Рекс Стаут
      ПОДКОВЫ СУДЬБЫ
      Забегать на часок в "Платные конюшни Дэла Виллетта" скучными вечерами по дороге с работы я стал впервые лет пять тому назад. Познакомился я с Дэлом задолго до того, но как-то не сразу оценил его в должной степени. Это был высокий подвижный человек лет сорока, с кожей, какая обычно бывает у рыжих, и небольшими проницательными серыми глазами. Позже я понял, что он чрезвычайно наблюдателен, хорошо разбирается в людях, великодушен. Его рассуждения отличались неизменным юмором. Дэл не раз помогал мне советом, когда я запутывался в какой-нибудь проблеме, а случалось это нередко, потому как к сельским адвокатам попадают деда вроде бы и мелкие, но на поверку частенько весьма непростые. Ну и конечно же я всегда брал у Дэла повозку в тех исключительных случаях, когда мне приходилось ехать к клиенту на отдаленную ферму. Его конюшня с наймом лошадей была единственной в нашем городе, так что дела Дэла процветали.
      Летними вечерами мы с ним - Дэл в рубашке с короткими рукавами, я - в льняной ковбойке - обыкновенно устраивались перед конюшней, уперев спинки стульев в стену, и, покуривая, беседовали, а зимой любили посидеть у печки в конторе. Я с интересом слушал монологи Дэла на любые темы - от политики до поэзии. Но его коньком были, разумеется, привычки и особенности его четвероногих подопечных. Он любил лошадей и, я убежден, понимал их, как никто на свете. В то время когда случилась эта история, у него был великолепный жеребец-"брыкун" - черный демон с крепкими ногами, блестящей шерстью и презлющими глазами. Дэл звал его Мак, насколько я помню, это сокращенное от Макиавелли.
      Дэл любил даже Мака и часами невероятно терпеливо работал с ним, стараясь отучить от порочной привычки лягаться. Понимание им психологии или инстинкта животного мне казалось почти сверхъестественным. Бывало, проведя час в конюшне, он вроде бы без всякой видимой причины говорил своим конюхам:
      - Поосторожнее сегодня с Маком, ребята, он может взбрыкнуть. - И действительно, по самому незначительному поводу, а то и вообще без него подкованные железом копыта лошади вдруг взлетали вверх, как пушечные ядра при обстреле, и с силой дюжины кузнечных молотов обрушивались на что попало.
      Метод работы Дэла с заартачившейся лошадью был прост, но всегда эффективен. Мне как-то довелось наблюдать это в случае со строптивой кобылой, которую он купил на ферме к северу от города. Мы ехали то медленным аллюром, то шагом. Вдруг Дэл внезапно натянул вожжи и скомандовал:
      - Тпру!
      Кобыла с явной неохотой остановилась, через минуту-другую Дэл ослабил вожжи, чуть тронул лошадь по крупу, и мы двинулись дальше.
      - Мысль не послушаться может прийти лошади в голову только на ходу, и никогда, пока она стоит спокойно, - объяснил Дэл. - Эта мысль как бы делится на две: первая - остановиться, вторая - не слушаться. Главное - не позволить ей это, а самому остановить негодницу прежде, чем она остановится. Это собьет лошадь с панталыку, и она уже не станет дурить.
      - Но откуда ты знаешь, что она решила остановиться?
      - Ну, даже не знаю... Голову она как-то по-другому держит. Можно догадаться.
      Вот так - догадаться. Я стал считать Дэла непогрешимым во всех вопросах, касающихся лошадей - запряженных ли в экипаж, под седлом или без седла. Ясно одно: он любил своих лошадей больше, чем своих клиентов, хотя последних понимал не хуже. И я не уверен, что в этом он не прав.
      Это произошло июльским вечером. Дэл и я, как обычно, сидели во дворе, когда впервые появился на сцене этот персонаж по имени Грубер. Так он назвал себя Дэлу, Мы обратили на него внимание сразу же, как только увидели, как он странной, крадущейся и одновременно вызывающей походкой быстро прошел к воротам конюшни. В ответ на вопросительный взгляд Дэла я пожал плечами:
      - Никогда не видел его раньше...
      Через минуту незнакомец вышел из конюшни, приблизился ко мне и сказал:
      - Ребята отправили меня сюда. Это вы хозяин?
