкой. — Но помни, ты никому не должна говорить об этом.

— Не скажу, я обещаю. — Лицо Виви все еще было бледным, и казалось, ей стоит больших усилий владеть своим голосом.

В этот момент вошел слуга и объявил, что посыльный от Мореля желает видеть мадемуазель Солини. Посыльный был сразу же принят, и они с Алиной стали деловито обсуждать образцы платьев, костюмов, плащей и дамского белья.

Виви сначала воздерживалась от участия в приятном занятии, но вскоре, сдавшись, присоединилась к Алине и занялась этим делом с таким же страстным воодушевлением.

Тем временем Стеттон, навестив Мореля и сделав еще два-три собственных дела, прогуливался по солнечной стороне главной улицы Маризи, которая уходила на север от Уолдерин-Плейс.

На одной стороне улицы располагался парк, на другой — длинная череда роскошных зданий, самым внушительным из которых был белый мраморный дворец принца Маризи. В этот ранний час улица была почти пустынна.

— Тьфу, пропасть! — сказал сам себе Стеттон, продолжая прогулку. — Эта маленькая Виви пока что не выглядит несчастной, но к тому идет. С ней что-то нужно делать. Будет чудесно, если Науманн окажется в городе.

По пути обратно в отель он зашел в немецкую дипломатическую миссию и осведомился о Фредерике Науманне.

Ему было сказано, что его друга нет в городе, и он возобновил прогулку по Аллее. Впрочем, теперь он подгонял время в ожидании момента, когда снова сможет увидеть Алину.

Примерно через час он оказался в ее апартаментах.

Утренние покупки совершенно преобразили и Алину, и Виви — настолько, что его охватила острая радость и гордость от того, что она приняла именно его поддержку и деньги. Он приблизился, желая взять за руку эту удивительную, прекрасную женщину.

Ему хотелось, чтобы все ее видели, ему хотелось, чтобы люди знали, что она принадлежит ему. И более всего он хотел ее, хотя в присутствии Алины всегда испытывал странное чувство робости.

Инстинкт пытался подсказать ему, что рассудок для того и дан человеку, чтобы при виде Алины Солини он мог остеречь хозяина: ты имеешь дело с опаснейшей женщиной, у нее лицо ангела и сердце демона. Берегись!

Стеттон подошел к ней со словами:

— Теперь вы просто неотразимы.

— Это самое меньшее, что я могла сделать для вас.

— И Виви тоже! — сказал Стеттон. — Мадемуазель, позвольте сказать вам, что вы очаровательны.

Не говоря ни слова, Виви поклонилась, молча отошла в дальний конец комнаты и там села.

Стеттон бросил на нее быстрый взгляд и сказал Алине:

— Я хотел бы поговорить с вами.

Она улыбнулась, внимательно глядя на него.

— Да, — согласилась она, — нам необходимо прийти к взаимопониманию.

Она под каким-то предлогом выслала Виви и снова повернулась к Стеттону:

— Ну, месье?

Но, несмотря на принятое утром твердое решение, молодой человек обнаружил, что, оставшись наедине с ней, ничего не в состоянии сказать. Он смущался, казалось с трудом подыскивая слова, и, наконец, начал, заикаясь:

— Видите ли… видите ли…

Алина засмеялась:

— Вы очень неловкий влюбленный, Стеттон!

От этих слов Стеттон застыл и не нашелся, что ответить. И тогда вдруг его прорвало:

— Вы обещали выйти за меня замуж, и я не могу ждать. Вы обещали!

— Мне жаль, что вы не можете ждать, — невозмутимо ответила Алина. — Я вижу, вы составили неправильное суждение обо мне. Прощайте, месье.

— Что вы имеете в виду? — вскричал Стеттон, испугавшись при мысли, что теряет ее.

— Вы слишком нетерпеливы. Подступаете ко мне, как дикарь с дубинкой; вам не хватает такта и ловкости; одним словом, вы разочаровали меня. Нам лучше остаться просто друзьями.

— Но это невозможно.

— Невозможно?

— Да, да! — Страх сделал молодого человека красноречивым… тем более что ее лицо было так близко, совсем рядом. — Боже мой, я люблю вас! Разве я могу вас оставить? Я отчетливо понимаю, что совершил ошибку, но вы простите меня… должны простить. Я буду терпеливым, клянусь вам! Скажите, что вы не прогоняете меня прочь!

— Значит, вы любите меня?

— Страстно! Вы сами это знаете!

Алина улыбнулась, и он схватил ее за руку.

— Я могу остаться? — вскричал он.

— Не знаю. — Алина сделала вид, будто сомневается, хотя теперь была абсолютно уверена в нем. — Я не желаю забывать о нашем уговоре… можете мне поверить, Стеттон. Но мне нужно время.

— Вот увидите… я буду терпелив.

— Тогда… — Алина протянула руку, и он прикоснулся к ней губами, потом поцеловал еще раз и еще раз.

Она медленно, словно подбирая слова, продолжала: — Будет только справедливо, если вы узнаете, почему мне нужно время. Словом, на это есть конкретная причина.

Виви.

— Виви?

— Да. Я люблю ее и чувствую ответственность за ее благополучие, что в случае такой молодой девушки, как она, означает замужество. У меня никогда больше не будет такой возможности, как сейчас. Генерал Нирзанн, — Стеттон при этом имени слегка вздрогнул, — обещал ввести меня в высший свет Маризи, и было бы странно, если бы я не сумела найти подходящую для нее партию. А потом я буду готова покинуть Маризи… с вами, если вы еще будете этого желать.

— Но генерал Нирзанн… Зачем ему этим заниматься? — изумился Стеттон.

— Я подружилась с ним. Кроме того, разве мы с ним не родственники? Успокойтесь, у вас нет причин для ревности, он — просто старый глупец. Я с ним справлюсь.

— Не нравится мне это, — пробормотал Стеттон.

Алина рассмеялась:

— Уверена, что вы достаточно цените себя, чтобы не опасаться такого старого истукана, как генерал. С другой стороны, вам лучше бы знать… если уж я предпочитаю вас всем прочим… но я и так слишком во многом призналась.

Она заглянула ему в глаза, потом быстро отвела взгляд, будто испугалась выдать свои мысли.

— Призналась! — вскричал Стеттон. — Ах, скажите мне!

— Что я могу сказать? — Она притворилась, что колеблется, и вполне добилась успеха — лицо ее порозовело.

— Скажите мне, что вы меня любите!

— Ну… да… немного.

Стеттон заключил ее в объятия. На какое-то мгновение она поддалась ему, но потом отодвинулась:

— Ну, теперь… вы знаете, что должны быть терпеливы.

— Не могу этого обещать, — признался Стеттон, коротко вздохнув. — Но я не буду докучать вам. Вы достойны того, чтобы ждать вас всю жизнь; вот увидите, это не просто слова. Но я должен видеть вас каждый день… не отказывайте мне в этом… ведь я могу помочь вам.

— Да, можете помочь, теперь, когда вы благоразумны, — сказала Алина с нежной и дразнящей улыбкой.

— Пусть будет благоразумие, если нет других удовольствий. — Стеттон был совершенно очарован. — Скажите, что я могу сделать?

Алина ждала этого вопроса. Она посмотрела на него из-под полуопущенных ресниц:

— Так много, что даже не знаю, с чего начать. Конечно, в первую очередь это касается денег.

— Конечно, — согласился Стеттон, целуя ее пальцы.

— Прежде всего, — продолжала Алина, — чтобы мой план в отношении Виви оказался успешным, мы не можем оставаться в отеле, даже в «Уолдерине». Мы должны иметь дом на Аллее. С выездами и слугами.

Стеттон, нахмурившись, вскинул глаза. У него и в мыслях не было начинать с такого уровня. Одна аренда обойдется в пятьдесят тысяч франков.

— Но я не понимаю, зачем… — начал он.

— К счастью, с этим все уже улажено, — сразу прервала его Алина, заметив, что он нахмурился. — Генерал Нирзанн предложил мне воспользоваться его домом, а он пока будет занимать комнату в «Маризини-Палас».

Он, знаете ли, холостяк. Его это очень устраивает.

То, что генерал Нирзанн был бедняком, живущим на жалованье и уж никак не мог быть собственником дома на Аллее, Стеттон не знал. Поэтому он подумал, что вряд ли можно посчитать случайностью готовность Алины жить в доме, принадлежащем генералу. И сказал саркастически:

— Да, я не сомневаюсь, что это хорошее предложение. Но вы не должны его принимать.

— А я уже приняла, — ответила Алина.

— Тогда вы должны передумать и отклонить предложение.

— Стеттон, вы положительно ребенок. Но у меня должен быть дом.

Последовала пауза, после которой молодой человек сказал:

— Значит, арендую дом.

Алина опустила глаза, чтобы он не заметил торжествующий огонек в них, и сказала:

— Это будет дорого.

— Я могу себе это позволить, — откликнулся Стеттон.

— Он должен быть обставлен.

— Конечно.

— И нам нужны выезд и слуги.

— Естественно.

— Значит, это решено?

Вместо ответа, Стеттон поцеловал ее руку. Они поговорили еще немного, обсудив детали этого нового соглашения, и молодой человек собрался уходить. У дверей он обернулся и сказал:

— Кстати. У меня в Маризи есть один-два друга. Вы позволите мне их представить вам?

Алина ответила утвердительно, и он направился в свою комнату этажом ниже. И сел писать письмо отцу в Нью-Йорк, основным содержанием которого была просьба о пятидесяти тысячах долларов.

Часом позже, когда Алина сидела, обдумывая свои планы с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего тому, кто встанет на ее пути, вошел слуга с визитной карточкой генерала Пола Нирзанна. Алина взяла карточку, при этом улыбка ее стала еще выразительней, и велела пригласить его подняться.

Через несколько мгновений вошел генерал. Идя через комнату, он держался прямо, но когда склонился к руке Алины, то больше походил на денди, чем на солдата. Его походка была вкрадчивой, на лице играла самодовольная улыбка. После взаимных приветствий Алина спросила:

— Вы заключили мир с принцем?

— Полный, — ответил генерал Нирзанн, взмахнув рукой. — Принц прочел мне нотацию по поводу жестокости кампании, а потом открыл мне свои объятия.

Невозможно избежать жестокости, когда вы действуете заодно с гурками, я ему так и сказал. Можете мне поверить, ему это не понравилось, но правдой я заткнул ему рот.

Алина улыбнулась при мысли о том, как этот попугай кому-то затыкает глотку.

— А почему он не вернул вас в войска? — спросила она.

— Он предпочитает держать меня в Маризи; дело в том, что ему трудно тут без меня. Когда меня нет во дворце, все идет через пень-колоду. Он сам признает это.

— Понимаю.

— К тому же, — продолжал генерал, — я и сам предпочитаю сейчас остаться здесь. Принц был немного удивлен этим, но ведь он никогда не видел вас, мадемуазель. Он не знает, какая прелесть держит меня в Маризи.

«Узнает», — подумала про себя Алина, а вслух сказала:

— Как мило с вашей стороны, что вы это сказали, мой дорогой генерал.

— Да ну! — отмахнулся генерал. — Дело не в каких-то особых моих совершенствах. Спросите дам Маризи, они могли бы порассказать вам такое, что вы бы изумились. Но вы очень хорошо знаете, мадемуазель, что я люблю вас.

— Да, вы говорили мне об этом, — сказала Алина, стараясь не выказывать неприязни.

Эта тема волновала только генерала, а ей надо было задать свои вопросы. После короткой паузы она спросила:

— Я полагаю, вы не упомянули мое имя в разговоре с принцем?

— Господи боже, нет, конечно.

— Полагаю, это можно будет сделать позже?

— Много позже, — решительно поддержал эту мысль генерал. — Пока что мы должны проявлять осторожность.

— Ну что ж, пусть будет так. Мне понадобится неделя или около того, чтобы наконец получить дом и сделать все необходимые приготовления. А после этого…

— Вы видели американца? — прервал ее генерал.

Она пожала плечами:

— Конечно. И отплатила ему обещаниями. В данный момент он подыскивает дом.

Генерал весело закудахтал.

— Дурак молодой! — Он радостно фыркнул. — С ним так и надо — плати деньги вперед и, может быть, потом. А? Мадемуазель?

— Ваши слова свидетельствуют о том, что вы знаете женщин, — заметила Алина.

А сама с нетерпением ждала, когда же старый дурак прекратит свою болтовню и она сможет заполучить у него информацию. После короткой паузы она резко спросила:

— А теперь, как обстоят дела с нашим уговором?

— С нашим уговором? — повторил он озадаченно.

— Да. Когда состоится мой первый званый обед?

— Завтра, если желаете. — Генерал галантно поклонился. — Можно за мой счет.

— Благодарю вас, — с легким раздражением ответила Алина. — Но вы очень хорошо знаете, что я имею в виду.

— Да, я знаю, что вы имеете в виду. Но не слишком ли вы торопитесь, мадемуазель?

— А зачем медлить?

— Затем, что это необходимо.

— Не понимаю. Сезон начался; чем скорее мы воспользуемся преимуществом, тем лучше.

Генерал нахмурился, забыв при этом согнать с лица улыбку.

— Вы, кажется, кое-что упустили из виду, — сказал он.

— Что именно?

— Мое счастье.

— Но, дорогой генерал, это же абсурд.

Генерал вздохнул:

— Chere amie[2], вы пообедаете со мной сегодня вечером?

— Мне нечего надеть.

— Да, это верно. Полагаю, мне в самом деле следует подождать.

— Подождите, пока я не стану хозяйкой в своем собственном доме, и тогда вам воздастся, мой бравый солдат, — прошептала Алина.

— Божественное создание! — повторял генерал снова и снова, стараясь выглядеть влюбленным.

— И все же, генерал, вы пытаетесь торговаться со мной, — сказала Алина.

— Кто бы не торговался там, где можно выиграть небеса? — воскликнул генерал.

— Вы, кажется, хотите заставить меня думать, что любите меня.

— А разве нет?

Алина улыбнулась:

— Возможно.

— Но это так и есть! — горячо вскричал генерал Нирзанн. — Вы сказали, что я торгуюсь с вами… Ну что ж, это потому, что я люблю вас. И не думайте, что я ничего не сделал в ваших интересах. Вот только что, когда шел к отелю, я встретил на Аллее мадам Шеб и поговорил с ней о вас. Вы, наверное, получите ее визитную карточку в первую же неделю, как только у вас появится свой дом. А она — одна из шести самых влиятельных женщин Маризи.

— Мой дорогой генерал! — вскричала Алина.

Генерал с трудом выдержал ее пылкий взгляд.

— Вы опьяняете меня! — пробормотал он, почти ослепленный ярким блеском ее глаз.

А когда пятью минутами позже генерал Нирзанн покидал отель «Уолдерин», душа его испытывала такой восторг, что он едва в состоянии был двигаться.

Что же касается Алины, то после ухода генерала она осталась в глубокой задумчивости сидеть в кресле, подперев рукой щеку. Глаза ее были прищурены, а на губах бродила странная улыбка.

Но ее мысли были вовсе не о Ричарде Стеттоне, который только что закончил последний абзац шестистраничного письма в Нью-Йорк, и не о генерале Нирзанне, который, расправив плечи, вышагивал с удовлетворенной улыбкой на устах.

Нет, ее мысли струились по Аллее в сторону белого мраморного дворца принца Маризи.

Глава 5

Науманн сплетничает

На следующее утро Стеттон занялся поисками подходящего дома, носясь из конца в конец Маризи.

Поскольку светский сезон начался две недели назад, задача была не из легких. Он искал весь день и большую часть дня следующего. Наконец, совершенно случайно на окраине города натолкнулся на здание, требующее капитального ремонта и обставленное старой заплесневелой мебелью. Он поспешил в отель, чтобы доложить Алине о результатах поисков.

— Но это совсем не то, — возразила она, когда он сообщил ей о том, где стоит дом. — Лучше было бы, чтобы он находился поблизости отсюда. И обязательно на Аллее.

Стеттон объяснил, что дом на Аллее не может быть добыт ни за какие коврижки.

— Тем не менее мы должны его иметь, — холодно отозвалась она.

— Но я же говорю вам, что это невозможно! — вскричал Стеттон с вполне понятным раздражением, поскольку у него за спиной было уже два дня утомительных поисков.

— Ну что же, — сказала Алина, — значит, нужно принять предложение генерала Нирзанна. Может быть, это следовало сделать сразу же.

Но Стетгон словно не услышал ее слов.

— Генерал слишком мозолит глаза, — сердито пробормотал он, бегая по комнате. — Мне это не нравится.

— Так или иначе, — настаивала Алина, — мы должны иметь дом.

— Очень хорошо, — остановившись перед ней, сказал Стеттон, — значит, мы его будем иметь. Дайте мне еще один день. Раз другого пути нет, я арендую самый шикарный дворец.

— Вот теперь я вами восхищаюсь! — воскликнула Алина. — Я никогда не полюбила бы несмелого мужчину.

И она позволила ему поцеловать ей руку.

На следующее утро он опять отправился на поиски.

Следовало бы, конечно, прибегнуть к услугам своего друга Фредерика Науманна из немецкой дипломатической миссии, но днем раньше ему сообщили, что Науманн целую неделю проведет в Берлине. Он обходил все дома подряд, но к полудню еще ничего не нашел и начал опасаться, что ему придется согласиться на то, чтобы Алина приняла предложение генерала Нирзанна.

Однако вскоре после полудня в отеле «Хамберт» кто-то сказал ему, что есть возможность снять на сезон дом месье Анри Дюро, Аллея, 341.

Стеттон помчался туда со скоростью шестицилиндрового автомобиля. И был представлен самому месье Дюро.

Да, месье Дюро мог бы сдать дом… Ему сообщили из Парижа о внезапной кончине брата. Надо полагать, месье Стеттон может представите необходимые рекомендации?

Очень хорошо. Аренда будет стоить семьдесят пять тысяч франков.

Стеттон быстро произвел в уме расчеты.

«Пятнадцать тысяч долларов, — пробормотал он про себя — прикидывать свои возможности он был способен только в долларах. — Силы небесные! Это грабеж!»

Но он заплатил… чтобы удержать Алину от принятия предложения, которое никогда не было бы сделано, — жить в доме, который не существовал.

Четырьмя днями позже — они ждали, когда месье Дюро отбудет в Париж, — Стеттон пригласил Алину и Виви посмотреть их новый дом.

Это было трехэтажное здание из унылого гранита, пожалуй, даже импозантное и расположенное в самом престижном месте. На первом этаже находились приемная, гостиная, библиотека и обеденный зал. На верхних этажах располагались спальни и комнаты прислуги.

Алина была в совершенном восторге и, рассыпаясь в благодарностях, посылала красноречивые взгляды Стеттону, у которого из головы не шли семьдесят пять тысяч франков.

— Эти комнаты как раз для вас и Виви. — Он огляделся, они находились у спален на втором этаже. — А я займу одну из тех, что позади. Она невелика, но это не важно.

Алина посмотрела на него с неподдельным изумлением.

— Но это невозможно! — вскричала она. — Ведь не собираетесь же вы жить вместе с нами?

Теперь пришла очередь изумиться Стеттону:

— Не жить вместе с вами? А где же я тогда должен жить?

— Полагаю, в отеле.

Они начали обсуждать этот вопрос, при этом Стеттон говорил с такой прямотой, что Алина была вынуждена выслать Виви из комнаты. Он был упрям, она настойчива. В конце концов она объявила, что ей придется отказаться от всего.

— Что ж, ладно, — мрачно сказал Стеттон. — Хотя это не лучший аргумент. Я буду жить в отеле.

Нахмурясь, он подошел к окну и, повернувшись к ней спиной, выглянул на Аллею.

Алина, улыбаясь, приблизилась к нему.

— Вы не должны сердиться на меня, — понизив голос, мягко сказала она. Потом обвила руками его шею и поцеловала в макушку.

Повернувшись, Стеттон стиснул ее в объятиях и крепко прижал к себе.

— Вы не хотите, чтобы за вами присматривали?

— Вы же знаете, что хочу, — прошептала Алина.

— Знайте, я схожу с ума при одном взгляде на вас, — задыхаясь, проговорил Стеттон, — а уж если касаюсь… как сейчас.

— Знаю… А разве я — нет? — Алина осторожно высвободилась. — Ну вот… я слишком откровенна с вами.

— Откровенны?! — вскричал Стеттон. — Скажите мне, что любите меня!

Сзади послышался шум; вернулась Виви.

— Ну что ж… пожалуй… немного, — прошептала Алина. И, отойдя от него, отправилась вместе с Виви осматривать спальни.

— Виви… всегда Виви! — пробормотал Стеттон.

Три дня спустя Алина и Виви переселились в дом месье Дюро. Стеттон снимал номер в отеле «Уолдерин».

Что касается расходов по домашнему хозяйству на Аллее, то этот вопрос он уладил самым деловым, так он сказал, образом.

— Я позаботился о лимузине и открытом экипаже, при этом я сам буду оплачивать и шофера, и извозчика.

Другие слуги будут получать шестьсот франков в месяц.

Стол — полторы тысячи франков, у вас будут хорошие обеды; платья — тысяча; ну и на мелочи, на всякий случай — свыше тысячи. Первого числа каждого месяца я буду давать вам пять тысяч франков; это должно покрыть и перекрыть все.

Алина поблагодарила его поцелуем, но, когда он ушел, презрительно рассмеялась. А потом, подумав, сказала:

— Впрочем, подозреваю, что я к нему несправедлива. Просто это — американская манера, весьма, впрочем, отвратительная!

Она была одна в библиотеке — тихой, со вкусом обставленной комнате со стеллажами из черного дерева, ценнейшими, в темных тонах, коврами и картинами восемнадцатого века.

— В конце концов, — сказала она себе, — у меня есть комната, я могу передохнуть… и начать действовать.

Она перешла в столовую и остановилась на пороге, оглядывая ее, как генерал оглядывает поле битвы. Предвкушающая триумф улыбка появилась на ее губах, когда она вышла в приемную и начала подниматься в верхние комнаты.

Алина не последовала совету Стеттона. Виви была отдана лишь изолированная от других маленькая комната в задней части дома, весь второй этаж она заняла сама. Небольшая перестановка мебели, и в результате получились спальня, гардероб и приемная-будуар. Впрочем, Виви была довольна; после столь долгого пребывания в женском монастыре, сказала она, даже эта небольшая комната кажется ей огромной.

На второй день своего пребывания в новом доме Алина и Виви после полудня отправились на прогулку в открытом экипаже. Никогда еще мадемуазель Солини так тщательно не продумывала свой туалет, как на этот раз, хотя, надо признать, она не слишком в этом нуждалась.

Ее появление на Аллее произвело сенсацию, что укрепило надежды Алины на будущий триумф. Все смотрели на нее, каждый спрашивал: «Кто это?» Виви не могла бы служить лучшим фоном, даже если и не была выбрана для этой цели.

Но один экипаж, как Алина ни оглядывалась — экипаж принца Маризи, — так и не появился. И она приказала извозчику ехать домой задолго до того, как начало смеркаться.

Они встретили Стеттона, который в одиночестве катался на своем автомобиле, и генерала Нирзанна, который сидел рядом с крупной, надменного вида женщиной с огромными серьгами и бородавкой на носу.

Алина слегка наклонила голову в ответ на приветствие генерала и приветливо улыбнулась Стеттону.

Вечером явился генерал Нирзанн. Когда вошедший слуга подал его визитную карточку, Алина повернулась к Виви и сказала:

— Помните, Виви, комнату не покидать.

Таким образом, генерал был лишен возможности продвинуться в своих собственных поползновениях. Ему пришлось обсуждать планы атаки Алины на местное общество. Но и Алина не слишком удовлетворила беседа с ним: генерал был осторожен, и всякий раз, когда она касалась главной темы или задавала наводящие вопросы, он улыбался понимающей улыбкой, которая, казалось, говорила: «Не так быстро, мадемуазель, не так быстро».

После того как он ушел, Алина сказала себе, что этот маленький генерал скорее хитер, чем глуп. Вполне вероятно, что он намерен заставить ее раскрыть карты. Ну что ж, надо, значит, надо, но потом он дорого заплатит за это. Глаза Алины зловеще вспыхнули.

Между тем Стеттон, не желая быть обойденным в затеянной интриге, придумал свой, хотя и несколько постыдный, план. Он полагал, что именно присутствие Виви стояло на пути исполнения его желаний. И план его заключался в удалении этого препятствия.

Как только Фредерик Науманн вернулся в Маризи, его тотчас навестил Ричард Стеттон.

Науманн был молодым честолюбивым дипломатом, талантливым и богатым, он рассчитывал упрочить свое положение на дипломатическом поприще. Стеттон встретил его год назад в Берлине и возобновил знакомство во время краткого пребывания в Маризи перед отъездом в армию.

— Но что ты здесь делаешь? — спросил Науманн после обмена улыбками и приветствиями. — Или тебя напугали ужасы войны?

— Не совсем, — ответил Стеттон со смехом. — Дело в том, что я нашел самую прекрасную женщину в Европе.

— В самом деле?! — скептически отозвался тот. — Но в этом нет ничего удивительного… здесь таких — тысячи. Позволь спросить, это леди нашла тебя?

— И да… и нет. Она живет в доме, который я арендовал, — дом месье Дюро, номер 341 по Аллее. Я снял его на сезон… может быть, больше.

Науманн присвистнул:

— Счастливчик! Неужели она так хороша, как ты говоришь?

— Спроси любого в Маризи. Весь променад пришел в замешательство, когда она появилась. И я… ну, дело в тол, что я собираюсь жениться на ней.

— Не может быть!

— Да. Ты поймешь меня, когда ее увидишь. Она прекрасна. Никаких недостатков. Но это пока должно остаться тайной… наша помолвка, я имею в виду. Ни одна живая душа не должна узнать об этом. В тебе я уверен.

— Разумеется.

— И еще я рассчитываю на твою помощь. С ней девушка… маленькая хорошенькая девчушка лет восемнадцати. Ее зовут Виви Жанвур. Алина вынашивает планы по устройству будущего Виви, и я предполагаю задержаться до той поры, пока эти надежды не сбудутся.

Науманн улыбнулся:

— Но зачем?

— Из-за генерала Нирзанна. Ты его знаешь, я полагаю. Он родственник Алины, так, во всяком случае, она утверждает. Генерал стал покровителем Алины в Маризи, и она боится, что если он узнает о ее обязательствах по отношению ко мне, то откажет ей в помощи. Кроме того, она говорила какие-то глупости вроде того, что нежелательно видеть Виви рядом в течение медового месяца, и все в таком роде. Короче говоря, она хочет, чтобы я подождал, а мне это не слишком по душе.

— И что я могу сделать?

Повисла пауза, Стеттон, казалось, подыскивал слова.

Наконец он сказал:

— Ну… дело в том… что эта маленькая Виви совсем недурна.

— Да? — Брови Науманна поднялись.

— А ты, я надеюсь, не настолько слеп, чтоб не оценить столь очаровательный трофей. Не берусь гадать, что из этого может выйти, но хотя бы поговори с ней, покатай ее, развлеки ее как-нибудь; во всяком случае, я хочу, чтобы ты с ней встретился, а там посмотрим.

— А что она за девушка?

— Тихая, робкая — всю свою жизнь провела в женском монастыре. Но она действительно хорошенькая.

— Дорогой друг, я подозреваю, что ты надеешься женить меня на твоей протеже.

— Не любой ценой. Я ни на что не надеюсь. Но ты ведь можешь хотя бы просто увидеться с ней… представь ей своих друзей, сделай первый шаг, одним словом, положи начало. Я бы счел это большой помощью.

— Конечно, я увижусь с ней, — сдался Науманн.

— И еще я прошу тебя не откладывать. Давай пообедаем сегодня вечером в «Уоддерине» и все обсудим.

План Стеттона, слишком прямолинейный, непродуманный, все же имел некоторые шансы на успех, ведь Науманн был молод и хорош собой. Изящный, лощеный, слегка циничный, он был любимцем юных дам.

На следующее утро Стеттон явился на Аллею, 341. Алина приняла его милостиво. Она понимала, что его любовь должна хоть чем-то, пусть крохами, питаться. К тому же ей еще кое-что от него было нужно.

— У меня есть друг, которого я хотел бы представить вам, — сказал Стеттон. — Науманн… Фредерик Науманн — секретарь германской миссии. Он знает всех в Маризи… то есть всех, кто имеет вес… а это означает, что он может быть вам полезен.

— Приведите его ко мне, — разрешила Алина.

— Завтра?

— Естественно.

Они побеседовали еще с час, и Стеттон остался на ленч.

— Это восхитительно, — сказал он, сидя рядом с Алиной и Виви. Он трепетал от гордого и тщеславного сознания того, что этот дом — его, эти слуги — тоже, а эта прекрасная женщина обещала себя ему.

Стеттон был из тех натур, которые живут не столько реальностью, сколько своими представлениями о ней.

Он был переполнен ощущением собственной, почти королевской власти и великодушия, поэтому Алина, пожаловавшись на бедность гардероба, сравнительно легко уговорила его еще на двадцать тысяч франков.

На следующий день Стеттон, как и обещал, привел своего друга Науманна в дом на Аллее.

Науманн шел с некоторой неохотой, но Стеттон в свое время оказал ему некую — не важно какую — услугу, поэтому отвергнуть просьбу друга он не мог.

С четверть часа они ожидали в гостиной появления дам.

Алина выглядела восхитительно, но это было в порядке вещей, а вот Виви поразила Стеттона, может быть, потому, что никогда прежде ему не приходило в голову обратить на нее внимание.

На ней было светло-голубое платье из какого-то легкого материала, который плотно облегал ее безупречную фигуру, лицо играло красками, глаза блестели.

«Вот уж не ожидал», — подумал про себя Стеттон.

Его друг, услышав нежный голосок Виви, когда Стеттон представлял его ей, подумал то же самое.

Но в течение следующих пятнадцати минут Стеттон вынужден был признать, что совершил ошибку, приведя сюда друга, поскольку во время беседы — а они весьма мило беседовали, — Науманн, казалось, совсем забыл, что предметом его атаки должна была стать мадемуазель Виви, и глаз не мог отвести от лица мадемуазель Солини.

«Мне следовало бы это предвидеть, — сокрушался про себя Стеттон. — Разве можно смотреть на кого-то еще, когда рядом Алина?»

Он пытался перехватить взгляд Науманна, но молодой дипломат не замечал его усилий.

Алина позвонила, чтобы подавали чай.

— Я знаю, что еще слишком рано, — с улыбкой сказала она, — но дело идет к ужину. Впрочем, это, быть может, соответствует правилам Маризи? — Она повернулась к Науманну: — Знаете, я ведь чужестранка.

— Да. В противном случае я бы увидел вас раньше, — ответил Науманн. — Вы к нам надолго?

— По крайней мере на сезон.

— Ага. А потом, я полагаю, уедете, как любой уважающий себя человек? Видели бы вы Маризи в августе!

Тишина, как в могиле, и жара посильнее, чем в духовке. Невыносимо!

— А вы здесь круглый год, месье Науманн? — вмешалась Виви.

— Да, к несчастью. Вопреки всякому благоразумию.

Принц неизменно отправляется в Швейцарию, а нам, считается, жара нипочем.

Подали чай, и Алина начала его разливать.

Науманн не сводил с нее глаз, но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что дело тут не только в ее обаянии, его интерес скорее диктовался острым любопытством, он как будто пытался припомнить, где видел ее прежде. Впрочем, различать такого рода оттенки Стеттон был не способен. Полагая, что его друг поддался очарованию мадемуазель Солини, он нервничал от страха и легкого раздражения.

— Пожалуйста, — обратился он к Виви, когда чаепитие было закончено, — сыграйте нам что-нибудь.

Она послушно направилась к роялю.

Науманн поднялся со своего места и присоединился к Стеттону, стоявшему возле Виви, которая легкомысленно скакала по клавишам, исполняя трагическую пьесу Чайковского. Это было смешно — девушка явно не отличалась музыкальностью.

— Кто она? — шепотом спросила Науманн у Стеттона.

Тот поднял на него глаза:

— Я говорил тебе. Ее отец Пьер Жанвур, француз.

— Нет, я имею в виду мадемуазель Солини. Откуда она?

— Не знаю. Из Фазилики.

— Ты не знаешь?

— Дорогой мой друг, — сухо сказал Стеттон, — я знаю только одно — что ты, кажется, необыкновенно заинтересовался ею. Спрашивается, почему?

— Не валяй дурака, — ответил Науманн и через всю комнату направился к Алине.

Когда несколькими минутами позже Стеттон и утомленная игрой на рояле Виви присоединились к ним, оказалось, что они опять обсуждают неудобства, на которые обречены те, кто вынужден оставаться в Маризи на лето.

— Это в самом деле ужасно, — говорил Науманн. — Дешевые концерты в парке, пустые отели, все дома на Аллее закрыты. Надо сказать, босс стоически переносит это наравне с нами, но он — старый слон, и при нем состоит жена для охлаждения пива.

— Босс? — Алина вопросительно посмотрела на него.

— Фон Кранц, министр, — объяснил Науманн.

— А почему вы не последовали его примеру и не женились?

— Нет уж, благодарю вас, — с чувством ответил Науманн, — я такой глупости никогда не сделаю.

Алина подняла брови:

— Звучит не слишком лестно для нас, месье Науманн.

Науманн взглянул на нее:

— Я говорю на основании своего опыта, мадемуазель.

Или по крайней мере основываясь на опыте других.

Одной такого рода истории, — а речь идет об одном моем друге, который был также и другом моего отца, — оказалось бы вполне достаточно, чтобы убедить меня в справедливости моей позиции.

— В самом деле? — сказала Алина. — Расскажите нам об этом.

— Это неприятная история.

— Что делает ее еще более интересной.

Науманн посмотрел на Виви:

— А что думаете вы, мадемуазель?

— Я бы с удовольствием послушала, — заявила та.

Молодой дипломат уселся так, чтобы видеть глаза Алины, и начал свой рассказ.

— Мой друг — как я уже говорил, и друг моего отца тоже — был лет на десять-пятнадцать старше меня. Русский помещик благородного происхождения, он почти не имел образования, но при этом обладал очень сильным интеллектом, вызывавшим уважение и восхищение.

— Похоже на русских, — презрительно вставила Алина.

Не обратив внимания на то, что его прервали, Науманн продолжал:

— Всякий раз, когда этот человек приезжал в Германию по делам, что случалось в конце каждого года, он наносил нам визит. Таким образом, мы узнали его с самой лучшей стороны и высоко ценили его.

Я часто подолгу разговаривал с ним. Его мысли были просты и прямолинейны, как у ребенка, и при этом он обладал замечательно острым умом, благодаря которому добился немалых успехов. В детстве он был моим героем, и я обычно ждал его приездов с огромным интересом и радостью.

Науманн остановился и оглядел маленький круг своих слушателей. Стеттон слушал, старательно скрывая раздражение. Виви — с искренним интересом. На лице у Алины сохранялось выражение любезной хозяйки, развлекающей гостя.

Науманн задержал на ней взгляд, потом продолжил:

— Однажды летом, это было четыре года назад, при очередном появлении в нашем доме он буквально с порога сообщил нам, что наконец-то нашел себе жену. Он рассказал нам все, до мельчайших подробностей; я до сих пор помню, с каким пылким восторгом он описывал несравненную красоту, обаяние и прочие достоинства своей жены. Женился он на дочери крестьянина, которую нашел в соседнем имении. Когда мой отец заметил ему, как опасно бывает жениться на представительнице иного социального сословия, тот ответил: «Да, вы правы, герр Науманн; она не относится к моему сословию, она — ангел небесный». Прошло два года, в течение которых наш друг навещал нас два или три раза. Он уже стал почти надоедать нам, потому что ни о чем, кроме достоинств своей жены, говорить не мог.

Потом — это было около полутора лет назад, и мы уже год как не видели нашего друга, — я был послан с дипломатической миссией в Санкт-Петербург.

На обратном пути, имея в своем распоряжении немного свободного времени, я решил заехать к нашему другу в его имение, которое я никогда не видел. Я был уверен, что он обрадуется мне, поскольку часто приглашал навестить его.

Если бы я приехал часов на двенадцать позже, то разминулся бы с ним, потому что застал его за последними приготовлениями к длительному путешествию. Я был так удивлен переменами, происшедшими в его внешности, что при виде его не смог удержать возгласа изумления. Его лицо похудело и стало мертвенно-бледным; глаза блестели, как два горящих угля, как будто он был снедаем ненавистью или смертельной тоской. Сначала он ничего не говорил мне о цели предстоящей поездки, но, когда я выразил желание познакомиться с его женой, он наконец сдался и рассказал мне все.

Рассказчик остановился.

Слушатели, казалось, были заинтригованы. Виви и Стеттон даже придвинулись чуть ближе, чтобы не пропустить ни слова. Но Науманн смотрел не на них. Он не сводил глаз с мадемуазель Солини, которая хотя и слушала, но, казалось, с трудом сохраняла вежливый вид.

— Два месяца тому назад, рассказал мне наш друг, он узнал об измене своей жены. Она сошлась с молодым евреем, который подвизался на должности управляющего имением. Соперники стрелялись, и он убил еврея, но жена умоляла простить ее с таким искренним раскаянием и столь бурным самобичеванием, что он принял ее обратно. Но естественно, с тех пор стал подозрительным, начал следить за ней и вскоре обнаружил — не важно как, — что она медленно отравляла его.

Виви задохнулась от ужаса, Стеттон пробормотал проклятие.

Алина смотрела в сторону, тихонько постукивая по полу туфелькой.

— Она почему-то заподозрила, что он обо всем узнал, — и скрылась. Тогда наш друг решил отправиться в путешествие, чтобы найти ее и отомстить. Мне никогда не забыть выражения его лица, когда он поклялся убить женщину, разбившую его сердце и разрушившую его жизнь.

Виви не выдержала:

— Он нашел ее?

— Не знаю. Я о ней больше никогда не слышал от него. — Науманн повернулся к Алине: — Разве этого недостаточно, чтобы отвратить человека от брака?

— Возможно, тут могут быть разные мнения, месье Науманн. — Она все еще продолжала постукивать туфелькой по полу.

— Чертовски неприятная история, — заключил Стеттон. — Пойдемте, Виви, сыграйте что-нибудь живое, чтобы отвлечься от нее.

И они с Виви направились к роялю.

Науманн повернулся в кресле, чтобы убедиться, что они не могут услышать его, и, подавшись к мадемуазель Солини, сказал, понизив голос:

— Я забыл назвать вам имя моего друга, не так ли, мадемуазель? Его звали Василий Петрович, он родом из Варшавы. В тех краях его знает любой — огромный парень с черной бородой и черными глазами.

Алина повернулась и твердо посмотрела ему в глаза.

— В самом деле? — спросила она, и хотя лицо ее могло показаться немного бледным, голосом она владела отлично. — Наверное, он очень интересный человек, этот ваш друг. Жаль, что вы не увиделись с его женой, она, пожалуй, даже еще интереснее.

— Да, — ответил Науманн, наклонившись к ней ближе, — но я знаю, что она необычайно привлекательная женщина, потому что Василий Петрович показывал мне ее фотографию, и я узнаю ее среди миллионов.

Алина вдруг вскочила, потом опять села в кресло.

— Ах! — выдохнула она, глядя в лицо Науманна зловеще мерцавшими глазами. Потом, явно с огромным усилием взяв себя в руки, резко поднялась на ноги и позвала Виви: — Пойдем, детка, нам пора ехать на прогулку.

Глава 6

Три стороны треугольника

Скоро стало очевидно, что, несмотря на все свое пижонство, генерал Нирзанн не дал Алине никаких обещаний, которые не смог бы выполнить. Убедившись, что с ним не играют, — а он такие гарантии получил, — генерал немедленно предпринял меры, чтобы представить мадемуазель Солини избранному обществу Маризи.

Уже в самом скором времени она получила приглашение на прием в доме мадам Шеб. Начало было положено.

Неделей позже Алина и Виви присутствовали на балу, который в отеле «Уолдерин» давал французский министр.

Включившись в свою игру, Алина стала отбирать нужных ей людей, совершенно игнорируя советы генерала Нирзанна и руководствуясь только собственным мнением. Что естественно, поскольку генерал абсолютно не был в курсе ее истинных намерений.

Генерал Нирзанн, например, говорил:

— Мадам Найминьи, пожалуй, важнее всех. Ее семья самая старинная и богатая в Маризи. Однажды она была на званом обеде, который вы устраивали.

— Ее принимают во дворце? — спрашивала Алина.

— Нет, год назад мистер Найминьи отказал в займе принцу, и больше его при дворе не видели. Но это не имеет значения. Она почти такая же важная персона, как сам принц.

— Ну что ж, посмотрим, — отвечала Алина, но мадам Найминьи перестала для нее существовать.

Алина понимала, что ее необычайная красота является главным препятствием на ее пути в высшее общество города и необходимо это препятствие как-то преодолеть или обойти.

Женщины бдительно охраняют вход в общество, они позаботились определить тот предел женского очарования, за которым, по их мнению, кончается респектабельность. Результат ли это действия глубинных законов природы, или проявление инстинкта самосохранения, или просто зависть — этого никто, кроме самих женщин, не знает; во всяком случае, позволительно заподозрить, что равнодушие в данном вопросе им несвойственно.

Целую неделю красота незнакомой мадемуазель, которая сняла на сезон дом Дюро, была центральной темой пересудов во всех гостиных Маризи.

Странные вещи говорили о ней; на еще более странные вещи намекали. Она была шпионом на службе султана; она была богатой американкой, убившей своего мужа; она была куртизанкой, которая очаровала молодого короля Испании, поэтому испанское правительство выплатило ей миллион франков за то, чтобы она покинула пределы страны.

Потом стали шептаться о том, что она состоит в дальнем родстве с генералом Полом Нирзанном, что она откуда-то из России и что генерал намеревается ввести ее в общество Маризи. Хочет оно того или нет. Общество извлекло на свет и наточило кинжалы.

Тем временем Алина ежедневно появлялась в своем открытом экипаже на прогулке вместе с Виви. Выезжали они рано, возвращались поздно. По двум причинам.

Первую она открыла генералу Нирзанну: красивое лицо должно примелькаться людьми, и стало быть, тогда оно станет им менее ненавистным. Другую причину она держала при себе.

Молодые люди страстно стремились к встрече с ней, и Алина была не прочь, но генерал Нирзанн категорически возражал против этого.

— Вам нельзя обращать на них внимания, — объявил он, — хотя бы какое-то время. И так все выдумывают всякую чушь о вашем прошлом. Вы должны выставить сплетников в смешном свете своим безупречным поведением в настоящем. Это — поле битвы, победу одержат ум и стратегия. Вы представлены в свете, теперь — гейм выжидания.

Потом состоялись прием в доме мадам Шеб и бал у французского министра. К этому времени все уже знали, кто такая мадемуазель Солини — кузина генерала Нирзанна, русская наследница огромного имущества в родной стране. Виви, дочь французского дипломата, находилась под ее опекой.

Приближалась дата ежегодного приема у мадам Найминьи. Присутствовали все первые лица Маризи; неприятным сюрпризом вечера стало отсутствие мадемуазель Солини. Были заданы вопросы, и, хотя мадам Найминьи умела крепко хранить свои секреты, все-таки просочились слухи, что на самом деле прекрасная россиянка получила приглашение, но прислала вежливый отказ.

Это стало сенсацией вечера. Зная могущество мадам Найминьи, каждый про себя подумал, что эта россиянка — самоубийца, но… все равно, мадам Н. осталась в дураках!

Впрочем, своим бесспорно самоубийственным поступком Алина нечаянно получила в союзники графиню Потаччи, постоянную конкурентку мадам Найминьи.

Не прошло и трех дней, как она получила приглашение на музыкальный вечер в дом графини. Приглашение предваряли телефонные переговоры и личная беседа. Алина прибыла; осторожности ради следовало упрочить свое положение.

— Знай, Виви, — заявила Алина, когда они возвращались от графини Потаччи, — в течение года все эти люди будут вот здесь. — И она указала на землю у своих ног. — А что это означает? Это означает, что они не более чем ступеньки на пути к цели.

— К какой? — спросила девушка. — Почему ты мне ничего не рассказываешь?

— Разве? — улыбнулась Алина.

— Нет. Ты мне говоришь только то, что и другим.

— Разве этого недостаточно, если это правда?

— Правда ли?

— Конечно, дорогая.

Виви колебалась, на ее чистом ясном лбу появилась маленькая морщинка, и все же она сказала:

— Но если ты так богата, почему ты принимаешь деньги от Стеттона?

Этим простым и прямым вопросом Алина при всем своем уме была захвачена врасплох.

— Ты не понимаешь, — наконец ответила она. — У меня есть на то свои причины; ты должна верить и доверять мне, Виви.

Она улыбалась с подлинной любовью; девушка, казалось, слегка колебалась, потом бросилась к ней и обвила ее шею руками.

— Я тебе верю, — закричала она, — и я люблю тебя!

Ты так добра ко мне!

Что, по сути, так и было.

В течение месяца, пока длились эти предварительные маневры, Стеттон с трудом сдерживал свое нетерпение.

В глубине души он вынужден был признать, что, оплачивая ее счета, не добился никаких результатов. Но пока что Алине не представляло большого труда держать его в рамках. Теперь, видя, как высоко оценили ее красоту и обаяние критически настроенные космополиты Маризи, он понимал, что предвкушаемая им награда тем более стоила ожидания.

Он отказался от своего маленького плана в отношении Виви и Науманна; он отбросил этот план, как отбрасывают спичку, обжегшую пальцы. При всем том он не мог понять поведения друга. Науманн, который, казалось, был совершенно очарован Алиной при первом же посещении, не проявлял никакого желания поддерживать знакомство и наотрез отказывался обсуждать что бы то ни было, касавшееся мадемуазель Солини.

Алина также делала вид, что желает забыть о существовании месье Науманна. Стеттон смутно чувствовал, что для столь явной враждебности должна быть какая-то причина, но только и мог, что строить самые дикие предположения на этот счет.

Однажды утром генерал Нирзанн объявил Алине:

— Настало время действовать. Теперь вы в безопасности.

Глаза Алины вспыхнули. Она давно ждала от него этих слов, поскольку знала, что в нужный момент старый боевой конь даст ей наставления, которых она ни от кого больше не получила бы.

— Вы уверены? — спросила она. — Не слишком ли поспешно?

— Нет, минута в минуту, — ответил он. — Вопрос в том, что это должно быть — прием или званый обед?

Больше прибыли было бы от приема, но обед много безопаснее.

— Значит, будет обед, — не колеблясь согласилась Алина. — Пойдемте, дорогой Пол, вы должны помочь мне со списком.

— Ах! — в экстазе воскликнул генерал. — Вы назвали меня Пол! Ангел!

— В самом деле? — улыбнулась Алина. — Но это неудивительно. Я всех своих слуг зову по именам.

Нирзанн мгновение пристально глядел на нее, потом расхохотался.

— Ха-ха! Понимаю. Какая шутка! Очень хорошо! — Лицо его вдруг преисполнилось значительности, на нем появилось выражение чрезвычайной преданности. — Тем не менее я действительно ваш слуга. Я обожаю вас! Я преклоняюсь перед вами!

Прошло минут пятнадцать, прежде чем Алина смогла заставить его приступить к списку.

Через неделю настал день обеда. Он обещал иметь успех; собравшихся было немного — узкий круг людей избранных. Присутствовали: граф и графиня Потаччи, месье и мадам Шеб, Нирзанн, Стеттон и два или три молодых поклонника, которых добавила к списку Алина вопреки советам генерала.

Объяснить присутствие на обеде Науманна было бы под силу только самой Алине. Может быть, она желала иметь его перед глазами; так или иначе, она строго велела Стеттону привести его, и он приложил все силы, уговаривая друга. Науманн в конце концов согласился, и они явились вместе.

Вечер для Стеттона оказался испорченным с самого начала. Он понимал, конечно, что граф Потаччи оказал честь мадемуазель Солини, приняв ее приглашение, но все же рассчитывал на место справа от нее. Генерал Нирзанн тоже претендовал на эту, весьма желанную им позицию. ан нет! Место досталось Жюлю Шаво, молодому французу из Мюнхена, который ничем особенным не отличался, кроме модного гардероба да несколько зловещей репутации дуэлянта.

Стеттон дулся и молчал, открывая рот исключительно для приема пищи; генерал Нирзанн ворчал:

— Кой черт ей сдался этот дебил? — и впивался в Жюля Шаво сердитым взглядом, словно намереваясь смести его с лица земли.

Сам обед был превосходен, и столь же превосходно Алина исполняла роль хозяйки.

— Именно это и нужно Маризи, — сказала мадам Шеб попавшемуся ей генералу.

— Прошу прощения? — повернулся к ней генерал, отрывая суровый взгляд от счастливчика Жюля.

— Вы оглохли, детка? — спросила мадам Шеб. Ее язык был хорошо известен в Маризи. — Я посоветовала бы вам быть со мною вежливее, не то где вы будете проводить вторую половину дня? Я сказала, что именно в этом нуждается наш Маризи — мадемуазель Солини способна вдохнуть в нас новую жизнь, еще один званый обед, на котором…

— …На котором все бездомные щенки получат обильную пищу, — прервал ее генерал, продолжавший думать о французе.

— …можно было бы услышать что-нибудь еще, кроме обсуждения последних вальсов Легара, — закончила мадам Шеб, не обратив внимания на то, что он ее прервал.

Через стол донесся голос графа Потаччи:

— Как сегодня принц, генерал?

При этих словах Алина, беседовавшая с мистером Шаво, сразу подняла голову и посмотрела на говорившего.

— Ему лучше. Много лучше, — ответил генерал Нирзанн. — Завтра он, может быть, появится на прогулке; доктор обещал.

Алина повернулась к Шаво:

— Разве принц болен?

— Просто нездоров, я полагаю, — ответил молодой человек. — Почему… вас это интересует, мадемуазель?

— Просто так.

— Ах, если бы вы проявили пусть столь же малый интерес к моей особе!

— Успокойтесь, месье Шаво.

Он вздохнул и, подняв глаза, наткнулся на свирепый взгляд генерала Нирзанна, тут же постаравшегося сделать приветливое лицо.

Когда обед закончился, джентльмены выкурили свои сигары и снова присоединились к дамам в гостиной.

Месье и мадам Шеб покинули общество, чтобы отправиться в оперу, и забрали с собой двоих из молодых людей, остальные остались.

Граф и графиня Потаччи с генералом Нирзанном начали обсуждать политику Маризи, в частности поддержку турок. Шаво, Стеттон и мистер Франк окружили мадемуазель Солини, а Науманн и Виви прошествовали в угол комнаты к роялю.

— Вы играете? — спросила Виви, глядя на него. Ее хорошенькие губки были полуоткрыты, глаза блестели от возбуждения, ведь такие сборища для нее были внове.

— Нет. Учился, но не играю, нет практики.

— Очень рада. Я ненавижу музыку, — заявила Виви.

— Ненавидите музыку? Вы? — воскликнул он в веселом изумлении.

— Я думаю, это потому, что в женском монастыре меня ею слишком угнетали; заставляли играть монотонные композиции до тех пор, пока я не начинала чувствовать, что готова разбить фортепиано на кусочки.

— Вполне естественно, — посочувствовал Науманн. — Как долго вы были в монастыре?

— Всю свою жизнь. До тех пор, пока мадемуазель Солини… — Кажется, девушка смутилась.

— При мне вы можете не опасаться сболтнуть лишнее, — сказал Науманн, глядя на нее.

— Сболтнуть лишнее… Что вы имеете в виду?

— Ничего, — поспешил заверить ее Науманн, сожалея о вырвавшихся словах. — Кроме того, что я человек благоразумный и, следовательно, — отличное хранилище для жгучих тайн.

— Как жаль, что у меня нет жгучих тайн, — улыбаясь, сказала Виви.

— Хорошенькая девушка и без секретов? Невозможно! — вскричал молодой человек.

— Это уже второй раз, — как-то невпопад заметила девушка.

— Второй?..

— Да. С тех пор как мы приехали в Маризи, меня уже второй раз называют хорошенькой. Приятно, когда так говорят, даже если говорят только для того, чтобы показаться приятными.

— А кто был тот, другой? — Науманн сам не очень понимал, зачем спросил это.

— Другой?

— Тот, кто сказал, что вы хорошенькая!

— О! Месье Шаво. Алина засмеялась, когда я рассказала ей об этом. Она сказала, что у людей типа месье Шаво весьма ограниченный запас слов и они считают необходимым использовать все эти слова каждый день.

Я подумала, что едва ли это похвала с ее стороны.

Так они беседовали час или более, не присоединяясь к остальным, живописной группой расположившимся вокруг мадемуазель Солини. Науманн не мечтал войти в этот кружок, Виви тоже; она находила Науманна, пожалуй, самым приятным человеком из всех, кого встречала.

Он вовлек ее в беседу о жизни в женском монастыре, потом о ее будущем, и она удивилась, обнаружив, что выкладывает мысли и желания, которые до сего времени считала слишком интимными, чтобы обсуждать их даже с Алиной.

Потом Науманн немного рассказал ей о жизни в Париже и Берлине. Она слушала его с напряженным вниманием, а по окончании рассказа заявила, что больше всего на свете мечтает о путешествиях.

— Особенно в Париж, — призналась она. — Знаете, я ведь родилась в Париже. Алина обещала взять меня туда следующей зимой.

— У вас там родственники?

— Нет. Никого. У меня никого нет, кроме Алины, но она так добра ко мне! Я хочу, чтобы вы знали об этом… именно вы.

— Могу я спросить вас почему?

— Я хочу, чтобы вы знали. Потому что, когда на следующий день после вашего визита я спросила ее, отчего вы не пришли навестить нас, — Виви, кажется, не осознавала, что выдает свой особый интерес к молодому человеку, — она сказала, что вы ее невзлюбили. Как это может быть, месье?

Науманн смотрел на нее: каждая черточка ее лица была так же хороша, как ее слова и ее тон, отличавшиеся абсолютной искренностью. Молодой дипломат точно знал, что ответить: дело не в том, что он невзлюбил мадемуазель Солини, просто он не уверен, что ему рады в этом доме.

— Но она же пригласила вас на сегодняшний обед! — воскликнула Виви. — Вы совершенно не правы, месье Науманн. Признайте это, и я прощу вас.

В этот момент к ним подошел Жюль Шаво. Группа в другом конце комнаты распалась; граф и графиня Потаччи собирались уходить. Генерал Нирзанн удалился получасом ранее, заявив, что ему настоятельно необходимо быть во дворце.

