Глава 1

Возлюбленная короля

Обстановка была мне немного знакома. В пятидесятых, движимый духом приключений или приступом тоски, которая временами овладевает мною, я несколько раз бывал в безвкусном заведении Мерсера на фешенебельной стороне Пятой авеню. В любом случае мои надежды не оправдывались. При грошовых ставках волноваться не о чем, и, кроме того, мне всегда везло. Но на этот раз у меня была вполне определенная цель, хотя и не особенно важная. Я с довольным видом отдал свою шляпу и пальто стоявшему у дверей служащему.

Мне навстречу шел Боб Гарфорт. У него был хмурый вид, и, когда он протянул мне руку, она дрожала.

— Там Гарри. Что за гадкая дыра! — бросил он и пошел дальше.

Мне оставалось лишь улыбнуться — ходили слухи, что Гарфорт за месяц просадил у Мерсера четверть миллиона, — и я вошел внутрь.

Я назвал это заведение безвкусным, иначе о нем сказать было нельзя.

Коврики, картины и драпировка были подобраны тщательно; но развешаны как попало, и их было слишком много. В громадном зале стояли три кожаных дивана, английский буфет и множество удобных кресел, в углу — стол с пепельницами для курильщиков.

Каждую из трех рулеток, расположенных вдоль дальней стены, окружали группы мужчин.

Через дверь налево можно было увидеть столы для покера. За ними сидели игроки — с лицами мрачными или веселыми. Стоял приглушенный гул, непрерывно раздавались монотонные голоса крупье, называвших выигравшие номера, и редкие возгласы посетителей.

Я прошел к средней рулетке и встал позади всех.

Шарик покатился по кругу — в напряженной тишине стали вытягиваться шеи, — и, когда, покачавшись туда-сюда, он окончательно остановился в ячейке номер двадцать четыре, где-то впереди раздались смачные ругательства и возгласы разочарования.

Я поднялся на цыпочки, чтобы заглянуть через плечи стоявших впереди людей, и тут же встретился глазами со своим младшим братом Гарри.

— Пол! — выпалил он в мою сторону и тут же отвернулся.

Я протиснулся вперед и встал рядом с ним. Никто не посмел выказать неудовольствие. Что ж, в том, что они не осмелились бросить вызов Полу Ламару, не было ничего удивительного.

— Мой дорогой мальчик, — сказал я, — мне так не хватало тебя за обедом. Я скучал по тебе, и, хотя моя голова была занята грустными мыслями, они едва ли могут наполнить твой желудок. Ну, еще не наигрался?

Гарри взглянул на меня. Он был ужасно бледен, глаза налились кровью. Встречаться со мной взглядом он избегал.

— Ради бога, Пол, оставь меня в покое, — промолвил он почти шепотом. — Я проиграл девяносто тысяч.

Я вздрогнул. Тут немудрено побледнеть! И все же…

— Ничего страшного, — шепнул я ему. — Но ты глупо выглядишь. Ты сейчас ругался как боцман. Смотри, как дрожит твоя рука! Ты не создан для этого, Гарри; игра заставляет тебя забыть, что ты — джентльмен. Они смеются над тобой. Пойдем отсюда.

— Но я говорю, что проиграл девяносто тысяч долларов, — повторил этот мальчишка. Глаза у него были как у безумного. — Оставь меня, Пол.

— Я компенсирую тебе проигрыш.

— Нет. Оставь меня!

— Гарри!

— Я говорю: нет!

Он крепко сжал губы и угрюмо сверкал на меня глазами, как упрямый ребенок. Было ясно: без скандала не обойдется. Иначе он отсюда не уйдет. Я не знал, что предпринять, и тут над моим ухом раздался голос крупье:

— Вы мешаете нам, сэр.

Я взглянул на него так, что он тут же прикусил язык, и обратился к брату, приняв единственно возможное на тот момент решение:

Так, дай-ка я сяду. Сыграю вместо тебя. Ну, вставай!

