Впоследствии я встречался со Львом Романовичем и на его квартире в Москве, и на даче в Красной Пахре, слушал его занимательные рассказы на тему знатоков, а он обычно шутливо приговаривал: «Конечно, в футболе страсти посильнее бушуют!..»

Действительно, сильные неприятности иногда преподносит футбол. Дернула меня однажды нелегкая пригласить на футбол и Марка Наумовича Бернеса. О замечательном артисте я знал еще до знакомства с ним. Однажды Арнольд, зайдя ко мне на Спиридоновку, беспрекословно заявил: «Был я сейчас на просмотре нового кинофильма, поет там молодой артист песню, которую завтра весь народ петь будет». Как в воду он глядел. Песню «Тучи над городом встали» запели все.

Сблизились мы с Марком сразу: Юрий Карлович нас познакомил. В футболе он не был искушен. Я и соблазнился, наверное, бес честолюбия попутал. Ты, дескать, знаменитым артистом стал. Но и мы не лыком шиты. Я уже сборную выводил как капитан. Дважды дубль под моим капитанством команда выиграла. А играла как раз сборная тренировочный матч. Готовились мы к зарубежной встрече. Назначен был новый тренер. Словом, пригласил я Бернеса на матч, а вместе с ним и Яншина, Олешу, Арнольда. Они согласились, и мы поехали на «Динамо». Усадил я гостей на трибуну и пошел в раздевалку.

Все ребята в сборе. Весело здороваюсь. В сборную собирались как в родной клуб, друг друга годами знали. Входит тренер. Деловито, сухо роняет: «Здравствуйте, товарищи!» На меня, да и на других, никакого внимания. На лице наставника выписана сосредоточенная озабоченность – вчера только назначен. Я (это постыдство меня потом в особенности угнетало, сейчас краснею) стараюсь попасть ему на глаза; ноль внимания. Объявляет состав, и я чувствую, как начинает пылать мое лицо: моя фамилия не называется. «Ослышался?» – мелькает в голове. Но неумолимо звучит: «Капитан команды (на мгновение замираю) – Сергей Ильин».

Достойный капитан, ничего не скажешь, мы с ним нога в ногу прошли несколько лет в составе сборной команды. Но тренер меня даже и в запасных не назвал. Как будто и не было такого игрока десять лет в сборной команде! Как будто вообще меня и в раздевалке нет. И ребятам неловко. Я вижу, с каким состраданием взглянул на меня Григорий Федотов. Какой стыд! Зачем же он вызвал меня? Почему хоть словом не обмолвился в мой адрес? Удар был прямой, в подбородок, как говорят боксеры, уложивший меня от неожиданности навзничь. Я с трудом соображал, как сохранить достоинство. Неизмеримую тяжесть оскорбительной неловкости я чувствовал на своих плечах, когда двинулся к выходу из раздевалки.

Самое же унизительное впереди: что я скажу приглашенным? Ведь сколько я разъяснял Марку свое новое амплуа, щеголяя модными футбольными терминами, вроде «стоппер» и даже «полицейский», как назывался в Англии центральный защитник. Одним словом, я ушел в раздевалку искать триумф, возвращаюсь поверженным. Меня на мгновение посетила малодушная мысль – сбежать, настолько стыдно мне было появляться перед ними и вообще перед публикой. «Не поставили» – самое неприятное для футболиста слово. Оно по-комариному назойливо и нудно звенело в голове, угнетая сознание. Я даже несколько раз вслух его произнес, проверяя, как оно прозвучит: «не поставили», «не поставили»… Получалось фальшиво, потому что скрыть смущение, замаскироваться равнодушием не хватало сил. Морально я был выбит из седла. «Ну, хотя бы одно слово сказал, предупредил, дал бы какое-то обоснование, было бы не так оскорбительно», – горько рассуждал я, направляясь все же на трибуну.