      Кивком я показал на Дэла, и незнакомец, повернувшись к нему, заявил, что хотел бы нанять упряжку. Я воспользовался возможностью и оглядел его с ног до головы. Лет пятьдесят с хвостиком. В хорошем сером костюме из сака и черном котелке, жесткое, хитрое лицо с маленькими бесцветными глазками, которые он чуть приоткрыл, когда заговорил. Голос его обладал странным свойством разом переходить от мягкого мурлыканья к раздражающему скрипению.
      - Куда вы поедете? - спросил, нахмурившись, Дэл.
      Было ясно, что посетитель ему тоже не понравился.
      Незнакомец ответил, что ему нужно на ферму Джона Хокинса, и Дэл, выяснив его имя и степень умения обращаться с лошадьми, окликнул одного из конюхов и велел подать одноместную открытую коляску. Пока тот выполнял распоряжение, Грубер расспросил, как ему ехать, и Дэл очень подробно рассказал о дороге.
      Он всегда серьезно относился к этим разъяснениям - не столько, мне кажется, в интересах клиента, сколько в силу того, что по опыту знал: сбившись с пути, тот сорвет злобу на лошади.
      - Туда хорошая дорога, - закончил Дэл, когда коляску подали и Грубер в нее вскарабкался. - За час доберетесь. Если задержитесь до ужина, Джон позаботится о лошади. Джон Хокинс всегда сначала животных кормит, а потом уж себя.
      Незнакомец кивнул и встряхнул вожжи. Нэнни, одна из лучших кобыл в городе, перешла на красивую рысь, лишь только ее копыта коснулись дороги.
      Дэл и я молча курили. Через несколько минут, когда коляска исчезла из виду, я вынул изо рта сигару и сказал задумчиво:
      - Странный тип.
      Дэл кивнул:
      - Да, не могу понять, кто он. Смахивает на сыщика. Похоже, что из Денвера. Что, черт возьми, ему нужно от старого Джона Хокинса?
      Тот же вопрос вертелся и у меня в голове: более несхожих людей, чем этот тип и фермер, к которому он поехал, трудно отыскать. Джон Хокинс появился здесь пять лет назад неизвестно откуда и купил ферму старика Миллера, сразу заплатив шесть тысяч долларов наличными. Я знал сумму, потому что, как адвокат, оформлял сделку.
      Кто посмеивался над стариком, кто жалел его: хуже фермы Миллера не было во всей округе. Но Хокинс скоро доказал, что если он и не понимает ничего в земле и фермерстве, то умеет работать и учиться. Он раздобыл книгу по удобрениям и на следующий год собрал на своем западном участке приличный урожай кукурузы, хотя чуть ли не голодал все это время. На третий год дела пошли еще лучше, да вдобавок Хокинс уже получал прибыль и от разведения птицы.
      Его стали уважать, им восхищались, потому что Хокинс работал как никто в деревне, а ведь он не мог стать и на день моложе своих пятидесяти пяти сгорбленный, седой, с морщинистым лицом, он был молчаливым, закрытым человеком, а в глазах его читалась какая-то пугающая покорность.
      Определенная часть местного общества особенно интересовалась его птицей, и вы поймете, какая именно часть, если узнаете, что на птичнике хозяйничала дочь Хокинса. Ее звали Жанет. Самым действенным призывом вернуться "назад на ферму" могла бы послужить реклама с фотографиями Жанет "до" и "после".
      Когда эта девица появилась тут впервые - а я видел, как она шла по Главной улице со своим отцом, маленькое худющее прыщавое создание с пустыми сонными глазами, которые ни на кого не желали смотреть, - то издали казалась недокормленным двенадцатилетним подростком, а вблизи - раза в два старше. На самом деле ей было тогда девятнадцать.
      Через год она стала совершенно другой. Не знаю, сумею ли описать ее, потому что я еще не достиг преклонного возраста и три года лелеял по отношению к Жанет Хокинс некие надежды, которые впоследствии оказались напрасными. Хотя внешность девушки изменилась разительно, эти превращения происходили постепенно, так что трудно было бы сказать, когда они начались и в чем состояли. Кожа ее приобрела цвет молока с розами, глаза зажглись огнем и счастьем молодости, фигура стала гибкой, движения - быстрыми и грациозными. Но было и нечто более глубокое: возрождение духа - истинная причина смеха, пронизывающего вас с головы до пят, и взора, лучащегося радостью. Она была великолепна. Уж я-то знаю.