Он замялся, посмотрел на меня, затем нерешительно поднялся, и я занял его место.

Рулетка меня никогда особенно не интересовала, но что мне еще оставалось делать? Обстоятельства были сильнее меня, хотя вообще-то все эти азартные игры, по моему мнению, не стоили того, чтобы ради них шевелить мозговыми извилинами. Для человека обладающего здравым смыслом ничего противнее быть не может. Но теперь передо мной стояла вполне определенная задача. Если уж я за что-то берусь — хоть кирпичи класть, — то делаю это как следует; и теперь, когда я занял место у стола, мой пульс немного участился.

Можно ли усилием воли повлиять на движение шарика из слоновой кости?

Я устремил на него пристальный, как у орла, взгляд, впрочем не особенно напрягаясь. Я играл с уверенностью человека, у которого есть некая безошибочная система, хотя на самом деле действовал наугад. Я делал ставки быстро и четко, как гроссмейстер переставляет пешки или фигуры на доске, стремясь деморализовать противника.

Мое спокойствие подействовало на крупье. Он стал нервничать и ошибаться. Дважды я исправлял его просчеты, и не прошло часа, как его руки задрожали от волнения.

И я выиграл.

Останавливаться на подробностях нет смысла, но в итоге я победил. Игра продолжалась шесть часов и не прерывалась ни на минуту. Я был истощен до предела, но в конце концов поднялся с кресла и вручил брату проигранную им сумму. Вдобавок я еще положил несколько тысяч в свой карман. Меня пытались поздравлять, выражали свое восхищение, но я никого не слушал и повел Гарри к выходу.

Мы сели в машину. Бедолага шофер нас совсем заждался. Он буквально одеревенел, и я пересадил его на заднее сиденье, а за руль взялся сам.

Это было сделано отчасти из жалости к водителю, отчасти для того, чтобы оставить Гарри наедине с его мыслями, которые, как я знал, были несколько неспокойными. Он молчал в течение недолгой поездки, и я улыбался про себя в темноте раннего утра, когда слышал, как время от времени прорывается через его сухие губы не поддающийся контролю вздох.

Из чувства благодарности, возможно.

Я поднялся впереди него на крыльцо и прошел в коридор старого дома на Пятой авеню, рядом с Десятой улицей. Здесь жил еще наш отец, а до него — дед.

Там, в тусклом свете, я остановился и обернулся, пока Эванс шел из внутренних комнат, протирая заспанные глаза.

Добрый старый Эванс! И все же в подобной преданности слуги есть свои неудобства.

— Ну? — сказал Гарри тонким, высоким голосом.

Нервы мальчика были напряжены до предела, пары моих слов было бы достаточно для взрыва. Поэтому я похлопал его по плечу и отправил спать. Он пошел надувшись, не глядя по сторонам, и его плечи опустились, как у старика. Но я подумал, что ему необходимо хотя бы несколько часов сна.

«В конце концов, он — Ламар», — сказал я самому себе и велел Эвансу принести в библиотеку вина и сандвичей.

Ближе к вечеру следующего дня Гарри появился внизу. Он проспал одиннадцать часов. Я сидел в библиотеке, когда услышал его голос из холла:

— Завтрак! Завтрак на пятерых сразу!

Я улыбнулся. Остроумие в стиле Гарри.

Расправившись со своим «завтраком на пятерых», он вошел ко мне с решительным видом. Казалось, он хочет что-то выяснить. Я был не склонен вступать с ним в беседу, на самом деле я весьма редко настроен вести пустые разговоры, разве что с прелестной женщиной или великой грешницей.

Вы можете сказать, что это одно и то же. Что ж, как вам угодно, я не стану спорить.

Я только хочу сказать, что передо мной стойла весьма неприятная задачка. И приняться за ее решение было непросто. Ведь мне предстояло исполнять роль старшего брата и главы семейства.

Для начала Гарри заметил с притворным безразличием:

— Что ж, теперь я должник вдвойне. Не так ли?