На прощание он с чувством пожал руку Алине, называл ее «дорогая кузина» и послал последний уничтожающий взгляд Жюлю Шаво.

Отъезд графа и графини был воспринят остальными как сигнал к тому, что вечер закончен. Лицо мадемуазель Солини, когда она прощалась с гостями, светилось торжеством, с некоторым оттенком вызова в тот момент, когда она отвечала на поклон Науманна. Стеттон и Науманн ушли вместе, чтобы прогуляться до площади Уолдерин — там молодой дипломат снимал квартиру.

Стеттон около часа проболтал с другом в его квартире, потом вернулся к себе в отель. Настроение у него было убийственное. После сегодняшнего вечера он начал опасаться, как бы из него окончательно не сделали простофилю. Он сердился и на Алину, и на Науманна, и на Шаво, и на себя. И решил, что немедленно, на следующее же утро, уедет из Маризи; потом громко и презрительно рассмеялся над собственной слабостью.

Он добрался до отеля и вошел в свою комнату, но в постель не лег; чувствовал, что не уснет. Правда, гнев его остыл, теперь он думал об Алине — вспоминал обещание в ее глазах, белизну ее кожи, опьяняющую ласку. Он предавался этим мыслям до тех пор, пока не ощутил, как закипела его кровь, а мозг раскалился; он почувствовал, что больше не владеет собой.

Тогда он подошел к окну и открыл его, подставив лицо ворвавшемуся прохладному ветру. Часы на церкви со стороны площади пробили двенадцать.

— Я сделаю это, — пробормотал он, — клянусь Юпитером, я сделаю это!

Он надел пальто и шляпу, вышел из отеля и заспешил по улице. Было тихо и пустынно, только иногда мимо со свистом проносился закрытый экипаж или случайный лимузин с теми, кто возвращался из театра или оперы.

Стеттон шагал крупными шагами, глядя строго вперед, как человек, который точно знает, к какой цели стремится и намерен ее достигнуть. Подойдя к дому номер 341, он выпростал наручные часы и вгляделся в них в свете уличного фонаря. Стрелки показывали двадцать пять минут первого ночи.

Он поднялся по ступеням и позвонил. Подождав минуту или около того, он позвонил снова. Дверь почти сразу отворилась на несколько дюймов, и показалось лицо Чена, дворецкого Алины.

— Это я — Стеттон, — представился молодой человек. — Позвольте мне войти, — сказал он и подумал: «Я покажу им, чей это дом».

— Но… мистер Стеттон… — бормотал, заикаясь, дворецкий, — мадемуазель Солини удалилась…

— Как это? — изумился Стеттон, и, поскольку Чен не двигался, он распахнул дверь и ступил внутрь.

Он оказался в приемной. Справа в гостиной было темно, но в дальнем конце холла сквозь фрамугу в двери библиотеки виднелся свет. Он направился туда.

Сзади него раздался испуганный голос дворецкого:

— Мадемуазель! Мадемуазель!

Стеттон почти достиг дверей библиотеки, когда дверь ее отворилась и на пороге возникла Алина.

— В чем дело, Чен? — недовольно спросила она, а увидев Стеттона, в удивлении отступила на шаг.

Она не успела еще ничего сказать, как Стеттон уже вошел в библиотеку. На столе в центре комнаты, освещая ее, стоял канделябр с горящей свечой.

В мягком кресле, установленном перед огнем, спиной к дверям сидел мужчина. Вскрикнув, Стеттон подбежал к креслу. Там сидел генерал Нирзанн.

Генерал вскочил на ноги.

— Ах! Стеттон! — приветствовал он нового гостя, старательно улыбаясь.

Алина пересекла комнату.

— Не ожидала снова увидеть вас так скоро, — сказала она Стеттону далеко не любезным тоном. — Не желаете ли присесть?

Она была совершенно спокойна.

— Я, кажется, не вовремя. — Он огляделся, окинул генерала тяжелым взглядом и сказал с сарказмом: — Не знал, мадемуазель, что ваш дом открыт для посетителей в столь позднее время.

— Тогда почему вы вошли? — парировала Алина, все еще улыбаясь.

Генерал бросил с большим негодованием:

— Вы собираетесь, месье, диктовать мне время, когда позволено наносить визит моей кузине? — гневно обрушился на него генерал.

— Ха! — взорвался Стеттон (что выглядело весьма неуважительно по отношению к маленькому воину) и повернулся к Алине: — Выслушайте меня. Я говорю серьезно.

Отошлите этого человека прочь… немедленно. Я хочу поговорить с вами.

— Но, мистер Стеттон…

— Я сказал, отошлите его прочь! Вы понимаете, что я имею в виду? Иначе вы завтра же покинете этот дом.

Алина прикрыла веки, чтобы скрыть ненависть, рвущуюся из ее глаз.

— Вам лучше уйти, генерал, — тихо сказала она, поворачиваясь к Нирзанну.

— Но… — сердито начал генерал.

— Вы должны уйти.

Генерал нашел свою шляпу и пальто и пошел к дверям, Стеттон следил за ним взглядом. У дверей генерал обернулся.

— Доброй ночи, мистер Стеттон, — молвил он иронически. — Доброй ночи, дорогая кузина, — и вышел.

Алина ждала, пока за ним не закрылась входная дверь, а затем повернулась к Стеттону, который как встал возле камина, так и не двинулся с места.

— Теперь, месье, — сказала она холодно, — я попрошу вас объясниться.

Молодой человек смотрел на нее такими же холодными, как у нее, глазами.

— Это я должен объясняться? — тихо вопросил он. — Вы, кажется, забыли, мадемуазель, что именно я арендовал этот дом. Уверен, что я имею право прийти и пожелать вам доброй ночи. И что я нахожу?

— Ну, значит… да… и что же вы находите? Если я не сержусь на вас, Стеттон, то лишь потому, что вы глупы.

Вам прекрасно известно, что генерал Нирзанн нам полезен и что мы не все еще с ним закончили. А вы поставили меня в смешное положение из-за того лишь, что он сидел в моей библиотеке, до смерти надоедая мне своей глупой болтовней! Да, решительно именно вы должны объясниться.

— Это мой дом. Я оплатил аренду, — упрямо повторил Стеттон, но уже почувствовал, что, упорствуя, он каким-то образом оказался не прав.

— Меня это больше не интересует, — холодно сказала Алина. — Я завтра уезжаю.

— Уезжаете?! Но почему… Вы не можете!

— Ошибаетесь; чего я не могу, так это оставаться здесь и быть оскорбляемой вами.

— Тьфу, пропасть, но что мне было делать?! Когда я увидел…

— Вы ничего не увидели.

Это все, что она сказала. А поскольку Алина твердо держалась намерения завтра же уехать, Стеттону ничего не оставалось, как отчаянно каяться в своих ошибках и молить о прощении.

Он предоставит ей полную свободу; он никогда больше не допустит никакого диктата по отношении к ней; он сколько ей угодно будет ждать ее. Алина заколебалась; он упал на колени и умолял ее не покидать его.

— Вы говорили, что любите меня! — вскричал он.

— Да, это так, Стеттон. И вы это знаете. — Она добавила толику нежности в свой тон.

Он обвил ее руками и вскричал:

— Вы не стали бы сердиться на меня, если бы знали, как я люблю вас! Эти препятствия сводят меня с ума.

Постоянное ожидание невыносимо!

Он был совершенно сражен. Она позволила снова обнять себя, потом мягко высвободилась и сказала, что должна удалиться…

— Что же касается генерала Нирзанна, то выбросите его из головы, — сказала она. — Он — старый идиот, и я немедленно откажусь от него, как только он перестанет быть нам полезен; я никогда не дам вам повода ревновать к нему.

И с этим обещанием, все еще звучавшим в его ушах, и с поцелуем, все еще ощущавшимся на его губах, он отправился обратно в отель.

Глава 7

Преданность двоих

Никто не станет отрицать — у мистера Ричарда Стеттона было достаточно причин нервничать, и следовательно, не стоит завидовать той удаче, которая посетила его на следующее после описанных в предыдущей главе событий утро.

Удача прибыла с утренней почтой и имела вид чека на пятьсот тысяч франков от его отца из Нью-Йорка.

Кажется, дела пошли на лад, и Стеттон-старший желал своему сыну Ричарду ничего не пропустить. Он писал:

«Примерно через год я буду готов уйти в отставку, и тогда ты сможешь осесть здесь до конца своей жизни.

Хорошо проводи время; ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться».

— Хорош, — сказал Стеттон-младший, любовно разглядывая чек.

Неприятная сцена накануне вечером не ослабила его нетерпения, но еще усилила безумное влечение к мадемуазель Солини и, что любопытно, укрепила его доверие к ней. Он был теперь далек от того, чтобы ревновать к генералу, он смеялся над ним.

— Алина хорошо его обрабатывает, — сказал он вслух, занимаясь своим туалетом. — Ну что ж! Представляю, как он удивится, когда мы с ней вместе уедем отсюда.

После завтрака он вышел на улицу, пересек Уолдерин-Плейс и стал не спеша фланировать мимо магазинов на другой стороне. Было около полудня; по тротуарам прогуливались разодетые женщины, куда-то спешили мужчины.

Стеттон остановился перед ювелирным магазином и принялся рассматривать безделушки, выставленные в витрине. Его взгляд привлекло жемчужное ожерелье, уложенное на черном бархате коробки.

— Довольно хорошенькое, — пробормотал молодой человек, напуская на себя вид знатока, — вполне элегантное.

Он представил себе, как хорошо перлы будут выглядеть на белой шее Алины, он рисовал себе ее восхищение и удивленную благодарность за такой подарок; и еще он думал о чеке, спрятанном в его нагрудном кармане.

Он вошел в магазин и спросил о стоимости ожерелья.

Продавец сообщил ему, что оно стоит семьдесят пять тысяч франков.

— Смешно! — сказал Стеттон (это было придумано заранее). — У Лампарди, в Париже, я покупал точно такое же — только жемчужины, кажется, были немного крупнее — за сорок тысяч.

Продавец в ужасе воздел руки.

— Сорок тысяч! Невозможно! — воскликнул он. — Это ожерелье стоит по крайней мере втрое дороже против того. Но подождите, месье, я позову хозяина.

Когда появился хозяин, Стеттон снова выразил свое изумление и негодование, что за такую пустячную безделушку требуют такую нелепую цену.

Хозяин, вертясь и подпрыгивая от волнения, уговаривал себя сохранять спокойствие, что тоже было частью игры.

Они сошлись на шестидесяти тысячах франков. Стеттон распорядился доставить ожерелье к нему в отель во второй половине дня и покинул магазин, чувствуя себя утомленным.

«Тьфу, пропасть, нужно было спустить до пятидесяти тысяч, — сказал он про себя. — Этот человечек — продувная бестия».

Вечером после обеда он прогулялся по Аллее до дома номер 341, где нашел Алину и Виви одних — факт, добавивший ему хорошего настроения и умиротворивший его сердце. Виви задержалась только для того, чтобы поприветствовать гостя, а потом поднялась наверх.

Стеттон, оказавшись наедине с мадемуазель Солини, был немного смущен. Интересно, размышлял он, совсем ли она простила его за то, как он вел себя вчера вечером? Они сидели в библиотеке перед горевшим камином; Стеттон завладел тем креслом, в котором накануне обнаружил генерала Нирзанна.

— Мы сегодня не видели вас на прогулке, — сказала Алина.

— Да, я писал письма в отеле, — ответил Стеттон. И после короткой паузы продолжил: — Кроме того, у меня было небольшое дело к моему банкиру. В Маризи, должно быть, нехватка денег. Парень чуть не на шею мне бросился, когда я объявил о своем намерении внести на счет полмиллиона франков.

Алина пристально смотрела на него:

— Но это — большие деньги.

— Для кого-нибудь может быть, но не для меня, — напыщенно заявил молодой человек. — Я, скорее всего, спущу их за пару месяцев. Кстати, часть из них я уже спустил на маленький сюрприз для вас.

— Сюрприз для меня?

— Да, — Стеттон поднялся и взял со стола небольшой сверток, который сам положил туда, когда вошел, — маленькое подношение, — продолжал он, срывая упаковку, — не знаю, понравится ли вам.

Он нажал на пружинку, открыв взорам жемчужное ожерелье, и протянул коробочку Алине.

Она испустила короткий вздох с восклицанием удивленного восторга и, взяв ожерелье с бархатной подушечки, приложила его к шее.

— Ох! — восхищенно вскричала она, не в силах сказать что-нибудь еще. Потом обвила руками шею Стеттона и прижалась губами к его губам. — Вот! — прошептала она прямо ему в ухо. — Я так много задолжала вам, что должна начать возмещать долги немедленно.

Никогда она не была так мила с ним, как в этот вечер.

Она позволила держать ее в объятиях столько, сколько он того хотел, он даже получил поцелуй, но ему все же пришлось попросить об этом. Она выразила надежду, что они могли бы скоро пожениться и покинуть Маризи… очень скоро.

От этой новой нежности Стеттон совсем ошалел и с большим трудом оторвался от нее, а когда выходил на улицу, то не сошел, а спрыгнул со ступенек крыльца.

Несколько дней спустя Алина проинформировала его, что ее не интересуют больше никакие драгоценности. Она сказала, что опасается держать их в своем доме, иными словами, подобные подарки были ей без надобности.

Однако, тут же добавила Алина, ей так полюбилось ожерелье, что она ничего не может с собой поделать, — оно вдвойне дорого ей по той причине, что Стеттон вручил его собственноручно. Однако, зная королевскую щедрость Стеттона, хотела предупредить еще один подобный подарок.

— Тьфу, пропасть, вы не можете отказаться принимать мои подарки! — возмутился Стеттон, чей слух резанула эта фраза. — Королевская щедрость…

Дискуссия кончилась тем, что тремя днями позже ей пришлось принять подарок в виде ста тысяч франков.

Бедный парень был действительно доведен до того, что принес их наличными и сунул ей в руки.

Когда он, покинув ее дом, вышел на улицу, его охватило чувство, что он свалял дурака, но воспоминания об ее нежности и доказательствах ее любви вернули его в неисследованные глубины собственного мозга — в данном случае в область весьма значительную.

Он достиг Уоддерин-Плейс, направился к восточной ее стороне и вошел в двери дома номер 18. Это была одна из старинных, резиденций, оставленных ее обитателями, переехавшими на Аллею. Сейчас особняк был разделен на апартаменты, сдававшиеся холостякам.

Стеттон легко взлетел по лестнице и постучал в дверь в конце длинного узкого холла. Голос ответил:

— Войдите.

Он вошел. Комната тонула в табачном дыму, крепко пахло пивом. Фредерик Науманн поднялся со своего места в большом мягком кресле у окна и простер руки к гостю. Стеттон неодобрительно фыркнул.

— Ну и ну! Запах тут у тебя стоит такой, будто это пивная, а не аристократические апартаменты молодого перспективного дипломата. Бога ради, открой окно.

— Ничем не могу помочь, — бодро сказал Науманн. — Это — подходящая для меня атмосфера. Я предаюсь глубоким размышлениям и получаю от этого удовольствие.

Стеттон схватил книгу, которую приятель отложил при его появлении. Оказалось, что это — «Милый друг».

— Очень содержательное чтение, — весьма саркастически заметил он. — Ты просто-напросто безнравственный и патологический раб плоти — твоей собственной плоти, разумеется. Какого лешего ты, хотя бы время от времени, не показываешься на людях?

— Я занят, — заявил Науманн, — очень занят.

— Ну еще бы. Судя по тому делу, за каким я тебя только что застал. В Маризи уже все решили, что ты умер. Выйди, погляди на солнышко!

В конце концов он почти силой вытащил Науманна на улицу. Они прогуливались около часа, потом направились в отель Стеттона обедать.

Науманн все еще ворчал на то, что его вытащили в мир, который его больше не интересует, что целых полдня прошли впустую, и грозился обрушить страшную месть на голову Стеттона. Почему не позволить ему тихо сидеть в собственной комнате, если это составляет самое большое удовольствие его жизни?

— Ты умрешь от сухой гнили, — пообещал Стеттон с оттенком осуждения. — Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры. У меня есть цель.

— Ага! Цель! — вскричал Науманн.

— Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у мадемуазель Солини. — Науманн слегка нахмурился. — Виви, конечно, присутствовала… как всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему он не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него красивые глаза? Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там и не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?

— Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь, — сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.

— Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.

— Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.

В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.

— А я в который раз спрашиваю почему. — Стеттон почти сердился.

— Это мое личное дело.

— Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.

— Это не приведет ни к чему хорошему.

— Тем не менее я хотел бы услышать.

Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:

— Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она — отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.

— Какого лешего…

— Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина — Алина Солини.

Стеттон в изумлении уставился на него:

— Откуда ты это знаешь?

— Мой друг показал мне фотографию своей жены.

Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.

— Но почему ты не написал твоему другу — ее мужу?

— Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.

— Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?

— А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.

Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:

— Я в это не верю.

И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:

«Я в это не верю». По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.

— Но это же абсурд! — раздраженно вскричал Науманн. — Конечно, она — та самая. Я бы сообщил полиции… возможно… но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, — опасайся ее!

— Я не верю, — тупо повторил Стеттон. — Она меня любит.

— Она тебя обманывает.

— Я не верю в это.

Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.

Но не только. Его беспокоила Виви.

— Хотя почему — не знаю, — бормотал он себе под нос, меряя шагами — взад-вперед — свою комнату. — Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.

Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.

Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.

На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.

В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.

— А почему вы не пошли? — спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. — Вас утомили прогулки?

— Напротив. Я люблю их больше всего, — сказала Виви, — но мне не нравится месье Шаво.

— Это ревность? — засмеялся Науманн над ее откровенностью. — Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.

Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.

— Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.

Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.

— Нет, смеетесь, — настаивала Виви, — это очевидно. И я очень обижена.

— Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, — горячо оправдывался Науманн. — У меня и в мыслях такого не было. Я бы не… — Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. — Теперь вы смеетесь надо мной! — воскликнул он.

Улыбка Виви готова была смениться смехом.

— Ну что ж, — вскричала она, — значит, теперь мы квиты, месье.

«Вот чертенок! — подумал Науманн. — Она не так проста, как я думал».

Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.

Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.

Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:

— Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?

Виви посмотрела на него:

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини — плохая женщина, бессердечная и преступная… неверная жена и убийца?

Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:

— Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.

Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:

— Но это правда.

А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:

— Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. — И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.

Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:

— Я не верю в это.

Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:

— Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я уверена в этом; не знаю, почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она — самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне, как могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна думать самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, — невозможно.

— Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я рассказал ей, что видел фотографию.

Виви покачала головой:

— Это ваше воображение. Вам хотелось, чтобы она была виновна. — Девушка на мгновение остановилась, потом продолжила слегка дрожащим голосом: — Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас слушать. Если же вы настаиваете, то я должна просить вас… я должна попрощаться.

— Простите меня… у меня были добрые намерения, — неловко оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.

Девушка откликнулась:

— Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:

Науманн, стоя перед ней и стараясь, чтобы голос не выдал его, произнес:

— Тогда… раз вы этого хотите… прощайте, мадемуазель.

Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он направился к двери. Он уже переступил порог холла, когда услышал сзади ее голос, такой тихий, что он едва долетел до его ушей.

— Не уходите.

Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла, глядя на него. Он подошел к ней.

— Вы что-то сказали, мадемуазель?

Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:

— Да. Зачем вам уходить? Разве мы не можем быть друзьями? Именно друзьями, если вы не против.

— Но вы мне сказали… вы сказали, что я вас обидел.

— Разве я не могу простить вас?

Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в свои ладони и поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он взял ее руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:

— Это привилегия каждой женщины.

Виви улыбнулась… очень серьезной улыбкой:

— Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.

Науманн нахмурился:

— Мне трудно это обещать.

— Но вы должны. Видите ли, вам надо быть очень осторожным, чтобы снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.

Она стояла, с улыбкой глядя на него с новым, почти лукавым выражением, в то время как молодой человек молча пристально вглядывался в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что помимо воли привлекает его? Ее свежесть и юность? Возможно; но он знал тысячи похожих на нее. Ее наивная откровенность?

Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил этот безнадежный анализ и сказал:

— Итак, о мадемуазель Солини больше ни слова… во всяком случае, сейчас.

— Очень мило с вашей стороны, — спокойно ответила Виви. — Теперь мы просто можем говорить друг с другом.

Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн больше говорил, а Виви больше слушала. Девушка со всепоглощающим интересом отнеслась и к его школьным проделкам, и к его философскому самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что он почтил своей поддержкой.

Один раз, однако, — возможно, только для того, чтобы показать ему, что у нее тоже есть собственное мнение, — она принялась опровергать его утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим шепотом) от философа не осталось бы и мокрого места, если бы Науманн не остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только, что она велела подать чай.

К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония чаепития проходила совершенно неформально. Она вспомнила, что в свой предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет удовольствия.

Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.

Виви вопросительно посмотрела на Науманна.

— Тартинки? — предложил он.

Виви кивнула.

Молодой человек заметил, что тартинки с абрикосами — просто деликатес.

— Конечно, — с важностью заявила Виви, — ведь я делаю их сама.

— Да?! Правда? Дайте мне еще одну.

Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.

— Вы заболеете… правда заболеете, — объявила она, погрозив ему пальцем. — Переедание не есть доказательство дружбы, даже если тартинки делала я сама. Это очень грубая лесть.

— Вы правы, — сказал Науманн, — это доказательство любви… — и, помолчав, добавил: — К тартинкам.

Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер; в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали лица друг друга. Виви зажгла свет.

— Господи боже! — воскликнул вдруг Науманн. — Уже больше пяти часов, а я должен был появиться в миссии в четыре!

Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.

— Итак, мы — друзья? — спросила она в дверях. — Вы не собираетесь забыть меня, как делали это раньше?

— Я вам больше друг, чем вы думаете, — откликнулся он. — И я докажу это. Au revoir.[3]

Она наблюдала сквозь стеклянную дверь, как он быстро сбегает по ступеням и удаляется по дороге.

Медленно возвращаясь в библиотеку, она услышала, как у их дома остановился экипаж, и поспешила в свое кресло перед камином. Вскоре входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.

— Нет, не благодарите меня, месье. Я сама получила большое удовольствие.

Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:

— Ах, вы дали мне надежду на счастье.

Виви глубже забилась в кресло, глядя на огонь, улыбаясь и бормоча себе под нос:

— Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.

Глава 8 Месье

Стеттон предъявляет ультиматум

В тот же вечер за столом Алина сообщила Виви:

— Сегодня на прогулке мы видели принца.

Мадемуазель Солини сказала это тихо, в своей обычной манере. И как было Виви угадать, что за этим стояло?

Она ничего не знала об амбициях и великих планах компаньонки; она ничего не знала о том, что сегодняшняя, в общем-то обычная прогулка послужила сигналом к началу грандиозной кампании. И что ей было за дело до этого принца Маризи, который, по всей вероятности, страдает подагрой и трясется от старости. У нее есть собственный принц, о котором никто не помешает ей думать.

Мадемуазель Солини не сказала Виви самого важного: Алина не только видела принца, но и принц видел ее, сидящую рядом с Жюлем Шаво в своем открытом экипаже, блестящую, улыбающуюся.

Принца сопровождал генерал Нирзанн, и, когда два экипажа, разъезжаясь, поравнялись, Алина увидела, как великий человек вдруг о чем-то спросил у генерала. Она не сомневалась, что вопрос был о том, кто та золотоволосая дама рядом с месье Шаво, — принц заметил ее.

Интересно, что ответил генерал?

Ответ на свой вопрос она получила на следующее Утро, когда генерал Нирзанн явился в дом номер 341.

Его едва ли не первыми после приветствий словами были:

— Мадемуазель, вы неотразимы. На вас обратил внимание принц Маризи.

Алина бросила на него быстрый изучающий взгляд, но тон ее был спокоен до безразличия, когда она произнесла:

— В самом деле?

— Да, уверяю вас. Он настоятельно желал знать, кто вы такая.

— И вы сказали ему…

Маленький генерал вздернул подрисованные брови, показывая, что вопрос обсуждению не подлежит:

— То же, что сказал бы любому другому, конечно.

Алина, хоть и не была удовлетворена его ответом, сразу сменила тему: генералом Нирзанном следовало управлять со всей осторожностью.

Но каждый вечер в течение недели ее экипаж встречался с экипажем принца на прогулке, и день ото дня она отмечала все возрастающий интерес в его взгляде.

Потом был чай у графа и графини Потаччи, на котором присутствовал принц. Поскольку, едва войдя, он сразу попал в плотное окружение, у него не было особой возможности побеседовать с мадемуазель Солини, но Алина наметанным глазом прочла желание на его лице.

На следующий вечер в опере принц нанес визит в ложу мадам Шеб, в которой в качестве гостьи находилась и Алина. Сопровождавший его генерал своими изречениями опять довел всех до белого каления, но принц нашел удобный случай, чтобы вполголоса сказать Алине:

— Я так понял, мадемуазель, что вы сняли дом в Маризи на сезон?

Алина ответила:

— Да, дом месье Дюро, номер 341.

— Это, без сомнения, должно быть прекрасное место, раз его занимает столь очаровательная особа.

— Благодарю за любезность, ваше высочество.

— Это не любезность, я говорю совершенно искренне.

— В таком случае я счастлива.

В этот интересный момент их прервала американка мисс Форд, которую Алина с той минуты возненавидела.

Однако результатом их краткой встречи было то, что через два дня генерал Нирзанн сообщил Алине: приглашение от мадемуазель Солини было благожелательно рассмотрено во дворце принца Маризи. Довольно забавно, что миссия посланца генералу была приятна.

Алина этого не понимала. Она еще не уяснила себе, что генерал Нирзанн — воплощение неподдельной преданности.

— Теперь, когда я донес до вас, мадемуазель, официальное сообщение, мы можем обсудить все подробнее.

— Так принято? — спросила Алина, успешно скрывая, как торжествующе забурлила кровь в ее жилах.

— Моя дорогая Алина, это не только принято, это необходимо. Никому не позволено присылать приглашение принцу Маризи без уверенности в том, что оно будет принято благожелательно.

— В самом деле? Я, знаете ли, потому спросила, Пол, что не разбираюсь в таких вещах; один неверный шаг может все испортить.

— Доверьтесь мне.

— А разве я не доверяю?

— Ну… да. Я теперь вдвойне рад, что в состоянии помочь вам. С тех пор как пять лет назад умерла принцесса, принц заинтересовался только одной женщиной, и то этому дьяволенку, которого нашел де Майд, просто дико повезло. Но она недолго продержалась, тогда как вы… Ну, мы им покажем!

Алине не слишком понравилась речь генерала, она лелеяла совсем иные замыслы. Если генерал Нирзанн действительно сведет ее с принцем, она обретет больше свободы для продвижения собственных планов. При этом она ненавидела малютку воина за постоянные намеки на их отношения. Впрочем, это до поры до времени можно игнорировать.

Зная о том, что до отправки «желанного» приглашения должно пройти не менее недели, Алина выжидала указанный срок с плохо скрываемым нетерпением. Когда наконец он истек, она устроила званый обед, пригласив лишь тех, в чьем дружелюбии не сомневалась и кто был бы угоден высокому гостю.

Представьте себе удивление горожан Маризи, когда они обнаружили, что мадемуазель Солини уже проникла в круг тех избранных, чьи дома принц время от времени считал возможным почтить своим присутствием! И такое удалось женщине, о которой еще два месяца назад никто не слышал! Когда эхо этих пересудов не без помощи ее лучшего друга графини Потаччи достигло ушей Алины, единственной реакцией россиянки была презрительная улыбка.

Наступил день званого обеда. Алина провела его внешне спокойно, но на самом деле в нетерпеливом ожидании и лихорадочном волнении. Она лично вникала в каждую деталь обеда; истратила часть из сотни тысяч франков Стеттона на украшения и сувениры.

Предвидя такой разворот событий, Алина за две недели до званого обеда специально заказала платье в Париже, и выбор ее свидетельствовал, сколь она проницательна. Интуиция подсказала ей, что великого человека не поразить легкомысленным или дерзким фасоном; тут требуются простота, благородство, истинная элегантность. И она этого достигла.

Когда Алина вошла в гостиную, там уже находились Жюль Шаво, Ричард Стеттон, миссис и мисс Форд, и она с большим удовольствием отметила, какое впечатление произвел ее наряд на всех, кроме, пожалуй, Жюля Шаво, который сам одевался с большим вкусом. (Что касается Фордов, то последний заем Маризи обсуждался с главой банка Форда в Нью-Йорке.) Немного погодя прибыли запыхавшиеся граф и графиня Потаччи.

— Мы так боялись опоздать, — сказала графиня, — ведь это заставило бы его нахмуриться. Слава богу, он еще не прибыл!

Прошло еще десять минут, а высокий гость все не появлялся. Алина начала слегка нервничать, однако виду не подавала: она весело болтала с Виви и миссис Форд.

Вдруг до ее ушей дошли слова графини, разговаривавшей со Стеттоном и Жюлем Шаво:

— Это неудивительно, знаете ли… он последние несколько месяцев был нездоров.

Алина старательно улыбалась, подавляя желание, как нетерпеливая школьница, броситься к окну. Прошло уже двадцать минут с начала обеда — ее переполняло отчаяние.

Но вот прозвенел звонок, входная дверь открылась и закрылась, голос Чена торжественно возвестил:

— Принц Маризи и генерал Нирзанн.

Через мгновение они возникли на пороге — принц чуть впереди.

Это был представительный, высокий мужчина, лет около пятидесяти, немного сутулый. Его каштановые волосы уже седели на макушке, на обычно бледном лице привлекали внимание проницательные, горящие глаза; у него был острый орлиный нос и твердый, хотя и чувственный рот. Выглядел принц почти аскетически.

Было и что-то не поддающееся описанию в его лице и в осанке, что словно бы подтверждало некое, во многом утраченное в предыдущие столетия, божественное право. (Можете себе представить, что иллюстрировал собою его малютка генерал.)

Мадемуазель Солини выступила вперед, чтобы приветствовать гостей; принц встретил ее на середине комнаты. Она держалась, как генерал сообщил ей впоследствии, безупречно.

— Я боюсь, что мы затруднили вас, — извинился принц. Голос у него оказался низкий и приятный. — Так сложились обстоятельства… прошу прощения.

Потом, после поклона в сторону остальной компании, собранной в его честь, он предложил свою руку хозяйке, чтобы проводить ее в гостиную.

Принц, конечно, сидел на почетном месте, Алина — справа от него. Напротив сидел граф Потаччи, которого развлекала мисс Форд; по другую сторону от них — месье Шаво с Виви и Стеттон с весьма упитанной соотечественницей — миссис Форд. Далее за этим круглым столом сидели генерал Нирзанн и слева от принца — графиня Потаччи. Таким образом, Алина обеспечила себе максимально возможную в данных обстоятельствах свободу.

Она понимала, что этот первый вечер гораздо важнее всех остальных, которые, возможно, последуют; от нее требовалось немногое — вызывающе соблазнительные губы и обещающие взоры при обманчивом впечатлении полного отчуждения. Все остальное придет в свое время.

Вскоре, однако, обнаружилось, что она ошиблась.

Принц и говорил и вел себя как обыкновенный человек, так что ей не пришлось следовать первоначальному плану штурма этой крепости. Это было даже лучше. Алина быстро перестроилась и стала пользоваться привычным оружием. В результате, прежде чем подали жаркое, принц сказал ей:

— Я оказался прав, мадемуазель. У вас прекрасный дом, самый прекрасный в Маризи.

Алина ответила только взглядом, что гораздо осмотрительнее и много эффективнее, чем любые слова.

— Я слышал, вы из Варшавы, — заметил принц, перестав орудовать ножом и вилкой и глядя на нее. — Меня удивляет, почему на зимний сезон вы выбрали Маризи, вместо того чтобы поехать в Париж или Италию, как это делают все русские.

— Но я только наполовину русская, — ответила Алина. — Возможно, именно поэтому я добралась только до половины. Я устала от Парижа… и Пол, — как вы знаете, он мой родственник, — посоветовал мне Маризи.

Небезопасные слова, но они с генералом Нирзанном хорошо отрепетировали эту маленькую историю.

— Значит, именно генералу Нирзанну я обязан своим счастьем?

— Если вы, ваше высочество, так считаете, то именно он заслуживает вашей благодарности.

— Завтра я представлю его к следующему ордену; это он любит более всего, — ответил принц с улыбкой.

Алина посмотрела через стол на своего «родственника», грудь которого была совершенно закрыта пятью рядами орденских лент и медалей. Затем, памятуя, что породистое животное следует водить в жестком поводу, она повернула разговор в русло военных подвигов генерала Пола Нирзанна и больше от этой темы не отступила.

Когда часом позже пришло время дамам удалиться, принц почувствовал, что не сказал и десятой доли того, что хотел бы сказать столь очаровательной хозяйке.

Но это легкое разочарование принца Маризи было ничто в сравнении с той бурей диких чувств, какие бушевали в душах двух других господ за столом. Ревность, гнев и вместе с тем ощущение беспомощности буквально захлестнули и месье Жюля Шаво, и мистера Ричарда Стеттона.

Шаво думал: «Она заигрывает с принцем… Что ж!

Если она достигнет цели, у меня надежды нет».

Стеттон говорил себе: «Здесь я в своем собственном доме, с моими собственными слугами… И что я имею?

Я покажу ей… я плачу аренду… я покажу ей!»

Последняя мысль перекрывала все остальные и исходила из самых глубин его души. «Я покажу ей!» Это настолько отражалось на его лице, что Виви заметила ему:

— Месье Стеттон, вы ужасно пасмурны. В самом деле, вы смотрите на всех так, будто ненавидите их.

Стеттон только хмыкнул в ответ, чтобы удержаться от тех резкостей, которые едва не сорвались с его губ.

Если бы это была не Виви, он бы наверняка высказался.

Он угрюмо выкурил свою сигару, а когда пришло время опять присоединиться к дамам, ему на мгновение даже захотелось уйти домой, но в итоге он все же последовал за другими. И пусть немного, но утешался тем, что, поскольку принц Маризи продолжал удерживать прекрасную хозяйку возле себя, не только он, но и все остальные были предоставлены самим себе и могли развлекаться как их душе угодно.

Стеттон, миссис Форд и граф Потаччи беседовали в углу, когда внезапно к ним подошла Виви и вполголоса спросила:

— Месье Стеттон, увидитесь ли вы позже с месье Науманном?

— Я вижусь с ним каждый день, — ответил Стеттон.

— Не забился ли он опять в свою нору? Его нигде не было целую неделю.

— Нет, насколько я знаю.

— Он не болен?

— Нет.

И Стеттон грубо повернулся к девушке спиной. Он начинал ненавидеть ее просто потому, что эмоции, скопившиеся в его груди, требовали разрядки.

Он и сам себе удивился, когда, устроившись в уголке, откуда его не было видно, он стал наблюдать за Алиной и принцем. Они сидели бок о бок на диване в дальнем конце комнаты, занятые разговором, и, кажется, не просто оживленным, но и интересным. Эта картина заставила разгореться гнев Стеттона до того, что он уже едва мог сдерживать себя.

— Я ей покажу! — пробормотал он с непроизвольным решительным жестом. — И больше никаких глупостей делать не намерен!

Решив так, он вернулся к графу и миссис Форд, которые обсуждали несомненный успех того штурма, каким мадемуазель Солини взяла избранные круги общества Маризи. Стеттон кисло улыбнулся про себя. Интересно, что бы они сказали, знай всю правду о ней.

В десять часов принц собрался уходить, поманив генерала Нирзанна, который в течение последнего часа был зажат в углу раскормленными телесами миссис Форд и потому с облегчением воспринял знак к отъезду. Принц сказал несколько слов графине Потаччи и миссис Форд, поклонился остальным, а потом стал прощаться с хозяйкой дома.

Эта процедура заняла минут пять, в течение которых в комнате стояла уважительная тишина, и все-таки никто не услышал те несколько слов, которые принц произнес вполголоса. Судя по улыбке на лице Алины, слова эти были весьма приятными. Генерал, последовав примеру принца, склонился к руке Алины, и мгновением позже они удалились.

Немедленно образовалась свалка. Можно было даже подумать, что возникло соревнование, кто первым покинет прелестную хозяйку, которая отлично знала, что им было скучно до смерти.

— Дорогая, — укорила Алину графиня Потаччи, — хорошо ли было так демонстративно игнорировать нас?

Будь это не принц, а кто-нибудь другой…

— Если вы идете, — обратился Жюль Шаво к Стеттону, — то я с вами. Направлюсь во дворец.

— Благодарю, — ответил Стеттон, — но я, пожалуй, пока не уйду.

Остальные удивленно посмотрели на него, но промолчали, потому что он тут же повернулся, чтобы пожелать доброй ночи мадемуазель Солини. Чен объявил, что поданы машины Потаччи, а также миссис и мисс Форд; в следующую минуту все удалились, в том числе и Шаво, сопровождавший их и напоследок бросивший пытливый взгляд на Стеттона, который стоял в ярко освещенном холле в мрачном и угрюмом расположении духа.

Дверь закрылась. Виви ушла в библиотеку, и Алина осталась наедине со Стеттоном. Улыбаясь, она повернулась к нему:

— Ну, разве это не успех?

Стеттон что-то невежливо буркнул и минуту рассматривал ее в полной тишине. Потом без слов повернулся и начал подниматься по лестнице на верхний этаж. Алина, продолжая улыбаться, наблюдала за ним, пока он почти не добрался до последней ступеньки, потом позвала:

— Но, месье Стеттон! Куда вы?

Он остановился на верхних ступеньках лестницы, посмотрел вниз и резко ответил:

— Поднимайтесь сюда. Я хочу поговорить с вами.

Когда Алина услышала эти слова и особенно их тон, глаза ее коротко и зловеще блеснули. Она сказала:

— Но почему наверху? Вы хорошо знаете, что там я не разговариваю. Мы можем поговорить в библиотеке.

Стеттон невозмутимо ответил:

— Я бы предпочел… В библиотеке Виви. Я жду вас в вашей комнате.

Прежде чем Алина успела что-либо ответить, он повернулся и исчез в верхнем холле. Она услышала, как наверху открылась и захлопнулась дверь.

Алина минутку постояла не двигаясь, потом прищурилась, лицо ее побледнело от гнева. Она открыла рот, чтобы позвать Чена, но тут же взяла себя в руки.

«Он мне еще нужен; следует быть с ним осмотрительнее», — подумала она и улыбнулась.

Затем подошла к дверям библиотеки и сказала Виви, что собирается идти к себе и не хочет, чтобы ее беспокоили; они поцеловались и пожелали друг другу доброй ночи. Алина поднялась по лестнице и вошла в свою комнату, тихо закрыв за собой дверь.

Стеттон сидел на стуле возле стола, стоящего в центре комнаты. Он был освещен настольной лампой и держал взятую со стола книгу, но не читал.

Когда вошла мадемуазель Солини, он медленно поднял голову и встретил ее взгляд с выражением, которое можно было бы принять за крайнюю решимость. Но, увидев ее пылающие гневом глаза, отвел в сторону свой взгляд.

Алина остановилась перед ним и сказала:

— Мистер Стеттон, будьте любезны, объясните мне, что все это значит?

Молодой человек упрямо повторил:

— Я хочу поговорить с вами.

— Ну?

Задетый ее холодным тоном и высокомерным презрением, Стеттон неожиданно вскочил на ноги и, погрозив пальцем, вскричал:

— Я хочу, чтобы вы поняли, что это — мой дом!

Я устал от того, что вы обращаетесь со мной как с собачкой!

Алина совершенно хладнокровно прервала его:

— Месье Стеттон!

Что-то в ее тоне утихомирило его, он сел обратно на стул, а она продолжала:

— Не говорите так громко… вас могут услышать слуги! Так вот, позвольте сказать вам, вы ошибаетесь. Да и просто смешны, когда выкрикиваете нечто подобное.

Разве у вас нет моего обещания? А этот дом… Нет, этот дом не ваш, и вы это знаете. Вы все переделали и перевели его на мое имя. Это очень любезно, я знаю, но не благородно напоминать мне, чем я вам обязана.

— Ах, вот как? — воскликнул Стеттон. — Вы получили в руки все, что хотели, а теперь предлагаете мне убираться к дьяволу!

— Месье, вы обижаете меня.

— Надеюсь, что так; именно этого я и хочу. — Молодой человек поднялся на ноги, глядя ей прямо в лицо. — Вы думаете, что можете сделать из меня дурака! Думаете, я не вижу, что за этим стоит?

Алина подошла и положила ему руку на плечо. Потом сказала:

— Стеттон, вы сами в это не верите.

— Не верю во что? Я верю…

— Что я пыталась сделать из вас глупца! Будьте благоразумны! Взгляните на меня!

Он повернулся и встретился с ней глазами, и тогда она положила ему руку на грудь, а другой погладила его по щеке.

— А теперь скажите мне, — сказала она, — вы ревнуете к принцу, не так ли?

— Да, — просто ответил он, завороженный ее глазами и прикосновением ее руки.

— Ну это же глупость, потому что это невозможно.

Вы нетерпеливы, вот и все… Ах, я не упрекаю вас! — Она все еще льнула к нему, поглаживая его щеку пальцами. — Я и сама не меньше… а вы еще больше усложняете… Разве вы забыли, что я люблю вас? Посмотрите на меня. Так-то вот!…

Стеттон схватил ее в объятия и покрыл прекрасное лицо поцелуями.

Раздался стук в дверь комнаты и повторился дважды.

Алина отпрянула, шепотом приказав Стеттону встать так, чтоб его не было видно от дверей. Потом подошла к двери и приоткрыла ее на несколько дюймов.

Стучала в дверь Кемпер, горничная Алины, оказавшаяся, как вскоре выяснилось, недостаточно осмотрительной, а значит, непригодной для этой должности.

Когда мадемуазель Солини только чуть-чуть приоткрыла дверь, что, как предполагалось, должно было послужить горничной предостережением, и показала в щелке свое лицо, Кемпер произнесла хоть и вполголоса, но совершенно отчетливо:

— Он пришел, мадемуазель!

Хозяйка резко прервала ее, подав какой-то знак, но было уже поздно: Стеттон все слышал. И как ни странно, при его не сказать чтобы бойком уме все понял.

Одним прыжком он оказался у двери, распахнул ее и оттолкнул стоявшую у порога Кемпер.

Алина, однако, оказалась проворнее. Она проскочила мимо него, добежала до лестницы и, перегнувшись через перила, крикнула вниз только одно слово:

— Бегите!

Когда Стеттон достиг ее, он услышал только, как внизу хлопнула дверь.

Выругавшись, он повернул обратно в комнату Алины, а потом в следующую за ней комнату.

Там, выглянув в окно, выходившее во внутренний двор дома, он в ярком свете луны отчетливо увидел человека, бегущего к воротам, ведущим в соседний двор, через которые тот и исчез. Человек был гораздо ниже среднего роста и, кажется, без головного убора, за ним летели по ветру фалды.

Стеттон распахнул окно и, перегнувшись через подоконник, крикнул во весь голос:

— Генерал Нирзанн!

Вдруг в комнате раздался голос Алины:

— Месье, закройте окно, или я прикажу Чену вывести вас отсюда.

Мужчина исчез. Стеттон повернул лицо к Алине. Она стояла посреди комнаты, глядя на него сверкающими от гнева глазами.

За дверями из холла были слышны стенания горничной Кемпер. Стеттон так оттолкнул ее в сторону, торопясь добежать до лестницу, что она ударилась головой об угол.

Алина была преисполнена яростью, но и Стеттон пылал не меньше. Какое-то мгновение он еще постоял у окна, потом шагнул к ней, весь дрожа от бешенства.

В его словах, когда он их нашел, было столько исступления, что их едва можно было разобрать.

— Итак, — презрительно усмехнулся он, — ваш родственник пользуется чуть ли не потайной лестницей, да?

Я покажу вам и ему тоже покажу! Вам не удастся сделать из меня дурака, понятно? Нет, нет, будьте уверены! Ну, что вы скажете?

Голое Алины был безжизненно холоден, когда она ответила:

— Вы ошибаетесь, Стеттон. Это был не генерал Нирзанн.

— Не лгите! Не пытайтесь меня обмануть! Я его видел!

— И тем не менее вы ошибаетесь. Это был не генерал Нирзанн.

Стеттон уставился на нее:

— Тогда кто это был?

— Я отказываюсь отвечать.

Голос Алины был твердым, а глаза опасно поблескивали. Стеттон, до боли задетый ее словами, явно удивленный яростным тоном, каким они были сказаны, стоял молча и пристально смотрел ей в лицо. Наконец он медленно произнес:

— Вы отказываетесь отвечать?

— Отказываюсь отвечать, — повторила Алина таким же холодным, твердым тоном.

— Но ради бога! Вы хотите сказать мне… что допускаете…

— Я ничего не допускаю. И ничего не смогу объяснить ночью. Вы — сумасшедший… Впрочем, вы не поверите мне, если я и расскажу вам всю правду.

— Скажите мне, кто это был?

— Не скажу.

— Клянусь небом, вы скажете! — сорвался на крик Стеттон и угрожающе взмахнул рукой. Его снова охватила ярость.

Алина не пошевелилась.

— Если вы прикоснетесь ко мне, я позову Чена, — невозмутимо предупредила она.

— Скажите мне, кто это был?

— Не скажу.

С минуту стояла тишина, в течение которой они мерили друг друга взглядами. Потом Стеттон сказал:

— Вы знаете, что за этим последует? Я опозорю вас.

Алина по-прежнему молчала, а он продолжал:

— Я выставлю вас из Маризи. Вы знаете, это в моей власти. И генерал Нирзанн уедет тоже. Я одновременно разделаюсь с вами обоими.

— Вы не сделаете этого, — сказала Алина.

— Не сделаю? Ах, не сделаю? Я вам покажу! Я даю вам время до завтрашнего вечера… двадцать четыре часа.

Вы слишком долго обманывали меня. Если вы завтра покинете Маризи вместе со мной, очень хорошо. Я буду держать рот на замке. Вы знаете, где меня найти. А если вы не поедете со мной и не согласитесь на наш с вами немедленный отъезд, то я обойдусь с вами так, что вам придется уехать без меня.

Пока он говорил, Алина внезапно переменилась в лице. Лукавая улыбка заиграла на ее губах, глаза заблестели, и вместо прежнего, гневного, появилось почти умоляющее выражение. Казалось, она колебалась, потом сказала:

— Значит, вы все еще собираетесь… жениться на мне?

— Да. Только дураков на этот раз не будет, — непреклонно ответил он.

— А если я не соглашусь?

— Я сделаю то, о чем говорил. — Стеттон уже считал, что справился с ней. — Я докажу вам, что вы не сможете оставить меня в дураках! Помните, я увезу вас из Маризи!

— Сколько времени вы мне даете?

— Двадцать четыре часа.

— Очень хорошо, — спокойно согласилась Алина и протянула руку. — Спокойной ночи.

— Но вы поедете?

— Я скажу вам завтра. Мне потребуется время на обдумывание.

— Но я должен знать…

— Месье, вы же дали мне время до завтра… до полуночи.

Сеттон посмотрел на нее и хотел было взять ее за руку, но вовремя спохватился и отделался простым поклоном. Без единого слова он вышел в другую комнату и сел за ее письменный стол.

Алина продолжала стоять посреди комнаты. Лишь услышав, что он спустился по лестнице и вышел из дому, она вошла к себе и тоже села к письменному столу.

Немного подумав, она достала лист бумаги и написала следующее:

«Дорогой месье Шаво!

На днях Вы сказали мне, что если я когда-либо буду нуждаться в Вашей помощи, то могла бы осчастливить Вас, сообщив Вам об этом. Если это не просто красивые слова, можете позвонить мне завтра в одиннадцать утра. Это пока что все, добавлю еще мое старое правило: никогда не следует просить о покровительстве, если нет склонности к благодарности. И тем не менее я прошу Вас…

Алина Солини».

Алина еще раз перечитала письмо, надписала адрес на конверте, запечатала его и позвонила, вызывая Чена.

Глава 9

Месье Шаво недолюбливает американцев

Когда-то в Мюнхене Жюль Шаво слыл человеком со вкусом. Это что касается ценностей жизни. И женщин, разумеется, тоже.

Никто не знал, на что он жил: то ли собственным умом, то ли на какие-то доходы. Обычно он так держал себя, что никому и в голову не приходило спрашивать его об этом.

В самом деле, о нем почти ничего не было известно в Маризи, где он обосновался два года тому назад, знали только, что он вынужден был оставить Мюнхен, поскольку убил на дуэли молодого офицера пехоты, который неосторожно взял на себя смелость скрестить рапиры с месье Шаво из-за того лишь, что тот предложил себя в его заместители одной молодой леди. Вызов был принят.

В Маризи репутация месье Шаво, несомненно, обеспечивала ему определенную независимость действий.

На самом деле месье Шаво смертельно скучал в Маризи до того полудня, когда на Аллее увидел в экипаже мадемуазель Солини. Его представили прекрасной даме, и он в течение недели стал ее преданным рабом.

Сначала он не получал никакого одобрения с ее стороны; потом вдруг она стала благосклонно относиться к его притязаниям. Возможно, в той запутанной интриге, какую она плела в Маризи, Алина предвидела, что может возникнуть нужда в месье Шаво; так или иначе — он заслужил ее улыбку.

Впрочем, ее благосклонность была весьма ограниченной, и месье Шаво приготовился к долгой и увлекательной осаде. Потом был тот самый званый обед в честь принца, нанесший внезапный удар планам молодого француза.

— Игра проиграна, — печально признался он себе, когда, покинув мадемуазель Солини, направлялся в ведомство Мосновина, находившееся за бывшим Русским домом.

Там он полностью опустошил свои карманы — в первый же час проиграл в рулетку шесть тысяч франков — и вернулся в свою комнату в два часа ночи, вознамерившись выспаться.

Проснулся он через семь часов, зевнул, со вкусом потянулся и позвонил, чтобы принесли почту и бокал виши. Когда несколькими минутами позже ему дали почту, в ней оказались — о, слабый пол! — пять изящных, благоухающих записок. Разумеется, там могли быть и счета от каких-нибудь торговцев или иные письма, но мы уделим им не больше внимания, чем это сделал он.

Четыре письма он равнодушно просмотрел и отбросил; но, прочитав пятое, одним прыжком выскочил из постели на середину комнаты, взывая к камердинеру.

За сорок пять минут он побрился, оделся, позавтракал и был уже на пути к Аллее, в дом номер 341.

Чен провел его в гардеробную, и после недолгого ожидания, во время которого месье Шаво с трудом подавлял нетерпение, вошла Алина. Он встал и поклонился, а она подошла к нему и протянула руку.

В это время часы пробили одиннадцать.

— Вы точны, — улыбаясь, сказала Алина.

Месье Шаво снова поклонился:

— Как ростовщик.

— Вот не знала, что ростовщики отличаются пунктуальностью.

— Ах, мадемуазель, — ответил француз, напуская на себя скорбный вид, — вот и видно, что вы никогда ни одному из них не давали расписок. Я говорю это на основании собственного печального опыта.

Алина засмеялась и, сев на диван, жестом пригласила его сесть рядом. После чего сказала:

— Нет, я посылаю записки только своим друзьям.

— Тогда я счастлив, потому что получил одну сегодня утром.

— Что ж, месье, и вы осчастливили меня, столь быстро признавшись в этом. Я знаю, ваши слова дают мне достаточное основание поверить в вашу дружбу, но французы… они так много говорят.

— А еще мы умеем действовать… временами.

— Во все времена.

— Уверяю вас, вы на нас клевещете! — с улыбкой вскричал месье Шаво. — Но мы не против того, чтобы послужить мишенью для чьих-нибудь острот, поскольку и сами не упускаем случая воспользоваться такой мишенью. То, что я вам сказал, не умно и не глупо — это голая истина.

— Значит, мы — друзья?

— Вы сами знаете — я вам предан.

— Легко сказать, месье Шаво.

— А еще легче доказать, когда это правда. Испытайте меня. Вы в вашей записке сказали, что нуждаетесь во мне. Я здесь. Испытайте меня.

Алина заметно колебалась — на ее лбу появилась маленькая морщинка. И наконец сказала:

— Я начинаю чувствовать себя виноватой за то, что послана вам записку. — Молодой человек открыл было рот, собираясь протестовать. — Нет, нет, я верю в вашу искренность. И не поколебалась просить вашего покровительства, но, понимаете, это дело едва ли может быть названо покровительством, поскольку оно потребует большей преданности, чем я вправе ожидать от вас.

— Мадемуазель, вы раните меня и недооцениваете себя.

— Нет. Не сердитесь, но я права. — Алина выдержала паузу, прежде чем продолжить. — Давайте забудем об этой записке. Так лучше.

— Но это невозможно! — вскричал бедный Шаво, чувствуя, что он совершил какую-то оплошность, но какую именно? Потом его вдруг осенило, и он добавил: — Это, очевидно, означает, что вы во мне больше не нуждаетесь?

— Вовсе нет, — отозвалась Алина. — Я буду совсем откровенна, месье. Мне нужен человек, который любит меня достаточно крепко, чтобы рискнуть ради меня жизнью.

Шаво прервал ее:

— Мадемуазель, я вас умоляю! Вы сказали, что вам нужен человек, который вас так любит, что способен ради вас рискнуть жизнью?

— Да.

Шаво поднялся и встал перед ней:

— Я здесь.

— Но, месье…

— Я здесь, — повторил молодой человек.

— Значит… вы любите меня?

— Так сильно, как только вы могли бы желать.

— Ах!

Глаза Алины вдруг наполнились нежностью, и она протянула руку. Шаво принял ее, опустился на колени и покрыл пальчики поцелуями.

— Вы это знаете! — пылко вскричал он. — Вы отлично это знаете!

— Возможно, — улыбнулась Алина. — В конце концов, я надеялась на это.

Ее тон и взгляд заставили молодого человека затрепетать от радости. Вдруг он поднялся со словами:

— Но я не желаю получать проценты вперед за будущее счастье. Чем я могу вам помочь?

— Вы так отчаянно желаете рискнуть вашим счастьем?

— Нет, я мечтаю его заслужить.

Алина смотрела на него:

— В конце концов, вы сами можете решить, стоит оно того или не стоит. Если вы решите, что не стоит, я на вас не обижусь.

Но Шаво нетерпеливо повторил:

— Расскажите мне.

Алина снова изобразила нерешительность, потом сказала, не поднимая на него глаз:

— Начнем с того, что меня оскорбил мужчина.

Француз пожал плечами:

— Я поколочу его, а если хотите — убью. Что еще?

— Это все.

— Все? — недоверчиво и скептически произнес он.

— Да.

