Анна Старобинец

Семья

Дима прибежал на перрон всего за две мину­ты до отхода поезда, еще с минуту, часто дыша на проводницу мятным перегаром, рылся в кар­манах куртки в поисках билета; наконец, по-хозяйски облобызал розовощекую спутницу и метко ввалился в покачнувшийся вагон.

В купе, кроме него, никого не было. Задум­чиво мотаясь из стороны в сторону и тихо ма­терясь, Дима долго боролся с влажным постель­ным бельем. Одержав победу, со стоном взгро­моздился на верхнюю полку, засунул кошелек под подушку и немедленно уснул.

Во сне Диме мерещилось, что на каком-то ночном полустанке в купе вошел потный тол­стяк с маленьким чемоданом и старомодной тростью в руке. Сел, отдуваясь, у окна, стянул с себя облезлую шапку из больного черного кро­лика. Под кроликом обнаружилась лишь поло­вина головы, сиротливо ютившаяся на короткой, в тюленьих складочках, шее. Верхняя часть черепа необъяснимым образом отсутствовала: не было ни лба, ни затылка, ни темени, словно все это аккуратно отрезали прямо по линии бро­вей и сняли, как проржавевшую крышку с по­ходного котелка.

– Инвалид, – слегка извиняющимся тоном представился пассажир.

– Ды-ы… – неразборчиво мыкнул Дима в ответ.

Дальше ехали молча. Пухлой рукой с неухо­женными, под корень обгрызенными ногтями инвалид лениво залезал к себе в голову, сосре­доточенно там ковырялся, вытаскивал большие круглые виноградины и без особого аппетита жевал. Винограда в голове было слишком мно­го; когда поезд качало, фиолетовые мускатины рассыпались по полу, толстяк, чертыхаясь, лез их поднимать, и из дырки вываливалось еще больше, целые гроздья.

– Угощайся. – Он по-хозяйски сунул Диме под нос пригоршню, но тот отказался, сообра­зив, что виноград, скорее всего, немытый. – Ну, как хочешь, – обиделся инвалид. – А то, может, курочки? – Суетливая пятерня с готовностью зашуровала где-то на самом дне головы. – У меня тут… с чесночком.

Дима отказался и от курицы тоже, и толстяк, заскучав, вернулся к окну. Долго сидел, уста­вившись в мельтешащую темноту, покусывал заусенцы на пальцах. Потом встал, пошел вы­кидывать виноградные и куриные косточки.

Аккуратно, чтобы не просыпать остатки закус­ки, улегся.

Утром Дима проснулся с привычной голов­ной болью и совершенно новым тошнотворным ощущением, что накануне он случайно прогло­тил десятка два улиток, которые теперь медлен­но умирали у него в желудке, извиваясь в по­следней агонии. Вчерашний толстяк в купе дей­ствительно наличествовал. Впрочем, свою крышку он, видимо, уже отыскал и приладил на место: голова выглядела вполне буднично и яйцевидно. Дима неприветливо сполз с верхней полки, покачиваясь, добрался до изгаженного туалета и в несколько заходов избавился от ко­пошившихся внутри него тварей. Стало полегче.

Когда Дима вернулся, в купе, кроме толстя­ка, обнаружилась еще какая-то девица. Дима решил, что она, вероятно, все время спала на верхней полке, но он ее не заметил, потому что она была совершенно плоская и под одеялом не различалась. Теперь девица сидела у окна и со­средоточенно снимала с одежды налипшие за ночь белые катышки – продукт полураспада видавшего виды железнодорожного белья.

Есть не хотелось. Дима присосался к гигант­ской “Аква Минерале”, выпил не меньше трети и уполз к себе. Девица рассеянно проводила его взглядом и продолжила отковыривать от фут­болки беленькие. Каждую беленькую она сна­чала пристально рассматривала, затем теряла к ней всякий интерес и стряхивала на пол. Вре­менами девица замирала и с отрешенным видом погружалась в созерцание своих ногтей – на ног­тях был французский маникюр: розовые сере­динки с белыми кончиками. Потом выходила из транса и снова принималась себя ощипывать.

Из соседнего купе доносился пронзительный голос мальчика, исступленно вопившего:

– А это кто?

– А это кто?

– А это кто?

Ему вторил приятный, грудной женский го­лос:

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

– А это – медвежонок.

Дима заснул.

***

– Обедать-то будешь, или тошнит? – Кто-то настырно тряс его за рукав.

Дима жалобно замычал и проснулся. Перед ним стоял вчерашний инвалид и призывно раз­махивал вонючим бутербродом с “Останкинской колбасой”.

Недобитые улитки угрожающе заерзали в желудке.

– Нет, – угрюмо отозвался Дима.

