Белинде и Майку

Понедельник

– Мне только что сообщили, что на борту находится бомба.

Поднятием руки капитан Эдвард Саттон гасит вызванный потрясением гомон.

– Она находится в белом фургоне "форд-транзит", стоящем на автомобильной палубе. Сразу скажу – о том, кто ее заложил, чего ради это сделано, когда она должна взорваться и какова ее мощность, мне неизвестно. Вполне возможно, что там просто фейерверк, однако рисковать, полагаясь на удачу, я не намерен. Что мне известно доподлинно, так это тот факт, что мы находимся в ста пятидесяти милях от суши, и к тому времени, когда к нам поспеет какая бы то ни было помощь, может быть уже слишком поздно. И у меня нет желания эвакуировать пассажиров на таком расстоянии от берега. На борту более восьмисот человек, и я рискну предположить, что большая часть из них до суши не доберется. Тем паче что барометр падает и погода нас ждет ненастная. Поэтому то, что я хочу сделать, мы сделаем сейчас. Или не сделаем вовсе.

Черты его офицеров колеблются в мерцающем свете радарных экранов. За иллюминаторами плавно танцуют в темноте смягченные дождем корабельные огни.

Саттон ждет возражений. Никто не подает голоса.

– Второй помощник Гартоуэн остановит "Амфитриту". Он объявит по системе оповещения, что нам на винт намоталась рыболовная сеть и мы вынуждены остановиться, чтобы от нее избавиться. Если какое-либо судно засечет нас на радаре и поинтересуется, почему мы стоим, ответ должен быть точно таким же. Сколько судов находится поблизости?

Гартоуэн бросает взгляд на экраны радара, сканирующего пятимильную и тридцатимильную зоны. Пятимильная зона пуста. На тридцатимильном экране высвечивается несколько объектов: два больших корабля, четыре судна поменьше и электронная вспышка нефтяной платформы.

– Шесть и буровая вышка.

– Прекрасно. Есть шанс обойтись без расспросов. Скажу так – информация о бомбе не должна выйти за пределы этого помещения. Ни при каких обстоятельствах она не должна распространиться – и прежде всего среди пассажиров. Чем меньше они будут знать, тем лучше. Ясно?

Собравшиеся на мостике кивают. Саттон продолжает:

– В автомобильный отсек я спущусь сам. Третий помощник найдет пять – нет, шесть – палубных матросов, чтобы меня сопровождать. Он велит им встретить меня у входа в отсек, но, зачем да почему, объяснять не станет. Когда "Амфитрита" остановится, я открою носовые ворота. Они будут закрыты после того, как мы сбросим подозрительный фургон в воду. Повторяю, носовые ворота я открою только после доклада второго помощника Гартоуэна о том, что паром полностью остановлен, а он возобновит движение, когда я сообщу ему о закрытии ворот. На протяжении всей этой операции двигатель будет работать. Есть вопросы?

Все как один отрицательно качают головами.

– Хорошо. Тогда за дело.

Саттон поворачивается на каблуках и направляется к выходу. Еще не выйдя из помещения, он слышит позади резкие голоса – опытные офицеры приступили к отдаче приказов. Гартоуэн соединяется по внутренней связи с машинным отделением, Паркер – с палубной командой. Саттон внимательно прислушивается и, не обнаружив в их голосах ни малейшего намека на панику, невольно задумывается о том, сколько времени пройдет, прежде чем они в полной мере осознают масштаб только что озвученной угрозы.

Чтобы пройти с капитанского мостика на автомобильную палубу, нужно спуститься на девять лестничных пролетов. Саттон преодолевает их, перескакивая через две ступеньки, но при всей спешке не забывая кивать встречным пассажирам. Его движения выверены, и он вовсе не похож на человека, корабль которого может в любую минуту взлететь на воздух. Собственно говоря, выглядит он именно так, как и подобает капитану парома. Это не стройный, с бронзовым загаром, пилот международных авиалиний, а коренастый, добродушный и основательный, крепко стоящий на ногах моряк. Внушающая доверие солидность – вот визитная карточка Саттона. За глаза команда называет его Эдди Кремень, и в этом чувствуется пусть насмешливое, но уважение. Твердости ему и вправду не занимать, это надежный, решительный, чуждый какой-либо показухе или непредсказуемой импульсивности моряк, прошедший все ступени служебной лестницы, от простого матроса до капитана. Он никогда не кичится своим положением, но его авторитет при этом непререкаем. Саттон из тех людей, с какими любой согласился бы пойти в разведку.

Как раз тот человек, в каком возникает нужда, когда на борту парома обнаруживается бомба.

Он движется вниз, по ярко освещенным лестницам, его ноздри щиплют запахи раствора-дезинфектора и дизельного топлива. Мимоходом его уши улавливают короткие звуковые сигналы игровых автоматов, потом, проходя мимо двери каюты, он слышит возбужденные голоса – Гартоуэн раскручивает по бортовому вещанию историю с винтами. И все это на фоне пульсирующего ритма двигателей "Сторк Веркспур". Машинное отделение получило приказ Гартоуэна, и их глухой, равномерный, как у метронома, стук начинает замедляться.

Саттон оставляет пассажирские палубы позади.

Он открывает дверь в автомобильный отсек и морщится из-за внезапного усиления шума. Здесь, внизу, звуки нещадно бьют по ушам, ибо каждый из них усиливается, отражаясь от металлических переборок и отдаваясь эхом от огромной крыши. Из-за рева вытяжных вентиляторов и непрекращающегося звяканья цепей в рым-болтах Саттон почти не слышит собственных мыслей. У него возникает ощущение, будто он находится в чреве морского чудовища, с окрашенными белым пиллерсами вместо ребер и массивными пульсирующими двигателями в качестве сердца.

Яркие палубные огни беспощадно высвечивают автомобили, не оставляя ни единого затененного уголка. Они выстроились приземистыми, угрожающими шеренгами стали и стекла. Взглянув в сторону корабельного носа, Саттон почти сразу же видит белый фургон. Машины выстроены в семь рядов, протянувшихся от носа до кормы колонны, и искомый фургон третий от носа, во втором ряду от левого борта.

Ближе всего к нему стоит грузовик, покрытый толстым слоем пыли, подвигнувшим кого-то вывести пальцем надпись: "Чтоб твоя жена была такой же чистой".

В других обстоятельствах Саттон от души бы посмеялся.

Входные люки расположены в наружной переборке автомобильного отсека с интервалом в десять ярдов. Вскоре вслед за Саттоном из второго прохода появляются шестеро палубных матросов. Вид у них недовольный. Привычные к авральной работе при погрузке и разгрузке, во время плавания они считают нормой безделье, и от неожиданного, без объяснения причин, вызова на нижнюю, грузовую палубу не ждут ничего хорошего.

Саттон подходит к ним. Чтобы его услышали, ему приходится повысить голос:

– Давайте, ребята. За мной. Смотрите повнимательнее.

Они следуют за ним, поднимая руки, когда протискиваются между тесно составленными машинами. Края бамперов цепляются за их брючины.

Саттон дергает за ручку дверцы белого "форда-транзита". Заперто. Он проделывает то же самое с двумя машинами впереди, новеньким голубым седаном "ауди" и видавшим виды универсалом "воксхолл", салон которого загроможден багажом. Они тоже заперты.

– Делать-то чего будем? – ворчливо спрашивает Кит, старший из палубных матросов. Они с Саттоном поступили на флот в один и тот же день, каковой факт частенько, особенно за пивом, побуждает Кита долдонить насчет того, что чуточку везения – и он тоже мог бы стать капитаном.

– Инструменты. – Саттон протягивает руку, как хирург, требующий скальпель.

Все еще дожидаясь ответа, Кит передает ему кейс с инструментами. Саттон ставит его на капот "воксхолла" и роется внутри, пока не находит длинный гаечный ключ. Он легонько постукивает им о ладонь своей левой руки.

– Отойди назад.

Саттон отворачивает лицо и с размаха, короткой, быстрой дугой обрушивает гаечный ключ на окно водителя. Стекло моментально разлетается вдребезги, большая часть плотными кристаллами падает внутрь, на сиденье. Хаотичные россыпи острых осколков. Он мог бы разбить миллион окон, и стекла разбились бы миллионом различных вариантов. Осколки, снежинки и отпечатки пальцев схожи именно своей неповторимой уникальностью.

Осторожно, чтобы не зацепиться рукавом за острые края разбитого стекла, Саттон просовывает руку в образовавшееся отверстие и снимает машину с ручного тормоза.

Перейдя к "ауди", он проверяет наличие красного диода противоугонной сигнализации и, не обнаружив такового, повторяет ту же операцию – разбивает гаечным ключом окно и снимает автомобиль с тормоза. Наконец Саттон проделывает то же самое с "транзитом", после чего возвращает кейс с инструментами и гаечный ключ Киту. В углу раздается сигнал интеркома. Как раз вовремя.

– Мостик вызывает автомобильную палубу. Паром остановлен. Можно открывать носовые ворота. Конец.

Саттон подходит к интеркому и берет микрофон.

– Автомобильная палуба вызывает мостик. Приступаем к открытию ворот. Конец связи.

Носовые ворота автомобильного отсека в действительности двойные: они состоят из наружных, укрепленных на шарнирах как раз под мостиком и опускающихся, перекрывая отверстие, как забрало, и внутренних, при закрытии поднимающихся вверх, а открывающихся наружу и вниз, образуя при погрузке и разгрузке наклонную плоскость для автомобилей. Открываются они в строгой последовательности – внутренние должны оставаться закрытыми до полного открытия наружных.

Панель управления снабжена шестью ручными контроллерами, у каждого из которых имеется собственный световой индикатор. Красный свет означает, что ворота полностью открыты, зеленый – что полностью закрыты. Саттон берется за контроллеры, размыкая донный и боковой запоры наружных ворот. Зажигаются красные огни, наружная створка начинает подниматься.

Загорается индикатор полного открытия наружных ворот. Теперь можно приступить к открытию внутренних.

Металлический фрагмент корпуса начинает открываться наружу и вниз, подобно средневековому опускному мосту. Мир снаружи раскрывается слой за слоем: ночное небо, тусклое от облаков, спускающихся к белесому морю. В отсутствие ясного горизонта Саттон едва ли может сказать, где кончается небо и начинается море. Этот мир неделим.

Скат опущен до конца и слегка покачивается над водой. Красный индикатор указывает на полное открытие внутренних ворот.

Зев "Амфитриты" зияет, широко разверзнутый. Будь у Саттона такое желание, он мог бы ступить с пандуса прямо в Северное море.

Гребни волн слегка пенятся, и крепчающий ветер бросает ему в лицо холодные брызги. Близится шторм.

Саттон поворачивается к палубным матросам.

– Нам нужно сбросить этот фургон в море.

Матросы, если это вообще возможно, выглядят еще более растерянными, чем раньше. Кит открывает рот с явным намерением задать очевидный вопрос, но Саттон его обрывает.

– Не будем вдаваться в детали – что да зачем. Сперва нам надо убрать с дороги эти две машины, а потом спихнуть в воду "транзит". За дело.

Уверенная властность капитана оказывается сильнее недоумения и любопытства.

Он размещает матросов вокруг "воксхолла", по двое на каждом дальнем углу и по одному с каждой стороны, а сам через разбитое окно берется за руль. Держась ближе к левому краю, они выкатывают автомобиль на пандус. С пассажирской стороны ширина ската между матросами и морем всего-то восемнадцать дюймов, так что им приходится не только контролировать инерцию машины, но и следить, чтобы не оступиться. Стоит кому-то оказаться близко к краю, его предупреждают тревожным окликом.

Оставив "воксхолл" на середине ската, они возвращаются за "ауди". Отдельные волны захлестывают аппарель, и вода накатывает на их лодыжки, но не мешает им поставить "ауди" вплотную позади "воксхолла".

Теперь за "транзит".

Выкатив фургон на пандус, Саттон сильно выкручивает рулевое колесо, чтобы обогнуть машины, стоящие впереди. Неровными толчками они перекатывают "транзит" через поперечные ребра жесткости, подвигая к самому краю. Над ними бесстрастно нависает огромный козырек наружных ворот.

– Наляжем, парни, – говорит Саттон. – Раз, два – взяли!

"Транзит" кренится вперед. Его передние колеса переваливаются через край ската и зависают над морем. Саттон и люди по обеим сторонам переводят дух.

– Еще разок!

Четверо, стоящие на задних углах, напрягаются и толкают одновременно. "Транзит" падает в море. Вода, вливаясь в разбитое окно, наполняет водительское отделение, и передняя часть машины начинает быстро погружаться. Некоторое время задняя часть фургона поднимается над волнами, словно рука тонущего, но потом уступает морю. "Транзит" уходит на дно.

Палубные матросы, торопливо толкая автомобили по наклонной плоскости назад и вверх, возвращают "ауди" и "воксхолл" на изначальные места.

– Это все, – говорит Саттон. – Большое спасибо. И чтобы никому ни слова, поняли?

Видя, что никаких объяснений не последует, матросы поворачиваются и, протискиваясь между машинами, уходят из отсека.

Саттон возвращается к панели управления и начинает манипулировать контроллерами в обратной последовательности. Сначала поднимается и фиксируется в закрытом положении скат, потом опускается и фиксируется наружное "забрало". Один за другим зажигаются зеленые огни.

Однако индикатор донного запора наружных ворот остается красным.

Саттон нетерпеливо смотрит на часы. Обычно этот процесс завершается быстрее.

Он напрягает слух, пытаясь различить сквозь шумы звук гидравлического механизма наружных ворот.

Ничего.

Но ведь к настоящему времени они должны быть закрыты.

Он тихонько чертыхается себе под нос. Должно быть, в очередной раз забарахлил нижний датчик. С ним такое случается – порой, даже когда ворота снизу надежно задраены, датчик показывает "открыто", и этот сигнал передается на индикатор панели управления. Не далее как три недели назад Саттон уже докладывал о повторяющихся сбоях своему руководству.

На мостике имеется дублирующая панель управления, однако на ней не отображается состояние всех запоров. Там имеются лишь индикаторы ската и боковые индикаторы наружных ворот. Поскольку скат поднят и зафиксирован, а с боковыми запорами "забрала" все в порядке, на мостике горят только зеленые огни.

Никто, кроме Саттона, не знает, что две последние лампы так и стались красными.

Он берется за микрофон интеркома.

– Автомобильная палуба вызывает мостик. Носовые ворота закрыты. Движение "Амфитриты" можно возобновить. Конец связи.

Слегка накренившись, паром приходит в движение.

Пластик уступа, на котором устроилась Кейт, липнет к коже. Чтобы устроиться поудобнее, она сворачивает и подкладывает под голову теплый, пушистый шерстяной шарф. Он мягко трется о ее щеку.

Вообще-то ей полагалось бы лежать в постели и крепко спать. Путь из Бергена в Абердин занимает двадцать четыре часа, и они заказали пять двухместных кают, но когда, вчера пополудни, поднялись на борт, им сообщили, что груза на борту оказалось больше, чем ожидалось, а всем водителям грузовиков по закону полагаются спальные места. Вот и получилось, что Кейт и остальным девяти членам труппы Абердинского любительского театра нашлось только место на борту. Об удобствах пришлось забыть.

Постепенно дыхание Кейт выравнивается. Она ощущает себя находящейся в сумеречной зоне между сном и бодрствованием, где мысли выплывают и выплывают из ее сознания, как перышки на ветру. Конфетти всяческой чепухи, сумбурно блуждающей в голове.

Воспоминания о Норвегии, где их любительская драматическая труппа только что выступала с пьесой Алана Эйкборна[1] «Вверх по течению». Всего их десять: семь актеров плюс режиссер, декоратор и осветитель, он же звукооператор. Ей вспоминаются фьорды, по которым их катали в выходные. Чистый, морозный воздух, такой, что дышать чуть ли не больно, отвесные, вздымающиеся на головокружительную высоту скалы и выступающие в воду косы, усеянные домами из красного кирпича, крытыми соломой.

Два громких удара отдаются реверберацией по всему корпусу, и Кейт резко пробуждается.

Закусив от досады нижнюю губу, она медленно садится. По иллюминатору над ее головой барабанит дождь.

Остальные недоуменно озираются по сторонам.

– Это могло быть что угодно, – говорит Кейт больше для себя, чем для кого-нибудь еще. – Не стоит беспокоиться.

Но тут "Амфитрита" неожиданно и резко кренится, и Кейт понимает, что дала маху. Беспокоиться как раз стоит.

Все разом валятся на пол, словно их смахнула рука великана. Кейт хватается за выступ, чтобы обрести равновесие, но тут паром кренится в обратную сторону, и она тоже летит на пол, основательно ударившись левым бедром.

Морщась от боли, Кейт пытается совладать с охватывающей ее паникой. Может быть, парому пришлось свернуть в сторону, чтобы избежать столкновения? Ей известно, что сильная качка и крен вполне возможны, если приходится резко менять курс. Например, когда другое судно движется наперерез перед самым носом.

Но откуда ему взяться, ведь радары "Амфитриты" засекли бы любой другой корабль задолго до сближения. Если, конечно, это не утлая лодчонка, но таковую, скорее всего, на пароме бы вовсе не заметили. Потопили бы и поплыли дальше, будто ее и не было.

Паром снова кренится, на сей раз круче и быстрее. В баре все, что не закреплено: бокалы, тарелки, подносы, людей, – отбрасывает к правому борту, где уже лежит Кейт. Она снова подтягивается на выступ. Синклер и Алекс, режиссер и ведущий актер труппы, скользят по полу и врезаются в переборку рядом с ней.

В воздухе возникают крохотные яркие вспышки, и Кейт инстинктивно закрывает лицо руками, поняв, что это вспыхивают на свету разлетающиеся осколки стекла. Кто-то – кажется Давенпорт, декоратор, – пронзительно вскрикивает, когда ему в лоб втыкается острая щепка. Кейт ощущает насыщенные пары из разбитых бутылок со спиртным. Она отнимает руки от лица и видит, как Давенпорт с недоумением смотрит на свои ладони. Они заляпаны красным – он непроизвольно размазал кровь по всему лицу.

Выбраться. Им нужно выбраться. Немедленно!

Все с надеждой смотрят на нее – ведь она офицер полиции.

Кейт хватает свой свитер и наматывает его на голову, связав рукава на затылке плотным узлом. Она понимает, что должна мыслить быстро и четко, а если ее оглушит удар по голове, с шансами на спасение можно распрощаться. Она не пьяна. Она все еще может размышлять трезво, принимать быстрые решения. И она должна воспользоваться этим, пока есть такая возможность.

Похоже на то, что положение корпуса "Амфитриты" на данный момент стабилизировалось под безумным углом. Наклон в сторону стойки бара столь силен, что подняться по скользкому полу к находящемуся на противоположной стороне выходу не так-то просто. Но необходимо, поскольку только так можно выбраться в коридор, к лестницам, ведущим на верхние палубы.

Другого выхода отсюда нет.

– Нам нужно образовать цепочку, – говорит Синклер.

Он, как обычно, выглядит безупречно, черный воротник рубашки-поло под легким серым костюмом заставляет вспомнить о тех временах, когда пассажиры на кораблях переодевались к обеду. Правда, это не трансатлантический круиз, а вздыбленное штормом Северное море, и нечто общее с "Титаником" "Амфитрита" приобрела лишь в последние несколько секунд.

Кейт качает головой.

– Стоит кораблю снова дернуться, и цепочка разорвется. Делайте то, что буду делать я.

Она хватается за ближайший столик. Столики все круглые, с единственной, привинченной к полу ножкой, а табуреты вокруг них такой же конструкции, только пониже и поменьше. В совокупности они напоминают семейки гробов. Пространство между окруженными табуретами столиками в самых узких местах составляет около трех-четырех футов, достаточно близко, чтобы Кейт, держась за одну ножку, могла дотянуться другой рукой до следующей.

Правда, держаться за холодный скользкий металл не так-то просто. От напряжения ладони Кейт покрываются потом, но она медленно перемещается вверх по этой импровизированной лестнице, причем одна ее рука постоянно находится в контакте с ножкой. Потянулась, ухватилась, подтянулась. Потянулась, ухватилась, подтянулась. Она воображает себя на борту космического корабля. Переплывающей в невесомости от одной фиксированной точки к другой.

До двери остается два стола. За ней коридор, быстро наполняющийся людьми.

Ее правая нога скользит, теряет опору, и она, повиснув на руках, морщится от напряжения. Ступня болтается в воздухе в поисках металлической стойки, нащупывает ее и теряет снова.

"Амфитрита" снова начинает крениться на левый борт, и вместе с этим креном приходит возбужденное предчувствие сродни ощущениям, которые испытывает серфингист, видящий приближение волны. Волну можно использовать, оседлать ее, но, если потеряешь время, она может шмякнуть тебя о прибрежные камни. Качка уподобляет "Амфитриту" волне, и теперь для Кейт главное не поддаваться инстинкту и верно выбрать момент.

Она смотрит назад и вниз, между своими ногами. Остальные растянулись цепочкой через пол – склон – словно армия муравьев.

– За мной! – кричит Кейт. – Немедленно за мной!

Резким рывком она разворачивается ногами вперед и скользит к выходу на пятой точке, как в детстве, когда каталась с горки. Инерция выносит ее к двери, где она, ухватившись за раму, вскакивает и выбегает в коридор, в результате налетев на корабельного стюарда. Это нелепо, но они оба начинают извиняться, почти не слыша друг друга из-за криков других пассажиров и скрежета металла о металл. Кейт не может припомнить, когда ей доводилось слышать такой громкий шум. Это похоже на сплошную стену звука, лишенного тона или настроения.

Стюард отодвигает Кейт от прохода, и в коридор начинают выкатываться остальные. Она считает их, по мере появления. Все собираются у ее стороны двери, кроме Синклера и Сильвии, которых отбросило к противоположной стене коридора.

Дальний конец коридора, у подножия лестницы, забит людьми. Две молодые женщины в серых панталонах цепляются за поручень. Их темные соски выглядят как дополнительные глаза. Стоящий в одном из дверных проемов по ту же сторону коридора, что и Кейт, пожилой человек зажимает уши, тогда как рот его широко разинут, как на полотнах Эдварда Мунка. Потом внезапный толчок забрасывает его назад, в каюту, и он пропадает из виду. Вырвавшаяся из ада паника перескакивает от одного пассажира к другому, распространяясь быстро и безостановочно, словно вирус.

Неожиданно "Амфитрита" снова яростно кренится на правый борт. Кейт чувствует, как уходит из-под нее пол, и, когда инерция забрасывает ее назад, в бар, она едва успевает отчаянно ухватиться за дверную раму. Кейт сильно ударяется о стену, и весь ее вес сейчас приходится на кончики пальцев.

Смотреть вниз, на мир, скачущий под ее болтающимися ногами, Кейт не осмеливается.

Ей не удержаться. Вот-вот она шлепнется на пол бара. Обычно ровный, плоский и безобидный, сейчас он представляет собой скользкий, крутой склон в сорок или пятьдесят футов длиной. По этому склону ее будет швырять от одного препятствия к другому, словно крошечный серебристый шарик в гигантской колышущейся машине для пинбола. Швырять до тех пор, пока дальняя стена не остановит ее мощным, ломающим кости и разрывающим внутренние органы ударом, оставив беспомощной и истекающей кровью. Агония продлится до тех пор, пока холодный океан не поглотит паром, положив заодно конец ее мукам.

Пальцы Кейт начинают соскальзывать.

Черт, ну почему она не скалолаз с отработанной цепкой хваткой!

Она пытается ухватиться покрепче, но ничего не получается. Удержаться невозможно – мучительная боль парализует пальцы, распространяясь через запястья к предплечьям.

Если она упадет и затормозит, столкнувшись с самым ближним столом, прежде чем наберет слишком большую скорость, все, возможно, будет почти нормально. Если...

Неожиданно чья-то рука хватает ее за запястье, другая удерживает за талию. Тяжесть из пальцев уходит, и она чувствует, как ее подтягивают вверх. Отпустив дверную раму и стукнувшись об нее голенью, Кейт, задыхаясь, пытается пролепетать слова благодарности своим спасителям, Алексу и Давенпорту.

Двое членов корабельной команды, чьи белые рубашки уже заляпаны грязью и кровью, направляются мимо них в сторону лестницы, пытаясь восстановить среди охваченных паникой пассажиров хоть какое-то подобие порядка.

Вокруг Кейт и внутри ее сплошной белый шум.

Прыгнув через открытую дверь, Синклер оборачивается, чтобы помочь Сильвии. Кейт встает рядом с ним, и они тянутся, чтобы протащить Сильвию в проем. Расстояние не столь велико, но Сильвия маленькая и, что естественно, пребывает в ошеломлении. Она замерла на месте, в то время как Кейт делает ей знак пригнуться и подготовиться к прыжку.

Сильвия что-то кричит им, но ее голос тонет в шуме.

Она тянется к ним, к их рукам, но в последний момент, поскользнувшись, падает. Ее швыряет назад, в бар, и бросает от столика к столику, точно так, как несколько мгновений назад это представляла себе Кейт. Ударяясь о стойки и пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться, Сильвия кричит от боли и ужаса.

В ее крике Кейт слышит первородный страх человека, абсолютно беспомощного перед законами тяготения. Тело никогда не бывает более беззащитным, чем во время падения, которое, с неизбежным линейным переходом к резкой остановке, по существу представляет собой образ самой смерти.

Сильвия ударяется о дальнюю стену и внезапно замолкает. Ее голова свешивается на правое плечо. Правая рука бессильно свисает вниз, на пол, тогда как левая остается зажатой за спиной. Ноги широко раскинуты в стороны – гротескная пародия на сексуальное приглашение. По стене за головой расплывается ореол крови.

"На ее месте могла быть я! Это должна была быть я! И была бы, не подхвати меня вовремя Алекс и Давенпорт!"

Некоторое время Кейт не в силах оторвать взгляд от лица погибшей женщины.

Внезапно она замечает Синклера. Кейт хватает его за плечо, разворачивает и толкает прочь от места гибели Сильвии, в направлении лестницы.

Алекс возвращается последним, убедившись, что все остальные из бара выбрались. Кейт пытается произвести быстрый подсчет труппы по головам, но в коридоре толчется слишком много народу. Единственное, в чем она уверена, так это в том, что позади не осталось никого.

Никого, кроме Сильвии.

Алекс делает движение головой в сторону. Кейт кивает. Торчать здесь дольше нет смысла.

Алекс ставит одну ногу на стену, а другую на пол – теперь и то и другое отклонилось от нормального положения примерно на сорок пять градусов. Кейт следует его примеру, и они, таким образом, словно идут по внутренним сторонам рва, спешно направляются к лестнице.

Правда, продвинуться им удается не так уж далеко. Преодолев считанные ярды, они натыкаются на затор из толкающихся, пихающихся человеческих тел. Люди прижаты друг к другу настолько плотно, что кажется, будто из промежутков между телами выдавлен даже воздух.

Кейт озирается по сторонам, но по-прежнему не видит никого из абердинских любителей. Их поглотил водоворот толпы. Алекс мечется из стороны в сторону. Он тоже ищет знакомые лица.

И тут сознание Кейт с неумолимой остротой пронзает простая, но ужасная мысль: "Если мы останемся здесь, то погибнем".

Вот так, проще некуда. Ни ей, ни другим – всем, кто находится на этом судне, – не приходится рассчитывать на чью-либо помощь и остается полагаться лишь на свои силы. Единственный человек, которого Кейт в состоянии спасти, это она сама. Возможно, наверху, на открытом пространстве, где есть шлюпки и еще какие-то спасательные средства, она и сможет принести пользу другим.

Но для этого нужно сперва выбраться на верхнюю палубу.

Алекс смотрит на нее. Она знает, что его посетила та же самая мысль.

Не сговариваясь, они приходят к одному и тому же решению. Sauve qui peut! Спасайся, кто может!

Алекс наклоняет голову и устремляется вперед, выставив перед собой сложенные руки. Потом он разводит их в стороны, бесцеремонно раздвигая толпу, словно корабельный форштевень, рассекающий неспокойные штормовые воды. Толпа расступается, раздается, теснится, и, прежде чем успевает сомкнуться снова, Кейт устремляется за ним по пятам, в образовавшуюся брешь. Она лишь смутно осознает возмущенные крики, гневно замахивающиеся на них кулаки и, даже получив удар в челюсть, почти не замечает этого.

В памяти всплывает фраза из лекции, которую она слушала на полицейских курсах: "Дофамин – это медиатор, который выделяется, когда индивид энергично стремится к важной для него цели. Например, такой, как собственное спасение".

Слово "дофамин" формируется и переформируется перед ее мысленным взором.

На лестнице и следующей палубе теснота еще пуще, чем уровнем ниже. По обе стороны тянутся линии одинаковых дверей. Это двери кают, одну из которых хотела занять сама Кейт и разместившиеся в которых пассажиры, похоже, вывалили наружу все одновременно.

Кейт требуется несколько мгновений, чтобы осознать, что в массе своей эта толпа не бурлит и люди не вступают в борьбу друг с другом, прорываясь к спасению. Среди пассажиров немало пожилых, они, похоже, покорились судьбе и практически не предпринимают усилий, чтобы ее изменить. Один старик даже любезно отступает в сторону с их пути и слегка улыбается, когда они спешат мимо. Осознавая, что их жизнь так и так подходила к концу, эти люди смиряются с тем фактом, что час кончины настал чуть раньше, чем они ожидали. Качка и шторм контрастируют с их несуетливым спокойствием.

Создается впечатление, будто Кейт и Алекс пребывают в разных измерениях: их движения стремительны, но продвижение осуществляется так, словно они то и дело оказываются внутри пузыря замедленного времени. Проскочить по коридору удается быстро, но следом за тем они попадают в очередную пробку у следующей лестницы. Бросок, затор, снова бросок. Все, кто может, цепляются за перила, и они в конце концов не выдерживают. Крепления разрываются в одном месте, потом в другом, и вот уже перила отрываются полностью. Люди, державшиеся за них, валятся с ног и падают друг на друга, загромождая лестницу.