      Вскоре Жанет, конечно, стала объектом внимания мне подобных. Тут-то и началась гонка. Сперва на горизонте, кроме старого Джерри Пратта, владельца пятисот акров в южной части округа, появились два-три молодых фермера, за ними потянулась дюжина горожан, и в том числе Дэл Виллетт, который все лето каждый вечер приезжал к Хокинсам, но с Жанет проводил мало времени. Дэл был слишком деликатен, и его быстро задвинули в угол, а я лично думаю, что он вообще-то и не очень надеялся. Они со старым Хокинсом сидели на заднем крыльце, беседуя о лошадях, - так и подружились. Часов в девять появлялась с кувшином лимонада Жанет, уже обслужив тех, кто сидел на передней веранде, - там всегда кто-нибудь да был, - и чуть позже мы уходили все вместе. Не раз я видел, как два-три парня пешком и столько же на автомобилях гуськом удалялись от Хокинсов.
      Когда мы узнали, что в гонку включился Вальтер Роджерс, все соперники были готовы тут же сдаться. Роджерс, тридцатилетний президент местного банка, владел самым крупным в округе состоянием. Он был славным, тоже очень трудолюбивым малым, и его любили. Большинство из нас с горечью признало, что именно он лучше всех подходит Жанет Хокинс, и, поняв, что шансов не осталось, капитулировало. Нам следовало бы учесть, что Жанет не из тех девушек, которых привлекает машина с восьмицилиндровым мотором и трое слуг, но тем не менее мы по-своему были правы. Шанс свой мы упустили.
      В конце сентября Жанет вышла замуж за Роя Нельсона, работящего молодого фермера, который жил от нее в пяти милях и который, чтобы увидеть ее, дважды в неделю отмеривал это расстояние туда и обратно пешком, так как считал, что лошади, проработавшие весь день, больше нуждаются в отдыхе, чем он сам.
      Так Жанет стала миссис Нельсон, и к зиме ее муж продал свою маленькую ферму и сорок акров земли, и молодые переехали жить к старому Хокинсу. Нельсон вскоре доказал, что Жанет не ошиблась. В течение следующих двух лет он увеличил урожаи вдвое, при этом находя время делать жену счастливой. Я хорошо знаю его - это во всех отношениях отличный парень. Рой обожал Жанет, она считала его совершенством. Это была очень счастливая семья. Нельсон не позволял Джону Хокинсу вообще ничего делать, кроме как приглядывать за птицей, и старик так преуспел в этом, что к концу второго года увеличил доход от ее продажи в четыре раза, а желающим мог продемонстрировать с полдюжины наград. Я помню, с какой наивной гордостью он как-то показал мне свою фотографию, опубликованную в "Бюллетене по птицеводству".
      После этих объяснений по поводу нашего знакомства и дружбы с семьей Хокинсов, вы поймете любопытство, которое Дэл Виллетт и я испытали в тот день, когда некий Грубер заказал коляску и спросил дорогу к ферме Хокинсов. Как и сказал Дэл, у незнакомца была внешность тайного агента. Мы, как два сплетника, долго прикидывали, что за поручение у него может быть, но не пришли ни к каким выводам. При виде Грубера любой приличный человек насторожился бы, и скорее это, а не предчувствие какой-то конкретной опасности заставило меня после ужина еще раз заглянуть к Дэлу. Было чуть больше десяти, когда Грубер въехал во двор, вернул коляску, расплатился и удалился своей вертлявой походочкой по направлению к Главной, улице.
      Когда я на следующий день пришел в контору, меня там поджидал Джон Хокинс.
      Старик стоял перед запертой дверью, в коридоре было довольно темно, и я его не сразу узнал. Он молча посторонился, пропуская меня, а когда повернулся, я вскрикнул от удивления:
      - Да это никак Джон Хокинс!
      Он кивнул и пробормотал:
      - Да, я к вам по делу.
      Я открыл дверь, и мы вошли. Я изумленно уставился на него: при свете из окна было ясно, что за ту неделю, которую я его не видел, Джон постарел на двадцать лет.