Но мои спутники были куда деликатнее тренера. Только на мгновение проскользнуло недоумение в их вопросительном взгляде, когда я пробирался к ним на трибуне. А потом помогающие полувопросы, полуутверждения: «Что, отдыхаешь сегодня? Ну, и правильно!»

О дружеская теплота и сочувствие, они неоценимы! Матч я досмотрел до конца. Клял внутренне себя, но ничего не мог поделать – болел за противника сборной, за иногородний клуб, который – гадко самому себе признаться – к моему удовлетворению, встречу выиграл.

На обратном пути Марк, улыбаясь своей заговорщицки лукавой и потому удивительно доброй улыбкой, говорил: «Я тебя понимаю, это как у нас в кино, когда на пробу не пройдешь. Но ты еще свое сыграешь».

А дома жена, заметив мое мрачное настроение, с беспокойством спросила:

– Что с тобой, на тебе лица нет? Опять неприятности: написали что-нибудь?

– Не поставили, – наконец через усилие наказал я себя искренностью признания, как бы очищаясь от недостойной спортсмена необъективности.

– Не поставили? – удивленно переспросила Ольга. – Ну и что, в следующий раз поставят, а тренера уберут.

Пророчества Марка и Ольги сбылись. Тренера быстро освободили. Мы удачно съездили в Болгарию. Победы в Софии над «Славией» и сборной Софии с крупным счетом стали материальным подтверждением того, что из испанских уроков выводы были сделаны верные. Система игры «в три защитника» надолго утвердилась как в нашем, так и еще раньше в мировом футболе.

Оттуда же из Болгарии мы привезли тягостное впечатление о событиях, происходящих в мире. В стране правил царь Борис. Порядки были царские, профашистские. Гитлер оккупировал всю среднюю Европу. Германская фирма «УФА» демонстрировала вторжение фашизированного рейха во Францию. Мы смотрели эти кадры хроники войны в Европе, и больно сжималось сердце, когда на экране мерным топотом вышагивала германская пехота, обтекая Триумфальную арку на площади Этуаль, и бесконечной колонной двигалась по Елисейским полям. Мимо здания, где совсем недавно гастролировал Художественный театр, мимо знакомых мест, где мы прогуливались с Фадеевым, Яншиным, Топорковым. На экране сменялись картины торжествующего наступления фашизма. Его черная туча заволакивала горизонт, и в сознании откладывались беспокойные мысли о приближающейся грозе и к нашему дому. Уж больно ликовал Гитлер на нюрнбергских парадах, демонстрируя свою фашистско-партийную и военную мощь, уж больно фанфаронски паясничал в открытой машине, разъезжая по Берлину среди ослепленных победами в Европе сограждан, бурно приветствовавших новоявленного мессию, опьяненного безграничной властью. Весь этот политический маскарад предвещал недоброе.

И вот мы сидим за ужином в ресторане ленинградской гостиницы «Астория». За столом – Марк Бернес. У меня завтра очередной матч на первенство страны. У Марка свои заботы – предстоящие концерты, киносъемки. Разговор идет на самые мирные темы, о лидерах чемпионата, о литературных и театральных новостях. В беседе постоянно всплывает тема о прохождении территориальных военизированных сборов. Ее поднимают знакомые работники творческих цехов, подсаживающиеся к нашему столу. Они только что со стрелкового полигона, полны впечатлений о повысившихся требованиях в боевой подготовке. Я еще шучу: «Вот бы вас на выучку к Суворову». – «К фельдмаршалу неплохо бы», – соглашаются они, не зная, что у меня свой фельдмаршал из Московской пролетарской стрелковой дивизии, которого я всегда с благодарностью вспоминаю.

Через несколько часов грянет война, но нам настолько не приходит такое в голову, что, расставаясь, назначаем свидание в Москве на ближайшие дни.

А в шесть часов утра меня разбудил телефонный звонок, в самом звуке которого инстинктивно предугадываешь беду. Есть такие телефонные вызовы.