Алекс, не теряя времени зря, запрыгивает на песчаную дюну из человеческих тел и карабкается вверх прямо по ним. По чьим-то головам, по чьим-то торсам. Порой его ноги проваливаются, но он вытаскивает их на колышущуюся поверхность, как вытаскивал бы из зыбучего песка. Кейт не отстает от него, а когда чья-то рука хватается за ее лодыжку, освобождается сильным пинком.

Выживают сильнейшие, будь оно все проклято!

На вершине лестницы Алекс оборачивается к ней и поднимает вверх два пальца. Осталось пройти две палубы. Еще две палубы, прежде чем они доберутся до открытого воздуха. Она кивает ему.

"Было бы гораздо легче, не будь паромы спроектированы так, чтобы держать пассажиров внутри, в своем чреве. Предполагается, что там они надежно защищены от природных стихий, но, когда эти стихии по-настоящему дают о себе знать, оказывается, что самое безопасное место – это верхняя, открытая палуба. Ветер, дождь и все прочее – ерунда по сравнению со стальными переборками, сквозь которые не прорвешься и которые превращают судно в гигантскую братскую могилу".

Прорываясь вверх следом за Алексом, Кейт с удивлением осознает, что не испытывает страха. Страх – это нечто иное, то, что она чувствует, когда кто-то в два часа ночи следует за ней по темной улице. Страх – это когда ожидание чего-то дурного заставляет разыграться воображение. В любом случае, чтобы инфекция страха поразила сознание, требуется время. А как раз времени-то у нее и нет. Есть только необходимость действовать быстрее, чем она может думать, и мрачная решимость остаться в живых.

Кейт ловит себя на том, что непроизвольно оглядывается по сторонам. Шея, словно сама собой, поворачивается из стороны в сторону, глаза, словно видоискатели камеры, почти механически настраиваются на изображение, пока оно не оказывается в фокусе. Она чувствует себя наполовину женщиной, наполовину роботом, а когда смотрит вниз, собственные ноги кажутся ей непомерно длинными, а ступни – находящимися где-то далеко.

Образы, которые она видит, задерживаются в ее сознании на секунду и исчезают, а при попытке вернуть их ей даже не удается вспомнить, что она, собственно говоря, видела. Очевидно, мозг самоочищается от избыточной информации, чтобы избежать перегрузки.

Потом, одно за другим, начинают ослабевать и исчезать ощущения. Первым пропадает чувство вкуса – вытерев с руки кровь, она облизывает палец, но обычного медного привкуса на языке не остается. Потом приходит понимание того, что в ноздрях уже не стоит дизельный запах, а следом приходит очередь осязания. Ноги не ощущают опоры, пальцы не воспринимают того, за что хватаются: чтобы удостовериться, что она держится, ей приходится смотреть. Наконец почти отключается и слух: только что оглушавшие ее звуки теперь доносятся до нее словно сквозь толщу воды.

Единственное чувство, которое у Кейт осталось, это зрение, и оно направляет ее по туннелю тишины к манящему шторму мира, туда, где хлещущий дождь и завывающий ветер воплощают в себе свободу и спасение.

Сейчас для нее есть лишь одно настоящее. Кроме происходящего в этот момент бытия, нет ничего. Никакого прошлого, никакого будущего. Лишь последовательность мгновений настоящего, бесконечно и неизмеримо короткая. Все, что ушло, что было прежде, не значит ровно ничего. Жизнь, еще недавно такая сложная, волнующая и бурлящая, теперь свелась к своей обнаженной сути – простой борьбе за существование.

Внезапно "Амфитрита" погружается в темноту. В первое мгновение Кейт кажется, что она ослепла, лишилась последнего из пяти своих чувств, но потом она видит за иллюминаторами яростную дугу голубых искр. Зажигаются аварийные светильники, хотя их грязный горчичный свет слишком слаб, чтобы от него было много толку. Через некоторое время аварийное освещение гаснет, включается снова, мигает и вырубается окончательно. Последнее, что видит Кейт, – это тянущаяся к ней и хватающая ее за руку рука Алекса. Она замечает, что маленькие светлые волоски на его пальцах стоят дыбом, как наэлектризованные.

Прокладывая путь в темноте, он тащит ее за собой. Хватки Алекса Кейт не ощущает, но воспринимает движение собственного тела, благодаря чему знает, что их контакт сохраняется.

А потом, внезапно, ее лицо обдает леденящими брызгами, легкие наполняет свежий воздух, и все чувства снова оживают.

Они таки выбрались на открытое пространство верхней палубы. "Амфитрита" круто кренится к правому борту, но похоже, что снова стабилизируется. Страхуясь от неожиданного толчка, Кейт широко расставляет ноги и озирается по сторонам. Алекса нигде не видно, хотя он находился с ней всего несколько секунд назад. Правда, не исключено, что оцениваемое ею как секунды на самом деле было часами.

Спускаемая на воду спасательная шлюпка отчаянно раскачивается на канатах, и всякий раз, когда ее подносит к борту, один из находящихся в ней пассажиров с размаху бьет по корпусу топором. Из-под топора летят искры, и Кейт не сразу соображает, что этот человек пытается разбить какой-нибудь иллюминатор, чтобы дать шанс на спасение хоть кому-то из тех, кто оказался в ловушке, на нижних палубах.

Кейт наполовину ползет, наполовину скользит вниз, к подветренной стороне, откуда доносятся визгливые крики кучки людей, толпящихся, словно зеваки на уличном представлении. Протолкнувшись вперед, Кейт видит, что их крики адресованы какой-то женщине, вцепившейся в спускающийся к морю спасательный трап. Видимо, ее парализовал страх, чем яростнее ее призывают двигаться и не перекрывать путь другим, тем отчаяннее цепляется она за лестницу.

Возможно, у нее свело руки, возможно, она скована ужасом – Кейт этого не знает, да и ей, в общем-то, все равно. Важно другое: эта женщина загораживает другим путь к спасению.

– Эй, не торчи как вкопанная! – кричит ей Кейт. – Поднимайся или спускайся, но дай пройти людям.

Женщина даже не смотрит на нее.

Кейт хватается за верхнюю перекладину, свешивает ноги и с силой бьет женщину по рукам. Два, три, четыре удара, и хватка разжимается. Женщина, как отставшая шелуха, отпадает от корпуса судна, летит в штормовое море и исчезает, затерявшись в белой пене плещущих волн. Кейт подтягивается обратно на палубу и оказывается под ошеломленными взглядами людей. Схватив ближайшего из них, она толкает его к трапу.

– Давай. Шевелись!

Сейчас Кейт кажется, что у той, упавшей в море женщины было ее собственное лицо.

Ветер гоняет по палубе надувной спасательный плот. В то время как большинство пассажиров взирают на него в растерянности, какой-то малый, в шортах и фуфайке, бросается к нему и пытается остановить, как ковбой мог бы попытаться удержать скачущую лошадь. Ему это удается, и на плот тут же нагромождается куча человеческих тел, совокупный вес которых сталкивает его за борт. Когда он падает, с него сыплются не удержавшиеся люди.

Кейт приходит в голову, что люди поддаются панике не просто потому, что боятся смерти, или потому, что такая гибель особенно ужасна. Они просто понимают, сколь малы их шансы на спасение. Некоторые, безусловно, доживут до завтрашнего дня, и побороться за жизнь стоит всем, но куда больше народу погибнет, несмотря ни на что. Когда в море падает авиалайнер, смерть, практически мгновенная, настигает всех, находящихся на борту. Но здесь судьба играет со своими жертвами. Она дает им время надеяться, но не обязательно верить. Она играет с ними, подзуживая заглянуть внутрь себя и посмотреть, хватит ли у них умения и силы духа вступить в поединок со смертью.

И стоит вам подумать, что ваши шансы не так уж плохи, как человеческая глупость, некомпетентность и непредсказуемость делают их иллюзорными. Кейт ощущает в себе тугой узел негодования, вызванного самодовольной некомпетентностью тех, кто готовил "Амфитриту" к плаванию. Суда такой величины не должны погружаться в воду так быстро, и уж конечно, на них не должно быть спасательных шлюпок, которые невозможно спустить на воду из-за проржавевших лебедок, как случилось с той, которая бесполезно болтается сейчас за бортом. И уж конечно, корабельной команде не стоит выносить на палубы связки спасательных жилетов, от которых толку не больше, чем от шлюпок, – они увязаны так плотно, что их невозможно разъединить.

Наверное, они полагали, что ничего подобного с их паромом случиться не может. А оказалось, что может. И случилось!

Кто-то подталкивает к груди Кейт спасательный жилет. Это Алекс, успевший раздобыть жилет и для себя. Торопливо, неловко путаясь в застежках, они напяливают жилеты. Ремешки на жилете Кейт оказываются слишком короткими. Пропустить их, как положено, между ног, не удается, и она связывает их вокруг талии. Жилет елозит, держится ненадежно, и она ищет другой, который подойдет лучше. Алекс хватает ее за руку, подтягивает поближе к себе и, сложив свободную ладонь у ее уха, кричит:

– Оставь это. Нам придется прыгать прямо сейчас. Это хреновое корыто вот-вот пойдет ко дну.

Твердое пластиковое покрытие палубы начинает распадаться. Обойдя участок, вздыбившийся, как покоробленный линолеум, они перелезают через бортовое ограждение и задерживаются на самом краю. До воды внизу около двадцати футов, а скоро, по мере погружения "Амфитриты", будет еще меньше. Алекс снова приближает к ней свое лицо.

– Когда все это закончится, – кричит он, – ты пообедаешь со мной?

Когда все это закончится. Когда мы выйдем с другой стороны всего этого живыми. Когда. А не если.

Кейт кивает и тянется к его руке. На сей раз она ее ощущает. Она сплетает свои пальцы с его, сжимая их изо всех сил.

Они прыгают.

Может быть, до поверхности моря и двадцать футов, но в падении кажется, что все двести. Они падают сквозь время и пространство, тогда как ее желудок остался где-то близ уровня палубы, а надежду уносит прочь шквалистый ветер. В прыжке Кейт группируется, чтобы не разбиться о воду, и тут вдруг ее переполняет давно забытый детский страх – боязнь прыгнуть ночью в плавательный бассейн, из которого спущена вода. А вдруг, пока она падает, море куда-нибудь исчезнет?

Море не исчезает. Настолько холодное, что это уже за пределами ощущений, оно поглощает ее всю. Столкновение с поверхностью вырывает ее руку из руки Алекса, срывает с нее бесполезный спасательный жилет, а заодно и обернутый вокруг головы свитер. Неловкими движениями рук Кейт пытается направить себя к поверхности. Она открывает глаза, но вокруг лишь бесконечный, текучий, подвижный мрак.

Кейт жива, но осталась один на один с могущественной и враждебной стихией и уже ощущает белую завесу подступающей паники. Если она позволит этой пелене накрыть себя и лишить способности принимать решения, ей конец.

У нее хватает ума выждать, осознать, что она контролирует свое тело и оно находится в вертикальном положении, и только потом, энергично работая ногами, устремиться к поверхности. Кейт выныривает, но ее едва не захлестывает волна, и ей приходится тут же нырнуть снова, едва успев глотнуть воздуха. Во рту гадкая смесь морской воды и машинного масла, но вода, похоже, попала и в легкие.

Значит, она утонет.

Море удерживает ее тело во взвешенном состоянии, тогда как сама Кейт как будто покинула его и смотрит на себя со стороны. Сверху. И даже различает отдельные, неестественно четкие, пряди липнущих ко лбу волос.

Ни о чем другом – ни о времени, ни о месте – у нее нет ни малейшего представления. Где-то в подсознании сохранилось любопытство: что же дальше – но она при этом лишь сторонний наблюдатель, никак не влияющий, да и не пытающийся влиять на происходящее. Это не что иное, как простая борьба за выживание, и в этой борьбе Кейт проигрывает.

Другое дело, что ее сознание и ее душа, видимо, продолжат свое бесконечное путешествие, перейдя к следующему этапу цикла. А может быть, уже перешли, и то, что ею воспринимается, и есть послесмертие. Может быть, это своего рода космическая декомпрессионная камера, намеренно сделанная подобной тому месту, с которым ей только что пришлось распрощаться. Так она сможет постепенно адаптироваться в своем новом состоянии.

Освобождение! Это ощущение усиливается, омывая блаженствующую в его струях Кейт. Когда заканчивается борьба, на смену ей приходит эйфория. Если люди когда-нибудь найдут ее тело, они никогда не узнают, сколь близка она была к обретению истинного мира и покоя.

Но тут в ее голове звучит голос. Собственный голос:

"Лео".

Лео, мысль о котором разрывает сердце. Лео, с его растрепанными каштановыми волосами и огромными шоколадными глазами, с его мешковатыми штанишками и косолапой походкой. Тот, кто бросается к ней всякий раз, когда она возвращается домой с работы, четырехлетняя управляемая ракета, готовая зацеловать ее до смерти.

Лео, ее сын. Уже отказавшись бороться ради себя, Кейт не может не бороться ради него.

В долгом падении она возвращается в себя. Ее собственное парящее в воде тело исчезает из вида, и на его месте она видит море, рассекаемое тонущим судном и бурлящее кровью и телами. Это похоже на эпическую сцену из морских сражений: что-то вроде полотна "Битва на Ниле: Гибель "Востока"" Матера Брауна[2].

Это зрелище, видение ада – первое, что помнит Кейт. Ей предстоит пройти через рождение заново, когда все ново, чуждо и необычно. Что же до прошлого, до происходившего раньше, то оно изолировано и замкнуто в предыдущем измерении.

Она ощущает, как ее мозг снова начинает осуществлять простейшие, базовые мыслительные процессы, устанавливая причинно-следственные связи.

"Холодное тело, холодная вода. Выбраться из воды, согреться".

Эта зародившаяся в мозгу связь с трудом пробивается из сознания через синапсы к мышцам. Кейт снова выбрыкивается на поверхность и выкашливает воду из легких, наполняя их кислородом.

Прямо перед ней маячит спасательный плот. Двадцать бесконечных секунд уходит на то, чтобы добраться до него, но, ухватившись за край, Кейт взбирается на плот одним движением. Вокруг темень хоть глаз выколи. Впечатление такое, будто она попала из подводного ада в надводный. Неуверенно покачиваясь, Кейт таращится в темноту, пока ее глаза не приспосабливаются и из мрака не проступают сперва смутные очертания, а потом лица и тела. Плот полон людей.

Неподалеку слышится плеск, и из волн возле плота наполовину выныривает голова. Наклонившись через край, Кейт хватает человека за ворот и пытается втянуть на борт, но он слишком вымотан, чтобы даже протянуть ей руку. Единственное, что ей удается, это затянуть ворот на его шее и задушить его. В конце концов она разжимает хватку и с усталой печалью смотрит, как он уходит под воду и скрывается из виду. Тонущая "Амфитрита" похожа на живое существо, которое покидает душа. Сначала вниз уходит нос парома и корма высоко поднимается над водой, словно в дерзком, но бессмысленном вызове. Изнутри к иллюминаторам льнут окровавленные лица – лица несчастных, оказавшихся в ловушках кают и машинного отделения и теперь в отчаянии ждущих, когда море поглотит их, а с ними и их ужас.

Когда вода достигает дымовой трубы, Кейт слышит, как бьются окна на мостике. Звон бьющегося стекла пробивается сквозь равномерное гудение штормового сигнала. Уже уходя под воду, тонущее судно выпускает красную ракету, вспышка которой высвечивает картину ужаса и смерти. Море врывается в люки и вентиляционные отверстия, треплет пустые шлюпки, вскипает вокруг шлюпбалок и обломков поручней, жадно завладевая умирающим корпусом. Оно приходит за теми, кто все еще остается на палубе, забирая по паре за раз, как будто не может забрать их всех за один присест. Те, кому везет, успевают задохнуться в дыму до того, как до них добирается вода.

Кейт кажется, что кричит само море.

И с этим криком "Амфитрита" исчезает под водой. На ее месте вспучивается окаймленная пеной водяная гора, на вершину которой, словно символическое жертвоприношение, выносит одинокое тело. Потом водяная гора с тихим ревом опадает, разбегаясь кругами во все стороны, и единственное, что остается над местом гибели парома, – это клочковатое облако дыма и пара.

Кейт устало приваливается к борту плота. Что-то острое впивается в ее бедро. Она откатывается в сторону и вверх и видит, что это защелка навеса. Открывается она легко, и с ее высвобождением над плотом устанавливается тент. При этом автоматически включается освещение, и Кейт наконец может толком рассмотреть спасшихся вместе с нею людей. Всего их двенадцать, все в насквозь мокрой, липнущей к телам одежде. Большинство сидит, обхватив руками голени, уткнув подбородок в колени, уставившись в днище.

Когда зажигается свет, только двое из них смотрят на Кейт, причем один тут же отводит взгляд. С другим, однако, дело обстоит иначе. Мужчина в одних трусах таращится на нее с угрюмой свирепостью. Она удерживает его взгляд, и тут происходит нечто неожиданное.

Он вскакивает на ноги и вскидывает руки вверх и вперед, словно становясь в стойку, но атакует не ее. Босой ногой он наносит удар по лампе, разбивает ее, потом следующую, потом еще одну. Порезы, кровь – всего этого он, похоже, не замечает.

Кейт хватает его за плечо.

– Что ты делаешь?

Уже замахиваясь в направлении следующей лампы, он поворачивается и плюет ей в лицо. Еще одна женщина встает и кричит ему:

– Какого черта ты делаешь?

Человек делает широкий, размашистый жест рукой.

– Этот ужас. Не хочу видеть этот ужас. Не хочу видеть его.

Кейт стирает плевок со щеки, вскакивает на ноги и, бесцеремонно захватив шею мужчины локтем, оттаскивает его назад и шипит ему в ухо:

– Как спасатели найдут нас, если ты расколотишь все лампочки, а?

Он наносит резкий удар локтем назад, целя ей под дых, но она слишком быстра для него. Выпустив его шею, Кейт смещается в сторону, так его удар приходится в пустоту, а сама она, продолжая то же движение с разворотом, оказывается перед ним и бьет его в пах. Хрюкнув, мужчина падает за борт, где поднявшаяся волна мягко уносит его в море.

Кейт опускается на колени, готовая втащить его обратно, но он уже исчез. Она оборачивается и смотрит по сторонам. Никто ничего не говорит. Женщина, которая поддержала ее, пожимает плечами.

– Ну, ребята, – говорит Кейт. – Придвигайтесь поближе друг к другу. Тепло тела – это практически все, что нам осталось. После того, что мы все пережили и преодолели, было бы большой глупостью просто взять и замерзнуть.

Она обходит плот, сбивая людей вместе в тесный кружок, так, чтобы каждый имел соседей с обеих сторон. Некоторые подтягиваются сами, но большинство пребывает в шоке.

Некоторое время люди жмутся друг к другу, но потом кружок распадается. Кто-то отключается, кого-то качка отбрасывает к краю плота. Время от времени на плот набегает большая волна, и всякий раз после того, как она схлынет, Кейт то видит лицо, которого не видела раньше, то не видит того, которое, в чем она уверена, только что видела. Впечатление такое, будто море тасует людей на дрейфующем плоту, как карты, подбрасывая одних и забирая других. Кому-то выпадает жизнь, кому-то смерть.

Женщина на спасательной лестнице и Кейт, с силой пинающая ее ногой по белой руке, женщина, выпускающая трап, падающая в море и исчезающая под водой.

Остальные? Что случилось с остальными?

Алекс спрыгнул вместе с ней, он молод и силен, с ним все будет в порядке.

А как насчет Синклера, маленького, аккуратного человека в сером костюме, который в эти последние несколько лет относился к ней как родной отец? Неужели и его страх парализовал и лишил воли к выживанию, как тех пожилых людей, которые расступались, пропуская Кейт и Алекса?

Нет, пожалуйста, нет. Пусть Синклер выберется!

А этот неприятный малый Джейсон, с маслянистыми губами и дурным запахом изо рта, так и норовивший прикоснуться к ней при каждом удобном случае? Выжил ли он?

Кейт видела в воде множество тел и прекрасно понимает, что ничуть не меньше осталось внутри парома. Исходя из теории вероятности следует предположить, что не всем абердинским любителям удалось спастись. Может быть, лишь немногим.

Не исключено, что ей одной.

Если бы ей предоставили право выбрать – скажем, спасти четверых из них, кого бы она предпочла? Кого бы ей больше всего хотелось увидеть живым?

Синклера, наверняка. Синклера и Алекса. Кого еще?

"Нет. Такие размышления могут завести невесть куда. Прекрати!"

Между тем шторм начинает стихать. Ветер ослабевает, волнение успокаивается, и Кейт понимает, что гибель ей не грозит. Во всяком случае сегодня.

К тому времени, когда над самыми волнами начинает кружить спасательный вертолет, небо меняет цвет с черного на темно-синий. Спасатель-ныряльщик приседает в проеме кабины, а потом солдатиком спрыгивает с высоты нескольких футов в море. Набежавшая волна скрывает его из виду, и в следующий раз он появляется уже на полпути к плоту. Снова волна, а потом этот ангел в сером гидрокостюме уже взбирается на борт.

Вертолет зависает прямо над головой, и тяга его винтов делает поверхность воды плоской. Протянув руку над головой Кейт, спасатель принимает спущенную с вертолета амуницию и надежно закрепляет на Кейт ремни. Он болтается в упряжи, словно кусок мяса, но важно не это, а то, что ее подтягивают наверх, прочь от этого ада.

Крепкие руки подхватывают ее, помогая преодолеть последние несколько футов, и она, с усталым, мокрым хлопком, опускается на пол вертолета. Кто-то набрасывает на ее плечи спасательное термоодеяло, и рядом с ней присаживается на корточки человек в летном комбинезоне. В руках у него блокнот.

– Как вас зовут, красавица?

У него сильный шотландский акцент, а на подбородке топорщится рыжеватая щетина. Надо думать, его, как и многих других, вытащили из постели на рассвете, и побриться у него времени уже не было. Ей хочется обнять его и поблагодарить за спасение, но вместо этого она прокашливается и отвечает:

– Кейт Бошам.

– Где вы?

– Что?

– Где вы? Просто скажите, где вы находитесь.

– Я в вертолете.

– Хорошо. Какой сегодня день?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Пожалуйста, ответьте. Мне нужно знать, не получили ли вы травмы.

– Нет. Со мной все в порядке.

– Какой сегодня день?

Она вздыхает.

– Понедельник, наверное. Утро понедельника.

– И что только что произошло?

– Что вы имеете в виду?

– Что произошло с вами в последние пять минут?

– О боже. Как в начальной школе. Я сидела на плоту, а потом появились вы, ребята, и затащили меня сюда. Вот что произошло, разве нет?

– Спасибо.

Он ставит галочки в четырех колонках в своем блокноте и записывает "А/О X 4" в пятой.

– Что это значит? – спрашивает она.

– Четвертый уровень самосознания и ориентации. Это значит, что вы знаете, кто вы, где вы, какое сейчас время и что произошло.

– А разве это не все знают?

– Нет. Существует градация, от четвертого уровня до нулевого.

– А что значит "нулевой уровень"?

– Примерно то, что вы осознаете факт собственного существования. Ничего больше.

– Если с вами случилось такое, у вас крупные неприятности, верно?

Он улыбается.

– Верно.

– Куда мы направляемся?

– В Абердин.

В дверях вертолета снова появляется подъемная упряжь. Следующего спасенного затаскивают внутрь, и человек с блокнотом задает те же вопросы во второй раз. Кейт забивается в угол, мечтая лишь о том, чтобы все поскорее закончилось.

Слава богу, теперь ответственность взял на себя кто-то другой. Ей больше нет необходимости быть сильной.

Вертолет доставляет их в пустой ангар на берегу гавани Абердина. Он огромный, похож на пещеру, холодный – но Кейт воспринимает его чуть ли не как самое радующее глаз помещение, какое может припомнить. Часы на стене показывают десять минут шестого, и мягкий утренний свет фильтруется сквозь пластины бледного пластика, вставленные в гофрированную железную крышу.

Кейт устраивается на полу, и ей дают миску горячего супа. Она ест маленькими глотками, давая супу возможность постепенно согреть ее. При каждом ее движении термоодеяло издает громкий треск.

Уцелевшие заходят в ангар группами, как гости на вечеринку. При появлении каждой такой группы Кейт поднимает глаза в надежде увидеть Синклера, Алекса, хоть кого-то из своей труппы. Никаких признаков.

Женщина средних лет в джинсах и мокасинах подходит к ней, чтобы уточнить некоторые детали.

– Мы доставим вас в больницу, просто для осмотра, – говорит она. – Извините за то, что это затянулось так надолго, но, думаю, вы поймете, что мы вынуждены были определять приоритеты, а среди спасенных есть те, кому медицинская помощь нужна куда больше, чем вам. Если вы выйдете из двери и повернете налево, то найдете минивэн, который ждет на углу.

Кейт выходит из ангара. Ветер бросает ей в лицо песок, а над головой маячат желтые стрелы портовых кранов, и, как авиалайнеры, накручивают повторяющиеся круги чайки. Земля здесь основательно запятнана птичьим пометом и усеяна поблескивающими зелеными осколками разбитых пивных бутылок.

Кейт тяжело опускается на заднее сиденье минивэна и ждет минут десять, пока салон заполняется. Зашедший водитель окидывает пассажиров взглядом, в котором смешиваются сочувствие и смущение, закрывает дверь и запускает мотор. Он едет мимо нескольких рядов трейлеров, тормозит, пропуская пересекающий его путь автопогрузчик, после чего сворачивает на главную дорогу и едет по территории порта. Гранитные здания вспыхивают блеском, когда лучи восходящего солнца падают на вкрапления полевого шпата.

В королевской лечебнице творится сущее вавилонское столпотворение. При обычных обстоятельствах приемный покой отделений несчастных случаев и катастроф способен вместить человек тридцать, да и то если их как следует утрамбовать. Сегодня народу как минимум в три раза больше, и еще дюжина втискивается в маленькую, примыкающую к приемному покою курилку. Электронное табло с указанием среднего времени ожидания отключено, а по коридорам устремляются пересекающиеся, разноцветные потоки снующих туда-сюда сотрудников. Врачи в зеленом, сестры в бирюзовом, темно-синий для рентгенологов. Одна медсестра задерживается возле Кейт для предварительного осмотра.

– Вам что-нибудь нужно? – спрашивает она.

– Кроме возможности прожить эти последние несколько часов по-другому?

Сестра неуверенно улыбается и снова исчезает в чреве госпиталя.

В приемном покое находится один-единственный таксофон. Женщина рыдает в трубку, и тот, кто находится на другом конце, похоже, мало что понимает. Кейт подходит и забирает у нее телефон.

– С вашей подругой все в порядке, – говорит она в трубку и заканчивает звонок.

Женщина слишком поражена, чтобы возразить.

– Телефон нужен не вам одной, – говорит Кейт, набирая номер "100".

– Оператор, слушаю вас.

– Я бы хотела сделать звонок за счет вызываемого.

Она называет номера своей тети Бронах и телефона, с которого звонит.

– Соединяю.

В трубке слышатся долгие гудки. Кейт представляет себе Бронах, нашаривающую в темноте трубку.

– Четыре два пять девять, – произносит сонным голосом Бронах.

– Служба оператора, вы примете звонок за ваш счет по местной таксе?

– Валяйте, приму.

– Бронах, это я. Так вышло... Господи, Бронах, я...

– Что, Кейт? Что такое? Где ты?

– В королевской лечебнице.

– Спозаранку? Что случилось?

– Паром затонул.

Кейт слышит, как тетушка резко вбирает воздух.

– Господи помилуй!

– Я в порядке. Я хочу сказать – я здесь. Я жива. Как Лео?

– С ним все прекрасно. Я сейчас за тобой приеду.

– Нет. Мне придется пробыть здесь некоторое время. Я позвонила на тот случай, если ты увидела это в новостях.

– О господи, Кейт, бедняжка. Насколько это было серьезно? Вы все выбрались?

– Это было ужасно. Погибших, наверное, не одна сотня. И про всех наших я ничего не знаю.

– Кейт, я просто не знаю, что и сказать.

– Не говори ничего. Особенно Лео. Я приеду как только смогу.

– Но, Кейт...

– Все, я кладу трубку. Телефон нужен многим другим. До встречи.

Кейт кладет трубку и устало опускается на пол, обретая некоторое успокоение в контакте с надежной, твердой почвой.

Она смотрит на часы на стене, потом в пространство, а потом снова на других выживших. Никого из труппы по-прежнему не видно, но кто-то из них должен был спастись. Обязательно.

И тут она вздрагивает, увидев Алекса. Он лежит навзничь в углу, возле автомата по продаже кока-колы, и не моргая смотрит в потолок. Кейт встает и торопливо подходит к нему.

Левая сторона его лица разорвана, царапины и порезы покрыты грязью. Серовато-синий шрам тянется поперек горла, как раз под прямоугольно подстриженной бородкой, еще два безобразных шрама тянутся по внутренней стороне руки.

Он приподнимается и обнимает ее. Она прижимается к нему, стараясь не потревожить раны, но при этом сама морщится от боли. Должно быть, ей досталось больше, чем она думала.

– Я думала, что ты... ты... после того как мы спрыгнули... – бормочет она в короткие волоски его шеи.

– Я тоже.

– А как насчет остальных?

– Синклера, Леннокса и Эммелин я видел. Они в порядке.

"Синклер в порядке". Кейт выдыхает с облегчением.

– Синклер думает, что Джин тоже спаслась, – продолжает Алекс.

– Ты видел, что случилось с Сильвией?