      У него тряслись руки. Он подошел к стулу и тяжело опустился на него. От обычного подавленного выражения на лице Хокинса не осталось и следа отчаяние и явный страх сменили его. Я сразу понял, что он чего-то ужасно боится. Сев за стол и пододвинувшись к старику поближе, я спросил, что случилось.
      Глаза Хокинса сверкнули, два-три раза он беззвучно пошевелил губами, силясь что-то произнести. Я с трудом расслышал, как он, запинаясь, проговорил:
      - Мне нужны деньги.
      Я быстро взглянул на него:
      - Сколько?
      - Восемь тысяч долларов.
      Я был ошеломлен. Восемь тысяч долларов! В нашем округе это очень приличная сумма.
      - Восемь тысяч, - глупо повторил я.
      Старик наклонился вперед.
      - Да, мне нужно столько, - сказал он. Его голос неожиданно окреп и стал четче. - Видите ли, Гарри, я попал в беду, но не задавайте мне вопросов, потому что я не смогу на них ответить. Я должен достать восемь тысяч долларов прямо сейчас. Это не должно быть так уж трудно. Я заплатил за ферму шесть тысяч, но сейчас она наверняка стоит в два раза больше, и за ней нет ни цента долга. Если нужно, я заложу скот и цыплят. Они стоят кучу денег. Я подумал, может, вы встретитесь сегодня с мистером Роджерсом и это оформите.
      Вот почему я пришел так рано.
      Я молча смотрел на него. Одновременно вопросов двадцать вертелось у меня на кончике языка, и, конечно, я не мог не вспомнить о Грубере. Но я только спросил:
      - Вы уверены, что вам нужно так много?
      Глаза его опять гневно сверкнули.
      - А иначе я бы пришел сюда? - воскликнул он со злобным отчаянием, но тут же протянул ко мне дрожащую руку. - Прости, Гарри, я не хотел. Но я должен достать денег.
      - Это не так просто, как кажется, - медленно ответил я. - Когда берут заем, особенно такой крупный, банк хочет знать, для чего его берут. Фермеры у нас в округе стали несколько опрометчивы, покупая себе автомобили и тому подобное, и Роджерс прекратил давать им кредиты.
      Старик нахмурился.
      - Я честный человек, - сказал он. - И ферма того стоит. Я не думаю, что будут проблемы.
      - Возможно, - согласился я. - Если вы объясните, на что вам нужны деньги.
      Наступила тишина. Фермер беспомощно смотрел на меня. Вдруг на его лице появилось хитрое выражение.
      - Я должен эту сумму, - объявил он чуть ли не радостно. - Мужчине. Секунду Хокинс колебался, а потом продолжил: - Человеку по имени Грубер. Я задолжал ему пять лет назад, перед тем как приехал сюда.
      Я кивнул:
      - Я видел вчера Грубера. Я был у Дэла Виллетта, когда он пришел нанять коляску, чтобы поехать к вам.
      Странно он выглядит, этот Грубер. Хоть я и просто сельский адвокат, мистер Хокинс, но достаточно только взглянуть на этого типа. Кроме того, вы не тот человек, который будет стыдиться честного долга. Есть только одно, что может заставить вас заплатить такую сумму Груберу. Это - шантаж.
      Старый фермер вздрогнул и ухватился за подлокотник кресла. Он был очень удивлен, но все-таки через минуту упрямо повторил:
      - Говорю тебе, Гарри, что это долг. - И добавил: - Ну чем он меня может шантажировать? - На лице Джона застыло выражение страха. Дрожащим голосом он повторил: - Чем он меня может шантажировать?
      Я встал, подошел к нему и положил руку на его плечо. Старика била дрожь.
      - Вот об этом-то вы мне и расскажете, - спокойно произнес я. Послушайте, я адвокат, и решать такие задачи - моя профессия. Может быть, мы вместе сумеем найти выход, а может, и нет, но в любом случае, если вы хотите, чтобы я вам помог, вы должны мне обо всем рассказать. Достойный адвокат не разглашает личные сведения, а я думаю, что могу считать себя достойным. Почему вы должны отдать Груберу восемь тысяч долларов?