Шаво засмеялся:

— Но, мадемуазель, я думал, вы собираетесь просить меня рискнуть жизнью. Это же нелепо — никто в Маризи не выстоит против меня и пяти минут.

— Тем лучше; значит, моя месть неотвратима.

— Этот мужчина… Вы хотите, чтобы я убил его?

Алина подпустила еще ненависти во взгляд и ответила:

— Да.

Как ни странно, месье Шаво был поражен. У него не было иллюзий по отношению к женщинам: он знал, что дьявольского в них порой не меньше, чем ангельского, но он все же не ожидал столь холодного и лаконичного смертного приговора. Сомневаться в искренности Алины не приходилось; она желала смерти какого-то мужчины. Шаво смотрел на нее с любопытством.

— Значит, он смертельно вас оскорбил?

— Да. Я не могу рассказать вам всего, месье, но если бы я это сделала, вы разделили бы мой гнев. — Впрочем, удивление Шаво не осталось ею незамеченным, и она добавила: — Но у вас еще есть время передумать…

Я не сообщила вам его имя.

— Скажите мне его.

— Вы уверены?

— Скажите.

— Его имя Ричард Стеттон.

Шаво бросил на нее быстрый взгляд:

— Стеттон! Американец, который был здесь вчера вечером?

— Да. Он был здесь вчера вечером… и остался после…

— Я помню, — прервал ее Шаво. — Я видел его.

И удивился, какого лешего хочет этот парень.

— Когда-нибудь, — сказала Алина, — я расскажу вам, что он сделал. Он не только оскорбил меня; он угрожал мне и… признаюсь, я боюсь его. Вот почему нельзя медлить.

— Я не стану медлить.

— Нужно сделать это сегодня вечером.

— Сделаю.

Алина взяла руку молодого человека и поднесла ее к губам.

— Ах! — пробормотала она. — Если я еще не полюбила вас, месье Шаво, то только потому, что не осмеливалась. Что я могу еще сказать, разве что напомнить свое правило?

— Я ни на чем не настаиваю! — воскликнул молодой человек, в сердце его бушевала радость. — Только… сейчас, когда я вижу вас… каждое мгновение моего ожидания — это год.

Он схватил ее за обе руки и заглянул ей в лицо пылающим взором.

Алина вдруг выдернула руки, глаза ее холодно блеснули.

Что ж, ваша любовь будет вознаграждена, когда вы заслужите это. Приходите ко мне завтра и скажите: «Месье Стеттон мертв» — и тогда… увидите.

Несмотря на всю свою страсть, Шаво после ее слов почувствовал озноб. На какой-то момент он даже испугался ее. Безразличие тона, которым она говорила о смерти человека, огонь ненависти, который, ошибки быть не могло, дважды вспыхивал в ее глазах, — все это заставляло думать, что ее нежность, скорее всего, была фальшивой. На пике своего увлечения Шаво почувствовал мгновенную дрожь отвращения, смешанного с любопытством.

Что-то в ее глазах, в ее позе, напоминавшей тигриную, призывало его к осторожности. Но он посмеялся над своей слабостью, подбодрив себя тем, что он уже не ребенок и сумеет постоять за себя. Подумаешь, ему случалось рисковать и большим, чтобы получить меньшее!

А вслух ответил:

— Вы правы, мадемуазель. Я рассчитываю обрести свое счастье, только когда стану его достойным. Но есть одно обстоятельство, о котором стоит поговорить. Если я убью его, — а я убью, — то мне, может быть, придется немедленно покинуть Маризи.

— В таком случае я поеду с вами.

— Клянетесь?

Алина пожала ему руку:

— Клянусь!

Через пять минут месье Шаво ушел, чувствуя, что впервые с момента прибытия в Маризи для него здесь действительно началась жизнь.

Тем временем предполагаемая жертва этой милой интрижки готовилась к осуществлению собственных замыслов — нелепое занятие для человека, которому осталось всего несколько часов жизни. Все указывало на близящийся отъезд: был упакован багаж и даже приобретены некоторые необходимые для путешественника мелочи.

Факт остается фактом, мистер Ричард Стеттон совершенно убедил себя в том, что он наконец добился своего в отношениях с мадемуазель Солини. Накануне вечером, покинув ее дом, он, прежде чем заснуть в собственной постели, тщательно обдумал свое положение и нашел его совершенно удовлетворительным. Он был абсолютно уверен, что Алина не допустит ситуации, которая вызвала бы насмешки и оскорбления в ее адрес, а значит, исполнит любое его требование.

На следующее утро он впервые за последний месяц поднялся в наилучшем расположении духа и после холодного душа и плотного завтрака начал приготовления к поездке в Париж. Он решил ехать в Париж по нескольким причинам, главная — чтобы его увидели в ресторанах и на бульварах с красавицей женой.

Алина, несомненно, вызовет сенсацию, и весь Париж будет улыбаться ему, тогда как прежде, — о чем он, впрочем, предпочел бы забыть, — Париж, бывало, над ним смеялся. Он закрыл свой счет в банке, уложил багаж, оставил распоряжения в отеле. Поразительное дело, как легко человек поддается самообману, выдавая маловероятную возможность за несомненный шанс.

Ближе к полудню Стеттон выскочил на поиски своего друга Науманна и нашел его, к большому своему удивлению, в миссии сидящим за столом перед грудой разложенных бумаг.

— Надеюсь, ты не работаешь? — позволил себе съехидничать Стеттон.

— Мой дорогой друг, — ответил, вставая, молодой дипломат, — ты оскорбляешь мою профессию. Ни для чего иного, кроме работы, я сюда не прихожу.

— И потому, я полагаю, заходишь сюда только раз в месяц. Я искал тебя битый час. И зашел в последний раз.

— Однако ты недооцениваешь мою колоссальную трудоспособность. Но по какому поводу?

— Я уезжаю из Маризи.

Науманн удивленно воззрился на визитера:

— Уезжаешь из Маризи? Когда?

— Сегодня вечером.

— Нет!.. А как же мадемуазель Солини?

— Она едет со мной.

— Ну и ну! А другая… мадемуазель Жанвур…

Стеттон нахмурился; он подумал, что опять, как всегда, Виви в его розовых планах является только помехой.

— Не знаю. Полагаю, она поедет тоже, — ответил он.

Было видно, что молодой дипломат ошеломлен этой новостью. Он поднялся, подошел к окну и молча постоял там несколько минут. Потом повернулся, явно желая что-то сказать Стеттону, но не умея подобрать слова.

Наконец он спросил:

— И куда ты собираешься?

— В Париж. — Стеттон взглянул на свои часы и добавил, поднимаясь. — Мне нужно обратно в отель. Я рассчитываю как раз сейчас получить сообщение. Я хотел сказать… ты пообедаешь со мной сегодня?

— Зачем… то есть… да.

— Очень хорошо. — Стеттон мгновение колебался, но все же сказал: — Я не знаю… но вполне вероятно, мы будем не одни. Ты не возражаешь?

— Ты имеешь в виду…

— Алина и Виви, может быть, присоединятся к нам.

После короткой паузы Науманн сказал резко и решительно:

— Я приду.

— Очень хорошо; значит, договорились. Ровно в семь.

Стеттон быстрым шагом вернулся в отель, который находился в нескольких кварталах от миссии, и спросил у портье, не поступало ли ему какого-нибудь сообщения. Получив известие, что ничего нет, он был порядочно разочарован. Было уже около двух часов пополудни; он рассчитывал, что Алина даст ему знать о своем решении гораздо раньше. Он поднялся в свою комнату, не заботясь о том, что в вестибюле и коридорах может быть замечено его нетерпение.

Через час он напомнил портье, что сообщение следует доставить ему немедленно, как только оно поступит. Не поступило. Он хотел бы почитать, но книги были уже упакованы. Он долго сидел в ожидании — самое утомительное из всех прочих занятий.

Он мерил шагами комнату и, наконец, не в силах бездействовать более, схватив пальто и шляпу, выскочил на улицу. Через минуту он вышел из такси возле дома номер 341 на Аллее.

Чен открыл дверь. Стеттон, ничего не говоря, оттолкнул его с дороги, но был остановлен голосом дворецкого:

— Мадемуазель Солини нет, месье.

Стеттон резко повернулся и после короткого колебания осведомился о мадемуазель Жанвур. Она тоже отсутствует, был ответ Чена.

— Куда же они направились?

Дворецкий не знал, и Стеттон ушел в еще большем нетерпении, чем явился. Он опять сел в такси, приказав водителю присоединиться к шеренге экипажей и автомобилей, раскатывающих по Аллее. В течение часа они вместе со всем потоком катались взад и вперед, но экипажа мадемуазель Солини так и не увидели.

В конце концов Стеттон вернулся в отель. Он бросился к стойке портье. Сообщений не было.

И только теперь молодой человек вдруг испугался, что Алина предоставила ему ужасную возможность убедиться: ее слово в том, что касается отъезда, тверже, чем его. Потом ему в голову ударила другая мысль: а что, если она решила уехать из Маризи без него?

Он мог бы пойти к дому номер 341 и силой вытрясти правду из грубой глотки Чена; он мог бы пойти во дворец и потребовать удовлетворения от генерала Нирзанна. Голова его раскалывалась от множества самых мрачных, жестоких и неумолимых финалов, но все эти фантазии испарялись так же быстро, как появлялись. И все это свидетельствовало об одном: мадемуазель Солини пленила его безнадежно; он впадал в безумие при одной мысли о том, что потерял ее.

Постепенно он заставил себя успокоиться. В конце концов, до полуночи оставалось еще почти семь часов.

Ведь совершенно непостижимо, чтобы Алина отказалась от человека, который имеет обыкновение делать подарки в сто тысяч франков наличными.

Эти размышления полностью восстановили его душевное равновесие. Он сел к письменному столу и написал письмо отцу и еще одно — в Париж другу, после чего побрился и вымылся. Больше до обеда делать было нечего. Впрочем, время обеда уже приближалось, скоро должен был прийти Науманн. Он вышел из комнаты и спустился в вестибюль, чтобы дожидаться приятеля там.

Дипломат появился через четверть часа, и они направились к столику, заказанному Стеттоном в главном зале ресторана. Столик стоял возле окна, из которого можно было наблюдать за толпой на Уолдерин-Плейс.

В огромном зале было полно элегантно одетых женщин и мужчин в вечерних костюмах — этот ресторан считался самым фешенебельным в Маризи.

Когда молодые люди проходили по залу, Стеттон направо и налево раскланивался со знакомыми, а Науманн, казалось, знал всех; проход до стола занял у них минут десять.

— Мы обедаем одни? — спросил Науманн, когда они заняли свои места.

— Да. Алина занята, она не сможет прийти, — ответил Стеттон, не утруждая себя объяснением истинного положения дел. — Не знаю, какого лешего женщине тратить весь день на упаковку багажа.

— Дорогой мой друг, я не совсем тебя понимаю, — лукаво заметил Науманн. — Если мадемуазель Солини так занята, почему она здесь?

Стеттон поднял глаза от меню:

— Что ты имеешь в виду?

— Обернись и убедишься сам. Четвертый столик справа, прямо возле фонтана. Я думал, ты видел их, когда мы вошли.

Стеттон обернулся. То, что он увидел, заставило его с удивленным возгласом привстать.

За столиком и вправду сидели мадемуазель Солини и Виви, а также месье и мадам Шеб и еще двое или трое.

За соседним столом Стеттон заметил Жюля Шаво с группой молодых людей, включая месье Фраминара из французской дипломатической миссии и генерала Нирзанна.

— Не смотрите так пристально, — сказал Науманн, — они на вас смотрят.

— Но что… — начал было Стеттон и остановился, слишком изумленный, чтобы говорить.

Его изумление тут же обратилось в гнев.

Итак, Алина бросила ему вызов! Она пришла сюда обедать, зная, что он ее увидит! Он не ошибся; именно это означал ее направленный на него враждебный и презрительный взор. Какого бы черта это значило? И каким образом она надеялась избежать разоблачения? Зачем? Ведь он мог бы уничтожить ее парой слов, и — видит Бог! — он это сделает! Все эти мысли явственно отражались на его лице, когда он повернулся к другу.

— Науманн, ты был прав насчет этой женщины. Но я собираюсь увезти ее из Маризи завтра утром.

Естественно, обед был испорчен. Разговор прервался; Стеттон посчитал недостойным дальше развивать эту тему, а Науманн, очевидно, был занят собственными мыслями, поскольку со своего места отлично видел юное, оживленное личико Виви. Правда, он все же задал Стеттону вопрос, верно ли его предположение, что задуманное путешествие в Париж откладывается? Но в ответ получил только маловразумительное фырканье.

Шум вокруг становился все громче, веселье обедающих нарастало по мере поглощения еды и вин. Вдруг Стеттон по выражению лица Науманна понял, что кто-то подошел к нему сзади. Он обернулся. Это был Жюль Шаво.

— Вы, кажется, затолкали всех птичек в одну клетку, — приветствовал его Науманн, кивая на столик, который Шаво только что покинул.

Подошедший поклонился:

— Да. Всех, кроме вас и вашего друга Стеттона. Впрочем, так и должно быть.

Стеттон, коротко кивнув вместо приветствия, отвернулся, не склонный шутить со столь заурядной птицей.

— А почему мы столь деспотично исключаемся? — с Добродушной улыбкой спросил Науманн.

Шаво пожал плечами.

— Возможно, мне следовало подойти избирательно, — согласился он. — Против вас не может быть никаких возражений, сомнения возникают по поводу богатых молодых дураков, лишенных мозгов и происхождения.

Произнося это, он с презрительной усмешкой на губах глядел на Стеттона.

Тот делал вид, что не слышит. Науманн, однако, попытался прервать разворачивающееся действо. Он поднес бокал вина к губам и, удивленно глядя на француза, спросил:

— Шаво! Какого черта?..

Шаво прервал его:

— Оставьте, Науманн, какой смысл притворяться? Мне не нравится ваша дружба с этим парнем, вот и все. Признайтесь, вы же испытываете те же чувства к этим проклятым американцам. Просто тошнит от них. Все они хамы и трусы, и в свое время мы им так и скажем.

Во все время этой речи Науманн, сразу догадавшись о намерениях Шаво, пару раз попытался остановить француза, но без всякого успеха. Понимая, что его вмешательство уже не поможет, он взглянул на Стеттона и обнаружил, что до того явно не дошли слова Шаво.

— Глупо затевать здесь такое, — вполголоса сказал Науманн французу. Действительно, обедающие за соседними столами уже оглядывались на них. — Вы могли бы…

В этот момент Стеттон обрел голос:

— Оставьте его, Науманн. Он просто завистник. Пусть говорит.

Шаво резко повернулся к нему:

— Если этим вы хотите сказать, что я желал бы владеть тем, чем владеете вы…

— Именно это я и хотел сказать, — грубо перебил его Стеттон.

— Тогда, месье, вы — лжец.

В ресторане как раз в этот момент стало довольно тихо, и громкие эти слова были услышаны половиной зала. Приглушенный женский возглас донесся от соседнего стола.

Науманн привстал в кресле, чтобы успеть перехватить руку, которая, как ожидалось, могла бы нанести удар, лицо его внезапно побледнело.

Шаво все с той же издевательской ухмылкой смотрел прямо в глаза Стеттону, который, кажется, единственный остался недвижим после прозвучавших слов.

— Сядьте. Пусть говорит. Оставьте дурака. Он сам лгун, — громко произнес Стеттон.

Но оказалось, что француз не намерен был проявлять подобное великодушие.

Со всех сторон зала раздались крики, дюжина официантов ринулась к ним. Науманн вскочил на ноги и подался вперед. Но не успел. Стеттон откинулся на спинку кресла от пощечины, которую запечатлела на его лице ладонь месье Шаво…

Все сразу смешалось. Большинство присутствующих, бросив свои столы, столпились вокруг очага возмущения. Шесть или семь официантов держали за руки месье Шаво, еще больше народу оттаскивало Стеттона, который отбивался изо всех сил и шипел от ярости, не в силах освободиться.

По всему залу звучали возбужденные голоса: Маризи наслаждался.

Науманн, державший Стеттона за руки так крепко, что тот перестал кидаться на француза, сказал американцу не допускающим возражения тоном:

— Пойдем, дружище, ты делаешь из себя посмешище.

Ради бога, успокойся. Успокойся. — Потом молодой дипломат повернулся к Шаво и холодно сказал: — Месье, совершенно очевидно, чего вы добиваетесь. Я явлюсь к вам от имени моего друга, месье Стеттона, которого вы оскорбили.

После этих слов официанты отпустили месье Шаво, который поклонился и, ни на кого не глядя, пошел обратно к своему столу, в то время как взгляды всех присутствующих были прикованы к нему. Толпа откатилась и начала отыскивать свои столики. Официанты, деликатно ухмыляясь, обрадованные редким в их монотонной жизни развлечением, подбирали разбросанные салфетки и спешили по своим местам.

— Давай уйдем отсюда, быстрее, — приговаривал Науманн, прокладывая путь к дверям в лабиринте столов и кресел.

Стеттон, ошарашенный происшедшим, следовал за ним.

Глава 10

Сады Маризи

Спустя тридцать минут Ричард Стеттон в полном смятении сидел на краешке кровати в своей комнате, тщетно пытаясь разобраться в том, что же, собственно, произошло в ресторане отеля «Уолдерин».

Друг его, Науманн. только что покинул комнату, а перед тем они минут двадцать говорили, вернее, Науманн задавал ему странные вопросы и давал инструкции.

Так что же произошло?

Стеттон стиснул лоб руками и постарался привести мысли в порядок. У месье Шаво не было очевидной причины называть его лжецом. К тому же он тотчас вернул французу его же эпитет, так что счет сравнялся. Но потом Шаво дал ему пощечину… У него до сих пор лицо горело…

А потом…

Так. Потом Науманн привел Стеттона в его комнату и начал задавать самые дурацкие вопросы.

Во-первых, он предложил другу «действовать». Стеттон согласился, но при том абсолютно не понял, что это может означать. Потом молодой дипломат осведомился, хорошо ли он стреляет из пистолета. Он ответил, что плохо.

А как насчет рапир? Тут уж Стеттон совсем перестал что-либо понимать и решил, что друг просто рехнулся.

В конце концов до него с трудом начало доходить, что ему предстоит с кем-то драться не то на шпагах, не то еще на чем-то; он открыл было рот, чтобы решительно отказаться от любых подобных предложений, однако Науманн уже ушел, пообещав напоследок вернуться утром, как только завершит «переговоры».

И все же цепочка всех этих невероятных событий не слишком потрясла Стеттона. Ему и так было о чем подумать. Он что-то произнес вслух и только потом осознал, что это было слово «дуэль». Оно стало отправной точкой, с которой в его голове стало проясняться.

В этот момент его пристальный взгляд остановился на чемоданах, составленных в центре комнаты, и рассудок занялся решением другого вопроса. Для чего это?

Куда я собирался?

Это вернуло его мысли к Алине., к сцене накануне вечером в ее доме, его угрозе бросить ее и к сообщению, которое так и не пришло. Потом он увидел ее в зале, и там был месье Шаво, который кое-что сделал, и завтра утром он должен отомстить Алине за себя, так что можно распаковывать чемоданы.

Выругавшись, он поднялся на ноги, механически разделся, лег спать и уснул.

Утром все изменилось. Он проснулся рано, с гнетущим ощущением грядущего несчастья и чувством, что лицо мира полностью изменилось за последние двадцать четыре часа. Холодный душ оживил его тело и прояснил мысли.

Если то, что случилось накануне, казалось хаосом и неразберихой, то теперь распадалось на два или три отдельных факта, каждый из которых неотвратимо предстал перед ним.

Во-первых — поездка в Париж; ее придется отложить — сейчас по крайней мере. Он распаковал чемоданы, развесил одежду, расставил по своим местам некоторые мелочи. На это ушел целый час; тут он почувствовал, что проголодался, и позвонил, чтобы ему в номер принесли завтрак.

За кофе и фруктами он размышлял над второй проблемой — как исполнить свою угрозу в адрес мадемуазель Солини. Теперь, продумывая детали, он понял, что сделать это весьма затруднительно. Во-первых, он не настолько был вхож в гостиные Маризи, чтобы донести до них информацию о том, что мадемуазель Солини — мошенница и лгунья. А во-вторых, он все еще не совсем верил рассказу Науманна о ней.

В конце концов он остановился на решении обо всем оповестить принца Маризи, чтобы одним махом расправиться и с Алиной, и с генералом Нирзанном.

Оставалась еще небольшая неприятность с месье Шаво. От нее он просто отмахнулся, как от дичайшей нелепости.

В самом деле, даже если допустить, что дуэли считаются хорошим тоном в Маризи, но не в Нью-Йорке же, и у него, как американца, достанет здравого смысла и смелости придерживаться обычаев своей родины. Предположим, рассуждал он дальше, что, находясь в Риме, мы обязаны вести себя как римляне, стало быть, находясь среди каннибалов, мы что, должны жрать друг друга? Очевидная чушь. Quod erat demonstrandum.[4]

Впрочем, он все же чувствовал, что ступает на опасную почву, хотя сумел подавить в себе желание броситься на поиски Науманна и по-быстрому уладить это дело. Нет, решил он, лучше оставаться в своей комнате и дожидаться Науманна, он же обещал прийти.

Ожидание было долгим, с девяти утра до одиннадцати. Ровно в одиннадцать портье отеля по телефону сообщил, что месье Фредерик Науманн спрашивает мистера Ричарда Стеттона. Стеттон распорядился проводить гостя к нему наверх.

Молодой дипломат ворвался как ветер. Вид у него был серьезный, что, как он считал, приличествует серьезности происшествия. На немного смущенное приветствие Стеттона он ответил глубоким поклоном и теплым рукопожатием.

Он справился о самочувствии Стеттона и поздравил его с тем, что тот выглядит хорошо выспавшимся. Потом уселся в кресло, явно готовясь приступить к важному и очень долгому разговору, и сказал отрывисто:

— Ну, все улажено.

Стеттон быстро взглянул на него. Лицо его выражало облегчение.

— Ага, — воскликнул он, — значит, месье Шаво…

— Месье Шаво немногое для этого сделал, — прервал его Науманн. — Месье Фраминар, лучший друг атташе французской миссии, подействовал на него.

Стеттон поднялся с кресла и схватил руку Науманна.

— Я должен тебя поблагодарить, — с большим чувством сказал он.

— Не стоит, — сказал молодой дипломат. — Я, конечно, сделал все возможное и провел переговоры с самой большой выгодой для нас, какая только была возможна.

Месье Фраминар, обсуждавший вопросы как представитель противной стороны, любезно дал согласие на мои требования.

Речь Науманна показалась Стеттону несколько странной. Он не мог понять, при чем тут месье Фраминар и какие это он «обсуждал вопросы». Можно подумать, что это Фраминар стал жертвой пощечины. В тоне Стеттона, когда он заговорил, прозвучало явное намерение самому отстаивать свои права.

— Месье Шаво, конечно, извинится?

Науманна, казалось, изумило такое высказывание.

— Извинится? — воскликнул он.

— Конечно, — твердо сказал Стеттон. — Я знаю, ты сказал, что все улажено, но я настаиваю на извинении.

Если только, — добавил он, — он не прислал их через тебя.

— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — ответил Науманн, явно озадаченный. — Месье Шаво не прислал извинений. И почему бы он должен это делать? Он желает дать тебе удовлетворение.

— Но ты же сказал, что все улажено!

— Ну да, и самым лучшим образом. Вы будете драться с месье Шаво на шпагах завтра, в шесть утра, позади старых садов Маризи на Зевор-роуд.

Стеттон откинулся на спинку кресла, вдруг обнаружив, что ему не хватает воздуха.

Он был совершенно ошеломлен.

Так вот что имел в виду Науманн, когда говорил, что все улажено! Силы небесные! Все было как раз обратным тому, что он, Стеттон, считал бы «улаженным»! Он хотел что-то сказать, он хотел закричать «Невозможно!», он хотел дать знать Науманну, который оказался еще большим варваром, чем сам Шаво, что он, Стеттон, обладает достаточным здравым смыслом и смелостью, чтобы следовать обычаям своей родины.

Он и в самом деле открыл рот, чтобы это сказать, но почему-то не нашел слов.

Науманн тем временем принялся описывать подробности. Он сообщил, что месье Фраминар настаивал на пистолетах, но он убедил его, что лучше драться на шпагах. Выбор оружия, объяснил он, можно считать маленькой победой. Впрочем, они, конечно, должны использовать только уколы. Стеттон содрогнулся. Напоследок дипломат задал вопрос, который беспокоил его больше всего: насколько он, Стеттон, опытен в фехтовании?

Стеттон обрел язык:

— Послушай, это совершенно необходимо?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду… что все это… все это глупо. Верх нелепости. Я не буду в этом участвовать.

Науманн, начиная понимать, уставился на него. Потом медленно сказал:

— Это смешно, Стеттон. Ты вызвал месье Шаво. Ты должен встретиться с ним. Это не просто необходимо; это неизбежно.

— Я сказал тебе, что не буду в этом участвовать! — воскликнул Стеттон. — Это верх нелепости!

Молодой дипломат резко поднялся, и, когда заговорил, в его голосе чувствовалась сталь:

— Месье Стеттон, с вашего одобрения я передал ваш вызов месье Шаво. Задета моя собственная честь. Если вы не будете драться с ним на тех условиях, о которых я договорился, то я буду вынужден сию же секунду пойти и извиниться, что действовал от имени труса.

Повисла тишина. Науманн стоял неподвижно, напряженно, пристально глядя прямо в лицо Стеттона, который опять почувствовал такое же смущение и беспомощность, что и накануне вечером. Слово «трус» прозвучало в его ушах как пожарный набат и спутало все его мысли.

Наступившую заминку Науманн воспринял по-своему. Он спросил все тем же стальным голосом:

— Значит, ты будешь драться?

— Да, — против своей воли произнес Стеттон.

Науманн на глазах переменился. Он сел на свое место и в сердечном, дружеском тоне стал подробно повторять инструкции. Стеттон ни слова из них не понял; его мозг вел маленькую гражданскую войну с самим собой.

Потом ухо Стеттона выхватило какую-то фразу. Науманн говорил о каком-то человеке по имени Доници, профессиональном фехтовальщике.

— Его комната прямо под моей, — говорил молодой дипломат. — Лучше всего тебе провести с ним час-другой сегодня после полудня, потренироваться, освежить в памяти приемы фехтования. Я сейчас пойду поговорю с ним. Потом мне нужно будет на час или два сходить в офис, после чего я зайду за тобой. Выходить тебе пока что не советую, если не хочешь, чтобы все на тебя указывали пальцем. Приляг и займись чем-нибудь легким… почитай книгу или что-нибудь такое. Au revoir.

И с этими словами Науманн удалился.

Как только за ним закрылась дверь, Стеттон поднялся. Он был рад остаться один… Хотя в следующее же мгновение ощутил потребность с кем-то поговорить. Он пересек комнату и сел на край кровати.

Потом вскочил на ноги и принялся быстро бегать по комнате, подавленный мыслью, которую очень слабо можно выразить словами: «Я собираюсь драться на дуэли»; мысль эта непрестанно, сильно и отвратительно билась в его висках.

Он остановился, внезапно охваченный накатившим, сумасшедшим гневом — на Шаво, на Алину, на себя, на всех! «Глупец!» — вскричал он, и непонятно было, кому он это адресует. Стеттон подошел к зеркалу на двери гардероба и всмотрелся в свое отражение. Он разглядывал лицо, руки, одежду, как будто никогда прежде не встречал этого субъекта.

На него накатила угрюмая апатия, неодолимое оцепенение ума и тела; боясь, что вот-вот свалится в обморок, он протащился через комнату, лег на кровать и два часа провалялся без движения.

Поднялся он по звонку от портье; через несколько минут вошел Науманн. Он внимательно посмотрел на слегка осунувшееся лицо и мятую одежду приятеля и объявил, что договорился с синьором Доници, который прямо сейчас ждет их.

Стеттону никогда не забыть этот вечер у итальянца-фехтовальщика, в комнате с двумя огромными окнами, выходившими на Уолдерин-Плейс, и стенами, сплошь украшенными рапирами, масками и кинжалами. Кровожадный вид комнаты был в прямом контрасте с самим синьором Доници — невысоким, круглым человечком, обладавшим удивительной грацией и проворством, с лицом, которое напоминало бы лицо херувима, если бы не маленькие, лихо закрученные усы.

Пока продолжалось обучение, Науманн сидел в кресле возле стены, курил сигареты и время от времени что-нибудь советовал, хотя сам не был даже средним фехтовальщиком. Науманна удивили и значительно ободрили способности Стеттона к фехтованию; тот, хотя и был простым любителем, с принципами состязания явно был знаком.

К сожалению, все известные Стеттону хитрости — всякие там мелкие обводы с четырьмя основными позициями при перемещении — теперь уже считались совершенной архаикой, и синьор Доници сделал упор на обучение его новым приемам.

Два часа, с перерывами на отдых, Стеттон делал выпады и отражал их, прыгал, нападал и ускользал до тех пор, пока, в конце концов абсолютно выбившись из сил, не бросил свое оружие. Пот заливал его лицо и шею, он сильно запыхался.

— Достаточно, — заявил он. — Ну и ну, никогда в жизни мне не было так жарко!

Науманн вместе с ним вернулся обратно в отель и оставил Стеттона в его комнате, пообещав вернуться к обеду, а Стеттон обнаружил, что снова остался один.

Выяснилось, что усталость тела передалась мозгу; он был слишком утомлен, даже чтобы думать. Тогда он принял холодный душ, закутался в халат и сел в мягкое кресло отдыхать.

В тот вечер столик в главном зале «Уолдерина», занятый мистером Ричардом Стеттоном и месье Фредериком Науманном, был в центре всеобщего внимания. Болтовня вилась вокруг того, что произошло здесь вчера вечером, и того, что должно было последовать за этим. Воображение общественности воспаряло весьма высоко.

Много историй рассказывалось шепотом, они не столь уж интересны, достаточно сказать только, что имя мадемуазель Солини ни в одной из них не упоминалось.

Беседа двух молодых людей, предоставивших так много материала для разговора за соседними столиками, была не слишком оживленной. Разумеется, говорил в основном Науманн.

Молодой дипломат зачем-то стал подробно излагать историю полудюжины или около того дуэлей, свидетелем которых он был, — а в одной из них — даже основным действующим лицом, — его описания некоторых фантастических выпадов и ужасных ранений были такими живыми и красочными, что Стеттон словно бы ощутил кровавые раны и порезы на собственном теле. Когда повествование достигло апогея, Стеттон уже был похож на мертвеца! Задолго до того, как хотел бы им стать.

Обед закончился, и два молодых человека покинули зал, провожаемые сотней пар глаз; Стеттон чувствовал их на себе. Когда они вышли в коридор, прощальными словами Науманна были:

— Не бойся пропустить звонок… К нужному времени я вернусь за тобой.

Как будто им предстояло приятно провести время за городом.

Стеттон поднимался в лифте, отчетливо сознавая, что все глаза в коридоре обращены на него с нескрываемым любопытством и, возможно даже, — тут он вздрогнул, — с жалостью. Мальчик-лифтер тоже рассматривал его так, будто видел перед собой редкостное животное.

Он снова оказался один в комнате, впереди была долгая ночь. Он разделся, надел халат и шлепанцы, смутно надеясь, что, когда его тело почувствует покой и комфорт, может быть, станет легче и голове. Но надежды не оправдались.

Больше часа он то ворочался на постели, то мерил шагами комнату; потом поплелся к письменному столу, достал бумагу и перо и начал писать письмо отцу и матери.

Письмо получилось интересным, жаль, что из-за недостатка места в книге его нельзя привести полностью.

До этого никогда за всю свою жизнь Стеттон не чувствовал, как много ему нужно сказать им. Он писал с лихорадочной быстротой, покрывая словами страницу за страницей, чувствуя, что среди этого ужасного кошмара ему необходимо поговорить с кем-нибудь из тех, кто знает и любит его и должен посочувствовать ему.

В письме главным образом были нежности, сентиментальности, воспоминания. Он писал целых три часа, а когда, закончив письмо, запечатав и надписав конверт, поднялся из-за стола, то ощутил такую безумную жалость к самому себе, что это эгоистическое чувство можно было бы считать почти возвышенным.

Большая часть ночи уже миновала.

Что же делать?

Он чувствовал, что уснуть не сможет. Мысли — простые мысли, которые рисовали простые картины, — превратились в пытку. Он сел читать книгу и стиснул зубы, силясь отвлечься, но все было бесполезно.

Он поднялся, подошел к окну и открыл его; ворвавшийся холодный ветер ударил ему в лицо. Но вид города с мерцающими огнями, казалось, сведет его с ума; он в бешенстве погрозил кулаком ни в чем не повинной ночи. Потом закрыл окно, подошел к креслу и сел, закрыв лицо руками.

На следующее утро в половине шестого Стеттон, сопровождаемый Науманном, сел в большой серый туристический автомобиль, ожидавший их перед отелем «Уолдерин».

Утро было холодное — такое холодное, что мокрый снег, падавший всю ночь, превратился на тротуаре в хрустящий лед.

Молодые люди были одеты в шубы и кепи, к тому же они перед выездом проглотили по чашке горячего кофе.

Автомобиль тронулся. Внимание Стеттона привлекла спина человека, сидевшего рядом с шофером и одетого во что-то меховое.

— Кто это?

— Врач.

Стеттон отвернулся к окошку.

Машина быстро доехала почти до конца улицы, потом повернула налево на Зевор-роуд. Улицы были тихие и пустынные, казалось, они накрыты серым плащом опасности, а дневной свет освещает их только местами, отчего все вокруг имело странно пятнистый вид.

Стеттон больше ничего не чувствовал и ни о чем не Думал, он пребывал в дреме, но постепенно холод пробудил его; он глубоко и с острым удовольствием вдохнул морозный воздух. Они уже были недалеко, Науманн говорил, что до места встречи машина довезет их за Двадцать минут.

Вдруг ему в голову пришла одна мысль, он наклонился и оглядел сиденье впереди, потом начал ногами ощупывать пол автомобиля.

— Что ты? — спросил Науманн.

— Я не вижу… где шпаги?

— Фраминар привезет их.

Снова тишина. Они уже выехали за город, и машина бойко катилась мимо рядов голых деревьев с наледью на черных ветвях, мимо изредка попадавшихся крестьянских хижин. Холод, казалось, усиливался; мужчины еще глубже спрятали подбородки в меховых воротниках. Автомобиль пересек мост и круто свернул налево; впереди лежала ровная, прямая дорога, с одной стороны которой, примерно с милю в сторону, показалось большое, вытянутое строение, похожее на заброшенную овчарню.

Когда автомобиль приблизился к нему, Науманн нагнулся вперед и коснулся руки шофера, тот кивнул и остановил автомобиль.

Мужчины выбрались из машины и пошли по узкой тропинке, которая вела за строение. Науманн шел впереди, за ним Стеттон; доктор, предварительно вытащив черный кожаный баул, замыкал шествие.

Они обнаружили, что остальные уже там и в одном из многочисленных сараев греют руки над костром, который они развели из старых плах. Вновь прибывшие подошли, и все сдержанно раскланялись друг с другом.

Стеттон заметил на земле у ног месье Шаво длинный черный деревянный ящик и удивленно на него уставился.

Науманн и Фраминар отошли вместе в угол сарая и начали что-то вполголоса обсуждать. Доктор поставил свой баул на землю и сел на него. Месье Шаво остался стоять у огня и воспринимал происходящее с полным равнодушием.

Вскоре Науманн и Фраминар вернулись и объявили, что в сарае недостаточно света, поэтому решено, что все должны выйти наружу. Они вдвоем вытащили деревянный ящик, поставили его на землю и открыли, явив присутствующим две шпаги.

— Снимите ваши пальто, месье, — распорядился Фраминар, который, как старший из двух секундантов, имел право командовать. И вполголоса обратился к Шаво: — Поторопитесь, а то мы замерзнем.

Противники сняли пальто и головные уборы. На Шаво был надет обтягивающий шерстяной жилет, Стеттон остался в плотно вязанной фуфайке.

Он действовал чисто механически, бесконечно повторяя про себя совет синьора Доници, касающийся маленькой хитрости из арсенала самого синьора.

«С разворота вниз и одновременно укол».

При этом Стеттон крепко стиснул губы, чтобы не повторить этого вслух…

— Месье Шаво, ваш выбор, — сказал Фраминар. С этими словами он поднял ящик и поставил его на торец.

Шаво подошел и вынул одну из шпаг. Едва он это сделал, как Фраминар поскользнулся на утоптанном снегу и упал.

Ящик перевернулся, но Шаво успел подхватить его.

При этом его кисть коснулась острия одной их шпаг, и он с проклятием отдернул руку.

— Что такое? — спросил Стеттон, сделав шаг вперед.

— Ничего. Просто укол, — равнодушно отозвался Шаво, поднимая свою шпагу.

— Но если вы ранены…

— Говорю же вам, ничего!

Фраминар тем временем поднялся на ноги и, пробормотав извинения, подал Стеттону другую шпагу. Он настоял на том, чтобы осмотреть руку Шаво, но, увидев, что это просто царапина, развел соперников по своим местам.

Стеттон сжал губы, чтобы удержать их от дрожи.

И сильно удивился, услышав команду Фраминара:

— Господа, en garde![5]

Быстрый обмен салютами, и затем вращение стали.

От первой же встречи с оружием Шаво у Стеттона упало сердце.

Жесткость глаз Шаво была сравнима только с твердостью его руки. Стеттон ощутил и то и другое сразу.

Конкурировать с этим человеком было невозможно, но при этом… при этом он почувствовал, как кровь взыграла в его жилах.

Они прощупывали друг друга.

Шаво фехтовал с некоторой осторожностью, имея в виду предательский лед, который был у них под ногами. Стеттон сосредоточил все внимание на своем запястье и предоставил телу самому заботиться о себе. Шаво, увидев это, подскочил ближе, подставляя Стеттону эфес своей шпаги.

Внезапно блеснула сталь, быстрый поворот, и Шаво, низко наклонившись, как пантера прыгнул вперед.

Острие его шпаги прорвало фуфайку Стеттона, тот отпрыгнул в сторону, чтобы избежать укола, но поскользнулся на льду и упал на колени. Впрочем, пока Шаво разворачивался для новой атаки, он успел вскочить.

Науманн тревожно взглянул на него и выступил вперед, но Стеттон напомнил об осторожности, мотнув головой, и тот опять отступил назад.

Но тут, совершенно неожиданно, Стеттон почувствовал, что рука соперника как будто теряет уверенность и ловкость, и в тот же момент увидел выражение тревоги и удивления на его лице.

«Трюк», — подумал Стеттон и стал еще осторожнее, чем прежде.

Но Шаво необъяснимо терял весь свой азарт; один раз, только попытавшись провести короткую атаку с применением финта, он совсем открыл себя, и Стеттон легко мог бы проткнуть его, если бы не собственная чрезмерная осторожность.

На лице француза появились замешательство и тревога, скорее даже отчаяние. Его рука так ослабла, что он уже едва был способен держать в ней шпагу.

Потом, так неожиданно, что никто не понял, почему это произошло, месье Шаво бессильно опустился на землю. Оружие выпало из его руки и откатилось футов на двадцать.

Стеттон, абсолютно сбитый с толку, отступил назад и уткнул кончик своей шпаги в носок ботинка. Прошла пара секунд, врач кинулся вперед, опустился на колени перед распростертым телом, начал ощупывать Шаво, выпытывать, куда он ранен. Но Шаво знал не больше, чем все остальные.

Он переводил глаза с одного на другого и озадаченно спрашивал:

— Что это? Что это? Он же не коснулся меня!

Фраминар повернулся к Стеттону:

— Вы в самом деле не коснулись его?

Стеттон решительно покачал головой:

— Нет.

Они расстегнули на Шаво одежду, чтобы самим убедиться в этом, когда он вдруг сделал резкое движение и воскликнул так, будто обнаружил что-то. Его тело извивалось, трепетало, то были непроизвольные движения человека, страдающего от сильной боли, он поводил глазами из стороны в сторону.

Потом Шаво поднял руку — ту самую, которую недавно случайно поранил своей шпагой, — и, внимательно осмотрев ее, пробормотал себе под нос: «А-ага!» — таким тоном, словно все понял.

И с огромным усилием безучастно произнес:

— Господа, я отравлен.

Возгласы ужаса сорвались с губ наблюдавших за ним, но жуткий взгляд Шаво заставил их замолчать. Потом он продолжал с большим усилием:

— Это укол шпаги, которой я поранился. Не хочу никого обидеть, но вы не поймете, я должен поговорить с месье Стеттоном наедине. У меня всего несколько минут. — Поскольку никто не трогался с места, он воскликнул с гневным нетерпением: — Я должен поговорить с месье Стеттоном… наедине! Оставьте меня!

Все отступили перед требовательностью и мучительной мольбой его взгляда, а Стеттон подошел ближе к недавнему противнику.

— Станьте на колени, — потребовал Шаво, — никто больше не должен этого слышать.

Когда Стеттон подчинился, тело француза скрючилось, потом развернулось на земле так, будто его пытали; ужасная гримаса боли перекосила его рот. Когда он заговорил снова, это был уже только шепот, и ему стоило громадного напряжения выталкивать слова из глотки, перехваченной болью.

— Послушайте, — прошептал он, и слова были похожи на шипение змеи. — Вы слышали… моя шпага была отравлена.

Он на мгновение замолк, его сотрясла сильная дрожь, и он крепко ухватил Стеттона за рукав, пытаясь сдержать ее.

— Это сделала мадемуазель Солини… проклинаю ее, она сущий дьявол!.. Берегитесь… берегитесь…

Стеттон почувствовал, как пальцы умирающего впились в его ладонь.

— Она хотела поцеловать мою шпагу… и я… идиот!., прихватил ее с собой, когда пришел к ней вчера вечером… сам… красный шелковый шнур… Я умираю… романтик… романтик…

Страшная дрожь пробежала по всему телу француза, и он затих, стиснув губы. Стеттон оглянулся, все подбежали к ним.

Врач встал на колени и приложил ухо к груди Шаво.

Прошла томительная минута, потом врач поднял глаза и с ужасом сказал:

— Он умер.

Они с трудом, один за другим, разогнули пальцы Шаво и высвободили руку Стеттона.

Глава 11

Высокий гость

Когда Ричард Стеттон обнаружил, что опять входит в свой номер отеля «Уолдерин», в его груди теснились самые разнообразные чувства.

Самыми сильными из них были облегчение от того, что он удачно отскочил от шпаги соперника, и ужас от того, как умер француз; но доминирующей все-таки была мысль об Алине и предсмертных словах Шаво.

Он крепко сомневался в них, хотя у него имелось некое, не очень, впрочем, убедительное подтверждение их правдивости: поднимая шпагу Шаво с того места, куда она откатилась, он увидал там, на эфесе, кусок красного шелкового витого шнура. Прежде чем вернуть шпагу месье Фраминару, он оторвал шнур и спрятал его в карман.

О смысле последних слов француза он никому не сказал.

Во-первых, он и сам не совсем был уверен в их справедливости. А во-вторых, коль скоро для него все кончилось благополучно, стоит ли вообще предавать огласке эту историю? Если Алина и виновата, она сумела так справиться с этим делом, что доказать ее вину невозможно. Да и сам рассказ Шаво выглядел настолько фантастически неправдоподобным, что его вполне можно было принять за бред агонизирующего и обремененного собственным преступлением человека.

Но что Алина?

Он поклялся отомстить ей… как он тогда выразился, «выставить ее из Маризи». Правда, стремление к мести почему-то притупилось в нем. Это его беспокоило и заставило снова громко поклясться отомстить.

Однако первым делом он должен ее увидеть. Зачем? Да хотя бы выяснить, насколько правдива история Шаво. Но главное — расстроить ее далеко идущие, связанные с Маризи планы раньше, чем сядет солнце.

Ричард Стеттон переоделся и съел горячий завтрак, но эта мысль не отпускала его. В десять часов он взял такси перед отелем и дал шоферу адрес мадемуазель Солини.

Возможно, все сомнения в виновности Алины у него отпали бы, если бы он увидел выражение ее лица, когда Чен доложил ей, что в библиотеке находится мистер Ричард Стеттон. Удивление и гнев плеснулись в ее глазах, когда она приказала Чену просить гостя подождать.

— Шаво предал меня, — пробормотала она себе под нос, — тем хуже для него.

Она колебалась, не зная, стоит ли ей встречаться со Стеттоном. Потом поднялась, подошла к письменному столу, выдвинула один из ящиков и пересчитала лежавшие там деньги… тридцать две тысячи франков, все, что осталось от ста тысяч франков Стеттона.

— Не много, — сказала она вслух с улыбкой. Потом задвинула и заперла ящик и, бегло взглянув на себя в зеркало, вышла для встречи с гостем.

Когда она вошла в библиотеку, где ждал Стеттон, тот поднялся и сдержанно поклонился. Надо сказать, перед ним стояла трудная задача, потому что никогда еще Алина не была так прекрасна. Голубое платье соблазнительно облегало ее формы, будто любовно ласкало ее теплое тело; золотые волосы, голубые глаза и белая кожа производили ошеломляющее впечатление белого снега, синего неба и золотого сияния солнечного света.

Молодой человек почувствовал, как заколотилось его сердце при взгляде на нее. Он с усилием взял себя в руки и холодно сказал:

— Вы, очевидно, удивлены тем, что видите меня, мадемуазель.

Алина подошла к креслу перед камином и жестом пригласила его сесть рядом.

— Признаюсь, немного удивлена, — ответила она. — После того, что произошло три дня тому назад, это естественно.

— Я говорю не о том, что произошло три дня назад.

— Нет? Тогда о чем?

— Обо мне… о том, что произошло сегодня утром.

— А-а. Вы имеете в виду…

— Мой поединок с месье Шаво.

— Но в таком случае почему я должна быть удивлена, увидев вас?

Стеттон смотрел ей прямо в глаза, когда отвечал вопросом на вопрос:

— Вы не знаете причины?

— Нет.

— Месье Шаво был превосходным фехтовальщиком.

Алина удивилась:

— Вы говорите «был»? Но значит… что…

— Месье Шаво умер, — холодно подтвердил Стеттон.

Короткая вспышка — угрызения совести, жалость, сожаление, ненависть? — появилась и исчезла в глазах Алины.

— Вы убили его? — Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Нет.

— Тогда что? — нетерпеливо воскликнула она. — Почему вы говорите загадками?

Не отвечая, Стеттон встал, полез в карман жилета и вытащил оттуда обрывок красного шелкового шнура.

— Вы узнаете это, мадемуазель? — спросил он, передавая его Алине.

Она едва заметно вздрогнула, потом, после некоторого колебания, взяла шнур и стала с любопытством разглядывать его.

— Что вы имеете в виду? — наконец спросила она. — Как я могу узнать кусок обыкновенного шелкового шнура?

— Я думаю, что можете, — ответил Стеттон, глядя на нее взглядом, который ему хотелось бы считать пристальным, — поскольку вы повязали его на шпагу месье Шаво.

Алина изумленно взглянула на него.

— Повязала на шпагу месье Шаво! — воскликнула она. — Вы, случайно, не сошли с ума, Стеттон?

— Вы это отрицаете?

— Такое даже отрицать глупо.

Стеттон снова сел.

— Возможно, вы измените свое мнение, — сказал он, — когда я расскажу вам то, что знаю. Я даже могу начать с самого начала.

И он рассказал ей историю дуэли, включая и описание подробностей смерти месье Шаво. На это Алина пожала плечами; а когда он рассказал ей о последних словах француза и его проклятиях в адрес мадемуазель Солини, ее лицо загорелось праведным гневом.

Затем Стеттон сообщил, как обнаружил доказательство в виде кусочка шнура на эфесе сабли, и закончил, строго спросив Алину, продолжает ли она считать его обвинения глупыми.

— Это не только глупо, — ответила она, — это и оскорбительно, и ужасно. Мне не хочется думать, что вы в это поверили, Стеттон. Кроме того, это невозможно.

Каким образом месье Шаво мог принести мне свою шпагу?

— Очень просто. Месье Фраминар рассказывал мне, что шпаги на ночь были оставлены в комнате Шаво.

И в этом не было ничего дурного, никакого нарушения правил.

Алина встала и с чувством собственного достоинства произнесла:

— Довольно, месье Стеттон. Если вы верите, что я способна на такие вещи… если верите, что я могу совершить такое…

— Я не говорю, что верю этому! — вскричал Стеттон, тоже поднимаясь.

— Вы, несомненно, намекаете на то, что убеждены.

— Вовсе нет; я просто спросил, отрицаете ли вы это.

— Я так и сказала.

— Это неправда?

— Нет.

— Вы не виделись прошлым вечером с месье Шаво и не ходили в его комнату?

— Нет. Подождите минутку. — Алина мгновение колебалась, потом продолжила: — Месье Стеттон, есть нечто, о чем, очевидно, я должна рассказать вам. Некоторые вещи вы поймете лучше, когда кое-что узнаете. Помните, три дня назад, когда вы задержались после званого обеда…

Стеттон кивнул, мог ли он забыть тот вечер!

— Ну вот, — продолжала Алина, — человек, которого вы приняли за генерала Нирзанна, на самом деле был месье Шаво. Нет, не прерывайте. Он в гостиной передал мне записку, в которой сообщил, что желает видеть меня наедине как можно скорее. Он никак не объяснил мне свою просьбу, кроме того только, что это крайне важно. Я разрешила ему вернуться, когда все уйдут, и приказала Кемпер, когда он придет, проводить его в мою комнату.

Стеттон хранил молчание, впитывая ее слова. Она продолжала:

— Я велела ему воспользоваться задней лестницей, потому что не желала, чтобы кто-нибудь видел, как он вернулся. Потом, когда пришли вы и были там, и… Остальное вы знаете сами. С тех пор я думала, что, возможно, именно поэтому он искал ссоры с вами, если только… Не было ли между вами чего-нибудь еще?

— Ничего не было.

— Значит, это все объясняет.

Было бы несправедливо сказать, что Стеттон проглотил этот рассказ целиком, но были моменты, которые привлекли его особое внимание.

Ее версия происшедшего полностью избавила его от подозрений насчет генерала Нирзанна, объяснила и стремление Шаво к поединку, и причины, по которым Шаво даже на смертном одре пытался опорочить мадемуазель Солини. Стеттону так хотелось поверить Алине, что в конце концов он ей поверил, чему, конечно, способствовало свойственное ему легкомыслие и тщеславие.

Он посмотрел на Алину. Как прекрасна она была и как страстно желанна! А если она еще и любила его, хоть немного…

— Но почему вы не рассказали мне этого раньше? — спросил он тоном, который явно свидетельствовал, что он готов и отказаться от вопроса, если вопрос обижает ее.

Алина улыбнулась:

— Вы не дали мне такой возможности.

Его память напомнила, что он предоставил ей дюжину возможностей. Более того, он, можно сказать, умолял ее признаться, кто был тот человек и что он здесь делал. Но сейчас он воздержался от того, чтобы оказывать на нее давление. Настоящая причина, убеждал он себя, заключается в том, что у Алины независимый характер, а он был слишком властным с нею.

— Алина, — обратился он к ней, — я намерен сказать, что верю вам. Может быть, я глуп, но, по-моему, все наши неурядицы оттого, что вы хотите идти своим собственным путем, а я — своим. Пути наши не во всем совпадают, это верно. Но вам следовало бы уступить мне: выходите за меня замуж, и покинем Маризи. Поедем в Париж, Вену, куда угодно. Здесь мы провалили дело. Давайте уедем. Поедете?

— А как же Виви? — воскликнула Алина.

— Мы можем взять ее с собой.

Наступила тишина, потом Алина сказала:

— Нет, я этого не сделаю. Мой дорогой Стеттон, вы же так терпеливы! Дайте мне чуть больше времени. Двое из богатых молодых мужчин в городе уже заглотнули приманку; еще месяц, и мы можем ехать. В самом деле, вы должны потерпеть еще немного; смешно пускать на ветер все, чего я уже успела здесь добиться.

— Тьфу, пропасть, я и так уже жду слишком долго!

— Ну, это совсем еще не долго. Будьте терпеливы.

Возможно, вы думаете, что мне это промедление ничего не стоит. Так вот, я просто не хочу показывать вида, вот и все. Только, дорогой мой друг, вам следовало бы знать: такая женщина, как я, ничего не обещает мужчине, если не… если не…

— Так что ж, — нетерпеливо поторопил ее Стеттон, — если не…

— Если она не любит его.

Стеттон сразу подвинулся к ней поближе и обхватил ее руками.

— Скажите еще раз, — забормотал он, целуя ее.

— Я люблю вас, — вполголоса ласково сказала Алина.

— Еще, — приказал Стеттон.

— Я люблю вас.

— Ах, — вскричал молодой человек, затрепетав от радости, — и я люблю вас! Боже мой! Это заставляет меня сходить с ума при одном только взгляде на вас, а уж когда я, как сейчас, держу вас в своих объятиях… ах! — Его голос вдруг охрип. — И вы просите меня подождать! Ну как я могу?

— Это же легко, если вы любите меня.

— Вы ошибаетесь; есть кое-что, весьма затрудняющее ожидание. А вот вам в самом деле легко заставить меня делать все, что вам угодно.

— А разве я этого не достойна? — улыбнулась Алина, надежно заключенная в его объятия.

— Тысячу раз! — экстатически вскричал ослепленный молодой человек. Воистину, ее ласка сводила его с ума.

Когда она была в таком настроении, точнее сказать, позволяла себе быть такой, она возбуждала его каждым своим движением, даже простым прикосновением пальца. И ее замечательные голубые глаза, когда она, глядя на него, позволяла им светиться нежностью и обещанием любви, разжигали в нем пожар.

Они поговорили еще немого — разговор состоял по большей части из пылких восклицаний Стеттона и мелких нежностей со стороны Алины.

Мало-помалу, уладив таким образом вопрос будущего, она повернула разговор к настоящему. И вдруг — Стеттон в жизни не смог бы объяснить, как это вышло, — он обнаружил, что интересуется, не нужны ли ей деньги.

— Кто же задает женщине такие вопросы? — вскричала Алина, смеясь. — Глупый! Вы должны знать, — она похлопала его по щеке, — что нет такой женщины, — она похлопала его по другой щеке, — которая не нуждалась бы в деньгах.

Они оба засмеялись, и Стеттон опять обнял ее.

— Сумасбродным такое заявление не назовешь, — объявил он, целуя ее. — Я сегодня же пойду в банк и, если там еще что-нибудь осталось, пришлю вам.