Звонил мой школьный друг Сергей Ламакин, начальник гражданской противовоздушной обороны Ленинграда. Мы долгие годы тесно общаемся и семьями, и в спорте. Он игрок сборной Ленинграда в футбол и в хоккей. Что такое режим в день игры, знает – не зря звонит.

– Вставай, война! Игры не будет. Я на казарменном положении, – лаконично отрапортовал Сергей и положил трубку. А я так и остался сидеть с трубкой в руке, потрясенный ошеломляющей новостью.

В двенадцать часов дня мы на стадионе имени Ленина слушали выступление В. М. Молотова. Навсегда запомнилась последняя фраза: «Враг будет разбит – победа будет за нами!»

Ни о каком футболе в этот день, разумеется, не могло быть и речи. С вечерним поездом наша команда отправилась в Москву, наблюдая в окна вагона, как под утро к станциям потянулись цепочки первых призывников из окрестных деревень.

Столица с первых дней войны резко изменила свой облик. Зеркальные витрины магазинов по улице Горького были забаррикадированы мешками с землей. Крестообразными линиями заклеены окна жилых домов и нежилых помещений. Широкие пространства мостовых, площадей декоративно расписаны самыми разнообразными пейзажами, ландшафтами, дезориентирующими фашистских наблюдателей с неба.

Вскоре по улицам Москвы, как гигантских слонов, стали водить на привязи аэростаты. Они поднимались вверх и висели над городом, на разной высоте, создавая воздушный заслон против вражеских самолетов.

Мирная жизнь осталась позади. Озабоченность, серьезность легла на лица людей.

Фабрика, где я был директором, стала военизированным объектом. Производство бутс, легкоатлетических туфель и другого спортивного инвентаря и туристического снаряжения уступило место изготовлению противогазов. Как начальнику объекта мне пришлось перейти на казарменное положение. Запомнилась из тех лет такая картина: дело к вечеру, я возвращаюсь на работу, при выходе с улицы 25 октября на Красную площадь мне навстречу марширует батальон. Его ведет молодой командир, лихо заломивший пилотку, широкоплечий здоровяк, уверенно шагающий впереди колонны, как бы отбивающий такт вдохновенно звучащей песне, которую впервые слышали приостанавливающиеся прохожие. Красноармейцы пели ее от всей души. Слова песни брали за сердце: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война». Слезы подступали к глазам у людей, глядевших на этих ладных молодцов, с таким девизом следовавших на фронт. Вера в правоту дела, в то, что «победа будет за нами», читалась на лицах москвичей.

Приехал из Минска Михаил Михайлович Тарханов. Война застала Художественный театр в столице Белоруссии. Ходили самые разнообразные слухи о трудностях возвращения труппы с гастролей в Москву. Красок и умения рассказать о пережитом в лицах народному артисту не занимать стать. И Михаил Михайлович, не утаивая испытанного страха, показывал, и как лежал в канаве под бомбежкой, уткнувшись лицом в тину, выставив мягкую часть тела на обозрение фашистским летчикам – «пусть по моему тылу стреляют, а может, испугаются!» – и как их машина едва успела проскочить мимо стены многоэтажного дома, рухнувшей за ними через секунду от взрыва бомбы.

– Михаил Михайлович, – пытали мы его поочередно, то Фадеев, то я, встретившись в обеденное время в «Жургазе», – а как остальные доберутся, такие страсти на пути?

– Доберутся все, народ поможет! – сказал Михаил Михайлович с такой твердой убежденностью и верой, что у нас спокойнее стало на душе.

После обеда пошли с Фадеевым ко мне. Зашторили окна и сели к столу «поговорить за жизнь» за бутылкой «Тархуна». Такое название имело ходовое вино зеленого цвета в начале войны. Саша не преминул звонко рассмеяться, что-то сострив по поводу «зеленого змия».