      В конце концов он мне все рассказал. Старые люди, как правило, словоохотливы, но Джон Хокинс в то утро говорил с трудом. Он тянул больше часа, и, когда наконец начал рассказ, я чувствовал, что каждое слово стоило ему крови сердца. И хотя история эта достаточно печальна, в ней нет ничего низкого или позорного, и упорство старика можно было объяснить лишь его слепой преданностью дочери. Вкратце - хоть и не лучшим образом - я перескажу ее так.
      Шесть лет тому назад Джон Хокинс, чье настоящее имя Тимоти Ридер, был владельцем бара в Нью-Йорке.
      Его жена умерла при родах, и Жанет, единственный ребенок, избалованная отцом и лишенная надлежащего присмотра, попала в дурную компанию. Хокинс опустил подробности, поклявшись, что Жанет не сделала ничего ужасного, но ее подставили, она была арестована и приговорена к трем годам в Бедфорде. Я, зная Жанет, поверил ему. Хокинс продал свой бар, потратил половину полученных денег, чтобы организовать исчезновение дочери, и приехал с ней на Запад.
      - Грубер - Носей Грубер, как мы его звали, - вор, предатель и негодяй, - закончил свой рассказ старик. - Я проучил его в свое время. Я бы убил его вчера, но это ничего не решит. Если я не заплачу ему завтра десять тысяч долларов, он отправит телеграмму в полицию Нью-Йорка. У меня в банке две тысячи, я их на цыплятах заработал. Вот так он и вышел на меня - был в Денвере и увидел в газете мою фотографию, ту, что я вам показывал.
      Хокинс замолчал, а я подумал: ну не чудо ли, что человек типа Грубера читает "Бюллетень по птицеводству" и натыкается именно на этот номер. Я отвлекся на эту пустячную мысль, неосознанно избегая серьезной проблемы как спасти старика от разорения. Но я уже видел, что выхода нет: практически ничего нельзя сделать. Мы молчали. Хокинс без конца сжимал и разжимал пальцы, а в глазах бедняги было такое отчаяние, что я не мог выдержать его взгляда.
      Потом мы начали что-то обсуждать... Э-э, да что там. Как адвокат, я понимал, что шантажисту никогда, ни при каких обстоятельствах платить нельзя, но я спасовал перед фактами. Отказать - и Жанет погибла. Согласиться - результат в конечном итоге тот же.
      Шантажисты, как кошки, всегда возвращаются. Я говорил старому Хокинсу это и еще много чего, но он просто сидел молча и грустно кивал.
      - Что я могу сделать? - бормотал он безнадежно. - Мне придется заплатить. Думаю, что я смог бы убить его, но ей это не поможет. Они выведают, кто я, и все будет так же. Только Носей Грубер мог так поступить. Жанет никогда не искали. Почему, ну почему попалось это фото?
      Я пытался заставить старика рассказать, за что осудили Жанет, но он не захотел и твердил лишь, что Жанет невиновна, а во всем виноват он, потом снова заговорил о закладе. Он почти обезумел от страха, убеждал, что все нужно сделать сегодня, иначе Грубер телеграфирует в Нью-Йорк. Чушь несусветная, конечно, но Хокинсу в его состоянии размышлять здраво было трудно. В конце концов я наотрез отказался предпринимать что-либо, пока не посоветуюсь с Дэлом Виллеттом, - решение, неожиданное для меня самого. На самом деле я просто струсил - слишком велика была ответственность что-то решать самостоятельно. Но с другой стороны, я привык доверять острому уму Дэла и его советам. Я добился от Хокинса согласия на это и, оставив старика в конторе, уехал.
      Никогда прежде я не видел Дэла Виллетта в таком возбуждении. Наверное, сыграло свою роль то, как я выпалил все на одном дыхании, едва успев поздороваться, но мне кажется, что главное тут - чувство Дэла к Жанет. У меня словно глаза открылись, я понял, какую страсть и боль он маскировал под обычным спокойствием, и был поражен его яростью. Мне стало ясно, что на земле есть одно-единственное существо, которое он любит больше своих лошадей. Вдруг Дэл успокоился.
      - Ясно, - сказал он, - что тут нечего обсуждать.
      Джон не может не платить: отказ означает разоблачение Жанет и его собственную смерть, потому что это, конечно, убьет его. Но и платить он не может. Грубер будет снова и снова напоминать о себе, а когда старик умрет, возьмется за Жанет. Их ждет настоящий ад.