— Если уж мне суждено быть твоим кредитором — тебе повезло, — улыбнулся я.

— Знаю, знаю… — перебил он меня и замялся.

Я продолжил:

— Мой мальчик, в жизни никогда не бывает все хорошо. То одно не ладится, то другое. И мы всегда перед кем-то в долгу. Но сейчас главное то, что ты на Десять лет моложе меня и находишься на моем попечении. К чему пустые разговоры? Я их не люблю. Нам необходимо прийти к соглашению.

— Ну и?.. — сказал Гарри, закуривая сигарету и садясь на подлокотник кресла.

— Порой тебе кажется, что я пытаюсь покушаться на твою свободу. Но ты ошибаешься, я всегда ее охранял, и не без успеха. Когда умерли наши отец и мать, тебе было пятнадцать. Сейчас тебе двадцать два, и я ставлю себе в заслугу то, что эти семь лет не оставили никакого, даже незначительного, пятна на имени Ламар.

— В чем меня можно упрекнуть? — взвился Гарри. — Что я такого сделал?

— Ничего непоправимого, но ты должен признать, что время от времени я прилагал немалые усилия, чтобы… э-э… направлять тебя на верный путь. Не будем ворошить прошлое, честно говоря, я подозреваю, что у нас по этому поводу одно мнение. И все же ты видишь во мне что-то вроде препятствия, думаешь, что я стесняю тебя, считаешь, что обращаться с тобой как с ребенком не следует. Но и мне самому это порядком поднадоело. Присматривать за тобой становится для меня все более утомительным. Если я сковываю тебя, то ты мешаешь мне не меньше. Короче, тебе уже двадцать два года, опека тебя раздражает, ты считаешь себя вполне способным справляться с собственными делами. Хорошо — я не возражаю.

Гарри уставился на меня.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Точно.

— Но, Пол…

— Не будем больше об этом. Мною движут чисто эгоистические мотивы.

Но ему хотелось поговорить, и я не стал этому препятствовать. Мы провели в беседе два часа, порой сбиваясь на сантименты. Но в целом Гарри говорил дело, и это стало для меня откровением.

Брат заметно повзрослел, и я впервые почувствовал, что он может обойтись без няньки.

По крайней мере, с этого дня ему была предоставлена свобода действий. Теперь оставалось подождать и посмотреть, не запутается ли он во всех этих передрягах.

Когда разговор закончился, наше взаимопонимание было более полным, чем когда-либо прежде, и мы расстались весьма довольные друг другом.

Спустя три дня я отплыл в Европу, оставив Гарри в Нью-Йорке. Это был мой первый за восемнадцать месяцев вояж через океан, и мне хотелось доставить себе удовольствие. Я провел неделю в Лондоне и Мюнхене.

Затем я почувствовал отвращение к проделкам некоторых моих соотечественников, с которыми имел несчастье быть знакомым, и устремил свой взор южнее, на Мадрид.

Там у меня была подруга.

Не красавица, но женщина в высшей степени достойная, не свободная, но свободомыслящая, с характером и сердцем. Она была замечательна во многом и питала ко мне нежные чувства. За несколько лет до этого я, словно Альберт Саварон, был сильно привязан к Франческе Колонне, и только моя органическая неприязнь к длительному рабству помешала нашему окончательному сближению.

Именно от нее я впервые услышал имя Дезире Ле Мир.

Произошло это ближе к вечеру на модной аллее, длинной, широкой, тенистой и относительно прохладной. Именно здесь мы совершали наш ежедневный моцион в каретах; что-нибудь более энергичное приводило испанских леди в ужас.

Раздался возглас, затем все разом смолкли, наступила тишина; все кареты остановились, сидевшие в них обнажили головы, поскольку проезжали члены королевской семьи.

Их экипаж, изумительная, хотя и громоздкая конструкция, прокатил медленно и тяжело. На заднем сиденье расположились принцесса и ее маленький английский кузен, а напротив них сидел наследный принц собственной персоной.

