- Вот те раз! - огорчился фавн и умоляюще поглядел на меня. - Не поможешь, а, чародей?
      - Может, и помогу, - ответил я.
      Опустел садочек,
      Опустел садочек,
      В нем один бурьян,
      С той поры как дерзкий
      Хулиган премерзкий
      Тут сорвал тимьян.
      - Что за чепуху ты порешь? - возмутилась Тимея, не понимая смысла куплета, но фавн уже поднес к губам флейту и заиграл.
      Полилась удивительно приятная, печальная мелодия, полная страсти, так несвойственной возрасту фавна. Казалось, флейта выговаривает слова, рассказывает историю о неудовлетворенном чувстве, о неразделенной любви.
      Тимея изумленно уставилась на юного фавна.
      Фавн покачивался из стороны в сторону, а потом задвигал копытцами, начав медленный танец.
      Тимея как завороженная следила за ним взглядом. Печаль совершенно покинула ее лицо, и она тоже начала покачиваться в такт мелодии.
      Я протянул руку и ухватился за один из трех столбов, на которые опирались своды беседки. Музыка наполняла меня, проникала в тело и вызывала в нем жгучую боль.
      А Тимея раскачивалась все сильнее. Вот и она стала переставлять ноги с места на место, подхватив танец фавна. В музыке послышался трепет надежды движения фавна стали более откровенными. Тимея вторила ему - она все шире раскачивала бедрами, тело ее извивалось, веки отяжелели, на губах заиграла понимающая улыбка...
      Кто-то застонал у меня за спиной. Я узнал голос Фриссона.
      Танцующая парочка сблизилась. Они извивались и качались, приближались друг к другу и отступали. Резко запахло мускусом. Танцоры двигались в унисон казалось, будто бы двумя телами управляет единый разум.
      Краешком глаза я видел Фриссона. Глаза поэта, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Еще мгновение - и он потеряет рассудок.
      Тимея коснулась брошки, скреплявшей ее платьице на груди.
      - Пора идти. - Я решительно схватил Фриссона за руку и потянул, но он будто корнями врос в землю. - Жильбер! - крикнул я. - Помоги мне!
      Сквайр встряхнулся, очнувшись от транса. Он покраснел, кивнул и схватил Фриссона за другую руку.
      - Поднимай! - распорядился я, и мы вместе поволокли окаменевшего поэта к выходу.
      В глотке у Фриссона родился отчаянный вопль, добрался до губ и вырвалось:
      - Не-е-е-е-е-е-т!
      - Шагай давай! - прошипел я сквозь стиснутые зубы.
      - Нимфа, задержи меня! - умолял Фриссон. - Унизь меня, истерзай меня, как хочешь, только оставь меня здесь!
      Нимфа даже не посмотрела в его сторону. Она не сводила глаз с фавна. Лицо ее разгорелось, пальцы теребили брошку.
      - Прощай, прелестная нимфа, - пробормотал монах и выскользнул из беседки.
      Фриссона мы тащили волоком, а он стонал и упирался, пытаясь вырваться. Жильбер держался молодцом - он и не думал оглядываться.
      Но это означало, что я уходил спиной к выходу и все видел. И я увидел, как упало платье, как блеснула жемчужно-розовая кожа, а потом блеск утреннего солнца затмил все вокруг. Мы потащили Фриссона подальше от беседки.
      Мы еще слышали музыку - она оставалась все такой же чувственной, но постепенно замедлялась, - в ней появился четкий ритм.
      Фриссон повис у нас на руках и заплакал. Брат Игнатий издал долгий трепетный вздох.
      - Благодарю тебя, чародей. Изо всех ударов, которые мне суждено было пережить на этом острове, этот был самым тяжелым. - Губы его скривились в усмешке. - Но как печально сознавать, что меня так быстро забыли, - А ты смотри на это как на доказательство того, что она всего лишь использовала тебя, - предложил я ему способ утешиться. - Ну, или хотя бы собиралась использовать.