      Я пробормотал что-то вроде "ничего не поделаешь, придется заплатить". Дэл уставился на меня.
      - Я ведь сказал, что это не обсуждается. Разве нет? - повторил он. Тут только два варианта, и оба невозможны.
      Это мне показалось абсурдным. Тут должно быть "да" или "нет". Дэл подошел к окну своей маленькой конторы и долго стоял там ко мне спиной. Я испытывал, огромное облегчение оттого, что добрая половина ноши снята с моих плеч, и тихо сидел и ждал. Было слышно, как в конюшнях окликают друг друга конюхи, выкатывая мыть экипажи, и как то одна, то другая лошадь бьет копытом, соскучившись в своем стойле.
      Явился Мот, далматинский дог Дэла, сунул нос мне в ладонь и затем легкой иноходцей удалился. Десять минут прошли в полном молчании.
      Дэл вдруг повернулся ко мне, и по выражению его лица я понял, что он что-то надумал.
      - Джон там, у тебя в конторе? - резко спросил он.
      Я кивнул:
      - Да, я оставил его там.
      - Хорошо. Иди и скажи ему, чтобы он возвращался на ферму и там оставался. Скажи ему, чтобы он доверил это мне. Если Грубер позвонит, пусть откажется говорить с ним. Если он так сделает, все будет в порядке. Передай ему, что это я так сказал.
      - Но... - начал я, совершенно сбитый с толку.
      - Делай, что я сказал. И передай старику, чтобы он не тревожился.
      Добиваться от него разъяснений было бесполезно, и уже через минуту я спешил в свою контору.
      Я ожидал, что уговорить старика будет трудно, но Хокинс, питавший к Дэлу Виллетту безграничное доверие, оказался на удивление послушен. Как только я передал ему, что Дэл дал слово, что "все будет в порядке", старик покорно согласился выполнить все сказанное Дэлом. Он хотел пойти на конюшни и поговорить с Дэлом, но я убедил его следовать всем указаниям буквально.
      Я вышел на улицу, отвязал его лошадь и смотрел, как Хокинс направляется на юг, в сторону своей фермы.
      Я совершенно не представлял, что задумал Дэл; я до сих пор не уверен, что он рассчитал все именно в то утро, хотя... кто его знает. Даже мне было легко сообразить, что выход тут есть только один и, решившись на него, оставалось лишь продумать техническую сторону. Дэл - это в его стиле должен был организовать дело так, чтобы выглядело все как можно естественнее.
      В этот вечер по дороге домой я заглянул на конюшни. Дэл, как всегда, сидел перед домом с сигарой во рту. В полдень я позвонил ему, чтобы сообщить, что Хокинс на все согласен, л сейчас у меня на языке вертелось вопросов пятьдесят сразу. Я спросил Дэла, видел ли он Грубера.
      - Не видел, да и вообще не хотел бы о нем говорить, - ответил он, и, поняв, что на остальные сорок девять вопросов ответов я не получу, я отправился к себе.
      На следующий день я сам увидел Грубера, когда шел по Главной улице в контору. Он сидел на веранде отеля Чарли Смита, читая газету и покуривая. Я с любопытством посмотрел на него, и в свете того, что я уже знал о нем, этот тип показался мне еще омерзительнее.
      Грубер поднял на меня глаза, и я поторопился пройти мимо.
      Незадолго до полудня мне позвонил Джон Хокинс.
      Едва услышав его голос, я понял, что чувство защищенности, которое появилось у него после заверений Дэла Виллетта, значительно ослабло и старик опять почти что в панике. Утром Грубер дважды звонил на ферму, Жанет ответила, что ее отец не хочет с ним разговаривать, и уже начала подозревать, что что-то не так, - к счастью, Грубера она в городе не видела, и Хокинс сумел уклониться от расспросов. Я постарался подбодрить его, и Хокинс пообещал держаться.
      Весь день я провел в подвешенном состоянии, с трудом преодолевая желание мчаться к Дэлу и выяснить все на месте. Был четверг - срок выплаты, и, хотя я знал, что Грубер блефует, я хребтом чувствовал, что все будет кончено до захода солнца. Ближе к вечеру меня так трясло от нетерпения, что я с трудом мог усидеть на стуле.