Кейт чувствует, что он кивает.

– Мэтт и Давенпорт?

– Не знаю.

– Кто еще?

Кейт мысленно пересчитывает их – она и Алекс, Синклер, Леннокс, Эммелин, Сильвия, Мэтт и Давенпорт – зная, что пропустила одного. Ей требуется секунда, чтобы вспомнить, и вместе с этим у нее возникает чувство вины из-за того, что одного человека она забыла.

– Джейсон?

– Никакого представления.

– Господи. Пожалуйста, пусть у них все будет в порядке.

– Ты называешь это "в порядке"?

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

Он кивает снова.

– Договоренность насчет обеда остается в силе? – спрашивает он.

Она отстраняется от него так, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Да уж теперь я на попятную не пойду. И не надейся.

В офисе Абердинской компании паромных перевозок царит переполох. Кинетическая энергия сотни сотрудников, изо всех сил старающихся справиться с тем, с чем справиться невозможно, переполняет помещение. Все они знакомы с планами на случай чрезвычайных обстоятельств, все проходили тренинги с консультантами, но в глубине души никто не верил, что такое может произойти на самом деле. Когда это случилось, так ужасно и так внезапно, единственное, что они могут, – держаться вместе. Масштаб трагедии превышает все, что они могли себе представить, – такого не предусматривали самые смелые тренинги.

Некоторые из сотрудников находятся здесь уже три или четыре часа, стараясь сохранять спокойствие и готовность прийти на помощь, на фоне шквального шума: звенящих телефонов, отрывистых криков о цифрах потерь и именах пассажиров и громких, душераздирающих рыданий, сопутствующих несчастью. Хэйли, всего две недели назад устроившаяся на работу по окончании школы, отвечает по трем телефонам одновременно, пытаясь объяснить впавшим в истерику родственникам на конце каждой линии, что она просто не знает, кто спасся, а кто нет, и это все, что она может им сказать. Конечно, она разделяет их беспокойство, но просто не знает, и если они будут орать на нее, это ничего не изменит.

Сейчас шесть тридцать утра понедельника. "Прекрасное" начало новой рабочей недели.

Сэр Николас Лавлок размашистым шагом пересекает уставленный рабочими столами зал, направляясь к своему угловому офису. Он идет целеустремленно и торжественно, почти марширует, и на его лице написана твердая решимость. Он председатель и генеральный директор "Паромных перевозок", но эти титулы слабо отражают его привязанность к компании. В настоящее время он управляет империей, в которую входят "Абердин ивнинг телеграф", универмаги, лужайки для игры в гольф, аукционный дом, подрядные риэлтерские фирмы и платные парковки у аэропорта. Экономика города пропитана нефтью, и все его предприятия процветают, но сердце закаленного бизнесом магната отдано "Паромным перевозкам", где он начал свою деятельность тридцать лет тому назад. Когда дело касается перевозок, Лавлок превращается в ревнивого любовника, не способного забыть свою первую страсть.

Одна из его помощниц по маркетингу кладет трубку и, когда Лавлок проходит мимо ее письменного стола, пускается в слезы. Он кладет руку ей на плечо, и она, прижавшись щекой к его запястью, задыхаясь и всхлипывая, выплескивает слова:

– Это такой ужас, такой ужас! Все эти люди в отчаянии. Они сходят с ума от страха за близких, а мы ничего не можем им сказать. Ничего!

– Вы все делаете правильно. Вы молодец, Сара.

Персонал знает, какую боль испытывает сейчас Лавлок. Они знают, как относится он к компании – в иные моменты председатель предпочитает видеть ее большой семьей, а себя мудрым, заботливым патриархом. И действительно, в "Паромных перевозках" по-настоящему ценят сотрудников, но зато если кто-то увольняется, Лавлок никогда не приходит на отвальную, ибо рассматривает уход как предательство. Разумеется, он понимает, что без этого не обойтись, ведь ему нужны именно энергичные, амбициозные люди, а такие не упустят выгодную возможность, но понимать одно, а одобрять – совсем другое.

Он сжимает плечо Сары и отходит, направляясь к своему кабинету.

Конечно, ему придется сделать заявление для прессы. Он знает, насколько велика роль СМИ в такой ситуации, сколько можно выиграть или проиграть только за счет имиджа, который ему удастся придать себе, вне зависимости от того, что на самом деле будет сказано. И он знает, что прекрасно справится с этим: люди увидят потрясенного горем успешного предпринимателя, который в этот трагический час явит себя не только отменным бизнесменом, но и прекрасным человеком.

Прочувствованность и серьезность. Потрясение в сочетании с самообладанием. Человечность, привлекающая сердца, и безупречный профессионализм, внушающий спокойствие.

Патриций. Так называют его журналисты, когда не могут придумать ничего оригинального. Патриций, ибо он высок, худощав и в его облике есть что-то хищное. Вообще-то его внешность – мечта карикатуриста, постольку в столь выразительном лице многое просто напрашивается на шарж – экстравагантная шапка седеющих волос, глубокие борозды на лбу и щеках, выдающийся, словно расщепляющий лицо нос.

Завидев шефа, его личный секретарь, Мария Рудольф, поднимает глаза от компьютера.

– Камерон там?

– Только что прибыл.

– Хорошо. Чтобы нам никто не мешал. Никаких исключений, ни для кого.

Он заходит в свой кабинет и закрывает за собой дверь, отрезая себя от гомона общего помещения.

У дальнего окна, за столом, сидит Камерон Шиллинглоу, издатель "Абердин ивнинг телеграф". Рубашка на его животе расходится между нижними пуговицами, кончики большого и указательного пальцев порыжели от никотина.

На Лавлоке костюм в тонкую полоску и розовая сорочка с белым воротничком – он выглядит так, словно сошел со страниц светской хроники. Выдвинув стул, Лавлок садится и смотрит в окно, в направлении гавани. Один из спасательных вертолетов, с вяло, на малой скорости вращающимися пропеллерами, сидит на гудронированном шоссе возле ангара. На глазах Лавлока к вертолету подбегает человек в оранжевом комбинезоне. Он забирается в кабину, вращение винтов ускоряется, и аппарат, покачиваясь, начинает подниматься.

Шиллинглоу что-то говорит.

– Вот пассажирская декларация, присланная факсом из Норвегии.

Он указывает на лежащие на столе фотокопированные страницы. Лавлок быстро пролистывает их. Здесь полный перечень тех, кто находился на борту "Амфитриты". Но ни о спасшихся, ни о погибших никаких сведений нет.

Шиллинглоу прокашливается.

– Естественно, мы приготовились. Посвятим этой истории целый раздел. Дополнительный выпуск, может быть два. Печатники будут работать до семи тридцати, так что материал выйдет на два с половиной часа позднее, чем обычно.

– Хорошо.

Лавлок кладет декларацию обратно на стол.

– Сейчас нам необходимо определиться с тем, что мы собираемся сказать.

Два года тому назад, когда Лавлок только-только купил "Абердин ивнинг телеграф", после каждого подобного заявления следовали долгие, ожесточенные споры. Шиллинглоу, журналист старой школы, человек, прошедший все ступени журналистской карьеры, от помощника репортера до главного редактора, помнит времена металлических печатных форм и засилья профсоюзов, хоть и считает себя человеком, идущим в ногу со временем, не может отделаться от нескольких, глубоко укоренившихся убеждений. Например того, что владелец издания должен им владеть, а издатель издавать.

Однако очевидно, что Шиллинглоу отстает от жизни, и его огни, если можно так выразиться, медленно гаснут. Лавлок с самого начала дал ясно понять, что, когда ему нужен тот или иной материал, дело Шиллинглоу обеспечить публикацию. Деятельность Лавлока и принадлежащие ему компании надлежит восхвалять, а конкурентов, напротив, выставлять с наихудшей стороны. Если такой подход Шиллинглоу не устраивает, ему только и нужно, что заявить об этом открыто. Кого-кого, а нового главного редактора Лавлок найдет без труда.

Шиллинглоу такой подход не понравился и не нравится до сих пор, но он долго и старательно карабкался к своей нынешней должности и в своей принципиальности не заходит так далеко, чтобы пожертвовать всем, чего добился упорным трудом. Кроме того, это происходит не так уж часто. По большей части Лавлок предоставляет ему полную свободу. Лишь когда возникает необходимость, он вытаскивает редактора и чуть ли не диктует ему текст. Как сейчас.

Ясно, что трагедия "Амфитриты" станет главной темой во всех национальных изданиях, в телевизионном эфире и на радио. С этим ничего не поделаешь, повлиять на неподконтрольные ему СМИ Лавлок не может, но он понимает, какое значение имеет максимально благоприятное освещение случившегося в местной печати. И не только потому, что с позицией местной прессы наверняка захотят познакомиться многие влиятельные особы. В конце концов, по прошествии дней, может быть недель, когда шумиха уляжется и иногородние репортеры разъедутся по домам, "Абердин ивнинг телеграф" должна будет по-прежнему обслуживать свой избирательный округ.

– Необходимо, – говорит Лавлок, – чтобы так или иначе были освещены четыре позиции. – Он вручает редактору рекламную листовку компании, на которой наскоро набросал заголовки. – Показатели безопасности, забота и сострадание, моя личная биография и юридический статус компании.

Именно так, в этой последовательности. Прежде всего – безопасность. В этом смысле наши показатели исключительны. Мы работаем тридцать лет, и за все время это первый несчастный случай на наших линиях. Единственный! Показатели таковы, что любая авиакомпания рада бы удушить нас от зависти, и наши конкуренты из других судоходных компаний тоже. У нас лучшая в Шотландии ремонтная команда, а капитан "Амфитриты" Эдвард Саттон был вторым по опыту и стажу среди наших судоводителей. Всего два месяца назад он прошел обязательный двухгодичный тест на тренажерах и выдержал испытание с блестящим результатом. И уж само собой, "Амфитрита" была оснащена в полном соответствии со всеми национальными и международными инструкциями. Вот, они у меня все здесь. Правила пассажирских перевозок, грузовых, все соблюдалось неукоснительно. Ни одна проверка не выявила никаких нарушений.

– Иными словами, это не наша вина. Вы хотите, чтобы я настаивал на этом?

– Именно. Вините погодные условия, божественное правосудие, хоть милашку принца Чарльза. Кого и что угодно, только не нас.

– А производителей?

Лавлок позволяет себе легкую улыбку.

– Вы меня опередили. "Амфитрита" была построена немецкой фирмой под названием "Кремер – Штайнбах". Как раз сейчас двое сотрудников по моему поручению тралят мелкой сетью всю историю кораблекрушений, чтобы выяснить, к скольким и каким инцидентам были причастны их суда. Мы предоставим вам эту информацию как можно скорее.

– А если ее не окажется?

– Тогда нам придется прибегнуть к намекам и инсинуациям. У вас хорошие юристы. Они подскажут, как далеко можно зайти в этом направлении, чтобы все сошло нам с рук.

– Догадываюсь.

– Хорошо. Далее: забота и сострадание. Само собой, "Паромные перевозки" ответят на любые вопросы и предоставят помощь консультантов-психологов всем, кто этого пожелает. Спасшимся пассажирам, их близким, участникам спасательной операции – всем. К нам приедут консультанты из Эдинбурга и Глазго, и они пробудут здесь столько, сколько потребуется. Директора компании уже сегодня отправятся в больницу, к уцелевшим. Кроме того, они побывают и на похоронах. И каждый их шаг должен быть расписан наилучшим образом. Все должны знать, что мы заботливая, сострадательная компания, делающая все возможное, чтобы облегчить людям боль.

– Ага, только у меня проблемы со штатом. Мои люди уже валятся с ног.

– Когда и куда направить репортеров, мы вам сообщим. А где вы их возьмете, это уже ваша забота.

Шиллинглоу кивает.

– Следующий пункт – моя биография. Где, как вы ее пропихнете, дело ваше, хоть некролог печатайте, но людям необходимо напомнить о моем жизненном пути. О том, как я начинал это дело практически с нуля, с одной-единственной калоши, курсировавшей меду Дувром и Гавром, как влезал в долги, набирал кредиты, чтобы создать флот из самых надежных, самых современных паромов. Как разрабатывал новые маршруты, проводил энергичную маркетинговую политику. Короче говоря, не побоялся пойти на риск и выиграл. Напомните, что цены при мне снизились настолько, что для многих и многих перестало быть проблемой сплавать на континент не только на недельку-другую, но и на денек. К концу восьмидесятых моя компания стала ведущей в стране фирмой своего профиля, а в 1986-м и 1988 годах меня дважды объявляли предпринимателем года. Объявили бы и в 1987-м, но тут приключилась эта история в Зеебрюгге[3], и вся отрасль оказалась в заднице. Не забудьте написать о том, как я трижды за пять лет отбил попытки сместить меня и поглотить фирму. Ну и уж конечно, побольше всей этой хрени насчет филантропии.

– А не боитесь, что в нынешней ситуации такая похвальба может выйти вам боком?

– Чушь собачья. Я боец. Это то, что хочет видеть публика. И пусть знают, что я не ассоциирую себя с неудачниками.

– Две недели тому назад вы выступили с предупреждением насчет прибылей. Люди это запомнили.

– Может быть. Но вот напоминать им об этом не обязательно.

– Но это...

– Я же сказал, об этом не упоминать.

Кейт сидит на полу своей спальни, совершенно обнаженная.

Она отдает себе должное в том смысле, что для тридцати пяти лет тело ее выглядит совсем неплохо. Грудь еще далеко не обвисла, ягодицы тоже, да и лишнего жирка на бедрах и животе совсем немного. Для нее очевидно, что для недопущения целлюлита нервная энергия важнее, чем упражнения, но не забывает и о них, постоянно напоминая себе, что цель оправдывает средства. В целом Кейт довольна своим телом. Единственное, что бы ей хотелось изменить, – это уменьшить размер ноги.

Тело ее блестит от пота. Снаружи тепло, и прогноз на завтра обещает дальнейшее потепление, но Кейт не ждет милостей от природы. Центральное отопление включено на полную мощность, и два портативных обогревателя обдувают обжигающе жарким воздухом ее голую кожу.

Она потеет, потому что хочет очистить организм от ужаса, как от физической субстанции. Она хочет прогнать воспоминания об "Амфитрите" через поры, почувствовать, как они пощипывают кожу на ее руках, ногах и груди, перед тем как испариться в тяжелый воздух. Очиститься от того, что произошло, и уже чистой начать сегодня жизнь заново, во второй раз. Поэтому она сидит и позволяет поту – соленому, как морская вода, – сбегать ручейками по ее телу.

Правда, ей все равно зябко. Врач после беглого осмотра заявил, что от гипотермии она не травмирована, а только испытала переохлаждение, после чего отпустил домой, посоветовав держать себя в тепле. Уже уходя, Кейт увидела Джейсона, основательно помятого, но, во всяком случае, живого. Таким образом, семеро из десяти членов труппы спаслись, а одна – Сильвия, – несомненно, погибла. А вот судьба Мэтта и Давенпорта оставалась невыясненной. Кейт очень жаль Сильвию, но она почему-то чувствует, что до тех пор, пока не установлено точно, кто еще спасся, оплакивать погибшую было бы неуместно.

Из лечебницы Кейт прямиком отправилась к Бронах, где долгое время только и делала, что обнимала то тетушку, то сына. Все это происходило в молчании. Одно из качеств, особо ценимых Кейт в родственнице, заключалось как раз в этом. Тетушка прекрасно знала, что, когда племяннице потребуется выговориться, она заговорит сама, и не цеплялась к ней с миллионом вопросов, что, будь он там, непременно сделал бы Дэвид. Ну а Лео, тот вовсе не знает о несчастье с паромом и просто радуется возращению мамы после двухнедельного отсутствия. Правда, целуя ее, он все же замечает, что нынче от нее как-то чудно пахнет. Еще бы не пахло, после того как ей довелось столько времени отмокать в Северном море.

Она оставила Лео с Бронах, потому что хочет побыть наедине с собой и всем произошедшим.

Единственный, кому она позвонила, это Синклер. Она оставила для него простое короткое сообщение, а потом отключила телефон в своей спальне. Она слышит, как в квартире звонят другие параллельные телефоны и собственный голос, когда автоответчик предлагает оставить сообщение. Говорить сейчас ей не хочется ни с кем. А единственное, чего хочется, – побыть одной, чтобы изгнать терзающих сознание демонов.

Она подносит правую руку к лицу и лижет гладкую кожу с внутренней стороны запястья, гадая, может ли ощутить вкус борьбы за выживание. Ощущается прежде всего вкус алкоголя: вместе с потом выходит похмелье, а там, глядишь, выделится и что-нибудь еще. Теплый переизбыток страха или холодный призвук плавающих трупов.

Но вкуса всего этого она не ощущает.

Вчера в это самое время, до того как паром покинул Берген и направился в длинный путь обратно в Абердин, Кейт знала, кто она и что делает со своей жизнью. Она знала, во что верит и каковы ее принципы. Все ее существование поддерживалось аккуратным решетчатым каркасом, бывшим когда-то феноменально прочным и тревожно хрупким. Почти как само человеческое тело.

А потом Северное море раздробило эту решетку на тысячу крохотных кусочков и швырнуло в волны, как ту женщину на трапе.

Кейт никогда не предполагала, что с ней может произойти что-то подобное. Несчастья, катастрофы – это случается с другими. Конечно, Бог свидетель, за время службы в полиции на ее долю выпало немало испытаний, но ей всегда удавалось с этим справляться. Даже тогда, когда часы судьбы, казалось, отсчитывали ее последние мгновения, она ухитрялась найти выход из самого запутанного лабиринта. Но вот теперь мысленные карты, по которым Кейт прокладывала свои маршруты, оказались разорванными в клочья, и ей нужно чертить новые, начиная с нуля.

В настоящий момент единственная точка отсчета для Кейт – "Амфитрита". Это единственное в ее жизни, что ощущается реальным. Более реальным, чем сработанное в Бангладеш покрывало на кровати и фотографии на стене. Более реальным, чем ее работа в полиции округа Грампиан. И в настоящий момент, хотя это даже трудно себе представить, более реальным, чем Лео.

Это ее жизнь. Куда бы она ни повернулась, "Амфитрита" повсюду – огромная, обволакивающая, ощутимая, но непостижимая. И эта непостижимость выводит Кейт из себя.

Кейт утратила свое прошлое и не представляет себе будущего. Сохранился лишь один обрывок утраченного – понимание того, что она не сможет выползти из-под этой тени и возобновить свою жизнь, пока не разберется с тем, что произошло на "Амфитрите".

Это всего лишь ванна. В своей жизни она принимала ванну тысячи раз. Ванна не может никому повредить.

В ее мозгу схлестнулись логика и эмоции. Ее одолевает страх погружения, страх, о существовании которого Кейт даже не подозревала, пока не вошла в ванную комнату и ужас перед перспективой оказаться в воде не скрутил узлом ее желудок.

Она тянется к крану с горячей водой и медленно поворачивает его. Кран булькает и выпускает тонкую струйку. Костяшки ее пальцев белеют от напряжения.

Струйка. Это все. Тонкая, деликатная струйка. С этим она может справиться. Но если повернуть кран еще, вода хлынет оттуда бурлящим, яростным потоком.

Кран кашляет, и Кейт отскакивает. Он кашляет снова, и струйка возобновляется. Ее сердце едва не выскакивает из груди.

У Кейт уходит десять минут, чтобы наполнить ванну наполовину, и еще пять, пока поверхность не становится идеально неподвижной. Эмаль окрашивает воду в зеленый цвет.

Пар вьется над поверхностью ленивыми спиральками.

Кейт ежится. Холод по-прежнему с ней. Даже внутри нее. Словно микроволна наоборот – не согревающая, а морозящая весь организм, изнутри наружу.

Она смотрит на себя в зеркале. Аккуратный нос, большой рот, карие глаза, форма лица ближе к квадратной. На подбородке ямочка.

Ее брови экстравагантными дугами опускаются к крыльям носа, волосы, ниспадая по обе стороны, обрамляют лицо. Отбросив со лба свалявшуюся прядь, она открывает взору рубец, под самой линией волос. Еще один рубец остался у нее на правой щеке, а на животе багровеет треугольник шрамов. Кейт пытается поднять ногу, но ступня почему-то становится невероятно тяжелой.

Абсурд – голая женщина в собственной ванной комнате, замерзающая в облаках пара и прикованная к месту страхом.

Осторожно, старясь не поскользнуться, Кейт берется за край ванны и медленно перекидывает через него ногу, недоверчиво наблюдая за затаившейся, коварной и злобной (в этом она уверена) поверхностью.

Кончик ее большого пальца касается воды, тревожа поверхностное натяжение.

Нет, это ей не под силу. Она не может заставить себя погрузиться в воду. Даже окунуть палец!

"Не будь дурой! – мысленно твердит себе Кейт. – Это всего лишь ванна!"

Ей вспоминаются дни, проведенные в Бергене. Ночные посиделки в барах, размещенных в бревенчатых постройках двенадцатого века, посещение музея проказы с его ужасными экспонатами, блуждания по улочкам, дома на которых окрашены в фантастические сочетания горчичного и индиго, охры и розовато-оранжевого. Вспоминается Синклер, сущий вихрь энергии, на репетициях заставляющий их без конца повторять одну и ту же сцену, добиваясь желаемого результата, и то, как они каждый вечер аплодисментами вызывают его на сцену. Они понимают, что он требует от них того, чего они сами желают от себя добиться. Понимают, что именно он, со своей преданностью делу, помогает некоторым из них открывать в себе нечто такое, о чем они даже не подозревали. Взять хотя бы Алекса, в ходе представления трансформирующегося из бесшабашного весельчака-моряка в одержимого безумца. Когда они начали репетировать, у него ничего не получалось, но к премьере он мог бы дать фору Ганнибалу Лектору.

Вспоминаются Мэтт и Алекс, дерущиеся на сцене, среди стоивших Давенпорту таких трудов декораций. Мэтт, о котором так ничего и не известно, и Алекс, на последней вечеринке целующий ее в губы. Ей очень хотелось раздвинуть его губы своим языком и ответить на поцелуй, но вокруг крутилась вся труппа, а она еще не напилась настолько, чтобы на это наплевать.

Кейт опускает в ванну ладони и плещет на себя воду. Под мышки, на грудь, между ногами – как будто омовение самых интимных мест скомпенсирует ее неспособность нормально лечь в воду. Плещет и размазывает воду, пробуждая в себе злость и надеясь, что, разозлившись как следует, плюхнется-таки в ванну. Это злость на страх. Злость, родившаяся из страха.

Но увы, от этого страха опускаются руки. Она сегодня не умерла, но и лечь в ванну сегодня она не сможет.

Внезапным раздраженным движением Кейт выдергивает цепочку с затычкой из сливного отверстия. Вода начинает вытекать, на поверхности образуется водоворот, и ей чудится, будто в эту воронку затягиваются человеческие тела.

Запись последних радиопереговоров "Амфитриты" доставляется в офис "Паромных перевозок". Лавлок запирается в своем кабинете и в одиночестве прослушивает ее, улавливая водоворот отчаяния за спокойным голосом связистки, сообщающей миру, что ее корабль идет ко дну. Запись не отредактирована, долгие интервалы заполняются лишь треском статики.

Начинается она с долгой электронной трели – сигнала тревоги, – подающегося попеременно на частотах 2200 и 1300 герц. Потом на частоте 2182 килогерца, на международном морском спасательном канале, звучит голос.

– СОС! СОС! СОС! Это "Амфитрита", "Амфитрита", "Амфитрита. "Амфитрита", 58 и 36 десятых градуса севера, 00 и 54 десятых градуса востока. У нас сильный крен на правый борт, мы тонем. Требуется немедленная помощь. Будем периодически запускать сигнальные ракеты. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Питерхэд", "Питерхэд", "Пи-терхэд". СОС принят. Конец связи.

– "Амфитрита", это "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер", "Гарвич вентурер". СОС принят. Следуем полным ходом. Время прохода оценивается в тридцать четыре минуты. Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Двигатели остановились. Крен на правый борт усиливается. Спасательные шлюпки спущены. Нужен воздух и спасатели как можно скорее. Конец связи.

– Всем кораблям. Это Береговая служба. "Питерхэд", "Питерхэд", "Питерхэд", "Гарвич вентурер" готов принять на себя ответственность за проведение спасательной операции. Если потребуется, будет координировать эвакуацию. Вертолеты уже вылетели к месту крушения; два вертолета "Суперпума", один "Боинг-Кавасаки", один "Агуста-Белл 412", один "Си Кинг". Конец связи.

– СОС! Это "Амфитрита". Плохо. Действительно плохо. Это...

Молчание.

Поиск уцелевших продолжается до наступления ночи, но надежда спасти еще кого-нибудь тает вместе с дневным светом.

Все находящиеся поблизости суда, приняв сигнал "Амфитриты", прибывают в район бедствия и ложатся в дрейф. Капитаны командуют: "Стоп машина!", чтобы вращающиеся винты не затащили под воду и не изрубили в куски спасательные плоты или тела в спасательных жилетах.

Корабли в облаках дыма покачиваются на волнах под вой кружащих летательных аппаратов. Вертолеты и легкие гидропланы из Шотландии, Норвегии и Северной Дании, словно гигантские насекомые, слетаются к месту катастрофы, ненадолго снижаются или садятся, чтобы подобрать уцелевших, и переправляют их в ближайшее безопасное место. Не получивших серьезных повреждений высаживают на спасательные суда, а тех, чье состояние внушает опасение, доставляют прямо в Абердин. Аварийные частоты перегружены, никакой системы мониторинга нет, так что летчики и спасатели работают вглухую, без наводки по радио. И делают это великолепно.

Спасатели приседают в дверцах вертолетов, ожидая сигнала "десять на десять", означающего, что они пролетают в десяти футах над водой при скорости в десять узлов. Потом они, защищенные от холода гидрокостюмами, солдатиком ныряют в воду, вынырнув, продувают дыхательные трубки и плывут к спасательным плотам. Шторм стих, но море еще не успокоилось, и волны швыряют пловцов то вверх, то вниз. Порой им приходится подныривать под пенящиеся белые гребни. Выбравшись на плот, спасатель первым делом срезает тент, чтобы его товарищи видели – этот плот уже проверен и им не стоит тратить на него время.

"Гарвич вентурер", первое прибывшее к месту трагедии судно, спускает на воду собственный спасательный плот с тремя добровольцами на борту, которые начинают подбирать уцелевших. Вскоре плот переполняется, а люди плывут к нему со всех сторон. Моряки говорят, что только поднимут спасенных на борт и тут же вернутся, чтобы забрать остальных, но им не верят. Люди цепляются и карабкаются на плот, хотя там уже нет места. Спасателям не остается ничего другого, как скомандовать палубной команде: "Подъем", и лебедка начинает поднимать перегруженный надувной плот. Днище его под совокупной тяжестью людей и воды прогибается, выпирает, а потом, не выдержав, лопается. Пятеро находившихся на плоту падают в море, около дюжины успевают вцепиться в борта и теперь болтаются, зависнув между палубой и морем. Между жизнью и смертью.

Джеймс Гертфорд, капитан "Гарвича", одним взглядом оценив ситуацию, приказывает снова опустить плот. Находящиеся на нем люди вопят от ужаса, капитан орет им, чтобы они заткнулись. Команда смотрит на него в нерешительности, но, по движению его головы, стравливает троса, и несчастные снова оказываются в воде. Затем Гертфорд велит надуть эвакуационный спускной желоб. Хобот из желтого пластика разворачивается к поверхности моря. Двое членов команды спускаются вниз и одного за другим доставляют уцелевших к желобу, по которому те карабкаются наверх, на борт, где им уже ничто не грозит. Когда становится ясно, что надувной хобот никуда не денется и места на палубе хватит всем, ожесточенная борьба за то, чтобы стать первым в очереди, прекращается.

Со статистикой человеческих жертв полная неразбериха. Количество лиц, занесенных в бортовые журналы вертолетов, не совпадает с количеством зарегистрированных на берегу. Никто не может вспомнить, кто и когда был спасен или скольких они подняли из моря. Списки с именами потеряны, переданы не тем людям, забыты. Пассажиры поделены на три категории: спасшиеся, погибшие, пропавшие без вести. Поначалу категория "пропавших" является самой многочисленной, но с ходом спасательных работ и наведением хоть некоторого подобия порядка неуклонно сокращается. Все больше пассажиров вычеркиваются из этих списков, кто в связи со спасением, а кто и со смертью.

К тому времени, когда с наступлением темноты поиски прекращаются, спасенными из восьмисот восьмидесяти одного пассажира значатся пятьсот двадцать девять. Из оставшихся трехсот пятидесяти двух для ста пятидесяти восьми установлен факт смерти, и пропавшими без вести продолжают числиться сто девяносто четыре человека. Надежда на то, что кого-то еще найдут живым, еще теплится, но она очень слаба. Ясно, что большинство из них погребены в чреве "Амфитриты", да и остальные наверняка утонули. Спасатели сделали все возможное, но масштаб катастрофы был слишком велик, а Северное море не то место, где спасательные работы могут затягиваться надолго. Кораблекрушение – это не землетрясение, когда люди могут по нескольку дней дожидаться спасения под завалами. Давенпорт Лейверс и Мэтт Келлман числятся среди пропавших без вести.

Вернувшись на свои базы, пилоты вертолетов устало опускаются на обшарпанные стулья и тупо смотрят в пространство. Те, у кого еще остались на это силы, плачут. Все они суровые, закаленные, привыкшие к смерти люди, но сам масштаб бедствия делает невозможным от этого отмахнуться.

В королевской лечебнице Абердина приступает к дежурству новая смена. Предыдущая, работавшая без продыху до рассвета, вымотана до предела. Палаты забиты стонущими ранеными, что делает больницу похожей на военно-полевой госпиталь. Сломанные руки и ноги, раны на голове и переохлаждения – вот список самых типичных повреждений. В коридорах толкутся родственники пострадавших и репортеры.