      - Да. Хорошо сказано, - кивнул Игнатий. - В этом смысле я рад, что мне удалось устоять, - рад и как мужчина, и как священник, ведь я для нее был всего-навсего игрушкой.
      - Не горюй, - посоветовал я монаху. - Мы ее больше не интересуем.
      - Хвала Небесам! - воскликнул Жильбер. - И тебе спасибо, чародей. Если честно - она меня чуть не обольстила.
      Между нами говоря, я считал, что это пошло бы ему на пользу, но счел за лучшее промолчать.
      Глава 27
      Фриссон заработал ногами только тогда, когда впереди показался океан. Но и тогда он только и сумел, что доплестись до лодки и, рыдая, повалиться в нее. А мы принялись толкать и тянуть, и наконец лодка закачалась на волнах. Главную лепту в этот труд, безусловно, внес Унылик. Без него нам бы ни за что не справиться.
      - Садись, - сказал я троллю и указал на скамью. Тролль оскалил пасть, полную акульих зубов. Он явно радовался, что мы отплываем. Забравшись в лодку, тролль уселся на носу и заворчал, понимая, что ему суждено помучиться от морской болезни.
      - Садитесь, - сказал я Жильберу и брату Игнатию. Они забрались в лодку через борта. Жильбер уселся лицом к корме, взял весло, вставил его между двумя сучками, служившими уключиной. К моему великому изумлению, то же самое проделал и брат Игнатий. Я запрыгнул в лодку через корму. Жильбер и Игнатий принялись дружно грести.
      Скоро последние звуки музыки утихли вдали. Я думал о том, что происходило в беседке, а потом постарался изо всех сил сосредоточиться на мысли о... яблоках. Стараться о чем-то не думать - от этого чаще всего мало толка. Лучше попытаться думать о чем-нибудь еще.
      Только тогда, когда остров превратился в тонкую зеленую полоску на горизонте, брат Игнатий, задыхаясь, выговорил:
      - Погодите! - Они с Жильбером устало склонились к веслам. Отдышавшись, брат Игнатий сказал: - Спасибо тебе, чародей. Самому бы мне ни за что не освободиться.
      А я знал почему. Он не очень-то и хотел этой свободы. И я не мог его за это винить.
      - Рад, что так вышло, но у меня на то были свои причины.
      - Верно, - кивнул брат Игнатий. - Ты сказал, что тебе нужна моя помощь.
      - Точно. Видишь ли, мы собираемся затеять что-то вроде революции - хотим свергнуть королеву Аллюстрии.
      С минуту я слышал только плеск волн да последние печальные всхлипывания Фриссона.
      А потом брат Игнатий сказал:
      - О! - И, помолчав, добавил: - Вот как?
      - Да, - кивнул я и продолжил: - Видишь ли, вышло так, что я влюбился в одну из жертв королевы и мне удалось удержать ее от отчаяния в последний миг. Она была непорочной девушкой, и ее призрак устремился к Небесам. Но Сюэтэ не могла смириться, чтобы жертва ускользнула от нее, поэтому сохранила в теле моей возлюбленной жизнь. Я стараюсь сделать так, чтобы и тело, и душа Анжелики воссоединились. Но она - в замке Сюэтэ, и я...
      - Я понял. Единственный способ - свергнуть королеву, - угрюмо кивнул брат Игнатий. - Не сказал бы, что задача поставлена дурная, хотя мотивы, движущие тобой, чародей Савл, и не совсем благородны.
      - А я всегда был такого мнения, что любовь благородна, если только она настоящая. - Я пожал плечами. - Кроме того, я - не из вашего мира, поэтому меня не очень-то интересует ваша политика. Дело у меня исключительно личное.
      Брат Игнатий посмотрел на меня в упор.
      - Но любой человек не может быть равнодушен к битве между Добром и Злом!