Однако беседу нашу прервали какие-то глухие удары, доносившиеся с улицы. Мы настороженно прислушались. Выключили электричество и выглянули в окно. Темное небо местами довольно ярко освещалось висевшими в небе желтыми, как нам показалось, лампами. В перекрестных лучах прожекторов поблескивали вражеские самолеты. Фашисты бомбили Москву. Гитлеровцы приурочили этот налет к месячной дате своего вероломного нападения. Трассирующие следы обстрела исчертили темные участки неба яркими пунктирными линиями. Разрывы наших зенитных снарядов дополняли феерическую панораму. С четвертого этажа были видны зарева занимавшихся пожаров в разных концах города. Мы замерли, многозначительно переглянувшись с Фадеевым. Нас одновременно поразила одна и та же, болью отозвавшаяся в сердце, мысль – немцы бомбят Москву!

Вдруг наш двор озарился фантастическим, неестественным белым светом, в котором какой-то неживой показалась вся знакомая обстановка – двери подъездов, клумбы, деревья.

И тут же появилась привычная для жильцов фигура Пахомыча, как дружественно звало все взрослое население нашего дома, почтенных лет дворника.

Пахомыч бежал, быстро семеня полусогнутыми в коленях ногами, таща перед собой фанерный щит и ведерко с песком. Мы поняли, во двор упала «зажигалка», и Пахомыч, небольшой старичок, по деревенской привычке ходивший летом в валенках, отважно кинулся засыпать бомбу песком. Ловко орудуя лопаткой, он быстро расправился с ней и ликвидировал опасность пожара.

Пахомыча давно уже скрыл наступивший мрак, а Фадеев все не мог успокоиться, взволнованный бесстрашной деловитостью старого дворника. Ведь о зажигательных бомбах, об их огневой силе столько было разговоров!

– Вот так Пахомыч! – не переставал восхищаться Сандро. – Да разве с таким народом пропадешь! – И все повторял слова Михаила Михайловича Тарханова: «народ поможет!»

Вся труппа МХАТа в полном составе вернулась из Минска. На даче, в заметно опустевшей Тарасовке, Яншин рассказывал о трудностях, пережитых артистами на дорогах войны от Белоруссии до Москвы. Восхищенно говорил об интендантских способностях Ивана Михайловича Москвина, вдруг обнаружившихся у народного артиста в тяжелые дни эвакуации из Минска: «Он всех нас просто заражал своим деятельным оптимизмом, словно родился распорядительным генерал-квартирмейстером».

Невеселые рассказы очевидцев первых дней войны, как это ни странно, действовали ободряюще. Из-под самого фронтового огня все вернулись живыми и здоровыми. Тревога из-за событий на фронте не покидала сознание, но уныния не было и в помине. Мы даже сумели выехать в прифронтовую летную часть сыграть товарищескую игру в футбол.

Однако бомбежки Москвы все учащались. К осени грозовые тучи войны сгустились над столицей. В критически трудный момент середины октября эвакуировались театры. Тарасовская дача опустела. Уехали Яншин и Лесли с семьями. В кафе «Националь» уже не шли «на Олешу»: он находился где-то в Средней Азии. На востоке работал с цирком Арнольд. Фронтовые заботы поглотили Фадеева, занятого в Совинформбюро. Все более неутешительные сведения поступали с переднего края. Шестнадцатого октября Москва была объявлена на осадном положении. Москвичи еще более посерьезнели и внутренне напряглись. Но тархановское «народ поможет» накрепко засело у меня в голове. Мысль об эвакуации из Москвы не укладывалась в голове, хотя «пикап» с бочкой бензина согласно инструкции для начальников военизированных объектов на случай отступления с армией стоял у ворот фабрики. В это напряженное время футбол отошел в самую глубинку моей души.

Москва выстояла. Фашисты откатились, с тем чтобы уже никогда не вернуться на оставленные рубежи. Начался процесс восстановления превосходства моральных и материальных сил народа и его армии.

А весной 1942 года шальная «фугаска» упала не по адресу. Бывают такие случайности во время войны, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск.