Вскоре после этого в комнату вошла Виви, и Стеттон, поприветствовав ее поклоном, готов был уже удалиться.

Девушка в компании юных представителей городского общества собиралась покататься на коньках и санях с южных холмов Маризи. Щеки ее румянились, глаза блестели юностью и здоровьем. И Стеттон залюбовался ею.

Он даже остался еще чуть-чуть поговорить, прежде чем наконец ушел.

Не успела дверь за ним закрыться, как Алина вскочила на ноги с возгласом облегчения.

— Подойди, Виви, — крикнула она, — ты должна помочь мне. Уже полдень — у меня остался только час, — я думала, он никогда не уйдет.

— Тише, если ты собираешься выйти за него замуж… — улыбаясь, сказала Виви.

— О боже! Вот тогда и… Но пойдем, я не могу ждать ни минуты.

И она потащила девушку вверх по лестнице.

Судя по вниманию, проявленному к туалету, Алина готовилась к какому-то из ряда вон выходящему событию. Виви и Корри, новая горничная, сражались с копной золотых волос минут тридцать, прежде чем владелица их была удовлетворена.

Выбранное накануне платье, которое она собиралась надеть, лежало на постели. Это было творение Монсарда из черного шифона и бархата, с простыми эллинскими линиями, не скрывавшими, впрочем, и налет моды: такая тонкость встречается в одежде лишь немногих женщин, подчеркивая их личность. Наконец волосы были уложены. Алина послала Виви вниз, спросить Чена, точно ли выполнены ее инструкции относительно ленча.

— Скажи ему, если хоть что-нибудь не сделано, я сниму с него голову, — пригрозила мадемуазель Солини.

Когда пятнадцать минут спустя Виви вернулась, туалет был закончен.

— Как я выгляжу? — спросила Алина, поднимаясь со стула.

Ответ был ясен по глазам девушки, остановившейся на пороге. Целую минуту она глядела пристально и довольно придирчиво. После чего со всей серьезностью и откровенностью определила произведенное впечатление:

— Ты самая прекрасная женщина на свете.

Алина засмеялась, прошла по комнате и обняла Виви за талию.

— Позволь мне надеяться, что остальные подумают так же, — сказала она. — Это и в самом деле важно… для нас обеих.

Она начала расспрашивать девушку об утренних развлечениях и о тех, кто составлял ей компанию. Виви назвала двух или трех, но Алина неожиданно прервала ее:

— Молодой Потаччи там был?

Виви бросила на нее быстрый взгляд, потом отвела глаза и ответила:

— Да.

Алина улыбнулась:

— Он тебе не нравится?

— Нисколько.

— Он — лучшая партия в Маризи.

— Но он мне не нравится! Больше того, я боюсь его.

— Ну что ж, — сказала Алина, — посмотрим.

После паузы она заговорила снова, но была прервана звонком в дверь. В следующее мгновение они услышали, как Чен открыл двери и торжественным голосом приветствовал кого-то. Ему ответил другой голос, низкий и приятный. Минутой позже послышались шаги на лестнице, и появился Чен; остановившись в дверях будуара, он громко объявил:

— Принц Маризи в гостиной, мадемуазель.

Сразу стало понятно, что три дня назад, во время званого обеда Алина зря времени не теряла. Ленч tete-a-tete[6] с принцем Маризи — это было нечто такое, за что любая женщина города ничего бы не пожалела, хотя от нее в этом случае требовалась бы изрядная доля деликатности и благоразумия.

Алина в глубине души чувствовала, что, возможно, ей следовало бы тактично отклонить эту честь или хотя бы отложить ее, поэтому она не упомянула о встрече с принцем даже своему хорошему другу графине Потаччи. Ведь для хорошей охоты нужны терпение и настойчивая погоня.

Когда мадемуазель Солини вошла в гостиную, принц поднялся с глубоким поклоном.

Приветствие носило оттенок формальности, и Алина ответила в той же манере. Принц приблизился.

— Видите, как я пунктуален, — сказал он, взяв ее за руку и сложив губы в улыбку, которая заставляла женщин забывать, что они разговаривают с принцем.

— В моей стране это не посчитали бы комплиментом, — ответила мадемуазель Солини. — Мы, русские, говорим: «Чем скорее начнешь, тем скорее закончишь».

— Так, кажется, говорит большинство людей, — возразил принц, — но это не относится к данному случаю.

Если бы я мог передумать, то никогда и не начал бы.

Моя пунктуальность порождена желанием.

— Любезность вашего высочества умело поддерживается вашим умом, — говорила Алина, провожая принца к креслу, — но я предупреждаю вас, будьте осторожны: чем более я слышу красивых речей, тем более мне хочется.

Но принц сел рядом с ней на диван, в его обращенном на Алину взгляде читалось изумление.

— Невозможно говорить вам красивые речи, мадемуазель, — внезапно объявил он. — Не знаешь, с чего начать.

Алина засмеялась — тихим, мелодичным, серебристым смехом.

— Осторожно, если вы будете смотреть слишком долго… — предупредила она с тайной надеждой.

— Едва ли это возможно, — твердо сказал принц.

— Что, найти повод для красивых речей?

— Нет, смотреть слишком долго.

— Зачем же! — вскричала Алина. — Это, ваше высочество, вы еще успеете, а пока что вас ждет ленч!

Словно каким-то волшебным образом услышав эти слова, в тот же миг в дверях появился Чен.

— Ленч подан, мадемуазель, — объявил он.

Алина поднялась:

— Пойдемте? — затем, когда принц встал рядом с ней и предложил ей руку, добавила: — Мы будем есть в столовой. Я думаю, вы знаете дорогу.

Как только они сели за стол, Алина решила взять на себя инициативу в беседе. Эта женщина, управлявшаяся со столь многочисленными мужчинами, вдруг обнаружила, что перед ней мужчина, который, как она опасалась, собирается управлять ею.

Голос принца, его взгляд, любое движение головы или плеч излучали такую мощную энергию, что, казалось, пожелай он ею воспользоваться, она смела бы все препятствия.

«Он опасен, — подумала Алина. — Я должна быть осмотрительна».

Она заговорила о домах в Маризи и о доме месье Анри Дюро в частности, который, как она заявила, слишком мал даже для семьи из двух человек.

— Очень раздражает, — призналась она, — когда приходится завтракать в гостиной. Это слишком — как бы это выразиться? — официально. В библиотеке — темновато. Впрочем, здесь, судя по всему, все дома такие.

— Я полагаю, в России они другие, — сказал принц, не выказывая никакого интереса к затронутой теме.

— Да, там все другое. Мне кажется, у нас больше помещения, больше воздуха, больше простора. А Европа словно бы задыхается.

— Я бы не решился хулить континент, — с улыбкой сказал принц.

— Это потому, что он ваш.

— Возможно. Но и другие находят, что здесь неплохо.

— Я тоже принадлежу к их числу. Но у нас чувствуется некая уверенность в жизни, какой здесь нет. Впрочем… боюсь я слишком много говорю о своем.

Мадемуазель Солини засмеялась, хотя в глазах стояла ледяная серьезность.

Резко изменив тему, Алина начала расспрашивать принца о его путешествиях. Как она слышала, он бывал в Америке, а она, признаться, всю жизнь испытывала любопытство к этой стране. Принц вздохнул, но любезно принялся рассказывать ей об этой земле свободы.

После этого они почему-то перешли к альянсу с турками; принц был немало удивлен познаниями мадемуазель Солини в политике. Время протекло быстро; оба они очень удивились, обнаружив, что прихлебывают кофе, и услышав, что в библиотеке часы пробили три.

Принц заявил, что совершенно невозможно поверить в такую стремительность времени: два часа пролетели как один миг.

— При таких темпах, — сказал он, — год с вами, мадемуазель, показался бы не больше, чем днем. Это не праздность, а удовольствие, которое ворует время.

— Значит, день не пропал зря, — отозвалась Алина, глядя на него поверх чашки. — Я могла бы предложить вам еще одну…

— Нет, нет! — вскричал принц, изобразив испуг. — Я не в состоянии отказаться, а мне нужно через час встретиться во дворце с делегацией ходатаев. Они должны были явиться к двум часам, но я отсрочил… из-за этого.

— Вот видите, ваше высочество! — смеясь, воскликнула Алина. — Я не только разбираюсь в политике, но и имею влияние.

— Действительно, имеете.

Что-то в тоне принца заставило Алину быстро взглянуть на него. Он смотрел на нее так, как смотрели многие, но было и отличие.

Он снова заговорил, глядя ей в глаза:

— Да, вы имеете влияние, мадемуазель.

— На политику?

— Нет, я говорю не о политике. Я привык быть откровенным. Могу я вам кое-что сказать?

По тому, как он смотрел на Алину, его вопрос в самом деле требовал ответа.

— Если вы нуждаетесь в моем разрешении, вы его имеете, — сказала она.

— Так вот, — сказал он тихо, — вы интересуете меня больше, чем любая другая женщина, какую я когда-либо знал. Для меня это очень много значит.

— Ваше высочество, вы очень добры.

— Я сказал, что откровенен.

— Если это правда, значит, я вознаграждена и польщена.

Алина сама почувствовала неловкость своих слова и, как ни странно, смущение. Ее целью в связи с принцем Маризи было нечто другое. Как же отвлечь его от этого?

— Нет сомнений, что ваше высочество интересует многих женщин, — сказала она.

— Нескольких. Это мое главное развлечение в жизни. Видите, мадемуазель, я откровенен.

Да уж, в самом деле по-царски! Такого у Алины было в избытке. Она не считала для себя возможным быть игрушкой и, надо отдать ей должное, игрушкой никогда и не была, но принц этого не знал. Она резко оттолкнула свое кресло и встала. Официальная часть ленча была закончена.

Они вернулись в гостиную. Принц, очевидно, почувствовал, что получил отпор: хотя его манеры остались такими же учтивыми и приветливыми, в его поведении тем не менее ощущалось некоторое его неудовольствие.

Алина улыбнулась и расслабилась; она поняла, что теперь держит дело в своих руках. Они поговорили еще несколько минут, потом принц поднялся и стал прощаться. Автомобиль ждал его перед домом.

— Мне не нужно говорить вам, ваше высочество, — сказала Алина, провожая его через приемную до дверей, — как я признательна вам за вашу любезность.

— Это не та признательность, которой я желал бы, — ответил принц. — На самом деле ни о какой признательности не может быть и речи. Я хочу поблагодарить вас за самый приятный ленч, мадемуазель. Au revoir.

Алина сквозь стеклянную дверь наблюдала, как он наклонился, усаживаясь в свой лимузин, дверцу которого придерживал лакей в желто-зеленой ливрее. Машина рванула с места и исчезла в конце улицы.

«Если его самолюбие задето, — сказала про себя Алина, — тем лучше».

Потом она, не отдавая себе отчета, что мыслит вслух, пробормотала:

— Принцесса Маризи.

Она прошла в библиотеку и, усевшись перед камином, погрузилась в раздумья.

С лестницы донесся быстрый легкий перестук, и от дверей послышался голос Виви:

— Алина, ты не трогала мою корзинку для рукоделия?

Мадемуазель Солини оглянулась:

— Что?

— Мой красный шелковый шнур, — объяснила Виви, — я нигде не могу его найти.

Алина слегка замялась, потом ответила:

— Он в моей комнате, я пользовалась им прошлым вечером. Ты найдешь его на моем туалетном столике.

— Спасибо, — отозвалась Виви, и на лестнице снова послышался звук ее быстрых шагов; мадемуазель Солини погрузилась в дальнейшие размышления.

Глава 12

Опасный человек

Кажется, город Маризи решил устраивать Ричарду Стеттону ежеминутные развлечения все то время, пока он в нем пребывает. Словно бы предоставить ему возможность спокойно отдохнуть ночью, не заменив одни источники тревог и опасностей на другие, поспешающие занять освободившееся место, было бы равнозначно отсутствию гостеприимства.

Покинув сразу после полудня дом мадемуазель Солини, он прогулялся по Аллее к офису немецкой миссии, не переставая улыбаться всему миру.

Он не совсем поверил тому, что говорила ему Алина, у него были серьезные сомнения по этому поводу. Она ведь не рассказала ничего важного, ничего достоверного.

Однако он посчитал для себя джентльменским долгом оправдать ее за недостаточностью улик, тем более что этот самый «джентльмен» совсем недавно обнимал ее. Кроме того, она ведь не отказалась от их бракосочетания.

В миссии, где клерки разглядывали его с таким откровенным интересом, будто он был какой-нибудь выдающейся личностью, ему было сказано, что месье Науманн сегодня не появлялся и его не ждут до завтрашнего утра.

Стеттон продолжил свой путь дальше по улице и задержался у квартиры Науманна, где выяснилось, что тот ушел с полчаса назад. Потом он зашел в банк за деньгами, сделал два или три других дела и незадолго до трех часов прибыл на ленч в отель «Уолдерин».

Как только он ступил в вестибюль, к нему ринулся портье с очень важным и загадочным видом.

Снизив голос до шепота, он сообщил, что шеф полиции дважды звонил в отель, спрашивал месье Стеттона и оставил распоряжение связаться с ним немедленно по прибытии месье Стеттона.

— А чего он хочет?

— Я не знаю, месье, это все, что он сказал.

Стеттон на лифте поднялся в свою комнату. Про себя он решил, что Науманн и Фраминар что-нибудь напутали в их деле, которое должно было уладиться с помощью доктора, и что полиция расследует смерть месье Шаво.

Новые неприятности обещали быть еще более серьезными, хотя и менее опасными, чем те, которые только что миновали. В результате ему грозил скандал, а значит, огласка и, возможно, суд.

— Тьфу, пропасть, — пробормотал он. — Что эти идиоты натворили?

Он подошел к телефону и позвонил шефу полиции.

После десяти минут пререканий и нервотрепки, трижды получив неверный номер — без чего не обходится в Европе ни один телефонный звонок, — он наконец дозвонился до офиса.

— Алло!

— Это Ричард Стеттон. Я хотел бы поговорить с шефом полиции.

— О чем вы хотите поговорить?

— Не знаю. Он звонил в мое отсутствие, сказал, что хочет встретиться со мной, и оставил указание связаться с ним.

— Как ваше имя?

— Ричард Стеттон.

— Назовите по буквам.

Стеттон назвал по буквам.

— Ваш адрес?

— Отель «Уолдерин».

Повисла пауза перед следующим вопросом; клерк на другом конце провода, очевидно, записывал ответы. Потом долетел его голос:

— Подождите минутку, пожалуйста. Я узнаю.

Стеттон ждал не одну минутку, а целых двадцать. Он изнывал от нетерпения; он переминался с ноги на ногу; не переводя дыхания, чертыхался себе под нос; он тряс телефонной трубкой, потом прислонился к стене. Наконец до него донесся голос:

— Месье Стеттон?

— Да-

— Тот самый месье Стеттон, который присутствовал при смерти месье Жюля Шаво?

— Да.

— Очень хорошо. Шеф полиции велел мне сообщить вам, что в данный момент у него нет возможности поговорить с вами. Может быть, он даст вам знать позже.

— Но что он…

Раздался резкий щелчок — человек на другом конце провода отключился. С сердитым восклицанием Стеттон стал трясти телефонную трубку и занимался этим — безрезультатно — минут пять. После чего с грохотом бросил трубку на рычаг.

— Идиоты! — буркнул он, не имея в виду никого определенного.

Он схватил пальто и шляпу и вышел из отеля, снова направившись на поиски Науманна.

Поиски заняли три часа. Казалось, что молодой дипломат просто исчез с поверхности Земли. И Фраминара не было ни во французской миссии, ни на квартире. В семь часов Стеттон вернулся в отель, замерзший, усталый и голодный. Он не ел с самого утра.

Пообедав, он снова вышел на поиски, но с тем же успехом. Наконец, он потерял всякую надежду и, обнаружив, что находится недалеко от дома номер 341, решил навестить Алину, но, взглянув на свои часы, увидел, что уже больше десяти. Тогда он вернулся в отель, лег в постель и постарался уснуть.

Утром его разбудил телефон. Месье Фредерик Науманн спрашивал о нем у портье.

Когда минуту спустя Науманн вошел в комнату, Стеттон сидел на краю кровати в белой креповой пижаме и курил сигарету. Он оказал Науманну не слишком сердечный, но все же теплый прием.

Месье Стеттон мечтал узнать, где, во имя всех святых, растущий молодой дипломат скрывался в течение последних десяти лет.

— Если в двух словах, — ответил Науманн, когда получил наконец возможность говорить, — я сохранил твою драгоценную шею от петли палача. Никогда в жизни я не работал так, как работал вчера. Я ожидал от тебя благодарности.

— Премного благодарен, — с иронией отозвался Стеттон. — Так чего же хочет от меня полиция?

Науманн широко улыбнулся:

— Этот старый дурак был здесь?

— Если под «старым дураком» ты подразумеваешь шефа полиции, то да, он звонил, — сказал Стеттон. — Будь любезен, объясни, в чем дело. Я считал, что ты, Фраминар и доктор все уладили.

— Так и есть, — ответил Науманн, сев и затянувшись сигаретой. — Мы написали тщательно продуманный рапорт, все трое, как свидетели, подписали его и надлежащим образом представили Дюшесне. Это шеф полиции.

Все волнения начались из-за того печально известного факта, что Дюшесне ненавидит Германию и все немецкое.

Он всячески попытался досадить мне, и это у него почти получилось, несмотря на то что на моей стороне была поддержка Фраминара и доктора. Я, будучи под охраной, потратил семь часов вчера вечером и ночь на охоту за генералом Нирзанном. Когда я наконец поймал его и уговорил пойти со мной к принцу, то получил свободу, а Дюшесне получил выговор.

— Но чего хочет Дюшесне? Что он говорит?

— Он обвиняет меня в том, что я помог тебе отравить Шаво.

Стеттон пожал плечами и пробормотал:

— Представляю, какая это была кутерьма!

Науманн выпустил клуб дыма, задумчиво проследил за его полетом и сказал:

— Не так уж это весело. Послушай, Стеттон, ты знаешь об этом больше, чем говоришь. Конечно, я не осел, чтобы предполагать, что ты имеешь к этому какое-нибудь отношение, но почему бы тебе не сообщить нам то, что сказал перед смертью Шаво?

— Потому что это не принесет никакой пользы. — Стеттон помолчал, потом добавил: — Хотя, может, и не мешало бы рассказать тебе. Но это ничего не изменит.

Шаво умер по своей глупости!

— Но что он тебе сказал? — настаивал Науманн.

Стеттон в раздумье смотрел на него.

— Хорошо, я скажу тебе, — наконец решился он, — но это не должно пойти никуда дальше. Ты поймешь почему.

— Никогда даже не повторю.

— Поклянись.

— Мое слово!

И Стеттон пересказал то, что в бессвязных фразах и предсмертных муках поведал ему Шаво. Однако, по какой-то непонятной ему самому причине, он совершенно не упомянул о куске шелкового шнура.

Когда рассказ подошел к концу, Науманн от возбуждения вскочил на ноги.

— Но это объясняет все! — вскричал он. — Я был уверен в этом. У Шаво могли быть какие-то недостатки, но он был человеком чести. Это объясняет все!

— Может быть, — спокойно согласился Стеттон, — если это правда.

— Правда? — воскликнул Науманн. — Господи, ну конечно же правда! Я в этом совершенно уверен! Все сходится! Разумеется, Шаво был просто романтическим дураком, вытаскивая свою шпагу ради поцелуя какой-то женщины, но он был храбрым человеком, а не убийцей.

Конечно, это правда!

— Я склонен считать, что нет, — заявил Стеттон с видом человека, который знает гораздо больше, чем говорит. — Шаво лгал! Мадемуазель Солини не имела к этому никакого отношения.

Науманн бросил на него быстрый взгляд:

— Откуда ты это знаешь?

— Она мне сама сказала.

— Сказала тебе… Как? Когда?

— Вчера. Я спросил ее. Она решительно отрицала, что могла что-то знать обо всем этом деле.

— Ты спросил ее… Господи! — Науманн обессиленно рухнул в кресло.

Потом снова вскочил на ноги.

— Стеттон, — медленно сказал он, — ты положительно нуждаешься в опеке. Это изумительно! Я полагаю, что ты предстал перед мадемуазель Солини и с вежливым поклоном спросил: «Мадемуазель, будьте любезны сообщить мне, не вы ли убийца?» А когда она сказала, что нет, ты ей поверил. Стеттон, ты хуже ребенка. Ты слабоумный! Если имеется…

— Остановись! — прервал его Стеттон. — Возможно, я не так уж глуп, как ты думаешь. Я не кланялся леди, как ты предположил, и не спрашивал, не убийца ли она. Я говорил с ней об этом за четверть часа до того, как она хоть что-то узнала о том, к чему я клоню.

— Ну, это не аргумент, — решительным тоном сказал Науманн. — Это дело полиции.

— Ничего подобного, — твердо сказал Стеттон, — и ты это знаешь.

Науманн скептически смотрел на него:

— Ты хочешь сказать, что не намерен никому ничего говорить? Что бы это ни было?

— Я — нет.

— Тогда это сделаю я.

— Нет, не сделаешь. Ты дал мне слово молчать.

— Тьфу, пропасть! Но почему, если мы…

Стеттон прервал его:

— Подожди минуту. Если даже представить себе, что Алина виновата, какой смысл сообщать об этом полиции? Где твои доказательства? Шаво умер. Возможно, вообще не следует связывать ее с этим.

— Но он же сказал тебе…

— Сущий бред. Никто не поверит этим словам без заслуживающих доверия доказательств.

Эта истина была так очевидна, что Науманн был вынужден согласиться. Тем не менее он продолжал подыскивать аргументы в пользу того, что они обязаны очистить имя Шаво от того отвратительного пятна, которое в результате легло на него. Стеттон, однако, продолжал настаивать на своем убеждении в невиновности мадемуазель Солини.

Науманн раздражался все больше, американец упрямился, их полемика стала выглядеть так, будто Стеттону вскоре предстоит еще одна дуэль. Но оба постепенно остыли, и, когда часом позже дипломат собрался уходить, молодые люди тепло потрясли руки друг друга и расстались, оставшись друзьями.

Науманн, покинув отель, пошел в миссию, где он ожидал получить, и получил, строгий выговор за то, что имел неосторожность впутаться в такую отвратительную историю, как дуэль и смерть этого Шаво.

— Для меня стало весьма неприятным сюрпризом, — так выразился барон фон Кранц, неодобрительно глядя из-под густых бровей, — что вы проявили такую неосмотрительность. Вы же отлично знаете, что мы и так уже впали в немилость в Маризи, и должны соблюдать все меры предосторожности, чтобы не давать пищи такому к себе отношению. И я еще не решил, следует ли мне доложить об этом в Берлин.

Науманн добрел до своего стола и набросился на кипу бумаг, которая накопилась за время его двухдневного отсутствия. Хотя, по правде сказать, «набросился» — не самое удачное определение, поскольку мысли его витали где-то далеко, что, впрочем, продолжалось уже больше месяца.

Он думал о милом девичьем личике, смеющихся черных глазах и блестящих каштановых локонах, но в его мысли самовольно вторгалась и другая картина — дивной красоты женщина, чьи глаза не умели улыбаться, обладавшая дьявольской хитростью и таким же бесстыдством.

Его интерес к Виви, часто говорил он себе, не более чем романтика; он просто чувствует жалость к ней оттого, что она имела несчастье угодить в объятия мадемуазель Солини. Но с недавних пор он не мог бы уже утверждать с чистой совестью, что его интерес к ней ограничивался только этим.

Он ощущал растущее желание видеть ее, касаться ее. Он не раз с изумлением обнаруживал, что ему хочется обнять ее, целовать…в то же время, когда его начинало трясти от нетерпения увидеть ее, он с негодованием спрашивал себя, с какой стати он теоретизирует, испытывая подобные чувства? Как будто он никогда не держал женщину в своих объятиях!

«Только не Виви… — шептал внутренний голос, — не Виви, с ее смеющимися глазами и блестящими волосами…» В таких случаях, выругавшись вслух, он отправлялся пройтись.

В нем росла тревога за Виви, за ее благополучие и даже — будем откровенны — за ее жизнь. В глубине души он был твердо убежден, что мадемуазель Солини, как она себя называла, ответственна и за смерть месье Шаво, и за яд, предназначавшийся для Стеттона.

Размышляя над ужасным замыслом этой женщины, он изумлялся ее дьявольской хитрости. Что, если бы ее план удался? Если бы Шаво ранил Стеттона, а не себя отравленной шпагой, результатом было бы то, что француз, вероятно, был бы осужден и наказан как убийца, и она избавилась бы сразу от обоих.

Она должна была так все обставить, чтобы никто не смог обнаружить ни малейшего доказательства против нее, а француз в придачу еще заработал бы общую ненависть, если бы попытался переложить вину за собственное преступление на плечи женщины.

И Виви находится во власти этой твари… в тем большей власти, чем больше она эту тварь любит! И как знать, кто станет объектом очередной атаки Алины?

Науманн вздрогнул.

Внезапно лицо Виви, доверчивое, невинное, улыбающееся, возникло перед его глазами так явственно, как будто она сама стояла перед ним. И, как обычно, рядом медленно проступало то, другое, лицо, прекрасное, но, как ему казалось, утерявшее от злости всю свою красоту.

Внезапно ему в голову пришло решение. Он лихорадочно приступил к работе и менее чем за час очистил свой рабочий стол от массы бумаг, продиктовал множество писем и сделал наброски меморандума и рекомендаций для барона фон Кранца.

Потом схватил пальто и шляпу, выскочил из миссии и, поймав такси, назвал шоферу адрес: Аллея, дом номер 341. Пока такси неспешно крутилось по улицам, он пытался составить план действий. Дюжины идей предлагали себя, но все как одна были отвергнуты. И наконец его осенило.

«Единственно, что может напугать ее, это неожиданная встреча с Василием Петровичем. Она его боится, и это, пожалуй, хорошо. Если бы только я сумел его найти!»

Когда такси остановилось возле дома номер 341, он еще не знал, что скажет Алине.

Очень интересно, как примет его мадемуазель Солини, если вообще примет.

Когда она вышла к нему в гостиную с протянутой рукой и улыбкой на губах, он склонился над ее рукой, но не улыбнулся в ответ. Алина удивилась визиту, но, не подавая виду, проводила его к креслу и села сама.

— Мы с вами давно не виделись, — начала она приветливо. — Хотя, сказать по правде, у нас была весомая причина ждать вас.

Но Науманн нынче не был расположен к куртуазности. Глядя прямо в ее глаза, он резко сказал:

— Я пришел не как друг, мадам, и вы это знаете.

— А! — тихо ответила Алина, и глаза ее загорелись. — Вы меня восхищаете, месье Науманн. Откровенность — это я люблю. Так зачем вы пришли?

— Я не знаю.

Воистину веселая улыбка появилась на губах мадемуазель Солини.

— Вы не знаете?

— Нет. То есть я знаю, но сам удивлен зачем. Я пришел предупредить вас.

— Предупредить меня? — Алина подняла брови.

— Да.

— Вас так заботит мое благополучие?

Молодой дипломат нетерпеливо отмахнулся.

— В конце концов, я здесь не для того, чтобы играть словами, — сказал он, — давайте не притворяться, мадам. Вы очень хорошо знаете, что мне известно и зачем я пришел. Будем откровенны.

— Ну что ж, откровенно говоря, я вас не понимаю.

Вы полагаете, будто я знаю, что вам известно. Что?

Не отводя от нее взгляда, Науманн ответил:

— Я знаю, например, что вы повинны в смерти месье Шаво. Нет… никакого удивления и возмущения… вы это очень хорошо умеете делать, но сейчас это просто бесполезно. Я не скажу вам, как я догадался об этом, но я это знаю. Повторяю, именно вы отравили шпагу Жюля Шаво.

Он еще не договорил, а выражение лица мадемуазель Солини внезапно изменилось. Оно изменилось так, будто она опустила какой-то занавес перед своими глазами, возвращая Науманну такой же пристальный взгляд, но с откровенной насмешкой. И сказала, пожалуй, даже с веселым вызовом:

— Допустим это так, месье, — я не собираюсь вам противоречить, — что тогда?

На какое-то мгновение Науманн смешался, потом взял себя в руки и тихо произнес:

— Я этого ожидал. Я знал, что вы способны на такое.

Возможно, вы правы, чувствуя себя в безопасности, поскольку, вероятно, не удалось бы доказать, что это конкретное преступление лежит на вашей совести, хотя так оно и есть. Но это еще не все, что я знаю. Мне известно еще, что вы являетесь женой Василия Петровича, что вы изменяли ему и пытались его убить.

— Что ж, в качестве аргумента я допущу и это. Ну и что? — Алина ласково рассмеялась.

— Так вот, вас ищут, вы в опасности. А сейчас я расскажу вам, почему я пришел. Я пришел ради мадемуазель Жанвур. Такая дурная и развращенная женщина, как вы, — откровенность за откровенность, мадам, — не может не знать, что чем дольше она находится рядом с вами, тем ближе к гибели. Я хочу забрать ее от вас. Я стану ее опекуном; я гарантирую ее благополучие и счастье. У меня нет скрытых мотивов, мадам; вы так хорошо разбираетесь в людях, что и сами это видите. Я не… — Он поколебался мгновение, потом продолжил: — Не буду притворяться, что люблю, но я жалею ее. Вот и все.

Повисла долгая тишина, Алина пристально глядела в глаза молодого человека, ее собственный взгляд не выражал ничего. Затем она вдруг поднялась, подошла к дверям и нажала кнопку на стене. В тот же миг появился слуга.

— Попросите мадемуазель Жанвур спуститься в гостиную, — велела она.

И вернулась в кресло. Они стали ждать. Услышали тяжелые шаги слуги по лестнице и вскоре торопливый топот маленьких ножек Виви.

Когда девушка вошла в комнату, Науманн встал и поклонился.

Виви довольно оживленно приветствовала их, но остановилась, увидев, как серьезны их лица.

Алина резко сказала:

— Виви, я послала за тобой, чтобы задать тебе вопрос. Месье Науманн и я говорили о тебе. Нет нужды повторять то, что он говорил обо мне прежде, тем более что ты слышала это из его собственных уст… и в мое отсутствие… Так вот, он считает, что я не достойна заботиться о тебе… что я дурная и развратная… что он хочет найти для тебя место на своей родине… он хочет, чтобы ты покинула меня. Добавлю: он не притворяется, будто любит, но заявляет, что жалеет тебя.

Я послала за тобой, чтобы ты все решила сама.

Виви внезапно побледнела, посмотрела сначала на Науманна, потом на Алину. Ее губы шевелились, как будто она что-то хотела сказать, но не могла найти слов, по глазам видно было, что в ней идет отчаянная борьба.

Что касается Науманна, то он тоже обнаружил, что у него нет слов, которые, как он чувствовал, сейчас нужны ему больше всего. «Он не притворяется, что любит тебя…» — это прозвучало как-то грубо и фальшиво.

Выходит, он любит ее? Но прежде чем успел осознать эту мысль, он услышал голос Виви:

— Месье, у вас нет причин жалеть меня. — Голос Дрожал и был очень тихим. — Вы знаете, что я люблю Мадемуазель Солини; вы ошибаетесь, когда говорите такие вещи о ней. Но я… я уверяю вас… я высоко ценю вашу доброту… вашу заинтересованность…

Внезапно голос ее дрогнул, и она замолчала, потом закрыла лицо руками, повернулась и бросилась вон из комнаты.

Опять наступила тишина. Потом Науманн повернулся к Алине, и голос его еще вздрагивал, когда он говорил ей:

— Мадам, вы перехитрили меня. Когда-нибудь вы будете жалеть об этом. Вы не подождали, пока я скажу вам все, что знаю; что ж, я скажу вам остальное. Сегодня утром я получил письмо от Василия Петровича и отвечу ему завтра. Я надеюсь получить от вас известия раньше, чем от него.

После чего, оставив мадемуазель Солини, впервые в жизни лишившуюся дара речи, неподвижно стоять посреди комнаты, молодой дипломат, не сказав больше ни слова, вышел в холл, забрал пальто и шляпу и покинул дом.

Алина целую минуту стояла там, где он ее оставил.

Потом медленно двинулась к дверям и через холл в библиотеку, где села в любимое кресло перед горящим камином.

Она оставалась так долгое время, погруженная в свои мысли, потом взглянула на часы и направилась в свою комнату переодеться к обеду.

— Решительно этот месье Науманн — опасный человек, — пробормотала она вслух и начала подниматься по лестнице.

Глава 13

Генерал на посылках

Если бы любого из жителей Маризи спросили, какая из комнат во дворце их принца самая интересная, то ответ был бы: «Одна из задних комнат на третьем этаже по главному коридору налево». А если бы его еще спросили почему, то он ответил бы: «Потому что еще никому не разрешалось войти в нее».

Утром того дня, о событиях которого было рассказано в предыдущей главе, принц сидел в одиночестве в этой комнате, в которую никого не допускал. По сути дела, в ней не было ничего такого, что вызывало бы особый интерес. Три ее стены закрывали книги, выше висели картины и гравюры, расположенные в каком-то непонятном порядке. На четвертой стороне располагались три двойных окна, выходивших на улицу, и камин.

В центре стоял огромный стол, заваленный книгами и бумагами.

Для принца, обнаружившего, что он открыт публике более, чем сам того хотел бы, это логово просто служило укрытием от назойливых субъектов и подхалимов.

Принц полусидел-полулежал в огромном мягком кресле, поставленном между столом и камином. Его глаза были закрыты, а грудь мерно вздымалась, так что можно было подумать, что он спит.

Но молодой де Майд, его секретарь, сразу заметил две небольшие морщины, пересекавшие высокий белый лоб принца, и, конечно, понял, что его хозяин занят глубокими размышлениями о чем-то весьма важном.

Неожиданно принц открыл глаза, сел прямо, потом встал с коротким смешком — де Майд догадался, что решение найдено. Принц покинул комнату, прошел по коридору в дальний его конец, повернул налево и поднялся на один пролет лестницы. В верхнем коридоре он остановился перед дверью посередине его и решительно постучал. Голос ответил:

— Войдите.

Принц вошел.

При его появлении генерал Нирзанн вскочил с кресла, в котором сидел возле окна, и низко поклонился.

— О, ваше высочество, какая честь!

— Обычно вы ее достойны, — сухо заметил принц, — как, например, вчера вечером.

Генерал почти обиженно запротестовал:

— Решение оставалось за вами, ваше высочество.

— Знаю, но вы уже решили за меня.

— Разве это возможно? Умоляю ваше высочество о прощении; я только предложил.

— Да, и в результате обижен бедный старый Дюшесне, которого вы ненавидите, но который тем не менее любит меня, как и вы.

Лицо маленького генерала покраснело от негодования.

— Вы должны простить меня, ваше высочество, — вскричал он, — но эта свинья Дюшесне никогда…

Принц прервал его:

— Хватит, Нирзанн. Кроме того, именно вы виноваты в том, что я действительно поверил в правоту молодого Науманна. Впрочем, я пришел обсуждать не это; про это давайте забудем.

Генерал Нирзанн продолжал стоять, пока принц не подошел к креслу и не сел. Потом генерал занял свое кресло и стал ждать, храня уважительное молчание. Наконец принц довольно резко заговорил:

— Некоторое время назад, Нирзанн, вы представили мне мадемуазель Солини, о которой сообщили, что она ваша родственница.

Генерал бросил на него быстрый взгляд:

— Да, ваше высочество.

— Она приехала, по вашим словам, из России. Сама она мне сказала, что выбрала Маризи на этот сезон по вашей рекомендации. Некоторые факты позволили мне поверить, что эти рекомендации были даны из соображений… ну, скажем так, моего блага.

— Но это… вы, ваше высочество, знаете… — Генерал смущенно замолк.

— Я не собираюсь осуждать вас за это, — с улыбкой остановил его принц. — На самом деле я вам благодарен, я перед вами в неоплатном долгу. Мадемуазель Солини интересует меня.

— Я этим не удивлен, — ответил генерал Нирзанн, который сразу воспрянул духом, услышав слова благодарности.

Проигнорировав это несколько дерзкое замечание, принц продолжал:

— Да, я признаюсь, она меня заинтересовала. — Он на мгновение остановился, потом неожиданно спросил: — Она действительно ваша родственница?

Но генерал, ожидавший подобного вопроса, ответил сразу:

— Будьте уверены, ваше высочество. Почему вы спрашиваете об этом? Если вы сомневаетесь во мне…

— Нет, я не сомневаюсь в вас — я просто собираю информацию. Значит, она ваша родственница?

— Да.

— Из…

— Из Варшавы.

— Она русская?

— Да. По отцу. Ее мать — немка, с этой стороны мы и связаны родством.

— Понятно. Значит, ее имение находится под Варшавой?

На лице генерала снова проступило смущение. Он явно был в нерешительности, но, помолчав, дерзнул наконец сказать правду:

— Должно быть, ваше высочество, если оно у нее вообще есть.

— А? — Принц поднял брови. — Но я думал, что есть.

Эта маленькая история об ее несметных богатствах — плод вашего воображения?

Тон принца был дружелюбным, и, отвечая, генерал позволил себе ухмыльнуться:

— Да, ваше высочество. Для… можно так сказать…

Для того, чтобы заинтриговать Маризи. Иначе ее проигнорировали бы.

— Вполне справедливо. Я аплодирую вашей проницательности. Она не благородного происхождения?

— Нет.

После этого ответа принц слегка нахмурился и подошел к окну, где оставался несколько минут, глядя вниз, на улицу. Генерал хранил молчание, отлично зная, что творится в голове принца, и очень удовлетворенный своим знанием. Внезапно принц повернулся к нему:

— Повторяю, Нирзанн, она меня интересует.

— И я повторяю, ваше высочество, что это совсем не удивительно, — отозвался генерал.

— Но она — ваша родственница?

— Дальняя.

— Значит, вы думаете…

— Я думаю совершенно так же, как вы, ваше высочество.

— А мадемуазель Солини?

— Не могу ответить за нее. Вы, без сомнения, уже заметили, что она живет собственным умом.

— Когда вы думаете ее увидеть?

— Не знаю. Может быть, вечером.

— Сможете увидеться с ней сегодня вечером?

— Да, ваше высочество.

— Наедине?

— Конечно.

— И спросите у нее…

— Все, что угодно вашему высочеству.

— Значит, так и сделайте. Мне нет нужды говорить вам, о чем я хотел сказать. Только попросил бы вас соблюдать как можно большую деликатность. И если ваша миссия будет иметь успех, то я знаю, как распорядиться свободным Крестом Бата.

Генерал опустился на одно колено, лицо его побледнело от радости.

— Ваше высочество… я потрясен… это всегда было моей мечтой…

— Я знаю, — улыбнулся принц. — Сделайте это, Нирзанн. Заслужите, и орден ваш.

И, добавив, что надеется в три часа, как обычно, отправиться с генералом на прогулку, принц удалился.

Этой беседой и объясняется тот факт, что, когда около восьми часов того же вечера генерал позвонил в дверь дома номер 341 на Аллее, лицо его выражало и сомнения и решительность.

Весь день он сгорал от нетерпения в ожидании этого часа; теперь же, когда час настал, он обнаружил, что не знает, как повести разговор. На какой-то миг ему пришла в голову мысль, что все должно просто и легко уладиться, но в следующий момент он вспомнил про амбиции Алины, касающиеся и ее самой, и Виви, и надежда на успех показалась слабой.

Он и в самом деле выбрал неудачное время для своего стратегического нападения на цитадель красавицы.

Всего за два часа до его прибытия Алина услышала из уст Науманна слова: «Завтра я напишу Василию Петровичу», которые заставили ее одарить месье Науманна комплиментом «опасный человек». Сомнительным на самом деле комплиментом, предполагавшим некоторое влияние на его будущее, что Науманну следовало бы предвидеть.

Но генерал Нирзанн, не улавливающий тонкие оттенки в выражении лиц, не заметил ничего необычного на лице мадемуазель Солини, когда она пригласила его пройти в библиотеку.

В ее манерах сегодня наблюдались нетерпение и беспокойство, но он и этого не заметил. К тому же он был слишком озабочен собственной миссией, чтобы обращать внимание на что-либо еще.

Около часа они разговаривали на разные темы. Дюжину раз, когда ему казалось, что он уже подготовил почву и можно переходить к целит своего визита, Алина неизменно уводила его от этой темы, пока он не начал подозревать, что она догадалась о его намерениях и сознательно избегает соответствующего разговора — таким предположением он, конечно, польстил себе.

Подробно, в деталях, обсудив успешную кампанию Алины в Маризи и представив ей два предварительных предложения на будущее, он добрался до темы денег.

— Не хочется об этом, — сказала Алина, отвечая на его вопрос. — У меня есть больше ста двадцати тысяч Франков наличными.

Генерал удивленно присвистнул.

— Черт знает что! — воскликнул он. — Этот американец делает золото?

— Кажется. А вы ничего не скажете о том, как ловко я их от него получила?

Генерал лукаво смотрел на нее.

— Поживем — увидим. Помните, я уже говорил вам: нужно быть круглым дураком, чтобы давать так много и ничего не получать взамен.

Алина засмеялась:

— Он надеется… жениться на мне.

Генерал фыркнул.

— Будьте откровенны, — сказал он, — я желаю знать, не может ли он вмешаться…

— Вмешаться? Во что? Каким образом?

— В… некоторые планы.

Алина бросила на него быстрый подозрительный взгляд:

— Но мы все это обсудили раньше.

— Знаю. Но если будет необходимо отделаться от него, что тогда?

— Я уже говорила вам, я отделаюсь от него сразу, как только вы будете готовы.

— Да, как только я буду готов покинуть с вами Маризи. Но что, если мы откажемся от этих намерений?

Несколько мгновений Алина с некоторым подозрением разглядывала генерала, потом сухо сказала:

— Мой дорогой Пол, вы пытаетесь что-то выведать.

Разве я не говорила вам раз двадцать, что все эти ваши уловки просто смешны. Итак, что вы хотите? Признавайтесь.

— Значит, я могу быть откровенным? — спросил генерал с видом человека, который скорее готов пойти напролом, чем получить преимущество в результате нечестного приема.

— Да, — улыбнулась Алина. — И умоляю вас, генерал, не надо меня обманывать.

«Я должен использовать стратегию, я должен быть тактичным», — призвал себя Нирзанн.

И после короткого раздумья сказал громко, со значением:

— Алина, сегодня утром принц заходил в мою комнату во дворце поговорить. — Генерал Нирзанн никогда не употреблял слов «моя комната», не добавив при этом «во дворце».

— В самом деле? — сказала Алина, пристально глядя на него.

— Да. Он зашел поговорить о вас. В самом деле. Он притворился, что цель его визита — обсудить это несчастное дело со смертью месье Шаво, но я-то вижу его насквозь. Он зашел поговорить о вас.

— В самом деле? — повторила Алина. — Его высочество очень любезен.

— Но это не любезность. Уверяю вас, он думает только о себе. Мадемуазель, вы говорили, что любите меня.

Я готов поверить, что занимаю определенное место в вашем сердце. Но что, если у меня есть соперник в лице принца Маризи?

Алина смотрела на генерала; издевательство в ее глазах и на губах было едва заметно, так что она благополучно выдержала пристальный взгляд, которым он прямо-таки впился в нее.

— Мой дорогой Пол, — ответила она, — единственная причина, по которой я повторяю вам, что люблю вас, заключается в том, что мне доставляет удовольствие это говорить. Вы отлично это знаете. Никто, даже сам принц, не сможет занять ваше место… в моем сердце.

Впервые за два месяца генерал не счел нужным в восторге упасть на колени перед ней, услышав слова любви, которые произнесли ее губы. Его разрывали противоречивые чувства.

Он любил Алину, как только мог любить женщину, но его возможности в этом направлении были весьма ограничены. Истинная страсть никогда не бушевала в его Доблестной груди. Сильнее, чем любовь к женщинам, была его преданность принцу и мечта оставаться первым в череде тех, кто пользовался благосклонностью принца, — и, помимо этого, для него имел значение (и немаловажное) орден Крест Бата.

Он был полностью поглощен этими мыслями, и торжественное заявление Алины о любви вызвало только улыбку на его губах — улыбку, которую на лице обычного человека, но не генерала, можно было бы назвать глупой. Вздохнув для видимости, он сказал:

— Тем не менее, дражайшая, я начинаю опасаться.

Принц непобедим.

— Но не для вас, Пол.

— Увы! Боюсь… даже для меня.

— Вы не слышали, что я вам сказала? Я люблю вас.

— Но если бы принц попытался…

— Он не добился бы успеха.

— Не могу в это поверить.

— Клянусь вам.

— Не верю. — Генерал начал приходить в отчаяние.

Алина открыто засмеялась:

— Мой дорогой Пол, вы сказали это так, как будто и не хотите поверить в это.

Генерал горячо протестовал против таких инсинуаций:

— Как вы можете такое говорить? Господи боже! Разве я не рискую своей репутацией… самим своим существованием… ради вас?

— Тем не менее вы просто хотите бросить меня.

Генерал Нирзанн слегка смутился, он словно ходил по порочному кругу и не знал, на чем остановиться. Решительно он должен либо на что-то отважиться, либо вовсе отказаться от своей миссии. Приходилось выбирать из двух одно. Он прочистил глотку. Как же это сказать? Он открыл было рот и опять закрыл. Потом все же прыгнул в омут:

— Нет, я не хочу бросать вас. Но, мадемуазель, я — слуга моего принца. Все, что я имею, — мой кошелек, моя честь, моя жизнь, — все принадлежит ему. И даже то, что мне дороже всего…

Алина резко прервала его:

— Стоп, генерал.

Но он продолжал с нарастающей уверенностью:

— Вы должны понять меня, дражайшая Алина. Вы знаете, что я люблю вас, но там, куда ступил мой принц, я отступаю. Вот о чем я пришел говорить с вами. Не как эмиссар, — уверяю вас, не поэтому, — но его желание так очевидно! Что я могу сделать? К несчастью, ничего, кроме как выбирать меньшее из двух зол.

— И потерять меня, это меньшее? — Ей было очень весело.

— Нет… это… вы должны понять… — Генерал удивлялся, какого черта ей понадобилось, чтобы дело приняло такой неприятный оборот.

— Я понимаю, — сухо сказала Алина. — И вот мой ответ: я люблю вас!

— Конечно, конечно; и я люблю вас, — отвечал генерал, начиная терять терпение. — Но разве вы не понимаете? Невозможно предать принца.

— Значит, я добьюсь невозможного, — спокойно ответила Алина.

При столь простом заявлении о намерениях генерал в волнении вскочил на ноги.

— Я знаю, в чем причина! — вскричал он. — Американец! Я все время подозревал его. Вот кто стоит за всем этим.

— Вы имеете в виду Стеттона?

— Да, его. И это правда! — кричал генерал, с каждой минутой все более волнуясь.

Алина резко прервала его:

— Это абсурд, и вы это знаете.

— Это правда! Вы его любите!

— Смешно!

— Вы любите его! Вы обманывали меня!

Алина пренебрежительно пожала плечами; потом, после некоторого раздумья, вдруг посмотрела на генерала Нирзанна так, словно на что-то решилась:

— Послушайте меня, Пол. Американец — глупец.

Меня волнует не это. — Она стиснула пальцы. — Нет, Дайте мне договорить! Или, точнее, ответьте на вопрос.

Вы явились сюда как эмиссар принца. Или я не права?

Генерал начал протестовать, но, видя бесполезность протестов, в конце концов согласился с этим.

— И чего принц хочет?

Генерал, увидев, что она почему-то все знает, ответил просто:

— Он хочет сместить меня с той позиции, которую я занимаю, хотя ему об этом неизвестно.

— Вы уверены в этом?

— В чем?

— Что ему неизвестно?

— Разумеется, мадемуазель!

Алина вздохнула с видимым облегчением:

— Очень хорошо. Я рада слышать, что, перестав любить меня, вы по крайней мере меня не предали. Что же касается желаний принца, то мой ответ таков: уважающая себя крепость не провоцирует осаду, но и не сдается без нее. Вы — человек военный, генерал, вы меня поймете.

— Но…

— Нет, не говорите больше ничего; я не стану вас слушать. Что касается вас, Пол, не скажу, что вы разбили мое сердце, но вы сделали меня несчастной. Ах, Пол… нет… не говорите…

Алина откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками.

Генерал, одновременно и восхищенный, и сбитый с толку, и неудовлетворенный, после десятиминутных безуспешных усилий заставить Алину выслушать его неохотно повернулся и оставил комнату, чтобы направиться к принцу Маризи с несколько загадочным сообщением.

Глава 14

Предложение мира

В тот же час, когда генерал Нирзанн покинул дом номер 341, чтобы вернуться во дворец, — а было уже чуть больше десяти часов вечера, — месье Фредерик Науманн сидел в своих меблированных комнатах на Уолдерин-Плейс, уныло уставившись на обои, поскольку, следует признаться, он попал в самое затруднительное положение.

Он сидел так уже два часа и таким же образом просидел еще два. Потом устало поднялся, разделся и отправился в постель.

Еще через час сон сморил его, но даже когда он его настиг, то сопровождался неприятными снами и частыми пробуждениями. Науманн, как в лихорадке, проворочался всю ночь, а когда первый луч утреннего солнца проник в окно, он поднялся, чувствуя, что если проваляется еще немного, то сойдет с ума.

Торопливо одевшись, он вышел прогуляться по прохладному утреннему воздуху в поисках — Господи, помоги! — душевного покоя.

Он перестал спрашивать себя, любит ли он Виви Жанвур. Вчера, прежде чем он покинул дом мадемуазель Солини, на этот вопрос нашелся ответ, в чем он с отчаянием и убедился. Но этот ответ только усугубил дело.

Во-первых, у него не было оснований верить, что его любовь не безответна. Во-вторых, он был человеком весьма состоятельным, занимал высокое общественное положение, от него многого ждали, — а кто была она?

Он застонал. Она была Виви, и этого достаточно, сурово сказал он себе. Но существовала еще мадемуазель Солини. И он снова застонал.

Повернув на восток, по направлению к самым бедным кварталам города, он стремительно несся по тихим улицам, даже не задумываясь, куда идет. Через час ходьбы он почувствовал, что проголодался, поскольку последний раз ел еще вчера в обед. Тогда он зашел в дешевую закусочную, съел пару яиц и выпил кофе, не заметив потрескавшихся, грязных тарелок и запятнанной клеенки.

Потом продолжил свою прогулку в том же направлении — подальше от центра Маризи. Еще через полчаса он обнаружил, что вышел за город. Тем не менее он продолжал идти: хаос и тревога в душе не давали покоя и телу.

Виви, которой был предложен выбор между ним и мадемуазель Солини, отвернулась от него. Но сразу вслед за этой мыслью появилась другая: что он не совсем честен перед самим собой. Ведь мадемуазель Солини сумела так представить девушке альтернативу, что той ничего другого не оставалось, как отказаться от нее.

Голос мадемуазель Солини, произнесший слова «он не притворяется, что любит вас», все еще звучал в его ушах. Он громко, даже озадаченно воскликнул: «Какого черта! Надо же быть идиотом, чтобы сказать такое!»

А потом, охваченный внезапной вспышкой гнева, он стал еще угрожать мадемуазель Солини, что свяжется с Василием Петровичем.

О господи! Как он мог! Конечно, подумал он, мадемуазель Солини слишком умна, чтобы не понять, что его угроза — не более чем блеф. Он не удивился бы, если бы узнал, что она гораздо лучше его осведомлена о том, где может находиться Василий Петрович.

В одном Науманн почти не сомневался: если бы Василий, с его энергией и жаждой мести, нашел бы ее, их встреча могла бы закончиться только ее или его смертью. А она была чересчур даже живой.

Науманн вдруг резко остановился, обнаружив, что добрался до конца узкой извилистой дороги. Это вернуло его к действительности, он огляделся в некотором удивлении. Оказывается, он забрел довольно далеко от города.

Вокруг ничего не было видно, кроме пустых полей и мрачных обнаженных деревьев. Он взглянул на часы: было девять. «Однако!» — удивился он и, чувствуя себя немного уставшим, повернул в обратный путь к городу.

Тремя часами позже он вошел в свою комнату в полном изнеможении не только тела, но и духа, причем угнетен был еще более, чем до прогулки. Но главное, он так ничего и не решил. А что, собственно, решать? — спрашивал он себя.

Он любил Виви. Ну и что? Даже если бы мадемуазель Солини, приняв всерьез его угрозы, отказалась бы от своих притязаний на девушку, что ему делать, если Виви при этом откажется ее покинуть?

Ясно, что единственно разумное состояло в том, чтобы забыть обо всей этой истории. Это будет совсем не сложно сделать. Разве он раньше не влюблялся? Да дюжину раз! Но какой-то внутренний голос шептал ему, что Виви — дело другое. Ха! Почему другое?!

Надо думать, он, Фредерик Науманн, — не единственный человек на свете, ставший жертвой невинного личика и младенческих глаз. Глупец! Конечно, нужно забыть все это! И начать немедленно, с этой минуты.

Раздался стук в дверь. Науманн испуганно подпрыгнул в кресле, потом пригласил войти.

Дверь открылась, показалась фигура старого Шанти, консьержа. Он вошел, закрыл за собой дверь и неловко поклонился. В руках он держал пакет размером с коробку сигар, завернутый в упаковочную бумагу.

Нетерпение Науманна прорвалось в его голосе, когда он спросил:

— Что это?

— Посылка, месье. Оставлена посыльным. Вас не было.

Он сказал, что это должно быть передано вам лично, а вы знаете, я всегда…

Науманн прервал его:

— Хорошо. Положите на стол и идите. Я занят.

Когда консьерж вышел с выражением удивления на глупом лице, — потому что никогда прежде он не покидал комнату Науманна, не услышав хотя бы нескольких приветливых слов и не получив значительных чаевых, — Науманн опять откинулся в кресле, чтобы начать забывать. Он тешил себя надеждой, что это будет нетрудно.

«Какого черта я сижу как на иголках? — подумал он. — Через неделю я даже не вспомню ее имени».

Потом, спохватившись, что уже далеко за полдень и в миссии его ожидает огромный объем работы, он поднялся, чтобы сменить одежду, которая запачкалась, пока он бродил за городом. Он повязал галстук и подошел к шкафу, чтобы взять пальто и жилет. В этот момент его взгляд упал на пакет, оставленный консьержем на столе.

— Однако что бы это могло быть? — пробормотал он, отыскивая нож, чтобы разрезать бечевку.

Под бумагой оказалась серая картонная коробка. Он снял крышку и с удивлением обнаружил небольшой розоватый конверт, положенный поверх какой-то выпечки.