      - И то, и другое - абстрактные понятия, - возразил я. - Долгое время я даже сомневался, существует ли реальное зло, зло, так сказать, в чистом виде. Я считал, что это всего лишь ярлык и я сам прилепляю его к тем людям, которые противостоят мне. Но шли годы, и я повидал людей, с которыми меня вообще ничего не связывало. Они совершали по отношению к другим просто ужасные поступки, и порой только потому, что это доставляло им наслаждение. Поэтому теперь я могу сказать: зло существует. Но это все равно не моя проблема, понимаешь? Не мое это дело.
      Но впервые собственные слова показались мне пустыми и бессмысленными.
      Послышался сиплый стон. Фриссон вскарабкался со дна лодки на скамью и сел. Он смотрел мимо меня назад, на зеленую полоску острова Тимеи.
      Я решил рискнуть.
      - Тебе уже получше?
      С минуту он не отрываясь смотрел на остров, потом неохотно кивнул.
      - Да, - вяло проговорил он. - Пожалуй, что мне следует поблагодарить тебя, чародей Савл, за помощь. Я был просто околдован.
      - И до сих пор не уверен, хотелось ли тебе на волю. Поэт покачал головой, уронил ее на грудь.
      - Вот горе! Ведь там мне хотелось умереть, лишь бы только она позволила коснуться себя! Мне хотелось спрятать ее в бутылку и забрать с собой, чтобы она была со мной всюду!
      - Ты не первый мужчина, которого мучают такие желания! - предложил я Фриссону слабое утешение.
      - Да ты ее тут же бы выпустил, - заявил брат Игнатий с уверенностью опытного профессионала. - И не сумел бы заманить снова. Всю жизнь бы зря потратил, приплясывая перед ней и ожидая ее милостей.
      Фриссон вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.
      - Разве это называется "потратить зря"?
      - Да, это называется именно так, потому что ты бы ничего не достиг, сказал я. - Ты перестал бы существовать как личность и превратился бы в одну из игрушек Тимеи. Забудь об этом, Фриссон. Я уже сказал тебе. Не ты первый, не ты последний. - Я обернулся к брату Игнатию. - Понимаешь, с одной стороны, мне бы не хотелось, чтобы он забывал о случившемся, а с другой стороны, нельзя, чтобы он отвлекался от дела - дел у нас впереди ой как много. Ты изучал магию, можешь что-нибудь подсказать?
      - Я не только изучал магию, - негромко, отозвался монах. - Я пытался постичь Бога, Веру и душу. - Он повернулся, протянул руку и коснулся виска Фриссона. То есть еле-еле коснулся, кончиком пальца, а Фриссон вдруг как бы окаменел. Монах что-то нараспев произнес по-латыни.
      Фриссон обмяк, однако в глазах его появилось странное выражение - какое бывает у цепного пса.
      Брат Игнатий убрал руку и вздохнул.
      - Говорил же я: нет у меня таланта.
      - Намекаешь? - усмехнулся я. - Ладно, попробую.
      Мог бы тот дурень и дальше страдать
      (Вам доводилось таких встречать?)
      Покуда его не выгнали вон
      (Дамочки так поступают с древних времен).
      От него бы кожа да кости остались...
      (Признайтесь, а с вами так не случалось?)
      Только тут дама была ни при чем,
      На счастье, вмешался друг,
      И вовремя за руку взял дурака,
      И вырвал из дамских рук.
      А не то бы злодейка в жертву впилась
      И выпила соки до дна.
      Счастлив тот, кого вовремя оторвут
      От женщины и вина!
      Фриссон снова вытянулся, словно мачта, а потом обмяк, будто проколотый воздушный шарик. Мы, затаив дыхание, ждали. Поэт медленно сел. Глаза его были широко открыты.
      - Это произошло! Я излечился! - прошептал он и, робко улыбнувшись, посмотрел на меня. - Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, господин Савл.
      Вид у него, правда, остался печальный.
      - Какие счеты между друзьями, - сказал я. - Кроме того, ты мне нужен, чтобы воевать на стороне ангелов. Брат Игнатий воззрился на меня с одобрительным удивлением.
      - А я думал, что ты проповедуешь существование вне Добра и Зла, чародей Савл.