Рядом с ним был молодой человек лет двадцати пяти, с бледным лицом, безвольным подбородком и стеклянными, бессмысленными глазами. Я обратился к моей спутнице и тихо поинтересовался, кто он. Она ответила шепотом. Удивленный услышанным, я спросил ее:

— Но почему он в Мадриде?

— О, об этом вы должны спросить Дезире, — сказала моя подруга, улыбаясь.

— А кто такая Дезире?

— Что! Вы не знаете Дезире? Невероятно! — воскликнула она.

— Моя дорогая, — сказал я, — вы должны помнить, что последние полтора года я был заживо похоронен в стране свинины и золота. Там никто — от поэтов, до судей — ничем не интересуется. Я совершенно отстал от жизни.

— Вам не пришлось бы оставаться в неведении и дальше, — сказала она, — поскольку Дезире скоро едет в Америку. Кто она? Это никому не известно. Чем занимается? Для некоторых мужчин она — все, и для всех без исключения — что-то значимое. Она — куртизанка среди королев и королева среди куртизанок.

Она прекрасно танцует, сердце ее открыто для любви.

Полагаю, что она иногда ест и спит. Последние два года она очаровывала его. — Моя спутница указала в конец аллеи, туда, где скрылся королевский экипаж. — И он дал ей все. Именно для нее герцог Беллармин построил великолепное шале, о котором я говорила вам на озере Люцерн. Вы помните самоубийство принца Доланского, якобы «по политическим мотивам»? Он застрелился в своем парижском дворце. Но он был бы жив сегодня, поведи себя по-другому Дезире. Она — ведьма, дьявол в юбке и одна из самых обворожительных женщин в мире.

Я улыбнулся:

— Вот это репутация! Так вы говорите, она едет в Америку?

— Да. Предполагается, что так, поскольку она прослышала, что каждый американец — король. Здесь же у нее всего один возлюбленный королевской крови, и это ей, судя по всему, наскучило. И послушайте, Пол…

— Ну?

— Вы… Вам не следует с ней встречаться. Вы не знаете ее власти!

Я засмеялся и сжал ее руку, уверяя, что не имел намерения позволить этому дьяволу в юбке меня околдовать. Но когда наша карета развернулась и покатила по длинной аллее назад к отелю, я поймал себя на том, что мне не дают покоя бледное лицо и пристальный взгляд молодого человека в королевской карете.

Я пробыл в Мадриде еще две недели. Затем мне стало скучно (потому как ни одна женщина не может быть занятной больше месяца), я сказал своей подруге «au revoir» и отбыл на Восток. Но археологическая экспедиция в сердце Египта уже отбыла без меня. Неделю или около того я провел в Каире и Константинополе, донельзя устал и снова обратил свой взор на Запад.

В Риме, во французском посольстве, я встретил своего старого друга, Пьера Жанвура, и, за неимением лучших предложений, принял его настойчивое приглашение провести с ним отпуск в Париже.

Но соблазны этого города не греют сердце тридцатидвухлетнего человека, поколесившего по миру, познавшего и оценившего его. Однако же я нашел стоящее развлечение. У Жанвура была прелестная жена и отличавшаяся необыкновенным изяществом восьмилетняя дочь.

Благополучие семейной жизни тронуло мое сердце.

Я поймал себя на том, что завидую им. Мадам Жанвур была превосходной хозяйкой и создавала уют в доме.

Маленькая Евгения и я часто гуляли вместе по паркам, и время от времени к нам присоединялась ее мать. Как я и говорю, я поймал себя на том, что завидую моему Другу Жанвуру.

Это развлечение закончилось бы скоро в любом случае, но телеграмма из Нью-Йорка враз положила ему конец. Мои адвокаты просили меня немедленно вернуться в Америку. Их встревожило какое-то мошенничество со стороны моего управляющего. Телеграмма была лаконичной и не содержала деталей. Во всяком случае, я не мог позволить себе пренебречь этим и договорился о месте на судне, уходящем из Шербура на следующий день.