Столица Таймыра, так условно я назвал бы этот город, еще ждет своего летописца. Он бесспорно появится и напишет, как наперекор стихии, у семидесятой параллели, среди пустынной тундры, на вечной мерзлоте вырос современный город, с многоэтажными домами, комфортабельными квартирами для трудящихся крупнейшего металлургического комбината, гостиницами, театрами, современными спортивными сооружениями и производственными корпусами самого разнообразного профиля.

Одним словом, побывайте, скажем, в районе московского «Сокола» и посмотрите на семи-восьмиэтажные дома, и получите представление о сегодняшнем Норильске, только без зеленых насаждений: на улицах Норильска пока деревьев нет.

Так сейчас.

А когда я туда следовал на теплоходе «Серго Орджоникидзе», то слышал о поселке на семидесятой параллели от бывавших в Заполярье людей отзывы самые разнообразные и разноречивые. Черная пурга, во время которой ходить можно, только держась за веревку, чтобы не потерять ориентира; шестидесятиградусные морозы; многомесячная тьма – «двенадцать месяцев зима, остальное лето» – и другие страсти-мордасти про затерявшийся в заснеженной тундре поселок «на краю света».

В противовес им бывалые на Севере люди развенчивали жупел о Норильске: ничего, мол, страшного нет.

С полным знанием климата и быта строящегося города поведали мне о нем Евгений Иванович Рябчиков и Арий Иосифович Поляков. Оба они, норильские аборигены, приехавшие в командировку в Красноярск, очень кратко и точно определили: трудно, но для настоящего мужчины вполне терпимо. Я не преминул уточнить: «А для настоящей женщины?» – «Поезжайте и убедитесь на месте», – порекомендовал Евгений Иванович.

Он действительно хорошо знал Норильск. Уже тогда журналист с именем, Рябчиков работал в местной газете «За металл», освещая все стороны жизни строительства и эксплуатации заполярных объектов, жилья и производства. Разумеется, физическая культура и спорт не проходили мимо его поразительно любознательной и удивительно деятельной натуры. Позже он вложил много своей неуемной энергии в создание специальной спортивной газеты «Заполярный динамовец». Помню его первую статью об открытии в Норильске хоккейного сезона на местном катке: «Первая борозда на льду». Она была полна торжествующего пафоса. И верна по своей тональности, по тому, как высоко ценила трудовой энтузиазм норильчан, в борьбе со стихией не жалевших сил, сооружая катки, стадионы, спортивные залы, лыжные базы.

Убежденность, с которой мой друг мастер спорта по альпинизму Арик Поляков, норильчанин, как и Евгений Иванович, с первых дней строительства комбината разделял точку зрения о терпимости Заполярья для настоящего мужчины, рассеяла сомнения.

Я имел возможность задержаться на работе в Красноярске. Но романтическая струнка, не чуждая моему характеру, и, конечно, вера в то, что я оправдаю норму настоящего мужчины в любых условиях, подсказали мне держать курс на север.

Шесть суток я продвигался к низовьям Енисея, минуя Енисейск, Верхне-Имбатское, Подкаменную Тунгуску, Туруханск, Курейку, Подтесово, Игарку – главные остановки навигационного пути по Енисею. Насколько это все безмасштабно воспринимается при взгляде на географическую карту в домашнем уюте, сидя в удобном кресле в ожидании начала очередного телеспектакля на голубом экране, настолько поразительно величественно – и водный простор быстротечного Енисея, и бескрайность его скалистых, таежных, то ровных в линейку, то в излучинах, берегов, – когда все это познаешь, как говорят на телестудиях, «живьем».

А вот обнажилась во всей своей извечной битве за жизнь таежная охота меньшого брата – зверья – друг за другом.

На бешеном скаку к крутому берегу из лесу вымахал сохатый: крупный, палевого оттенка по окраске таежный красавец. А в бок ему вцепилась большая таежная кошка. Только когда лось, распластавшись в воздухе, кинулся в воду, рысь в последнее мгновение предпочла сушу, отвалилась от жертвы у самой кромки берега. Вода вокруг животного покраснела.