Лавлок весь день на ногах, снует между госпиталями, редакционными отделами новостей, пресс-конференциями и собственным кабинетом. Завтра ему предстоит встреча с правительственным инспектором. Большинство служащих ушли домой, но некоторые остались, чтобы продолжить расследование. Шеф по очереди обходит каждого и благодарит за помощь. Они смотрят на него тусклыми, утомленными глазами.

За Абердинской гаванью Северное море возвращается к привычному нескончаемому ритму приливов и отливов. Ветер стих, и мурлычущие волны мягко плещутся над тем местом, где затонула "Амфитрита". Море снова демонстрирует обманчивое миролюбие. Трудно поверить, что его коварное alter ego только что поглотило триста пятьдесят две человеческие жизни.

Синклер единственный человек, которого Кейт хочет видеть.

Он заходит к ней ближе к вечеру, и они долго стоят молча, обнявшись. Им всегда нравилось помолчать вместе, и сейчас это на пользу и ей, и ему. Никто из них не испытывает особого желания говорить о пережитом. Хочется просто побыть с человеком, тоже прошедшим через весь этот ужас, а стало быть, способным понять всю боль и страдания.

Синклер заваривает крепкий чай и щедро разбавляет его бренди. Кейт наблюдает за тем, как он деловито хозяйничает у нее на кухне: чайные пакетики, молоко и сахар Синклер находит с такой легкостью, будто находится у себя дома. Даже в столь заурядной, повседневной обстановке бросается в глаза его неуемная энергия, проявляющаяся в каждом движении, даже в том, как он наливает алкоголь в чашки.

Они сидят молча, поскольку и без слов прекрасно понимают друг друга. Все время, пока они знакомы, то есть с тех пор как Кейт, перебравшись пять лет назад в Абердин, пришла в труппу, и он, и она оставались в основном одинокими. Отношения Кейт с Дэвидом, отцом Лео, прекратились еще в ту пору, когда Лео ворочался в ее животе, а Синклер и вовсе никогда не был женат. Кейт живет с сыном, Синклер один.

Отношения между ними таковы, к каким часто стремятся, но какие очень редко бывают между мужчиной и женщиной: это искренняя привязанность, без налета похоти. Кейт радуется возможности дружить с мужчиной, который не помышляет о том, чтоб ее трахнуть, а Синклеру, не имеющему детей, нужен кто-то, принимающий его заботу и отеческие советы. Проще говоря, они словно отец и дочь, что очень важно для обоих, поскольку у Кейт нет отца, а у Синклера дочери.

Бронах живет на северной стороне гавани в маленьком коттедже, на территории бывшего рыбачьего поселка Футди. Кейт любит этот район, поскольку он восхитительно неупорядочен, и в теплые дни старушки, сидя на лавочках перед своими коттеджами, на деревенский лад глазеют на прохожих и вовсю о них сплетничают.

Центр города менее чем в полумиле отсюда, но с равным успехом мог бы находиться в другой галактике.

Кейт звонит в колокольчик. Обычно у нее есть комплект ключей, но она пока отдала их Бронах, для делающих кое-какой ремонт строителей.

Зуммер интеркома сообщает, что дверь открыта. Кейт входит, и к ее ногам с сопением бросаются Водка и Тоник, два тетушкиных пекинеса. Кейт наклоняется и треплет собачек по спинам.

– Давай сюда! – кричит Бронах сверху.

Кейт оглядывается по сторонам, чтобы протиснуться мимо стремянки и банок с красками, и устало, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, поднимается по лестнице. Собачонки следуют за ней по пятам.

Бронах и Лео находятся в гостиной. Лео смотрит мультики по телевизору, а Бронах наносит мазки на акварель на своем мольберте. Рядом, на шатком столике, опасно балансирует баночка "Фостерса" – Бронах хотя и ирландка, но "Гиннес" она на дух не переносит. Вокруг большой клетки у ног тетушки вразвалочку разгуливают два волнистых попугайчика. Один из них слеп, и другой водит его по кругу. В саду, в беседке, есть и другие попугайчики – по мнению Кейт, штук примерно триста.

Атмосфера в доме, как обычно, царит аховая – невероятная смесь запахов птичьего корма, псины, ментоловых сигарет и всего того, что Бронах готовила в последние два дня. Повар из нее никудышный, не говоря уж о том, что ее кулинарные экзерсисы попросту опасны, а кухонное окно, насколько помнится Кейт, всегда плотно закрыто. Не удивительно, что амбре распространяется по всему дому.

На Бронах пурпурная юбка-клеш и черная блуза художника, наряд, который, как известно Кейт, является одним из наименее экстравагантных в тетушкином гардеробе. Ее подкрашенные хной, подернутые сединой волосы зачесаны вверх и назад, в стиле Маргарет Тэтчер. Левая рука Бронах, от локтя до запястья, вся в серебряных браслетах, а кожа ее правой руки покрыта пятнами – результат многолетней приверженности к пиву.

Несмотря на всю эксцентричность этой особы, Кейт любит тетушку и вовсе не хочет, чтобы та меняла свои привычки.

Лео поднимает глаза, видит входящую Кейт и, вскочив с дивана, бежит к ней. Она подхватывает его на руки и прижимает его личико к своему.

– Теперь от тебя пахнет лучше, – говорит мальчик.

Она целует его, он льнет к ней, обхватив ручонками шею. С ним на руках Кейт направляется к Бронах.

– Чувствуешь себя лучше?

Голос у Бронах низкий и хрипловатый, а когда они целуются, Кейт чувствует сильный запах пива.

– Немного.

– Должно быть, помогла горячая ванна.

– Хм-м. Я вижу, ремонтники все еще здесь.

– Когда это ремонт заканчивался в срок?

Кейт обращает внимание на то, что выражение лица у тетушки какое-то странное.

– Что-то неладно? – спрашивает она.

– Кейт, – натянуто отзывается Бронах, – тебе нужно кое-что узнать.

Все еще не сводя глаз с тетушки, Кейт наклоняется и тихонько ставит Лео на пол.

– Что?

– Для тебя это, наверное, будет в известном смысле потрясением. Бог свидетель, ты и так хлебнула более чем достаточно, но...

– Тетушка Би, не тяни. Выкладывай.

Бронах прикладывается к баночке "Фостерса". Она мнется, что совершенно на нее не похоже.

– Дело в твоем отце. Ему поручили расследование по парому.

Кейт слышит, как воздух со свистом вырывается из ее легких. Неожиданно она снова ощущает сильную слабость.

Она наклоняется к Лео, но он уже снова залез на диван и смотрит свои мультики. Кейт решает оставить его в покое.

– Он... он занимается расследованием?

– Угу.

– Почему? Как?

– Он возглавляет контору, которая занимается такими вещами. Бюро расследований кораблекрушений, или как там его, то, что в Саутгемптоне. Сама ведь знаешь.

– Я знала только, что он работал в этой организации. А ты говоришь – возглавляет.

– Ага, уже три года. Последние три года. Занял эту должность после смерти прежнего босса.

Вот так, Фрэнк уже три года возглавляет Бюро расследований морских происшествий. Но Кейт не видела его четыре года. Четыре года, с тех пор как Энджи, ее мать – его жена, – умерла. На похоронах отец и дочь разговаривали, но тот разговор был полон горечи и взаимных обвинений. А за шестнадцать лет до того Кейт, тогда девочка-подросток, ежилась от страха наверху лестницы, тогда как внизу между ее отцом и матерью происходил страшный скандал. Наутро она узнала, что отец нашел другую женщину и уходит.

С того момента Кейт повела себя так, будто у нее вообще никогда не было отца. Она убрала его фотографии со своей прикроватной тумбочки и порвала их в клочья. Открытки и подарки, которые он посылал ей на день рождения и на Рождество, она выбрасывала в мусорное ведро неоткрытыми. А вот Бронах, оказавшаяся в непростом положении, поскольку являлась сестрой Фрэнка, сумела поддержать и племянницу, и ее мать. Немало вечеров провела она с Энджи и Кейт, за выпивкой и доверительными беседами.

Бронах никогда не притворялась, будто так же глубоко обманута в лучших чувствах, как и они, и не скрывала от них, что видится с братом, хотя о нем заговаривала только тогда, когда они спрашивали. Когда Энджи умерла, именно Бронах пришла в квартиру Кейт с полной сумкой звякающих бутылок и абсолютной готовностью стать жилеткой, в которую можно выплакаться. Бронах же поддержала Кейт после рождения Лео, Бронах, а не Дэвид. Тот спустя несколько недель после появления на свет сына смылся в Сиэтл.

– Ты думаешь, мне придется с ним встретиться?

Он. С ним. Никогда "отец", никогда "Фрэнк".

– Не сомневаюсь, они захотят опросить уцелевших.

– Он не знает, что я была на пароме.

– Не знает, так узнает, и достаточно скоро. Они получат списки пассажиров.

– Не стану я с ним встречаться. Пусть поручат это кому-нибудь другому.

Бронах бросает взгляд на Лео.

– Все не так просто.

– Почему?

– Они собираются открыть временный офис в Майклхаусе[4].

Кейт изумленно моргает.

– Но это прямо через дорогу от школы Лео.

Безумие – это цена, которую он платит за убийство. Само небо сделало его безумным. Они приходят к нему снова и снова, его настигает топот их ног. Их черные плащи подобны ловчим сетям. Его уши наполняются их тяжким дыханием. И исчезают они только вместе с кровью, ее кровью, впитывающейся в почву.

Он, конечно, не торопится с ней покончить. Ведь за всю ту боль, все те муки, которые он испытал по ее милости, необходимо отплатить в полной мере. Она связана по рукам и ногам, и ее глаза умоляют его о пощаде. Неужели она думает, что его так просто смягчить? Но ему-то ведомо, что все эти мольбы не более чем циничный тактический ход. Стоит ему освободить ее, и его страдания возобновятся. Но теперь испытывать муки выпало ей, а не ему. Он требует, он желает и требует, чтобы она страдала. Когда он вынимает кляп из ее рта, чтобы позволить ей кричать, ее вопли звучат для него как сладостная песнь сирены.

Пытка продолжается часами и прекращается только тогда, когда он пожелает.

Сейчас наконец он решает ускорить дело. Когда змеи наносят удар, они настолько быстры, что человеческий глаз не в состоянии за ними уследить: один кадр фильма, вот и все. Так вот, сейчас он подобен такой змее.

Радость облегчения и освобождения – вот чувства, которые испытывает он, когда она извивается под ним, когда ее тело дергается и содрогается под ударами ножа. По мере того как жизнь покидает ее, по мере того как изгоняется зло, сердце его переполняется ликованием и торжеством. Вот последний вздох срывается с ее губ и уносится ветром прочь, к морю. Он внимательно следит за тем, как угасает свет в ее глазах.

В этот момент, миг, когда она испускает дух, он овладевает ею. Победителю полагаются трофеи. Он устрашил преследователей, сразился с ней в поединке, поверг ее, и она принадлежит ему. Неожиданность, внезапность – вот то оружие, которое приносит ему победу. Ее приспешники исчезают в бескрылой трусости.

Она принадлежит ему. Место, где он убивает, священно. Конечно, здесь могут гадить собаки, а люди могут ни о чем не подозревать, однако отныне это благословенная почва, священное место обладания, которое никогда и никем не может быть лишено святости. Место, где он ощутил сладостный миг торжества.

Но кровь, которую поглощает земля, свертывается. Она не просачивается насквозь, она порождает отмщение, заражая неистовой одержимостью. Неутолимостью вины.

Рядом с Инверьюри-роуд к склону холма, над которым неподвижно висит восковая луна, прилепилась ферма. Он бывал здесь много раз: огромные порции тушеной говядины, красное вино и застольная болтовня, нескончаемые, сменяющие одна другую небылицы. Счастливые лица в свете свечей, друзья, которые не требуют от жизни и друг от друга большего, чем терпимость и хорошее настроение. В последний раз, когда он был здесь, ему ничего не стоило прогуляться по ферме, измерить шагами расстояние между строениями и приметить, где что хранится. Съестное, фураж, техника, удобрения.

Где держат свиней.

Теперь он приходит сюда снова.

Он облизывает палец и поднимает вверх. Легкий ветерок, налетевший с запада, сушит слюну. Идеально. Он приблизится с подветренной стороны. Он учует их задолго до того, как они почуют его.

Свиньи спят, их спины горбатятся над полом свинарника, делая его похожим на изрытое бороздами, вспаханное поле.

Осторожно, медленно переступая с пятки на носок, чтобы свести к минимуму хруст, он пересекает посыпанную гравием дорожку, постоянно оглядываясь в сторону дома. К счастью, все окна еще темны. Стоит вспыхнуть квадрату света, и ему придется бежать в укрытие.

У края загона для свиней он ударяется голенью о деревянную загородку, переступает ее и встает в углу, где сходятся жерди ограды. Как боксер перед поединком в углу ринга.

Животные фыркают, принюхиваясь. Они ощущают его присутствие.

Ближайшая свинья тычется пятачком в его ноги.

Кровь! Он должен пролить кровь свиньи, чтобы затушить ею пожар вины в собственной крови. Хватая свинью одной рукой, он отводит другую в широком замахе и со взрывной силой и яростью наносит удар ножом. Свинья визжит. Он бьет снова, снова и снова. В окнах фермерского дома вспыхивает желтый свет. Теплая, ласкающая кровь омывает его руки, брызги ее попадают на лицо.

Еще один удар – и нож вспарывает артерию. Кровь, черная в лунном свете, ударяет фонтаном, под который, словно это гейзер, бьющий из чрева Земли, он подставляет голову и тело. Из дома доносится знакомый голос, и он, перемахнув через ограду, бежит прочь, оставив позади свиную тушу, переполошившийся дом и крики фермера и его жены, обнаруживших, что случилось.

Он бежит во тьму, и она скрывает его.

Внизу, у речушки за территорией фермы, он позволяет себе остановиться и перевести дух. Грудь его вздымается. Его легкие вбирают теплый ночной воздух. Он весь в крови, человеческой и свиной. В крови отмщения и в крови очищения.

Раздевшись догола, он входит в воду в том месте, где она закручивается водоворотом вокруг отшлифованного потоком до почти идеальной гладкости валуна. Вода такая холодная, что у него перехватывает дыхание, однако он заходит в нее по пояс, опускается по плечи, а потом погружается с головой. Вынырнув, он видит на поверхности длинные, тягучие струйки смываемой с его кожи крови.

Очищение свершилось.

Он возвращается к машине, едет домой, ложится в постель и погружается в суровый, лишенный сновидений сон.

А просыпается потому, что их хриплый смех вытряхивает его из убежища. Зловоние человеческой крови дарует смех их сердцам, и безумие возвращается.

Вторник

Кейт накрыта двумя покрывалами и одеялом, но, проснувшись, все равно чувствует себя озябшей. Выпрыгнув из кровати, она бежит к платяному шкафу на дальней стороне комнаты и хватает оттуда все теплые вещи, какие подворачиваются под руку: толстые носки, лыжные штаны с начесом, два свитера. Она напяливает все это на себя. Ее раздувшееся отражение таращится на нее с большого, в полный рост, зеркала на внутренней стороне дверцы шкафа.

Лео еще спит. Слишком разгорячившись ночью, он ногами сбросил постельные принадлежности, и теперь смятые простыни прикрывают лишь нижнюю часть его тела.

Кейт смотрит на будильник. Десять минут седьмого. Он может еще поспать.

Она выходит из спальни в прихожую, открывает входную дверь, поднимает валяющийся на коврике свежий номер ежедневной газеты "Скотчмен" и идет на кухню, где, чтобы не видеть льющейся воды, наполняет чайник, подставив носик прямо под кран.

Пока чайник закипает, она пролистывает газету. "Амфитрита", "Амфитрита", снова "Амфитрита". Фотоснимки спасшихся, схемы парома, таблицы со сходными несчастными случаями. В правом нижнем углу первой страницы маленькая колонка под заголовком "Другие новости". "Другие новости", вот уж действительно нечего сказать. Какие еще "другие новости" могут быть?

Она перескакивает к прогнозу погоды, из которого следует, что сегодня будет самый теплый день в году, в середине дня до двадцати восьми градусов. Жаркий и влажный, причем ожидается, что жара простоит до выходных.

Какая, к черту, жара! У нее зуб на зуб не попадает, и этим все сказано.

Она делает себе чашку кофе и выпивает его таким горячим, какой может вынести, в надежде на то, что жидкость согреет ее изнутри и хоть немного ослабит холод, пробирающий ее до мозга костей.

Краешком глаза она видит красную пульсацию индикатора автоответчика. Сосчитав – получается восемнадцать – вспышки, соответствующие числу поступивших вчера сообщений, Кейт со вздохом подтягивает к себе алфавитный блокнот и нажимает кнопку воспроизведения.

Бесконечные голоса, проникнутые участием. Все наперебой предлагают свою помощь. Ее подруга Мэри. Честер Ренфру, главный констебль округа Грампиан, который говорит, что она может не выходить на работу, пока полностью не оправится. Бронах, дважды, но еще до того как Кейт у нее побывала. Некая Джейн Бэвин, которая говорит, что она психотерапевт. Питер Фергюсон, ее заместитель. Еще пара коллег, некоторые из друзей. Когда электронный голос сообщает, что "список поступивших звонков исчерпан", Кейт замечает, что прослушивает автоответчик и делает записи в блокноте уже около пятнадцати минут.

Она смотрит на страницу перед собой и видит, что сообщение Ренфру записано более крупными буквами, чем остальные.

Он сказал, что ей можно не выходить на работу, пока она не оправится. Коротко и ясно.

Кейт размышляет, не принять ли ванну, и тут же понимает, что на это она не способна. Правда, точно так же она понимает, что ей необходимо с чего-то начать. Ее страх перед водой подобен ране, и избавляться от него придется так же, как залечивают повреждение. Постепенно, шаг за шагом.

Она идет в ванную и снимает с себя одежду. Залезает в ванну, задергивает шторку, берется за распылитель душа. Поворачивает кран, включая душ, но держит распылитель подальше от тела, давая воде нагреться.

Пора.

Струйки воды колют кожу Кейт острыми иголками. Она отводит распылитель в сторону, но тут же, понимая, что обязана пересилить страх, поворачивает к себе. Вода играет на ее животе, плещет вверх и вниз, по груди и по ногам. Там, куда ударяют струйки, кожа краснеет, но боль, хотя и не исчезает, становится не такой острой. Это терпимо. И не так страшно, как она думала.

Правда, когда Кейт пытается поднять распылитель выше, к лицу и голове, руки отказываются ей повиноваться. Это ей пока недоступно. Ну что ж, не все сразу. Шаг за шагом, как и предполагалось.

Она выключает душ и заворачивается в самое большое полотенце, какое нашлось, после чего заходит в спальню, будит Лео, помогает ему одеться и готовит ему завтрак. Слова Ренфру пялятся на нее со страницы.

"Можешь не выходить на работу, пока не оправишься".

Если она хочет примириться с тем, что произошло на "Амфитрите", то, разумеется, лучший способ добиться этого – вести себя совершенно как обычно. Нельзя допустить, чтобы случившееся стало доминировать в ее жизни. Конечно, притворяться, будто ничего не было, глупо, но это не должно поглотить все остальное. Она оправилась. Она будет работать. Все лучше, чем слоняться по дому весь день напролет.

Пока Лео ест, Кейт роется в шкафу, достает рабочую одежду: юбку, блузку, плотный пуловер – и одевается.

Но как только она возвращается на кухню, ее снова настигает крушение "Амфитриты". Как будто прокручивается видеозапись – сначала позади глаз, потом перед ними, и в ушах, и в ноздрях, и на кончиках пальцев, и повсюду вокруг нее. Все происходит заново. Бог свидетель, она прекрасно сознает, что находится в Абердине, в своей собственной квартире, но тем не менее все ощущается столь же реальным, как когда это происходило впервые.

Кейт чувствует, как пол, уходя из-под ее ног, размашисто качается из стороны в сторону. Она делает два быстрых шага к столу и тяжело садится на один из стульев, вцепившись в края сиденья, чтобы не оказаться сброшенной, не полететь через комнату и не врезаться в стену.

Лео бросает на нее быстрый нелюбопытный взгляд и, не вникая в то, что происходит с матерью, с довольным видом продолжает жевать. Снаружи солнечно и тепло, но она ощущает холод и сырость. Чувствует себя промокшей насквозь, обдаваемой солеными брызгами. В ушах стоит лязг и скрежет металла, на который накладываются пронзительные крики. Перед мысленным взором проплывают лица, искаженные злобой и ужасом.

Тем не менее Кейт не напугана. Совсем нет. Повторение пережитого придает ей, как ни странно, ощущение надежности. Все это ей знакомо. Все это она уже пережила, преодолела и, поскольку осталась в живых, знает, что, как бы ужасно это ни воспринималось, концовка будет той же самой. Ведь в этой мысленной видеозаписи крушения парома она единственная, кому удается сохранить самообладание.

"Люди, как зеваки на уличном представлении толпящиеся над трапом, над той, застопорившей движение женщиной".

Запись останавливается как раз в тот момент, когда они с Алексом собираются прыгать. Под ее ногами исчезает палубное покрытие – и все прекращается. Комната возвращается в фокус, теплая, светлая и сухая. Лео обеими руками поднимает стакан с молоком, на микроволновой печи мигают цифровые часы.

Движение перед ней, и она вздрагивает.

Стена. Стена, прямо напротив нее. Она двинулась.

"Не будь дурой! Стены не двигаются".

Она смотрит снова. Стена как будто чуть-чуть приблизилась. Быстрый взгляд обводит комнату. Все углы остаются прежними. Если эта стена и приблизилась, значит, и остальные три тоже.

Стены. Надвигаются на нее. Чтобы раздавить ее в этой комнате.

Выбраться. Тогда было необходимо выбраться с того парома. Теперь необходимо выбраться из дома.

Она тянется через стол и забирает у Лео стакан.

– Лео. Пошли. Пора в школу.

Она ставит стакан на стол.

– Но, мама...

– Быстро. Не спорь. Пошли.

Кейт выбегает из кухни в прихожую, по пути хватая ключи с коридорного столика. Лео следует за ней, волоча ударяющий по ногам ранец. На его лице написано полнейшее недоумение.

Она распахивает входную дверь и останавливается.

Странная мысль приходит ей в голову: "Выключен ли утюг? "

Чтобы проверить это, она возвращается на кухню бегом, быстро, пока стены не догадываются, что она опомнилась. Гладильная доска стоит прислоненная к стене, а утюг находится на оконной полке позади нее. Стоит передним концом вверх, шнур плотно обмотан вокруг его основания. После возвращения она еще ни разу не гладила и утюга не включала.

А краны? Краны на кухне. И в ванной. Ими она пользовалась.

Кейт снова бежит на кухню, убеждается, что краны завернуты, потом в ванную, где они тоже плотно закрыты. Потом ей приходится проверить, выключен ли телевизор и плейер, и удостовериться, что все пульты ДУ положены кнопками вверх. Ведь если оставить их брошенными кнопками вниз, это может стать причиной пожара. Звучит глупо, но это правда, из-за постоянного давления поверхности на кнопку пульт может начать искрить. В прошлом году такое случилось в Роузмаунте. Затем она проверяет, закрыты ли окна в гостиной, ванной, спальне и на кухне, положена ли телефонная трубка, – и лишь тогда осмеливается наконец выйти и захлопнуть за собой дверь.

Из записей Джейн Бэвин, скопированных для сэра Николаса Лавлока, председателя совета директоров "Паромных перевозок".

"Посттравматический синдром представляет собой естественную реакцию человеческой психики на перенесенный стресс. Люди сталкивались с этим явлением испокон веку, и если оно и кажется относительно новым, то лишь потому, что мы имеем о данном явлении более полное и научно достоверное представление, нежели наши предки. Прекрасное описание ПТС можно найти в дневниках Сэмюэля Пеписа[5], где описывается, как после Великого Пожара многие лондонцы бесцельно слонялись по городу, уподобившись зомби.

Существуют два основных типа психологической травмы. Тип первый, когда стресс вызывается кратким, единовременным инцидентом, и тип второй, когда негативное воздействие на психику является длительным и повторяющимся. Тип первый соотносится с такими происшествиями, как землетрясения, похищения, террористические акты, промышленные инциденты, пожары и тому подобное. Тип второй включает хронические сексуальные надругательства, последствия таких катастроф, как ядерные взрывы, и, разумеется, переживания типа "вьетнамского синдрома", связанные с опытом военных действий. К счастью для тех, кто находился на борту "Амфитриты", люди, как правило, быстрее и полноценнее восстанавливаются после травмы первого типа, чем после второго. Прослеживается простая линейная зависимость – чем дольше продолжалось негативное воздействие, тем больше времени требуется на преодоление его последствий. Таким образом, спасшиеся после происшествия на "Амфитрите" поправятся гораздо быстрее, чем, например, американские солдаты, воевавшие в джунглях Вьетнама.

Синдром ПТС в большинстве случаев проявляется в трех формах – интрузии, избегания и повышенной возбудимости.

Интрузия. Данное проявление синдрома характеризуется постоянным прокручиванием в памяти ставших причиной травмы событий, причем эти воспоминания нередко оказываются весьма реалистичными, как будто переживаемый инцидент повторяется заново. Причем такие повторы могут не ограничиваться визуальными образами, но включать воспроизведение звуков и запахов. В силу мультисенсорного характера данного психологического расстройства оно может быть инициировано различными причинами: образами, запахами, звуками, вкусовыми или тактильными ощущениями.

Избегание. В силу чрезвычайно огорчительного характера воспоминаний о пережитом многие люди идут на все, чтобы избежать любых раздражителей, способных ассоциироваться с полученной травмой. Избегание проявляется по-разному, например путем замещения. В этом случае страдальцы, чтобы не оставлять места для неприятных воспоминаний, с повышенным рвением и даже фанатизмом отдают себя работе или хобби. В других случаях пострадавшие просто всячески сторонятся форм деятельности, мест или людей, способных активировать воспоминания о травме. Ну а порой включаются защитные механизмы подсознания, и прошлое частично стирается из памяти.

Избыточная возбудимость. Жертвы посттравматического синдрома могут испытывать трудности со сном или с концентрацией на длительные промежутки времени. Они бывают гораздо более раздражительными, чем в норме, или же постоянно находятся на грани срыва. Воспроизводя травматическое событие, их мозг дурачит организм, заставляя его реагировать так, словно опасность имеет место в действительности. Это заставляет соответствующие органы выделять нейромедиаторы катехоламины – химические вещества, необходимые, чтобы подготовить организм к сопротивлению. Главным образом адреналин. Ну а частый вброс адреналина держит нервную систему в постоянном или почти постоянном напряжении.

Многие люди указывают на очевидное противоречие между избеганием и повышенной возбудимостью, ведь на первый взгляд кажется, что избегать события и в то же время проявлять на него повышенную реакцию невозможно. Однако сосуществование подобных реакций представляется совершенно логичным, если согласиться с тем, что на интеграцию травматического опыта в общую психологическую конструкцию личности жертве необходимо время. Пока же этого не произошло, тело и сознание требуют и настороженности, и покоя настолько интенсивно, что не могут прийти к нормальному компромиссу между этими конкурирующими требованиями. Таким образом, они либо реагируют избыточно, либо не реагируют вообще".

Обняв Лео на прощание, Кейт смотрит, как он рысцой бежит к школьным дверям. Мальчик нагоняет одного из своих приятелей, и дальше их маленькие ножки живо семенят вместе. У самого входа Лео машет Кейт ручкой и исчезает за дверью. Вулмэнхиллская начальная школа поглощает его на очередной учебный день.

Через дорогу, на противоположной стороне, под массивным гранитным портиком Майклхауса стоят одетые в униформу привратники. В бюро, похоже, не ожидают скорого прибытия инспекторов. Кейт нервно наблюдает за входом, как если бы оттуда в любой момент мог появиться ее отец. Трое мужчин выходят и направляются по улице, не взглянув в ее сторону. Все они в одних рубашках, пиджаки перекинуты через плечо. Должно быть, уже тепло, хотя Кейт этого не чувствует.

Быстро вернувшись к машине, она достает свой официальный, выданный полицией мобильный телефон – ее собственный находится на дне Северного моря – и, пока не передумала, набирает номер приватной линии Ренфру.

– Офис главного констебля.

– Тина, это Кейт Бошам.

Кейт надеется пообщаться с самим Ренфру. Тина, с ее эмоциональным напором, способна заболтать кого угодно, а Кейт сейчас предпочла бы более деловой, без словесных излишеств, подход к жизни.

– Кейт, как ты? Господи, какой ужас! Как ты это пережила? Ты, наверное...

– Я в порядке. Я в порядке. Шеф на месте?

– Ему сейчас звонят, но я знаю, что он сам хотел с тобой поговорить. Подожди секундочку, я ему доложу. А ты уж держись, ладно?

Кейт ждет, нетерпеливо барабаня пальцами по рулевому колесу.

– Кейт, – слышится скрипучий голос Ренфру. – Как ты?

– Я еду.

– Как, сегодня?

– Сейчас.

– Кейт, в этом нет никакой необходимости. Не торопись. Ты перенесла ужасное потрясение.

– Нет. Я хочу заняться делами. Тем более что их у меня уйма.

– Например?

– Для начала трехлетний план.

Трехлетний план. В любой другой день она предпочла бы заняться чем угодно, только не тягомотиной. Реструктуризация, отчетность Департамента расследования преступлений, финансовый менеджмент. По большей части копание в бумагах.

– Ты хочешь заняться трехлетним планом? – Ренфру издает смешок. – Что случилось? Голову ушибла?

– Со мной все в порядке. Правда.

– Что угодно, лишь бы было чем заняться, а?

– Да.