Моя хозяйка дала прощальный обед, и мои сожаления в связи с вынужденным отъездом только усилились.

Маленькая Евгения казалась по-настоящему опечаленной. Приятно вспоминать радушный прием, это аксиома для путешественника — одна-единственная.

Жанвур отвез меня на железнодорожный вокзал и даже предложил проводить в Шербур; но я отказался отрывать его от этого маленького рая.

Мы стояли на платформе и спорили, когда я внезапно ощутил то неясное порхание и суматоху, заметную в общественных местах при некотором необычном событии или неожиданном прибытии важной персоны.

Я повернулся и увидел то, что было достойно такого возбуждения публики.

Изысканнейшая маленькая карета, хрупкая и изящная, походила на игрушку — колесницу феи. Затем сошла сама фея. Ее описать в деталях невозможно.

Я поймал блеск великолепных золотых волос, густых и мягких; серо-синий выстрел глаз, разящий, как молния, взгляд беспокойных, поглощающих, непримиримых, неописуемо прекрасных глаз; чудесно чистая кожа, ясная, как мрамор, и теплая, как бархат; нос и рот, пожалуй, слишком большие, но пылающие внутренним огнем и таящие бездну любви. В действительности все это я увидел гораздо позже, в тот момент было всего лишь неопределенное впечатление от элегантности, красоты и необыкновенной власти.

Она прошла от кареты до железнодорожного вагона, не замечая сотен направленных на нее глаз. По толпе пронесся гул восхищения, и она скрылась в своем купе. Я обратился Жанвуру:

— Кто она?

— Что?! — воскликнул он удивленно. — Но, мой дорогой Ламар, не знает ее один лишь варвар.

— Однако я ее не знаю.

— Что ж, теперь у тебя будет возможность с ней познакомиться. Она едет в Америку, и так как она находится на этом поезде, то будет, конечно, на том же пароходе, что и ты. Но, мой друг, остерегайся!

— Но кто она?

— Дезире Ле Мир.

Глава 2

Начало танца

К счастью для меня, выяснилось, что мои адвокаты перестарались. В общем, поднимать панику было незачем. В счетах моего управляющего были обнаружены несоответствия. Было точно установлено, что он спекулировал, но чрезмерная скромность и умеренность спасли меня от каких-либо серьезных затруднений или убытков.

Сумма получилась около двадцати тысяч, и я даже не стал беспокоиться о том, чтобы ее вернуть. Освободившееся место я доверил своему приятелю. Это был один из тех парней, что слывут честными из-за недостатка воображения, и я вздохнул с облегчением.

Мой эксперимент с Гарри имел полный успех. Предоставленный самому себе, он выказал мудрость и сдержанность, чем приятно меня удивил. Он был рад меня увидеть, и я был не менее рад встрече с ним.

В городе имелись кое-какие новости.

Боб Гарфорт, проиграв все свое наследство, застрелился прямо на улице. Миссис Лудворт открыто бросила вызов сплетникам и подарила свою благосклонность юному Дрисколлу. Новый директор столичного музея объявил себя врагом традиций и другом прогресса. Дезире Ле Мир согласилась на двухнедельный ангажемент в Стьювезанте.

Об этой французской балерине судачили во всех кругах. О ней писали во всех газетах, целые колонки занимали списки королей, принцев и герцогов, склонявшихся к ее ногам. Делались ставки на ее национальность, цвет глаз, стоимость ее жемчугов, число совершенных из-за нее самоубийств… Предприимчивые владельцы универмагов называли платья и шляпы ее именем.

Было объявлено, что ее выступления в Стьювезанте начнутся через десять дней. Когда театральная касса открылась для предварительной продажи билетов, все они разошлись за несколько часов. Тем временем прекрасная Ле Мир оставалась в уединении в своем отеле. Единственный раз она появилась в общей гостиной и, вызвав заметный ажиотаж, благоразумно удалилась.