На конверте мелким округлым почерком было написано: «Месье Фредерику Науманну».

Он вскрыл конверт и вынул небольшой листок почтовой бумаги, на котором было написано следующее:

«Дорогой месье Науманн!

Если прошлым вечером я обидела Вас, прошу простить меня, но что могла я сделать? Возможно, Вы скажете, что я действовала из глупой гордыни, и это будет правда.

Не думайте, что я недооцениваю Вашу дружбу или что она мне не дорога. Но Вы не должны больше приходить в дом мадемуазель Солини, умоляю Вас — это делает меня несчастной.

А в коробке — мое предложение мира, месье. Вот видите, я не забыла счастливый час, который Вы мне однажды подарили. И всегда буду Вашим другом.

Виви Жанвур».

Науманн перечитал записку три раза и много-много раз с чувством прижимал ее к губам. Как это похоже на Виви! Его Виви! Потому что она должна быть его — он клянется. Он забыл все свои обеты забыть ее.

И хотя было бы слишком самонадеянно думать, что она любит его, ей, очевидно, была важна и дорога его дружба. Да, она просила его не приходить, не навещать ее, но ведь это вполне естественно, учитывая враждебные отношения между ним и мадемуазель Солини.

Он открыл коробку с ее «мирным предложением». Это была полудюжина абрикосовых тартинок, точь-в-точь таких же, как те, что они ели, когда он был у них на чае, и про которые она сказала, что сделала их сама.

Это, сказал он себе с улыбкой, даже больше похоже на Виви, чем записка. Он видел мысленно ее белые маленькие ручки в муке, слегка наморщенный от усердия лоб.

Тартинки, с их тонкой коричневой корочкой и красновато-янтарной ягодой, лежали двумя аккуратными рядами. Науманн ничего не ел с той поры, как ранним утром торопливо позавтракал в дешевой забегаловке.

Двумя пальцами он взял одну из тартинок, чувствуя себя так, словно исполнял какой-то обряд любви.

Он уже поднес тартинку ко рту, когда раздался громкий стук в дверь. Обряд любви был прерван на взлете.

Науманн повернулся, крикнул «Войдите!» и поспешно положил тартинку обратно в коробку.

Это был Ричард Стеттон, который заскочил, как он с первых же слов заявил, просто так, поразвлечься. Увидев, что Науманн без пиджака, Стеттон заинтересовался, не слишком ли тяжело трудолюбивому молодому дипломату до середины дня оставаться в постели.

— Мой дорогой друг, — ответил Науманн, провожая гостя к креслу, — мне доставляет удовольствие сообщить тебе, что я поднялся сегодня ровно в шесть утра. Так что прости великодушно.

Стеттон взял сигарету из коробки на столе и удобно расположился в мягком кресле.

— Простить? — насмешливо спросил он. — Никогда.

Во-первых, я этому не верю. Во-вторых, если ты действительно встал в шесть часов утра, то это лишь доказывает, что ты — сумасшедший. Что бы, черт возьми, это значило?

— Ничего. Я вышел прогуляться.

— Прогуляться? — недоверчиво протянул Стеттон.

— Конечно. Это же самое лучшее время дня.

— Да — для сна. Однако я нахожу этот предмет разговора утомительным. А что насчет нашего друга Дюшесне? Он все еще стремится причинить тебе неприятности?

— Нет, с тех пор как имел маленький разговор с принцем, — ответил Науманн, пожимая плечами. Он стоял перед зеркалом, застегивая жилет. — Об этом можешь не беспокоиться, все улажено.

— Похороны Шаво завтра утром.

— Да? Ты собираешься?

— Еще не решил. Не пойму, должен я идти или нет.

Стеттон встал с кресла, подошел к столу и, выбросив окурок в пепельницу, достал из коробки следующую сигарету.

— Эй! — вдруг воскликнул он. — Что это? Устраиваешь холостяцкий чай?

Науманн повернулся и увидел, что друг с любопытством взирает на коробку с абрикосовыми тартинками.

— А… это, — ответил он несколько сконфуженно, — ну… это что-то вроде подарка.

— И сотворен он, как я предполагаю, специально для твоего потребления чьими-то прекрасными ручками, не так ли? Кто эта леди?

— Мадемуазель Жанвур, — ответил Науманн. — Но, знаешь ли, это совсем не твое дело.

— Какого лешего? — Стеттон смотрел на него с удивлением. — Виви, а? Предположим, я возьму вот эту.

— Предположим, не возьмешь, — возразил Науманн и выхватил коробку.

Стеттон пожал плечами и вернулся в свое мягкое кресло:

— Ладно, ешь сам свои тартинки, я потребляю их сотнями, и после короткой паузы продолжил с ухмылкой: — Клянусь Юпитером, я знаю, в чем дело.

Знаю, почему ты так осторожничаешь с ними. Ты осел, Науманн.

— О чем ты?

— О тебе. О тебе и твоем богатом воображении. Впрочем, тебя можно понять. Осторожность не бывает излишней. Ты совершенно прав. Поскольку тартинки прибыли из дома номер 341, они могут быть отравлены.

Тон у него был жутко саркастический. Когда Науманн, взяв одну из тартинок, поднес ее ко рту, Стеттон вскричал в притворном ужасе:

— Ох, смотри… она убьет тебя.

— Не дури, — сухо ответил Науманн, но рука его застыла на полпути ко рту, совсем как после стука Стеттона в дверь.

Одно мгновение он молча смотрел на друга, потом медленно вернул тартинку в коробку и поставил ее на полку платяного шкафа.

Стеттон весело рассмеялся.

— Ей-богу, ты поверил! — воскликнул он. — Пусть меня повесят, если этот человек действительно не поверил!

Науманн оставил это восклицание без ответа. Он остался стоять возле открытой дверцы гардероба, глядя на гостя с таким видом, будто обнаружил, что ему есть о чем подумать. Он стоял так целую минуту. Стеттон, продолжавший ликовать, восклицать и вообще всячески веселиться, наконец спросил его:

— Послушай, неужели ты всерьез поверил в такую возможность? Не будь ослом, я же пошутил.

— Может быть, это и не шутка, — медленно ответил Науманн. — Ты не понимаешь, поскольку не знаешь всех обстоятельств.

Он еще постоял в задумчивости, потом вдруг взял розовый конверт, достал из него записку и, протягивая ее Стеттону, спросил:

Тебе не случалось видеть почерк мадемуазель Жанвур?

Стеттон взял записку и прочел ее, продолжая ухмыляться. Потом вернул листок:

— Похож, но сказать с уверенностью не могу. Мне не приходилось видеть ничего, кроме ее подписи. Но… лучше быть осторожнее… бумага, знаешь ли, тоже может быть отравлена.

Науманн не обратил внимания на это шутливое замечание.

— Нет, не может быть, — пробормотал он, нахмурясь. — Не может быть.

С минуту он стоял, рассматривая записку, потом его лоб разгладился. Он с решительным видом подошел к столу, поднял телефонную трубку и попросил его дать ему номер домашнего телефона мадемуазель Солини.

Стеттон, который начал понимать, что его друг, по той или иной причине, относится к делу серьезно, сидел и молча слушал. Науманн вступил в перепалку с несколькими операторами, но в конце концов получил желанный номер. На том конце провода отозвался голос, который он, как ему показалось, узнал.

— Да, это резиденция мадемуазель Солини. Что вам угодно?

— Нельзя ли мне поговорить с мадемуазель Жанвур? — спросил Науманн.

— Это мадемуазель Жанвур.

— О! — На мгновение Науманн смутился, потом сказал: — Это Фредерик Науманн.

— Месье Науманн? — В голосе на другом конце послышалось какое-то волнение. — Я не узнала ваш голос.

— Нет? А я ваш узнал. Я звоню, мадемуазель, чтобы поблагодарить вас.

— Поблагодарить меня? — озадаченно спросила Виви.

— Да, поблагодарить за записку, которую вы мне прислали сегодня утром.

— Записку, которую я вам послала? — Это уже было изумление.

— Да, я получил ее с час назад, когда вернулся к себе.

После небольшой паузы пришел отклик:

— Но, месье Науманн, это, должно быть, какая-то ошибка. Я не посылала вам никакой записки. Что вы сказали?

— Извините меня… Значит, вы не посылали ее?

— Нет.

И коробку… вроде пакета… с предложением мира?

— Нет. В самом деле, я не знаю, о чем вы говорите.

Что за коробка? О какой записке речь? Откуда они пришли? Вы смеетесь надо мной, месье?

— Нет, мадемуазель, — рассудительно ответил Науманн. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вами.

Но это… боюсь, что это серьезно. Я сейчас не могу объяснить. Может быть, позже. Я еще позвоню вам.

Голос Виви зазвучал как-то невнятно; похоже было, что она говорит с кем-то, кто стоит рядом. Это продолжалось примерно с минуту; затем вдруг ее голос ясно прозвучал в трубке:

— Au revoir, месье Науманн.

Внезапно раздался щелчок, она повесила трубку.

Науманн повернулся к Стеттону и после короткой паузы отрывисто сказал:

— В конце концов, твоя шутка — вовсе не шутка. Она не посылала это.

— Вздор! — воскликнул Стеттон. — Это ничего не доказывает.

— Нет, но будет еще кое-что, — мрачно пообещал Науманн. Он поднял с кресла свое пальто и надел его, потом взялся за шляпу. — Пойдем.

— Куда ты собрался?

— Увидишь. Пойдем.

Стеттон запротестовал:

— Если ты собираешься гоняться за диким гусем, как заправский детектив, то я тебе не помощник.

— Это не погоня за диким гусем. У меня появилась одна догадка, и я хочу ее проверить.

Стеттон, не переставая ворчать, поднялся и взял свои пальто и шляпу. Минутой позже два молодых человека уже были на улице; Науманн остановил такси и, затащив в него Стеттона, дал водителю адрес в восточной части города.

— Я позвал тебя по той причине, что наше дело имеет отношение к полиции, — объяснил дипломат, — ас того момента, как я поссорился с Дюшесне из-за происшествия с Шаво, я предпочитаю не обращаться к ним с просьбой.

Стеттон изумленно глядел на него:

— Не хочешь же ты сказать, что собираешься обращаться с этим в полицию? Ты с ума сошел?

— Я не собираюсь идти в полицию… во всяком случае, не так, как ты думаешь. Сейчас нам нужна городская тюрьма. А за нее отвечает полиция.

— Городская тюрьма? — Изумление Стеттона нарастало. — Дорогой мой друг, я действительно полагаю, что вместо нее нам лучше пойти в приют для умалишенных.

Науманн не удостоил его ответом; он сидел, глядя прямо перед собой, пока такси тряслось по грубой брусчатке. Поездка продолжалась приблизительно полчаса, наконец водитель остановил машину перед низким строением из красного кирпича с зарешеченными окнами и железными воротами вместо входа.

Науманн, с удивлением обнаружив, что они уже прибыли к месту назначения, начал как можно короче объяснять Стеттону, чего он от него хочет. Тот, казалось, и веселился, и удивлялся тому, что слышит, но, видя серьезность друга, пообещал повиноваться его указаниям.

Стеттон выскочил из такси, двинулся к железным воротам и позвонил у входа. После минутного ожидания ворота приоткрылись всего на несколько дюймов, и кто-то изнутри начал расспрашивать его. Наверное, ответы Стеттона были признаны удовлетворительными, потому что ворота открылись и пропустили его внутрь.

Прошло не менее десяти минут. Науманн сидел в такси, глядя на ворота с возрастающим нетерпением. Наконец они снова открылись, и появился Стеттон с небольшим песиком на руках. Очевидно, той породы, которая широко известна под названием «дворняжка».

— Хорошо! — вскричал Науманн, когда Стеттон подошел к такси и передал ему собаку. — Были какие-нибудь неприятности?

— Ни малейших, — ответил Стеттон, махнув рукой и устраиваясь в такси. — Их там штук пятьдесят, если не больше. Ты бы только видел. За пять франков мне позволили выбрать любого.

— Подойдет. Вперед, водитель. Назад, туда, откуда приехали… Уолдерин-Плейс, 5.

На обратном пути Стеттон, исполнивший порученную ему миссию, начал высказывать свое мнение. Нелепая… грандиозная шутка… потрясающий фарс… Хорошо бы рассказать всему Маризи то, что он знает.

Должно быть, город — слишком жаркое место для месье Фредерика Науманна, если он превращается здесь в осла. Все это смеха достойно.

Науманн не отвечал ни слова. Он сидел, словно погруженный в медитацию. Настолько глубоко, насколько позволяли обстоятельства, поскольку держал на коленях пса. Пес решительно не одобрял поездку в такси и оказался достаточно сильным, чтобы отчаянно бороться за свободу. Науманн крепко держал его, не обращая внимания на реплики Стеттона насчет нелепости затеянного.

Прибыв на Уолдерин-Плейс, 5, они отпустили такси и вместе поднялись в квартиру Науманна, затащив туда и пса. Как только они опустили его на пол, животное начало бегать и неистово лаять.

Стеттон продолжал взывать к небесам, по воле которых его друг Науманн совсем, кажется, спятил, и иронически сочувствовать псу, которого ожидает несчастье.

Науманн открыл гардероб, взял коробку и вынул одну тартинку.

— Ко мне, собачка! — позвал он и начал гоняться за псом по всей комнате. — Собачка, ко мне! Хорошая собачка!

Стеттон разразился смехом.

Пес остановился, осторожно подошел и понюхал тартинку. Потом попятился, тряхнул головой, как будто серьезно сомневаясь.

— Понимающий щенок! — вопил, ликуя, Стеттон. — Он такой же сумасшедший, как ты, Науманн… Эти тартинки — самая большая дрянь в Маризи, я знаю — я съел их сотни.

Пес подошел снова, более добросовестно обнюхал тартинку и вдруг проглотил ее. Потом он, умильно глядя на Науманна, замахал хвостом, что на собачьем языке обычно означает «хочу еще».

Науманн очень серьезно наблюдал за ним, будто ожидая, что того вот-вот хватит удар.

— Леди и джентльмены, — громоподобно воззвал Стеттон, — сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы «Современный Борджиа-отравитель».

Посмотрите на него, леди и джентльмены! Посмотрите внимательнее! Возможно, он самый жестокий человек из ныне живущих. Он ест их живьем. При нынешнем уровне его активности можно предположить, что за год и два месяца он уничтожит все население Маризи. Обратите внимание на злобу в его глазах! На жажду крови…

— Ради бога, остановись! — вскричал Науманн. — Может быть, через несколько минут ты прекратишь веселиться. У меня есть причина так думать, Стеттон, и весомая причина. Взгляни на пса.

— Кажется, с ним все в порядке, — усмехнулся Стеттон. — И в самом деле, он добрый, разумный пес. Почему ты не дашь ему еще одну тартинку, не видишь, что ли, как он просит?

— А что, это хорошая идея, — сказал Науманн, приняв предложение всерьез.

Он подошел к гардеробу и вынул еще одну тартинку, которую пес проглотил с явным удовольствием. Стеттон продолжал ораторствовать:

— Леди и джентльмены, итак, сейчас мы вам представим последний акт душещипательной драмы! «Современный Борджиа»! Взгляните на него…

Так он развлекался минут пять, чем дальше, тем больше входя в раж. Потом вдруг сник, энтузиазм его угас, и он замолчал.

С собакой, несомненно, что-то происходило.

Животное больше не махало хвостом. Пес смотрел на Науманна жалкими глазами, губы его дрожали.

Вдруг он повернулся и, жалобно скуля, направился к двери, потом изменил курс и протащился в спальню.

Молодые люди, последовавшие за ним, услышали, как из-под кровати донесся слабый жалобный скулеж.

— Какого черта это значит? — спросил Стеттон, сразу став серьезным.

Науманн ничего не ответил.

Несколько минут они стояли молча; пес продолжал скулить все громче и громче. Науманн наклонился, залез под кровать, схватил пса за заднюю ногу и вытащил.

И непроизвольно отпрянул при виде страдания в глазах агонизирующего животного.

С морды пса стекала пена, голова моталась из стороны в сторону; скулеж становился все тише и тише, пока наконец не перешел в душераздирающий стон. Все маленькое тело дрожало и вздрагивало.

— Это ужасно, — сказал побледневший Науманн. — Жестоко было так делать. Это ужасно!

Стон стал совсем слабым, и голова едва двигалась.

Выражение собачьих глаз, когда они остановились на двух молодых людях, заставило их содрогнуться. Науманну показалось, что они и в самом деле обвиняли его. Он отвел взгляд.

Скоро все было кончено: лапы животного дернулись, стон прекратился, тело застыло. Науманн огляделся вокруг и услышал слова, вполголоса произнесенные Стеттоном:

— Он умер!

— Бедный парень! — промолвил Науманн с глубоким вздохом. И добавил: — Но бог знает, как я рад, что это не я!

— И теперь возникает вопрос, — подхватил Стеттон, но шутливый тон не мог скрыть дрожь в голосе, — кто Делал тартинки?

Глава 15

Любовь и упрямство

Наверное, нет ничего труднее, чем простить и забыть чью-то преднамеренную, заранее обдуманную попытку отнять у вас жизнь.

Можете себе представить чувства Фредерика Науманна, когда он обнаружил, что женщина, которую он и так уже ненавидел, пыталась лишить его жизни. Его ненависть возросла вдесятеро и подкреплялась еще и страхом.

Он поклялся отомстить мадемуазель Солини; когда же Стеттон выразил сомнение в том, что именно она покушалась на его жизнь, ссылаясь на отсутствие доказательств, Науманн не смог удержаться в рамках приличия, хотя тут же извинился.

Однако он сразу же начал искать доказательства, и притом вполне обдуманно. Бумагу, в которую была завернута коробка и саму коробку, в которой еще оставалось четыре тартинки, он закрыл в шкафу. Затем спустился вниз поискать консьержа, в надежде узнать у него подробности о посыльном, который доставил пакет.

Но старый Шанти не только плохо видел и слышал, но еще и помнил очень мало.

Посыльный был мужчиной или женщиной? Мужчиной.

Он был в униформе? Шанти не знал.

Мужчина или мальчик? Он не уверен.

Как он выглядел? Услышав такой вопрос, консьерж окончательно растерялся, он знал только, что вроде бы это был мужчина.

Какой дорогой пошел посыльный, передав пакет? Он вышел за дверь. После этого единственно определенного ответа, который он получил, Науманн потерял терпение и ушел, оставив Шанти, сидевшего на своем стуле около двери вестибюля, беспомощно хлопать глазами.

Было уже более трех часов пополудни, поэтому Науманн, в первый раз за этот день, поспешил к своему рабочему столу в миссии. Он торопился, работал небрежно и все-таки был занят до шести часов. Потом он отправился в отель «Уолдерин» обедать со Стеттоном.

Весь вечер у себя в комнате он обдумывал, как найти улики. Единственное, что он решил сразу: он не станет обращаться за помощью в полицию.

Во-первых, они вряд ли сумеют ему помочь; во-вторых, конечно, не помогут, пока ими командует Дюшесне; и наконец, если он окажется связанным с еще одним сомнительным эпизодом, то, вероятнее всего, это кончится для него отзывом в Берлин. Вот если он добьется успеха и сумеет доказать вину мадемуазель Солини, тогда дело другое; он должен увидеть, как она будет наказана за свои преступления, он приложит для этого все силы и ни перед чем не остановится.

Но как получить доказательства? С посыльным ничего не выйдет, поскольку Шанти вообще его не помнил.

Можно бы сделать химический анализ тартинок, проследить, где и кому продавался яд, но это долгий путь, к тому же только полиции доступно провести такое исследование с обоснованной надеждой на успех.

Значит, остаются пакет, сама коробка и записка. Если бы он мог попросить помощи у полиции! Несомненно, при всем своем уме мадемуазель Солини не могла скрыть все следы.

Науманн был абсолютно убежден в ее вине, как будто видел все собственными глазами. При этом он был также убежден, что мадемуазель Жанвур не имела с этим ничего общего. И был полон решимости спасти девушку. Как — другой вопрос.

Очевидно, мадемуазель Солини не приходило в голову, что и он, между прочим, может угрожать ей, если она решилась провести столь смелое и едва не удавшееся покушение на его жизнь. Но теперь мосты сожжены. Она объявила войну, и его единственный шанс в том, чтобы оказать достойное сопротивление.

Ворочаясь всю ночь на постели, он продумал тысячи вариантов, пока не почувствовал, что засыпает от усталости.

На следующее утро он проснулся с единственной мыслью: надо спасти Виви. Если бы он смог увидеть ее и поговорить с ней, она, быть может, поверила бы ему.

Он хотел было позвонить ей и просить встретиться с ним в ресторане во время ленча, но потом решил действовать в открытую. Он подождал до одиннадцати часов и, не в силах справиться с нетерпением, взял такси до дома номер 341 на Аллее.

Он почти не сомневался, что мадемуазель Солини не позволит ему увидеться с девушкой, но, возможно, пожелает увидеться с ним сама, чтобы, чувствуя себя неуязвимой, поинтересоваться со своей насмешливой улыбкой, написал ли он Василию Петровичу. В этом случае ему ничего не останется, кроме как проглотить ее полное пренебрежение к себе, а затем… ну, там видно будет. Можно представить, какие усилия ему придется приложить, чтобы быть учтивым с нею.

На его счастье, мадемуазель Солини не было дома.

О чем в дверях сообщил ему Чен.

— А мадемуазель Жанвур?

— Я посмотрю, месье. Пройдите, пожалуйста, в гостиную.

Через несколько минут Чен вернулся и доложил, что мадемуазель Жанвур в своей комнате и скоро спустится. Науманн вздохнул с облегчением. Он не успел еще настроиться на долгое ожидание, как дверь отворилась и на пороге появилась Виви. Она была одета в серое свободное домашнее платье, перехваченное в талии поясом. Он подумал, что никогда еще не видел ее столь очаровательной.

— Рада видеть вас, месье, — приветствовала его Виви, протягивая руку. В ее манере угадывалось плохо скрытое любопытство с оттенком настороженности.

— И удивлены, конечно, — отозвался Науманн, склоняясь к ее руке.

— Может быть… немного, — призналась девушка, улыбаясь. — Вы так редко у нас бываете, что это становится чем-то вроде события.

— И, как правило, неприятного события, — сказал Науманн, пододвинув стул ей и сев на другой. — Как позавчера, например. Я понимаю, это было непростительно… Я должен был сначала прийти к вам…

— Нисколько, — возразила Виви, обретая свою естественную непринужденность. — Вы были очень добры и заботливы, месье Науманн; и если я еще не поблагодарила вас, то делаю это теперь. Только это невозможно.

— Вы имеете в виду, невозможно принять мое предложение?

— Да-

— А почему?

— Разве так уж необходимо опять перечислять причины?

— Нет. Я не знаю, почему я спросил. Ведь я не имею права надоедать вам.

— Вы не надоедаете мне, месье.

— Явно надоедаю.

— Извините меня… это не так… вы не должны так говорить. — Глаза Виви неотрывно глядели в его глаза.

После короткой паузы она непроизвольно добавила: — Вы очень хорошо знаете, что вы — единственный мой друг в Маризи.

Науманн улыбнулся:

— В это трудно поверить.

— И тем не менее это правда.

— Вы обращаетесь со мной не как с другом, хотя я и вправду им был.

— Я обращаюсь с вами не как с другом? — горячо вскричала Виви. — Это вы плохо обращаетесь со мной.

Вы ни разу не зашли навестить меня, а что я могла сделать? Однажды — вы помните? — я подумала, что мы Действительно собираемся стать друзьями. В тот день, когда вы обещали больше ничего не говорить об Алине.

Правда, вы сдержали свое обещание, но не говоря ничего вообще, то есть и не появляясь.

— Разве я сейчас не здесь?

— Да, но с какими-то ужасно серьезными намерениями. Я вижу это по вашим глазам. Вы пришли, чтобы сказать мне что-то, но я скорее предпочла бы, чтобы вы пришли и ничего мне не рассказывали. Это касается той мистической записки, которую вы получили на другой день?

— Да. Вчера.

— Что ж, я согласна; действительно, странно, что ее кто-то написал. Что в ней было? Как она подписана?

Вместо ответа, Науманн полез в нагрудный карман и вынул розоватый конверт, из которого достал листок бумаги.

— Я получил это вчера утром вместе с абрикосовыми тартинками в коробке. Она подписана вашим именем. — Он передал записку девушке.

При первом взгляде на нее Виви удивленно воскликнула:

— Это же мой почерк! Нет, не может быть! Как похоже выглядит! — потом, внимательнее присмотревшись к записке, поправилась: — Все, за исключением «Т». Я очень смешно пишу «Т». — Она перечитала записку дважды; потом, взглянув на Науманна, добавила: — Это определенно моя подпись. И это моя писчая бумага. Откуда это?

— Я скажу вам. Это из коробки с абрикосовыми тартинками… с предложением мира.

— Абрикосовые тартинки?

— Да. Как раз такие, какими вы угощали меня однажды за чаем. Помните? Вы сказали тогда, что сделали их сами.

— Да-а… так и было.

Какое-то мгновение Виви молча смотрела на него, потом продолжила:

— Но откуда они? И зачем?

— Я могу ответить на последний вопрос. Об этом я еще не говорил вам. Тартинки были отравлены.

В глазах Виви появился ужас. Она вскричала:

— Отравлены?!

— Да, мадемуазель. Когда я позвонил вам и открылось, что записка поддельная, я стал подозревать что-то неладное. Тогда одну штучку я отдал собаке. Через десять минут она умерла.

— Но это ужасно! — сказала Виви вполголоса, с сомнением глядя на него. — Это невозможно. Кто способен на такой ужасный поступок? И кто может знать мой почерк и взять мою почтовую бумагу… И знать о тартинках…

Девушка вдруг замолчала, и в глазах ее начало появляться выражение отвращения и страха.

— Месье, что это? То, что вы рассказали мне? — крикнула она почти сердито.

— Это правда, мадемуазель, — серьезно ответил Науманн. — Мне необязательно говорить больше; вы начинаете приходить к собственному заключению, и вы правы.

— Вы имеете в виду, что это кто-то из этого дома?

— Да. И кто-то, кто ненавидит меня.

Повисла долгая тишина. На лице девушки появилось выражение понимания, сомнения и страха. Науманн хранил молчание, ожидая, пока она заговорит. Наконец она сказала:

— Я знаю. Я знаю, что вы думаете, месье Науманн.

Вы думаете, что Алина… сделала это. Вы пришли сюда, чтобы сказать мне… Но я не могу поверить… не могу…

Я не могу!

— Но это правда. Подумайте, мадемуазель, кто бы еще мог сделать такое?

— Я не верю! — кричала девушка.

И этого утверждения она держалась стойко, несмотря на все, что еще мог бы сказать Науманн. Дюжину раз он приводил ей неопровержимые доказательства, но Виви оставалась непреклонной.

Кончилось тем, что он начал терять терпение и заявил, что никто, будучи в своем уме, при наличии цепи столь очевидных доказательств, не усомнился бы в том, что он сказал.

Виви, всплеснув руками, тут же парировала, что если он чувствует себя столь уверенным в собственных подозрениях, то ему лучше бы пойти прямо в полицию, и обвинила его в предубежденности и преступных намерениях.

— Но я не понимаю! — в отчаянии вскричал Науманн. — Я не понимаю, как вы можете сомневаться!

И у меня нет никаких преступных намерений… Вы ошибаетесь!

— Я знаю. Простите меня, — сразу смягчилась девушка. После короткой паузы она добавила: — Месье Науманн, я хочу задать вам вопрос; тогда, может быть, вы поймете. Смогли бы вы поверить в такое же дело и при таких же доказательствах, если бы это касалось вашей матери? Поверили бы вы, что она — убийца?

— Господи боже! — вскричал Науманн. — Конечно нет! Вы не знаете моей матери.

— Но Алина мне мать и даже более того, — серьезно ответила Виви. — Разве вы не видите? Я люблю ее. Месье, вы ошибаетесь… я чувствую это… Я уверена в этом!

До Науманна наконец дошло, что этот случай из разряда безнадежных. Спорить с женщиной, которая испытывает истинную и глубокую любовь, — дурацкое занятие.

Все же он не предался отчаянию. Виви не рассердилась на него, это было, несомненно. Она сказала, что он был ее единственным другом в Маризи. Он поглядел на нее и сказал то, с чего надо было начать разговор.

— Если вы, мадемуазель, — сказал он, — видите в мадемуазель Солини свою мать, я больше ничего о ней не скажу.

— Именно об этом я просила вас еще два месяца назад, — сказала Виви, неожиданно улыбнувшись.

— Я знаю, я должен вам повиноваться. Вы думаете, наверное, что мне больше нечего сказать вам.

Девушка возразила, что этого она точно не думает.

— Вы помните тот день в библиотеке? Вы были так обаятельны. Вот! Не такие бы мне признания делать, когда я должна сердиться на вас.

— Мне нравится, когда вы сердитесь, — ни с того ни с сего заявил Науманн. — У вас начинают сверкать глаза. Если хотите знать, то очень может быть, что именно поэтому я говорю вам вещи, которые вам не нравятся.

— Надеюсь, что нет, — неожиданно серьезно сказала Виви. — Это причинило бы мне боль. И самое плохое при этом, что вы можете быть так приятны. Самый приятный человек из всех, кого я знаю. — У нее дрогнули губы.

Науманн засмеялся ее тону самой разборчивой в мире женщины.

— Совсем не много нужно, чтобы стать чемпионом Маризи, — сказал он. — Вот подождите, приедете в Париж. Мне придется довольствоваться разрешением вызвать для вас экипаж у Сигоньяка.

— Париж! — вскричала Виви, забыв обо всем, когда услышала это магическое для нее слово. — Ох, я так этого жду! Мы собираемся весной.

— С…

— С Алиной.

Науманн нахмурился, и наступила неловкая тишина.

Он очень хорошо знал, что хочет сказать, но не мог решить, как именно это сделать.

Наконец неуверенно начал:

— Я хотел бы сам показать вам Париж. И Берлин, и Лондон… Представляете, как хорошо мы провели бы время вместе?

— С трудом представляю, — озорно засмеялась Виви. — Я не поехала бы без Алины, и боюсь, что вы при этом были бы не очень веселы.

— Но я имел в виду не Алину. Я имел в виду одни… только вы и я.

— О! Это было бы очень приятно, если бы было возможно.

— А почему это невозможно?

Виви бросила на него быстрый взгляд. Да, его лицо, как и его тон, было очень серьезно. Так или иначе, она почувствовала, что увлеклась или готова была увлечься им, и тогда она сказала с достоинством:

— Не позволяйте мне думать, что вы серьезны, месье Науманн.

— Но я серьезен!

— Значит, вы хотите оскорбить меня?

— Оскорбить вас! — Науманн в изумлении уставился на нее. Потом постепенно лицо его стало выражать понимание и вместе с тем категорическое несогласие и даже протест.

— Мадемуазель! Уверяю вас… Не думайте, что я имел в виду… Как могу я обидеть вас, если я вас люблю?

— Месье! — вскрикнула, покраснев, Виви.

Но Науманн, произнеся слово, почувствовал, что хорошо начал, и, отбросив всякую осторожность, ринулся дальше.

— Я люблю вас! — повторил он. — Вы это знаете. Я полюбил вас сразу, с того момента, как впервые вас увидел.

Силы небесные! Обидеть вас? Я поклоняюсь вам, Виви!

Позвольте мне вас так называть! Виви, не прогоняйте меня… позвольте мне видеть вас! Милая моя!

Затем, спохватившись, что сказанное им очень важно и, значит, держаться необходимо на том же высоком уровне, он поднялся на ноги и торжественно произнес:

— Мадемуазель Жанвур, согласны ли вы выйти за меня замуж?

Лицо Виви то краснело, то бледнело. Ее глаза избегали его взгляда, и, когда наконец она заговорила, ее голос дрожал и был таким тихим, что он с трудом разбирал слова:

— Но, месье Науманн… вы знаете меня так мало… это невозможно… чтобы вы… вы…

— Виви, взгляните на меня! Я люблю вас! — Его голос тоже слегка вздрагивал.

— Месье… я не знаю…

— Вы любите меня?

— Месье…

— Вы любите меня?

Внезапно наступила напряженная тишина. Он стоял на коленях перед ее креслом. А потом, прежде чем кто-нибудь из них понял, как это случилось, его руки обвили ее. Он крепко обнял девушку. Она отшатнулась… слегка; их губы встретились; ее руки обвились вокруг его шеи.

— Ах… — Она вздохнула, и этот вздох пролетел как весенний ветерок.

— Виви, дорогая… вы любите меня… взгляните на меня.

Их губы опять встретились.

— Вы любите меня, Виви?

Он повторял этот вопрос снова и снова, и наконец откуда-то от его плеча донеслось приглушенное, с едва сдерживаемым чувством, слово:

— Да.

Он еще крепче обнял ее. И тут же спросил:

— Вы выйдете за меня, Виви?

При этом вопросе, высказанном тоном хотя и нежным, но настойчивым, Виви отшатнулась, как будто вдруг испугалась.

— Я не знаю… я должна подумать… — запинаясь, произнесла она.

Изумленный Науманн вскричал:

— Но вы же любите меня!

— Да, — просто и открыто сказала Виви. — Да, месье, я люблю вас. Я думаю, что всегда любила вас. Но когда вы просите меня выйти за вас замуж, это подразумевает очень серьезное дело, не так ли? Может быть, вы даже не сознаете… Вы уверены, что хотите жениться на мне?

— Хочу ли я? — Науманн снова обнял ее. Но она остановила его:

— Знаете, месье, существует много вещей, которые следует обсудить… ваша семья… ваше положение…

— Я знаю, — ответил Науманн, слегка отрезвев от ее тона. — Я обо всем подумал, Виви. Но ничего не имеет значения. Вы выйдете за меня замуж?

— Тогда… да.

Она снова подчинилась его объятию, но со странным колебанием. Это не была холодность; ее глаза красноречиво говорили о любви, о том, какая это сладость — сдача крепости; но все же какая-то тайная мысль беспокоила ее. После долгого молчания она внезапно сказала:

— Разумеется, мы должны спросить у мадемуазель Солини.

Это было как взрыв бомбы, сброшенной на мирный лагерь, хотя взорвалась она не сразу.

Науманн, позволив себе притвориться удивленным, сказал, что он не думает, будто так уж необходимо спрашивать разрешения мадемуазель Солини на руку мадемуазель Жанвур. Виви возразила, что не может выйти замуж без согласия Алины, и добавила:

— Я говорила вам, что она мне как мать.

— Но вы же знаете, что для меня невозможно о чем бы то ни было просить мадемуазель Солини! — вскричал Науманн.

Виви снова мягко, но настойчиво объяснила, что она всем обязана Алине и что немыслимо пренебречь ею в самом важном для жизни Виви вопросе. Науманн парировал, — он не находит, что мадемуазель Солини каким-либо образом может иметь отношение к этому вопросу.

Виви ответила, что Алина имеет отношение ко всему, что касается ее, Виви. А еще она спросила, представляет ли Науманн, что он хочет жениться на девушке, совершенно не имеющей ни протекции, ни связей; вопрос был неблагоразумный, он вынудил Науманна заявить, что его суженая может быть кем угодно, только не протеже убийцы.

Бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Виви холодно сказала:

— Я вам уже говорила, — холодно произнесла Виви, — что вы несправедливы к Алине. Вы не должны оскорблять ее, месье, если хотите, чтобы я хорошо думала о вас.

— Но что она сделает с нами? — вскричал Науманн. — Вы просите меня о невозможном. Я бы не стал говорить мадемуазель Солини; я бы не стал просить ее покровительства, даже если таким образом можно добыть мир.

— Тогда мне очень жаль.

Лицо девушки побледнело.

— Вы понимаете, что вы неблагоразумны? — спросил Науманн.

— Как я могу? Это не подлежит обсуждению, месье Науманн. Это вы неблагоразумны.

— Детка! — сердито закричал Науманн. — Вы — упрямица, вот вы кто. И вы это знаете.

Виви, пытаясь улыбнуться, сказала:

— Может быть, я была бы не такой уж хорошей женой, раз я такая упрямая и неблагоразумная. Оставим это, месье.

— Вы имеете в виду…

— Да, — стараясь держаться мужественно, ответила она.

— Вы хотите, чтобы я вас оставил?

Недоверие, удивление, отчаяние — все было в его голосе.

— Да, — повторила Виви.

Они стояли и смотрели друг на друга молча. Лицо Науманна попеременно то краснело, то опять бледнело; его трясло от эмоций, в его глазах мольба боролась с гневом; один или два раза он пробовал заговорить, но обнаружил, что не может сладить с языком.

Вдруг от дверей раздался голос:

— Виви! А, месье Науманн!

Они обернулись. Это была мадемуазель Солини, на ней были надеты ток и меха; очевидно, она только что вошла с улицы. На мгновение повисла тишина, в то время как она быстро переводила взгляд с девушки на молодого человека и обратно. Потом Науманн низко поклонился Виви, не говоря ни слова, пересек холл, забрал свое пальто и шляпу и покинул их дом.

Мадемуазель следила глазами, как за ним закрылась дверь, потом повернулась к Виви, которая, опустившись в кресло, закрыла лицо руками. В глазах Алины было выражение сострадания и истинной любви; выражение, которого никто другой никогда в них не видел и вряд ли увидит. Она подошла к Виви, склонившись над креслом, обняла ее и прижалась холодной щекой к горячей щеке девушки, в глазах ее стояли слезы.

— Виви, что это? — нежно спросила мадемуазель Солини. — Расскажи мне, дорогая, что случилось?

— Ничего, — ответила Виви, поднимая голову и пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — Ничего не случилось… совсем ничего… Только… ох, Алина, мое сердце разбито.

Глава 16

Принц ухаживает

Покинув дом мадемуазель Солини, Науманн вернулся прямо к себе в дом номер 5 на Уолдерин-Плейс, и состояние его нелегко описать.

Это ведь не пустяк — забыть Виви Жанвур, он это знал. Он любил ее, и он всегда будет любить ее. Он хотел ее больше всего на свете.

Он называл себя дураком, идиотом, кретином. Разве она просила о чем-то неприемлемом? Разве не было ее отношение к мадемуазель Солини совершенно понятным — более того, разве оно не было похвальным? Как можно осуждать ее за преданность?

Однако, если она любила его, почему бы ей не сделать уступку его предубеждению и убеждению — убеждению, основанному на стопроцентной осведомленности?

Одно было ясно — отравленными тартинками больше заниматься нельзя. Доказать, что записка поддельная, — возможно, но ведь и сама Виви была почти обманута почерком. И написана записка на ее собственной бумаге.

Не исключено, что любая его активность в этом деле принесла бы много больше тревог и неприятностей Виви, чем той, которая, как он знал, была в этом виновна. Алина Солини обладала изворотливостью самого дьявола. Придя к такому выводу, Науманн достал из шкафа коробку с оставшимися четырьмя тартинками и бросил ее в огонь камина.

Потом он сел и стал наблюдать, как она горит, проклиная судьбу так, как проклинают ее многие другие люди даже на гораздо меньших основаниях.

Мы оставим его там и вернемся в дом номер 341 на Аллее. Прошел уже вечер, прошла ночь. Можете быть уверены, мадемуазель Солини не тратила впустую время на проклятия судьбе; у нее не было привычки вверять свои дела этой капризной даме.

Однако ее грандиозная кампания застопорилась. Судно интриги попало в мертвый штиль. Ее хитроумная и мощная атака, казалось, была с презрением отбита.

Говоря простым языком, за два дня, прошедшие после дипломатической миссии генерала Нирзанна, она не получила от принца Маризи не только никакого сообщения, но даже ни единого намека. Она несколько раз видела генерала, но все, что он мог ей сказать, это что послание Алины доставлено принцу и что ответа пока нет.

Не стоит объяснять, как вспыхнули глаза мадемуазель Солини, сидевшей за письменным столом в своем будуаре, когда на следующий день после того, как Науманн нашел и потерял свою любовь, Чен сообщил ей, что принц Маризи ожидает ее в гостиной.

— Скажите ему, что я скоро буду, — сказала Алина, и ее глаза засветились радостью. Через пятнадцать минут она сошла вниз, успев быстро, но весьма эффективно привести в порядок свой туалет.

С первой же минуты она увидела, что ее послание, переданное генералом Нирзанном, возымело свое действие. Принц спустился с высот человека, берущего все, что хочет, на позицию человека, согласного брать то, что может получить.

Не то чтобы он обращался к ней с преувеличенным уважением, в этом у него никогда не было недостатка, но в его манере смотреть на нее и разговаривать с ней было что-то тонкое и неуловимое, что, казалось, говорило: «Вы диктуете правила; я готов следовать им».

Они беседовали примерно час, дружелюбно, но вполне безлико на всевозможные темы. Принц не упоминал ни о том послании, которое он отправил с генералом Нирзанном, ни о другом, которое было ему передано генералом.

Кажется, он считал вполне естественным зайти поболтать с мадемуазель Солини, хотя Алина знала, что никто еще в Маризи не удостаивался подобной чести.

Собираясь уходить, принц сказал:

— Не сомневаюсь, что вы получили приглашение от де Майда?

Алина ответила отрицательно. Принц продолжал:

— Возможно, он вам его еще не послал. Я даю обед во дворце завтра вечером, и я внес ваше имя в список.

Я увижу вас завтра?

— Это приказ? — легкомысленно улыбнулась Алина, стараясь скрыть восторг, который рос в ее душе. Ведь только накануне графиня Потаччи ласково утешала ее, узнав, что Алина не получила приглашения.

— Я не хотел бы, чтобы вы рассматривали это как приказ, — сказал принц в ответ на ее вопрос. — Испросить чьей-либо благосклонности не означает для нас командовать.

— Если это приказ, я повинуюсь.

— А если это расположение?

— Я даю согласие.

Минутой позже принц удалился. Не успела дверь за ним закрыться, как Алина понеслась в свою комнату, чтобы послать записку дорогой графине. Когда прибыла открытка с приглашением на званый вечер, то обнаружилось, что в нем, кроме имени мадемуазель Солини, указано и имя мадемуазель Жанвур. Это слегка позабавило Алину, тем не менее она сразу пошла к Виви в комнату, чтобы сообщить ей новость и обсудить, какое платье наденет девушка.

Но Виви просто отказалась идти. Она лежала на кровати с влажной повязкой на голове; ее глаза были красными и припухшими, а лицо бледным.

— Пойдем, — уговаривала Алина, — это же нелепо!

И все из-за этого глупца Науманна! Детка, дорогая, он не стоит ни единой слезинки. Ты должна пойти; приглашение от принца — это приказ.

Виви была упряма:

— Ничем не могу помочь. Я не пойду! Скажи, что я больна. Говори, что хочешь. Я не пойду.

Алина была вынуждена оставить ее в покое.

Таким образом, на следующий вечер около семи часов мадемуазель Солини отправилась во дворец на своем лимузине в одиночестве. Строго говоря, это был лимузин Стеттона, но об этом никто не знал.

Алина впервые попала во дворец и, надо признаться, была весьма озабочена своим плохим знанием правил приличия и этикета, которые необходимо было соблюдать. Сразу у входа, за большими бронзовыми воротами, ее встретил слуга и проводил в апартаменты в дальнем конце коридора из светлого мрамора. Едва она переступила порог, как услышала голос генерала Пола Нирзанна:

— О! Мы вас ожидали, кузина.

Он тут же подошел к ней и сопроводил в гостиную.

Их появление сопровождалось негромким гулом восторга присутствующих. Алина чувствовала себя как дома.

Она вернулась к себе через три часа, сияющая торжеством. Она затмила всех женщин во дворце и до такой степени увлеклась своим успехом среди представительниц прекрасного пола, что не заметила еще большего ажиотажа среди мужчин.

За столом она сидела по правую руку от принца, и весь вечер он обращал свое внимание только на нее и ни на кого больше. Что, конечно, не понравилось присутствующим дамам. Старая графиня Ларчини дошла до того, что достаточно громко, так, чтобы все слышали, сделала резкое замечание Алине. Чуть позже Алина слышала, как мадам Шеб спросила графиню, из-за чего та поссорилась с «прекрасной россиянкой».

— Я с ней не ссорилась, — ответила графиня, — просто выскочке положено знать свое место.

На что мадам Шеб ответила:

— Будьте осторожнее, графиня, вы неблагоразумны.

Что, если дело повернется так, что она окажется во дворце?

Алина улыбнулась, вспоминив об этом, когда поднималась по лестнице в свою комнату; улыбка была презрительной.

«А, так или иначе, это не важно, — сказала она про себя, вызывая звонком служанку. — Ладно, посмотрим».

Однако у принца имелись собственные соображения, что вскоре стало очевидно всему Маризи, во всяком случае всем, кого беспокоила русская красавица. На следующий после званого обеда день его лимузин видели против дома номер 341, он стоял там почти два часа.

Назавтра тоже. И послезавтра. И так много дней подряд.

По Маризи пошли толки и пересуды. И, что хуже, в Маризи начали шептаться; этот шепот слегка коснулся даже слуха мадемуазель Солини. В ответ на очередной слух, принесенный ей лучшей подругой графиней Потаччи, Алина нахмурилась, но ничего не сказала.

Приемы и званые вечера во дворце следовали один за другим, и всегда на них присутствовала красавица русская, и место ее было самым почетным. Она больше не принимала никаких приглашений, за исключением тех, что приходили от графини Потаччи и мадам Шеб, которые, как ей было доподлинно известно, за ее спиной рвали ее на куски наравне со всеми. Алина терпеливо ждала подходящего момента.

Вскоре выяснилось, что ей потребуется все ее терпение и даже больше того. Ей пришлось отказаться от своих ежедневных прогулок, потому что принц приезжал каждый день.

Он не говорил ей тех слов, которые мадемуазель Солини жаждала услышать; он не допускал отношений, которых она ожидала и желала. Он, правда, с присущей ему властностью попытался раз или два поухаживать за ней, но мадемуазель Солини, сразу уловив, что это происходит в неугодном ей ключе, отразила атаку, сумев не нанести ему ненужных обид.

На ее просьбы он всякий раз реагировал с откровенным добродушием.

Наконец ее нетерпение достигло предела. Однажды вечером после ухода принца она два часа просидела в библиотеке, размышляя над своей тактикой, пытаясь отыскать ошибку в стратегии. Нет сомнений, говорила она себе, что принц ею увлечен.

Он каждый день проводил с ней по нескольку часов.

Он потакал малейшей ее прихоти. Дважды, испытывая свое влияние, она даже вмешивалась в дела государственной важности, и не без успеха.

Тогда что же его удерживало? Только тот факт, что она была незнатного происхождения? Алина отбросила это оскорбительное предположение; она знала принца, для него это не было препятствием.

Все было бы объяснимо — и эта мысль в течение месяца довольно часто приходила в голову мадемуазель Солини, — все было бы объяснимо только в том случае, если генерал Нирзанн предал ее, открыв принцу истину о собственных отношениях с ней. Ну, если он это сделал! Глаза Алины опасно вспыхнули.

— Во всяком случае, — сказала она себе, переодеваясь к обеду, — завтра я это узнаю. Рискну всем и либо выиграю, либо проиграю. Посмотрим.

На следующий день принц, как обычно, появился вскоре после двух. Алина приняла его в библиотеке, вполне неофициально, поскольку они давно уже и очень хорошо обходились без всяких церемоний. Сегодня, однако, в ее манере держаться ощущалось некоторое отчуждение, и принц, сразу заметивший это, с любопытством поглядывал на нее. Мадемуазель Солини не избегала его взгляда; она решила сегодня идти ва-банк.

— Я хотел бы еще раз отметить, — сказал принц, подвигая мягкое кресло ближе к камину, — что это самое приятное место в Маризи. И если бы вы знали, как я люблю свой кабинет, мадемуазель, то в полной мере оценили бы комплимент.

Алина, сидевшая у стола, только улыбнулась на эту реплику.

— И для полного удовольствия, — продолжал принц, — требуется только, чтобы вы почитали вслух. Бедный де Майд! Я теперь не перевариваю даже звука его голоса.

Сегодня утром, поверите ли, я чуть не бросил в него книгой. Что у нас будет сегодня? Тургенев?

— Не думаю, что я сегодня буду читать, ваше высочество, — ответила Алина. — Что-то нет настроения.

— Да? — Принц повернулся в кресле, чтобы взглянуть на нее. — Не головная боль, надеюсь?

— Нет, голова у меня не болит. — Читатель понимает, что головная боль у мадемуазель Солини случалась в тех редких случаях, когда она была не в состоянии отклонить послеполуденный визит мистера Ричарда Стеттона. — Просто нет желания читать, вот и все.

— Извините. Я действительно рассчитывал услышать что-нибудь вроде Тургенева, — сказал принц тоном человека, которого несправедливо лишили законных привилегий. — Ну что ж, тогда поговорим. Вы будете рады узнать, что молодой Асковин прощен.

— Вы очень добры, ваше высочество.

— Постойте! — Принц снова повернулся в своем кресле. — Таким тоном вы никогда не говорили со мной, мадемуазель. Вы это прекрасно знаете.

— Да, а теперь говорю, ваше высочество.

Принц поднялся, заглянул ей в лицо и резко спросил:

— Что-нибудь не так? Что?

— Ничего, ваше высочество.

— Я вас обидел?

Алина не ответила. Она мгновение посидела, молча глядя на него, потом тоже встала и стояла, не отрывая от его лица глаз, в которых вдруг сверкнула решимость.

Наконец она произнесла:

— Вы правы, ваше высочество, кое-что не так. Я должна вам сказать нечто… не очень приятное… неприятное для меня.

Принц нахмурился: неприятное он предпочитал говорить сам. Поскольку он молчал, Алина продолжала:

— Может быть, вы, ваше высочество, обидитесь, именно это и неприятно. Хотя вы не должны обижаться, поскольку часто высказывали пожелание, чтобы я была искренна с вами. Так вот, ваше высочество, вам не надо больше видеться со мной.

Принц с непонимающим видом глядел на нее.

— Не надо больше видеться с вами? — бесцветным голосом повторил он.

— Нет. Вы поймете. Вам известно, что весь Маризи говорит обо мне? Возможно, вы, ваше высочество, этого не слышали. Тогда я скажу вам: все говорят, будто я ваша любовница. Это абсурд, конечно. Вот видите, я вполне откровенна, но мне хотелось бы сохранить ту частицу своей репутации, которая еще осталась.

Конечно, принц это должен был понять. Он и понял, и немедленно насторожился, хотя не смог полностью скрыть своего изумления, поскольку смотрел на прекрасную россиянку взглядом, призванным проложить путь к ее сердцу. Повисла долгая пауза.

Алина опять опустилась в кресло; выражение ее лица не выдавало, насколько частил ее пульс. Принц подошел к камину и долго смотрел на красные языки пламени. Потом с решительным жестом повернулся и резко сказал:

— По-вашему, нелепо городу предполагать, будто вы моя любовница. Почему? Вы играете со мной, мадемуазель, а это опасная игра.

Алина таким же твердым, как у принца, тоном прервала его:

— Извините меня, но вы, ваше высочество, ошибаетесь.

— Мадемуазель, вам трудно верить.

— Верьте или не верьте, ваше высочество, но это правда.

— Но в таком случае скажите, почему вы уделяете мне время? — потребовал он ответа и сделал шаг по направлению к ней. — Вы заставили меня полюбить вас… вы стали необходимы мне для ощущения счастья… а теперь вы прогоняете меня! Мадемуазель, за этим что-то кроется!

— Ничего больше, ваше высочество, как только сильное желание сохранить свою честь.

Принц быстро и подозрительно взглянул на нее:

— И что вы под этим подразумеваете?

— Независимо от того, что может составить мое собственное счастье, я не желаю получить его с бременем позора, — вот что я имею в виду.

— А-а, — медленно произнес принц, и лицо его выразило понимание.

— Я ни на что не рассчитывала, — прервала его Алина, — а если и рассчитывала, то очень недолго. Ее голос задрожал. — Разве вы не понимаете, как жестоки по отношению ко мне? То, что вы говорите, для меня хуже, чем смерть. Кажется, я предполагала невозможное.

И теперь за это расплачиваюсь. — Ее голос дрожал так, что, казалось, едва ли она сможет продолжать. — Да, я признаюсь. Я полагаю… все. Теперь оставьте меня… уходите… уходите!

Она нагнулась в кресле и спрятала лицо в руках, положенных на стол.

Какое-то время принц стоял над ней и неуверенно глядел на нее сверху вниз, потом вдруг наклонился и обнял ее плечи. Рукав платья задрался, обнажив ее руку; его рука сразу легла на ее нежную белую кожу. Он прижался щекой к ее волосам и глухо, неровным шепотом произнес:

— Алина… я не подумал… это невозможно… вы должны любить меня… посмотрите на меня… вы должны…

Плечи Алина вздрагивали под его ладонью, а донесшийся голос прерывался всхлипыванием.

— Уходите! — крикнула она. — Оставьте меня…. Пожалуйста… Это жестоко… уходите… уходите…

Он легонько подергал ее. Она не двигалась, только просила его уйти. Потом, спохватившись, вероятно, что недостойно принца выставлять себя в смешном свете, он резко выпрямился и пошел к дверям. У дверей библиотеки он задержался, бросил последний взгляд на вздрагивающие плечи Алины и покинул дом без единого слова.

Алина подождала, пока не услышала, как за ним закрылась дверь.

Потом вскочила с кресла и подбежала к окну, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он садится в лимузин и отъезжает. Когда она повернулась, на ее губах играла улыбка — улыбка радости и торжества.

Она громко сказала самой себе:

— Он — мой!

Глава 17

Стеттон делает предложение

Когда принц Маризи вернулся во дворец, он сразу прошел в свой кабинет, как он называл эту комнату. Ту самую комнату в конце коридора на третьем этаже, по поводу которой мучился любопытством весь Маризи, потому что до сих пор никому еще не было позволено войти в нее. Войдя, он добрался до кресла и погрузился в глубокие размышления.

Однако на этот раз он не обрел покоя. Тогда он поднялся и начал ходить по комнате взад и вперед, нахмурившись и наморщив лоб. Прошло много лет с тех пор, как принц был так же взволнован, как сейчас.

Он остановился перед камином и стал глядеть на портрет, висевший над ним, — портрет женщины примерно тридцати лет, темноволосой, с большими серьезными глазами.

— Сазоне, — громко обратился к портрету принц. — Сазоне, ты не сможешь помочь мне, но сможешь простить.

Он долго молча стоял перед портретом, потом с внезапным жестом решимости повернулся и позвонил в звонок на столе. Когда мгновением позже появился слуга, принц спросил, во дворце ли генерал Нирзанн.