– И, надо думать, мечтаешь с головой погрузиться во что-нибудь... этакое?

Шеф не смог подобрать нужного слова, но она знает, что он имеет в виду.

– Именно. Хотелось бы, конечно, заняться настоящим делом.

– Ну что ж, если есть желание занять себя, у меня как раз найдется подходящее дельце.

– Какое? – нетерпеливо выдыхает она.

– Правда, я не уверен...

– Скажи мне. Что за дело.

Кейт слышит, как Ренфру вздыхает, словно взвешивая "за" и "против".

– На данный момент этим занимается Фергюсон, но ты можешь возглавить группу.

– Где Фергюсон?

– Выехал на место преступления, к больничному комплексу "Роща". Это по дороге на Хэзлхед.

– А что там случилось?

– Я думаю, тебе лучше съездить и посмотреть самой. Потом скажешь мне, хочешь ли этим заниматься.

Название "Роща" очень подходит лечебному учреждению, расположенному в живописной, богатой зеленью местности к западу от центра города. В это время года здание целиком скрыто за великолепными деревьями.

Натянутое между деревьями сине-белое полицейское ленточное ограждение указывает Кейт путь к месту происшествия. Припарковав машину возле моста, перекинутого через речушку Денбурн и ведущего к больнице, она на ходу показывает свой жетон двинувшемуся было ей наперерез констеблю и шагает по траве к группе судебных медиков и фотографов. Справа, из-за готической часовни больницы, посылает свои лучи утреннее солнце.

Фергюсон, заместитель Кейт, сидит на корточках у облупившейся деревянной скамейки. Он рассеянно смотрит в ее направлении, а потом, увидев, кто это, рывком вскакивает на ноги. На лбу его поблескивает пот, в очках отражается окружающая зелень.

– Я не ожидал тебя...

– Что случилось?

– Зрелище не из приятных.

– Я спросила не об этом.

Фергюсон нервно копошится пальцами в волосах, убирая со лба упавшие темные пряди. Он всего на пару лет моложе Кейт, но сейчас, прищурившись на солнце, выглядит юнцом, щеки которого еще не знакомы с бритвой.

– Босс, у меня все под контролем, и неужели ты думаешь, что...

– Господи, Питер. Я хочу, чтобы все перестали относиться ко мне как к долбаному инвалиду. Паром затонул. Я спаслась. Я здесь. Конец истории.

– Извини, извини.

Она знает, почему Питер старается защитить ее. Чувства Фергюсона выходят за рамки профессиональных. Она знает об этом с прошлого Рождества, когда он здорово набрался на вечеринке и признался ей в любви, сказав, что она для него идеал женщины. Кейт ответила, что польщена, но, к сожалению, не испытывает ответного чувства, и маловероятно, чтобы это произошло в будущем. С тех пор этот вопрос больше никогда не поднимался. Но она знает, что чувства Фергюсона не изменились, и это порой окрашивает его поведение. Как сейчас.

– Что все-таки случилось?

– Она там.

Он указывает жестом туда, где толкутся эксперты.

Кейт прокладывает локтями путь, чувствуя, что Фергюсон сзади, за ее плечом.

– Прошу прощения, – повторяет она, – позвольте пройти на место происшествия. Я здесь старший офицер.

Последний фотограф отступает в сторону, и Кейт останавливается как вкопанная.

Фергюсон был прав. Зрелище не из приятных.

Из-под дерева торчит пара ног. Женских ног, стройных и молодых.

С кровавыми обрубками вместо ступней.

Кейт стискивает зубы и сглатывает.

Фергюсон подается вперед, видно желая что-то ей сказать, но она выставляет вперед руки, чтобы остановить его.

Вид несчастных, ставших жертвами убийств, совершенных вне дома, вызывает особенно тяжелое чувство. Мало того что они подвергаются жестокому надругательству, так еще после смерти оказываются отданными на милость стихий и выставленными на обозрение случайным прохожим. Те, кого убили за закрытыми дверями, как бы ни были искалечены, по крайней мере избавлены от зевак.

– Кто нашел ее?

– Здешний малый, делающий пробежки по утрам, – отвечает Фергюсон. – Сейчас его допрашивают.

Кейт приседает, чтобы посмотреть поближе.

Почва под жертвой смешана с буровато-красной свернувшейся кровью, пятна крови засыхают и на теле убитой. Ее порванная рубашка зияет ухмыляющимися ртами ножевых ран. Ей наносили удары многократно и яростно.

Одна рука лежит на груди, а другая на земле, у бока.

Кисти рук тоже отсечены.

Кейт заставляет себя поднять взгляд вверх, к лицу женщины, зная, что и оно вполне могло быть изуродовано до неузнаваемости. Это нападение относится к самым жестоким и яростным из тех, с какими ей доводилось сталкиваться.

Но до лица дело так и не доходит. Веревка обвязана вокруг шеи жертвы, пропущена под мышками и обмотана вокруг верхней части рук. С этой веревки свисают недостающие конечности: одна кисть и одна стопа по каждую сторону тела. Ступни покоятся на ключицах, а кисти рук положены поперек ее тонких бицепсов.

Слоны и кони, шахматные фигуры, выстроенные перед игрой.

И прямо в середине, пришпиленная позади головы к впадине у горла женщины, злобно шипит на каждого приближающегося угольно-черная гадюка.

До организации в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году специального бюро расследованием несчастных случаев на море занимались инспекторы Морского департамента Министерства транспорта. Теперь БРМП представляет собой особую, автономную структуру внутри департамента (расширившегося, вобрав в себя управления Регионального развития и Охраны окружающей среды), и главный инспектор отчитывается лично перед министром. Его независимость усиливается тем, что Бюро базируется в Саутгемптоне, далеко от кровосмесительных коридоров Уайт-холла.

Бюро расследований морских происшествий разбирается примерно с двумя тысячами инцидентов в год. Около шестисот из них требуют расследования, хотя в большинстве случаев достаточно переписки или телефонных переговоров. Примерно семьдесят требуют обязательного ознакомления с местом происшествия. И фактически ни для одного не нужна та самоотдача, которая прослеживается в расследовании с "Амфитритой". В плане потерянных жизней это крупнейшая катастрофа с участием британского судна с крушения 1987 года, когда пошел на дно паром "Герольд оф фри энтерпрайз". Фрэнк привез с собой в Абердин семерых инспекторов и шестнадцать ассистентов с расширенными полномочиями.

Кристиан Паркер, третий помощник капитана с "Амфитриты" и единственный спасшийся член команды мостика, был переведен из отделения неотложной помощи в главный корпус королевской лечебницы, в паре сотен ярдов вверх по склону холма. У входа, вытаптывая траву на раскинувшейся перед входом, поросшей маленькими деревцами лужайке, толпятся журналисты. Быстро, так, что его не успевают узнать, Фрэнк проталкивается сквозь ряды репортеров, показывает на вахте маленькую ламинированную карточку с символом БРМП в левом верхнем углу, и ему сообщают номер палаты Паркера. Он направляется вниз по лестнице, а потом идет в обратном направлении полуосвещенными коридорами, где пахнет готовящейся едой и пластиком новых приборов.

Доктор стоит в дверях, записывая что-то в блокноте. На поясе Фрэнка звенит мобильный телефон. Доктор вскидывает на него глаза.

– Не могли бы вы его отключить? – говорит он. – Сотовые телефоны мешают работе больничного оборудования. Создают помехи.

Фрэнк тянется к телефону, нащупывает нужную клавишу и отключает его.

Он находит нужную палату со второй попытки; в первый раз его заносит в посудомоечную. У палаты Паркера дежурит полисмен. Фрэнк снова показывает удостоверение. Полицейский открывает дверь и пропускает его.

Когда Фрэнк входит, Паркер поворачивает голову в его сторону. Лицо моряка фактически не пострадало: никаких повреждений, кроме ссадин над правым глазом и легкого пореза в нижней части левой щеки.

Травма, которую Фрэнк видеть, конечно, не может, находится в сознании Паркера, в его голове. Она дает о себе знать ночными кошмарами, нескончаемыми вереницами образов, бьющихся изнутри о стенки его черепа. Кроме кровати и тумбочки в окрашенной в светло-голубой цвет палате есть два стула, на один из которых Фрэнк и садится. Паркер наблюдает за ним молча.

Фрэнк знает, что он не из тех, к кому с первого взгляда проникаются доверием и почтением. Он невысокий и коренастый, с небольшим, но выступающим полусферой над брючным ремнем животиком. Его седые волосы подстрижены коротким ежиком, что зрительно увеличивает уши. У него нос боксера, большой, плоский и едва ли уже, чем рот. Сейчас он старается, чтобы Паркер расслабился.

– Я Фрэнк Бошам, возглавляю расследование крушения "Амфитриты".

Паркер едва заметно кивает.

– Как вы себя чувствуете?

– Умираю от голода. И от жары. Сделайте милость, откройте окно.

Фрэнк встает и подходит к окну.

– Вас не покормили завтраком? – спрашивает он, возясь с задвижкой.

– Тогда не хотелось. А теперь я проголодался. Правда, придется ждать ланча.

Паркер роняет слова медленно и тяжело.

Оконная задвижка раздраженно скрипит, но поддается. Фрэнк распахивает окно до предела, возвращается к кровати и, сняв пиджак, вешает его на спинку стула. Становятся видны могучие предплечья настоящего моряка, человека, десятилетиями крутившего ручную лебедку и травившего шкоты.

– Кристиан, я пришел сюда, чтобы расспросить вас о случившемся на борту "Амфитриты". Понятно, что вам этот разговор удовольствия не доставит, но мне необходимо узнать о событиях той ночи все, что вы сможете вспомнить. Наша беседа будет записываться. У вас нет возражений?

Паркер пожимает плечами. Фрэнк достает из кармана портативный кассетный диктофон, кладет его на прикроватную тумбочку и включает. Зажигается красный индикатор записи.

– Что вы помните, Кристиан? О той ночи?

– Я помню, как свалился в воду. Она была холодная. Обалдеть, до чего она была холодная.

– А потом?

– Ничего.

– А перед этим?

Паркер молчит. Фрэнк подсказывает ему:

– Вы помните что-нибудь из происходившего до вашего падения?

Паркер кивает.

– Дайте мне пару секунд, ладно?

– Конечно.

Из коридора за дверью доносится поскрипывание резиновых подошв обуви и приглушенное звяканье тележки.

Паркер прокашливается.

– Была бомба.

– Бомба? Вы уверены?

– На все сто.

Бомба. Фрэнк, в том или ином качестве, был связан с морским делом добрых сорок лет, но отроду не слышал, чтобы кто-то закладывал бомбу в паром. Перво-наперво ему приходит в голову, что Паркер бредит или что-то перепутал, однако тот выглядит находящимся в здравом уме и трезвой памяти. Речь немного замедленная, но с головой у него, похоже, все в порядке.

– Что произошло? Начните с самого начала.

Паркер рассказывает Фрэнку обо всех событиях на мостике, имевших место перед полуночью, когда он только-только заступил на четырехчасовую ночную вахту, самую утомительную смену. Капитан Саттон – Эдди Кремень – собрал их на мостике и сообщил, что на борту находится бомба. Второй помощник Гартоуэн остановил паром, переведя машину на холостой ход, а он, третий помощник Паркер, поднял по авралу палубных матросов. Пассажирам остановку судна объяснили тем, что на винт намоталась рыбацкая сеть. Работы, проводившиеся на автомобильной палубе, контролировались четырьмя камерами – носовой, кормовой, левого и правого борта. Продублированные на мостике индикаторы механизмов открывания и закрывания носовых ворот, как и положено, изменили цвет с зеленого на красный при их открытии и снова на зеленый после закрытия.

– А когда капитан Саттон закончил, он снова вернулся на мостик?

– Ага.

– Как он выглядел?

– Потрясенным.

– Это и неудивительно. Если бы та бомба взорвалась, когда они передвигали фургон, и от него, и от матросов остались бы лишь кровавые ошметки.

– Ага. Когда дело было сделано и у него появилась возможность осмыслить произошедшее, тут-то его и проняло.

– А откуда он вообще узнал о бомбе?

– Не знаю. Должно быть, получил предупреждение.

– По радио?

– Наверное.

– Но из радиорубки об этом не докладывали?

– Спаркс? Если и докладывал, то не мне. Я ничего такого не слышал.

Фрэнк почесывает лодыжку. Лента безжалостно крутится вперед.

– Тут есть кое-что странное. Вы сказали, что была бомба.

– Ага.

– Но капитан Саттон и палубные матросы сбросили машину с бомбой в море.

– Ага.

– Значит, на борту бомбы больше не было.

– Так я и подумал. Поначалу.

– Что вы имеете в виду, говоря "поначалу"?

– Как и все, я решил, что опасность миновала. Потом вдруг раздались два мощных удара. С них-то все и началось.

– Удары? Похожие на взрывы?

– Ага. Именно на взрывы. Весь корпус тряхануло. Реверберация ощущалась на мостике.

– Но первый сигнал о помощи был подан в двенадцать минут второго. А фургон, как вы говорили, был сброшен за борт вскоре после полуночи.

– Ага. Мы выбросили машину и решили, что опасность миновала. Снова запустили двигатели на крейсерскую скорость и перестали об этом думать. Потом дело запахло штормом, и нам пришлось слегка сбросить скорость.

– Какова была сила шторма? По Бофору семь, восемь?

Семь баллов, это вполне терпимо, скорость ветра 28-33 узла с высокими волнами. При восьми баллах шквалистый ветер достигает порывами 34-40 узлов, волны вскипают пеной.

– Что-то вроде этого. Мне доводилось бывать в переделках и похуже. Однажды, у побережья Фразербурга, на нас налетел шторм в одиннадцать баллов. Но пассажирам пришлось бы хреново и при семи.

– Насколько вы снизили скорость?

– На два или три узла. Кажется, с семнадцати до пятнадцати.

– Значит, с учетом остановки вы выбивались из графика.

– Ага. Капитан прикидывал, насколько мы прибудем позже, чем по расписанию.

– И что у него выходило?

– Он сказал, опаздываем на час. Но, по-моему, в его расчеты вкралась ошибка. Неверная оценка расстояния или что-то еще. Начать с того, что до остановки мы выигрывали полчаса.

Паркер смотрит на Фрэнка. Есть что-то в его голосе, его манере, наводящее Фрэнка на догадку о том, что он хочет донести до него какую-то мысль.

– Но ведь рассчитать это, с учетом всех поправок, было не так уж сложно.

– Не сложно.

– Совсем не сложно.

Получалось, что капитан вернулся из трюма потрясенным настолько, что запутался в расчетах. Потрясенным настолько, чтобы сделать – или не сделать – что именно?

– Это была не единственная оплошность, которую он допустил?

– Этого я вам не скажу.

Да скажет он, куда денется. Паркер сам хочет выложить эту информацию, но так, чтобы потом иметь право говорить, что Фрэнк из него жилы тянул, а на блюдечке он ему ничего не преподнес.

– Ваш капитан погиб. Вы ничего не выиграете, защищая его репутацию.

Паркер молчит.

– Мне нужно знать, что произошло.

Паркер трогает пальцами ссадину на лице и, видимо решив, что поупирался достаточно, уступает.

– Ладно. Он запаниковал. Слетел с катушек. Полностью.

– В каком смысле?

– Лопотал что-то невнятное. Бормотал себе под нос как чокнутый. Этот хренов подсчет можно было без проблем произвести за десять секунд, а он снова и снова тыкал пальцем в калькулятор. Записывал числа на клочках бумаги и рвал их. И это было только начало. Когда "Амфитрита" начала тонуть, он схватил интерком и начал выкрикивать приказы. Оно, конечно, кому приказывать, как не ему, да только орал он какую-то собачью чушь. Не запускать двигатели автомобилей, пока не открыты носовые ворота! Пассажирам высаживаться в порядке очередности занимаемых ими пассажирских палуб. А потом и вовсе пошла какая-то невнятица: я даже не уверен, что он говорил по-английски. Долбанная калоша тонула, а он отдавал такие распоряжения, словно мы уже причалили в Абердине.

– А вы когда-нибудь видели его в таком состоянии?

– Никогда.

– Что вы сделали?

– Я выбил интерком из его руки и крикнул на него. "Вы, наверное, сбросили не ту машину!" – вот что я сказал.

– А он что ответил?

– Мне показалось, что он сейчас меня укусит. У него был такой вид, точно он спятил. Капитан схватил меня за плечи и проорал: "Можно сказать и так, Кристиан! Можно сказать и так".

– "Можно сказать и так"? Именно так он и выразился?

– Ага.

Белый фургон "транзит". Обычная машина. По теории вероятности, на борту вполне мог находиться не один такой автомобиль. Подобную ошибку допустить легко. А она так же легко может оказаться фатальной.

– А потом?

– Потом он схватился за штурвал и круто заложил вправо.

Корабль движется на вест-зюйд-вест. Ветер преимущественно западный, с севера надвигается шторм. Фрэнк мгновенно сообразил, о чем говорит Паркер.

– Саттон повернул навстречу шторму?

Паркер кивает. Фрэнк, наполовину для себя, продолжает:

– Ему следовало взять лево на борт и попробовать уйти от бури. – Он смотрит на Паркера. – А вы не пытались остановить его?

– Конечно. И я, и Кен – второй помощник Гартоуэн – мы оба бросились к нему. Хотели вместе отобрать у него штурвал, но не успели. Корабль неожиданно накренился, и нас отшвырнуло.

– А как по-вашему, возьми он лево на борт, корабль все равно бы затонул?

– С пробоиной от взрыва? Пошел бы на дно в любом случае. Но не так быстро. Мы выиграли бы пятнадцать, а то и двадцать минут. За это время могли бы спастись сотни людей.

– А как удалось спастись вам?

– Мне повезло. Когда я направлялся к рулю и палуба ушла у меня из-под ног, меня отбросило назад, в штурманскую рубку. Поэтому, когда вода вышибла иллюминаторы и хлынула на мостик, я оказался в укрытии. Ну а те бедолаги, что находились у иллюминаторов, надо думать, погибли мгновенно. Потом "Амфитриту" качнуло в другую сторону, вода отхлынула, и меня вынесло вместе с ней. Прямо мимо всех этих тел. Мимо Саттона и Кена. Мимо Спаркса, все еще в наушниках. Боже праведный, это было ужасно! Ужасно.

Он смотрит Фрэнку прямо в глаза.

– Вы можете поговорить со всеми, кто спасся, задавайте им сколько угодно вопросов, но все равно – все равно! – вы не сможете представить себе, каково это было. Ужаснее, чем можно вообразить.

Фрэнк качает головой.

– Это было преддверие ада, – говорит Паркер.

Прозекторская ярко освещена, здесь чисто и прохладно. Ощущение у Кейт такое, словно она находится внутри холодильника.

Любое вскрытие – зрелище не из приятных, но все же они отличаются одно от другого в лучшую или худшую сторону. То, на котором Кейт присутствует сейчас, совершенно неудобоваримое – век бы такого не видать.

Она позвонила Ренфру прямо с места преступления и сказала, что хочет взяться за это дело. В конце концов, если бы не происшествие с "Амфитритой", его, несомненно, поручили бы именно ей, а поскольку никаких физических повреждений она не получила, то и никаких препятствий к тому, чтобы заняться расследованием, не существует. Спрашивать насчет ментального ущерба Ренфру деликатно не стал, а сама она эту тему не затрагивала.

Ренфру, бывший глава Эдинбургского департамента уголовного розыска, поработавший также на посту начальника полиции Иброкса, где как минимум дважды в сезон болельщики "Рейнджеров" и "Келтика" устраивали массовые драки, лишь слегка замаскированные под футбольные матчи, человек многоопытный и прекрасно знает, когда стоит поспорить, а когда это бесполезно. И потому соглашается передать дело ей.

Потом Кейт позвонила Бронах и сообщила, что припозднится. Они договорились о том, что Бронах заберет Лео из школы, отведет его домой и напоит чаем, а ежели Кейт не подъедет к семи, то и накормит ужином. Она души не чает в Лео, так что выручить таким образом Кейт для нее только удовольствие. Тем паче что основные ее занятия – это живопись и игра в бридж, и первое позволяет достаточно свободно распоряжаться своим временем.

Внимание Кейт возвращается к вскрываемому телу.

Жертву уже опознали, ею оказалась Петра Галлахер, восемнадцати лет, проходившая практику в качестве репортера в "Абердин ивнинг телеграф". Ее сумочку нашли рядом с телом, а ярлычок с именем был вшит в пояс юбки: память о недавних школьных временах.

Гадюку передали университетским профессорам герпетологии. Кисти рук и ступни Петры, отвязанные от веревки, теперь лежат на прозекторском столе, рядом с телом. Веревку забрали для судебно-медицинского анализа.

Доктор Томас Хеммингс, патологоанатом, возится со своими инструментами. Он завершил внешний осмотр тела Петры и собирается показать Кейт, что он установил перед тем, как приступить собственно к вскрытию. Его лысая макушка поблескивает под светильниками, а полукольцо седых волос напоминает Кейт зимние крокусы у подножия холма.

– Готово?

– Да.

Хеммингс подходит к столу, бормоча что-то себе под нос. Кейт не сразу удается разобрать его слова.

"Вот место, где смерти радостно учить тех, кто живет".

Он прокашливается.

– Температура тела и степень окоченения позволяют установить, что покойная была убита между полуночью и двумя часами ночи. Причиной смерти являются множественные колотые раны, нанесенные острым предметом с большой силой. Таких ран на теле насчитывается более двадцати. Кроме того, есть резаные раны, следы тупых ударов, гематомы на руках и несколько колотых ран, не совпадающих с порезами на рубашке.

– Все это наводит на мысль о том, что она сопротивлялась.

– Именно. Полный отчет я представлю позднее, а сейчас просто укажу вам на основные моменты. Прежде всего замечу, что любой из этих четырех ран было достаточно, чтобы ее убить. – Он указывает на тело Петры. – Там, там, там и там.

Ран слишком много, и понять, на какие именно он указывает, не так-то просто.

– Первая рана здесь. – Он касается ее шеи. – Острый предмет пробил шею с левой стороны и рассек левую внутреннюю яремную вену. Длина примерно три дюйма, начинается за левой грудино-ключично-сосцевидной мышцей, поднимается вверх и назад. Это сложная рана, и она является сочетанием режущей и колющей.

Его рука движется вниз, под ее правую грудь.

– Раны вторая и третья. Обе колотые, обе пробили правое легкое на два или три дюйма, обе способствовали возникновению внутреннего кровоизлияния.

Рука перемещается выше.

– Номер второй, в пяти дюймах позади, удар нанесен под седьмое ребро, на подмышечной линии. Отверстие в пять восьмых дюйма, с четырехдюймовым каналом, проходящим справа налево, сзади вперед. Канал заканчивается в зоне грудной клетки, у правого четвертого ребра, примерно на линии ключицы.

Номер три, в двух дюймах сзади, пробита восьмая межреберная зона, ребро не задето. Канал схож с таковым номер второго. Отверстие в один дюйм, глубина три.

Он перемещает руку через тело вниз.

– Номер четыре. Поперечно ориентированная рана, три четверти дюйма, канал пять дюймов, направление к левой стороне брюшной полости. Слева направо и чуть вперед. Рана повредила брюшную аорту и вызвала серьезное забрюшинное и внутриполостное кровотечение.

Обилие медицинских терминов никоим образом не способно смягчить ужас того, о чем идет речь.

Кейт знает, что Хеммингс человек добрый и с пониманием относится к чувствам тех, кому приходится участвовать в подобных мероприятиях. Однако она невольно задумывается над тем, не смотрит ли он – как и прочие его коллеги-патологоанатомы – на живого человека как на всего лишь ходячий комплект связок, костей и органов. Уж им-то ведомо, что в конечном счете все к этому и сведется.

– Вы можете сказать мне, какой тип ножа был использован? – спрашивает она.

– Почти наверняка однолезвийный. Многие из ран – особенно неглубокие, имеют форму вытянутого узкого треугольника.

– Но не все?

– Не все. Но этого следовало ожидать. Как вы знаете, глубина, ширина и длина отдельных нанесенных острым предметом ран зависит не только от формы этого предмета. Тут имеет значение множество факторов – угол, под которым нанесен удар, приложенная сила, встреченное механическое сопротивление – ткань, кости и тому подобное. Например, смертельные раны, которые я вам только что показал, все различаются по конфигурации. Но когда вы учитываете линии Ланджера или...

– Что такое линии Ланджера?

– Прошу прощения. Структурные линии кожи. Когда вы принимаете во внимание их и вероятность того, что убийца поворачивал нож, а тело жертвы, когда лезвие извлекалось, тоже не оставалось неподвижным, вы видите, что разнообразие не только возможно, но и вероятно.

– Лезвие гладкое или зазубренное?

– Однозначно гладкое. Это видно по характеру ран, разрывов, какие оставляют зазубренные клинки, там почти нет, а немногие имеющиеся можно объяснить теми факторами, которые я только что упомянул.

– Сколько времени она прожила с того момента, когда он начал наносить колотые раны?

– Минуту, может быть девяносто секунд. Не больше.

– И, – Кейт с трудом заставляет себя задать этот вопрос, – конечности. Кисти ее рук и ступни. Он...

– Потом. На это указывают образцы крови вокруг обрубков и вполне чистые срезы. Он расчленил ее, когда она уже была мертва.

У Кейт вырывается вздох облегчения, хотя сама она тут же поражается абсурдности своей реакции.

– Однако в зоне ампутации, в отличие от остальных мест, имеются маленькие, но отчетливо выраженные, близко расположенные зазубрины. Хирургическая пила, тут нет сомнений. И преступник знал, что делал.

– В каком смысле?

– Начать с того, что он ею воспользовался. Значит, знал, хирургические пилы режут гораздо быстрее, чем ножи. Ну а во-вторых, он распиливал конечности в точках наименьшего сопротивления. Избегал, насколько возможно, костей и вместо этого рассекал связки. Взгляните сюда.

Патологоанатом берет левое запястье Петры. Запястье, оставшееся без кисти.

– Видите, где линия разреза. Примерно в полутора дюймах над кистью. Чуть ближе к кисти, и ему пришлось бы прорезать эти кости – ладьевидную, луновидную и треугольную, – которые, вместе взятые, охватывают всю ширину сочленения. А вот в выбранном им месте распиливать пришлось только две кости, локтевую и лучевую. А они отнюдь не составляют всю толщину запястья. Между ними находится значительное количество коллатеральных и лучезапястных связок.

Он бережно кладет запястье Петры обратно на стол и делает пару шагов к ее ступням. Нет. Туда, где были ее ступни.

– Точно так же с лодыжкой. Снова он не может совсем избежать костей – здесь большая и малая берцовые кости и множество относящегося к ним связочного материала. Работать со всем этим непросто. Сочленение лодыжки сложное, кости и связки переплетены куда основательнее, чем в запястье. Тот, кто это делал, должен иметь представление об анатомии.

– Медицинское образование?

– Не обязательно. Он мог основательно покорпеть в библиотеке над "Анатомией" Грэя, хотя, конечно, тут нужна еще и некоторая практика.

– Он изнасиловал ее?

– Сперма в вагине обнаружена, хотя вагинальный канал практически не поврежден.

– Может быть, это был секс по согласию?

– Может быть. Или с кем-то другим, до нападения. Я, конечно, отправил образец на анализ ДНК.

Кейт кивает себе и смотрит на часы.

– Мне пора идти. Через пятнадцать минут у меня совещание следственной группы. Спасибо, доктор.

– Не за что. Полный отчет вы получите после полудня. И вот еще что... – Помедлив, он тянется через тело Петры и берет одну из ее ступней. – Уверен, что показатели уровня гистамина и точечные кровоизлияния подтвердят это, так что лучше, чтобы вы узнали уже сейчас.

Он подносит ступню так, чтобы Кейт увидела стопу. Она исполосована рубцами.

– Тупые, сильные удары, – говорит Хеммингс. – Что-то вроде восточного наказания, когда бьют палками по пяткам. Перед тем как убить, он ее пытал.

Штаб-квартира полиции на Куин-стрит представляет собой неприглядное, сугубо функциональное строение. Его крыша щетинится антеннами, а ряды окон кажутся неровными. Особенно проигрывает оно в сравнении с парящими линиями находящегося поблизости колледжа Маришал, самого импозантного сооружения Абердина и второго по величине гранитного здания в мире после мадридского Эскуриала. Об этом, как и о большинстве особенностей приютившего ее города, Кейт знает от Фергюсона, который воображает себя кем-то вроде знатока-краеведа.

Высокие, остроконечные башенки Маришала равнодушно взирают вниз, на заезжающую в подземный гараж под полицейским управлением машину Кейт. Она рассеянно останавливает автомобиль, наполовину отдавшись теснящимся в голове мыслям.

"Самый мрачный год моей жизни, поиски маньяка, которого мы почти до последнего момента знали просто по прозвищу Серебряный Язык, одного из самых кровожадных мясников в истории Лондона, человека, который вырезал языки своих жертв, когда вешал, забивал до смерти, обезглавливал, сдирал с них кожу и хуже того. Одного из них – члена парламента – он распилил пополам. Помню, мы с Редом Меткафом в викторианской гостиной в Вестминстере смотрим на тело, разрезанное надвое, сэндвич в разрезе, кожа вместо хлеба, внутренние органы, поблескивающие мертвенными оттенками красного и бирюзового, пурпурного, желтого и черного, вместо начинки. И я знаю, что и во мне намешано много всего такого.

Политик, распиленный напополам. Петра Галлахер на прозекторском столе, с отпиленными кистями рук и ступнями".

Она поднимается на лифте на пятый этаж и идет прямиком в совещательную комнату. Там собралось, должно быть, человек пятьдесят: патрульная служба, детективы, машинистки, секретари и все прочие. Кейт призывает к вниманию, и в помещении постепенно устанавливается тишина.