      - Нет, не вне, - поправил я монаха. - Я говорил всего лишь о том, что не намерен служить ни тому, ни другому.
      Монах грустно улыбнулся.
      - Одного без другого не бывает, чародей - Бывает, - негромко отозвался я. - Есть нейтральное поле, и я стою на нем. - Последние слова эхом прозвучали в моих ушах. Я остолбенел, но упрямо продолжал: - Но это не означает, что я бесстрастен. Мне не все равно, когда я вижу людские страдания, и, если я могу оказать помощь, я это делаю. Просто я не фанатик, вот и все.
      - Нельзя балансировать между Богом и Сатаной, чародей, - спокойно проговорил брат Игнатий.
      По спине у меня побежали мурашки, но я небрежно пожал плечами.
      - Здесь, вероятно, нельзя. Однако можно удерживать в поле зрения все, что тут происходит, смотреть на все несколько отстранение и не позволять себе цепляться за букву закона так, чтобы это мешало твоему духу.
      Глаза монаха раскрылись шире.
      - Я думал, ты не питаешь склонности к добру, чародей Савл, между тем ты цитируешь слова Спасителя нашего.
      - Ты хорошо знаешь Библию, да? Я тоже, хотя и не сказать, чтобы по своей воле. Я получил хорошее религиозное воспитание - хорошее, с точки зрения моих родителей.
      - Но что же в этом плохого?
      - А то, что я успел наглядеться на уйму фанатиков, на множество людей, которых хлебом не корми, а дай публично поунижать ребенка и постращать его тем, что он всенепременно угодит в Ад.
      - Это грубейшая ошибка, - пробормотал монах, не спуская с меня широко раскрытых глаз. Я печально улыбнулся.
      - Хорошо, если бы таких священнослужителей, как ты, было бы побольше.
      Он отвернулся, лицо его помрачнело.
      - Навряд ли. В конгрегации от меня не было бы проку, господин чародей. На самом деле я уверен, что стоит мне только взойти на кафедру, как язык у меня к небу прилипнет и я ни слова не смогу произнести со страху.
      Мне стало его ужасно жалко.
      - Да что ты. Все будет хорошо! Все мы побаиваемся выходить на публику. Ну а если тебя и взаправду воротит от этого, ну, значит, нет у тебя таланта проповедника. Ты ведь сам знаешь, в чем ты силен, верно?
      - Знаю, - кивнул Игнатий и отвернулся. - Я обладаю бесполезным даром толкования Святого Писания, чародей, и потому умею разъяснять, каким образом слова Христа, произнесенные им тысячу лет назад и даже больше, могут управлять нашим поведением даже теперь. Хотя, может быть, мой дар и не так уж бесполезен, поскольку другие священники, бывало, подслушивали меня, а потом пересказывали мои слова своим прихожанам.
      - Так ты богослов! - выпалил я.
      - Почел бы за великую честь так называться, - вымолвил Игнатий. - Но не смею.
      - Как это не смеешь? - возмутился я. - Ты не имеешь права лишать тех, кому это нужно, возможности вкушать плоды твоих трудов! Значит, ты специализируешься в том, что толкуешь Писание для повседневной жизни?
      - Да. И особенно я умею толковать о том, как другим людям применить данные Господом таланты, поскольку сам я почти начисто лишен таковых.
      - Так вот почему ты стал изучать магию, - понимающе проговорил я, и у меня появилась догадка. - Распространились ли твои изыскания на то, чтобы объяснить принцип действия магии?
      - Да, хотя, по сути, это проще простого.
      - Как и большинство величайших открытий, - тихо прошептал я.
      - Начать хотя бы с того, что попробовать дать определение, что такое магия, а что ею не является. Вот первый шаг к упрощению.
      - Вот как? И что же ею не является?
      - Молитва. Если мы молим Господа вмешаться в нашу жизнь и он полагает, что это возможно, мы склонны думать, что это волшебство, тогда как на самом деле это божественное чудо.
      Я нахмурился.
      - Я таких чудес никогда не видел.