— Да, ваше высочество, генерал во дворце в своей комнате.

— А де Майд?

— Он вышел, ваше высочество, сказав, что должен быть здесь до возвращения вашего высочества. Он не предполагал, что вы…

— Очень хорошо. Это все.

Как только слуга исчез, принц направил свои стопы в комнату генерала Нирзанна этажом выше.

Было видно, что генерал Нирзанн, как и де Майд, не предполагал, что принц вернется к столь раннему часу.

Он сидел в кресле, одетый в розовый халат, и читал книгу. Когда вошел принц, он, удивленно вскрикнув, отбросил книгу и низко поклонился ему.

— Сидите, сидите, — махнул рукой принц, проходя к креслу.

Генерал, весело поблескивая глазами, пожелал узнать, потеряла ли его кузина Алина свое очарование или просто была нерасположена.

— Именно о ней я пришел поговорить, — сказал принц с таким серьезным выражением лица, что генерал быстро изменил свое выражение лица в соответствии с выражением лица принца.

«Какого черта она еще натворила», — с неудовольствием подумал он Принц, как обычно, сразу приступил к сути вопроса.

Он резко начал:

— Генерал, есть некоторые вещи, касающиеся мадемуазель Солини, которые я хотел бы знать. Будет много лучше, если вы сможете рассказать мне сами. Если нет, то я пошлю де Майда в Варшаву, чтобы все выяснить.

Эффект, какой произвели на генерала эти слова, легко можно понять. Послать де Майда в Варшаву! Это значило раскрыть обман генерала; а это, в свою очередь, означало крах его карьеры и высылку из Маризи; то есть конец всему. Генерал, внутренне трепеща, крепко держал себя в руках. Он сказал самым безразличным, какой только был возможен в данной ситуации, тоном:

— Не могу понять, зачем вы это говорите, ваше высочество. Если вы сомневаетесь во мне…

Принц прервал его:

— Нет, Нирзанн, я не сомневаюсь. Я никогда не был высокого мнения о ваших способностях, но ваша преданность выше подозрений. Вот почему я пришел к вам.

Мне не нужно объяснять вам почему, но дело становится серьезным. Мадемуазель Солини ваша родственница?

— Да, ваше высочество.

Тон генерала был равнодушен и тверд. Следует заметить, что в критический момент генерал был способен и на смелость, и на решительность.

— У нее есть имения недалеко от Варшавы?

— Были, ваше высочество, но теперь их нет. Они не значатся даже в ее имени.

— Она имеет с них капитал?

— Нет, у нее ничего нет.

Принц остро взглянул на него:

— Она тратит в Маризи большие деньги. Откуда она их берет?

К этому вопросу генерал был готов, они с Алиной давно решили, какой на него должен быть ответ. И он ответил:

— Она говорила мне, ваше высочество, что у нее осталась наличность после продажи имений.

— Понятно, — возникла небольшая пауза, потом принц продолжал: — Будьте откровенны со мной, Нирзанн. Что вы знаете о вашей родственнице?

— Очень немного, ваше высочество. Я вам часто об этом рассказывал. Большую часть своей жизни она провела в женском монастыре. Одно время даже собиралась постричься в монахини. Я, кстати, думаю, что она еще не совсем отказалась от этой идеи.

— Есть у нее еще какие-нибудь родственники, кроме вас?

— Никого.

— Абсолютно никого?

— Абсолютно. Я часто рассказывал вам, ваше высочество, что моя семья имеет в моем лице последнего представителя мужского пола. Мы, кажется, обречены на угасание.

Генерал в самом деле добился оттенка скорби.

— Это правда, вы часто мне рассказывали. — Принц помолчал, казалось, он размышлял. Потом сказал резко: — Меня кое-что удивляет, генерал. Почему вы не женитесь на вашей родственнице?

Генерал Низанн улыбнулся:

— Уверяю вас, что тут удивляться нечему, ваше высочество. Во-первых, у нее есть хоть немного денег, а у меня нет никаких. Во-вторых, она не желает.

— А! — Брови принца полезли вверх. — Значит, вы ее об этом просили?

— Много раз, ваше высочество. Разве можно, увидев такой приз, не приложить усилий, чтобы получить его?

Принц улыбнулся; даже от генерала Нирзанна ему приятно было услышать откровение, которое готово было сорваться с его собственных губ.

— Вы правы, — заявил он. — Вы положительно правы, Нирзанн. Она в самом деле приз.

— Приз для принцев, — уточнил генерал, начиная чувствовать себя увереннее.

— Да, приз для принцев, — правитель Маризи нахмурился, — но приз, за который даже принцы должны платить полной мерой. Вот почему я пришел поговорить с вами, Нирзанн. Я знаю, что могу доверять тому, что вы мне рассказали. Я не пошлю де Майда в Варшаву — это было бы бесполезно. Мне известно все, что можно было бы узнать. Я увижу вас сегодня вечером за обедом. Au revoir!

И он вышел так же стремительно и бесцеремонно, как и вошел.

Как только он вышел, генерал Нирзанн вскочил на ноги, не совладав с возбуждением, в которое привели его произнесенные принцем слова. Силы небесные! Что он наделал!

«Приз, за который даже принцы должны платить полной мерой». Это могло означать только одно. Но такое немыслимо! Принц Маризи женится на авантюристке, на деревенской куртизанке? Генерал Нирзанн в смятении рухнул в кресло, застонав от отчаяния.

Его попутал бес в виде этой женщины! Он был ошеломлен и раздавлен внезапно свалившимся несчастьем.

Что делать?!

Нельзя позволить принцу довести его замысел до конца. Все, что угодно, только не это. Принц судил о генерале правильно — несмотря ни на что, генерал все-таки был предан ему. Он хотел подбросить ее принцу только для развлечения, — а теперь что?

Маленький генерал поклялся, что перережет ей глотку, и свою собственную в придачу, прежде чем позволит ей стать принцессой Маризи.

Что-то надо делать, и немедленно. Его первой мыслью, конечно, было пойти к мадемуазель Солини, но он тут же понял, что это бесполезно. Генерал очень хорошо представлял, что произойдет. Угроза разоблачения не устрашит ее, ведь она прекрасно знает: выдавая ее, он заодно выдаст и себя. Следующей его мыслью было отправиться к принцу, чтобы рассказать ему всю правду.

Но и это было чрезвычайно опасно.

Если принц действительно намеревался вступить в брак с мадемуазель Солини несмотря на ее сравнительно скромное происхождение, он, должно быть, и вправду увлечен ею, а в таком случае принц не захотел бы иметь ни малейшего дела с человеком, который, по его собственному признанию, так обманул его.

Целый час генерал оставался в нерешительности, в то время как тысячи вариантов будоражили его мозг. Он опять в отчаянии бросился в кресло, снова вскочил на ноги и быстро забегал по комнате.

Где выход? Что за дьявол эта женщина! Генерал ворошил волосы и взывал к небесам.

Внезапно ему пришла в голову идея, он резко остановился. Может быть… может быть… Он задумался на мгновение, затем, решившись, схватил шляпу и пальто и бросился вниз по дворцовой лестнице.

Лимузин остановился в шаге от лестницы. Генерал вскочил в машину и сказал водителю:

— Отель «Уолдерин»… и быстро.

Через минуту он уже осведомлялся у портье о Ричарде Стеттоне.

— Месье Стеттон? — вежливо переспросил портье. — Я посмотрю, генерал, здесь ли он.

После пяти минут ожидания, показавшихся генералу часом, было сообщено, что месье Стеттон готов принять гостя немедленно.

Стеттон был чрезвычайно удивлен, получив известие о визите генерала Нирзанна. Но он привык решать проблемы по мере их поступления, поэтому позволил себе просто подумать: «Чего бы этому парню от меня надо?»

Однако удивление все же проступало на его лице, когда генерал вошел в комнату.

Мужчины вежливо раскланялись, глядя друг на друга с выражением, которое нельзя было назвать неприязненным, но и сердечным тоже. Что касается генерала, то ему было не до мелкой вражды. Для него сейчас речь шла о жизни и смерти, и он перешел прямо к делу.

— Месье Стеттон, — с места в карьер начал он, — не сомневаюсь, что вы удивились, увидев меня.

Молодой человек согласился, что он, естественно, не ожидал такого визита.

— Я пришел к вам, — продолжал генерал, — озабоченный вопросом, крайне важным для нас обоих, и…

Тут Стеттон прервал его, чтобы пригласить сесть. Генерал засеменил к креслу, пристроил на нем шляпу, сам сел на другое и возобновил речь:

— Мое появление связано с мадемуазель Солини. Я уверен, что вы очень интересуетесь ею.

Стеттон, изумленно ждавший, что будет дальше, согласился, что у такого предположения есть резон.

— То, что я скажу, — продолжал генерал, — возможно, поразит вас так же, как поразило меня. Как вы знаете, я был… э-э… более или менее близок с мадемуазель Солини и в полночи мере осведомлен об отношениях, которые имеют место быть между вами и ею. Так вот, она обыграла вас дважды. Она обманула вас… — Генерал на мгновение остановился, потом выразительно продолжил: — Так вот, месье, если вы или я как-нибудь не вмешаемся, то в течение месяца мадемуазель Солини выйдет замуж за принца Маризи.

Но Стеттон совсем не выглядел пораженным. Наоборот, он улыбнулся как человек, который владеет высшим знанием, и сказал:

— Вы ошибаетесь, генерал.

Когда же генерал принялся уверять его, что он очень хорошо знает, о чем говорит, Стеттон прервал его:

— Извините меня… момент. Неудивительно, что вы введены в заблуждение со всем Маризи в придачу, одно время я и сам обманывался, когда увидел, что принц каждый вечер проводит в доме Алины. Я по праву потребовал объяснений, и она тут же внесла ясность в эту ситуацию.

Принц приходит навещать мадемуазель Жанвур… Если он на ком-нибудь и женится, то, скорее всего, это будет она.

— Вздор! — вскричал генерал. — Говорю вам, это сама мадемуазель Солини.

— Мадемуазель Солини говорит другое, — все так же улыбался Стеттон.

— Значит, она обманывает вас.

— На это мало похоже. Она не решилась бы.

— Но это так! Месье, я буду вынужден раскрыть вам источник моей информации. — Генерал опять запнулся, но все же закончил: — Это сам принц Маризи.

Слова его произвели эффект. На лице Стеттона появилось выражение сомнения и изумления.

— Принц! — воскликнул он.

— Да. Может быть, теперь вы поверите. Мадемуазель Солини лгала вам, что неудивительно. Она намерена выйти замуж за принца; это была ее игра с самого начала. Что самое плохое, принц намерен жениться на ней.

Стеттон с проклятием вскочил на ноги и вплотную подошел к генералу.

— Это правда? — вопросил он.

— Это — правда, месье.

— Принц Маризи сказал вам, что намерен жениться на мадемуазель Солини?

— Ну, не столь открыто. Нет. Но в том, что он именно это подразумевал, ошибки быть не может.

Нависла тишина. Стеттон опять сел в кресло. Генерал с тревогой рассматривал его. Что он собирается делать? На этот вопрос вскоре последовал ответ: американец снова поднялся, быстро подошел к гардеробу и схватил пальто и шляпу.

— Благодарю вас, генерал, — обратился он к Нирзанну. — Правда, мы не друзья, но вы правильно сделали, придя ко мне, и я благодарю вас. Мы вместе в этом деле.

Не стоит терять время.

Генерал тоже поднялся:

— Куда вы собираетесь?

— Навестить Алину. Вы пойдете со мной?

Но генерал уже решил для себя, что позволит Стеттону сражаться одному. У него была наготове дюжина извинений, и он бойко перечислил их все, пока они, вместе покинув комнату, спускались на лифте.

Стеттон не настаивал: напротив, он был рад, что генерал отказался. Они расстались перед отелем; генерал Нирзанн на лимузине возвращался во дворец, а Стеттон взял такси до дома номер 341 на Аллее.

Истина заключалась в том, что Стеттон вовсе не безоговорочно поверил в рассказ генерала Нирзанна. С ним мадемуазель Солини хорошо поработала, играя на его тщеславии, с мастерством опытного музыканта перебирающего нужные клавиши на фортепиано.

Она просто кое-что позволила ему в качестве маленького поощрения, чем вполне убедила, что ждет их свадьбу с таким же нетерпением, как и он. Все свои действия она объясняла совершенно логично. Тем не менее рассказ генерала заставил Стеттона засомневаться, и он сгорал от нетерпения, поджидая мадемуазель Солини в ее… или в его?., библиотеке.

Войдя, она пересекла комнату и подставила ему губы для поцелуя. Он с готовностью, но с недостаточной горячностью принял ее предложение, что не ускользнуло от ее внимания. Она подумала: «Еще несколько дней, Стеттон, и я навсегда распрощаюсь с тобой». А вслух сказала:

— Мой дорогой мальчик, у вас что-то на уме. Видите, как легко я вас разгадала. Это доказательство любви. Ну, давайте выкладывайте.

Стеттон давно уже оставил попытки хитрить с мадемуазель Солини, поэтому сказал просто:

— Это неприятно.

— Силы небесные! Как всегда.

— Это потребует убедительных объяснений.

— Они всегда представляются.

— Дошло до того, Алина, что вы лжете мне.

— Месье!

— Нет, не впадайте в гнев. Видите, я говорю спокойно. Но повторяю, вы лжете мне.

— Что вы имеете в виду?

Стеттон испытующе, но и смущенно глядя на нее помолчал.

— Я скажу вам, что я имею в виду, — сказал он наконец. — Сядьте!

Когда Алина повиновалась, он слово в слово передал ей все, что только что услышал из уст генерала Нирзанна.

Алина молча выслушала его. Когда он закончил, она холодно заметила:

— Ну и что же из этого?

— Значит, это правда! — вскричал Стеттон, внезапно приходя в ярость. Он-то ждал незамедлительных и горячих возражений. — Вы признаете!

— Ничего я не признаю. Я только сказала, ну и что даже если это правда?

— Ответьте мне! Это правда?

Наступила тишина, а он стоял и смотрел на нее сверху вниз пылающим взором. Он повторял вопрос снова и снова, разным тоном, от настойчивого до сердитого; она сидела тихо, не шевелясь, с потупленными глазами. Вдруг она заговорила, и было что-то такое в ее голосе, что приковывало внимание:

— Месье Стеттон, я отвечу на ваш вопрос, но по-своему. Вы готовы меня выслушать?

— Сперва ответьте: да или нет, — настаивал он, — а потом расскажете. Так это правда?

Но она упорствовала, и Стеттон вынужден был отступить.

— Говорите, — сказал он, — но начнем с того, что я знаю то, что знаю, и знаю, что мне делать.

— Это мне известно, — кивнула Алина. — И даже слишком хорошо. Вот почему я хочу поговорить с вами.

Я собираюсь апеллировать к вашему великодушию, а с такой просьбой я не обращалась ни к одному мужчине.

— У меня остался не слишком большой его запас, — сухо заметил Стеттон.

— Наверное, именно поэтому я не очень рассчитываю на успех, — откликнулась Алина. — И все же мне причитается шанс, хотя бы один. Месье, он заключается в том, что вы должны спасти меня.

— Что я и пытаюсь сделать.

— Я не это имела в виду. Я имела в виду, спасти меня от вас. Я в вашей власти; признаю это. И прошу вас быть великодушным.

Терпение Стеттона истощилось.

— Но чего вы хотите? О чем вы говорите? Мне кажется, я уже был достаточно великодушным.

И в самом деле, разве на данный момент больше двух сотен тысяч франков наличными не заперты наверху, в столе мадемуазель Солини?

— Вы были великодушны, — согласилась Алина, — и даже более того, на что я могла рассчитывать. Но сейчас дело не в этом. Мне не нужно денег, месье, я хочу быть свободной.

— Быть свободной? — подозрительно спросил он.

— Да. Разве вы не понимаете? Месье, три месяца назад, — а кажется, что прошло много лет, — я обещала вам выйти за вас замуж. В то время я очень хорошо понимала, что делаю, и шла на эту сделку охотно; и в самом деле, какой у меня был выход? Я была в большой опасности… без помощи… я должна была заботиться не только о себе, но и о Виви. Но с тех пор я питаю отвращение и ненависть к самой себе за это. Вы джентльмен, месье. Я прошу вас отпустить меня.

— Что? Что? Вы…

— Подождите… Дайте мне договорить. Несмотря на то что я презирала себя, я все же имела нерушимое намерение сдержать слово, как только благополучно устрою брак Виви. Такое намерение сохранялось у меня до вчерашнего дня. Но вчера, — здесь голос мадемуазель Солини дрогнул, казалось, она боролась с чувствами, — вчера, месье, один благородный человек — джентльмен — просил моей руки.

— Принц! — с яростью вскричал Стеттон.

— Я не сказала, кто это был, месье. Это было бы нечестно по отношению к нему. Но теперь вы знаете, чего я хочу. Его предложение делает мне честь. Я прошу вас разрешить мне принять его.

Она остановилась, глядя на Стеттона из-под опущенных ресниц. По тому, как он молча смотрел на нее, он, казалось, был тронут. Наконец он сказал:

— Но это невозможно! Я люблю вас!

— Месье, вы не можете отказать мне. Я умоляю вас…

Я умоляю вас о милосердии…

Он повторил еще более твердо и окончательно:

— Это невозможно. Я не могу отпустить вас.

Поведение Алины внезапно изменилось. Она подняла голову и с вызовом посмотрела прямо ему в глаза:

— Вы не дадите мне свободу… не освободите меня от обязательств?

— Нет.

— А что, если я сделаю как хочу?

— Не посмеете.

— Вы решитесь выдать меня?

— Да, если вы меня к этому вынудите.

Наступила тишина. Алина опять опустила глаза. Потом взглянула на него снова и сказала безнадежно:

— Что ж, хорошо, месье. Но тогда еще одно… Знайте, я не позволю вам меня позорить. На нашем с вами договоре поставлена точка.

Стеттон с изумлением смотрел на нее:

— Но что вы собираетесь делать?

Алина ответила тем же тоном, в нем слышались безнадежность и отвращение:

— Что я могу сделать? Мне остается лишь… жизнь в затворничестве и молитвах. Вы найдете меня в монастыре, месье. Я покину вас, чтобы удалиться туда.

Стеттон сразу вскочил и бросился к ней с искренними протестами. Она не должна делать этого! Он не допустит! Он любит ее… И не может отказаться от нее…

Он последует за ней к дверям монастыря… Не позволит ей туда войти! Он не может!

Стеттон бушевал, угрожал и умолял поочередно. Она заключила договор — и должна сдержать слово! Она не любит его? Он не может отказаться от нее… нет, не может! Он сделает все… пойдет куда угодно… даст ей все, чего она захочет.

Но ее не тронули его восклицания.

Ее глаза были мокрыми от слез; увидев их впервые, он подумал, что они восхитительно хороши. И почувствовал неодолимое желание поцелуями стереть их. Но она не позволила ему коснуться ее.

— Никогда, — вскричала она, — никогда, никогда!

Он в отчаянии закричал:

— Но вы должны… вы должны! Я не могу жить без вас! Потерять вас теперь? Это сведет меня с ума! Алина… дорогая моя… послушайте меня, Алина… вы должны выйти за меня замуж!

— Ах, месье. Слишком поздно! Нет… нет… не искушайте меня… я решила…

Он внезапно бросился на колени, умоляя ее выйти за него замуж. Она что-то пробормотала… он отчаянно протестовал… Казалось, его искренность поколебала ее.

Он клялся всем самым святым, что у него ничего важнее в жизни нет. Она взглянула на него и внезапно спросила:

— Могли бы вы жениться на мне сейчас… вечером?

— Почему… что… я не понимаю… — начал заикаться он, совершенно озадаченный.

— Вот и видно, месье. Простите, но у меня были причины сомневаться в вас.

— Что я могу сделать? — вскричал Стеттон. — Жениться на вас сегодня вечером невозможно. Нужно подготовиться… это может показаться странным… Я сделаю все, что могу.

— Значит, вы готовы взять на себя обязательства?

— Конечно! Вы имеете в виду контракт? С радостью!

— Нет, я имею в виду не контракт. Об этом я не просила бы. Но, видите ли… я желала бы быть уверенной…

Вы напишете мне сегодня вечером?

— Написать вам? — Кажется, он не понимал.

— Да, — ответила она. — Напишите то, что вы мне сказали.

Она опять вела какую-то тайную игру. Она даже рискнула улыбнуться — слегка кокетливой, призывной улыбкой, смягчившей ее слова.

Этого можно было не делать, Стеттон и так не видел причины, почему бы ему письменно не предложить женщине замужество, если он только что сделал это устно?

Больше того, он готов был немедленно написать документ, тут же, на столе, в библиотеке.

Алина сразу подумала, что в доме нет другой бумаги, кроме почтовой их с Виви, цветной и пахнущей духами.

А это могло оказаться опасным для ее целей. Она ответила, что совсем не обязательно делать это здесь, в ее доме, будет вполне достаточно, если он пришлет формальное предложение из отеля.

Стеттон ответил в том духе, что намерен сдержать слово. «Вы получите его завтра утром», — пообещал он и отправился своей дорогой.

Глава 18

Предложение номер два

— Чен!

— Да, мадемуазель.

— Почта пришла?

— Да, мадемуазель, я принес.

Было десять часов утра.

Мадемуазель Солини сидела в библиотеке, читая вслух Виви, которая трудилась у окна над каким-то вышиванием. Первая почта разочаровала мадемуазель Солини; в ней было много писем, но того единственного, которого она ждала, не было.

Выражение ожидания и тревоги отразилось на ее лице, когда она брала свежую почту с подноса, который держал перед ней Чен. Алина нетерпеливо перебрала небольшую стопку писем. Ага! На одном стояло «Отель „Уолдерин“.

Она вскрыла конверт и быстро проглядела письмо.

Потом, положив на стол книгу и сказав Виви, что через минуту вернется, она поднялась по лестнице, открыла ящик письменного стола, спрятала в него письмо и опять заперла ящик.

— Вот так! — вздохнула она с явным удовлетворением. — Это все, что касается его!

Потом она вернулась в библиотеку и возобновила чтение — пьесу Мольера — для образования Виви и собственного развлечения.

Утро прошло. Наступил полдень. Потом час дня и ленч. Когда с ленчем было покончено, время подошло уже к двум, и мадемуазель Солини начала выказывать признаки беспокойства.

Она говорила себе, что нет причины волноваться — разве генерал Нирзанн не известил Стеттона, что принц высказал намерение жениться на ней? Тем не менее ее волнение нарастало.

Она подошла к окну гостиной и с полчаса стояла там, глядя на улицу. Потом пошла в свою комнату и там из-за какого-то пустяка поссорилась с горничной. Время тянулось очень медленно.

В четыре часа мадемуазель снова сидела в библиотеке и читала, но только огромным усилием воли могла заставить себя следить за развитием сюжета пьесы. Подошло время обеда, и с ним исчезла надежда. Принц Маризи не появился.

Зато вечером явился Стеттон, и мадемуазель Солини три томительных часа вынуждена была любезничать с ним, чтобы не вызвать его подозрений, поскольку он еще мог пригодиться в качестве альтернативы.

Это было трудно; молодой человек пылал любовью и пожаловал, рассчитывая на обручение и ожидая подобного же пламени. Ей удалось неплохо справиться с ним, но, когда он, довольно поздно, покинул ее, она еле дотащилась до постели, вымотанная и душой и телом. Ожидание угнетало ее, она предпочитала действовать.

На следующий день она ждала только до половины четвертого. В четыре же, поскольку на небе сияло солнце, а погода была хоть и свежей, но не холодной, она взяла с собой Виви и поехала на прогулку, приказав откинуть верх экипажа.

Это было ее первое появление на улице примерно за месяц, и оно произвело легкую сенсацию. Везде, где бы она ни появилась, люди разглядывали ее, перешептывались друг с другом, но в приветствии никто не проявлял повышенной вежливости. Что бы ни говорилось о мадемуазель Солини, все могло оказаться правдой, а в таких случаях горожане были склонны проявлять осторожность.

Они с Виви только-только проехали последний круг по Саварон-сквер, и Алина велела кучеру поворачивать домой, когда они лицом к лицу столкнулись с принцем Маризи, сидящим в своем экипаже бок о бок с генералом Нирзанном.

Он смотрел прямо на Алину. К собственному сожалению, ее лицо покрылось румянцем; она с достоинством склонила голову в приветствии, принц ответил тем же, но, как ей показалось, немного холодно.

Вот и все. Два экипажа разъехались в разные стороны. Алина от досады закусила губу и даже не узнала Стеттона, который вскоре после этого проехал мимо них в туристическом автомобиле.

На следующий день мадемуазель Солини не покидала дом. Через окно гостиной она около часа наблюдала за послеполуденным променадом и несколько раз видела экипаж с принцем и генералом Нирзанном. Ее снова посетила мысль, что генерал выдал ее.

— Но, — убеждала она себя, — принц никогда не простит ему этого. Нет, он мой; нужно быть терпеливой.

Несмотря ни на что, ей было нелегко, и, когда вечером заехал Стеттон, она была с ним предельно добра и любезна. Он не мог говорить ни о чем больше, как только о своем грядущем счастье. Он так настойчиво просил определить дату достижения своей цели, что Алина в конце концов назвала день в начале июня.

Месье Стеттон предложил развлечь ее небольшой прогулкой. Он утром случайно услышал, что в нескольких милях от Маризи на Зевор-роуд стоит старинный французский замок, ныне превращенный в гостиницу.

Он хотел бы знать, не пожелает ли мадемуазель Солини на следующий день прокатиться с ним на его легковой машине. И поспешил добавить: он, конечно, надеется, что Виви составит им компанию. После некоторого колебания Алина приняла его предложение и сказала, что они будут готовы к десяти часам утра.

День прошел вполне благополучно, если не считать небольшого инцидента, который случился, когда автомобиль проносился по холмистому пригороду на запад от города.

Они только что миновали небольшой деревянный мост и повернули налево на прямую ровную дорогу, вправо от которой виднелась группа беспорядочно раскиданных низких строений.

Стеттону, взглянувшему на них, это место показалось знакомым, потом он узнал его и, повернувшись к Алине, заметил:

— Вот там я дрался с Шаво.

Она бросила быстрый взгляд в ту сторону и, кажется, пожала плечами, но ничего не сказала.

Замок находился примерно в пятидесяти милях от Маризи, и они подъехали к нему сразу после полудня.

Все было восхитительно. Они позавтракали на открытой террасе, ярко освещенной солнцем; направо фиолетовой полосой поднимались величественные горы.

На час или даже более того они засиделись за кофе, поданным в маленьких глиняных чашечках. Пока Стеттон и Виви приятно болтали обо всем и ни о чем, Алина смотрела в сторону Маризи, обдумывая некое грандиозное дело. Вскоре они были готовы возвращаться.

Когда Стеттон доставил их к дому номер 341, было уже около пяти часов. Виви взбежала по лестнице в свою комнату; Алина пошла в библиотеку и звонком вызвала Чена.

— Кто-нибудь звонил? — спросила она, когда он появился.

— Да, мадемуазель. Принц был здесь в два часа и еще раз — в четыре.

— Он оставил какую-нибудь записку или сообщение?

— Ничего, мадемуазель.

Глаза Алины блеснули. Наконец-то! Она не сожалела о своем отсутствии, наоборот, посчитала это удачей.

Однако надо было что-то придумать, чтобы принц увидел ее, и как можно скорее; она знала, в чем заключалась ее сила.

После пяти минут размышлений она подошла к телефону и позвонила графине Потаччи. Графиня была рада услышать свою «дорогую Алину»; она даже пожаловалась, что та пренебрегает ею.

По какому делу? Мадемуазель Солини желала получить приглашение на оперу в ложу графини на сегодняшний вечер. Конечно! Графиня будет очень рада видеть ее.

По пути они остановятся у дома номер 341. Алина сказала, что в этом нет необходимости, поскольку она поедет в своей машине, но графиня настаивала. Они с графом позвонят ей в восемь часов.

Алина положила трубку и вызвала Чена, приказав ему накрыть стол к обеду на полчаса раньше, чем обычно.

Потом она легко взбежала по лестнице в свою комнату.

Вся ее усталость после долгой поездки забылась; она была в наилучшем расположении духа и так ласково говорила со своей горничной, что в значительной степени утратила репутацию грозной хозяйки.

Когда двумя часами позже она спустилась к обеду, Виви подбежала и обняла ее, возбужденно воскликнув:

— Спасения нет, как ты хороша!

Алина засмеялась и поцеловала ее. Ничей восторг не порадовал бы ее больше, чем восторг Виви.

Впрочем, в этот вечер восторгов было достаточно, хотя не все они предназначались для ее ушей.

Вечером в опере едва она под руку с графом вошла в ложу, как все бинокли обратились в ее сторону. Но Алина появилась здесь не для этого. Бросив через весь зал быстрый взгляд на ложу принца, она обнаружила, что ложа пуста. Однако было еще рано, принц всегда появлялся позже. Освещение стало гаснуть, тишина опустилась на зал, и оркестр начал увертюру. Потом — сегодня давали «Риголетто» — поднялся занавес, на сцене под тихую музыку возник дворец герцога Мантуи, и горбатый шут начал проделки, которые должны были привести его на путь горя и смерти.

Но Алина не спускала глаз с ложи принца и вскоре была вознаграждена, увидев, как портьеры медленно раздвинулись и появился принц в сопровождении генерала Нирзанна и одного или двух членов семьи.

Потом занавес упал; зал снова осветился; со всех сторон слышалось жужжание разговоров. Полдюжины молодых людей Маризи явились в ложу графини Потаччи, привлеченные туда присутствием красивой русской.

Алина приняла их любезно и весело беседовала с ними, но все время наблюдала за ложей принца, правда только краешком глаза.

Гости удалились; занавес снова поднялся; опять наступил полумрак, и зал затих. На сцене герцог и Джильда начали свой изумительной красоты любовный дуэт.

В конце второго акта ложа Потаччи начала переполняться; казалось, весь Маризи надеялся проникнуть в мысли прекрасной россиянки, заглянув ей в глаза, — ведь известно, никто так не жаждет подтверждения истинности или ложности сплетен, как тот, кто их запустил.

Генерал Нирзанн явился выразить свое почтение графине и мадемуазель Солини; очевидно, он был извещен Стеттоном об успехе миссии, имевшей место три дня назад, потому что со всяческими излияниями тепло приветствовал свою кузину Алину, Алина слушала и его, и еще дюжину других, потому что они пытались говорить все сразу, когда вдруг услышала новый голос, приветствовавший графиню Потаччи. Это был голос принца.

Когда он вошел в ложу, все остальные расступились перед его повелительным взглядом, красноречиво поглядывая друг на друга. Алина смотрела прямо перед собой.

Внезапно она очень близко услышала низкий, прозвучавший музыкой голос:

— Добрый вечер, мадемуазель.

Она ответила сдержанно, не поворачиваясь:

— Добрый вечер, ваше высочество.

Снова раздался его голос, еще тише и еще многозначительнее. Он произнес только одно слово:

— Завтра.

Потом он вернулся к графине Потаччи, которая пялила глаза в надежде понять, что за слово было сказано шепотом, а остальные снова столпились возле красавицы русской.

Однако на лице одного из них заметно было еще кое-что, кроме восхищения. Генерал Нирзанн тоже пытался угадать, что сказал принц. Разумеется, он узнал от Стеттона, что тот получил согласие мадемуазель Солини выйти за него замуж, но генерал начинал понимать, на какие интриги способна Алина. И боялся ее.

Весь последний акт Алина почти не видела, что происходит на сцене; какое ей дело до убитых девиц или преданных шутов? Только пренебрежительно подумала о бедном Риголетто — слабый дурак, препоручивший свою месть другому. Она, мадемуазель Солини, несомненно, действовала бы по-другому.

По пути домой в экипаже Потаччи она пропускала мимо ушей высказывания графа и графини, лишь повторяла про себя одно слово: «Завтра».

Часом позже, одна в своей комнате, она с удовлетворением и одобрением разглядывала себя в зеркале.

Завтра, думала она, завтра.

На следующее утро она проснулась поздно. С удовольствием потянувшись, позвонила горничной; потом последовали ее шоколад и почта, после чего вошла Виви пожелать доброго утра. Она села на краешек кровати, играя с длинными локонами Алины, когда раздался стук в дверь. На разрешение войти появился Чен.

— Месье Стеттон в библиотеке, мадемуазель.

Она на мгновение так растерялась, что не сумела этого скрыть. Но потом сказала тоном человека, принявшего решение:

— Меня нет дома.

Чен замялся:

— Но, мадемуазель… он уже знает… я сказал ему…

— Меня нет дома, — резко повторила Алина, — так ему и скажите.

Чен исчез, чтобы солгать Стеттону. Виви, конечно, была очень удивлена такой внезапной переменой в судьбе месье Стеттона, но смолчала. Девушка давно уже уяснила себе, что чем непонятнее дело, тем меньше вероятности, что мадемуазель Солини внесет в него ясность.

Сжигание мостов позволительно только тогда, когда чувствуешь, что твердо стоишь на ногах; мадемуазель Солини знала это. И поднесла спичку. Всплыло слово принца «Завтра».

Это был день ее триумфа, она была хозяйкой положения. Она доверяла своему гению, и, когда услышала, как открылась входная дверь, услышала голос принца в холле, ее пульс оставался таким же ровным и спокойным, как и лицо. Чен, знавший свое дело, проводил высокого гостя в библиотеку, где в одиночестве сидела Алина.

Принц пересек комнату и взял ее за руку. Алина только заглянула ему в глаза и сразу увидела, что битва окончена и победа одержана. Он пришел требовать приз и готов был заплатить требуемую цену.

Алина решила, что награда не должна достаться ему слишком легко; она помнила, как три дня назад в этой же самой комнате он оставил ее в слезах унижения.

Правда, слезы были притворством, но он-то этого не знал. Так что сегодня он должен удовлетворить ее гордость.

Принц и в самом деле, казалось, чувствовал себя неловко. Он начал с того, что был разочарован накануне, не застав ее дома. Алина, довольная тем, что ей есть, что ответить, подробно рассказала ему о поездке за город и закончила тем, что они с Виви почти решили ехать в Париж на автомобиле и что они предполагают уехать через неделю-другую.

— Вы собираетесь в Париж? — спросил принц таким тоном, словно никто и никогда еще туда не ездил.

— Да. Что так удивляет вас, ваше высочество?

— Я думал, что вы намеревались остаться в Маризи.

— Да, на время. Мы изменили наши планы.

Алина сказала это как бы и не для того, чтобы вызвать протест, а вполне естественно, как о решенном Деле. Это произвело впечатление на принца. Он молча глядел на нее, потом резко сказал:

— Вы менее проницательны, чем я думал, мадемуазель. Разве вы не поняли, что я сказал вчера вечером?

Алина улыбнулась:

— Это было очень загадочно, ваше высочество. Я поняла это так, что сегодня вы окажете мне честь визитом,. — и, глядя прямо на него, добавила: — И вот вы здесь.

— Вполне естественный вывод, — сухо сказал принц. — А у вас нет идей насчет цели моего визита?

— Я не слишком искусна в рассуждениях, основанных на догадках, ваше высочество.

— Но вы очень искусны — не отрицайте этого — в том, что касается чтения в сердце мужчины.

— Возможно… мужчины. Но не принца.

— Это одно и то же.

— Ваше высочество простит меня, но мой опыт учит, что разница есть.

Лицо принца вдруг стало очень серьезным. Он смотрел на мадемуазель Солини так, словно глядел не на нее, а сквозь нее; его мысли, серьезные мысли, казалось, были где-то в другом месте. Вдруг он сказал:

— Если и есть разница, то вы должны согласиться, это не выдуманная разница. Давайте будем откровенны, мадемуазель. Я пришел сегодня сюда не для того, чтобы играть словами, хотя вы делаете это обворожительно. — Он помолчал и, поскольку мадемуазель Солини ничего не говорила, продолжал: — В тот день я сказал что-то, что рассердило и обидело вас. Я не собираюсь просить извинения, хотя надеюсь, что вы простите меня.

Вам, мадемуазель, известно, что моя жизнь не принадлежит мне; и возможно, вы правы, именно здесь лежит разница между принцем и просто мужчиной. Моя семья управляет Маризи две сотни лет. У нас нет королевской роскоши, но есть королевская гордость. При всем дружелюбии и демократичности наших отношений с народом у нас существует традиция, не менее прочная, чем такая же традиция в вашем царском семействе.

Принц немного подождал, глядя на мадемуазель Солини, но она молчала. Он продолжил:

— Мне нет нужды объяснять, мадемуазель, зачем я вам это говорю. Надеюсь, вы это отлично понимаете. Вы знаете, что я люблю вас, потому что умеете читать в сердцах мужчин и играть ими. Я говорю это спокойно и серьезно, поскольку, когда прошу вас стать моей женой и разделить со мной трон Маризи, это касается не только меня, но и других.

Алина перевела дыхание. Она. чувствовала на себе его взгляд, строгий и печальный. Сказать по правде, она была в замешательстве. Торопливые, горячие, пылкие, необузданные слова любви — с этим она справилась бы без труда, но притворяться перед лицом такой спокойной и глубокой искренности было нелегко. Наконец она пробормотала:

— Я не знаю… я не ищу такой чести, ваше высочество… Если это жертва, то я не приму ее.

— Это желанная жертва, мадемуазель. Что касается меня… — тут в голосе принца впервые послышались оттенки эмоций, — что касается меня, то я не колебался бы ничуть. Я люблю вас, и этого достаточно. Когда я говорю о жертве, то, думаю, это касается других. Но они охотно пойдут на нее для меня. Вы принимаете мое предложение, мадемуазель?

— Я… я… — нерешительно проговорила Алина и остановилась.

Нотка нетерпения проскользнула в голосе принца:

— Скажите мне. Вы принимаете?

Алина протянула руку. Принц взял ее руку и прижался к ее пальцам губами.

— Я принимаю, ваше высочество, — тихо сказала мадемуазель Солини, неожиданно для себя тронутая его манерой.

Принц выпрямился и глубоко вздохнул.

— Ах! — воскликнул он уже другим тоном.

Это было не просто восклицание, это было торжество. Затем, во внезапном порыве страсти, которую он так долго сдерживал, принц быстро шагнул к Алине и крепко обнял ее.

— Вот… вот чего я хотел! — Он тяжело дышал. — Я люблю вас… вы, кого… вы, кого… я люблю вас!

— Нет… нет… — Алина оттолкнула его. — Ваше высочество, вы не должны… ваше высочество…

Принц почти отпустил ее, но продолжал обнимать за плечи.

— Не надо так, — сказал он полным любви голосом. — Меня зовут Мишель. Скажите.

— Но… ваше высочество…

— Нет! Скажите!

И снова притянул ее к себе с настойчивой нежностью; он дрожал с головы до ног.

— Скажите, — повторил он.

Она прошептала ему на ухо:

— Мишель…

— Вы любите меня?

— Да.

— Скажите.

— Я люблю вас, Мишель.

Наступила тишина. Долгая тишина, изредка нарушаемая нежным воркованием и короткими наэлектризованными восклицаниями. Наконец принц выпустил ее из своих объятий и заговорил об организации помолвки-с ней было связано много церемоний.

Когда он сказал, что завтра утром с генералом Нирзанном пришлет письмо с официальным предложением, Алина быстро отвернула голову, чтобы скрыть улыбку, которая появилась на ее губах. Легко догадаться, как понравится генералу Нирзанну такая миссия.

Принц объяснил, что выбрал генерала для этого дела из-за его родственной связи с мадемуазель Солини. Он добавил, что все должно держаться в тайне, пока не наступит время официального заявления из дворца.

Все, что он говорил, Алина выслушала с уважением: это было нечто само собой разумеющееся, и она со всем согласилась. Принц готовился уехать. Они провели вместе более трех часов; наступал вечер, в призрачном и унылом свете сумерек библиотека казалась мрачной.

— Я увижу вас завтра, — сказал принц, обнимая и целуя ее. — Скажите мне еще, что вы любите меня.

— Я люблю вас, Мишель.

Минутой позже он уехал.

Алина позвонила, чтобы зажгли свет.

Но ни свет всех на свете ламп, ни даже само солнце не смогли бы сравняться со светом ее глаз.

Глава 19

Генерал на страже

Представьте себе человека — для нас, современных людей, это нетрудно, — так вот, представьте себе человека, который летит в тщательно проверенном, имеющем гарантию безопасности самолете. Он летит на небольшой высоте, внизу, под ним, — веселые зеленые долины, серебристые извилистые потоки, рощи, в которых поют птицы. А выше синее небо, яркий свет солнца и несколько очаровательно легких, кудрявых облачков.

Внезапно небо сплошь покрывается огромными мрачными грозовыми тучами, ветер ревет и закручивается в яростном смерче, вокруг темнеет, и самолет, сильно дрожа, разламывается пополам и, разваливаясь на куски, падает на землю.

Представьте себе чувства и эмоции этого человека, и вы поймете, что испытал генерал Нирзанн, когда при встрече с вернувшимся во дворец принцем тот приветствовал его словами:

— Генерал, я собираюсь жениться на вашей кузине.

Сперва он, правда, ничего не ощущал, потому что был совершенно оглушен. Он пристально поглядел на принца, так, словно его неожиданно щелкнули по затылку, и, заикаясь, произнес:

— Ваше высочество… я… что… ваше высочество сказали…

— Вы поражены? — засмеялся принц.

— Но это невозможно! — вскричал генерал, начиная обретать язык.

— Хо! — воскликнул принц, весело блестя глазами. — Я знаю, что это! Вы ревнуете! Признайтесь, что сами хотели ее получить. Вы опоздали, Нирзанн; кроме того, вы сами назвали ее призом для принцев. — И добавил уже серьезно: — Конечно, вы не должны ни слова говорить об этом… ни слова никому. Явитесь ко мне завтра в десять часов утра; у меня для вас будет поручение.

Если вы… Ну, что вам, де Майд? Ах да, я забыл. Так помните, генерал, ни слова.

Принц вышел, взяв своего секретаря под руку.

Генерал стоял как парализованный, у него на глазах словно рушился мир. Он был не в состоянии думать.

Фраза, которую он употребил сам и которую только что повторил принц, почему-то засела у него голове: «Приз для принцев, приз для принцев».

Он не был уверен, что не сказал этого вслух. Заметив, что слуги с любопытством поглядывают на него, он кое-как пересек огромный холл и поднялся к себе в комнату.

Он оставался там два часа, возбужденно расхаживая взад-вперед. Раздался стук в дверь, и появился слуга.

Принц желает знать, не составит ли генерал Нирзанн компанию ему за обедом.

Генерал ответил отказом, сказав, что будет обедать вне стен дворца. И снова взялся мерить комнату шагами, не в состоянии отыскать лазейку для отступления.

И вдруг неожиданно набрел на решение. Он тяжело вздохнул, потом долго стоял посреди комнаты, разглядывая знакомые предметы, будто прощался с ними навсегда. Слезы стояли в его глазах. Надо отдать ему должное: решительность генерала была сродни героизму; так позволим ему исполнить свой долг. Вздохнув еще раз, он покинул комнату и вышел на улицу. Пятнадцатиминутная прогулка привела его к дверям дома номер 341 на Аллее.

Мадемуазель Солини очень хорошо знала, что ей предстоит, когда в дверях появился Чен и доложил о генерале Нирзанне, желающем ее видеть. А предстояла ей неприятная сцена, вот что. Первым побуждением Алины было отказаться от встречи с генералом.

«Но в конце концов, — подумала она, — это придется когда-нибудь сделать, все равно с этим надо кончать».

— Скажите ему, Чен, что я спущусь через несколько минут.

Как сказал принц, Алина очень хорошо умела читать в сердцах мужчин и, мог бы добавить он, в их голове.

С первого же взгляда на лицо генерала Нирзанна, искаженное раскаянием и отчаянием и, однако же, исполненное силы и решимости, она поняла, что ее задача может оказаться совсем не такой легкой, как она предполагала. Тем не менее в исходе она не сомневалась.

Генерал поднялся и с напыщенным видом подошел к ней. Он не стал зря тратить время на предварительные разговоры. Он сказал почти свирепо:

— Мы одни?

— Да, мы одни, — улыбаясь, сказала Алина и подумала: «Маленький генерал намерен быть театральным».

— Мадемуазель, — заговорил генерал, — три часа назад принц Маризи сказал мне, что собирается жениться на вас.

— Это правда, — спокойно ответила она.

— Простите меня, мадемуазель, но это невозможно.

— Почему невозможно?

— Я не допущу этого.

— Вы ничего не сможете сделать.

— Могу. И сделаю.

Эти слова были выпущены со скоростью и резкостью выстрела. На столь решительное заявление Алина отозвалась недоверчивым жестом.

Потом, не отводя от генерала твердого взгляда, она сказала как человек, вынужденный подыскивать аргументы к вопросу, который уже решен:

— Послушайте меня, генерал. Я понимаю, ваше положение незавидное… И не отрицаю — у вас могут быть ко мне определенные претензии; позвольте мне сказать также — я всегда буду вам благодарна. Но я собираюсь выйти замуж за принца Маризи. Поэтому предупреждаю вас: не пытайтесь препятствовать мне.

— Вы не собираетесь выходить замуж за принца.

— Собираюсь.

— Я этому помешаю.

— Как?

— Рассказав ему о вас правду.

— Ба! Вы не посмеете, мой дорогой генерал; это будет для вас крахом.

— Я очень хорошо это сознаю и подчиняюсь неизбежности.

Алина бросила на него быстрый взгляд: этот тип, кажется, действительно говорит что думает. Что, конечно, нелепо.

— Это совершенно бесполезно, генерал, — сухо заметила она. — Вы просто пугаете меня. Я вас слишком хорошо знаю, чтобы поверить. Вы слишком старый и слишком благоразумный человек, чтобы самому себе перерезать глотку. Я желаю поговорить с вами здраво, а не слушать ваши глупые угрозы.

Она замолчала, ожидая, что генерал разразится громкими заявлениями о своей искренности и серьезности.

Но тот ничего не говорил, а только стоял и рассматривал ее с немного несчастной улыбкой, но с ясными, полными решимости глазами.

Впервые дурное предчувствие заползло в душу Алины. Похоже, этот маленький человек серьезно собирается выступить против нее… Он что, желает утащить ее с собой в преисподнюю?

Но зачем?

Неужели глупец действительно любит ее?

Так далеко зайти и позволить маленькому генералу все сорвать? Ну уж нет!

— Если вы думаете, что с моей стороны это пустые угрозы, то вы ошибаетесь, мадемуазель. — Генерал говорил вполне спокойно и внятно, как будто очень хотел, чтобы его поняли. — Я отвечаю за каждое свое слово. Видите ли, всем, что у меня есть на свете, я обязан принцу Маризи. — В голосе генерала появилась горечь. — Всем. Я люблю его; как его слуга, я умру за него. Знаете ли вы, что он сказал мне на днях? А мы говорили и о вас. Он сказал: «Генерал, ваша преданность выше подозрений». В его устах это величайшая похвала, мадемуазель! Могу честно признаться, я ее заслужил. Вы сказали, что я слишком старый и благоразумный человек, чтобы перерезать себе глотку. Я скорее перерезал бы себе глотку, образно говоря, чем предал бы моего принца.

— Предал бы! — вскричала Алина. — Мой дорогой генерал, кто вас просит предавать его? Разве это предательство — позволить ему жениться на женщине, которую он любит?

Мадемуазель Солини немного сердилась на себя за то, что опустилась до спора.

Генерал спокойно ответил:

— Извините меня, мадемуазель, но если речь идет о вас — да.

— А! — вскричала Алина, в то время как глаза ее метали молнии.

Генерал невозмутимо продолжал:

— Я могу показаться грубым, но ничем не могу помочь; я буду говорить прямо. Вы обманывали и пытались перехитрить меня. Вы предаете и обманываете/месье Стеттона и при этом принимаете от него деньги.

Из-за одного этого вы недостойны роли принцессы Маризи. Но за вами числится и много других сомнительных, скажем так, неблагоразумных поступков… их более чем достаточно. А потому я непреклонен.

— А, вот какой вы джентльмен! — Алина с яростью выплюнула эти слова.

— Я больше не джентльмен, мадемуазель, я только слуга моего принца.

И Алина полностью поверила ему. Все оттенки голоса генерала, все его взгляды говорили о его глубокой серьезности. Сомнений не было: угрозы его совсем не пустые; этот человек действительно сделает то, о чем говорит.

Алина смотрела на него, и, если бы взглядом можно было бы убить генерала, он уже был бы мертв. Ее мозг работал со скоростью света. Было же время, думала она, когда генерал разговаривал с ней совсем иначе! Зачем же она, глупая, ослабила хватку и упустила его из виду! Не стоило пренебрегать им, слишком рано она решила, что он ей больше не нужен! Она бросила на него быстрый, лукавый взгляд. А что, если…

Она подошла к генералу и положила руку ему на плечо. Он, казалось, не заметил этого движения, стоял молча, будто ожидая, что будет дальше.

— Пол, — сказала она, он был почти по-детски доволен, когда она впервые назвала его по имени, — Пол, я не могу поверить, что вы сделаете так, как сказали.

— Не сомневайтесь, — мрачно подтвердил генерал.

Ей показалось, что его плечо слегка дрогнуло под ее рукой. Она подумала, что это хороший знак, и придала голосу толику нежности:

— А я сомневаюсь. Вы не можете быть так жестоки ко мне. Разве вы все забыли? Вы больше не любите меня?

Ее рука обвилась вокруг его шеи; она придвинулась к нему чуть ближе:

— Как вы можете упрекать меня, Пол, за то, что я хочу иметь дом, положение, имя? Вы знаете, что я имела бы все это, если бы могла; нет нужды говорить, где находится мое сердце. Если вы сами не можете жениться на мне, Пол, почему же вы не хотите позволить мне найти счастье там, где оно ждет меня?

Повисла пауза, во время которой генерал разглядывал ее с печальным и сочувствующим видом. Но когда он заговорил, голос его был абсолютно твердым.

— Алина, мне очень жаль — поверьте, — мне очень жаль, но это невозможно. Я принял решение. — И, как бы укрепляясь в своем приговоре, и так уже достаточно жестким, повторил: — Я принял решение.

Алина подумала: «Он слабеет». Ее вторая рука обвилась вокруг его шеи. Ее руки встретились на его плече.

— Пол, — промурлыкала она, глядя ему в глаза, — Пол, послушайте меня. Вы думаете, я перестала любить вас? Я не смогла бы, дорогой. Потому что, выходя замуж за принца, я не обязана отдавать ему свое сердце.

Оно — ваше. Оно всегда будет принадлежать вам. И…

Это была еще одна ошибка. Генерал, сразу понявший, о чем она говорит, снял ее руки со своей шеи и с такой силой оттолкнул ее, что она упала бы, если бы не ухватилась за спинку кресла. Нирзанн стоял, тяжело дыша, разглядывая ее с ужасом и отвращением.

— Мой бог! — вскричал он, задыхаясь от гнева и презрения.

Алина села в кресло, отвернув лицо. Она больше не сердилась; напротив, теперь она была собранной и до чрезвычайности спокойной. Она наконец осознала, что ситуация отчаянная, что только чудо или гениальный ход могли бы спасти ее. Она должна все обдумать — ей нужно время, чтобы подумать! Она повернулась к генералу:

— Вы решили выдать меня? — Она спросила это словно для того лишь, чтобы подтвердить информацию.

Вместо ответа, генерал просто кивнул.

— И вы требуете, чтобы я сама, добровольно, аннулировала свое обещание принцу?

— Я ничего не требую. Я предлагаю вам альтернативу.

Наступила короткая пауза. Потом Алина сказала:

— Я не знаю… мой рассудок отказывается… я не знаю, что сказать. Дайте мне время подумать…. Оставьте меня и возвращайтесь через час.

— Тут не о чем думать, — резко ответил он. — Выбор прост: да или нет.

— Но я должна подумать… у меня голова идет кругом… Что плохого я могу сделать за час? С вашей стороны было бы куда мудрее позволить мне этот брак, если хотите, чтобы я в своем ответе предусмотрела и ваши желания.

— Я не предполагаю рассмотрения моих желаний, мадемуазель; я не желаю, чтобы вы это делали. — Он помолчал, но она ничего не сказала, и тогда он продолжил: — Я думаю не о себе, а о принце. И, позвольте мне сказать вам это, я не буду ждать ни часа, ни десяти минут. Я не доверяю вашему слову… Я даже не разрешу вам остаться в Маризи. Когда я доведен до предела, то не останавливаюсь ни перед чем. И я опасаюсь вас.

— В самом деле, генерал? Вы мне льстите, — саркастически усмехнулась Алина, она тянула время. — Вы не доверяете моим словам? Что же еще вам от меня нужно?

— Не знаю… что-нибудь… письмо… согласие… я должен иметь что-нибудь, написанное вами. Если до того, как я покину этот дом, у меня ничего подобного не будет, то я направлюсь прямо к принцу и расскажу ему все.

Письмо! Алина быстро отвела глаза, чтобы не выдать своих мыслей. Письмо! Постой… как это можно сделать… О, минутку подумай! А! Она чуть не выдохнула это вслух. Идея! Постой… Постой… Да! Ее мозг лихорадочно работал, мысли вспыхивали подобно молниям быстрыми, яркими вспышками вдохновения.

— Вы настаиваете на немедленном ответе?

— Да.

— И вы сказали… письмо…

— Да. Письмо к принцу. Это было бы самое лучшее.

— И я должна покинуть Маризи?

— Сразу.

Опять повисла тишина, пока Алина сидела, очевидно размышляя. Генерал стоял, разглядывая ее со спокойным видом человека, который готов умереть и скорее умрет, чем сдвинется с места.

Вдруг Алина сказала:

— Я уеду.

— Вы уедете? — вскричал генерал, не ожидавший этого.

— Да. Я уеду. Сразу. Сегодня вечером… или завтра утром. И я напишу вам ваше письмо. Когда-нибудь вы заплатите за это, генерал. Не знаю ни чем, ни когда, но заплатите. — Она поднялась.

— Я предполагаю, мадемуазель. — Генерала не тронула ее угроза, он этого ожидал. — Но позвольте мне предупредить вас: не пытайтесь обмануть меня. Мне нужно письмо сейчас, и вы должны покинуть Маризи завтра не позднее этого же часа.

Потом, видя, что Алина направилась к дверям, спросил:

— Вы куда?

— В свою комнату, писать письмо, — был ее ответ.

Он ничего не сказал, и она исчезла.

