Михаил Стародуб
      Реликтовый продукт
      Оригинальные имена уже давно разобраны. И судьбы интересной, похоже, ни одной не осталось. Что касается радостей предстоящей недели, месяца, прочих удовольствий календарного года - это заграбастали ловкачи с монетой. Спекули, торгаши и государственные служащие первого и второго уровней. Без разбора все подмели. На своих распродажах, публичных торгах, аукционах. И втихаря, с переплатой.
      Остается ежедневная, законом положенная порция гражданской бодрости, но воротит меня от такого продукта! Конечно, кое у кого давно имеется установочка, перегоняющая гражданскую бодрость в нечто более существенное: кто ж не отключался таким-то способом? Но - суррогат, да и загнуться можно.
      А уж о любви и не мечтай даже.
      Всякий знает, что этот реликтовый продукт иссяк еще в прошлом столетии. Тратили предки без счета, теперь нам вот, расплачивайся! Живи холодным, как колесо супертрамвая, черствым, как булыжник с обратной стороны Луны.
      Топаю я это по проспектам и дальше. Навстречу - гражданка симпатичная мордашкой.
      Так, думаю, может, что сохранилось на самом донышке души?
      Но пусто в груди, сквозняк. А гражданка прогуливается не одна, рядом выставил себя солидный дядя со значком администратора второго уровня на лацкане пиджака. Врезал я ему, чтобы заслужить повод для знакомства... Да неудачно. Дядя оказался, как положено, крепким. Лицом побледнел от удивления, расстегнул пуговичку на рукаве рубашки и сейчас мне в ответ с правой руки.
      Темно в глазыньках, жду продолжения. Но дядя не стал мараться, сгинул. Посмеялись мы с гражданкой над моей бестолковостью.
      - Зачем же, - говорит, - так подставляться? Или забыл, недоумок, что государственных служащих через день натаскивают в рукопашных схватках?
      - Где уж забыть, - отвечаю. - Рекламные ролики отсматриваем регулярно. А посмеешь забыть, так сейчас тебе и напомнят. Но уж очень красотки в нашем городе заманчивы. Вдохновляют на подвиги.
      - Приспичило? - смеется она.
      - Вроде того. Так что разрешите пригласить вас, милашка, на объемчик юмора, на пару цветных бабушкиных снов. Хранятся, знаете ли, специально с прошлого столетия для такого случая. То есть для особи, исполненной природой согласно требованиям действующих стандартов.
      - Плевать я хотела, - говорит милашка, - на твой нищенский объемчик, бабушку и требования действующих стандартов.
      - Впрочем, сегодня душно на улице. Можно взглянуть краем глаза, что там за дерьмовый объемчик хранится у некоторых первых встречных.
      Двинулись ко мне домой. И только вошли, с порога заявляет она эдак, вполне безразлично:
      - Кстати, можешь переспать со мной для начала. Посмотрим, что ты собой представляешь.
      Раздел я ее. А там - родимая звезда под грудью. Хотел тронуть родинку пальцем, но почему-то не смог. Остановился.
      С этого, наверное, все и началось.
      - Что ты? Занимайся делом. Охота была голышом разлеживаться перед каждым нечутким! - говорит, не открывая глаз. Таким низким хрипловатым голосом. Который, в свою очередь, еще больше что-то сдвинул у меня под ребрами.
      - Погоди, не дергайся, клизма, - прошу ее. - Успеешь свое получить. Что-то, видишь ли, вокруг происходит. Надо бы разобраться.
      - Происходит? Вокруг? - оглядывается она. - Интересно... И какое оно то, что происходит? Как мы будем его разбирать?
      - Пока не знаю. Никогда со мной этого не было. Давай поговорим, предлагаю.
      - Погово... что?! - удивляется она. - Может, ты псих?
      - Да нет вроде. До сих пор все было в порядке. У меня и справка с печатью. Как положено.
      - Ну, давай говорить, - решает. - Начинай первый.
      И глазеет. А со мной продолжается! В ребрах стучит, поднимается выше. Пробирает всего. Но не мерзостно, а... как будто смотришь стереобоевик и сейчас главному герою могут свернуть шею, да только у прочих руки коротки. И герой это знает. А вместе с ним понимаешь ты. И то, что подступило к самому горлу, впечатляет очень похоже. Только в тысячу раз сильнее...
      - Пожалуйста, говори скорее! - вдруг и как-то очень жалостливо просит она. - А то я сейчас оденусь и уйду. Потому что рядом с тобой мне... даже не могу объяснить как. Неудобно мне, вот что!