Она оставалась невидимой, а в это время весь город из-за нее ходил ходуном.

Я не упоминал о ней при Гарри и не слышал, чтобы он называл ее имя, до того злополучного вечера, недели через две после моего возвращения.

За обедом мы болтали о каких-то пустяках, когда по цепочке случайных ассоциаций разговор перешел к теме классического танца.

— Русские здесь превосходят всех, — заметил я, — потому что у них есть и вдохновение, и хорошая выучка. Эти два качества слиты у них воедино, как ни у какой другой нации или школы. У турецких танцовщиц совершенная грация и свобода, но никакой жизни. У Дезире Ле Мир, например, действительно есть жизнь; но у нее нет необходимой подготовки.

— Что? Ле Мир! Ты видел ее? — воскликнул Гарри.

— Не на сцене, — ответил я, — я плыл с ней на одном корабле, и она была настолько любезна, что провела со мной довольно много времени. Она, кажется, хорошо осознает свои артистические недостатки, я говорю это с ее слов.

Но Гарри уже не интересовал танец. Он забросал меня вопросами.

Давно ли я знаю Ле Мир? Какая она? Действительно ли принц Доланский, потеряв ее, стрелялся от отчаяния? Красива ли она? Насколько хорошо я ее знал?

Не возьму ли я его с собой, чтобы увидеть ее?

В течение получаса он раз за разом повторял этот вопрос, и с такой настойчивостью, что я наконец согласился, чем привел Гарри в неописуемый восторг.

Мои собственные переживания, связанные с Дезире Ле Мир, были отнюдь не так волнующи. Она, без сомнения, была женщиной интересной, но, на мой взгляд, не особенно привлекательной. Хотя при близком знакомстве ее обаяние чувствовалось особенно сильно.

Для меня в женщине важна изысканность, а насколько я смог заметить, Ле Мир не имела об этом понятия.

Многие часы поездки мы провели в приятном общении, она даже сказала, что находит беседу со мной занимательной, и, в конце концов, она была, бесспорно, прелестной женщиной. Она с очевидной искренностью просила меня посетить ее в Нью-Йорке, но я еще не воспользовался этим приглашением.

Я не думал тогда и теперь не верю, что с моей стороны было глупо взять с собой Гарри. В любом случае он увидел бы ее рано или поздно, и, поскольку нам суждено рано или поздно встретиться со всеми искушениями, пусть лучше с ним это случится как можно раньше. Тогда у меня не возникло по этому поводу никаких сомнений, но если бы они были, мне не следовало колебаться.

В поддень следующего дня мы пришли к ней на чай, и я должен признать, что, увидев ее, был сражен наповал. Я понял тогда, что на судне все было не в ее пользу, она была совершенно не в своей тарелке и к тому же плохо переносила плавание.

Здесь все было по-другому. Нарочито чопорные гостиничные апартаменты, ее собственными усилиями или ее горничной, были преображены в нечто почти безупречное. Я был изумлен превосходным вкусом, с которым обставлены комнаты, и эта обстановка была явно не гостиничная. Определенно, женщина вкладывает всю себя, когда она в силах изменить или создать свою собственную среду.

Гарри был очарован, и я едва ли могу винить его.

Но, бедный юноша, он так откровенно выдавал себя!

Хотя я предполагаю, что Ле Мир было не привыкать к мгновенным победам.

В тот день, по крайней мере, у нее были причины этого ожидать. Она радовала глаз, а что может быть более высокой оценкой женской красоты, в полном смысле этого слова?

Сияющая, восхитительная, неотразимая. Я должен был признать, что мое первое впечатление оказалось слишком слабым.

Мы провели в беседе около часа. Гарри особенно нечего было говорить, он сидел, пожирая Ле Мир глазами, и с трудом сохранял самообладание, когда она обращалась к нему с вопросом или просила подтвердить ее суждения. Никогда, я полагаю, не было у женщины более ясного и приятного свидетельства своей власти, потому как Гарри был отнюдь не дурак, готовый позабыть все на свете ради первого же милого личика, встретившегося на его пути.