– И чего ты вчера так нажрался? – удивлен­но загудел инвалид. – Надо ж меру знать… я ж тебе говорил…

Под этот мерный бубнеж Дима уже начал было снова засыпать, когда толстяк неожиданно приблизил свое круглое лицо прямо к его уху и, дохнув на Диму гнилым фруктовым теплом, тихо скомандовал:

– Слазь давай!

Дима ошалело уставился на соседа по купе, судорожно пытаясь сообразить, когда это меж­ду ними возникла такая близость. И когда, соб­ственно, они успели вместе выпить.

Толстяк тем временем взял свою инвалидную палку – вероятно, ее Дима и принял ночью за трость – и нетерпеливо постучал по Диминой полке снизу.

– Слазь, Дим, слазь. Вон и жена уже небось соскучилась. – Инвалид радостно показывал красным пальцем на девку с французским ма­никюром.

– Послушай, папаша, – устало сказал Дима, – отвяжись, а? Ты меня с кем-то путаешь. И нет у меня никакой жены.

– Ты что, спятил? – с ужасом прошептал ин­валид. – А Лиза-то тебе кто? – снова ткнул паль­цем в спутницу.

– Да не знаю я! – заорал Дима. – Хочешь, пас­порт посмотри! Нет у меня жены!

Память услужливо вывалила на Диму поза­вчерашнюю неприятную сцену. Пухлая толсто­задая Катя, шмыгая носом, невнимательно слу­шает его теорию о том, что брак не только огра­ничивает свободу личности, но еще и разруша­ет любовь. “Ну Ди-и-им, – слезливо ноет Катя, – ну дава-а-ай”. Дима понимающе гладит ее по спине, постепенно опуская руку все ниже…

– Ну давай, давай, покажи паспорт! Очень даже интересно, – снова подал голос толстяк.

– Во-во, покажи, сволочь! – неожиданно за­рыдала девка.

Дима мутно оглядел психопатку: тощая как вобла. Убитые перекисью волосы. Колючие ка­рие глаза злобно выглядывают из синеватых кру­гов. Довольно красивый рот. Слишком длинный нос. В целом вид довольно потасканный.

Дима молча вытащил из кармана куртки пас­порт, раскрыл, злобно зашелестел. На четырнад­цатой странице, маленький и аккуратный, кра­совался штамп. Тверским отделом ЗАГС гор. Москвы зарегистрирован брак с Елизаветой Геннадьевной Прокопец.

“Белая горячка”, – спокойно подумал Дима.

Дима не то чтобы много пил. Во-первых, ра­бота собачьего инструктора алкоголизм исклю­чала: все его собаки, кроме глупого кокера Феди, не любили запах спиртного. Во-вторых, у него были принципы. Но иногда Дима брал пару дней за свой счет – так что вместе с выходными полу­чалось четыре – и все же пил много.

– Щас, щас, – пробормотал Дима и попытал­ся сосредоточиться. – Так-так, значит, вот как, значит….

Дима спустился вниз, сел и собрался с мыс­лями. Значит, так. Никакой Елизаветы Генна­дьевны он знать не знает. У него Катя. На Кате он не женился. Кроме того, в московском ЗАГСе он расписаться не мог ни с кем, потому что всегда жил в Ростове-на-Дону.

“Жулики”, – с облегчением догадался Дима. Паспорт лежал в кармане куртки, а куртка ви­села у них на виду. Наверное, пока он спал, они вытащили паспорт и сами поставили штамп. Специальной такой штуковиной, чтоб штампы ставить. Или, может, вообще подменили его пас­порт на чей-то другой.

Дима снова рванулся к паспорту.

Паспорт был явно его, гражданина Россий­ской Федерации Лошадкина Дмитрия Владими­ровича. С сиреневого листочка на Диму напря­женно смотрело знакомое, не выспавшееся, пло­хо выбритое лицо. Только вот в графе “место рождения” почему-то значилось “город Моск­ва”. А на пятой странице в кокетливой рамочке красовалась московская прописка. ОВД “Аэро­порт” УВД САО зарегистрирован Ленинград­ский проспект, дом 60а.

Ростовская прописка исчезла бесследно.

– Что за хуйня, – мрачно сказал Дима. Полез в куртку за “Честерфильдом”, но пачка, навер­ное, еще вчера где-то вывалилась.

– Курить есть? – повернулся он к спутни­кам.

– А ты разве куришь? – удивился толстяк.

– Димочка, может, тебе лучше полежать? – шмыгнув носом, предложила Лиза.

***

Дима вышел в тамбур, спугнув ненароком изящное рыжеволосое создание, которое нерешительно клеил прилизанный очкастый мужик.