Генерал сел ждать. А ведь, кажется, ему удастся выйти из этой истории почти без ущерба для собственной шкуры. Генерал ощутил даже некоторое подобие благодарности к мадемуазель Солини, не слишком сильной благодарности, конечно, но все же. А когда через пятнадцать минут она вернулась, держа в руке розоватый конверт, он посмотрел на нее не так презрительно, как еще полчаса назад. Теперь он чувствовал скорее доброе к ней расположение.

Алина, подойдя к нему, отдала конверт. Он не был запечатан. На нем была почтовая марка и под ней адрес: «Мишелю, принцу Маризи, дворец Маризи, Маризи».

Генерал оглядел конверт, взглянул на адрес и опустил письмо в карман.

— Это — конец всему, — сказала Алина, — всему. — В тоне ее были печаль, смирение, но и гнев тоже. — А теперь, генерал, я намерена кое-что потребовать от вас, я заслужила это, вы не можете мне отказать.

Генерал поклонился и собирался было заговорить, но она перебила его:

— Я намерена покинуть Маризи завтра утром. После того, что произошло, я здесь не останусь. Но мне не хотелось бы, чтобы принц получил это письмо До того, как я уеду. И не хотелось бы, чтобы вы сами прочли его раньше завтрашнего утра. Причин объяснять я не стану, прочтя письмо, вы сами все поймете.

Вы должны пообещать мне это, генерал, должны поклясться.

— Я обещаю, даю слово, — сказал генерал, тронутый, несмотря ни на что, этой сдержанностью перед лицом несчастья. — Я с радостью обещаю, мадемуазель. И если есть еще что-нибудь…

Алина, казалось, на мгновение задумалась.

— Только то, — сказала она наконец, — что, если месье Стеттон спросит вас обо мне, скажите ему, что вы ничего не знаете. Ничего. Обещайте мне.

— Обещаю, даю слово, — повторил генерал, опять подумав про себя, что дешево отделался.

— Помните, вы не должны читать письмо до завтрашнего утра. И конечно, оно должно прийти по почте.

Вот почему на нем марка — принц не должен знать, что вы его видели.

Конечно нет, подумал генерал, а вслух сказал:

— Я дал вам слово, мадемуазель. Я все сделаю именно так, как вы просите.

Возникла неловкая пауза. Алина отодвинулась, будто давая понять, что больше говорить не о чем. Генерал неуверенно начал:

— Мадемуазель… Алина… мне очень жаль…

Она посмотрела прямо на него:

— Мне не нужно ваше сочувствие. Оставьте меня… все. Оставьте меня..

Генерал тут же повернулся и, больше ничего не говоря, покинул дом.

Глава 20

Генерал держит слово

Генерал Пол Нирзанн хорошо спал всю ночь. Его самолет, — возвращаясь к нашей короткой метафоре из предыдущей главы, — выправился и снова мирно плыл в небе. Единственным облаком на горизонте оставалась потеря Креста Бата; генерал сожалел об этом. Но он. твердо знал, что это была малая цена.

Он был несказанно рад, что полностью покончил с мадемуазель Солини. На самом деле он никогда не любил ее и даже, в прошлом, ее опасался. Говоря по совести, хорошо, что и он, и Маризи избавились от такой женщины, как мадемуазель Солини.

Он не сомневался, что она, как и обещала, покинула Маризи. И в самом деле, Маризи — последнее место, где ей захотелось бы остаться после того, как рухнули все ее планы.

Данное Алине слово генерал сдержал. Он положил письмо, не открыв его, в ящик своего письменного стола, хотя и удивлялся немного ее странным условиям.

Поднялся генерал чуть позже обычного. Одеваясь, он пел — вернее, производил некие напоминающие пение звуки, потом съел плотный завтрак в своей комнате.

Потом выпил кофе и, взглянув на часы, обнаружил, что на них уже двадцать пять минут десятого.

Он помнил, что принц приказал ему явиться в десять часов, — зачем, можно было легко догадаться, — но, подумав, что перед этим надо бы прочесть письмо, подошел к столу и вынул его из ящика.

Конверт вызвал в нем воспоминания: он лично получил несколько точно таких же. Мысленным взором он увидел угол небольшого изящного письменного стола Алины, на котором в коробке черного дерева лежала стопка розовых и голубых конвертов. Этот был розовым.

Генерал вздохнул, открыл письмо и прочитал:

«Его Высочеству принцу Маризи.

То, что я собираюсь сообщить Вам, без сомнения, удивит Ваше Высочество. Что касается меня, то это разбивает мне сердце.

Я должна сказать или слишком много, или слишком мало, я предпочитаю последнее, поэтому постараюсь быть немногословной.

В нескольких словах — я не могу выйти за Вас замуж.

Ваше Высочество знает, что я не написала бы это без причины, и веской причины. Простите меня за то, что я не называю ее.

К тому времени, когда Вы будете читать это письмо, я покину Маризи и никогда Вас больше не увижу. Ах, Мишель, — могу ли я назвать Вас так еще раз или уже нет? — я думала, что первое письмо, которое я напишу Вам, будет совершенно иным.

Ничего больше сказать не могу — Adieu[7].

Алина Солини».

Генерал перечитал письмо трижды и с каждым разом хмурился все более.

Не то чтобы он обнаружил в нем какую-то ошибку, напротив, он счел его безукоризненным. Но почему Алина так упорно настаивала, чтобы он не читал его до утра?

Генерал не понимал этого. И снова перечитал письмо.

Решительно в нем не было ничего такого, что объяснило бы столь странное требование.

«Но что из этого? — пожал он плечами. — Письмо есть, этого достаточно, вполне достаточно». Он вложил его в конверт, прошелся языком по клеевой полоске и запечатал конверт.

Потом нажал на звонок, находившийся на стене возле стола.

Но тут же спохватился, что этого не следует делать, что он должен сдать письмо на почту сам.

Когда мгновением позже появился слуга, генерал отпустил его, сказав, что должен сам исполнить это дело.

Потом поднялся, взял пальто и шляпу, вышел на улицу и опустил письмо в ближайший почтовый ящик.

Услышав, как оно упало на дно почтового ящика, генерал удовлетворенно вздохнул и направился обратно во дворец.

К тому времени, когда он добрался до своей комнаты, оставалась буквально минута до десяти. Сбросив в кресло пальто и шляпу, он тут же поспешил в апартаменты принца, находившиеся этажом ниже в том коридоре, который мы уже видели дважды. Генерал, как придворный, имел привилегию входить в священные покои, и обычно входил туда, слегка расправив плечи.

Принц, как ему показалось, пребывал в наилучшем расположении духа. Когда вошел генерал, он был занят с де Майдом, своим секретарем, но вскоре они закончили, и де Майд собрался уходить.

Генерал Нирзанн демонстративно посторонился, чтобы пропустить его. Он недолюбливал де Майда и при каждом удобном случае демонстрировал это.

— Я смотрю, вы сегодня пунктуальны, Нирзанн, — заметил принц, когда за удалившимся секретарем закрылась дверь.

— Разве я не всегда пунктуален, ваше высочество?

— Полагаю, всегда. Дело в том, мой дорогой генерал, что у вас так много добродетелей, что их трудно запомнить.

Генерал вежливо улыбнулся на эту маленькую шутку принца.

— Ваше высочество, вы очень добры, если помните хотя бы одну из них, — ответил он, именно так и думая.

— Вы никогда не станете придворным льстецом, Нирзанн, вы для этого слишком неловки, — засмеялся принц, усаживаясь в свое кресло и приглашая генерала сесть в кресло по другую сторону стола.

— Но давайте к делу. Вы, конечно, знаете, чего я от вас хочу?

— Могу догадаться.

— Уверен. Вы доставите мое формальное предложение вашей кузине. — Принц привел в порядок бумаги на своем столе. — Мы с де Майдом поработали над ним.

Я думаю, мы оформили все в надлежащем виде, но нужно еще кое-что вписать. Для начала, как имя ее отца?

Понимая, что фарс должен быть доигран, генерал после короткого колебания ответил:

— Николас… Николас Солини.

Принц что-то записал:

— А матери?

— Я… видите ли, я не знаю… — пробормотал генерал, — то есть я забыл фамилию ее семьи. А имя ее такое же, как у моей кузины — Алина.

Принц снова записал. Потом поднял глаза и нахмурился:

— Теперь об ее имениях под Варшавой. Вы говорили, что они больше не на ее имени?

— Да, ваше высочество.

— Тогда, я думаю, вполне можно считать, что ее резиденция находится здесь, — заметил принц. — Давайте посмотрим, что получилось. — Он с минуту смотрел в бумагу, потом начал читать вслух: — «Мадемуазель Алине Солини, Маризи, дочери Николаса Солини, Варшава, и его жены Алины от Мишеля Вильяма Феодора Альберта Кеффа, принца Маризи, герцога Жернан, кавалера ордена Местаниз. Его Высочество настоящим…»

Генерал уважительно выслушал созданный принцем довольно длинный документ от начала до конца.

Когда-то в этой же самой комнате генералу был прочитан такой же документ — много лет тому назад.

Когда эта мысль пришла ему в голову, он невольно поднял взгляд на портрет, висевший над камином, — портрет женщины около тридцати лет, с темными волосами и серьезными глазами.

«Она бы поблагодарила меня, — подумал генерал, — если бы могла. Как хорошо, что мадемуазель Солини не заняла ее место».

— Вы сейчас же отнесете это мадемуазель Солини, — распорядился принц. — Я хочу, чтобы все подготовительные мероприятия были проведены без задержек, чтобы оглашение состоялось как можно скорее. Вы поведете дело. Конечно, со всеми надлежащими формальностями.

Понимаете, Нирзанн, я горю желанием ускорить все церемонии.

Генерал постарался улыбнуться:

— Вполне могу это понять, ваше высочество.

— Да. Поскольку вы — единственный родственник мадемуазель Солини, то вы будете исполнять обязанности в этом качестве во время свадьбы. И пока я не забыл, у меня для вас есть маленький презент.

Принц выдвинул ящик стола, вынул оттуда небольшую коробочку слоновой кости, открыл ее и показал золотой крест на желто-зеленой ленте.

— Ваш Крест Бата, генерал. Вот, позвольте мне… Что?

В чем дело?

— Я… я… ничего, ваше высочество. — Мгновенная судорога боли исказила лицо генерала. — Это… Я что-то почувствовал… уже проходит.

— Вот что значит не обедать дома, — с улыбкой сказал принц. — Вы сами знаете вашу слабость, генерал.

— Уже проходит, — повторил генерал, которому, кажется, стало легче. — Ваше высочество, простите меня… я бы не… в вашем присутствии…

— Силы небесные! — смеясь, прервал его принц. — Не извиняйтесь! Несварение желудка несовместимо с уважением к принцам.

— Вы, ваше высочество, как всегда, добры. — Генерал встал. — Я готов отправиться с вашим… э… поручением, если вашему высочеству угодно. Если там что-нибудь…

Голос генерала вдруг прервался, черты его лица опять исказились болью. На сей раз длилось это вдвое дольше.

— Что?! — опять вскричал принц, глядя на него с внезапной жалостью.

Генерал, ослабев, опустился в кресло, его остановившиеся глаза были широко открыты, губы дрожали.

Принц поспешно подошел к нему, тревожно воскликнув:

— Что с вами, Нирзанн? Вы заболели? В чем дело?

— Я не знаю, ваше высочество. — Казалось, генералу трудно говорить, он попытался встать на ноги, но опять упал в кресло. — Может быть… если я… если я…

И вдруг, совершенно неожиданно, с его губ сорвался крик боли — крик боли человека, переживающего предсмертные муки.

— Помогите! — вскричал он, опять пытаясь подняться. — Ради бога, спасите, помогите мне!

Все произошло так внезапно, что какое-то мгновение принц стоял как парализованный. Но в следующий момент он уже звонил в звонок на столе, вызывая слугу.

Потом принц опять подскочил к генералу и попытался поддержать его, медленно сползающего с кресла на пол.

На крик принца в комнату ворвались двое или трое слуг. Одного он послал за водой, другого за врачом, а третий помогал ему поддерживать генерала.

Это было все, чем они могли помочь несчастному.

Генерал изо всех сил боролся с приступами накатывавшей боли, и все-таки его страдальческие крики разносились по всему дворцу и были слышны даже на улице.

Ворвались другие слуги и домочадцы с воплями удивления и ужаса. Кругом царили шум и суматоха. Все решили, что принца убивают.

Прибежал запыхавшийся де Майд, предложивший занять место принца возле Нирзанна, но принц покачал головой и крикнул:

— Врача!.. Пошлите за врачом!

В тот же миг вошел доктор — человек лет шестидесяти или старше, спокойный и знающий, пользовавший еще отца нынешнего принца. Он пробрался сквозь толпу к генералу, извивавшемуся в руках принца и слуги.

Вид генерала был ужасен. Глаза его дико вращались, лицо стало красным и исказилось, изо рта шла пена.

Старый доктор бросил на него один взгляд, повернулся и рявкнул:

— Освободить комнату!

Потом повернулся к слуге, пришедшему вместе с ним, отдал ему быстрые, четкие указания, и слуга тут же убежал исполнять поручение. Де Майд приказал всем выйти из комнаты, что и было исполнено в несколько минут. Остались только врач, принц и де Майд.

Генерал Нирзанн соскользнул на пол. Врач опустился рядом с ним на колени, поддерживая обеими руками его голову. Теперь движения генерала стали слабее, хотя тело все еще сотрясали мучительные конвульсии; он громко стонал.

Вошел слуга, получивший указания доктора, он принес баул врача с инструментами и лекарствами. Де Майд крикнул:

— Вот, доктор… Вот то, что вам нужно!

Наступила тишина, нарушаемая только утихающими стонами генерала. Врач поднял голову и мрачно сказал:

— Отошлите слугу. Слишком поздно.

— Но что это? — закричал принц. — Это ужасно!

Ради бога, что это?

Врач не отвечал. Он внимательно смотрел на генерала, тело которого от головы до ног сотрясала дрожь. Но глаза еще были осмысленными. Врач наклонился к нему и отчетливо произнес:

— Посмотрите на меня, генерал. Вы узнаете меня?

Генерал перевел на него взгляд, он задыхался, чувствовалось, что голос пробивается через его горло с огромным усилием и болью:

— Да… Анчевин… да. — Он снова перевел глаза на принца. — Ваше высочество… послушайте… перед смертью… Алина… Алина…

Он замолчал, больше ничего не было слышно. Доктор взял кувшин и капнул несколько капель ему на губы, потом наклонился и сказал:

— Генерал, ответьте мне, если сможете. Соберите все свои силы. Вы отравлены. Вы знаете, кто это сделал?

Внезапный свет блеснул в глазах генерала — свет осознания. А вслед за этим появилось выражение такой ярости и ненависти, такого отчаяния, что и де Майд, и принц невольно отпрянули.

И снова с губ генерала сорвались слова, но уже шепотом, едва слышно, хотя он прилагал ужасные усилия, чтобы говорить отчетливо.

— Отрава! — задыхался он. — Да… Я знаю… да… клей… клей.

Вот и все. Еще несколько раз он открывал рот, видимо силясь сказать что-то, но уже не смог. Его пальцы судорожно вцепились в одежду; глаза закрылись, потом снова открылись; дрожь прошла по всему телу, и он затих.

Доктор поднялся с колен и повернулся к остальным.

По выражению его лица они поняли, что все кончено. На их лицах отражался вопрос — ужасный вопрос. Доктор мрачно ответил, не дожидаясь, пока они зададут его вслух:

— Ваше высочество, генерала отравили. И каким-то быстродействующим ядом — чем-то, что действует в течение часа. Знаете…

Принц возбужденно прервал его:

— Я ничего не знаю, Анчевин. Он сидел здесь, разговаривал со мной; приступ начался сразу, без всяких предварительных признаков. Почему… не могу поверить… только десять минут назад…

Он вдруг замолчал и стоял, глядя на тело генерала, лежавшее на полу у его ног, словно только теперь начал понимать, что произошло. Прошло много времени, потом он тихо и нежно сказал:

— Бедный старый Нирзанн… преданный слуга и верный друг.

Никто не сомневался, что маленький генерал достоин такой эпитафии.

Потом вдруг потрясенный принц повернулся к остальным:

— Анчевин, вы никому не должны повторять того, что только что сказали. Назовите какой угодно диагноз, но только не упоминайте об отравлении. Де Майд, сделайте все, что необходимо. Позвоните Дюшесне и устройте ему встречу с Анчевиным, но при этом дайте ему понять, что какое бы расследование он ни вел, он обязан строго хранить тайну. Мы должны это сделать ради… ради него.

— Ваше высочество, необходимо вскрытие… — начал было доктор.

— О боже! — воскликнул принц. — Анчевин, вы невыносимым. Делайте все, что нужно, только не говорите об этом. Де Майд, генерала нужно перенести в его комнату.

— Да, ваше высочество.

— И не забудьте внушить Дюшесне, что необходимо соблюдать строжайшую тайну. Если хоть что-нибудь…

Он был прерван звонком. Это звонил телефон на столе принца. Де Майд подошел к столу и поднял трубку.

Все услышали, как он сказал:

— Да, принц здесь. — Пауза, потом де Майд спросил: — Кто это? — потом: — Одну минуту, пожалуйста. — Де Майд прикрыл ладонью трубку и повернулся к принцу. — С вами хочет поговорить мадемуазель Солини.

С возгласом удивления принц поспешно взял трубку из руки секретаря и сказал:

— Вы можете идти… оба. Вернетесь через пять минут.

Когда и врач, и де Майд вышли, он сказал в трубку:

— Алина! Это вы, Алина?

— Да, ваше высочество.

— Ах, я узнаю ваш голос.

— И я узнаю ваш. — Короткая пауза. — Я хотела спросить ваше высочество… я хотела узнать, получили ли вы сегодня утром письмо от меня?

— Письмо? Нет.

— О! Значит, оно не было отправлено. Я очень рада.

Сегодня утром я послала его по почте, а полчаса назад обнаружила его у себя на письменном столе.

— Обнаружили его на своем столе? — повторил озадаченный принц.

— Да. В конверт, адресованный вам, я положила письмо, адресованное кое-кому другому. — В ее смехе прозвенело легкое серебро. — А я как раз не хочу, чтобы вы прочли это письмо. Вот потому и звоню — я не хочу, чтобы вы даже вскрывали его, — опять серебристый смех. — Вашему высочеству известно, что у каждой женщины имеются сугубо дамские секреты.

— Известно, — признался принц и чуть было не засмеялся в ответ, но тут его взгляд упал на тело генерала Нирзанна, лежавшее на полу возле его ног, и смех замер у него на губах.

— Я верну вам ваше письмо, не вскрывая, Алина.

Сейчас же попрошу об этом де Майда.

— Я опасаюсь… что кто-нибудь еще может прочесть его.

— Понимаю. Я сохраню для вас ваш секрет. Ведь я имею на это право, не так ли?

— Да, ваше высочество.

— Не так!

— Тогда… да, Мишель.

Принц удивился, что почему-то не сказал ей о смерти ее родственника, но решил, что такое сообщение, внезапное, по телефону, может вызвать слишком тяжелый шок. Впрочем, и из газетных воплей…

Он спросил, может ли навестить ее через полчаса, поскольку должен сообщить ей кое-что важное, чего нельзя сказать по телефону. Договорившись, он опустил трубку на рычаг, и тут же раздался стук в дверь.

Это был де Майд, доложивший, что слуги приготовили комнату генерала и сейчас придут, чтобы перенести его туда. Принц ничего не ответил, только мрачно кивнул.

Потом, когда секретарь вышел, он подошел к телу маленького генерала и молча стоял, глядя на него сверху вниз.

Его мысли вернулись к предсмертным словам генерала. Они были об Алине и о нем, принце. «Возможно, — так думал принц, — я и Алина — единственные, кого любил генерал Нирзанн. Но потом… в самом конце…»

Принц озадаченно нахмурил брови, пробормотав вслух:

— Клей! Теперь ни один черт не скажет, что имелось в виду под словом «клей».

Ответа на этот вопрос никогда не найти.

Глава 21

Стеттон начинает охоту

Молодость — это возраст самомнения, высокомерия, тщеславия и эгоизма. Это возраст Ричарда Стеттона. Так что вы вполне можете догадаться о чувствах молодого человека, которому четыре раза подряд — дважды в день — у дверей дома мадемуазель Солини было заявлено, что она отсутствует.

В первый раз он поверил этому. В следующий — удивился. В третий раз — усомнился. В четвертый визит он оттолкнул с дороги Чена и прошел насквозь гостиную, библиотеку, столовую и кухню. Везде было пусто, только слуги хихикали у него за спиной.

Что делать? Он все-таки не совсем еще дошел до точки, чтобы подняться по лестнице и силой ворваться в ее комнату. Кроме того, он чувствовал, что становится смешон. Он покинул дом, угрожающе поглядев на Чена, который во время этих поисков неотступно следовал за ним.

По пути обратно в отель он купил газету. И первое, что попалось ему на глаза, было сообщение о смерти генерала Пола Нирзанна.

На следующее утро, чувствуя, что ситуация несколько вышла из-под контроля, Стеттон отправился за советом к своему другу Фредерику Науманну и перво-наперво рассказал тому всю историю своих отношений с мадемуазель Солини. Даже о том пылком предложении выйти за него замуж, на которое он истратил весь свой эпистолярный талант несколько дней тому назад. Во все время повествования Науманн пристально смотрел на него в недоверчивом изумлении.

— Ты же не хочешь сказать, что сделай такую глупость и послал ей предложение в письменном виде? — вскричал молодой дипломат.

Стеттон не видел оснований считать себя глупцом.

Науманн даже застонал.

— Дорогой мой друг, делать ей предложение — это ужасно, тем более делать это в письме! Конечно, самая Дурная шутка, какую она могла бы с тобой сыграть, это заставить тебя жениться на ней, но один Бог знает, что она может надумать еще. Не проси у меня совета. Единственное, что я могу сказать, — возьми обратно это письмо и сожги его, а пепел забери с собой в Сан-Франциско и развей его над Тихим океаном. Мне она не по силам, я умываю руки.

Этим Стеттону и пришлось удовольствоваться.

После этого целых два дня он не подходил к дому номер 341. На утро третьего дня в компании с Науманном он побывал на похоронах генерала Нирзанна в церкви Монтрозин. Церковь была переполнена народом, но из всей толпы Стеттон видел только фигуру стройной женщины в черном под густой вуалью, сидевшую впереди, рядом с принцем Маризи.

Это была Алина, которая, как единственная родственница генерала, представляла собой, конечно, главное лицо на похоронах.

Прислушиваясь к заунывным песнопениям священника, Стеттон заодно обдумывал только что пришедшую ему в голову мысль. Возможно, в конце концов, думал он, — поскольку вид Алины в траурных одеждах, хоть он и сознавал, что это чистое лицемерие, расположил его к великодушию, — возможно, в конце концов, ее действительно не было дома, когда он заходил.

Он слишком нетерпелив. Он должен сделать… ну, он должен сделать то, что собирался сделать сегодня же.

По окончании церемонии Стеттон вместе с Науманном отправился на квартиру приятеля. Там они проговорили до полудня. Стеттон рассчитал, что похороны, включая посещение кладбища и возвращение, займут часа два, поэтому в час дня он покинул Науманна и отправился занимать пост напротив дома номер 341 на Аллее.

Он ожидал минут пятнадцать, когда увидел, что к дому подъехал экипаж принца. С его помощью из экипажа вышли Алина и Виви. Принц проводил их до дверей, потом опять сел в экипаж и направился во дворец.

Стеттон подождал еще минут пять, потом перешел улицу, поднялся на несколько ступенек крыльца и позвонил.

— На этот раз я узнаю, — мрачно пробормотал он. — Я покажу кое-что этой ловкой мадемуазель.

Он встал близко к дверям, готовый ворваться в дом, как только дверь откроется.

Но дверь не открывалась. Через минуту он позвонил снова. Прошла еще минута — никаких признаков, что внутри кто-то есть.

Он нажал пальцем на кнопку и долго держал так, не отпуская ее, потом начал со злостью колотить в дверь.

И опять никакого ответа.

Он прижался лицом к стеклянной двери и попытался что-нибудь разглядеть внутри; это ему не удалось, но он понял, что кто-то стоит в дальнем конце холла и спокойно наблюдает за ним. Еще минут пять он то звонил, то колотил в закрытую дверь. Затем, бормоча проклятия, бросил это занятие и возвратился на свое место на другой стороне улицы.

Теперь даже ему стало ясно, что мадемуазель Солини не предполагала и не желала видеть его. Он принял этот факт как данное, но понять ничего не мог. Ведь он, Ричард Стеттон из Нью-Йорка, Ричард Стеттон, который стоит — или скоро будет стоить — десять миллионов долларов, собирался жениться на этой женщине!

Она что, с ума сошла? Алина Солини — никто, без гроша, изгой. — Это ли не абсурд! Да во всей Америке не найдется и десяти девушек, которые не ухватились бы за такой шанс! Положительно она не в себе!

Но в себе она или не в себе, было совершенно ясно, что она не хочет его видеть. Игнорирует. Отказала от дома! Дома, за аренду которого платил именно он! К моменту возвращения в отель Стеттон довел себя до предельной ярости.

Он постарался взять себя в руки и обдумать собственные возможности. Колотить в дверь было бессмысленно. Он надумал подстеречь ее на улице, но потом решил, что это ниже его достоинства. Жаловаться агенту месье Дюро, хозяина дома, было невозможно по той простой причине, что дом был снят на имя Алины.

Он решил, что самое лучшее для него — покинуть Маризи, записав эти расходы — что-то около полумиллиона франков — в счет оплаты жизненного опыта, и забыть мадемуазель Солини раз и навсегда. Он даже вскочил на ноги, поклявшись немедленно упаковать чемоданы, но остановился прежде, чем приступил к этому занятию. Лицо Алины стояло перед ним.

Соблазнительный изгиб губ, белая нежная кожа, дивные глаза, ощущение ее рук на его шее, ее мягкое дыхание на его щеке, сладкие слова любви, которые она шептала ему на ухо. Нет — опять! проклятие! — он не может бросить ее… он не должен! Он сел к столу и написал ей письмо на девяти страницах.

После этого он ждал три дня. Ответа не было. Он послал еще одно, длиннее прежнего — можно с уверенностью сказать, что оно растрогало бы и камень.

Со всей своей самоуверенностью он ожидал ответа и почувствовал страшное разочарование, когда на следующее утро обнаружил, что никакого ответа нет. Тогда он побрел в читальный зал отеля и принялся за газеты. И первое, на что наткнулся его взгляд, был жирный заголовок:

«ПРИНЦ В СРЕДУ СДЕЛАЛ ОБЪЯВЛЕНИЕ о своей помолвке с мадемуазель Алиной Солини.

Это неудивительно, поскольку все общество восхищалось ею и искало ее расположения с момента прибытия прекрасной россиянки в Маризи.

Помолвка одобрена Советом. Свадьба состоится в конце июля».

Стеттон, застыв, пялился на заголовок минут пять, в то время как его лицо постепенно становилось похожим на лицо человека, читающего собственный смертный приговор. Потом машинально, словно в забытьи, он прочел всю статью от начала до конца.

Там было много подробностей о мадемуазель Солини, говорилось о ее происхождении, сообщалась дата рождения и так далее. Предстоящий брак назывался настоящим браком по любви. Свадьба должна была бы состояться в более ранние сроки, но мадемуазель Солини находится в трауре по поводу недавней кончины ее родственника, генерала Пола Нирзанна.

Сообщения с поздравлениями были получены со всех концов Земли. Et cetera, et cetera[8].

Стеттон поднялся и вышел на улицу. Он был ошеломлен; он не знал ни куда идти, ни что делать. Все-таки сначала он шел быстро, но потом, выругавшись вслух, остановился.

Что проку? Его не допустят.

Появилась другая мысль — он должен явиться к принцу Маризи и рассказать ему всю правду о мадемуазель Солини. Им овладела дикая ярость, он хотел ударить Алину, уничтожить ее. Крупными, стремительными шагами он понесся ко дворцу, но ему не суждено было туда добраться.

Потому что он вдруг почувствовал чью-то руку и услышал голос над ухом:

— Хэлло! Что случилось? Ты выглядишь так, будто идешь под дулами тысячи орудий.

Это был Науманн. Стеттон остановился.

— Алина собирается выйти замуж за принца, — выпалил он, словно объявляя о конце света.

— Я это знаю, — сдержанно ответил Науманн. — Об этом говорит весь город. Хорошо, что ты избавишься от нее, приятель. Но будет ли принцу от этого весело!

— Еще как будет, — мрачно пообещал Стеттон. — И ему не придется долго ждать. Я как раз направляюсь во дворец.

Науманн пронзительно взглянул на него:

— Зачем? Что ты собираешься делать?

— Я собираюсь вырыть яму ей самой. Я намерен рассказать о ней принцу все.

Лицо молодого дипломата вдруг стало серьезным, очень серьезным. Схватив Стеттона за руку, он многозначительно сказал:

— Друг мой дорогой, ты этого не сделаешь.

— Нет? Вот увидишь!

— Но это глупость… безумие… самоубийство!

— Не вижу почему. Во всяком случае, я намерен это сделать.

Повисла пауза, два молодых человека обменивались взглядами. Наконец Науманн сказал:

— Стеттон, иногда ты бываешь самым большим ослом, каких я когда-либо видел. Послушай меня минуту! Ты осознаешь, насколько все это серьезно? Ты хоть подумал, что это значит, прийти к принцу и рассказать всю историю жизни женщины, на которой — принц публично объявил об этом — он намерен жениться?

Если ты не представишь доказательств — причем недвусмысленных, неопровержимых и незамедлительно — по каждому слову, которое произнесешь, то через две минуты окажешься в тюрьме.

Решимость в глазах Стеттона уступила место колебанию и сомнению; сила этих слов впечатляла. Он сказал:

— Но что я могу? Тьфу, пропасть, неужели ты не понимаешь — я должен что-то предпринять!

— Давай-ка вернемся ко мне, — сказал Науманн, взяв Стеттона под руку. — Обсудим это дело.

Стеттон неохотно позволил повести себя в обратную сторону. Тут и там им встречались мальчишки-газетчики, выкрикивавшие новости о помолвке принца с мадемуазель Солини, красавицей русской. На углу улицы стояла группа людей, по жестам которых нетрудно было догадаться, что они обсуждают. Везде были видны улыбающиеся и сияющие лица.

— Какого черта они все в связи с этим так счастливы? — вопросил Стеттон.

— В расчете на будущее, — ответил Науманн.

На что американец буркнул, что такое за пределами его понимания.

Придя в квартиру Науманна, они начали, как выразился молодой дипломат, «обсуждать это дело». Сначала Стеттон не желал слышать никаких доводов. С оттенком этакой бравады он заявил, что для него принц Маризи такой же человек, как и любой другой, и что никто и ничто на свете не может помешать ему отомстить мадемуазель Солини, этой вероломной, ненавистной, отвратительной предательнице.

— Я согласен с тобой, — признал Науманн, — что она такова и есть и даже более того. Но что ты можешь с этим поделать? Ну, придешь, расскажешь обо всем случившемся, а какие такие доказательства против нее ты сможешь привести?

— Я… я… Да дюжину!

— Какие, например?

— Во-первых, я расскажу, что она не родственница генерала Нирзанна. Это была ложь.

— Как ты собираешься это доказать?

На лице Стеттона появилось такое выражение, будто у него требовали доказательств, что Земля круглая.

— Как я собираюсь это доказать? Зачем? Ты и так это знаешь. Она не больше родственница генералу Нирзанну, чем я!

— Совершенно верно, — терпеливо подтвердил Науманн, — но тебе следует помнить, что генерал умер. У тебя должны быть доказательства.

Стеттон в результате был вынужден признать, что доказательств у него нет.

— Но ведь можно составить целый перечень того, что я рассказывал тебе! — нетерпеливо воскликнул он. — Как я нашел ее в женском монастыре в Фазилике, как она согласилась выйти за меня замуж, как она выстрелила в человека с бородой, который спас нас и который, как ты знаешь, был ее мужем, как она отравила Шаво…

Потерявший терпение Науманн перебил его:

— Но, повторяю, на все это должны быть доказательства — абсолютно на все. Ты же сам не верил, что Шаво отравила она.

— Да, зато теперь верю. Как и в то, что я дал ей четыреста тысяч франков с тех пор, как она прибыла в Маризи.

— Господи боже! — Науманн смотрел на него с изумлением. — Не хочешь ли ты сказать, что дал ей такую сумму денег? И как? Чеком? На счет?

— Нет, большей частью наличными и драгоценностями. Чеков не было.

Науманн пожал плечами и даже всплеснул руками:

— И опять, где доказательства?

— Но я лично оплатил аренду дома; сам отдал деньги Дюро. Это кое-что.

— Не много. Ведь можно сказать, что ты действовал как ее агент. Стеттон, ты не выдерживаешь критики. Самое же плохое во всем этом то, что неделю назад ты послал ей письмо с предложением брака; это самое сильное оружие, которое она сразу же использует против тебя, как только ты что-нибудь скажешь. А других обвинений, с которыми ты мог бы пойти к принцу, у тебя нет. Если ты это сделаешь, то потом будешь очень раскаиваться.

В конце концов, Стеттон был вынужден согласиться, что друг прав.

— Будь генерал Нирзанн жив, еще можно было бы что-то доказать, — мрачно сказал Стеттон, и Науманн согласился с ним. — А теперь — делать нечего. Нечего.

Но жажда мести все еще владела Стеттоном. Он треснул кулаком по столу и крикнул:

— Вот что я скажу тебе, Науманн. Я отдал бы миллион долларов наличными, только чтобы добраться до нее! Клянусь!

Хмурый Науманн, засунув руки в карманы, стоял у окна и рассматривал Уолдерин-Плейс.

Услышав слова Стеттона, он повернулся и резко сказал:

— Так. Есть шанс.

— Шанс? Что ты имеешь в виду?

— Шанс добраться до нее, как ты выразился.

— Во имя Господа, как?

— Найти Василия Петровича.

Стеттон стоял, разглядывая приятеля; до него доходило медленно. А тем временем молодой дипломат продолжал:

— Ты рассказывал мне, что он был только ранен в тот день в Фазилике… что ты спас ему жизнь. Значит, есть смысл рассчитывать на то, что он все еще жив и ищет женщину, которая оскорбила его и хотела убить. Если ты сможешь его найти, он скорее проследит, чтобы она не вышла замуж ни за принца Маризи, ни за кого-нибудь другого. Вот тебе и желанная месть.

— Но где он может быть?

— Это вопрос. В Варшаве его нет, это я точно знаю, поскольку не раз писал туда. Но где-то же он есть. Ищи его. Объяви по всей Европе; отправляйся сам, авось найдешь какие-нибудь следы. Вполне возможно, что он все еще в Фазилике. Найди Василия Петровича, а он завершит остальное.

— Видит Бог, я так и сделаю! — вскричал Стеттон.

Они обсудили детальный план поисков. Времени было еще много; согласно оглашению, свадьба должна состояться в конце июля, а сейчас только начало апреля.

Теперь, когда сделаны были первые, сулившие успех шаги, Науманн признался себе, что в глубине души имел собственный, жизненно важный интерес в этом деле и касался он его любви к мадемуазель Жанвур. Но Стеттону было не до них с Виви, его голова была занята одной-единственной сверхсложной задачей.

Во-первых, они приготовили объявление, которое Науманн обязался разослать во все центральные газеты Европы и России. Оно гласило:

«Василий Петрович из Варшавы, пожалуйста, немедленно свяжитесь в Маризи или через Берлин с господином Науманном».

Во-вторых, Науманн передал Стеттону всю возможную информацию, которая могла бы пригодиться для поисков, и вообще оказал всяческое содействие, сожалея, что не может принять личное участие в поисках.

Он дал Стеттону письма к своему отцу в Берлин и знакомым в Варшаве, Санкт-Петербурге и Париже и еще к дюжине людей из дипломатических миссий, расположенных в разных городах. Стеттон предложил обратиться за помощью в полицию, но Науманн наложил вето на эту идею, объяснив:

— Это может быть опасно. Ведь неизвестно, что произойдет, если мы найдем его. Обращение в полицию мы оставим в качестве последнего средства.

Наконец, когда после четырехчасовой дискуссии все было более или менее выстроено, они решили, что Стеттон покидает Маризи немедленно.

На следующее утро одним из пассажиров «Зевор-экспресса» был мистер Ричард Стеттон, Нью-Йорк. Целью его путешествия была Фазилика.

Прошло три месяца, прежде чем Стеттон вернулся в Маризи. К этому времени он объехал пол-Европы и почти всю Россию.

Начал он, как и было решено, с Фазилики. И ничего не нашел.

Он побывал близ Варшавы, где управляющий имением Василия Петровича, прочитав письма Фредерика Науманна, встретил его с распростертыми объятиями.

Но о своем хозяине ничего сообщить не мог, — абсолютно ничего, — он ничего не слышал о нем примерно с год. Тем не менее кое-какие ключики управляющий все-таки дал.

Именно на этом основании Стеттон отправился в Санкт-Петербург. И опять никаких следов.

Далее он направился в Берлин, где разыскал отца Науманна, который высказал ему ряд предположений, но это тоже ни к чему не привело. В конце концов и эта сумасбродная идея, и это, судя по всему, бессмысленное занятие превратились в своего рода манию.

Он побывал в Париже, Риме, Будапеште, Вене, Москве, Марселе, Афинах и первого июля опять оказался в Варшаве. Времени оставалось мало, и Стеттон, утомленный и душой, и телом, решил вернуться в Маризи, чтобы посоветоваться с Науманном, от которого за все три месяца имел не более одного-двух сообщений.

Он прибыл в Маризи в восемь часов вечера и направился прямо в отель «Уолдерин», чтобы принять ванну, переодеться и пообедать. После этого он пошел к Науманну на Уолдерин-Плейс.

Науманн страшно ему обрадовался, но был весьма опечален отсутствием результатов. Стеттон, однако, не желал впадать в отчаяние, заявив, что у них есть еще почти месяц до свадьбы и что при помощи полиции они все же могли бы добиться успеха. Но посреди своей речи он остановился, увидев, как удивлен Науманн.

— Разве ты не слышал? — вскричал молодой дипломат. — Тебя что, совсем на свете не было? Разве ты не получил дюжину или около того моих писем, которые я послал тебе за последние несколько недель? Ты в газеты хотя бы заглядывал? Дорогой мой друг, бракосочетание принца Маризи и мадемуазель Солини состоялось две недели назад!

Глава 22

Опять назад

В эту ночь Стеттон с Науманном просидели за беседой в знакомой уже нам комнате далеко за полночь.

Науманн рассказал о своих неоднократных попытках увидеться с Виви. Когда его старания наконец увенчались успехом, появилась принцесса и приказала ему покинуть дом. Кроме того, после свадьбы принца германский министр получил вежливое уведомление, что герр Фредерик Науманн объявлен в Маризи persona non grata, в результате Науманну уже намекнули, что в течение месяца он будет переведен в Вену. Ему было отказано даже в визите во дворец, когда он позвонил туда в последней, отчаянной попытке увидеть Виви.

Науманн полагал, что эти и многие другие случаи связаны между собой, что причина у них одна. Впрочем, когда Стеттон возвращался к себе в отель, он уже ничего не помнил из рассказа приятеля. Все его мысли были только о том, что Алина потеряна для него безвозвратно; он все еще не мог осознать, как могло случиться, что женщина, которая обещала выйти за него замуж, которая дарила ему свои поцелуи и шептала слова любви, стала принцессой Маризи.

Только теперь впервые он понял всю степень своего безумного увлечения ею. Оставшись в одиночестве в своей комнате, он предался глубокому отчаянию. В эту ночь он так и не уснул.

Утро не принесло облегчения. Тысячу раз за ночь он пытался внушить себе, что все кончено; что ему следует покинуть Маризи, и чем скорее, тем лучше. Но решиться на отъезд никак не мог.

Его преследовало лицо Алины; оно все время стояло перед глазами. Он не понимал, любит он ее или ненавидит; он только чувствовал, что никогда не сможет забыть ее.

Потом внезапно его настроение изменилось, и он стал проклинать ее всеми известными ему проклятиями. Он готов был уничтожить ее, убить себя, но больше всего хотел отомстить.

Что же касается Василия Петровича, то Стеттон потерял всякую надежду найти его. Кроме всего прочего, в глубине души он был уверен, что пуля Алины в то незабываемое утро в Фазилике была смертельной. Василий Петрович мертв, говорил он себе, поэтому отомстить может только он, Стеттон. И он поклялся, что так оно и будет.

Именно в таком настроении после отвратительного завтрака он вышел на улицу. Ему особенно некуда было идти, поэтому, случайно оказавшись возле Уолдерин-Плейс, 5, он поднялся по лестнице в квартиру Науманна.

Молодого дипломата не было дома. Стеттон опять вышел на улицу и пошел по направлению к германской миссии. Там он провел минут пятнадцать, болтая с Науманном, которого тоже нашел в удрученном состоянии духа.

Бесцельно слоняясь, в одиннадцать часов он оказался на Аллее, ломая голову над тем, куда идти и что делать, и вдруг остановился, обернулся и обнаружил, что стоит прямо перед мраморным дворцом принца Маризи. Выходит, он притащился туда совершенно бессознательно, помимо своей воли и желания.

Пока он стоял там, глазея на величественные бронзовые двери, его внезапно охватило сокрушительное желание, которое, по сути, бродило в его мозгу все это утро. Теперь оно овладело им с такой силой, что он даже не решился разобраться в нем.

По мраморным плитам он миновал бронзовые ворота и передал свою карточку слуге, подошедшему к двери, заявив, что ему настоятельно необходима аудиенция у принца.

Его провели широким коридором в приемную и оставили там ждать. В приемной находилось еще несколько посетителей тоже, очевидно, ожидавших аудиенции.

Через несколько минут слуга появился снова и пригласил одного из дожидавшихся следовать за ним. Прошло еще минут десять, и Стеттон услышал от дверей собственное имя.

— Месье Стеттон, теперь принц желает видеть вас.

Стеттон на некотором расстоянии следовал за слугой по коридору, затем вверх на один пролет лестницы и далее в большую, затянутую гобеленами парадную комнату, дух официоза и церемонности которой подчеркивали даже ковры, устилавшие полированные полы.

За столом в огромном кресле из черного дерева сидел принц Маризи; чуть поодаль, за столом поменьше, сидел что-то писавший молодой человек. Когда Стеттон вошел, слуга от дверей громко провозгласил его имя.

Стеттон пересек комнату и остановился в нескольких шагах от принца.

Принц не снизошел до приветствия, хотя не так давно они три или четыре раза обедали за одним столом.

Вместо этого он поднял глаза и резко спросил:

— Вы хотели видеть меня?

— Да, ваше высочество.

— И что?

Стеттон поколебался, потом вполголоса сказал:

— Ваше высочество, наверное, предпочли бы… То, что я хочу сказать, предназначено только для ваших ушей.

— Вы в этом уверены, месье?

— Совершенно уверен.

Принц повернулся к молодому человеку за столиком и распорядился:

— Де Майд, оставьте нас. Вернетесь, когда месье Стеттон выйдет.

Де Майд без единого слова поднялся и удалился.

— Пожалуйста, будьте кратки, месье Стеттон, — сказал принц. — Другие ждут.

— Я постараюсь, ваше высочество. — Стеттон воззвал к своей храбрости. — То, что я скажу, будет для вас, ваше высочество, и удивительным, и неприятным, но вы должны поверить, что мой единственный мотив — услужить вам. Это касается мадемуазель Солини… принцессы, я хотел сказать.

— Принцессы? — Принц остро посмотрел на Стеттона и нахмурился.

— Да, ваше высочество. Есть некоторые весьма неприятные, но, к несчастью, имевшие место вещи, о которых вы должны знать и о которых, я уверен, вы не знаете. Вашему высочеству оскорбительно будет услышать о них, но потом вы будете мне благодарны.

Принц нахмурился еще больше:

— Вы хотите сказать, что у вас есть какие-то обвинения в адрес принцессы?

И опять Стеттону понадобилась вся его храбрость. Он твердо ответил:

— Да, ваше высочество.

— Какого рода?

— На это я смогу ответить, только подробно все рассказав.

— Они серьезны?

— Да.

Принц нажал кнопку звонка на столе. Когда появился слуга, он приказал:

— Передайте принцессе, что мы просим ее присутствовать.

Слуга исчез.

— Но, ваше высочество… — начал было протестовать Стеттон.

Принц прервал его:

— Именно так. Я сам управляю своими делами, месье.

Ожидание длилось пять минут. Стеттон лихорадочно думал о том, что должно произойти. Принц просматривал бумаги, лежавшие на его столе.

Дверь тихо отворилась, и вошла Алина. Наверное, она успела спросить у слуги о том, кто находится у принца, потому что, увидев Стеттона, не проявила не только удивления, но и вообще никаких эмоций. Она пересекла комнату и остановилась возле принца, который заговорил первым:

— Мадам, я послал за вами, чтобы вы услышали то, что хочет сказать месье Стеттон. Он хочет поговорить о вас. Теперь, месье, приступайте и будьте лаконичны.

Месье Стеттон вдруг возымел огромное желание провалиться сквозь пол. Он осознал, что Науманн был прав — в высочайшей степени прав. Ему нечего было сказать; он ничего не осмелится сказать.

По глазам принца он очень отчетливо видел, что произойдет с человеком, который попытается опозорить женщину, носящую столь славное имя, без — как выразился Науманн — несомненных и немедленных доказательств.

Он несколько раз открывал рот, чтобы начать говорить, и не мог подобрать слова. Им владело только одно, довольно позорное, желание — бросить все и сбежать.

Принц сказал с легким нетерпением:

— Ну, месье?

И тут, поскольку Стеттон продолжал молчать, раздался голос принцессы:

— Ваше высочество, я могу понять затруднение и нежелание месье Стеттона говорить при мне. Я очень хорошо знаю, что он желал бы сказать, и вполне естественно, что он колеблется, стоит ли это говорить в моем присутствии. Мне очень жаль, что он вообще посчитал необходимым говорить, но ваше высочество уже знает, что я далеко не совершенство.

Судя по легкой улыбке, которая мелькнула на лице принца, похоже было, что он совсем не уверен в чем-либо подобном. Принцесса повернулась к Стеттону:

— Месье, если бы вы позволили мне объясниться за вас, я буду рада это сделать.

Стеттон кивнул, и на лице его отразилась признательность.

— Вы, ваше высочество, будете неприятно удивлены тем, что я сейчас скажу, — начала принцесса, почти слово в слово повторив то, что несколькими минутами ранее сказал Стеттон, — но я надеюсь на ваше прощение, хотя сама я в прощении не нуждаюсь. Я буду кратка.

Ваше высочество, вспомните день, когда вы оставили меня, — как я думала, навсегда, — ужасно несчастной и в слезах. На следующий день месье Стеттон просил меня стать его женой, и я приняла его предложение.

Действительно, — принцесса пристально посмотрела на Стеттона, не замечая, что на лице принца появилось выражение удивления, — у меня до сих пор хранится полученное от него письмо, которым, ручаюсь месье Стеттону, я буду очень дорожить.

Три дня спустя вы, ваше высочество, зашли ко мне в ложу в опере и дали мне повод поверить… то есть сказали мне, что заедете ко мне на следующий день. В тот же вечер я отказала месье Стеттону. Не отрицаю, я заслуживаю упрека; это был несколько вероломный поступок, и месье Стеттон имел все основания почувствовать обиду на меня.

Принцесса остановилась, посмотрела сначала на принца, потом на Стеттона, ее прекрасное лицо было скромным и трогательно умоляющим. Принц казался очень удивленным. Глядя на молодого человека, он сурово спросил:

— Что же это, месье Стеттон? Вы называете серьезным обвинение женщины в том, что она изменила свое решение?

Что касается Стеттона, то он потерял дар речи. Гнев на свою беспомощность, удивление дьявольской хитростью и поразительной изворотливостью Алины и совершенно неуместная благодарность за то, что его затруднительное положение разрешилось, — все эти сложные чувства повергли его в замешательство. Он молчал.

Тем временем принц требовательно смотрел на него, ожидая, когда тот заговорит. Стеттон хотел наброситься на женщину, которая стала принцессой Маризи, с ожесточенными обвинениями, но не посмел и не смог. И кончил тем, что вообще ничего не сказал.

Не говоря ни слова, он отвесил глубокий поклон принцу и принцессе, повернулся и пошел к двери.

Уже дойдя до двери, Стеттон услышал голос позади себя:

— Пусть он идет, Мишель.

Еще минута, и он оказался на улице.

Ну что ж, все кончено. Так он думал. Для него навсегда потеряна не только Алина, но и какая бы то ни было надежда на мщение. Конец авантюре, которая должна была бы привести его к алтарю счастья. Эта глава закрыта. Не стоило бы тратить время на рыдания над пролитым молоком; к такому, вполне философскому, заключению он пришел, когда добрался до дверей своей комнаты в отеле «Уолдерин».

Он без аппетита съел ленч, с час прогуливался по улицам, еще часик поболтал со знакомыми, встреченными на Уолдерин-Плейс.

В три часа дня он обнаружил, что сидит в читальной комнате отеля с книгой в руках, но смятенные мысли мешали ему читать.

Внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече. Подняв глаза, он увидел стоявшего рядом Фредерика Науманна.

— Я ищу тебя уже два часа. Куда ты, черт побери, подевался?

Стеттон, не считавший нужным посвящать друга в подробности своей блестяще выполненной миссии во дворце, ответил, что он никуда особенно не девался.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказал Науманн. — Давай поднимемся в комнату.

Стеттон, которому не хотелось разговаривать не только с Науманном, но и с кем бы то ни было вообще, нехотя поплелся к лифту и далее в свою комнату.

По правде говоря, молодой дипломат выглядел как человек, который принес новости. Но какие новости могли бы сейчас заинтересовать Стеттона?

Они сели, закурили по сигарете, и Науманн начал:

— Сегодня утром я получил письмо.

Это не показалось Стеттону такой уж катастрофой, и он ничего не ответил.

— Письмо от мадемуазель Жанвур, — возбужденно продолжал молодой дипломат. — Что ты думаешь об этом?

— Не могу сказать, что я вообще о чем-нибудь думаю.

Науманн фыркнул:

— Да? Ну что ж, а я думаю. За последние два месяца я написал ей не менее дюжины писем и потратил небольшое состояние на взятки и подкупы. И вот — первое слово, которое я получил от нее.

— И что же она написала? — Это было сказано с полнейшим равнодушием.

— Не много. Но кое-что. Стеттон, я собираюсь жениться на ней. Я не могу жить без нее. Но принцесса не позволяет ей иметь со мной дело… и она не имеет.

Об этом она и говорит в своем письме.

Так какого черта ты предполагаешь жениться на ней?

— Но это еще не все, что есть в письме, — продолжал Науманн, не обратив внимания на слова Стеттона. — Она пишет, что все равно любит меня; что она никогда не сможет полюбить никого другого, а вслед за этим просит меня не посылать ей больше никаких писем. Ну, это решать мне. Я намерен написать в Берлин сегодня вечером. В течение двух дней полиция всего мира отыщет Василия Петровича.

— Они его не найдут.

— Почему?

— Потому что он мертв.

Науманн остро взглянул на него:

— Ты так думаешь? Откуда ты знаешь…

— Я не знаю. В конце концов, у меня нет об этом точных сведений. Но я совершенно уверен, что он умер.

Господи боже! Разве я не обыскивал все углы Европы так тщательно, что мог бы отыскаться даже микроб?

Нет, это бесполезно.

— Ты говоришь так, словно тебе безразлично, найдем мы его или нет, — с сердцем сказал Науманн. — Что случилось?

— Ничего. Я с этим покончил. Вот и все. Покончил со всем этим делом. Я устал. Позволь мне сказать кое-что, Науманн. Еще не родился человек, который мог бы справиться с Алиной Солини. Мне она не по силам, и тебе она не по силам. Я бросаю это. Завтра утром я уезжаю в Нью-Йорк.

— Нет! — вскрикнул Науманн. — Я же вижу, что-то случилось. Вчера ты разговаривал иначе. Так что же случилось?

В конце концов Стеттон поведал ему в деталях о своем визите во дворец.

Когда он закончил рассказ, Науманн заявил, что не видит в происшедшем, хотя оно и весьма оскорбительно для Стеттона, каких-либо причин, которые могли бы столь внезапно заставить его отказаться от всех своих планов; напротив, случившееся должно бы придать Стеттону энергии и усилить его жажду мщения.

Но Стеттон неколебимо стоял на том, что утром покинет Маризи. Когда через три часа Науманн поднялся, собираясь уходить, они пожали друг другу руки и распрощались, потому что Науманн сегодня вечером обедал вне Дома, а Стеттон предполагал уехать завтра ранним утром.

И не уехал. Он все подготовил для отъезда, его ничто больше не задерживало, но он оказался не в состоянии заставить себя уехать.

Науманн не без задней мысли высказал предположение, что Стеттон, вероятно, дожидается карнавала Перли, который должен был начаться через неделю или две. Карнавал, объяснил Науманн, происходит в Маризи ежегодно в разгаре лета, а уличное театрализованное шествие в день открытия карнавала будет возглавляться принцем и принцессой в золотой колеснице. Без сомнения, сказал Науманн, Стеттону захочется это увидеть.

— Захотелось бы, — ответил Стеттон, — если бы рядом со мной был Василий Петрович. Я полагаю, тогда принц в своей золоченой карете вернулся бы во дворец в одиночестве.

Прошло три дня, и утро четвертого все еще застало Стеттона в Маризи. Дюжину раз он решал покинуть город первым же поездом и уехать на запад, но не отваживался, хотя никаких очевидных препятствий тому не было. Однажды на Аллее он встретил Алину с Виви. Она поклонилась ему вежливо и дружелюбно, а он почувствовал дикое удовлетворение, вызывающе грубо повернувшись к ней спиной.

Но на четвертый день он, наконец, совершил решительный прыжок. В час дня он зашел к Науманну в миссию, чтобы попрощаться. Науманн со смехом покачал головой.

— Если бы я верил, что ты действительно собрался уезжать, — заявил он, — я бы стал тебя отговаривать.

Карнавал состоится на следующей неделе, грех пропустить его. Это бесконечно забавно. Ты должен быть здесь.

— Вот увидишь, — возразил Стеттон, — я решил окончательно. Прощай, старина. Может быть, когда-нибудь еще увидимся.

Через три часа он действительно сидел в купе берлинского экспресса, мчащегося по равнине со скоростью шестьдесят миль в час. Он убеждал себя, что видит в последний раз не только Маризи, но и Европу. Места, ранившие его. Он хотел обратно в Америку. В Нью-Йорк! Все, что угодно, лишь бы совсем другое. Через неделю он забудет об Алине Солини. И начнет работать.