Она просто ошеломила его, и я повторяю, что для меня в этом не было ничего удивительного, поскольку и мое сердце билось неровно. Она предложила нам отобедать с ней.

Я сослался на встречу в клубе и подавал Гарри знаки, чтобы он поступил так же. Но он был совершенно потерян и не обращал на меня никакого внимания. Он с благодарностью принял приглашение, с откровенным восторгом, и я оставил их вдвоем.

Он пришел домой вечером, около десяти часов. Я был в библиотеке и, услышав, что он вошел в прихожую, позвал его.

Что за лицо у него было! Его губы нервно дрожали, глаза горели, словно у сумасшедшего. Я в изумлении привстал с кресла.

— У меня нет времени, — возразил он в ответ на мое предложение скоротать часок-другой за бутылкой вина. — Мне нужно написать пару писем и… и немного поспать.

— Ты только что от Ле Мир?

— Да.

Я посмотрел на часы:

— И о чем же вы говорили?

— О, обо всем и ни о чем. Я говорю, она очаровательна.

Он был забавен в своей попытке изобразить безразличие.

— Ты так считаешь?

— Конечно.

— Она, кажется, увлеклась тобой.

Гарри заметно покраснел.

— Едва ли, — сказал он, но в словах его была различима надежда.

— Она вряд ли подходит тебе, Гарри. Ты знаешь это.

Ты ведь не собираешься ничего такого предпринимать?

— Такого… Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Да, собираешься… Тебе прекрасно известно, что я имею в виду. Сказать откровенно, Ле Мир — опасная женщина. Во всем мире нет подобной ей, и, Гарри, мой мальчик, сохраняй спокойствие и действуй осмотрительно.

Он стоял некоторое время, глядя на меня молча и почти сердито, затем открыл рот, словно хотел заговорить, но в конце концов развернулся и, не говоря ни слова, направился к двери. Там он снова нерешительно остановился и, немного помявшись, промолвил:

— Утром я уезжаю с Дезире. — И в следующий миг его уже не было.

— Дезире!

Он назвал ее Дезире!

Думаю, я улыбался в течение часа, вспоминая об этом, однако мои размышления не были свободны от опасений, я действительно чувствовал некоторое беспокойство. Не то чтобы я недооценивал обаяние и власть Ле Мир. Признаться, мой душевный покой был результатом моего собственного тщеславия. Она позволила мне поверить в то, что стала моим другом.

Прошла неделя… Унылая неделя, в течение которой я не часто видел Гарри и ни разу — Ле Мир. В то время, помню, меня интересовали некоторые химические эксперименты, и я редко выходил из дому. Тогда — это было в пятницу — Гарри нашел меня в лаборатории, чтобы сказать, что уходит. В ответ на мой вопрос «Куда?» он сказал:

— Я не знаю.

— Надолго?

— О, на неделю, возможно, на месяц.

Я смотрел на него строго, но не сказал ничего. Этого и не следовало делать, чтобы не вынуждать его уклоняться от вопросов. Рано утром он уехал, с тремя чемоданами, избавив меня от прощания. Как только он ушел, я направился к телефону, чтобы позвонить Ле Мир, но, поразмыслив, вернулся в лабораторию, пожимая плечами.

В следующий понедельник Ле Мир должна была в первый раз появиться в Стьювезанте. Я не думал о том, чтобы пойти, но в полдень понедельника позвонил Билли де Монт и сказал, что у него есть лишний билет и он приглашает меня составить ему компанию.

Мне действительно было довольно интересно увидеть выступление Ле Мир и то, как ее примут.

Мы обедали в клубе и пришли в театр довольно поздно. Публика была блестящая, и, хотя я в своей неопытной юности года два был постоянным посетителем театральных премьер, думаю, никогда не видел такого представления моды и гения в Америке, кроме как в опере.