А пароход все плыл и плыл. И когда уже стало казаться, что путешествию не будет конца, мы добрались до Дудинки. И через несколько дней я в тряском, грохочущем, как веялка, узкоколейном вагоне прибыл в Норильск, расположенный от Дудинки в девяноста километрах.

По времени вторая половина ноября – для полярной ночи самая пора, морозам тоже наступили сроки, а про пургу и говорить нечего: ей всегда зеленая улица.

Но что за диво? Я чуть было не разочаровался. На дворе никакой полярной ночи нет. Есть московские сумерки. Во всяком случае, силуэты зданий, людей просматриваются на значительное расстояние именно как в сумерки. Да и мороз на уровне среднего московского: восемь-десять градусов. А ветра и в помине нет. Будь в Норильске деревья – ветка не шелохнулась бы. О, обман неопытной души!

В горячем желании оправдать приказ, подписанный начальником комбината, генералом Панюковым Александром Алексеевичем, любившим спорт и ценившим физическую культуру, в условиях Заполярья в особенности, об организации в Норильске местного совета общества «Динамо» и назначении меня начальником оборонно-спортивного отдела, я «засучил рукава» телогрейки, обычного наряда многих норильчан в хорошую погоду, и приступил к исполнению обязанностей. Футбол и хоккей вновь вернулись на свои рубежи, разумеется, на уровне дальнего севера.

Со мной в паре, в ногу и в том же рабочем ритме, шагал Павел Павлович Тикстон. Старинный друг, еще со времен зарождения футбола на Красной Пресне, мой одноклубник и соратник по игре в одной и той же команде.

Первое дело – заливка катка. Практических знаний у нас мало, но упорства хватит на целую бригаду. А так как никакой бригады нет, все заняты на производстве: фронт не ждет, ему нужен не каток, а металл, то мы с Тикстоном вдвоем на футбольном поле стоим с пожарными шлангами и извергаем из брандспойтов неизмеримое количество кубометров воды. Нам надо растопить выпавший на полметра снег и создать вместо этого затвердевшего снежного покрова ледяное зеркало на всем пространстве футбольного поля. Задача усложнялась тем, что перепад наклона грунта поля, от ворот до ворот, составлял полтора метра. Когда капитаны выбирали сторону при начале игры, то так и говорили судье: «мы в гору» или «с горы». Теплая относительно снега вода буравила в нем проемы и неудержимо устремлялась вниз, пока не замерзала на морозе в причудливой форме. Дело казалось безнадежным. Но я уже сказал о нашем упорстве – его хватило, чтобы одержать победу. Нам удалось растопить снег, относительно выровнять площадку и создать ледовую поверхность, вполне пригодную для катания на коньках.

Для этого нам с Павлом понадобилось трое суток беспрерывной поливки, с небольшой посменной передышкой, когда один из нас шел в барак оттаять и немного отдохнуть.

Павел остался налаживать освещение, а я отправился в тундру. Считанные часы оставались до назначенного открытия зимнего спортивного праздника.

Я не послушал разумных советов надеть сверх телогрейки бушлат, даже не опустил у шапки наушники. Молодецки заломив меховую ушанку набекрень, я прыгнул в розвальни. Мой напарник, Володя, молодой паренек, тоже из москвичей, приехавший в Норильск по комсомольскому набору, шлепнул вожжами по крупу лошади, и мы отправились на Валек. Норильчане знают эту местность, расположенную на ближнем берегу Норилки, где произрастает хвойно-лиственный лесок.

Мы закончили порубку чахленьких елочек, карманных размеров, нагрузили полные сани и стали выбираться на открытую дорогу, ведущую через тундру к дому.