Она присаживается на краешек стола и оглядывается по сторонам. Народ здесь, в Грампианской полиции, по большей части тертый, и произвести на такую компанию впечатление не так-то просто. Перебравшаяся из Лондона Кейт для них чужая, и, чтобы заслужить их уважение, она берется за самые трудные дела и из кожи вон лезет, чтобы их распутать. Как и сам этот город здешние обитатели отличаются консерватизмом и не склонны к быстрым переменам. Но они воздают людям по справедливости, и среди собравшихся здесь нет ни одного, кто бы не считал, что она занимает свое место по праву.

Конечно, они знают об "Амфитрите". Однако, если дела пойдут плохо, она не станет использовать это как отговорку. Да они такой отговорки и не примут. Возвращение к работе было ее собственным решением, и за это дело она взялась по собственному выбору. Ну а раз так, никаких скидок и послаблений. Попустительствовать этому никто не станет, да и самой ей ничего такого не нужно.

Дважды моргнув, чтобы прогнать стоящий перед мысленным взором образ искалеченного тела Петры Галлахер, Кейт говорит:

– Я только что разговаривала с доктором Хеммингсом, патологоанатомом. Он представит полный отчет к полудню, но кое о чем уже сейчас говорит с уверенностью. В теле Петры обнаружена сперма, но вагинальные повреждения минимальны. Прежде чем Петра была убита, она подвергалась пыткам, однако расчленение произошло уже после смерти. Убийца использовал однолезвийный, незазубренный нож, которым нанес более двадцати ран. Четыре из них были смертельными. Удары наносились с большой силой и яростью.

Из всего этого я бы сделала вывод, что она знала своего убийцу. В общем, так обстоит дело с большинством жертв. Трудно предположить, что убийцу, кем бы он ни был, мог привести в подобное бешенство посторонний человек. Можно также предположить, что Петра имела с ним секс добровольно – либо в отчаянной попытке остановить его, либо потому, что не представляла себе, что он собирается с ней сделать. Поэтому мне нужны все подробности ее жизни. Имена дружков, прошлых и нынешних. Она могла дать от ворот поворот парню, который принял это слишком близко к сердцу. Выяснить, было ли такое. Далее: Петра стажировалась как репортер. Может быть, она готовила материал, познакомилась в ходе работы с каким-то придурком и чем-то его зацепила. Значит, надо проверить ее редакционную деятельность. Обратить внимание на Интернет – люди нередко знакомятся в чатах, а потом встречаются. Нужно проверить все, что могло привести к контакту убийцы с жертвой.

Для этого я намерена разделить вас на несколько групп и назначить в каждую ответственного. Она начинает загибать пальцы. – Уилкокс займется поступающими звонками и всеми полученными из этого источника наводками. А заодно ребятами, которые захотят взять вину на себя. Подробности насчет отсеченных конечностей и черной змеюки огласке предаваться не будут, и это позволит сразу отсеять тех, кто займется самооговором. Аткинс просмотрит "ХОЛМС"[6] и другие базы данных – меня интересуют лица, совершавшие насильственные преступления, сопряженные с сексом. Убийство совершено с особой жестокостью, и мне трудно поверить, что для убийцы это преступление – первое. Что нормальный, законопослушный гражданин вдруг, в один момент превратился в садиста и маньяка. Возможно, убивать он раньше не убивал, но мог привлекаться за изнасилование, хулиганство, нанесение телесных повреждений, непристойное поведение и тому подобное. Шервуд займется обходом домов соседей Петры. Четыреста ярдов в каждом направлении. На Рипли возлагается проверка транспортных средств и пешеходов в центре города и рядом с местом убийства, опрос людей – не видел ли кто чего-то необычного. Питер, мы с тобой отправимся в газету, где она работала. Кроме того, я схожу в университет и потолкую с тем малым, который забрал змею. Всем все ясно?

Детективы, которых она назвала, кивают.

– Сразу скажу, большая часть этой работы будет проделана впустую. – Кейт указывает на дальнюю стену, где красуется герб шотландской полиции. – Помните, что гласит девиз? "Semper vigilo" – всегда начеку. Мы будем копать во всех направлениях, они будут взаимно перекрываться, и рано или поздно чье-то имя начнет повторяться снова и снова. Главное, ничего не упускать потому что ключом ко всему может оказаться любая мелочь. Частично запомненный автомобильный номер, маловразумительное описание внешности, пятнышко крови – что угодно. Ничем, никакой ерундой, пренебрегать нельзя.

Кейт бросает взгляд на свои часы.

– Вы все знаете правило "Двадцать четыре – двадцать четыре". Для раскрытия преступления важнее всего двадцать четыре часа, прошедшие перед ним, и двадцать четыре часа после. Сейчас половина одиннадцатого. Снова мы соберемся здесь в четыре тридцать. К тому времени я хочу знать, как провела Петра Галлахер каждую минуту из последних двадцати четырех часов своей жизни. И получить данные о первых подозреваемых. Сегодня к полуночи кто-то должен оказаться под стражей. Я хочу, чтобы это дело было раскрыто по горячим следам.

– А как мы его назовем, убийцу-то? – спрашивает Шервуд. – Нам нужно условное обозначение.

– Как насчет "Черного Аспида"? – предлагает Аткинс.

Все смеются.

По мнению Кейт, лучше бы, поскольку о существовании змеи решено не распространяться, выбрать другое прозвище, но, быстро обведя взглядом помещение и поняв, что предложение Аткинса всем понравилось, она решает не спорить. Было бы о чем.

"Черный Аспид". В других обстоятельствах такое прозвание вызвало бы у нее усмешку. Убийцам, как и ураганам, часто дают самые неподходящие имена, порой нелепые и комические, никак не соответствующие той беде, которую приносят они людям. В принципе это тяготение понятно: когда имеешь дело с чем-то нечеловеческим, может показаться, что, если как-то очеловечить его, будет немного легче.

– Хорошо, – говорит Кейт. – Черный Аспид так Черный Аспид. Но это имя не должно выйти за пределы данного помещения. Оно не будет использоваться ни публично, ни в каких-либо служебных документах.

– Здесь, у меня на диктофоне, записаны показания Кристиана Паркера, и сразу по возвращении в гостиницу я распоряжусь сделать распечатку. Однако его показания вразумительны и однозначны. На борту находилась бомба. Капитан Саттон получил предупреждение, принял решение сбросить подозрительное транспортное средство за борт, что и было осуществлено под его личным руководством. Но похоже на то, что он ошибся. Видимо, на пароме находился не один белый фургон "транзит", и Саттон отправил в воду не тот. Он был настолько потрясен этой ошибкой, что повернул "Амфитриту" не в том направлении, не прочь от шторма, а навстречу ему.

Лавлок весь внимание, но не более того. Он невозмутим и спокоен, как может быть невозмутим и спокоен только многоопытный руководитель высокого ранга. Никакого удивления, потрясения, волнения. Ничего.

Здесь же присутствует и Ренфру. Фрэнк попросил его прийти не только как главного констебля Грампиана, но и в связи с тем, что катастрофа, как выясняется, имела террористическую подоплеку.

В помещении мягко журчит кондиционер, и Ренфру, по правде сказать, очень рад возможности побыть в прохладе. Чувствует он себя не лучшим образом – в прошлом году перенес операцию коронарного шунтирования, и врачи предупредили, что может потребоваться еще одна. Его лицо, под шапкой курчавых каштановых волос, румяное и рыхлое, как подтаявший сыр.

Фрэнк делает паузу, чтобы все осознали смысл сказанного, а затем продолжает:

– Завтра я собираюсь организовать погружение, чтобы проинспектировать место происшествия. Не приходится сомневаться в том, что мы обнаружим существенное повреждение корпуса. Я совершенно уверен, что мы обнаружим существенное повреждение корпуса. Мощная бомба, заложенная на автомобильной палубе, наверняка проделала в "Амфитрите", возле самой ватерлинии, такую дыру, что хлынувшая туда вода быстро увлекла паром на дно.

– Это весьма необычно, – вступает Ренфру. – Я никогда не слышал, чтобы террористы нападали на паромы. Другое дело самолеты. Даже, куда ни шло, поезда. Но чтобы паромы! Да, на пароме в Холихеде в апреле тысяча девятьсот девяносто восьмого обнаружили бомбу, принадлежавшую террористам из Ирландской республиканской армии, но ее предполагалось взорвать на скачках "Гранд Нэшнл", а паром являлся лишь средством доставки. – Он резко поворачивается к Лавлоку. – Надеюсь, на борту "Амфитриты" не было ничего опасного, или, так сказать, потенциально опасного? Химикаты? Животные? Оружие?

– Мне, во всяком случае, об этом неизвестно, – говорит Лавлок. – В декларациях никаких указаний ни на что подобное не было. Обычные грузы – продовольствие, пиво, мебель. Ничего такого, что могло бы требовать особых условий транспортировки.

– Как известно, сфера деятельности вашей деловой империи весьма широка. Как насчет того, что могло бы вызвать резкое противодействие радикалов из числа защитников окружающей среды и им подобных? Ядерной энергетики, производства генетически модифицированных продуктов, экспорта живых животных?

– Ничем подобным ни одна из моих компаний не занимается. А вы, стало быть, разрабатываете такую версию?

– Она напрашивается сама собой. Борцы за права диких животных, группы противодействия трансгенным продуктам. Это экзальтированная публика, хотя, с другой стороны, они редко идут на столь экстремальные шаги. Это плохо вяжется с их же утверждениями насчет высшей ценности жизни.

– А как насчет "Гринпис"? Они не первый год устраивают акции против разведки нефти к западу от Шетландских островов.

– Вот уж кто бы никогда не пошел на такое, так это "Гринпис". Они как никто другой зациклены на ненасильственных действиях, и суть их паблисити сводится к тому, чтобы всегда выставлять себя жертвами насилия со стороны властей и крупных компаний. И потом, как мне казалось, ваш бизнес не связан с добычей нефти, разве не так?

– Напрямую не связан. Большая его часть – это сфера услуг. Конечно, значительная часть наших клиентов нефтяники, но то же самое можно сказать о любых других фирмах Абердина. А геологоразведочных компаний, буровых платформ, танкеров, трубопроводов и прочего в том же роде у меня нет.

– Но уж кто наверняка есть, так это чем-то обиженные бывшие сотрудники. В таком большом деле, как у вас, без этого не бывает.

– Таких, конечно, найти можно, но чтобы уволенный работник в отместку потопил паром водоизмещением в двадцать тысяч тонн? Сомнительно. Скорее уж можно подумать на помянутых вами ранее ирландцев.

– Исключать такую возможность, разумеется, нельзя. Я свяжусь с Особой службой[7] и Управлением военной разведки и попрошу выяснить все, что можно, через их агентов. Ответы будут получены через день-другой, но я бы не стал возлагать на это особых надежд. Если бы какая-то из известных террористических групп планировала нечто подобное, мы к настоящему времени уже бы хоть что-нибудь да унюхали.

Фрэнк не может не восхищаться находчивостью с которой Лавлок быстренько поставил разговор с ног на голову, так что он задает вопросы Ренфру, а не наоборот.

Ренфру обращается к Фрэнку:

– А каким образом капитан Саттон вообще узнал о бомбе?

– Паркер предполагает, что ему сообщили по рации. Мы, разумеется, проверяем все радиоконтакты. Если на "Амфитриту" действительно поступало такое сообщение, это станет известно.

– Или, может быть, один из команды увидел или услышал что-то подозрительное и рассказал ему.

– А может быть, водитель фургона сам по каким-то причинам слил ему эту информацию?

– Трудно поверить. Вряд ли, если он знал, что везет.

– А как насчет расследования всего остального? – интересуется Лавлок.

– В настоящее время команда моих экспертов занимается моделированием шторма в нашей лаборатории в Саутгемптоне. В качестве исходной точки используются результаты первоначальных испытаний, которые проводили вы с "Кремер – Штайнбах", когда "Амфитрита" была только что построена. Надеемся получить нужные данные к концу недели. Параллельно ведется опрос всех спасшихся, причем мы стараемся провести его не только как можно быстрее, но и как можно тщательнее. Многие из них не хотят говорить об этом, и их можно понять. Других же практически не заткнуть. Иметь дело с пострадавшими очень непросто, и наши сотрудники, как вы понимаете, должны проявлять максимальную деликатность. Двое моих инспекторов направлены на вашу судовую верфь, где проводят аудит документации, касающейся техосмотров и профилактических ремонтов, и беседуют с персоналом, имевшим отношение к береговому обслуживанию "Амфитриты". Мы поддерживаем постоянный контакт с департаментом транспорта и уже завтра должны будем представить первый отчет. В связи с этой трагедией от нас ждут не только выявления причин, но и конкретных предложений по обеспечению большей безопасности перевозок. Наш представитель в Германии вступил в контакт с фирмой "Кремер – Штайнбах", у которой, как и у "Паромных перевозок" до этого случая, похоже, показатели аварийности были крайне низкими. Вот, пожалуй, и все. С утра в четверг я первым делом явлюсь сюда и расскажу, что удалось обнаружить при погружении.

Ренфру встает.

– Все это очень интересно, но мне пора идти.

– Убийство в "Роще"? – высказывает догадку Лавлок. – Я слышал об этом по радио.

– Оно самое. Жуткое дело.

– Сказали, что убита девушка. Кто она была? Проститутка?

– Нет.

– Я пойду с вами, – говорит Фрэнк.

Пресс-секретарь Лавлока Марита молча идет к лифту рядом с Ренфру и Фрэнком. Атмосфера в "Перевозках" претерпела изменения – на смену бурлящему хаосу пришла тягостная напряженность.

Дверцы лифта едва успевают закрыться, как Ренфру набирает номер на своем мобильном.

– Детектива Бошам, пожалуйста.

Фрэнк смотрит на него в удивлении. Ренфру этого не замечает.

– Кейт, это Ренфру. Есть подвижки?

Ее голос доносится до Фрэнка приглушенно, через Динамик телефона Ренфру. Он тешит себя мыслью, что узнал бы этот голос, даже не назови главный констебль ее имени.

– Хорошо, хорошо. – Ренфру кивает себе. – Четыре тридцать, говоришь? Я тоже приду, если ты не возражаешь. Договорились? Тогда до встречи.

– Это была Кейт Бошам? – спрашивает Фрэнк.

– Ага. А вы ее знаете? – Брови Ренфру мимолетно сходятся. Он выуживает визитную карточку Фрэнка из кармана пиджака и смотрит на нее. – Родственники?

– Она моя дочь.

– Ну да, ну да. Тесен мир. – Ренфру умолкает, а потом добавляет: – Редкостная женщина. Просто замечательная. Это ж кем надо быть, чтобы после всего этого сразу взяться за работу!

– После чего "этого"?

Ренфру смотрит на него в удивлении.

– После "Амфитриты".

– Чем занималась Петра вчера? Тут и думать нечего. Как и все мы, суетилась вокруг этой истории с "Амфитритой".

Фергюсон, с привычным для него выражением печальной обиды на весь, столь пренебрежительно относящийся к нему мир, стенографирует ответы Шиллинглоу в блокноте. Так они работают с Кейт: она разговаривает, он записывает. За годы они обнаружили, что это очень действенно не только потому, что освобождает Кейт и дает возможность думать, но также потому, что молчащий, но фиксирующий каждое слово Фергюсон нервирует тех, кому есть что скрывать.

Шиллинглоу откидывается назад на стуле и сцепляет руки за головой. Кейт с неудовольствием видит его потемневшую под мышками от пота рубашку. Он кивает ей.

– Неужели вам не жарко? Я так вообще не могу припомнить такой погоды. Можно подумать, что мы на экваторе, а не на полпути к Арктике.

– Спасибо. Я чувствую себя нормально. В какое время Петра пришла вчера на работу?

– Я пришел в половине третьего, а она вскоре после меня. Без четверти три, может быть, в три. Не позднее.

– В три часа ночи?

– Ага. Паром затонул чуть позже часа.

– Знаю. Я была на борту.

Шиллинглоу слегка наклоняет голову вбок и смотрит на Кейт искоса, с откровенным любопытством. Она в ответ смотрит на него в упор и говорит:

– Интервью, как свидетельница этих событий, я вам давать не буду.

Если ей и удалось прочесть его мысли, он не подает виду.

– Мне трудно поверить в то, что случилось с Петрой, – говорит Шиллинглоу. – Как такое возможно? Я что хочу сказать – в нашей работе поневоле всякого повидаешь...

– В нашей тоже, – сухо вставляет Кейт.

– ...Членовредительство, убийство, все что угодно, но это всегда происходит с другими. Вы меня понимаете?

– Понимаю, мистер Шиллинглоу. Но у этих других всегда есть родные, друзья, коллеги, для которых случившееся не проходит бесследно. О чем люди вашей профессии часто забывают, так это о том, что убийство не просто горячая тема для публикаций, на день или два. Это меняет жизни людей.

– Детектив, я потрясен не меньше вашего. Я только что разговаривал по телефону с моим криминальным обозревателем, так он ошеломлен настолько, что едва в состоянии говорить. А не случись катастрофы с паромом, смерть Петры вызвала бы еще более сильный резонанс. Впрочем, что я тут читаю вам лекции?

Кейт слегка постукивает по колпачку шариковой ручки.

– Вы можете подробно рассказать мне о вчерашних передвижениях Петры?

– Вот так навскидку, до новостной конференции, то есть до восьми, она находилась в офисе.

– Чем она занималась?

– В основном принимала и записывала звонки от других репортеров, работавших на выезде.

– Это потому, что она практикантка?

– Кто-то должен был этим заниматься.

– Что потом?

– После совещания было решено направить во все места, так или иначе имевшие отношение к основной новости, еще нескольких репортеров. Петре я дал задание побывать в лечебнице, посмотреть, как там дела, и по возможности поговорить с кем-нибудь из спасшихся.

Вот оно что! Кейт находилась там несколько часов, дожидаясь осмотра, и теперь пытается припомнить, видела ли в клинике Петру. Надо же, их пути пересеклись. Кейт, только что заглянувшей в лицо смерти, и Петры, не знавшей, что ее от кончины отделяют лишь несколько часов. Вполне возможно, что личико этой хорошенькой блондинки и мелькало где-то в толпе докторов, сестер и похожих на зомби спасенных пассажиров, но уверенности у Кейт нет.

– И она выполнила задание?

– Она записала несколько высказываний.

– Именно так? Не более чем несколько высказываний?

Шиллинглоу кривит губы.

– Да. Ничего такого, ради чего стоило срываться с места.

– То есть на вас это впечатления не произвело?

– Можно сказать и так.

Ну что ж, Шиллинглоу, по крайней мере, честен. В подавляющем большинстве случаев люди стараются говорить о покойных только хорошее, считая иное недопустимой бестактностью. Так, вежливость – это, конечно, прекрасно, но раскрытию убийств куда более способствует объективность. Поэтому Кейт ценит Шиллинглоу.

– Когда она вернулась?

– Кажется, к ланчу.

– И получила втык?

– Да. Я разозлился. И посадил ее в офисе собирать базовые сведения. Самые крупные несчастные случаи за последние годы, конструкции и безопасность, спасательные мероприятия – все в этом роде.

– До конца дня?

– Да.

– Когда она ушла?

– Точно не знаю. В шесть или семь, вероятно.

– Вы видели, как она уходила?

– Нет. Но я ушел без четверти восемь, а ее к тому времени уже не было.

– Вы не знаете, куда она пошла?

– Домой, наверное.

– Не в паб?

– В тот день всем было как-то не до выпивки. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Кейт кивает.

– Кто ее непосредственный начальник?

– Ирвин Скулар. Редактор службы новостей.

Кейт смотрит сквозь стеклянную стену на помещение отдела новостей, где вовсю готовят сегодняшний первый выпуск. Половина персонала энергично стучит по клавиатурам, вторая половина говорит по телефонам. Некоторые одновременно делают и то и другое.

– Который он?

– Его сегодня нет. Прошлым вечером на него напала шпана.

– Надо же, как некстати.

– Говорят, беда не приходит одна. Поскольку он мой заместитель, обязанности редактора новостей теперь приходится выполнять мне.

Дверь в кабинет Шиллинглоу открывается, и входит сотрудник с гранками первой страницы в руках.

– Оставь это там, Брюс, – говорит Шиллинглоу, указывая на маленький столик у окна. – Я посмотрю через секунду.

Брюс смотрит на часы.

– Это должно пойти в набор...

– Я знаю.

Брюс кладет гранки на стол, разглаживает бумагу и, с любопытством поглядывая на Кейт и Фергюсона, направляется к выходу. Дождавшись, когда дверь за ним со щелчком закроется, Кейт говорит:

– Вы сказали, что с заданием в госпитале Петра справилась не лучшим образом. Это было для нее характерно?

Шиллинглоу подается вперед, положив локти на стол.

– Она проходила практику с шестимесячным испытательным сроком. Ее контракт закончился месяц тому назад. Я не собирался ее оставлять.

– Она знала об этом?

– Нет.

– А что у нее было не так?

– Вопрос не в том, что было, а чего не было. Ну да, она была славной девочкой – совсем зеленой, неопытной, по-детски самоуверенной, но славной. Людям она нравилась. Она умела относиться к себе с иронией, а в таком деле, как наше, это дорогого стоит. И не то чтобы ей не хватало амбиций или драйва. Она всегда говорила о том, как ей хочется поехать в Косово или Индонезию, хотя на самом деле представление насчет всех этих мест у нее было весьма смутное. Но вот настоящего журналистского чутья у нее, хоть убей, не было. Часто бывало, что, отправляясь на интервью, она задавала вовсе не те вопросы, какие нужно, да и вообще действовала по шаблону, без выдумки. Взять хоть вчерашний день – лечебница, все эти перенесшие шок, усталые люди...

Он осекается, вспомнив, что среди этих людей находилась и Кейт, но та кивком дает ему знак продолжать.

– ...все это могло стать основой для яркого, эмоционально насыщенного материала. Требовалось лишь сочетание объективности с индивидуальным подходом. И с чем она вернулась? Как я и говорил, с какими-то высказываниями, которые я мог бы сочинить и сам. Я не хочу, чтобы мои слова звучали цинично, но, если говорить о шкале новостных ценностей, такие возможности, как вчера, выпадают нечасто. Ей была предоставлена прекрасная возможность проявить себя, но она ею не воспользовалась.

– Ну а другие возможности проявить себя с лучшей стороны у нее были?

– А как же? Было немало сюжетов попроще, с которыми она тоже не смогла толком справиться.

– Какого рода?

– Да всякие мелочи. Уход за зелеными насаждениями. Уличное движение. Проблемы местного самоуправления.

– А не могла она, выполняя эти задания, кого-то основательно задеть?

– Ничего потенциально опасного я не припоминаю. Впрочем, у нас есть архив, и вы можете посмотреть статьи, которые она написала.

– То есть вы не верите, что кто-то мог расправиться с ней в отместку за публикацию?

– Господи, конечно нет! У нас же Абердин, а не Сицилия.

– Может быть, она сталкивалась с чем-то странным или необычным? С человеком, который пытался войти с ней в контакт после написания статьи?

– Мне, во всяком случае, ни о чем таком не известно.

Кейт встает.

– Питер, ты вернешься сюда после полудня, просмотришь архив и поговоришь с коллегами Петры.

– Детектив, они все очень заняты, и я буду вам весьма благодарен, если вы сочтете возможным побеседовать с ними после пяти часов. Вы же понимаете, новости дело горячее и промедления не терпит.

– Как и расследование убийства, – говорит Кейт. – Спасибо за то, что уделили нам время, мистер Шиллинглоу.

Кейт идет через отдел новостей, и ее взор, словно радар, сканирует столы сотрудников. Неожиданно в ней вскипает гнев и, хотя сейчас все это сугубо спекулятивно, возникает желание поддержать юную, амбициозную полную мечтаний и верящую, что вся жизнь впереди, девушку в ее борьбе за достойное место в мире мужчин. Кейт прекрасно понимает, что чувствовала Петра, потому что сама прошла через все это – и сомнения, и надежды, когда поступила на работу в полицию. Ей чертовски жаль Петру, в частности и потому, что в погибшей она видит себя в былые годы.

Петра Галлахер жила одна. Кейт обходит ее квартиру с одной спальней на четвертом этаже многоквартирного дома в Мастрике, жилом комплексе к северо-западу от центра города, и понимает, что здесь и в одиночку-то особо не развернешься. Крохотная гостиная с примыкающей к ней кухонькой, невероятно маленькая ванная – можно сесть на унитаз, не вставая, повернуть краны ванны и раковины – и спальня, практически всю площадь которой занимает невесть как втиснутая туда двуспальная кровать. Пространство между рамой кровати и стенами настолько мало, что Кейт удивляется, как Петра вообще ухитрялась заправлять постель. Окна выходят на грязный внутренний двор, сразу за стенкой находится соседняя квартира.

Восемнадцать лет и совсем недавно из школы. Должно быть, Петра думала, что это рай.

Кейт просматривает почту Петры, которую забрала из главного холла на нижнем этаже. Два конверта из компании кредитных карт, со вчерашним почтовым штемпелем, проспекты, приглашающие участвовать в розыгрыше призов, тоже вчерашние. Броский темно-синий конверт с серебристой надписью и невзрачный коричневый, с адресом на наклейке. На обоих субботние штемпели.

Субботняя корреспонденция должна была прийти вчера. Получается, что если вчера вечером Петра после работы и пришла домой, то почту она не забрала. Однако синий конверт выглядит как личное послание, а такое письмо девушка в ее возрасте ни за что не отложила бы на потом. Скучные деловые депеши можно не вскрывать неделями, но письмо от молодого человека должна быть прочитано немедленно.

Отсюда вывод – скорее всего, вчера Петра вообще не заходила домой после работы. Шестнадцать часов она как и все, занималась происшествием с паромом, а потом куда-то пошла. Куда? На встречу со своим убийцей? Или куда-то, где он увидел ее и последовал за ней? Усталая и расстроенная – день выдался нелегкий, да и девушка наверняка в глубине души понимала, что справляется с работой не лучшим образом, – она была весьма уязвима. Одним словом, легкая добыча.

Но где бы ни повстречалась Петра с убийцей, это произошло не у нее дома. Никаких следов борьбы в квартире нет. Более того, Кейт не ожидала, что жилище столь молодой особы может быть таким прибранным и аккуратным.

А не слишком ли здесь все аккуратно? Мог ли Черный Аспид прийти сюда, убить ее, а потом навести порядок?

Перед мысленным взором Кейт предстают образы искалеченного тела Петры. Ступни и кисти рук, отрубленные так чисто, как будто убийца воспользовался гильотиной.

Контраст. Ярость нападения, двадцать различимых колотых ран. А здесь выверенный порядок, все находится на своем месте. Нет, трудно представить себе, чтобы человек, впавший в такое бешенство, стал бы потом наводить здесь идеальный порядок.

Не говоря уж о том, что почва, там, где нашли тело, пропитана кровью. Может быть, Петра просто была аккуратным человеком. Она ведь наверняка только-только начала жить самостоятельно и воображала себя совсем взрослой. Этой крохотной съемной квартиркой в муниципальном доме, среди бездельников, живущих на социальные пособия, и наркоманов (семьдесят процентов совершающихся в Абердине преступлений в той или иной степени связаны с наркотиками), девушка наверняка гордилась, как другие гордятся загородной виллой.

Бедная Петра Галлахер, изо всех сил старавшаяся играть в молодого профессионала.

Кейт осматривает квартиру на пару с Фергюсоном, который следует за ней, отставая на полшага, словно потенциальный покупатель или агент по недвижимости. Она пытается составить представление о том, как и чем жила эта девушка.

На полках книги: пара ранних Джилли Купер, с заголовками, представляющими собой женские имена, "Пляж", "Ржавый алюминий", сценарии "Криминального чтива" и "Бешеных псов" бок о бок с "Педди Кларк Ха Ха Ха". Компакт-диски, сложенные стопкой на полке над маленьким музыкальным центром. Кейт склоняет голову набок, чтобы прочитать корешки. "Блур", "Пропеллерхедз", "Трэвис". Саундтрек к "Чикаго". "Рудник душ" в исполнении "Зе Зе". Кейт невольно задумывается о том, где это Петра откопала "Зе Зе". Этой группой увлекалось поколение Кейт, и можно лишь подивиться тому, что музыкальные интересы Петры простирались так далеко в прошлое.

Рядом с дисками альбом с фотографиями. Петра с друзьями, с родителями. Рождество, день рождения, где-то на солнышке. Петра улыбающаяся, дующаяся, ныряющая в бассейн.

В маленьком шкафчике в ванной полно косметических флакончиков и полупустая коробка из-под "Тампакса". Пара бумажных салфеток, носовой платок, а вот оберток от тампонов нет. В эти дни месячных у Петры не было.

В платяном шкафу одежда. Джинсы, пара юбок, блузки, ярко-красный жакет. Не много, но достаточно, чтобы, комбинируя это в разных сочетаниях, разнообразить свой облик.

Фергюсон все записывает, но он мужчина, а они находятся в жизненном пространстве женщины. Кейт знает, что он не увидит и половины того, что увидела она.

И она узнает все. Все, что нужно, об этой несчастной девочке, так и не успевшей никем стать.

На полу у кровати – места для прикроватной тумбочки или столика в спальне нет – будильник с откидной крышкой, на которой изображена стилизованная карта мира с временными поясами, и маленькая фотография в серебряной рамке. Петра и мужчина, мужчина постарше. Лет под сорок или слегка за сорок. Годится ей в отцы, только вот обнимает он ее совсем не по-отечески. Стоит сзади, взяв руками за груди, а она отклоняется назад, чтобы поцеловать его шею.

По спине Кейт пробегает холодок – она узнает его.

Дрю Блайки.

Блайки приводят на допрос перед полуднем.