Мы с Билли расположились в партере, где-то в двенадцатом ряду, и лица многих из сидевших вокруг были мне знакомы. Была ли Ле Мир хорошей танцовщицей или нет — не важно, но у нее, несомненно, был хороший рекламный агент или она сама была им. Мы должны были скоро получить хотя бы частичное подтверждение опережавшей ее славы.

Множество гневных слов обрушилось на голову балерины в тот памятный вечер. Миссис Фредерик Марстон, я помню, назвала ее наглой девкой, но миссис Марстон никогда не бывала оригинальна. Еще слышалось: опрометчивая, нахальная, дерзкая, вызывающая — и все это непременно сопровождалось угрозами.

Нет ничего удивительного, что люди светские, богатые и значительные негодовали и возмущались. Ведь они оделись, наскоро пообедали и проделали весь этот путь в центр города, чтобы увидеть Ле Мир. Они сидели, ожидая ее два с половиной часа в душном театре, а балерина так и не появилась.

Наконец, около одиннадцати часов директор театра сделал объявление.

— Я не могу понять, — сказал он, ломая себе руки от волнения и отчаяния, — я не могу понять, почему балерина не приезжает.

Она репетировала в театре в прошлый четверг в полдень, и тогда казалась вполне настроенной на выступления. С того времени у театра не было с ней никаких сношений, но все шло гладко, и у них не было причин опасаться подобного конфуза.

Они послали к ней в отель, но ее там не было — она уехала, забрав свой багаж.

Она отбыла в пятницу, не оставив никакого сообщения о своем новом местонахождении.

Они обращались в полицию, в отели, на железные дороги, в пароходные компании — все тщетно.

Директор только надеялся, он надеялся всем сердцем, что его откровенное объяснение успокоит любезных посетителей и предотвратит их негодование, и они поймут…

Мы с Билли де Монтом ушли из театра как можно быстрее и направились на север по Бродвею.

Мой компаньон безудержно смеялся.

— Какая шутка! — воскликнул он. — И, боже, какая женщина! Она появляется, переворачивает город с ног на голову и исчезает, оставив его в таком положении. Я все бы отдал, чтобы познакомиться с ней!

Я кивнул, но ничего не сказал. На Сорок второй улице мы повернули на восток, к Пятой авеню, и спустя несколько минут были в клубе.

Я отвел де Монта в уединенный уголок гриль-бара и там, за бутылкой вина, заговорил.

— Билли, — сказал я, — есть одна трудная задача. Ты мой старый друг, ты довольно благоразумен и можешь мне помочь. Ле Мир исчезла. Я должен найти ее.

— Найти Ле Мир? — Он уставился на меня в изумлении. — Зачем?

— С ней мой брат Гарри. — Затем я объяснил в нескольких словах, что смог, и, думаю, закончил примерно так: — Ты знаешь, Билли, в мире есть не много вещей, представляющих для меня хоть какую-то ценность. Она может забрать деньги парня и, если это необходимо, мои собственные в придачу. Но имя Ламар должно остаться непорочным, и я говорю тебе, что в опасности не только имя. Эта женщина убивает каждого, к кому прикасается. А Гарри еще мальчик.

Билли помог мне, я знал, что он поможет, и при этом он не требовал излишних подробностей. Мне не нужна была его помощь в поиске, поскольку я чувствовал, что мог справиться с этим сам. Но было, конечно, известно, что Гарри посещал Ле Мир в отеле, на этом могли быть основаны догадки — пища для злых языков. Моему другу предстояло нейтрализовать сплетников и замять неизбежные слухи. Он обещал сделать это, и я знал Билли. Предпринимать что-нибудь для обнаружения Гарри той ночью было уже слишком поздно, я пошел домой и лег спать.

Следующим утром я начал с того, что зашел в ее отель. Хотя директор театра не получил оттуда никакой информации, но он выспросил у них абсолютно все. Они ничего не знали.