      - Неужели? - улыбнулся монах. - А не ты ли рассказывал мне о любви к прекрасной девушке? Я покраснел.
      - Это обычное дело, тут нет ничего чудесного! Я хотел сказать, всякий... ну масса народу влюблялась... тут дело только в гормонах да в сублимации, вот и все... а не...
      Брат Игнатий смотрел на меня в упор.
      - Ну ладно. - Я поднял руки. - Значит, есть еще что-то, помимо сексуального желания и совместимости феромонов. Но и такое встречается нередко.
      - Ты когда-нибудь видел, как рождается ребенок? - спросил брат Игнатий.
      - Это естественный процесс!
      - А вот создание новой души - нет! Это деяние Господа!
      У меня голова шла кругом. Я пытался прогнать смятение.
      - А я думал, что, когда так говорят, имеют в виду только всякие кошмарные бури и землетрясения.
      - Получается, что ты думал о Господе нашем только как о разрушителе? Или всякая молния представляется тебе божественным чудом?
      - Я думал, что молнии принято считать проявлением гнева Господня, выдавил я.
      - Это не так, хотя молнии и могут быть его орудиями, как и все на свете. Каждый добрый христианин должен надеяться, что Господь и его изберет своим орудием.
      - Погоди! - воскликнул я и поднял руку, чтобы прервать монаха. - Не к тому ли ты клонишь, что чудеса - это все, что происходит на свете?
      - Конечно же, нет. Но между тем чудеса не так уж редки. Вместе с тем они все равно остаются чудесами, друг мой, - сказал брат Игнатий и дружески улыбнулся. - Я видел, как излечиваются безнадежно больные, и не тем, что к ним прикасались руки целителя, а только из-за того, что сами больные молились Богу, и Богу была приятна их молитва. Я видел, как девичья печаль рассеивается при виде восходящего солнца. Я видел мужчину, решившего покончить счеты с жизнью и отказавшегося от этого в тот миг, когда он услыхал пение жаворонка. Милость Господня способна коснуться всякого из нас в любое мгновение, если мы открыты для нее.
      Откровение!
      - Так вот что такое молитва! Вроде как взять и включить приемник и найти верный канал!
      - Дивны мне слова твои, - нахмурившись, покачал головой брат Игнатий. - Но чувствую, что-то ты понял верно. Не все, конечно, но частично понял.
      - У меня такое ощущение, что именно та часть молитвы, которая мне понятна и достойна последующего обсуждения. Ну а как же, на твой взгляд, происходит действие волшебства?
      - Это происходит за счет применения символов и подключения воли, - отвечал брат Игнатий. Он положил руку на плечо Фриссона и запел:
      Оковы с сердца опадут,
      Как лепестки с цветка,
      Воспоминания уйдут,
      И станет жизнь легка.
      Тебя покинет дух томленья,
      Тревога и тоска,
      Уйдет любовь, как наважденье,
      И станет жизнь легка.
      Фриссон испуганно вздрогнул, нахмурился и посмотрел на брата Игнатия.
      - Что ты сделал?
      - Всего-навсего дал тебе песню, которая будет охранять твое сердце, заверил поэта монах.
      Фриссон еще на миг задержал взгляд на брате Игнатии.
      - Тебе это удалось, и я глубоко признателен тебе за это. Увы, блудница была прекрасна! Но на самом деле она думала только о своем удовольствии, а не моем благе. Теперь все прошло, но воспоминания об испытываемой мною страсти так сладки... - Лицо Фриссона помрачнело. - О горе мне, в какого же дурака я превратился!
      - Тебе в этом немало помогли, - утешил его монах. Фриссон улыбнулся, а я рот раскрыл от удивления: улыбка вышла сардоническая - я такой у него раньше ни разу и не видел.
      - В особой помощи я не нуждался, брат Игнатий, - возразил Фриссон. - Я сам из себя делал дурака, много раз в прошлом. О, сколько раз!
      - Что ж, в таком случае мы с тобой братья.