Он чертыхается и вовсю поносит полицейских за то, что они забрали его прямо из офиса. Он уважаемый архитектор, а его позорят перед друзьями и коллегами. Чего проще, позвонили бы ему да пригласили – он бы сам пришел. Так нет же, обязательно надо устроить шоу. И вообще, из-за чего весь этот переполох?

Ничто в его словах или поведении не указывает на то, что ему известно о смерти Петры. Он не упоминает ее, и Кейт ловит себя на том, что ей трудно поверить в то, что даже такой тип, как Блайки, мог бросить истерзанное тело своей подружки на виду у каждого, кто мог проходить – или пробегать – мимо, и спокойно отправиться на работу. Хотя, с другой стороны, если он и вправду виновен, что еще ему оставалось делать? Как раз пойти на работу и ждать, когда явится полиция и сообщит, что его подружка мертва.

Он сидит один в комнате для допросов. Его правая щека поцарапана, и над правым глазом припухлость, наливающийся пурпуром синяк, который он время от времени поглаживает. Несколько минут Кейт разглядывает его через одностороннюю стеклянную перегородку, обращая внимание на контраст изрядно помятой физиономии со свежей, чистой одеждой. Как всегда, этот малый одет на манер кинорежиссера или, по крайней мере, так, как по его представлению должны одеваться кинорежиссеры. Полотняный пиджак, белая футболка вместо сорочки, слаксы цвета хаки. Все это уместнее выглядело бы во Флориде, чем в северо-восточной Шотландии, пусть даже в Абердине сейчас (как сказал ей Фергюсон на обратном пути из Мастрика) жарче, чем в Майами. К тому же этот гардероб не соответствует его возрасту Чтобы выглядеть в такой одежде естественно, нужно быть моложе как минимум лет на пять.

Дрю Блайки. Самодовольный плейбой и бабник, дважды попадавший в поле зрения полиции по обвинению в нанесении побоев женщинам. Правда, оба раза дело так и не дошло до суда, поскольку пострадавшие, Маргерита Мэзон и Тереза Хьюсон, забрали свои заявления. Блайки наверняка напомнит об этом Кейт, когда она их упомянет. Тогда ему удалось убедить обеих женщин отказаться от обвинения, так что и Маргерита, и Тереза вдруг изменили показания, заявив, что упали с лестницы. Обе.

Это было три года назад.

Кейт, однако, видела, что он с ними сделал. Ему хватило подлой сообразительности, чтобы не бить женщин по лицу, но все их тела были в синяках, рубцах и ссадинах. Впрочем, самыми глубокими ранами были душевные: насмерть запуганные, бедные женщины дрожали и ежились, отвечая на самые невинные вопросы. Вряд ли человек, упавший с лестницы, стал бы вздрагивать и меняться в лице при звуке телефонного звонка.

Причина такой жестокости оставалась для Кейт загадкой. Когда дело касалось домашнего насилия в маргинальных кругах, среди бедных, озлобленных на всех и срывающих злость на тех, кто послабее, неудачников, Кейт могла хотя и не оправдать это, но, по крайней мере, понять. Но к такому человеку, как Блайки, у которого все при нем, – по слухам, он действительно хороший архитектор, и мужской привлекательности ему, что очевидно для каждого, и в первую очередь для него самого, не занимать, – к такому человеку она чувствует настоящее презрение. Он делает это, потому что может.

Все преступники лжецы. У них раздутое самомнение, они считают себя особыми, стоящими выше других, в то время, как все прочие существуют лишь им на потребу. В юридическом смысле Дрю Блайки, может быть, и не преступник, но его менталитет именно таков.

Петра наверняка не имела представления о том, во что она ввязывается. Многоопытному бабнику ничего не стоило задурить голову девчонке, в которой лишь недавно проснулась женщина. Ну а охмурив ее, этот тип, надо думать, взялся за старое. Она, должно быть, поняла, каков он на самом деле, но было слишком поздно. Неопытная Петра Галлахер, бессердечный Дрю Блайки!

Кейт очень надеется, что этот скользкий тип и окажется Черным Аспидом. Совсем недавно она говорила сотрудникам о том, что убийца наверняка уже совершал преступления сексуального или насильственного характера, что, хотя по этому поводу и не был вынесен приговор, несомненно, Блайки имеет к этому прямое отношение. Она сказала, что Петра знала своего убийцу, и она, безусловно, знала Блайки. А еще Кейт сказала, что хочет, чтобы подозреваемый был задержан к полуночи. Получается, что она на двенадцать часов опережает график.

Но то, что она увидела в том лесу сегодня утром... – трудно поверить, что даже Блайки мог зайти так далеко.

Кейт выходит из просмотровой комнаты. Она размышляет о "Бритве Оккама", философском принципе, по которому больше всего известен Уильям Оккам, францисканский монах, живший в четырнадцатом столетии. "Не должно множить сущее без необходимости". Иными словами, наиболее очевидное решение, скорее всего, является правильным. Или, если так понятнее, "чем проще, тем лучше".

Кейт заходит в комнату для допросов, и Блайки поднимает голову.

– Будьте любезны сказать мне, что все это значит?

– Рада видеть вас снова, мистер Блайки.

– Детектив-инспектор, я...

– Старший детектив-инспектор.

– ...я занятой человек, и у меня нет времени на всякую ерунду. Зачем меня сюда привели?

– Вам положен адвокат.

– Ага, по Процессуальному акту 1995 года, раздел 17. Я закон знаю.

– Вижу. Вам нужен адвокат?

– Ну, от моего адвоката никакого толку. Мне следовало давным-давно отказаться от его услуг.

– Мы можем предоставить вам адвоката бесплатно.

– Ага. Какого-нибудь сопляка-практиканта, только-только с университетской скамьи, и воображающего себя при этом Джорджем Карманом[8]. Я не сделал ничего плохого. А потому положусь на судьбу.

– Вы всегда так делаете, мистер Блайки.

Она предпочла бы столкнуться с шумным негодованием, а не с этим скользким, вкрадчивым спокойствием, но, в конце концов, всему свое время. Стараясь не смотреть на свои руки – вдруг он заметит, что они покрыты гусиной кожей? – Кейт садится и нажимает кнопку записи на магнитофоне. Она смотрит на часы, называет время и дату.

– Мистер Блайки, в каких вы отношениях с Петрой Галлахер?

– В каких отношениях я с ней?

– Вам нет нужды повторять все, что я говорю.

Вспышка раздражения, как облачко набежавшее на светлый лик солнца, на миг стирает с его лица нарочитую невинность.

– В дружеских.

– Это были отношения сексуального характера?

– А какое это имеет отношение к...

– Просто отвечайте на вопрос.

– Да. Наши отношения имеют сексуальный характер.

Имеют. Он так и не спросил, не случилось ли с ней что-нибудь. Или действительно не знает, что она мертва, или он очень хороший актер.

– Мы занимались сексом, – добавляет он без всякой нужды.

– Грубым, судя по всему. – Она указывает на его лицо.

– Это я получил не оттуда.

– А откуда?

– Выдержал десять раундов с азиатским тигром.

Она поднимает глаза к небу.

– Откуда у вас взялись царапина и синяк, мистер Блайки?

– Не помню.

На лице его написан вызов.

– Вы занимаетесь сексом только с Петрой?

– Я не стану отвечать на этот вопрос.

– Петра занимается сексом только с вами?

– Понятия не имею.

– Но вы знаете о ком-то другом?

– Если и есть другие, они не так хороши, как я.

Такого рода высказывание было бы уместно разве что на школьном дворе. Даже от Блайки Кейт ожидала большего.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– А в чем дело? Что случилось?

"Наконец-то. Искра интереса к самой Петре. Вовремя".

– Мы закончим со всем этим гораздо быстрее, если будем придерживаться простого формата: вопрос – ответ. В моем распоряжении столько времени, сколько потребуется, а вы только что называли себя занятым человеком.

Блайки вздыхает, всем своим видом показывая, как тяжело ему иметь дело со столь непонятливой особой.

– Последний раз я видел ее воскресной ночью.

– Вы оставались у нее?

– Она осталась у меня.

– В какое время она ушла на следующее утро?

– Посреди ночи. Ее вызвали в связи с крушением парома. Когда именно, я не знаю. В два, может быть, в три.

– Если она находилась у вас, как они с ней связались?

– Вы когда-нибудь слышали о мобильных телефонах?

– И с тех пор вы ее не видели?

– Я сказал вам. В последний раз я видел ее воскресной ночью.

– И ничего о ней не слышали?

– Нет.

– Она вам не звонила? Может быть, факс, электронное письмо, эсэмэс?

– Нет.

Кейт стискивает зубы и тяжело выдыхает через нос.

"Не дай этому типу вывести тебя из терпения".

– Значит, – пускает она в ход тяжелую артиллерию, – вам неизвестно, что сегодня утром было обнаружено ее тело?

Теперь она ни на миг не сводит с него глаз, потому что из долгого опыта ведения допросов знает, как важно именно это мгновение. Редкий человек не выдаст себя какой-нибудь мелочью, а потому, как бы ни повел себя подозреваемый, все мельчайшие подробности его реакции ее сознание зафиксирует с точностью фотокамеры.

Надо отдать Блайки должное, он справляется хорошо. Голова подается вперед, глаза расширяются, одновременно с этим приоткрывается рот. По времени реакции все естественно – не слишком рано, как бывает, если человек уже готов к этому сообщению, и не слишком поздно, что случается, если он пытается сообразить, как повести себя правильно, чтобы это не вызвало подозрений. Будь на месте Блайки кто-то другой, Кейт решила бы, что он непричастен, но этот притворщик – особый случай. То ли он знал, что она мертва, потому что убил ее, то ли не знал, потому что не убивал. Она не может определить это, а потому злится.

– Ее тело? Она мертва?

– Убита.

– Где? Когда? Кем?

Слова льются потоком.

– Ее тело было найдено сегодня утром на территории больницы "Роща".

Откинувшись, Кейт наблюдает за ним, как мангуст за змеей.

– Вы думаете, я это сделал? Потому и вызвали сюда? Вы думаете, это сделал я?

– Я ничего подобного не говорила.

– Но это то, что вы думаете?

– Вам предъявлялись обвинения.

– Что еще за обвинения?

– В применении насилия в отношении женщин.

– Обвинения не подтвердились и были сняты. Вам это прекрасно известно.

– Где вы находились прошлой ночью?

– Дома.

– Один?

– Да.

– Всю ночь?

– Да.

– С какого времени?

– С того самого, как ушел с работы. С шести, половины седьмого. Я взял с собой работу на дом. У меня было – есть – много дел.

– Кто-нибудь может подтвердить, что вы были один?

– Нет. Потому что я не знал, что это может понадобиться. Вздумай я убить ее, так уж, наверное, позаботился бы об алиби, не так ли?

– Вы никому не звонили?

– Нет.

– Друзьям? Если они у вас есть. В службу доставки пиццы на дом? Или секса по телефону?

– Я уже сказал вам – я работал.

– Тогда откуда у вас взялся этот долбаный синяк?

Кейт спохватывается, но поздно. Сорвавшись, она тем самым уступила ему инициативу.

Он наклоняет голову набок и смотрит на нее оценивающе. Может быть, ей кажется, но впечатление такое будто он пытается сдержать улыбку.

– Я не убивал ее. А все остальное не ваше дело.

– Вы не спросили, как она была убита.

– А может быть, я не хочу знать.

– А может быть, вы уже знаете.

– А может быть, у вас нет абсолютно никаких доказательств, и вы знаете это.

– Но мы знаем, что вы склонны к насилию. А тут все обстоятельства складывались как раз так, что эта часть вашей натуры вполне могла проявиться. Петру вызвали на работу ночью, и она целый день работала не покладая рук, в связи с катастрофой. Это была самая серьезная работа в ее жизни. Четырнадцать, шестнадцать часов без отдыха, и огромные эмоциональные нагрузки. Чудовищно вымотанная, она приходит к вам домой с одной лишь целью – встретить сочувствие, опереться на дружеское плечо. Но вам-то от нее нужно совсем другое. Она молода, но уже созрела, имеет прекрасное тело и очень хороша в постели. Поэтому вы с ней и сошлись. Друга вы в ней не видите, она вам нужна, чтобы трахаться. Ничего общего, кроме секса, у вас нет.

Но на сей раз ей не до секса. Вы настаиваете, и она, хоть и неохотно, соглашается, но после этого хочет выплакаться вам в жилетку. Не такое уж запредельное желание, но вас оно раздражает. Ну а как вы справляетесь со своим раздражением, все мы знаем, не так ли? Так же, как в случае с Маргеритой Мэзон и Терезой Хьюсон. Разозлившись, вы начинаете ее бить, а когда она дает вам сдачи, окончательно выходите из себя. Чтобы какая-то сопливая девчонка и вдруг дала вам отпор! Она напугана, потому что никогда не видела вас таким раньше. Но на сей раз это заходит слишком далеко. Вы забиваете ее до полусмерти. Успокоившись, вы понимаете, что произошло. Вас ждут крупные неприятности, если только не удастся спрятать концы в воду. Поэтому вы вывозите ее в уединенное место, пытаете, чтобы наказать за то, что она выступила против вас, а потом убиваете и обставляете все так, будто она случайно наткнулась на психопата.

Ну вот. Все сказано.

Кейт тяжело дышит, кожу ее словно покалывает иголками.

– На все, что вы тут наговорили, у меня один отрет – я ее не убивал.

– У вас нет алиби. Вы отказываетесь говорить о том, откуда у вас синяки и ссадины. Вы привлекались за избиение женщин, – не посторонних, а ваших любовниц, какой была и Петра. В половине стран мира вас уже засадили бы в камеру и выбросили ключ.

– Я этого не делал. Я буду повторять это снова и снова, до посинения, пока до вас не дойдет. Я не делал этого. Я не делал этого. Я не делал этого.

Кейт встает.

– Позвоните в вашу компанию и скажите им, что сегодня не вернетесь.

– Вы не можете это сделать.

– Я могу задержать вас без предъявления обвинения на сорок восемь часов, до того как вы предстанете перед шерифом. – Она смотрит на часы. – Отнимите примерно сорок пять минут, которые мы только что использовали, и у вас все равно останется почти полных двое суток. И поверьте мне, Дрю, каждую минуту этого времени я намереваюсь использовать на сто процентов.

Кейт выходит из кабинета в коридор, где дожидается Фергюсон, указывает кивком на дверь и говорит:

– Зачитай ему его права.

Кейт получает отчет Хеммингса о вскрытии, как и было обещано, в середине дня. Читая, она подчеркивает волнистой линией те места, которые привлекают ее внимание.

Уровни гистамина и серотонина Петры невероятно высоки. Вкупе с обнаруженными под веками микроскопическими кровоизлияниями это является дополнительным доказательством перенесенных пыток.

В левой плевральной полости обнаруживаются следы воды. Хеммингс указывает, что тело было обнаружено недалеко от реки Денбурн. Определить, попала ли вода и в правое легкое, невозможно в силу того, что там содержится около двухсот миллилитров крови, попавшей туда в результате смертельных ран номер два и номер три.

В нижней части живота многочисленные следы мелких зубов, оставленные, по всей вероятности, грызунами уже после смерти Петры.

Микрочастицы древесины, обнаруженные в волосах на затылке девушки, предположительно появились в результате удара головой о дерево. Дерево идентифицируется как quercus pedunculata, разновидность дуба, распространенная в данной части Соединенного Королевства.

Желудок Петры пуст – как минимум несколько часов перед смертью она ничего не ела.

Под ногтями левой руки найдена засохшая кровь группы АВ, встречающейся примерно у трех процентов населения Шотландии. Образец отправлен в лабораторию на анализ ДНК.

Никаких следов наркотиков, психотропных средств или чего-то подобного в организме не обнаружено.

Следы от веревок на руках и ногах, чуть выше тех мест, где производилась ампутация, указывают на то, что связали девушку до того, как убили. На теле не найдено никаких отпечатков пальцев, волосков или слюны.

Змея, прикрепленная к телу Петры, является гадюкой, по-научному vipera berus. Она была забрана для исследования Майлзом Мэтисоном, профессором герпетологии Абердинского университета.

В совещательной сейчас жарко, душно, а когда туда набьется народ, будет не продохнуть от пота. Кейт решает, что перед назначенным на четыре тридцать совещанием ей не помешает подышать свежим воздухом, Спускаясь в лифте, она мысленно прокручивает пункты заключения Хеммингса.

Группа крови АВ. У Блайки такая же, это она установила раньше. Полная проверка на ДНК займет неделю, но тот факт, что та же группа крови всего-то у трех процентов населения, обнадеживает. Вероятность того, что это именно его кровь, очень велика.

Пустой желудок. Если Петра и ходила куда-то со своим убийцей в прошлую ночь, то не для ужина.

Следы воды в левом легком. Может быть, она поскользнулась и упала в реку, а может быть, он пытался подчинить девушку своей воле, удерживая ее голову под водой.

При мысли о погруженном в воду лице, о воде, вливающейся в легкие, Кейт становится не по себе.

Двери лифта открываются. Кейт выходит и направляется через холл. Ее окликает секретарь в приемной:

– Детектив Бошам?

Кейт оборачивается.

– Да.

– Я пыталась вас разыскать. С вами хочет поговорить этот джентльмен.

Девушка указывает на сидящего на одном из обтянутых искусственной кожей диванов мужчину. На коленях его сложенная газета, он внимательно смотрит на Кейт.

Это ее отец.

Неожиданно на Кейт накатывает приступ тошноты. Рот наполняется слюной. Она сглатывает и делает глубокий вздох, чтобы успокоиться. Больше всего ей хочется броситься из холла назад, во внутренние помещения управления, куда его не пропустит охрана, но, с другой стороны, это будет бегством. Да и сцена получится неприглядная. Фрэнк поднимается с диванчика и сует газету под мышку. Кейт жестом головы указывает в сторону дверей.

Они выходят на солнечный свет. Он надевает темные очки и щурится. Она оборачивается к нему.

– Какого хрена ты сюда приперся?

– Что ж, это по-дружески.

– А ты чего ожидал?

– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь. Я занимаюсь расследованием крушения "Амфитриты".

– Нет. Что ты делаешь здесь? Именно здесь?

– Я возвращался из офиса "Паромных перевозок", это совсем недалеко. Решил заглянуть и выяснить, все ли у тебя в порядке. Твой главный констебль сказал мне, что ты была на борту. И что сразу же приступила к работе.

– Разве по мне не видно, что у меня все в порядке?

– Не сказал бы. Ты так тепло одета, что смотреть страшно. Кажется, вот-вот испустишь дух от жары.

– Со мной все хорошо. А еще я очень занята, так что извини.

– Кейт!

Его голос неожиданно резок. Констебль в форме, выходящий наружу через двери, бросает на них взгляд.

– Поговори со мной, Кейт, – говорит Фрэнк. – Расскажи мне, как это было.

– Найди кого-нибудь другого, чтобы взять у меня показания. Тебе я их не дам.

– Взять показания? Кейт, я прошу тебя не как руководитель расследования. Я прошу тебя как твой отец.

– Точно так же, как тогда...

– Что бы ты обо мне ни думала, я по-прежнему тот же. А сейчас, пожалуйста, расскажи мне, как это было.

Она пытается призвать на помощь память о той обиде, которую чувствовала, когда видела его в последний раз, на похоронах матери, но для этого требуется момент, да и когда обида приходит, она оказывается не такой горькой, какой помнилась. Возможно, она сегодня израсходовала слишком много негативных эмоций на Дрю Блайки.

В конце концов, хоть и неохотно, Кейт решает попробовать. Попытка не пытка, разве не так?

– Как это было? Господи, это было – ты не можешь представить себе. Я не пожелала бы такого злейшему врагу. Я не могу описать это: просто нет слов.

"Как это было? Прекрасно, если ты получаешь удовольствие от острой гидрофобии и тебе нравится, когда на тебя надвигаются кухонные стены. Прекрасно, если ты можешь жить, после того как ударом обеих ног столкнула женщину с лестницы, отправив ее на смерть".

– Я понимаю. Я знаю, какие чувства ты испытываешь.

Чего ей беспокоиться, если единственное, что он собирается делать, – это высказать никчемную банальность?

– А ты, оказывается, еще и глуп. Как ты можешь понять, если сам там не был? Ни черта ты не понимаешь!

– Я разговаривал с сотнями людей, которые побывали в катастрофах, и имею неплохое представление о том, что с ними происходит.

– Мне все равно, со сколькими людьми ты говорил. Тебя там не было. Ты сбрасывал женщину в море ("люди вокруг нее кричали, как чайки"), чтобы могли спастись другие? Нет. Ты видел лица, прижатые изнутри к иллюминаторам, когда тонет корабль? Нет. Ты сидел на спасательном плоту часами, снова и снова задаваясь вопросом: "почему"? Нет. Не сидел. Так что помалкивай на сей счет и не суйся, куда тебя не просят.

– Кейт, тебе нужна помощь.

– Не нужна.

– Нужна. Она нужна всем, кто оказывается в такой ситуации. Будь ты андроидом, другое дело, но ты живой человек. Если не хочешь поговорить со мной, поговори с каким-нибудь другим специалистом. "Перевозки" предлагают услуги психологов.

– Я знаю. Одна из них звонила мне вчера. Джейн как там ее... Джейн Бэвин.

– Поговори с ней.

– Нет. Я расследую дело об убийстве, и у меня сын о котором нужно заботиться. Я не инвалид. У меня нет ни малейшего желания говорить ни с тобой, ни с этой Джейн, долбаной, Бэвин.

Она смотрит вниз и в сторону. Потом снова, на заголовок над первой полосой газеты.

"ПАРОМ ВЗОРВАН?"

– Дай-ка взглянуть.

Он вручает ей газету. Она раскрывает ее.

""Абердин ивнинг телеграф". Эксклюзивный материал. Самая свежая информация о катастрофе.

"Ивнинг телеграф" может сообщить читателям, что причиной катастрофы парома "Амфитрита" стал взрыв бомбы. Примерно за час до крушения капитан Эдвард Саттон получил информацию о том, что в одном из перевозимых им автомобилей заложено взрывное устройство. Как рассказал сегодня утром дознавателям третий помощник капитана Кристиан Паркер, единственный спасшийся представитель командного состава, Саттон остановил паром, и подозрительное транспортное средство под его личным руководством было выброшено за борт.

Однако, судя по всему, в море скинули не тот автомобиль.

Час спустя настоящая бомба взорвалась".

Кейт поднимает глаза.

– Это не так.

– Это то, что рассказал мне Паркер. Правда, не думаю, что данный материал стоило публиковать.

Он умолкает, потом спрашивает:

– Ты слышала взрыв?

– Я слышала удары. Два громких удара. Но я не думаю, что это были взрывы. В общем, пока не...

Она машет рукой на газету, но спохватывается.

– Нет, все-таки уверенности у меня нет. Мне доводилось слышать, как взрываются бомбы. Я находилась в Паддингтон-Грин во время теракта, совершенного боевиками ИРА. Порой ты ощущаешь взрыв всей кожей, в той же степени, что и слышишь.

– Но не всегда?

– Нет, не всегда.

Кейт смотрит на подвал первой страницы. В правом нижнем углу маленький анонс статьи: "Гибель репортера". Несколько параграфов. Полный текст, как указано, напечатан на пятой странице.

Она переворачивает страницы и бегло проглядывает текст. Никаких упоминаний о конечностях или змее. Слава богу.

В нижней правой колонке редакторский комментарий, начинающийся словами "Для прессы сегодня выдался черный день".

И тут Кейт понимает, что газета рассматривает гибель своей стажерки как внутреннюю, чуть ли не семейную трагедию, а потому и трактовать эту смерть, игнорируя факты или подгоняя их под нужный шаблон, редакция будет исходя именно из этих соображений. Петра была не на лучшем счету, не добилась профессиональных успехов, да и работать в редакции ей оставалось менее месяца, но коллеги все равно сочли необходимым поместить в адрес покойной настоящий панегирик, наполненный пассажами насчет "многообещающего молодого дарования" и "яркого творческого пути, оборвавшегося в самом начале".

Вот уж и впрямь ирония судьбы. Стоило Петре умереть, и она мгновенно получила то самое профессиональное признание, к которому так рьяно и безуспешно стремилась в жизни.

Окажись найденное сегодня утром (сегодня утром, а ведь кажется, что с того времени прошла уже целая жизнь) телом обычной проститутки, с размалеванным лицом и небрежно осветленными, с темными корешками, волосами, и полиция, и журналисты сошлись бы на том, что шлюха в той или иной мере этого заслужила. Беглое расследование, краткое информационное сообщение – этим бы все и ограничилось, угаснув гораздо быстрее и безболезненнее, чем умирала несчастная Петра.

От этого лицемерия у Кейт перехватывает дыхание.

Она захлопывает газету и сует ее обратно Фрэнку.

– Все, – говорит она. – Что могла, то сказала. И не стану притворяться, будто это доставило мне удовольствие.

– Что ж, – миролюбиво говорит Фрэнк, – надеюсь, в следующий раз мы легче найдем общий язык.

– Надеюсь, что следующий раз будет.

– Почему ты так враждебна, Кейт?

Она отворачивается и идет обратно в здание полицейского управления, прочь от отца и всего того, что, по ее представлениям, в нем воплощается. От предательства, тень которого омрачала всю ее жизнь более, чем что-либо другое. Пока к этому не прибавился еще и леденящий ужас "Амфитриты".

Уже в лифте, заключенную со всех четырех сторон в металлическую коробку, Кейт посещает мысль, которую ей хватает ума не прогнать и не подавить.

Если она на самом деле так сильно хочет поскорее обо всем этом забыть, то зачем ей понадобилось при виде того заголовка хватать газету?

– Начнем. Посмотрим, что принес нам сегодняшний день.

Кейт щелкает пальцами. Приглушенный гомон в помещении постепенно стихает. Офицеры, уже успевшие бегло обменяться информацией, имеющей отношение к происшедшему, рассаживаются. Кейт досадует на промедление, ей не терпится приступить к делу.

На краешке стола рядом с ней пристраивается Ренфру. Главный констебль посещает такого рода совещания лишь в особых случаях, и само его присутствие говорит о том, какое значение придается расследуемому делу.

Кейт прокашливается.

– Обзор дела Черного Аспида, день первый. Подвижки на данный момент. Известный каждому из вас, поскольку вам были розданы его фотографии, любовник жертвы Дрю Блайки взят под стражу. Пока это лишь задержание, но сбор улик продолжается. Группа крови Блайки – АВ – совпадает с найденной под ногтями Петры Галлахер. Образцы отправлены в лабораторию для тестирования на ДНК, результаты будут получены в течение недели. В прошлом названный Блайки обвинялся в нанесении побоев женщинам. Кроме того, у него на лице бросающиеся в глаза, недавнего происхождения синяки и ссадины, объяснить происхождение которых он отказывается.

Все это однозначно свидетельствует против него. Однако нельзя не признать, что все это не более чем косвенные улики. Признаюсь, мне бы очень хотелось, чтобы Блайки и оказался искомым Черным Аспидом, однако для полной уверенности необходимо собрать больше весомых доказательств. Поэтому поговорим о том, что и кому удалось выяснить. Начнем с обхода домов. Шервуд?

– Как выяснилось, в последний раз Петру видели в воскресенье во второй половине дня, она шла по Грин-ферн-Плейс и разговаривала по мобильному.

– Кто ее видел?

– Старая подружка, Ванесса Эварт. Она хорошо запомнила это, потому что сначала ей показалось, будто Петра разговаривает сама с собой. И только поравнявшись с ней, Ванесса поняла, что Петра использует телефонную гарнитуру, такую маленькую штуковину, с наушником и микрофончиком.

– А я думала, что тинейджеры не пользуются гарнитурой, потому что, по их понятиям, это не прикольно.

– Может быть, Петра боялась, что у нее разовьется рак мозга.

– Может быть.

"Рак мозга, медленно убивающая болезнь. Как будто теперь это имеет хоть какое-то значение".

– Блайки поблизости никто не видел?

– Нет. Пара человек в Мастрике говорили, что замечали его в окрестностях неделю, может быть две, назад, но не в течение сорока восьми часов, непосредственно предшествовавших убийству.

– Проверки транспортных средств и пешеходов. Рипли?

– Пару раз Петру видели вчера утром. Один раз в госпитале, другой – возле редакционного здания. Эти данные лишь подтверждают то, что мы знаем о ее передвижениях. После ухода с работы никто ее не замечал. Блайки никто из опрошенных не узнал.

– Продолжайте эти проверки. Люди приезжают в город в разное время. Аткинс, как у нас с лицами, склонными к противоправным действиям сексуального характера?

– В радиусе пятидесяти миль отсюда нами выявлены тридцать два находящихся на свободе человека, в той или иной мере причастных к преступлениям сексуального характера. В данный момент их допрашивают. Но чтобы опросить всех, потребуется пара дней.

– Хорошо. Желательно управиться с этим побыстрее, но не срезайте углы. Я хочу, чтобы в вопросе о причастности или непричастности этих лиц наступила полная ясность. Двигаемся дальше. Кто у нас работал с поступающими звонками?

Поднимается рука.

– Уилкокс. Что у вас?

– Все как обычно. К этому часу желающих взять на себя ответственность нашлось двадцать семь человек, но все это пустышки. Ни один и близко не подходит.

– Проверяли?

– А то? Ни о конечностях, ни о змеюке ни один не упомянул.

– Другие наводки?

– Нашлись доброхоты, воспользовавшиеся случаем, чтобы накапать на соседей. Главным образом из личной неприязни. Мы всех проверили, тоже пусто.

– Пригрозите им санкциями за то, что отнимают время у полиции. Многие не рискнут возводить на людей напраслину, если поймут, что у них могут быть неприятности. Питер. Есть что-нибудь из архива? Как насчет ее публикаций?

– Нет. Шиллинглоу прав. Все, что она писала, было совершенно безобидно.