Вдруг задул ветер, нараставший в силе с каждой секундой. Не прошло двух минут, как я, приостановившись, чтобы развязать тесемки, как назло, завязанные узлом, наушников – не догадался, осел, завязать бантиком, – мысленно обругал я себя, испуганно закричал:

– Володя! – Испуг был вызван неистовой силы порывом обжигающего ветра, гнавшим со скоростью тридцати метров в секунду снежную мгу, почти до нуля ограничивавшую видимость.

– Володя!!! – истошно заголосил я вновь. С заползающим в душу страхом я подумал, что назревает катастрофическое положение. Холод уже проник через ватную телогрейку. Опаленное лицо и застуженные во время возни с шапкой руки я укрыл, повернувшись спиной по направлению неистовствовавшей пурги.

– Володя!!! – отчаянно прокричал я в третий раз, понимая, что попытка отыскать его безнадежна и что стоять на месте бездеятельно – погибнуть.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел навстречу пурге. Согнувшись в три погибели, я вел наступление, сознавая, что это единственный шанс на спасение. Потоки воздуха, гнавшие снежную завесу, неслись с противоположной Вальку стороны города, от горы Шмитихи, и это было моим незримым компасом. Как важно было не сбиться с курса! Я уже не ощущал конечностей, онемели колени, и силы заметно поубавились. Пурга сбивала дыхание, и я все чаще делал остановки, разворачиваясь к ветру спиной.

Я отчетливо понимал, что стою на краю гибели, вот здесь в тундре стихия сводила счеты с неосторожными, с неуважающими ее силу. И не менее ясно сознавал – только движение, только вперед, только лобовое наступление!

И когда почти обессиленный от ветра и холода я с отчаянием подумал: «Да в том ли направлении продвигаюсь?» – вдруг впереди мелькнул спасительный огонек, сразу удвоивший мои силы.

Павел Павлович взволновался появлением без меня полуживого Володи, которого лошадь по чутью довезла до стадиона. Он успокоился лишь после того, как я ввалился в балок, окостеневший от холода, и с присущим ему английским юмором, чтобы снять драматическое напряжение, задал мне иронический вопрос: «Сэр, а почему вы отправились в тундру не в лаковых ботинках?» – и усиленно стал оттирать спиртом мои отмороженные руки и ноги.

Мне было не до юмора: конечности под воздействием лечебных мер Тикстона огнем палило. Физиономия моя была разукрашена красными полосами, как лицо вождя индейского племени. Утешением был исполненный долг – елки были доставлены к месту назначения. Я мысленно записал себе первый балл в зачетный билет по сдаче норм на звание настоящего мужчины.

Вскоре состоялся праздник открытия катка. Это был сказочный вечер. Ледяное зеркало отражало яркое электрическое освещение. Елочки, расставленные по периметру высокого снежного вала, окаймлявшего стадион, были увешаны гирляндами разноцветных флажков и вымпелов. Заполярье в этот вечер премировало нас чудной погодой и иллюминацией с неба – на нем ярко светилось северное сияние.

На стадион пришел весь Норильск. В полном составе появилось руководство комбината. Замечательная особенность, вошедшая в традицию: весь высший комсостав активно занимался спортом. Начальник комбината Александр Алексеевич Панюков был из тех так называемых меценатов, которых, дай бог, было бы побольше на таких должностях. Он не приказом и не словесными призывами, а личным примером увлекал людей в спортзал, на стадион, он понимал, что затраты на сооружение спортивных объектов с лихвой компенсируются повышенной производительностью труда. С каждым днем множилось число физкультурников, росла и нужда в условиях для занятий спортом. Преемники Панюкова, последующие начальники комбината в бытность моего пребывания там – Владимир Степанович Зверев, Алексей Борисович Логинов, – неизменно следовали этой прекрасной традиции: на деле проявлять заботу о здоровье заполярников. Тепло вспоминают норильчане и Ивана Макаровича Перфилова, и Василия Николаевича Ксинтариса, и Тимофея Гавриловича Стифеева, и Александра Ивановича Агафонова, и Николая Андреевича Даманова, умевших руководить крупными подразделениями комбината, не забывая про футбол, баскетбол, хоккей. Все они были безотказными ревнителями спорта, любили его и знали целительное воздействие физической культуры на инженера, мастера, рабочего и служащего. Ведь в Норильске всегда спать хочется – заполярный климат повышает сонливость, в особенности зимой, в этих условиях сооружение катка было очень важной задачей.