      - Вот как? Нет, не думаю. Ты избрал жизнь по Божьим законам и потому избежал позора.
      - Как говорится в псалме: "Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель, Бог мой".
      - Для тебя, наверное, но не для меня. Я только и делал, что валял дурака. Честно говоря, так и подмывает сказать, что не я сам в этом повинен, а Бог меня таким идиотом создал.
      - Не говори так, - строгим голосом одернул поэта монах. - Единственная истинная глупость состоит в том, чтобы отвернуться от Господа, господин поэт, а покуда тебя тянет к другим людям, можешь быть уверен - этого не произошло.
      - Даже тогда, когда они меня отталкивают? А пожалуй, в твоих словах есть смысл, - кивнул Фриссон. - Но тянуться к людям можно по-разному. Наверное, мне стоит поработать над приемами, брат-Мудрость.
      - Я бы себя назвал братом-Глупцом, - улыбнулся монах. - Пока мы живем и дышим, мы должны до какой-то степени оставаться глупцами. - Монах заметил мой взгляд и спросил: - Что тебя так удивляет, господин Савл?
      Я тряхнул головой и сказал:
      - Да вроде бы ты сам твердил, что не умеешь творить чудеса?
      Брат Игнатий зарделся и потупился.
      - Это такое маленькое волшебство, господин чародей, такое мог бы любой.
      Я хотел было поспорить, но вдруг понял, что он имеет в виду. "Заклинание" - это такое же предположение, как любое другое высказывание. Надо было лишь убедить Фриссона в том, что он равнодушен к Тимее, и это удалось, поскольку поэт верил и в чудеса, и в слова монаха. Но сказал я вот что:
      - У тебя это заклинание было заготовлено?
      - Верно, - признался брат Игнатий. - Хотя несколько строчек я поменял на ходу. Это - лекарство от многих болезней, господин Савл. Все должно пройти, и пусть проходит поскорее, если от чего-то нам плохо.
      Здравый смысл в этом был, хотя я и не слышал подобную мудрость из уст европейца.
      - Я уже было начал подумывать, что в вашем мире ты кто-то вроде физика-теоретика, но теперь я начинаю подозревать, что ты скорее психолог. Брат Игнатий сдвинул брови.
      - Какие непонятные слова.
      - Непонятные, это точно. Итак, брат Игнатий, так как же, на твои взгляд, действует магия?
      - Действует так, как действует, - отвечал монах. - Причем постоянно, поскольку охватывает всех нас, хотя мы об этом и не знаем. Она похожа на огромное пушистое невидимое одеяло, застилающее весь мир, господин Савл, так, как туман окутывает равнину.
      Слово "застилающее" мне не понравилось, показалось слишком уж уютным, что ли. Я хотел было возразить, сказать, что больше подходит определение "оцепляет", но тут вспомнил, что, по понятиям брата Игнатия, Земля плоская.
      - Значит, это вещество, но очень разреженное?
      - Не вещество, - покачал головой монах, - а вид энергии, что-то вроде прилива бодрости, какой ощущаешь ясным утром, будучи в добром здравии.
      Я напрягся. Он описывал силу поля.
      - И это самое энергетическое одеяло покрывает всю Землю?
      - Да, но наша внутренняя энергия способна уплотнять и направлять ткань магии в нужное место, если у нас есть к тому талант.
      - Как? - Я нахмурился. - Думая об этом? А что, в этом есть смысл. Мыслительные волны будут модулировать силу поля...
      Но брат Игнатий просительно поднял руку.
      - Дело не только в мыслях, господин Савл. Подумай обо всех наших телах, о каждой частице нашей сути. Наша собственная энергия наполняет нас, и она зиждется не только в разуме, ведь тогда мы и ходить бы не могли.
      Такое развитие мысли мне пришлось не по душе, но зато оно явно понравилось Фриссону. Он просто-таки впился глазами в брата Игнатия.
      - Человек с прирожденным талантом, - продолжал монах, - способен сгущать магию, брать от нее силу и направлять эту силу по своему желанию.