      - До-ро-гу-ша... - выдавливаю из себя я и понимаю, что хотел сказать совсем не то. - Киска! - подбираю нужное слово.
      - А точно ли у тебя есть справка с печатью? Предъяви-ка...
      - Там, в куртке, - киваю и вижу, как она спрыгнула с кровати, подошла к окну, а солнечный заяц присел у нее на плече.
      - Совсем затрепанная куртка, - говорит она. - Но, наверное, теплая?
      - Да, - отвечаю. - Старинная. С подкладкой из лебяжьего пуха. Теперь таких курток нет.
      - Сколько лебедей надо было прикончить, чтобы набить твою паршивую одежду. Наверное... - вздыхает она, и прижимает куртку к себе, и гладит ее ладонью, наверное, это были не лебеди, а лебедята. Детеныши.
      Да как заплачет!
      А сама удивляется:
      - В жизни не думала, что заплакать сумею. Вот оно, оказывается, как бывает. Настоящие слезы, гляди-ка.
      - Как ты это делаешь? - подхожу я, беру ее голову в руки и пробую живые слезы, а они соленые.
      - Теперь с тобой не расплатиться. Сколько ж это может стоить стимулятор, вышибающий такую слезу? Погоди-ка! - пугается она. - Но ведь мы не кололись? Не глотали таблеток... отчего же слезы?
      - Любимая! - произношу я, и мы замираем.
      И можем только смотреть.
      Шевельнуться сил нет. И преодолеть себя невозможно.
      А потом она плачет еще, опять настоящими слезами, которые капают мне в ладони, и настоящие слезы - теплые.
      - Ты тоже... это самое, которое мне страшно повторить. Так страшно, всхлипывает она, - как будто, если повторю - умру на месте. Ты тоже... Это слово, я бы хотела услышать его еще. Как ты сказал? Кто я?
      - Сейчас, - говорю. - Наберусь сил. Минутку. Что-то, видишь ли, не в порядке с горлом. Сейчас отпустит.
      Но горло не отпускает.
      - Ты - милашка неслабой наружности. Аппетитная девочка. Красотка. Ты... дергаюсь я, - девочка-супер, высший класс...
      - Ладно, - успокаивает она. - Не надо пыжиться, лопнешь. Не получается, что ж, очень жаль.
      - Ты глазеешь! - в отчаянии кричу я. - Теплая! С родимой звездой под грудью! Любимая!..
      Здесь начали барабанить в дверь. Открываю - вваливаются, представьте себе, киношники со всей своей стереоаппаратурой. Зависло в каждом углу по камере, и толстый Бим, старина Бим, - ведущий дневной программы, обнимает меня за плечи (знаете, как он это умеет делать?) и с ходу включается в прямой репортаж.
      Одна из камер приближается, берет нас крупным планом. Он разливается своим бархатным сытым голосом, а хитрющие узкие глазки на дурацкой и толстой роже, знакомой во всех концах света, смотрят в голубой пузырь стереокамеры и еще дальше: в самую душу миллиардов таких, как я, граждан стереозрителей.
      Честно скажу - ошалел от неожиданности. Да так, что вполне машинально рассказал толстяку и прочим желающим о родственниках по отцовской и материнской линиям, про то, как тетка Тарфундия в приюте для престарелых обожралась однажды консервированным мороженым, а одноглазый кузен Панч-Блонд из многих сортов табака выискивал на тротуарах проспектов окурочки с табаком из Гренландии.
      Потом врубили на шестьдесят секунд рекламу, и толстяк Бим передыхал, отлипнув от стереопузыря. Я тоже сумел успокоиться. Настолько, что готов был осмыслить происходящее. Тем более что киношники отвалили со своей аппаратурой в сторону моей подружки. Обаяшка Бим звонко шлепает ее по голому заду, подружка хихикает, не без кокетства выставляет себя на весь белый свет голенькой, храбро отвечает на вопросы. Здесь я узнал ее имя. Анна. Необычное прозвище. До сих пор такого не слышал.
      Киношники лепят свою развлекаловку, а меня просто распирает от удивления: я - герой дневного сюжета! С чего бы такое привалило? И только подумал, как Бим объявляет:
      - Патрульной службой зафиксирован эмоциональный выброс интенсивностью в пару миллионов монет. Приборы утверждают, что источник находится здесь. Что вы на это скажете?