      Я воображал себе, как Дэл спокойно идет по улице мимо курящего на веранде отеля Грубера, достает пистолет и всаживает в него пулю за пулей, видел, как Грубер валится спиной на перила, опрокидываясь вниз головой, с перекошенным лицом, и финал - Дэл идет, сдается Тому Кеннеди, и посылают за мной. Я четко представлял и дальнейшее: зал суда, процесс и себя как защитника - это будет великолепная речь...
      Я опомнился, подошел к окну и на противоположной стороне улицы увидел Грубера. Я вздрогнул так, как будто увидел призрак. Грубер шел быстро, как идет человек, который знает, куда и зачем он направляется.
      Я смотрел ему вслед, пока через два квартала он не исчез за углом, потом вернулся к письменному столу и сел.
      В ящике стола у меня хранилась фотография Жанет, я вынул ее и стал рассматривать. В памяти всплыли заверения старого Джона в том, что Жанет невиновна, и невольно я улыбнулся. Они были излишни. Невозможно представить такую девушку в когтях Грубера. Я погрузился в воспоминания и сентиментальные мечты.
      В реальный мир я вернулся лишь через пятнадцать минут, услышав, что перед домом остановилась машина.
      Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Джим Роулей, врач, выпрыгнул из своего маленького автомобиля и побежал к дверям конторы. Я все понял и распахнул дверь прямо перед его носом.
      - Только что звонил Дэл Виллетт - там у него пострадал человек, - и он просил меня заехать за вами, - выпалил он мне в лицо.
      Даже не надев шляпы, я бросился за ним следом и вскочил в машину.
      Джим, наверное, должен был удивиться, что я встретил его как бы подготовленным к столь необычному сообщению. Но необходимость соблюдать осторожность даже не пришла мне в голову. Он мигом очутился за рулем рядом со мной, и машина понеслась по Главной улице.
      - Что случилось? Кто пострадал? Как? - закричал я, но Джим в это время сосредоточенно заворачивал за угол и не ответил. Моя контора находится в десяти минутах ходьбы от конюшен, машина лишь сделала несколько вздохов, и не успел я опомниться, как мы были уже на месте.
      Подчиненный Тома Коннели уже был тут, его лошадь тяжело поводила боками. Мальчишки заглядывали в ворота конюшни, со всех сторон сбегались люди, на ходу что-то крича друг другу. Когда машина остановилась у ворот и Джим со своим черным чемоданчиком в руках выскочил, я увидел в конюшне группу сбившихся в тесный кружок мужчин и конюха, вбегавшего через заднюю дверь с ведром, из которого плескалась вода.
      Я вышел из машины и направился к быстро растущей толпе. Врач исчез в ней, все расступались, давая ему дорогу с возгласом "Вот он", вновь прибывших встречали такими криками, что ничего нельзя было разобрать в этом хаосе и сумятице. Я собирался войти в конюшню, но остановился на пороге. Мне не хотелось увидеть то, что лежало в центре кружка мужчин...
      В этот момент я услышал, как позади меня кому-то сказали:
      - Это Мак, ты знаешь, - конь мистера Виллетта.
      Он лягнул какого-то человека, который пришел нанять выезд, не знаю, как его зовут, - да так, что тот пролетел через всю конюшню...
      Неожиданно группа мужчин задвигалась и расступилась, один из них повернулся к дверям, и прежде, чем он заговорил, я уже знал, что сказал доктор.
      Во внезапно наступившей тишине в толпе раздался шепот:
      - Он мертв.
      Вечером, съездив на ферму к старику Хокинсу, я увиделся с Дэлом Виллеттом в его конторе. Мы почти не разговаривали, я понимал, что Дэлу не до этого, хоть он и был рад, что я приехал. Но когда, не удержавшись, я все-таки задал ему вопрос - наверное, мне не стоило этого делать, - Дэл покачал головой.
      - Ну конечно же я знал, - проговорил он мрачно. - Это ведь я послал его туда. И я не чувствую ответственности за случившееся. Эти железные подковы оказались не иначе как подковами судьбы. Вот и все.
      В любом случае я вину разделяю с Маком.
      После долгого молчания он добавил:
      - И с Богом..