      - И как же он это делает?
      - Путем выбора символов. Они проясняют его мышление и подчиняют его воле все существо, - ответил брат Игнатий.
      - Но что же тогда, - вмешался Фриссон, - делает магию черной или белой, злой или доброй?
      - Цели, преследуемые творящим чудо, - отозвался брат Игнатий. - Цели и причины, двигающие им. Если добродетельная женщина желает вылечить кого-то, кому-то чем-то помочь, кого-то защитить, то она молит Господа о поддержке в делах своих, и тогда ее магия будет белой.
      - Ну а если она, скажем, попросит о Божьей помощи для того, чтобы убить напавшего на нее? - поинтересовался я.
      - Хорошая женщина не захочет никого убивать, - ответил монах и обернулся ко мне. - Она захочет только защититься и молить Бога станет о том, чтобы Он остановил напавшего на нее или помешал ему. Если другого пути остановить злодея не будет, заклинание может и убить его. Однако намерения женщины останутся добрыми и магия - белой.
      Звучало с натяжкой, но спорить я не стал. Я вдосталь наслушался о преступлениях на сексуальной почве для того, чтобы вот так взять и поверить, что женщина могла случайно убить насильника. Все верно, мысли у нее наверняка направлены на то, чтобы ему помешать, остановить его. А выход - врезать как следует между ног, и все дела. Только давайте будем считать, что я этого не говорил. Я спросил у монаха:
      - Но как узнать, кто перед тобой - чародей или колдун?
      - Его можно распознать по тем символам, которыми он пользуется, - ответил брат Игнатий. - Если он обретает силу через боль, если он говорит о смерти, употребляет для своих нужд черепа, витые клинки и кровь, значит, его магия определенно черная, злая, и помогают ему силы Зла.
      - Символы? - Я непонимающе нахмурился. - Пока я видел только таких колдунов, которые колдуют словами.
      - Еще они могут размахивать палкой или посохом, - продолжал брат Игнатий. - Этим они усиливают мощь заклинания или хотя бы силу наносимых ударов. Я догадался: дело тут, видимо, было в ориентации силы. Наверное, все эти посохи действовали наподобие антенн, но я счел за лучшее промолчать. Было бы нечестно с моей стороны затрагивать в разговоре со средневековым монахом теорию электромагнитных волн.
      - Однако создание заклинаний с помощью физических объектов, играющих роль символов, - дело долгое и сложное, - объяснял тем временем Игнатий. - В чистом поле волшебнику не на что рассчитывать, кроме как на слова и жесты.
      - Но от них-то что толку? И что толку от физической символики, если на то пошло?
      - Дело в том, господин чародей, что символ - это вещь.
      Я выпучил глаза, но не проронил ни слова. В моем мире один из кардинальных принципов семантики заключался в том, что символ - это ни в коем случае не вещь. Ну, что тут поделаешь? Другой мир - другие законы природы.
      - Вся суть творящего чудо должна быть собрана воедино и куда-то направлена, - продолжал брат Игнатий, - для того, чтобы вся энергия внутри нашего тела и снаружи него могла образовывать и выстраивать энергию магическую в соответствии с нашими целями. Символы - это инструменты, которыми мы пользуемся для того, чтобы укрепить самую нашу суть, и чем мощнее символ, тем лучше происходит единение разрозненных частиц нашей сути.
      - Стало быть, призываем ли мы в данном случае Бога, чтобы он помог нам сфокусировать нашу энергию, или не призываем - дело исключительно нашего желания.
      - "Сфокусировать" - вот прекрасное слово! - Брат Игнатий от радости хлопнул в ладоши. - Мне давно следовало обратиться к математическим понятиям! Благодарю тебя, чародей Савл.
      Я поежился, гадая, что я такого натворил. В этом мире это самое "магическое поле", про которое толковал брат Игнатий, похоже, было эквивалентом нашего электрического, а я отлично знал, что способны вытворить наши инженеры с помощью электричества и магнитов, когда они додумываются до чего-нибудь и начинают соображать в соответствии с математическими принципами. А что стрясется здесь, если брат Игнатий примется прикладывать математику к магии?