      - Топай, - говорю, как умею, вежливо, - отсюда на своих двоих, пока я тебе их не выдернул из задницы. Я - честный человек, контрабандой не занимаюсь. А покупать стимуляторы на ваших распродажах мне, уж конечно, не по карману. Туда меня и близко не подпустят, кредитом не вышел.
      - Не прибедняйся, - ухмыляется толстяк Бим. - Что тебе терять? Дом, как положено, давно окружен агентами. Лучше расскажи нашим стереозрителям, что переживает человек, когда испытывает эмоциональный удар ценой в пару миллионов монет?
      Послал я его дальше, чем следует, а он рад-радешенек: не слабая на сегодня обломилась развлекаловка!
      Ну, появляются агенты. Отовсюду, разом, чрезвычайно эффектно. Один высаживает окно так, что на камеру веером летят осколки, двое - сносят незапертую дверь, еще пара - валится сверху. Из дыры в потолке сыплется бетонная крошка, падают хлопья штукатурки, а эти (всегда удивлялся, как у них получается?) стоят чистенькими, с отглаженной стрелочкой на рукавах. И башмаки сияют, а глаза безжалостны. И у каждого в руках по лазерному стволу сорок пятого калибра, которые таращатся на мой лоб.
      - Красиво, - говорю, - исполнено, ребята! Очень впечатляющее зрелище. Жаль, что нечем вас угостить. Разве жестяночкой с пивом?
      Входит Шеф агентов, оглядывает меня с головы до ног, раскуривает свою вонючую сигару, не торопится. Потом запускает струйку дыма мне в лицо.
      - Зря выламываешься, старый пенек! - обращаюсь к Шефу. - Ошибочка вышла. Нечего с меня взять.
      Здесь наступило время рекламы. Киношники расслабились, агенты опустили оружие. Гримеры набросились на толстяка Бима - припудрить, поправить грим.
      - Веди себя вежливо, сынок, - тусклым голосом сказал Шеф агентов. Держась за спину, сел на краешке стула. Закряхтел от натуги. - Смотри, присяжные такой срок нарисуют - жизни не хватит.
      Похоже, у Шефа нелады с позвоночником. Впрочем, нелады временные. Минутою позже, перед глазком стереокамеры, Шеф выглядел молодцом, швыряя меня в сторону. Да и орал вполне жизнерадостно. Так, что звенела посуда в шкафу.
      - Руки за голову! Лицом к стене!
      Пока агенты обыск делали, отстоял я свое у стеночки. Как положено - с руками на затылке.
      - Эй, как тебя! - объявляет Шеф. - Отлепись от стенки. Разрешаю сесть. Оглядываюсь, мать честная! Комнату мою будто наизнанку вывернули. Большой праздничный "растерзамс", и перья из вспоротых подушек летают.
      - Ну? - кривит губы Шеф. - Сознавайся, голубчик.
      В руках у Шефа грушевидный объем. Как раз в ладошку величиной.
      - Имею право. Оставлено в наследство бабкой по материнской линии. Да только пустышка это, я проверял. Успели попользоваться. Знаете, как у вас, в государственных службах бывает? Сдаешь объемчик, чтобы выправить лицензию, а получаешь документик с пустышкою.
      - Где хранишь стимуляторы?! - рычит Шеф, но воли рукам не дает. Помнит о гражданах стереозрителях. Шваркнул бабкину склянку об пол и каблуком раздавил. Жаль. Красивая была вещица, хоть и бестолковая.
      - Память отшибло? Бывает. Не будем торопиться, - решает он. - Потолкуем с твоей милашкой. А-я-яй... - журчит голосом Шеф, и я вижу, чего ему это стоит. - Крошка, ягодка, пичужка! - вздыхает он, краем глаза поглядывая на часы. - В какой переплет попала. Наверное, не по своей вине? Сочувствую. А расскажи-ка нам, славная девушка...
      Шеф тянет время, оглядываясь на часы, и я с ужасом понимаю: ждет врезки с рекламой. Шестидесяти секунд разговора без свидетелей.
      - ...Ответь, сделай милость... - разливается он с добродушием родителя и даже исполняя пальцами как бы "козу", - Отвечай, потаскуха! - рявкает Шеф.
      И, значит, киношники отключились, граждане стереозрители имеют свою порцию рекламы, а два агента уже заламывают руки моей девочке.
      Анна кричит, кричу я... мы надрываемся в два голоса...
      - Отставить! - командует Шеф, и все замирают. - Возвращаемся на базу. Здесь нам больше нечего делать.