Маризи! Он ненавидел его!

На пару дней он задержался в Берлине, чтобы позвонить и попрощаться с друзьями и знакомыми, и на один день — в Париже для таких же процедур. Потом он отправился в Лондон, где провернул некоторые дела в филиале производственной компании его отца, из-за чего задержался на три дня дольше, чем рассчитывал, и заказал себе место на «Лавонии», которая должна была отплыть из Ливерпуля через несколько дней.

Вечером он посетил театр и поужинал в «Савое» с одним своим старым, еще гарвардским товарищем, который приехал в Англию в качестве агента по американским автомобилям.

От манеры разговора приятеля и вереницы воспоминаний Стеттону показалось, что он уже дышит воздухом Штатов. Как это здорово звучит! Как это здорово опять ступить на манхэттенские тротуары!

И хотя на следующее утро это ощущение уже сопровождалось чувством печали и сожаления, к тому времени, когда Стеттон сел в поезд на Ливерпуль, он был готов предаваться самым приятным размышлениям.

Он признался себе, что и не сознавал, насколько ему хотелось домой. Лица отца и матери стояли перед ним.

Он удивился, обнаружив, как сильно соскучился по ним, и с нетерпением ждал поезда, который отвезет его в Ливерпуль.

Он первым спустился из поезда на ливерпульскую платформу, запруженную толпой.

Было три часа пополудни. Хрипло кричали таксисты, мужчины и женщины носились во всех направлениях, дикторы железнодорожной станции и агенты пароходств и компаний заглушали друг друга с истинно британской бесцеремонностью, и все это под вопли мальчишек-газетчиков, выкрикивавших последние новости из вечерних газет.

Стеттон, подозвав такси, приказал отвезти его на пирс и тут же сунул мальчику пенни за газету.

Он передал свой багаж таксисту и сел в машину. И сразу развернул газету.

В верхнем левом углу большими черными буквами было напечатано «Экстра», а ниже такими же черными, но чуть поменьше, было напечатано нечто такое, от чего лицо Стеттона внезапно побелело.

И всю дорогу, пока такси грохотало по грубым булыжникам Ливерпуля в сторону пирса, он сидел как парализованный, уставясь на заголовок. Потом прочитал короткое сообщение под ним:

«Маризи, 19 июля Сегодня в Маризи выстрелом анархиста убит принц Маризи, вместе с принцессой возглавлявший пышное шествие карнавала Перли.

Принцесса едва избежала той же участи и теперь находится в шоке.

Убийца схвачен».

Ниже было напечатано: «О подробностях читайте в следующих номерах».

Такси остановилось; дверца распахнулась; они прибыли на пирс. Голос таксиста привел Стеттона в чувство:

— Приехали, сэр!

Стеттон, такой бледный, будто увидел привидение, сказал:

— Я передумал уезжать. Отвезите меня обратно на вокзал, и неситесь как дьявол.

Еще через тридцать минут он снова был в поезде, на пути в Маризи.

Глава 23

Награда — два миллиона долларов

В большинстве случаев власть не может ни существовать, ни развиваться без денег. Политическая власть в том числе. Когда политическая власть терпит неудачу, следует крах.

Таковы приблизительно были мысли Алины, принцессы Маризи, когда она после полудня сидела в одиночестве в своем будуаре во дворце.

Прошла неделя со дня убийства принца и три дня после его похорон. Принцесса заперлась во дворце, отказываясь видеть кого бы то ни было, кроме одного-двух самых близких друзей.

За время жизни с принцем Маризи она мало что узнала и о государственных, и о его личных делах; она только-только начинала пробовать свое влияние в мелочах, вот и все. Но со смертью принца перед ней встала необходимость управлять Маризи; весь следующий день она просидела на троне, принимая Совет.

С тех пор она многое узнала и многому научилась, в частности, из уст де Майда услышала, что государственная казна исчерпана почти до дна, а личная казна принца и вовсе пуста, но, что еще хуже, есть долги.

Принцесса была озабочена и долгами государства, и личными долгами принца, то есть, можно сказать, ее собственными долгами. У де Майда она выяснила, что очень трудно достать наличные даже на хозяйственные расходы, на содержание дворцовых слуг.

Среди долгов были и шестьсот тысяч франков, заплаченные за доставленный из Парижа великолепный бриллиантовый крест, который принц подарил Алине в качестве свадебного подарка. Еще больше долгов было в Маризи.

Со времени смерти принца кредиторы шумно требовали свои деньги и, что еще хуже, отказывали в дополнительных кредитах. Принцесса была уже в долгу перед сокровищницей государства, к тому же сокровищница практически тоже была пуста.

Не слишком приятная ситуация для принцессы, недавно понесшей тяжелую утрату. Так думала Алина, но надо отдать ей должное: вместо того чтобы тратить время на стенания по поводу трудностей, она искала пути их решения.

Сначала она подумала, что следует увеличить государственные налоги. Услышав об этом, де Майд улыбнулся.

— От налогов будет получен очень небольшой доход, — утверждал он, — а то немногое, что идет в фонд управления Маризи, поступает из Парижа и Санкт-Петербурга в знак признательности за некоторые услуги, оказанные нами их правительствам в области связей с Балканскими государствами и турками. Франция платит двести тысяч франков в год, русские — двести пятьдесят тысяч. Принц уже выбрал эти суммы за три года вперед, оттуда ожидать нечего.

Таким образом, Алина оказалась лицом к лицу с серьезной проблемой. И, раздумывая над ней, она пришла к выводу о том, что ей нужен Ричард Стеттон, Нью-Йорк.

Подумав так, она начала действовать: подошла к телефону и позвонила в отель «Уолдерин».

С первых же звуков голоса Стеттона, нетерпеливого и радостного, когда он понял, с кем говорит, принцесса поняла, что он все еще принадлежит ей. Это было все, что ей хотелось знать. Она попросила его зайти навестить ее во дворце на следующее утро в одиннадцать часов.

Когда Стеттон явился на двадцать минут раньше назначенного времени, его сразу же провели в апартаменты принцессы на третьем этаже, в небольшую приемную, изящно и со вкусом обставленную. Вскоре он услышал сзади шорох портьеры.

Он обернулся и увидел принцессу.

Алина предполагала, что при встрече могут возникнуть некоторые трудности, однако была готова к битве.

Никогда, подумал Стеттон, она не была так прекрасна, так желанна.

Одетая с головы до ног в фиолетовый траур, со своей белой кожей и золотистыми волосами она была сверхъестественно хороша. Ее прекрасные серо-голубые глаза смотрели на него… Как, неужели приветливо?

Стеттон, со своей стороны, был слишком взволнован, ему было очень не по себе. Он, как и прежде, склонился над ее рукой, но поцеловать не решился. По правде сказать, он был порядком напуган. Ведь вдобавок ко всему она как-никак была принцессой.

— Не могу выразить, как я рада видеть, что вы все еще в Маризи, — сказала Алина. — Я опасалась, что вы вернетесь в Америку.

— Да, я уезжал, — ответил Стеттон, глядя на нее так, будто хотел наглядеться на всю оставшуюся жизнь, — но в ливерпульских газетах прочел о смерти принца и вернулся.

— А! — улыбнулась Алина. — Значит, вы все знаете.

Стеттон озадаченно смотрел на нее.

— Я имела в виду, что вы знаете, как я вас ждала, — объяснила Алина.

— Я не понял.

— Но, месье… тогда почему вы вернулись?

— Не знаю. Нет, знаю. Чтобы увидеть вас.

— Вот! — сказала Алина, будто он в чем-то признался. — Видите, я права.

— Может быть, — согласился Стеттон, — но я не знаю, что вы этим хотите сказать.

Алина засмеялась:

— Вы же знаете, что я послала бы за вами.

— Откуда я это мог знать? Я мог только надеяться.

— А почему? Ведь вы ненавидите меня, я думаю.

— Пожалуй.

— Тогда почему же вы надеялись, что я за вами пошлю?

— Потому что, когда я не ненавижу вас, я вас люблю.

Алина одобрительно смотрела на него:

— Мой дорогой Стеттон, вы совершенствуете язык.

Это хорошо. Вам понадобятся все ваши достоинства: образованность, воспитание, внешний лоск — все, что сумеете набрать.

— Для каких целей?

— Пока это секрет, он будет открыт позже. Теперь же давайте будем откровенны, — пока только пристрелка.

Скажите мне прямо, что вы думаете обо мне. Только правду.

— Вы очень хорошо знаете, что я о вас думаю.

— И тем не менее скажите.

— Я не могу вам сказать.

Но по выражению глаз молодого человека легко было догадаться, что он думает.

Алина улыбнулась и дерзко заявила:

— Тогда покажите мне.

И в следующее же мгновение он схватил ее в объятия, крепко прижал к себе и осыпал неистовыми поцелуями ее губы, щеки, шею.

— Вот что я думаю! — вскричал он сразу охрипшим голосом.

То, что он делал потом, было мечтой всех последних месяцев. Ее дыхание возле его губ сводило его с ума; ее губы, хоть и не отвечали так же горячо, были податливы и сладки.

— Вот что я думаю! — пьянея, опять воскликнул он.

— Но, Стеттон, вы должны помнить, — начала Алина, попытавшись освободиться.

— Я ничего не помню… ничего, кроме того, что я люблю вас! Вы скажете мне, что вы — принцесса, что я должен уважать память принца. Я ничего не уважаю.

Я люблю вас!

— Но вы не должны говорить мне это… сейчас, — протестовала Алина таким тоном, словно приглашала немедленно повторить сказанное им.

— Я совсем не должен говорить, — мрачно сказал Стеттон, — и отлично это знаю. Я был глупцом, влюбившись в вас, а теперь стал еще большим глупцом, раз говорю вам об этом. Видите ли, Алина, я начал понимать вас. Вы никогда никого не любили и никогда не полюбите. Вы никогда не любили меня; вы просто играли мною и делали со мной, что хотели, а потом отбросили. А я все еще люблю вас, к вашему сожалению…

Принцесса прервала его:

— Вы ошибаетесь.

— Ошибаюсь в том, что люблю вас?

— Нет.

Принцесса помедлила мгновение и вдруг решительно продолжила:

— Стеттон, вы ошибаетесь, повторяю. — Она с нежностью смотрела на молодого человека. — Почему вы полагаете, что я не люблю вас? Потому что я вышла замуж за принца? Уверена, вы не думаете, что я любила его. Можете вы понять, что амбиции женщины могут быть сильнее, чем ее любовь? Ну что ж, амбиции удовлетворены… — она задумчиво смотрела на него, — моя любовь — нет.

— Вы имеете в виду!.. — вскричал молодой человек, задрожав от радости, не столько услышав ее слова, сколько увидев выражение ее лица.

— Я имею в виду, Стеттон, что у меня все еще есть ваше предложение, и я намерена принять его.

Стеттон слегка нахмурился.

— А, это… — начал он и остановился.

— Вы колеблетесь? — спросила Алина, не сводя с него глаз.

Он и вправду колебался. И не понимал почему. Еще месяц назад… нет, день… два часа назад… он ничего большего не желал бы для счастья, чем то, что предлагали ему сейчас.

Положа руку на сердце, разве ему недостаточно этой женщины с ее хитростями? Разве не знает он, какой она может быть коварной, вероломной, опасной? И после всего этого получить ее, обладать ею — осуществлять то, о чем он грезил долгие месяцы, — разве это не достойная цена?

И разве она не принцесса? Эта мысль так польстила его тщеславию, что сразу перевесила многое. Алина имеет все, чего она хотела: положение, богатство, все. Если она все еще мечтает о нем, значит, она его действительно любит. Да к тому же, для чего он вернулся в Маризи, как не для этого?

— Вы колеблетесь? — повторила Алина.

Вместо ответа, он снова обнял ее. Снова искал ее губы и на этот раз встретил не меньшую пылкость, чем его собственная. Так они стояли, сжимая друг друга в объятиях; потом Алина осторожно высвободилась и положила руки ему на плечи.

— Видите, Стеттон, — сказала она, глядя ему в глаза, — несмотря ни на что, мы собираемся быть счастливы. Мы забудем все, не так ли? Кроме друг друга. Теперь разве вы не видите, что я люблю вас… что я всегда любила вас?

Его сияющие глаза были единственным ответом. Он был слишком переполнен восторгом, чтобы говорить.

Вскоре Алина сказала, что ему пора уходить. Пока, сказала она, им следует соблюдать предельную осторожность; они не должны давать повода для слухов, ведь после смерти принца Мишеля прошло еще очень мало времени. Событие, которое открыло путь к их счастью, может одновременно и помешать ему.

Стеттон был нетерпелив; она не меньше, сказала Алина. Ему нечего теперь опасаться, кроме временной отсрочки; она — его… его навсегда.

Стеттон удалился с ликующим сердцем.

Когда он вышел, Алина минуту стояла и смотрела на закрывшуюся за ним дверь.

— Во имя успеха, — наконец пробормотала она. — Большего успеха, чем я, никто в мире не добился бы. Легко управляемый, тщеславный, пылкий, невежественный, короче говоря, совершенный дурак. И с пятью миллионами, о которых еще, кстати, следует разузнать…

Она позвонила, чтобы послали за де Майдом.

Прошла неделя. Стеттон ежедневно являлся во дворец и подолгу беседовал с Алиной; начинало казаться, что стать супругом принцессы не такое уж легкое дело.

Алина еще не поднимала в Совете этот вопрос, но конфиденциально переговорила с двумя-тремя его членами и считает, что они в конечном счете наверняка одобрят их брак. Она так ярко описала трудности, стоящие на их пути, что Стеттон начал уже сомневаться, имеется ли у них хоть какой-нибудь шанс на успех.

— Мог бы и не иметься, — сказала Алина, — если бы не одно обстоятельство.

— Какое же?

— Наследник престола ожидается через шесть месяцев.

Лицо Стеттона вспыхнуло, и он резко сменил тему.

Неделю спустя Алина сообщила ему, что двух членов Совета, которые все еще упрямятся, можно уломать с помощью взяток.

Она чувствовала и даже была уверена, что старика Дюпланна можно заполучить за пятьдесят тысяч франков. Что же касается Кинни, — этот молодой итальянец, проницательный, умный, практичный, сильный и жесткий, вел последние переговоры принца с российским и французским правительствами, — то здесь дело посложнее. Ему потребовалось бы вдвое больше. Но эти сто пятьдесят тысяч франков наличными, которых у нее, кстати, нет, могли бы перевесить чашу весов в их пользу.

Стеттон безропотно обеспечил ее деньгами. На самом деле он не думал, что отделается так дешево.

Приближался день заседания Совета. Стеттон остался в комнате отеля, ожидая сообщений из дворца. Заседание было назначено на двенадцать часов; за час до его начала Стеттон уже дымился от нетерпения. Ему казалось, что время не движется. Наступил полдень; он уже с трудом сдерживал себя.

Прошел еще час. Ровно в час дня раздался долгожданный телефонный звонок, и он услышал, что принцесса мечтает увидеть его. Он бросился из комнаты на улицу, вскочил в туристический автомобиль, с утра ждавший его у отеля, и через пять минут был во дворце.

С первого же взгляда на Алину, когда она встретила его в приемной, он понял, что все кончено. Лицо ее весьма красноречиво выражало разочарование, гнев и отчаяние.

Не дожидаясь, пока она заговорит, он закричал:

— Что? Что они сделали?

— Ах, Стеттон! — вздохнула принцесса, взяв его за Руку и скорбно глядя ему в глаза.

— Они отказали? — вскричал молодой человек, чувствуя, как сердце уходит в пятки.

— Нет. — Алина покачала головой.

— Они не отказали? Тогда что?

Алина ответила не сразу. Продолжая держать Стеттона за руку, она потянула его к дивану. Потом села и какое-то время молчала, словно бы подыскивая слова.

— Нет, они не отказали, — наконец сказала она. — Но лучше бы сделали это, поскольку выставили совершенно невозможные условия. Они упрямые, наглые, мерзкие…

Ненавижу их!

— Но условия? Что за условия?

— Лучше я не буду говорить вам. — Алина сжала обеими руками его руку.

— Скажите мне, — горячо настаивал он. — Что за условия?

— Нет. В самом деле. Я не могу.

Но он так настаивал, что она в конечном счете сдалась.

— Сначала они потребовали, — начала она, — чтобы у вас не было никакого влияния на политику Маризи, ни на внутреннюю, ни на внешнюю.

— Ба! Вот уж что меня не заботит, так это их политика! Что еще?

— Они просят, чтобы вы на Совете Маризи отказались от требований любого рода в пользу ваших… наших детей, если они у нас будут. При некоторых обстоятельствах этот пункт позже может быть аннулирован, но только в соответствии с их желанием.

— Ну, это не важно. И это все?

— Нет. Еще последнее и самое ужасное. Они требуют от вас десять миллионов франков, чтобы пополнить ими казну трона.

Стеттон в изумлении вскочил на ноги:

— Десять миллионов франков! Два миллиона долларов!

— Да. Разумеется, это один из способов отказа. Они отлично знают, что вы не в состоянии внести такую сумму. Это предложил Кинни… И он еще взял наши деньги! Грязный негодяй!

Стеттон все повторял:

— Два миллиона долларов!

— Они ничего не слушали, — продолжала Алина. — Я умоляла их, требовала, угрожала. Будьте уверены, им нелегко пришлось. Но они были неумолимы. Они не снизили сумму ни на одно су.

— Два миллиона долларов! — опять повторил Стеттон.

Алина стиснула его руку. В глазах ее были печаль и отчаяние.

— Ах, Стеттон, — вздохнула она. — Это означает конец. Вы должны знать: мое разочарование не менее жестоко, чем ваше. Быть так близко к счастью. И вдруг потерять его!

Стеттон вздохнул:

— Два миллиона долларов!

— Да. Чудовищно! Верховодил Кинни — этот коварный итальянец. Ненавижу его! Когда-нибудь, Стеттон, можете быть уверены, мы отомстим ему. Представляете, они претендовали — впрочем, какая разница, на что они претендовали. Мы будем отомщены; это станет целью моей жизни.

При этом я не могу осмелиться оказать им открытое неповиновение! Народ за них — я потеряю все. Я надеялась, что сегодня мы сможем обручиться, а вместо этого мы должны сказать друг другу «прощай!». — Ее голос задрожал. — Вы не забудете меня, Стеттон? Вы будете думать обо мне, как я буду думать о вас? И знать…

Резкое движение молодого человека прервало ее речь.

Он вскочил на ноги и стоял перед ней, его лицо внезапно вспыхнуло упрямством. Отрывисто, как человек, принявший важное решение, он сказал:

— Алина, я достану эти десять миллионов франков.

Она тоже встала с изумленным видом.

— Стеттон, — вскричала она, — что вы говорите! Это невозможно!

— Я достану, — твердо пообещал он.

Она сомневалась, он стоял на своем и в конце концов Убедил ее. Она приветствовала это грандиозное решение.

И бросилась в его объятия, восклицая, что они наконец-то обретут счастье, их любовь будет вознаграждена.

Еще она сказала, что хотя и испытывает крайне неприязненные чувства к Кинни и остальным, вынудившим ее уступить, но если Стеттон полагает, что она стоит такой суммы, то ей следует сделать все, чтобы он не пожалел об этой сделке. К тому же, простодушно добавила она, разве он не станет владыкой принцессы, имея ее в женах?

Решив самое главное, они перешли к обсуждению подробностей. Конечно, Стеттону необходимо поехать в Америку, увидеться с отцом.

Впрочем, он не ожидал большого сопротивления со стороны родителей. Его отец, конечно, не придет в восторг от перспективы лишиться двух миллионов долларов, зато мать будет счастлива заполучить в невестки принцессу Маризи! За такое приобретение она согласилась бы заплатить вдвойне. Нет, здесь препятствий быть не должно.

Он не стал объяснять Алине всего; просто сказал ей, что будет нетрудно достать необходимую сумму, но для этого ему придется съездить в Нью-Йорк.

— Я не представляю, — сказала Алина, играя прядями его волос, — они снова сидели на диване, — как вы потащите такую сумму в кармане.

Было решено, что Стеттон отправится в Нью-Йорк на следующий день; им обоим, хотя и по очень разным причинам, не давало покоя желание сделать дело как можно быстрее. Задумано было, что Стеттон должен вернуться в Маризи не позднее чем через месяц.

— А потом, — сказала Алина, — долго ждать не придется. Хотя свадьба не сможет состояться, пока не минет год со дня смерти принца Мишеля, но мы будем хотя бы уверены в нашем счастье, мы будем вместе, и время пролетит быстро. Будет счастлива вся наша семья — вы, я и Виви.

— Вы мне напомнили. Я чуть не забыл. Вчера вечером я видел Науманна. Фредерика Науманна. Он хочет жениться на Виви.

Алина нахмурилась:

— Я знаю.

— Да? И почему нет?

Она сухо ответила:

— По многим причинам. С большинством из них, я думаю, вы знакомы.

— Но все равно, Науманн — хороший парень, и он хороший мой друг. Не можете ли вы простить его ради меня? Если мы собираемся быть счастливы, то должны поделиться нашим счастьем с другими. Видите, что ваша любовь делает со мной; я становлюсь бескорыстным.

Доставьте мне это удовольствие, а?

Алина рассмеялась:

— Так вы становитесь бескорыстным? Хорошо, жалко было бы отказать вам. Мы обсудим это, когда вы вернетесь; если вы успешно справитесь с этим делом, то, не сомневайтесь, я буду готова простить еще кого-нибудь.

— А теперь, — она взглянула на свои часики, — вы должны оставить меня. У меня перед обедом должен состояться разговор с де Майдом после встречи с Кинни и парочкой других. Если вы сегодня вечером увидите Науманна, то скажите ему, чтобы не отчаивался.

Стеттон поднялся, собираясь уходить.

— Увидеться с ним не вопрос. Он, наверное, сейчас ждет в отеле.

— Очень хорошо. Скажите ему. И конечно, зайдите утром попрощаться перед отъездом.

Стеттон поцеловал ей руку и вышел.

Глава 24

Гар-дю-Нор

Тем не менее Стеттон не уехал из Маризи на следующее утро. Когда он явился к Алине во дворец, довольно рано, чтобы попрощаться, то обнаружил, что она все еще занята с де Майдом и Кинни, и был вынужден три часа томиться в вестибюле в ожидании. К тому времени, когда он наконец добился аудиенции, его поезд давно ушел, и он отложил отъезд на вечер.

У него было намерение отправиться в Гамбург и отплыть оттуда, но он изменил маршрут по требованию принцессы, у которой было для него поручение в Париже. По предложению де Майда она решила поручить Стеттону доставку сообщения французскому правительству, на этот раз освободив Кинни, хотя и не без борьбы, от его обязанностей.

Стеттон отменил свой заказ в Гамбурге и заказал место на пароходе, отплывающем из Шербура четырьмя днями позже.

Все еще ощущая поцелуи Алины на своих губах, после сердечного прощания с Науманном, который пришел провожать его на вокзал Маризи, он в пять часов вечера сел на поезд, идущий на запад.

Его мысли в течение двух дней путешествия были какими-то смятенными и не очень приятными. Правда, он окончательно уверился, что Алина будет принадлежать ему, но, с другой стороны, не очень представлял себе, как без лишней конфронтации выпросить у отца два миллиона долларов наличными. В конце концов, еще задолго до того, как Стеттон добрался до французской границы, он решил подключить мать к этому малоприятному делу.

Прибыв поздним вечером в Париж, он поехал в отель «Континенталь». К полудню следующего дня он передал сообщение принцессы французскому премьеру и, поскольку до отплытия оставалось тридцать шесть часов, решил еще одну ночь провести в городе на Сене.

Он более или менее весело провел это время с Монте-Ришаром из американского посольства. Они совершили привычный круг — из «Кафе де Пари» на Монмартр; в отель Стеттон вернулся в семь часов утра и лег спать.

В четыре часа он поднялся, перекусил и заказал такси, чтобы отправиться на Гар-дю-Нор, с багажом он уладил дело еще накануне.

На вокзале Стеттон купил пару книг и несколько журналов, которые положил в свою дорожную сумку.

Справившись с этим, он уже двинулся было к дверям, ведущим на платформу, когда вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал хриплый голос, сказавший ему по-французски в самое ухо:

— Молодой человек, я хочу поговорить с вами.

Стеттон испуганно обернулся и обнаружил прямо перед собой пару колючих темных глаз.

Огромный мужчина с черной бородой, закрывавшей всю нижнюю часть лица, держал руку Стеттона мертвой хваткой.

Узнав мужчину с первого же взгляда, молодой человек лишился дара речи.

Это был человек из Фазилики, которого он видел много месяцев назад распростертым на полу с пулей Алины в теле.

— Я хочу поговорить с вами, — повторил мужчина тоном, гораздо более многозначительным, чем произнесенные слова. И добавил, глядя прямо в глаза Стеттону: — Я вижу, вы меня узнали.

Стеттон попытался вырваться.

— В самом деле, месье, — он едва не заикался, хотя и старался говорить независимо, но все же лицо его побледнело от неожиданности, — у вас преимущество передо мной. Отпустите мою руку.

Мужчина, не тронувшись с места, твердо сказал:

— Только не пытайтесь лгать мне. Вы узнали меня сразу. Пойдемте. Бесполезно пытаться убежать от меня.

Я хочу поговорить с вами.

Стеттон был в смятении. Он огляделся. Вокруг толпились люди. Они сновали во всех направлениях. Не более чем в десяти шагах от них, стоял, прислонившись к колонне, полицейский, лениво наблюдая за толчеей.

Люди, проходившие мимо, уже начали с любопытством поглядывать на двух мужчин, один из которых крепко держал за руку другого, слабо сопротивлявшегося без надежды освободиться. Стеттон открыл было рот, чтобы окликнуть полицейского, но был остановлен бородатым человеком:

— Не делайте этого.

И тон, и взгляд бородатого объяснили Стеттону тщетность его усилий. Так просто от этого человека не избавиться, он может последовать за ним в Америку, по всему свету, к черту на кулички, но цели своей добьется.

Нужно что-то сделать… что-то сказать… но что? Стеттон взглянул на мужчину, пальцы которого стискивали его запястье, и сказал, с трудом подавляя нетерпение:

— Хорошо, чего вы хотите?

— Пойдемте со мной. Можем поговорить здесь; люди уже не обращают на нас внимания. У меня есть к вам несколько вопросов.

— Но мой поезд отходит через три минуты, — запротестовал Стеттон. — Если вы хотите спросить, спрашивайте. Я вас слушаю.

Внезапный блеск появился в глазах человека с бородой — блеск холодный и угрожающий.

— Месье, — сказал он, и было видно, что он еле сдерживается, чтобы говорить спокойно, — знай вы меня лучше, не стали бы спорить со мной. Если я рассержусь, то за себя не ручаюсь. Так что посоветовал бы делать то, о чем я прошу.

Стеттон больше не рисковал противиться. Его вдруг осенило, что лучше всего расположить к себе этого человека, а потом перехитрить его, поскольку сражаться с ним на равных, кажется, бессмысленно. Он примирительно сказал:

— Я не желаю спорить с вами, месье. Просто я волнуюсь из-за поезда. Но через час есть еще один; полагаю, я смогу уехать на нем. Так что вы хотите?

Вместо ответа, чернобородый произнес только одно слово:

— Пойдемте.

Потом, так и не отпустив руку Стеттона, он вывел его с вокзала, и они направились через улицу в сторону небольшого кафе на углу, основными посетителями которого были водители такси, клерки и служащие железной дороги.

Когда они устроились за столиком, к ним подошел официант. Бородатый заказал бутылку вина и выложил на стол пятифранковую купюру. Он продолжал хранить молчание до той поры, пока официант не принес вино и не наполнил бокалы, потом взглянул на Стеттона и сразу начал:

— Первым делом я хотел бы убедиться: вы узнали меня, месье?

Стеттон, который уже понял, что отвечать надо быстро, кивнул и сказал:

— Вы — тот человек, который спас нас в Фазилике.

В ночь осады.

Бородатый кивнул:

— Да. И в придачу к этому я — человек, которого вы оставили умирать.

Стеттон попытался улыбнуться:

— Вы, кажется, очень даже живы, — и, заметив, что в глазах собеседника вспыхнул огонь, поспешно добавил: — А что еще я мог сделать в таких обстоятельствах?

Я был озабочен другим.

— Я так не думаю, — сухо возразил бородатый. — Но это не важно, пошли дальше. Вот что я хочу выяснить. В тот вечер вы вошли в мой дом с женщиной.

— С двумя женщинами, — вставил Стеттон.

— Вы знаете, какую женщину я имею в виду. Другую — девушку — я не знаю. Я имею в виду Марию Николаевну.

Откуда вы ее знаете? Кто она вам?

Стеттон нахмурился.

— По какому праву вы меня допрашиваете? — Но тут собеседник резко наклонился к нему через стол, и он быстро добавил: — Впрочем, почему бы мне вам и не сказать. Она мне никто, месье. Я не знал ее. Просто случайно их встретил.

И Стеттон пустился объяснять все с самого начала, с того, как он нашел двух женщин в женском монастыре и помог им бежать, и до того момента, как они вошли в дом чернобородого.

— Вот и все, — закончил он свой рассказ. — Остальное вы знаете, месье.

Русский напряженно смотрел на него.

— Вы до этого никогда ее не видели?

— Никогда.

— Тогда почему вы оставили меня умирать? Вы не знали, насколько тяжело я был ранен. Я спас вам жизнь.

Почему же вы не отплатили мне тем же?

— Но на самом деле я вас спас! — вскричал Стеттон. — Когда вы упали на пол, она приставила револьвер к вашей голове. Видит бог, она спустила бы курок, если бы я не выхватил у нее оружие.

Он, несомненно, был искренен. Тем не менее чернобородый настаивал:

— Но почему вы оставили меня лежать беспомощным, ведь я, да будет вам известно, был смертельно ранен?

— Это долгая история, — ответил Стеттон. — Она сказала мне… Впрочем, разве в том дело, что она мне сказала? Я поверил, что вы — чудовище и негодяй, недостойный жизни.

Чернобородый кивнул:

— Это похоже на нее. Только так она и могла поступить. Я вижу, месье, что вас мне упрекать не за что. Неудивительно, что Мария Николаевна обманула вас, — ведь она с легкостью обманула меня. А Василия Петровича обмануть трудно. Мы расстанемся, когда вы скажете мне еще одно. Где она?

Когда русский задавал этот вопрос, голос его задрожал не то от надежды, не то от предвкушения.

Стеттон попробовал выдержать взгляд колючих черных глаз и не смог, но ответить постарался как можно более твердо:

— Я не знаю.

Повисло молчание. Стеттон несколько раз пытался взглянуть собеседнику прямо в глаза, но тут же отводил взор, будучи не в состоянии выдержать его испытующий взгляд.

Человек с бородой мрачно сказал:

— Месье, мне нужна правда. Где Мария Николаевна?

Стеттон просто ответил:

— Я не знаю.

Потом, вдруг рассердившись на себя за то, что позволяет этому человеку разговаривать с собой подобным тоном, гневно воскликнул:

— Вы пытаетесь поссориться со мной, месье? Почему я должен лгать вам? Какой у меня может быть интерес к этой женщине? Я ее не видел с того утра в Фазил икс.

Русский положил ладонь на его руку:

— Я не сказал, что не верю вам. Я хочу знать. Так вы не видели Марию Николаевну с того утра?

— Не видел.

— Где именно вы оставили ее?

— В Фазилике.

— Где в Фазилике?

— В… — Стеттон заколебался; у него не было времени на обдумывание, — в том же монастыре, где нашел.

Взгляд русского заполыхал:

— Женский монастырь был разрушен.

— Я знаю… — начал запинаться Стеттон, — я знаю…

В сохранившейся части… Там была комната… несколько комнат… она сказала, что друзья помогут ей…

Опять наступила пауза. Стеттон проклял собственную глупость и начал лихорадочно придумывать, как исправить столь грубую ошибку, но манеры русского внезапно и необъяснимо изменились. Он опустил глаза, потом поднял, взглянул на молодого человека доверчиво и дружелюбно и сказал:

— Месье… извините меня… но для меня это вопрос жизни. Вы говорите мне правду?

Стеттон ответил со всей твердостью, на какую оказался способен:

— Да. Зачем бы я стал утаивать?

Снова тишина. Появился официант, чтобы узнать, не закажут ли джентльмены еще бутылку вина, но обнаружил, что они не притронулись и к первой. Потом вдруг чернобородый поднялся на ноги и сказал:

— Благодарю вас, месье, и извините меня за то, что я задержал вас. Adieu.

И с этими словами ушел, да так быстро, что, пока Стеттон поворачивался в кресле, чтобы посмотреть вслед бородатому, тот уже исчез где-то на улице.

Стеттон опять откинулся в кресле.

Первой его мыслью было: «Значит, Алину зовут Марией Николаевной!»

А следом понеслись другие мысли, более важные и куда более тревожные. Это был Василий Петрович, муж Алины, которого он, Стеттон, разыскивал по всей Европе. Правда, с недавних пор совсем не хотел, чтобы тот отыскался…

Значит, Алина не может выйти за него замуж. Это в некотором смысле принесло ему утешение; больше нет нужды в двух миллионах долларов. Но потерять ее! После всей его борьбы, всех усилий, всех разочарований — потерять ее!

Потом перед его мысленным взором возник яркий образ человека, только что покинувшего кафе, — его пронзительные, строгие глаза; мрачный, значительный тон; железная хватка; массивная, мускулистая фигура.

Нет, не стоило бы рисковать, перебегая дорогу Василию Петровичу.

Что касается Алины, то она обречена; можно быть уверенным, что рано или поздно он ее найдет. А что до Ричарда Стеттона, то самое лучшее, что он мог бы сделать, это уехать в Америку, как он и предполагал, и оставаться там.

Но потерять ее! Это невозможно. Перед его глазами встало ее лицо, которое он видел всего три дня назад.

Потерять ее! Теперь, когда все в его руках! Это было выше его сил!

Он же любит ее! А она? Обладая всем, чего только ее душенька могла пожелать, она продолжала мечтать о нем.

К тому же человек, который предупредит ее, что Василий Петрович жив и ее разыскивает, конечно же будет, кроме всего прочего, награжден безграничной благодарностью.

Стеттон просидел в кафе два часа, пока все эти мысли проносились в его мозгу. Мысль о том, чтобы оставить все надежды на обладание Алины была невыносима; мысль о неминуемой мести Василия Петровича ужасала.

На исходе второго часа он поднялся, вышел из кафе и почти перебежал улицу к Гар-дю-Нор. Там он нашел нужный поезд, и через десять минут тот уносил его на восток.

Им завладела одна идея, и поэтому, когда он оказался в поезде, направлявшемся в Маризи, его мучило только горячее нетерпение поскорее достичь своей цели.

Ему казалось, что поезд, несшийся по континенту со скоростью пятьдесят миль в час, еле движется. Он не мог усидеть на месте и пяти минут; он слонялся по вагону мимо купе, не спуская глаз с наручных часов; каждая деревня, которую они проезжали, приносила ему некоторое облегчение — он еще ближе к Маризи. Когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, он выскакивал из вагона и стоял на платформе, сгорая от нетерпения в ожидании, когда они опять тронутся в путь.

Что Алина сделает? Уступит ли ему? Или начнет разыскивать Василия Петровича? Он знал, что она способна на это, и уж гораздо на большее она была бы способна, если бы нашла его. Ясно, это было бы серьезное дело, но здесь уж он ничем помочь не мог.

Он должен получить ее любой ценой; невозможно оставить ее. Господи боже! Этот поезд ползет, как старик с тросточкой!

Они добрались до Берлина; поезд начал замедлять ход, поскольку уже втягивался в предместья города. Оставалось еще минут сорок ожидания. Стеттон сам удивлялся, как он может это выдерживать. Он побрел в соседний вагон и, ступив в его тамбур, лицом к лицу столкнулся с Василием Петровичем!

На мгновение Стеттон замер, будто его ударили; Василий Петрович тоже не двигался.

Потом молодой человек повернулся и сломя голову кинулся в свой вагон. Там, плотно закрыв дверь в свое купе, он рухнул на диван и прижался спиной к стене.

Его лицо побледнело, он дрожал с ног до головы.

Когда он немного пришел в чувство, его первой мыслью было, что лучше всего оставить поезд на Берлин и вернуться в Париж, — короче говоря, бросить это все.

Такое, говорил он себе, не может быть простым совпадением; Василий Петрович преследовал его… как черная Немезида.

Он полез за багажом на верхнюю полку и вздрогнул.

Почему русский гигант заподозрил его? Впрочем, хватит и того, что заподозрил.

Потом вдруг его охватил слепой гнев на судьбу, которая прямо из рук вырывала его приз. Этого не должно быть! Он разразился проклятиями. Он покажет этому Василию Петровичу! Он перехитрит его — этого гиганта с колючими черными глазами и рассудком ребенка.

Надо постараться взять себя в руки и все как следует обдумать.

К тому моменту, когда, несколькими минутами позже, поезд остановился на берлинском вокзале, он уже имел план действий и готов был действовать. Он хорошо знал Берлин, и это знание весьма способствовало его плану.

Едва поезд остановился, как он уже соскочил со ступенек и помчался в здание вокзала. Быстрый взгляд через плечо, и он увидел, как из следующего вагона его поезда выскакивает чернобородый. Стеттон устремился вперед, помахал паспортом перед лицом служащего, стоявшего у выхода в город, выскочил на улицу и сразу свернул направо.

Короткий бросок по улице, потом налево, а там, как он и предполагал, стоянка такси. Он кинулся к одному из шоферов:

— Кто здесь самый резвый? В Аугбург! Быстро!

Водитель одарил его взглядом, ясно показавшим, что он категорически не одобряет столь неприличную поспешность, и лениво указал на большой, серый туристический автомобиль на другой стороне. Стеттон влетел в машину; ее шофер был на своем месте.

— В Аугбург! — крикнул Стеттон и добавил, когда машина плавно взяла с места: — Тысяча франков, если будете там через два часа.

Машина рванулась вперед и через десять секунд затерялась в уличном потоке. Шофер, отказавшийся везти Стеттона, повернулся, чтобы поделиться мнением о сумасшедших иностранцах с другими шоферами, и был несказанно удивлен, наткнувшись на огромного, вдвое больше его самого, человека с блестящими глазами и черной бородой.

Чернобородый сказал:

— Тот, кто только что взял машину… куда он собирался? Какое направление назвал?

Шофер надменно оглядел спрашивающего и очень вежливо ответил, что это не его дело.

Бородатый полез в карман, затем в его руке блеснуло золото. Он протянул руку шоферу, и в ответ прозвучало одно-единственное слово:

— Аугбург.

Чернобородый повернулся и бегом бросился обратно на вокзал, там он подошел к справочному киоску и спросил:

— Поезд на Маризи останавливается в Аугбурге?

— Да.

— В какое время?

— Два тридцать девять.

В глазах русского появилось удовлетворение, он опять вышел на перрон, где занял место в поезде, поданном к платформе пять минут назад.

Тем временем серый туристический автомобиль со Стеттоном пробирался по улицам Берлина. Это был тяжкий труд, и он занял много времени, но через тридцать минут они вырвались за пределы города, и машина понеслась вперед. Во время этой дикой езды у Стеттона не было возможности подумать; он был слишком озабочен тем, чтобы удержаться на сиденье.

Когда они подъехали к железнодорожному вокзалу в Аугбурге, в восьмидесяти пяти милях от Берлина, Стеттон взглянул на ручные часы: было без двадцати пяти минут три. Он сунул в руки шоферу десять стофранковых купюр и бросился по тоннелю на вокзал.

— Поезд на Маризи ушел?

— Нет. Еще три минуты.

— Он еще стоит?

— Да.

И через пять минут Стеттон сидел в том же купе, которое покинул в Берлине.

Он был уверен, что Василий Петрович остался далеко позади. Стеттон видел, как тот бежал за ним по берлинскому вокзалу, но найти кого-то в Берлине непросто. Нет, ему больше не нужно опасаться Василия Петровича. Хитрому русскому попался равный соперник.

Стеттон подумал, что для пущей уверенности следовало бы пройтись по поезду, и попытался это сделать.

Но в большинство купе двери были закрыты, и попытка оказалась бесплодной. Он вернулся в свое купе, сел и постарался отвлечься, насколько это было возможно в создавшихся обстоятельствах.

Трудно сказать, чей портрет яснее возникал перед его мысленным взором: Алины или чернобородого.

Чем ближе он подъезжал к цели своего путешествия, тем более возрастали его нетерпение и беспокойство.

Что скажет Алина? Что она сделает?

Встреча с Василием Петровичем совсем лишила его равновесия; он действовал почти с маниакальной одержимостью.

Когда поезд наконец к вечеру следующего дня остановился на вокзале Маризи, он бросился через вокзал, прыгнул в такси и крикнул водителю:

— Во дворец!

Глава 25

На балконе

На восточной стороне дворца Маризи от угла до угла здания, примерно в двадцати футах от земли, тянулся балкон, закрытый с дороги деревьями и кустарником.

На этот балкон выходили застекленные двери апартаментов принца и примыкавших к ним покоев принцессы.

Над мраморной балюстрадой качались ветви величественных столетних деревьев, а летом сюда поднимались тысячи ароматов из разбитого внизу сада. Теплыми летними вечерами это был самый приятный и уютный уголок в городе.

На балконе сидели принцесса Маризи и мадемуазель Жанвур. Наступил вечер, начало девятого. Они пришли сюда недавно. Алина взяла с собой Виви отчасти для того, чтобы избежать бесцеремонного появления других обитателей дома, отчасти из-за того, что желала наедине сообщить ей твердое решение, которое приняла только сегодня. О том, что если Виви все еще желает выйти замуж за герра Фредерика Науманна, то принцесса дает на то свое согласие и благословение.

Женщины долго сидели молча.

Вечер был мягкий и тихий, внизу благоухал сад, его ароматы достигали балкона. Издалека доносился шум города, но его приглушали деревья и расстояние, отчего он звучал всего лишь успокаивающим фоном. Все вокруг было тихим и мирным, такой же мир и покой были и на душе принцессы. В ее планы входило не только удовлетворение собственных желаний, здесь она уже достигла блистательного успеха, но и устройство счастья, — что она и намерена была сейчас обсудить, — ее Виви, единственного существа в мире, к которому она питала подлинную привязанность.

Она пожала руку Виви и уже собиралась было заговорить, когда ее внезапно прервал слуга, появившийся в одном из окон, выходивших на балкон.

Принцесса нетерпеливо обернулась:

— В чем дело? Я же не велела беспокоить!

— Я знаю, ваше высочество, — извиняющимся тоном произнес слуга, — но месье Стеттон очень настаивает. Он…

— Месье Стеттон?! — воскликнула принцесса.

— Да, ваше высочество. Он внизу. Я не мог ему отказать. Он утверждает, что ему крайне необходимо немедленно поговорить с вами.

Принцесса взяла себя в руки и спокойно приказала:

— Проводите его наверх, я встречусь с ним.

Потом, когда слуга исчез, повернулась к Виви:

— Тебе лучше уйти, дорогая. Я хотела тебе кое-что сказать… но это подождет. Поцелуй меня.

Виви поцеловала ее не один, а много раз, потом повернулась, чтобы уйти. Когда она проходила через холл, ей встретился Стеттон. Он почти бегом торопился на балкон и потому только на ходу кивнул ей.

Его бледное лицо и возбуждение вызвали любопытство Виви, но она ничего не сказала и неторопливо удалилась в свои комнаты.

Стеттон ступил на балкон. Здесь было сравнительно темно из-за тенистых деревьев, и, войдя из ярко освещенного дворца, он в первый момент ничего не разглядел.

Но услышал голос Алины:

— Сюда, Стеттон. Я здесь. В чем дело? Почему вы вернулись?

Он подошел к тому месту, где она стояла, облокотившись на перила, обнял и поцеловал ее. Она выдержала его объятие с плохо скрытым нетерпением и повторила:

— Почему вы вернулись?

— Я доехал до самого Парижа…

— Вы видели месье Кандале?

— Да.

— Его ответ?

— Благоприятный. Но… — Стеттон замялся, потом без подготовки сказал: — Алина, Василий Петрович жив.

Я видел его.

Лицо принцессы внезапно побледнело, так побледнело, что Стеттон заметил это даже в сумраке, царившем на балконе. Она схватила его за руку:

— Василий? Вы видели Василия? Где? Когда?

— В Париже. На вокзале Гар-дю-Нор.

— А он вас не видел?

— Видел и последовал за мной в Берлин. Там я от него избавился.

И он поведал обо всех событиях последних двух дней, начиная от беседы с Василием Петровичем в парижском кафе и заканчивая своим прибытием во дворец несколько минут тому назад. Принцесса стояла, изумленно глядя на него. Никогда еще он не видел Алину такой взволнованной, она была как натянутая струна.

— Дурак! — вскричала она, когда он закончил. — Вам вообще не следовало возвращаться в Маризи! Почему вы не остались в Париже и не написали мне оттуда? Почему вы не… Впрочем, хватит! — Ее голос был полон ярости и презрения. — Орел не ловит мух. Хотя следовало бы предполагать, что и муха неспособна поймать орла.

Стеттон не совсем понял это замечание, но и тона было достаточно. Он стал горячо уверять ее, что сделал лучшее из того, что было возможно; в конце концов, он не уехал в Америку и не оставил ее в опасности!

— Mon Dieu! Что за человек! — сказала Алина с еще большим презрением. — Вам лучше было бы уехать, чем привести его прямо ко мне.

— Я же говорил вам, я оторвался от него в Берлине! — закричал бедный Стеттон, ожидавший большей благодарности за свой героизм.

— Возможно, — с трудом сдерживаясь, сказала принцесса, — но вы вряд ли перехитрили Василия Петровича, мой дорогой Стеттон. Я не сомневаюсь, что он в Маризи… может быть, на улице… или в саду… сейчас.

Принцесса выглядела почти встревоженной, она вдруг подошла к окну, через которое на балкон из холла лился свет, и задернула портьеры, погрузив балкон в полную темноту. Потом вернулась к Стеттону и продолжила:

— Вы не знаете Василия Петровича. Он способен на все. Он — единственный на свете, кого я боюсь. Вы хотели сделать как лучше — я знаю, — но при этом ввергли нас в опасность. Я пошлю завтра утром к Дюшесне, и пусть он обыщет весь город. Ох, если я когда-нибудь попаду ему в руки…

Глаза Алины блеснули так ярко, что Стеттон увидел это даже в темноте. После паузы она резко спросила:

— И все же, почему вы вернулись? Почему вы не уехали в Америку и не сообщили мне об этой встрече письмом?

Стеттон заикнулся насчет того, что он вернулся, дабы обсудить, что делать.

— Что делать? — вскричала принцесса. — Конечно, мы будем делать то, что решили!

Стеттон встрепенулся, а она, придвинувшись к нему, положила руку ему на плечо:

— Неужели вы думаете, Стеттон, что я позволю этому Василию развести нас с вами?

— Но он ваш муж!

— Ба! — Алина щелкнула пальцами. — Это означает только, что от него во что бы то ни стало следует избавиться. — Она придвинулась к молодому человеку еще ближе и положила ему на плечо вторую руку. — Из-за этого совсем не обязательно менять наши планы. Поезжайте в Америку — прямо завтра, — а к тому времени, когда вы вернетесь, Василия Петровича уже не будет.

Стеттон подивился ее спокойному тону. Тысячи раз он пытался внушить себе, что навлекает опасность на свою голову, и тысячи раз забывал обо всем на свете, увидев обещание в ее глазах и ощутив сладость ее поцелуев.

Она обвила руками его шею; она шептала ему на ухо слова любви. Он, охваченный безумием, крепко сжимал ее в объятиях, чувствуя, как у его груди бьется ее сердце.

— Алина, — шептал он, — вы знаете, я люблю вас… я люблю вас… я люблю вас…

Принцесса вдруг вздрогнула и быстро повернула голову.

— Что это? — тревожно прошептала она, но рук с шеи молодого человека не сняла.

— Что? Я ничего не слышал.

— То дерево… та ветка над балюстрадой… она шевельнулась…

— Это ветер.

— Но ветра нет. Стеттон, давайте уйдем. Признаюсь, мне страшно.

— Ба! Вы фантазируете. Ничего нет. — Он снова крепко обнял ее и прижался губами к ее губам. — Ну же, Алина… я ведь завтра уеду… будьте ко мне добры сегодня вечером! Я так люблю вас! А что касается Василия Петровича, то вы правы, мы не позволим ему лишить нас…

Предложение осталось незаконченным.

Стеттон вдруг ощутил, как его горло железной хваткой стиснули чьи-то пальцы, и в тот же момент увидел, как другая рука из-за его плеча протянулась к Алине.

Она с криком ужаса откинулась назад, увидев прямо перед собой человека с черной бородой и темными колючими глазами, которые ярко блестели даже в темноте, окутавшей балкон.

К несчастью, она оказалась недостаточно проворна; пальцы свободной руки бородатого сомкнулись вокруг ее горла, длинные и белые, и погрузились в плоть.

Все это происходило в абсолютном безмолвии. Человек с бородой возвышался над ними как башня, удерживая их на почтительном расстоянии от себя и друг от друга. Против его огромной силы они были словно дети.

Они хватали его за рукава одежды и старались вырваться на свободу; они отрывали его пальцы, которые еще крепче сжимались на их глотках; все было бесполезно.

— Мария, — послышался голос Василия Петровича, беспощадный и ужасный, — Мария, дьявол во плоти!

Посмотри на меня… посмотри мне в глаза. Что вы видите в них, Мария Николаевна? Это гнев божий!

Их борьба ослабевала. Чернобородый громко рассмеялся:

— Бросьте… Это бесполезно… Это рука судьбы на твоем горле… и на твоем, лживый пес. Я ждал… Я ждал…

Медленно, неуклонно он прижимал их к полу всем своим весом и силой… на колени… еще ниже… и вот они лежат, опрокинутые на спины на мраморных плитах, а пальцы все сжимаются…

Василий Петрович стоял между ними на коленях; его руки двигались вверх и вниз; был слышен глухой, вызывающий тошноту стук.

Два, три, четыре; затем, не отрывая рук от их тел, он наклонился очень близко сначала к лицу Стеттона, потом к лицу принцессы. Он долго вглядывался. И увидел, что они мертвы.

Тогда Василий Петрович поднялся на ноги и стоял так, глядя вниз на тело женщины.

— Мария, — пробормотал он и несколько раз повторил: — Мария… Мария.

Потом резко повернулся, подошел к балюстраде, одним махом взлетел на сук дерева, нависавший над балконом, и исчез в густой листве.

Послышался легкий треск сгибающихся под его тяжестью ветвей, потом, мгновением позже, звук приземления.

Сук мягко покачивался над мраморной балюстрадой.

Это движение становилось все медленнее и медленнее, пока даже листья не перестали трепетать, и все смолкло.

На балконе воцарились ночь и тишина.

Где-то на юге Франции — не так уж важно, где именно, может быть, в Ницце — на белом песке пляжа под огромным разноцветным зонтом сидели молодой человек и девушка.

На них были купальные костюмы, но при этом сухие.

Возможно, на пляж их привлекало нечто более интересное, чем купанье в Средиземном море. Они долго молчали, пристально глядя друг другу в глаза, и при этом крепко держались за руки.

Внезапно девушка заговорила:

— А еще… я верю… моя печаль делает полнее мое счастье. — Она спокойно улыбнулась. — Так что вы не должны ревновать.

Молодой человек посмотрел на нее. Вернее, посмотрел бы, если бы не был этим занят и раньше.

— Я ревную ко всему и ко всем, если это хоть чуть-чуть отвлекает ваши мысли от меня, — решительно заявил он.

— Нет. Я серьезно, — ответила девушка. — Вы не должны мне предлагать забыть Алину, и если я хочу говорить о ней, то только с вами и ни с кем больше. Как я могу забыть? Это было так ужасно!

Девушка закрыла лицо руками.

— Виви! Виви, дорогая! — Молодой человек попытался отвести ее руки. — Вы не должны думать об этом… решительно не должны. Пожалуйста, дорогая.

Что касается Алины, я не стану просить вас забыть ее.

И я буду говорить с вами о ней столько, сколько вы сами захотите. Дорогая, но вы не должны… доктор этого не разрешает, к нему надо прислушаться. Ну, поговорим обо мне, — вы знаете, чего я хочу. Чтобы вы сказали…

Очевидно, молодой человек знал, как ее отвлечь, потому что после этой просьбы девушка вдруг открыла лицо и посмотрела на него.

— Месье Науманн, — внушительно произнесла она, — не начинайте снова, не то пожалеете.

— Но, Виви! Ждать целый год невозможно! Полгода — самое большее! Вы знаете, моя мама думает…

Девушка прервала его:

— Ваша мама согласна со мной, молодой человек, и вы это знаете.

— Тьфу, пропасть, говорю же вам, я не могу ждать целый год! Я не выдержу! Осенью я должен быть в Риме, а вы останетесь в Берлине… Как вы полагаете, какого черта делать мне?

Девушка вскочила на ноги.

— Все, что вам нравится, месье! — весело закричала она. — Всегда делайте то, что вам нравится. Таков мой девиз, поскольку именно такой девиз был в Телемской обители. А теперь прощайте, месье.

Шутливо помахав ему рукой, она понеслась по пляжу навстречу прибою. В то же мгновение он вскочил тоже, догнал ее, и оба они с шумным плеском вбежали в воду.

Таким образом, в конце концов так получилось, что Виви Жанвур, француженка с головы до пят, изменила как свою национальность, так и свое имя и стала немецкой фрау.

Никто не станет утверждать, что она не заслуживает своего счастья, или упрекать ее за то, что она хранит память о единственном друге ее ранних лет. Пребывание в женском монастыре и не менее скромная жизнь во дворце создали из нее самую лучшую и самую послушную из жен. И все же — только это шепотом, — если вы желаете заслужить доброжелательное к себе отношение герра Фредерика Науманна, ставшего большим авторитетом в политике и дипломатии, то не худо было бы сперва заручиться поддержкой хозяйки дома. И кстати, во время оно Науманн все-таки настоял на своем относительно некоей даты.

1

Мой бог! (фр.)

2

Дорогой друг (фр.)

3

До свидания (фр.)

4

Что и требовалось доказать (лат.)

5

В фехтовании — в состоянии боевой готовности (фр.)

6

С глазу на глаз (фр.)

7

Прощайте (фр.)

8

и так далее, и так далее (лат.)