      Тут могли произойти поистине удивительные, на мой взгляд, вещи. У меня появилось сильное подозрение, что очень даже возможно манипулировать этим "магическим полем", не полагаясь ни на злые, ни на добрые силы. Это "поле" в конце концов было безликой силой - личностный момент возникал только тогда, когда ты обращался к помощи сверхъестественных существ, дабы те помогли тебе управлять этим "полем". Кроме того, я все еще пытался думать об этих существах как о воображаемых - а в этом случае они могли служить весьма, весьма могущественными символами.
      Нет, поистине могущественными - ведь они запечатлевались не где-нибудь, а в подсознании. Я вспомнил о своем галлюцинаторном ангеле-хранителе и поежился.
      - Я бы не стал переходить на крайности, - сказал я. - Мы же говорим об искусстве, а не о какой-нибудь торговле. Итак, слова - это символы, поэзия концентрирует значение слов. Значит, чем лучше стихи, тем сильнее заклинания?
      Фриссон от волнения выпучил глаза.
      - Верно, - подтвердил брат Игнатий. - А те стихи, которые пропеты, - это еще более могущественные заклинания.
      - Пропеты? - Я сдвинул брови. - А это при чем?
      - При том, что в мелодике существует определенный порядок, - ответил брат Игнатий. - И этот порядок усиливает порядок ритмики и метрики. Песня ощущается всем телом и потому включает в себя все энергии.
      Я ужасно расстроился. В плане музыкального слуха мне, что называется, медведь на ухо наступил. А Фриссон просто-таки сиял.
      - У меня приятный голос, - сказал он радостно.
      - Что ж, тогда обрати мысли свои к Богу и добру, - посоветовал поэту монах. - Молись ему, чтобы он обратил твою магию во благо ближних, чтобы все, что творишь, способствовало укреплению Добра.
      Фриссон не спускал с брата Игнатия сияющих глаз. Он с готовностью кивнул.
      - О да, потому что мы должны сразиться с великим Злом, брат Игнатий.
      - Добро всегда сильнее Зла, - сказал монах. - Потому что Добро - от Бога, из самого чистого источника.
      Я рывком выпрямился:
      - Только не говори мне, что Добро всегда побеждает Зло!
      - При прочих равных - побеждает, - заявил брат Игнатий. - Ни одному демону не устоять против ангела. Белая магия могущественнее черной. Но гораздо труднее быть хорошим, нежели плохим, и гораздо труднее творить белую магию, нежели черную. Поститься, молиться, смиряться, отвечать добром на зло - все это очень трудно. А вот гневаться и мстить - это очень легко.
      Я вспомнил о даосах и дзен-буддистах.
      Но тут слово взял Фриссон:
      - Нам придется драться со злой колдуньей и ее приспешниками, брат Игнатий. Нам понадобится вся сила, которую только сможет дать Господь.
      - Милосердие Господне со всеми нами, - пробормотал монах. - Надо только открыться для него.
      - Думаю, - сказал Фриссон решительно, - мне надо научиться молиться.
      У меня от этих слов почему-то похолодела спина, и я попробовал сменить тему разговора.
      - Так вот почему королева сделала так, что Тимея держала тебя на острове?
      Брат Игнатий резко обернулся, в глазах его зажегся странный огонь.
      - Значит, ты и об этом догадался, господин чародей! Да, я думал об этом, хотя и не мог доказать, что так оно и было. Но весьма вероятно, что наш кораблю к острову Тимеи пригнала именно королева Аллюстрии. Сама королева повредить мне никак не могла, покуда я оставался душой и телом предан Богу.
      - И если кому и под силу было разрушить эту преданность, - резюмировал я, - так только Тимее. Но почему королеве так не терпелось убрать тебя с дороги? Может быть, она боялась, что тебе удастся убедить кое-кого из ее колдунов покаяться и перестать служить Злу? Стремиться к святости?