      - Угробить такой сюжет?! - трясется от возмущения толстяк Бим. - Да вы в своем уме, милейший?
      - Заткнись ты, мешок с хохмами. Будешь комментировать следующий сюжет с той стороны решетки. Эмоциональный выброс был естественным. Без применения стимулятора. Приборы фиксируют повторный эмоциональный выброс природного характера.
      - Какой мощности?
      - Счетчик зашкалило.
      - Таким образом, граждане стереозрители, - тараторит толстяк Бим, и румяные щеки его прыгают, - можете от души позавидовать счастливчикам, ухватившим свой шанс из далекого прошлого, казалось бы навсегда потерянного для нашего общества. Нельзя даже представить себе, что испытывает гражданин, на которого обрушиваются реликтовые ощущения. Природные чувства, эквивалентные невероятным дозам лучших... что там говорить, драгоценнейших стимуляторов! Эмоциональные игры такого уровня, разумеется, недоступны никому из ныне живущих. Оцениваются фантастическими суммами, масштаба... информационная служба подсчитывает, подсчитала! - Толстяк навешивает эффектную паузу, вчитываясь в сообщение "Экспрессинфо". - Фантастическая сумма! - объявляет он. - Уровня национального дохода страны.
      Стереосюжет закончился.
      Пока киношники выкатывались, явились профессионалы ремонтной службы. Как водится, молча и скоренько застеклили окно, дверь навесили, заштопали прореху в потолке. Смылись.
      А мы, значит, сидим по разным углам. Друг на друга не смотрим.
      - Давай-ка, ты, чинарик в серебряной упаковке, сделай что-нибудь! - просит Анна. - А то молчать уже невозможно. Угости девушку пивом. Перескажи сюжетик. Исполни что-нибудь подходящее на пару миллионов монет.
      - Надо бы вот что... порядок навести. Прибрать в комнате.
      Подмели мы пол, вещи кое-как разложили.
      - Теперь, - решает Анна, - можно глотнуть пивка и поплакать. Буду, пожалуй, плакать хоть каждый день.
      - О чем речь, - говорю, распечатывая пиво. - Плачь себе на здоровье. За стимуляторы платить не надо.
      - Кстати, как ты думаешь... каждый день - это не много? Не в напряг здоровью?
      - Откуда мне знать? Пробуй.
      Сидим, пиво пьем. А слезы ее что-то задерживаются. Не приходят. Хотя она очень старается: морщит лицо, тужится. Пробовала даже глаза тереть.
      - Ладно, - решает она, - не сегодня. В следующий раз должно получиться. Я вот что: здесь, у тебя поживу. Нет возражений?
      - Места не жалко. Живи, пока не устанешь.
      Утром разбежались. Я - на проспекты, в очередь за дармовой похлебкой, она - зашибать монеты на очень непыльной работе. Травить мышек, насекомых.
      - А что? - рассуждает, между прочим. - Витамины бесплатно полагаются и отвалить иногда можно, если не часто и очень захочется. Скажешь только, что голова болит, надышалась, мол, вашей отравой. Тебя сейчас и отпустят, чтобы не оплачивать страховые.
      Разбежались мы, значит, но после обеда заскакиваю я это домой, а она разгуливает по комнате. Мается.
      - Что, - говорю, - сегодня у городских насекомых амнистия? Или отравы надышалась?
      - Хуже.
      - Ну?! Рассказывай!
      - Я... - вздыхает, - видишь ли, мне... даже и не знаю, как объяснить.
      - Давай, не тяни душу, пробуй как-нибудь.
      - Не хочу там больше находиться. Не могу. Мне их жаль.
      - Кого? Начальников? Или таких, как ты, отравителей?
      - Мышек. И остальных тараканчиков. Жаль.
      - Этих ползучих? Быть не может!
      - Все, - говорит. - Завязала с такой работой. Пусть за бесплатные витамины травит ползучих кто-нибудь другой.
      И распахнула свои гляделки - не оторваться.
      - Ты, вот что... - прошу. - Смотри куда-нибудь в сторону. А то я что-то нервничаю и забываю слова.
      - Реликтовые ощущения. У меня тоже - живот сводит, когда ты вот так... забываешь слова и нервничаешь. Очень беспокойная штука эти реликтовые ощущения. Насыщаешься, как клоп или комар. А может быть, как вурдалак.
      - Нет, - говорю, - у меня не так. У меня - как растрескавшаяся земля в дождь.
      - Ну, правильно, разбухаешь, сил нет! И как это предки терпели?