Когда с заснеженных трибун грянул духовой оркестр и бархатно зазвучали баритоны о невесомом, падающем с берез листе, заполнившая каток публика оживилась, как это всегда бывает с вступлением в дело музыки, и карусель катающихся быстрее двинулась по льду. Я, будучи не очень уж сентиментальным человеком, расчувствовался. И чудный вальс, написанный Матвеем Исааковичем Блантером, с которым мы дружественно встречаемся с незапамятных времен «зэкаэсов», «олелесов», «эсказэ»; и этот зимний оазис в тундре со сказочным уютом, с тихо падающими снежинками словно переселили меня в Москву, на Патриаршие пруды, заставили грезить наяву, что будто чудо может продолжаться до полного тождества с когда-то пережитым впечатлением, и вот сейчас по ледяной дорожке помчится Струнников в белом свитере и в черном трико, в профессорской шапочке пирожком, и все мы закричим: «Струнников – наддай! Струнников – наддай!..»

Николай Струнников, конечно, не побежал. В блаженном состоянии долго пребывать не пришлось. По ледяному зеркалу поползли змеившиеся косматые снежные охвостья – началась поземка. С каждой минутой усиливался ветер. Назревала пурга. Не прошло и двух часов, как самые заядлые любители коньков не могли уже противостоять штормовому ветру, погнавшему снег сплошной массой через опустевший каток, через обезлюдевший город. Ледовый праздник закончился. Норильск погрузился в снежную свистящую темноту.

Пурга злилась и неистовствовала, не прощая себе передышки, которой воспользовались люди, чтобы, как говорят ученые, поставить эксперимент, удавшийся вполне, хотя и на короткий двухчасовой срок.

Наутро, когда погода утихомирилась, мы с Павлом Павловичем, наводя порядок на катке, нашли на льду куропаток, подрезавшихся на электрических проводах в неуправляемом полете во время пурги.

– Сэр, – по установившейся привычке, на английский манер титулуя меня, сказал Тикстон, – с ней можно ладить!

Павел Павлович не ошибся, мы сумели приспособиться к сюрпризам погоды. Помогали заградительные щиты, целая служба хитроумно расставленных решетчатых, большой площади деревянных квадратов.

Вскоре на катке появились хоккейные команды. Их было много, и мужских, и женских. А я наивно спрашивал у Евгения Ивановича – выдерживают ли заполярный климат женщины?

Когда в Норильск, навестить меня, приехала сестра Клавдия – разносторонняя спортсменка: теннисистка, игравшая по классу мастеров, волейболистка и хоккеистка, выступавшая за сборные команды Москвы, я не преминул попросить ее внести свою лепту в норильский женский хоккей. Разумеется, я был горд, видя сестру фаворитом на ледяном поле, но в душе болел за команду, игравшую против нее. То была своя доморощенная, норильская. Удержать малоопытным хоккеисткам-заполярницам столичного мастера было нелегко. Клавдия забила положенную норму голов для выигрыша матча. Но норильчанки старательно и довольно умело сопротивлялись, вполне сохранив спортивное достоинство, если судить по разнице забитых и пропущенных мячей в конечном результате.

Но зато я взял у столичной гостьи реванш по теннису. Мне удалось это сделать не по спортивному преимуществу, а благодаря недобросовестной тактике ведения игры. Я использовал неудобство спортивного зала, одного из его углов, не позволявшего делать полноценный замах для нанесения удара. Туда я и направлял все мячи, выигрывая очки и приводя в ярость партнершу нахальной откровенностью нечистоплотной борьбы. Клавдия играла лучше меня – и это было единственное средство ее победить.