      - Не нравится? Уже?
      - Да нет. Грех было бы выламываться... - и подходит, чтобы положить голову мне на плечо. - Только жаль, что нельзя отключиться, часок передохнуть. Ощущения, как бы сказать... оседлали. Приходится нести это как горб. Куда ты туда и твои новенькие ощущения.
      Ее волосы пахнут скошенной в городском парке травой. С чего бы?
      - Знаешь, - говорю и вдыхаю этот парк и скошенную траву, - у меня по-другому... Трудно объяснить, но, пожалуй, мне не приходится "это" нести. "Это" само несет меня. Переставляет с места на место. Делает совсем невесомым. Так что, если можешь, держи крепче, а то сорвусь в небо.
      - Будь спокоен, - отвечает. - От меня не улетишь.
      Не хочется вспоминать, но, между прочим, были причины, чтобы "сорваться в небо", а то, на некоторое время, и провалиться куда подальше, сидеть там и не высовываться. Сегодняшнее мое появление на проспектах оказалось тяжким испытанием. Каждый второй шарахался в сторону, матери спешили увести детей, закрывали им лица. Вчерашние граждане стереозрители сегодня показывали на меня пальцами, обходили как зачумленного. Меня дважды забирали в участок. Чтобы сейчас же выставить вон: горели определители стимуляторов, валил черненький едкий дым, звонко лопались счетчики.
      Примерно то же случилось с Анной, но это выяснилось позже. В тот день мы оставались еще каждый сам за себя. Со всем, что наворочено в мире, где каждый дергается в единственном числе.
      Как это ни странно, но когда на следующее утро оказалось, что наш дом пуст вместе с прочими многоквартирными домами улицы, что общество решило отгородиться прозрачной пластиковой стеной в два человеческих роста... когда это выяснилось, мы приняли случившееся без удивления, как должное.
      Стена запечатала улицу от проспекта до проспекта, замкнув изрядное пространство. Мы разгуливали в этом пространстве, не обращая внимания на флайеры и вертолеты, которые торчали в небе, выставив глазки стереокамер. Контейнер с государственной похлебкой ежеутренне неведомым образом появлялся в раз и навсегда отведенном месте. Впрочем, любопытствующие сограждане перебрасывали через изгородь множество лакомой еды. Мы были благодарны этим людям. Принимали угощение до тех пор, пока однажды, развернув красиво упакованный сверток, Анна не надкусила кусок пирога, нашпигованного битым стеклом. К счастью, она не поранилась.
      Бывали у нас и гости. Разного уровня администраторы, торгаши, спекули, даже мафиози. Мы встречали всех и, внимательно выслушав, спроваживали одного за другим без сожаления.
      Так проходило время.
      Я отпустил бороду, а живот Анны начал округляться, стал выпуклым. Мы ждали, когда этот живот дозреет, чтобы расступиться перед нашим детенышем. В то время мы как-то особенно терялись от реликтовых ощущений, которые обступали, находили острыми приступами.
      Однажды под вечер во двор нашего дома, где на старых продуктовых контейнерах сидели мы с Анной, пришли двое работяг. И, как ни в чем не бывало, присели невдалеке. Достали пиво, еду. Ужинают.
      Я, конечно, напомнил мужикам, что с них сдерут штраф за незаконный вход в резервацию, а заодно - налог за зрелище, потому что нас давно зарегистрировали как национальное явление. Вроде действующего вулкана или бездонной пропасти.
      - Не твое это, сукин ты сын, дело, - смеются мужики. - Да и что с нас взять-то, кроме пары ношеных штанов?
      И сидят на ребрышке контейнера, поплевывают.
      Между прочим, мужики рассказали, что нас собираются, мол, кончать как явление. Потому что боятся побочных эффектов. Всеобщей заразы, говоря проще. Кое у кого имеются, мол, уже случаи природных эмоциональных выбросов. В микродозах пока что. Но некоторые забеспокоились. Особенно эти, с лицензиями на стимуляторы.
      - Оно, конечно, плевать мы хотели на тебя, зараза, и на твою реликтовую любовь! - говорят мужики. - Но раз уж у вас, везунчиков, все так произошло, мы, пожалуй, будем невдалеке. Можешь то есть рассчитывать на четыре наших нехилых кулака.
      В эту ночь пришли, чтобы защитить нас, еще четверо мужчин и одна женщина. А к полудню следующего дня защитники повалили толпами. Так что набралось столько нехилых кулаков, что считать их оказалось вполне бессмысленно.