"Господи, пожалуйста, пусть это будет Блайки. Во-первых, потому что он гад, а во-вторых, потому что, если это не он, мы теряем время, давая настоящему убийце шанс скрыться".

– Итак, все продолжают проверку по своим секторам. Занимавшиеся поквартирным обходом присоединятся к проверке транспортных средств и пешеходов. Аткинс, держи меня в курсе того, как продвигается дело с сексуальными правонарушителями. Время летит, ребята. Большая часть наших двадцати четырех часов прошла. Чем дольше это будет тянуться, тем меньше шансов у нас и больше у преступника. Однако пока темп неплохой, так что держим хвост пистолетом. За дело.

Полицейские расходятся, чтобы вернуться к работе. Ренфру кивает Кейт и выходит из комнаты. Она поворачивается к Фергюсону.

– Побудь за главного, Питер. Я схожу к профессору, потолкую насчет змеи.

Профессора Майлза Мэтисона Кейт представляла себе каким угодно, только не таким. Это оказался широкоплечий, с внушительным животом здоровяк ростом в шесть футов и три или четыре дюйма, в сандалиях, штанах из мешковины и рубашке цвета хаки. Дополняли этот колоритный облик спутанные, немытые светлые волосы и громкий, раскатистый квинслендский говор.

– Ну ничего себе, а! Я-то считал, что вечно зябну, но вы меня обставили. Сегодня даже мне не холодно, погодка почти как у нас в Брисбене. У вас-то здесь, как я знаю, принято, едва только температура поднимается выше нуля, мигом переходить на короткие рукава. Мухи от холода падают, а здешним тепло.

С легким беспокойством Кейт подмечает, что в руках Мэтисон держит маленькую змейку, в светлых и темно-синих разводах. Правая рука крепко удерживает ее шею позади головы, а левая – хвост, в нескольких дюймах от кончика. Рептилия, выглядящая в могучих руках профессора совсем тоненькой, извивается, но довольно вяло.

– Это...

– Маленькая травяная змея. Симпатичная, как видите. Правда ведь, дорогуша?

Змейка выстреливает язычок, который трепещет в воздухе и снова исчезает в пасти. Мэтисон протягивает змею Кейт.

– Хотите подержать?

Кейт загораживается ладонями.

– Нет. Спасибо.

– Как хотите. Он вполне дружелюбный. Правда ведь, Натрикс?

– Матрикс?

– Натрикс. "Н" от ноября.

– Значит, это он? Почему вы его так назвали?

– Natrix natrix. Это научное название травяной змеи. Он еще малыш.

Профессор поворачивается и подходит к стоящему в углу стеклянному террариуму.

– У нас тут ставится небольшой эксперимент или что-то в этом роде. Люди нечасто пытаются выращивать natrix natrix в неволе, а в природе эти красотки водятся в превеликом множестве. Стоит сходить к любому затопленному карьеру или заброшенной яме, откуда выбрали гравий, – их там пруд пруди.

Он поднимает змейку над стенкой террариума и опускает внутрь. Natrix natrix переползает через низкий камень между двумя растениями и сворачивается в клубок рядом с маленькой лужицей воды. Мэтисон накрывает террариум крышкой, проверяет, открыты ли вентиляционные отверстия, и потирает руки.

– Как насчет змеи, найденной сегодня на месте убийства? – спрашивает Кейт.

– Ах да. Она все еще у ветеринара. – Мэтисон направляется к двустворчатой вращающейся двери по другую сторону комнаты. – Наверное, не совсем отошла от транквилизатора, который я ей ввел, – говорит он через плечо, проверив, что Кейт последовала за ним. – Могу посочувствовать. Черт возьми, какое страшное зрелище.

– Тело?

– Да. Впрочем, для вас это дело обычное, а?

Кейт качает головой.

– К такому привыкнуть невозможно.

– Это было похуже прочих, а?

– Намного!

– О! – Он потирает лоб. – Понятно.

– Куда мы идем?

– В тропическую комнату. Вы пришли как раз ко времени кормления, но ничего. Я могу заниматься этим, разговаривая с вами.

Мэтисон толкает дверь. По ту сторону темно, но еще теплее, чем снаружи, а влажность гораздо выше. Жаркая сырость обволакивает лицо Кейт, как очищающие салфетки, которые выдают в косметических салонах.

– Здесь воспроизведен климат дождевых лесов Квинсленда, там такая погодка круглый год. Вы там когда-нибудь бывали?

– Нет.

– Стоит побывать. Это фантастика. Всего два сезона: жаркий и сухой и жаркий и влажный.

Мэтисон шагает вдоль ближней стены до самого конца. Свет в помещении исходит только из самих террариумов. В последнем из них находится длинная зеленая змея с тонкими красными и белыми поперечными полосками. Ее террариум оборудован гораздо изощреннее, чем у natrix natrix: навес из листьев, решетки с вьющимися растениями, вода, сырая почва. Змея висит между двумя миниатюрными деревьями так, что провисающая середина ее тела почти касается земли. Она смотрит на Кейт вертикальными зрачками.

– Сейчас этот экземпляр не слишком склонен хватать добычу, хотя его кормят примерно раз в две недели. Последний раз он получал корм, когда у нас в Квинсленде проводился карнавал цветов, и еще сыт. Поэтому, чтобы покормить, его сначала приходится чуточку разозлить.

– Что это за змея?

– Tropidolaemus wagleri. Малазийская храмовая гадюка. Обитает в Пенанге, их разводят в храме Лазурного облака. Там их сотни, а некоторых лишают клыков и позволяют туристам позировать с ними для фотографий. Идиоты.

– Но эта змея не имеет никакого отношения к гадюке, найденной сегодня?

– Они родственники. Та, что из "Рощи", это vipera berus. – В устах профессора, с его австралийским акцентом, латинское название звучит весьма своеобразно. – Северная гадюка. Единственная змея, распространенная по всему Соединенному Королевству, хотя змей этой породы можно встретить и в Скандинавии, и в Центральной Европе, и в Северной Азии, вплоть до острова Сахалин, находящегося между Россией и Японией. Отдельные подвиды обитают даже за Северным полярным кругом. Те, что встречаются так далеко на севере, часто бывают черными, потому что более темная кожа помогает им поглощать больше света и максимально нагреваться. У большинства же vipera berus имеются светлые зигзагообразные отметины.

– А она ядовитая?

– О да, ядовитая. В передней части верхней челюсти у нее имеется пара полых зубов, которые, когда пасть закрыта, убираются назад, к небу. Атакуя добычу, vipera berus открывает пасть, и зубы выпрямляются. Она прокалывает ими кожу жертвы и как через шприцы – я ведь говорил, они полые, – впрыскивает через них яд.

– Значит, та, которую нашли сегодня на теле Петры, могла кого-нибудь покусать?

– В том состоянии, в котором ее нашли, возможно.

Она была напугана, раздражена, сердита, поэтому и пыталась наброситься. Но для vipera berus это не характерно. Чтобы довести змею до такого состояния, надо хорошенько постараться.

– Но когда убийца оставил ее там, она, возможно, была спокойной?

– Безусловно. Конечно, если он имел некоторое представление о том, как обращаться со змеями.

– Он мог использовать какое-то снадобье, чтобы сделать змею менее агрессивной.

– Это не исключено, но сейчас трудно сказать что-то определенное на сей счет, поскольку использованный нами транквилизатор маскирует наличие успокоительных средств, использованных ранее. Тест, конечно, провести можно, но на однозначные результаты рассчитывать трудно.

Мэтисон берет с подноса предмет, с виду напоминающий непомерно большой пинцет. В нем зажато что-то маленькое, серого цвета. Кейт присматривается.

– Мышка. Мертвая.

Профессор оборачивается к ней.

– Знаете, что могло бы облегчить ему дело лучше любого успокоительного. Дело в том, что vipera berus совсем недавно поела. Мы нашли взрослую мышь, частично переваренную. Только что поевшая змея апатична и совершенно не агрессивна. А вот когда она ест, с ней лучше не связываться.

– А как бы вы поступили, если бы вам понадобилось обзавестись vipera berus?

– Да это раз плюнуть, простите за выражение. Во-первых, есть люди, которые выращивают змей на продажу. Их кругом полно, и легальных, и нелегальных. А жалко денег – отправляйтесь на лоно природы и ловите. Такие змеи водятся повсюду – в лесах, на болотах, в вересковых пустошах, в горах, на холмах, по берегам рек и озер. Обычно они обживаются в каком-нибудь месте и редко отползают от своего лежбища дальше чем метров на шестьдесят – сто. И в спячку впадают на одном и том же месте, из года в год. Ловить их лучше всего ночами, особенно теплыми ночами, такими, как нынче Они выползают из укрытий на охоту в первые часы после захода солнца. Эти змеи ведут ночной образ жизни. Мэтисон опускает щипцы в клетку. Tropidolaemus wagleri, голова повернута, наблюдает за ним одним немигающим глазом.

– Чем бы вы воспользовались, чтобы подцепить змею с земли. Сетью? Сачком?

– Нет. Лучше всего подходит палка с развилкой на конце.

– А они водятся в той местности, где была обнаружена девушка?

– Нет. Слишком близко к человеческому жилью. Они не любят контакта с человеком.

– Значит, убийца, скорее всего, держал эту змею в неволе?

– Пожалуй, что да.

– А трудно их содержать?

Мэтисон стучит мышкой по хвосту змеи. Та не реагирует.

Он стучит снова, посильнее. По-прежнему никакой реакции.

– Что вы сказали? – спрашивает он, не отрывая глаз от гадюки.

– Трудно содержать vipera berus в домашних условиях?

– Нет. Большой террариум вам не потребуется: vipera berus большую часть времени проводит, свернувшись в клубок, в маленьких естественных полостях. В дуплах, норах, под корнями и так далее. Нужен обогреватель, чтобы поддерживать температурный режим, ну а главное, конечно, кормежка. Мышки, лягушки, ящерицы. Но опять же, никаких изысков не требуется. Можно покупать замороженных грызунов оптом. Потом их просто засовывают в холодильник и оттаивают по мере надобности. Минуточку.

Мэтисон перемещает руку вдоль верхней части террариума, по направлению к голове tropidolaemus wagleri. Рука его не дрожит, не колеблется, но движется плавно и равномерно, словно по рельсам.

Наконец она оказывается прямо над змеиной мордой. Мышка, зажатая в щипцах, зависает над ней, как бомба под днищем бомбардировщика. Tripidolaemus wagleri смотрит на мышку.

Мэтисон опускает мышку к змеиной морде. Неожиданно и столь стремительно, что это производит впечатление зеленой вспышки, голова tropidolaemus wagleri вскидывается вперед и вверх, к добыче. Мэтисон резко отдергивает руку, одновременно разжимая щипцы. Мышка падает на пол клетки.

– Давайте отойдем. – Мэтисон берет Кейт под руку и отводит на несколько шагов в сторону. – Если мы не будем его отвлекать, есть хороший шанс, что он поест. – Профессор вытирает щипцы о брючину. – Итак. На чем мы остановились?

– На ограничениях. Должны же быть какие-то ограничения, касающиеся их содержания.

– Конечно. – Он смеется. – Никогда бы не подумал, что мне придется растолковывать закон офицеру полиции, но всякое бывает. По Акту о живой природе от 1981 года vipera berus нельзя убивать, наносить им раны и вылавливать для продажи. А согласно Акту о содержании опасных диких животных от 1976 года разводить или просто держать гадюк дома можно, лишь получив разрешение у местных властей.

– Значит, имеется реестр.

– Ну да. Уверен, вам не составит труда получить копию.

– А как насчет журналов? Публикаций о продаже?

– Есть парочка. Но они малотиражные и, по правде сказать, не слишком профессиональные по уровню. Большая часть контактов в герпетологическом сообществе теперь осуществляется через Интернет. Я могу дать вам адреса некоторых веб-сайтов.

В сумрачном свете, исходящем из террариумов, Кейт видит, что на лице Мэтисона написано спокойное удовлетворение. Этот человек живет в мире со всем окружающим.

– Вы ведь любите свое дело, не так ли?

Он улыбается.

– Сколько себя помню. Мой прапрапрадед, Джеральд Креф, был первым по-настоящему серьезным герпетологом Австралии. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году он написал книгу под названием "Змеи Австралии". Ее переиздают до сих пор. Это что-то вроде классики.

Теперь ее черед улыбаться.

– Боюсь, вам этого не понять, – добавляет он, хотя и совершенно беззлобно. – Вы видите лишь чешуйки, яд и опасность, но не воспринимаете восхитительную гармонию узоров на их коже или поражающую воображение грацию их движений. А ведь это искусство, своего рода танец.

– Наверное, вы правы.

– Змеи – это воплощение всего лучшего в природе. Изумительно приспособленные, невероятно разнообразные и поразительно красивые. И самые совершенные из всех животных. Ничего лишнего – ни конечностей, ни ушных раковин, ни век. Подлинная вершина эволюции.

"Ничего лишнего! Снова Оккам и его чертова бритва".

– Охота и убиение жертв отнимают у них меньше времени, чем у любых других, существующих в природе хищников. Они никогда не нападают без причины – от укусов пчел в Соединенном Королевстве каждый год погибает гораздо больше людей, чем от змеиного яда. Но при всем этом назовите мне любое живое существо, которое вызывало бы у людей хотя бы половину того страха и злобы, которые испытывает род людской к змеям. Змея – символ зла, символ всего дурного. "Змеиное жало" и все такое. А ведь никакого жала у змей нет, а язык является органом обоняния. Придумали сказочку про соблазнение Евы в саду Эдема, тогда как любой мало-мальски компетентный ученый скажет вам, что такого места никогда не могло существовать. Позвольте мне спросить вас кое о чем, инспектор. У вас есть дети?

– Сын.

– Сколько ему?

– Четыре года.

– А он когда-нибудь видел змею?

– Насколько мне известно, нет.

– Вы не водили его в зоопарк?

– Пока нет.

– Поведите его туда когда-нибудь однажды и покажите ему змею. Я ручаюсь, что ему захочется взять ее, поиграть с ней.

– Мало ли что? Как-то раз, например, ему захотелось поиграть с отбеливателем и даже попробовать его на вкус.

– Может быть. Но суть дела вот в чем. Маленькие дети инстинктивно не испытывают страха перед змеями. Они без опаски берут их в руки. И не потому, что еще слишком мало знают, а потому, что не знают лишнего, того, чем потом забьют их головы. По мере взросления они начинают относиться к змеям все хуже и хуже, а знаете почему? Потому что их так настраивают. Взрослые. Когда эти дети становятся взрослыми, они передают это предубеждение своим детям. И так из поколения в поколение.

К тому времени когда Кейт добирается до дома Бронах, Лео уже спит. Тетушка стоит за мольбертом, взирая из-под сдвинутых бровей на смешанные на палитре краски.

– Паршивый день, а? – спрашивает она.

– Я бы сказала, не без того.

– Глоточек виски.

Кейт наливает себе на донышко и садится на диван проверив, как всегда, не пристроился ли там один из тетушкиных волнистых попугайчиков.

– Кейт, ты смотри не переусердствуй. Не хочется читать тебе лекции, но ты испытала сильное потрясение и тебе не стоит перенапрягаться.

– Я обязательно это учту. Ты ведь знаешь.

– Ага, знаю. Учтешь ты, как же. Черта с два. Я потому и долдоню, чтобы вложить хоть малость здравого смысла в твою дурью башку.

По пути домой, в машине, в то время как Лео спит в детском сиденье, Кейт размышляет о том, насколько права тетушка. По правде, так она действительно лезет из кожи вон. Начать с того, что сама навесила на себя это дело. Предпочла разбираться с чужими проблемами, лишь бы не решать свои.

И только когда она оказывается внутри, временно отгородившись от мира входной дверью, ей вспоминается кое-что еще. Она забыла рассказать Бронах, что сегодня видела Фрэнка, и Бронах не упомянула об этом. А ведь Фрэнк и Бронах очень близки. Он наверняка позвонил ей и рассказал об их встрече.

Кейт бросает взгляд на часы. Четверть девятого.

Повинуясь порыву (если не решится сейчас, потом у нее не хватит духу), она берет телефон и набирает номер Алекса.

– Алекс Мелвилл.

– Алекс, привет, это Кейт.

– Привет. Можно я перезвоню тебе попозже? Я как раз собрался пойти поиграть в футбол.

– Конечно.

– Я закончу в полдесятого. И сразу позвоню тебе.

– Если ты не поел – а я думаю, что и не поешь, потому что собираешься играть в футбол, ты... – ("Ради бога, Кейт, остановись, что за чушь ты несешь".) – Ты всегда можешь заглянуть...

Она слышит, как он издает короткий дружелюбный смешок.

– Это ты насчет обещанного обеда?

– Да. Если ты этого хочешь.

– Отлично. Увидимся.

– Где ты будешь играть в футбол?

– На площадке позади колледжа Маришал. Мне пора, а не то опоздаю.

Час спустя, поболтавшись по дому и практически не сделав ничего путного, Кейт убеждается в том, что Лео крепко спит, и запрыгивает в машину. Она отлучится на десять – двадцать минут. Лео даже не узнает, что ее нет дома.

Остановившись у ограды футбольного поля, Кейт наблюдает за игрой. Алекс, стремительный и подвижный, как живая ртуть, высматривает бреши в защите и устремляется туда, так высоко вскидывая голени, что его пятки касаются ягодиц. Он бьется за мяч как одержимый. Сдержанного, рассудительного, каким его знает Кейт, Алекса не узнать: так бывало на сцене в Бергене, когда ему приходилось проводить последние полчаса каждого вечера в роли чокнутого. Кейт видит его литые, рифленые каучуковые подошвы, когда он, пронесшись по искусственному покрытию поля, сбивая противника, наносит удар по мячу. Это происходит два, а то и три раза за короткий промежуток времени, но никто не говорит ему ни слова. Все знают, что случилось на пароме.

Ровно в полдесятого на поле выходит другая команда, а команда Алекса удаляется за боковую линию. Добродушно подтрунивая друг над другом, игроки стаскивают футболки и убирают их в спортивные сумки. Кейт прислушивается к их шуточкам.

– Видел бы ты, какую клевую пташку снял Стив в прошлую пятницу. Первый класс.

– Не то слово. Фигура как на рекламной фотографии.

– Ага, и мордашка как на фотографии. Со стенда "Их разыскивает полиция".

Все дружно, раскованно гогочут – это настоящий мужской смех.

Алекс закидывает сумку через плечо и, заметив Кейт, подмигивает ей.

– До следующей недели, ребята, – слышит она его слова.

– Ты в порядке, Ал?

– Не беспокойтесь. Со мной все нормально.

Голос его и впрямь звучит совершенно нормально. И не подумаешь, что всего три минуты назад он пер, не глядя, на людей, как взбесившийся автобус.

Алекс проходит в ворота и целует ее в щеку. Пара его товарищей, как по команде, начинают многозначительно покашливать. Он, не оглядываясь, показывает им поднятый над плечом средний палец.

– Я не знал, что ты за мной приедешь.

– Я сама не знала.

Вернувшись домой, Кейт режет салат, в то время как Алекс принимает душ. Она мимолетно ощущает нелепый укол зависти из-за того, что ему, побывавшему в той же переделке, удается спокойно стоять под льющейся водой.

Он возвращается на кухню в белой, в рубчик, футболке и военного образца шортах.

– Душ у тебя низковат. Мне чуть не пришлось мыться сидя.

– Быть верзилой не всегда преимущество.

– Так уж сразу и "верзила". Шесть футов три дюйма не такой уж непомерный рост.

– В этом доме – непомерный. А теперь заткнись и ешь.

За ужином они непринужденно болтают о чем угодно, кроме катастрофы парома. Кейт рассказывает ему о гибели Петры Галлахер – но, разумеется, только в общих чертах, без оперативных подробностей. Он в ответ посвящает ее в последние сплетни принадлежащего Лавлоку аукционного дома, где служит младшим сотрудником отдела массового искусства. Синклер и Джейсон работают там же: Синклер возглавляет отдел изящных искусств и проявляет особый интерес к старым мастерам и импрессионистам, а Джейсон является заместителем начальника антикварного отдела, в сферу его интересов попадают древние художественные изделия и археологические находки, охватывающие территорию от Западной Европы до Каспийского моря. По сути дела, именно благодаря этим троим Лавлок и заинтересовался абердинскими любителями. Теперь он патронирует труппу, и именно его спонсорская помощь позволила им отправиться в Норвегию: он просто выписал чек на сумму, составлявшую разницу между средствами, которые им удалось собрать, и теми, которые были необходимы. На каком-то этапе он и сам высказывал намерение слетать туда и посмотреть спектакль-другой, но бизнес вынудил его в последний момент отменить поездку.

– А давно ты работаешь в "Укьюхарт"? – спрашивает Кейт.

– Пять лет или около того.

– А ты никогда не планировал сменить работу?

– Бывало. Подумывал о том, чтобы завести свой бизнес или отправиться путешествовать, то да се... Друзья, которым приходило в голову то или другое, предлагали к ним присоединиться. В принципе, я и сам понимаю, надо бы заняться этим, пока есть возможность. Я холост, жениться в ближайшее время не собираюсь – когда и менять жизнь, если не сейчас. Но работа мне нравится, и люди вокруг хорошие.

– Ты хочешь сказать, что у тебя недостает решимости?

Он смеется.

– Ну, в общем, да.

– Это только насчет работы, или ты по жизни такой?

Это прозвучало прямолинейнее, чем хотелось бы Кейт, однако подтекст безошибочен. Да и возможности найтись с ответом она ему все равно не дает, потому что наклоняется через стол и целует Алекса. Сначала их губы лишь мягко соприкасаются, потом поцелуи становятся дольше и сильнее, дыхание все жарче. Его язык проскальзывает между ее зубами и облизывает ее язык. Глаза, разумеется, закрыты: поцелуи – это великолепное царство вкуса и осязания, не нуждающихся в зрении.

Они встают из-за стола, и Кейт увлекает Алекса в гостиную, где они ложатся (почти падают!) на пол и начинают медленно снимать друг с друга одежду. Пока она стягивает с Алекса одну вещь, ему приходится снимать две, так основательно она закутана. Ее тело реагирует на обнажение появлением гусиной кожи.

Находясь поверх него, Кейт извивается, избавляясь от своих трусиков, и смотрит, как он делает то же самое со своими шортами-боксерами, стаскивая их вниз по коленям. Они сбиваются на его лодыжках, и длинные мускулы впереди его бедер напрягаются, когда он движениями ног сбрасывает их прочь. Она наклоняется и направляет его внутрь себя, пока он не входит полностью. Алекс лежит совершенно неподвижно. Его глаза закрыты, а кончики пальцев покоятся на ее бедрах.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

Он открывает глаза, и она может поклясться, что они влажны от слез.

– В полном порядке.

Он слегка приподнимается и привлекает ее к себе.

– Ты уверен насчет этого?

Он кивком обозначает "да" и подается вверх, навстречу ее движению. Начало получается у них несколько неловким, но потом Кейт чувствует, что он расслабился, и ритм их движений налаживается. Волосы падают ей на лицо, и он тянется, чтобы отвести их назад и видеть ее лицо. Потом его толчки ускоряются, и он кончает первым, но не прекращает движений до тех пор, пока и она, достигнув высшей точки, не падает Алексу на грудь, тяжело дыша ему в ухо. И он замечает, что Кейт дрожит.

Практически весь штат "Абердин ивнинг телеграф" отправился отсыпаться. В редакции остались только три человека: дежурный редактор Йан Лавелль и два ассистента.

Они проверяют проводную связь, пьют кофе, смотрят телевизор. Даже с учетом столь масштабного сюжета, как катастрофа "Амфитриты", ночью (если, разумеется, не считать той, первой, лихорадочной ночи) работы не так уж много.

Звонит телефон. Лавелль берет трубку.

– Ночной дежурный.

– Говорит представитель "Первой земной экологической группы", – раздается в трубке женский голос. Произношение выдает в звонящей женщину образованную. – От имени нашей группы и близких нам по духу организаций, занимающиеся сохранением будущего планеты, уполномочена заявить, что мы не несем ответственности за случившееся с "Амфитритой". Тактика нашей борьбы никогда не будет предусматривать возможность посягательства на невинные жизни.

На том конце линии кладут трубку. Лавелль заканчивает стенографирование полученной телефонограммы, а потом снова берется за телефон, чтобы позвонить в Лондон, в информационное агентство Пресс ассошиэйшн.

С чего все это начинается? Конечно, с самого начала. Начало же всему кладется в маленькой прибрежной деревушке неподалеку от городка Стонхейвен. Правда, в самом названии "деревушка" присутствуют намеки на безмятежность и уют, а к этому месту ни то ни другое не подходит. Приезжайте сюда в любое время, кроме быстротечного периода летней неги, и вы поймете, что имеется в виду. Дома теснятся на вершинах утесов и сторонятся отвесных склонов. Все окна и двери выходят на внутреннюю сторону, чтобы защитить не только от штормов, но и от дьявола, который шныряет по утесам и норовит прокрасться в заднюю дверь. Ветер никогда не стихает, он лишь меняет направление, мечется то туда, то сюда, и то стенает, преследуя пересекающего гавань на своем суденышке рыбака, то залихватски свистит, сотрясая окна и со стуком хлопая садовыми калитками.

Побережье – это целый архипелаг испещренных рубцами бурых и черных скал. Он готов смотреть на эти камни часами, и в их очертаниях ему видятся образы живых существ. Вот те, продолговатые, смахивают на пару крокодилов, подстерегающих на отмели добычу, а тот валун похож на голову всматривающегося в море старца. Пожухлая трава на его вершине усугубляет сходство поскольку напоминает поредевшие старческие волосы. За домами, гаванью и скалами раскинулось родственное ветру море. Море тоже живое, живое и злобное. Оно убивает. Его ярость никогда не иссякает, никогда не утихает. Оно бьется в прибрежные камни с безжалостной целеустремленностью, вкладывая в это безжалостную энергию и после каждого удара рассыпаясь взрывами белых брызг. Когда он осмеливается ночами смотреть поверх вершин утесов, то видит лишь пенные ореолы гребней волн да отражение луны, раздробленное на миллионы осколков.

Его первое сознательное воспоминание – о море. Он бродит по прибрежному мелководью, скользя на коварной поверхности камней, покрытых гладкой зеленой кожей морских водорослей. Ему трудно, он еще слишком мал, чтобы с легкостью перебираться с камня на камень. Под подошвами лопаются пузырьки пены, над головой громкие, пугающие крики чаек. Вода холодит его лодыжки, волны с плеском взбираются к голеням, к коленям. Море как будто приглашает его к себе.

Потом позади него, совсем близко, звучит резкий, сердитый голос. Жилистые руки обхватывают его и поднимают из воды, за чем следует увесистый, болезненный подзатыльник.

– Вздумал по морю прогуляться, безмозглый щенок? Ну так иди, утопии, сделай всем одолжение. Мне самой следовало утопить тебя, едва ты родился. На сей раз тебе повезло, тебя углядел твой папаша. Вот посмотришь, кто придет тебе на выручку, когда его не окажется поблизости.

Он начинает плакать. Еще один звонкий шлепок.

– Кончай сопли распускать, ублюдок.

Она бесцеремонно ставит его на землю. Они пересекают каменистое побережье и идут дальше, на петляющую дорогу, ведущую от гавани в глубь суши. На ее лице привычная раздраженная гримаса. Ее поредевшие темно-русые волосы взбиты ветром, а руки на фоне красного фартука кажутся алебастрово-белыми. Домишко, в котором живет их семья, выглядит серо и уныло снаружи и вдвойне угрюмо внутри. Но там есть тесная гостиная, в которой все они жмутся поближе к огню. С одной стороны Айвен, в своем продавленном коричневом кресле, с другой – Айлиш, прямая и напряженная, как аршин проглотила, на стуле с жесткой, прямой спинкой, а между ними, на маленькой кушетке, дети. Он, Кэтрин и Конни. Герой, помесь шотландской овчарки с борзой, лежит на полу, его голова на передних лапах или вытянута вперед. Бока поднимаются и опадают, как кузнечные мехи.

Они едят на кухне, за старым сосновым столом, мягкая древесина столешницы которого покрыта выбоинами и отметинами от посуды. Мальчик не припоминает, чтобы когда-либо в присутствии Айвена за столом зашел разговор, заслуживающий такого названия. Разговор Айвена с Айлиш сводится к быстрым, отрывочным фразам. Айвен говорит, а Айлиш бросает взгляд в его сторону и ограничивается кратким ответом. Если не обходится без такового. Порой Айвен велит Айлиш или кому-то из детей что-нибудь сделать. Бывает, что Айлиш спрашивает Конни или Кэтрин, что они делали в тот день в школе. Мальчика она не спрашивает никогда.

Временами Айвен смотрит на мальчика и улыбается, только вот происходит такое настолько редко, что трудно сказать, умеет ли он улыбаться и улыбка ли это на самом деле. Рот его при этом кривится, открывая пару торчащих зубов, а глаза суживаются. Лицо остается в таком положении несколько мгновений, а потом возвращается к прежнему – губы выворачиваются, как резиновые, морщины вокруг глаз разглаживаются.

Потом он говорит:

– Молодец, парень, – и смотрит в окно.

У детей общая спальня. У Конни, как у старшей, есть собственная кровать. Мальчик и Кэтрин вдвоем спят на другой. Ночи тоскливы и беспокойны. Кэтрин без конца ворочается, еще он часто слышит, как за соседней дверью ворчит Айвен. Но прислушивается не к его бормотанию, а к звукам, доносящимся снаружи. Огромное морское чудовище, шлепая по камням мокрыми лапами, карабкается по утесам, чтобы сбросить их в море.

Когда дети укладываются спать, Айлиш и Айвен напиваются, а потом дерутся. Ему вспоминаются фразы, которыми они обмениваются, даже те, которые в ту пору не имели для него никакого смысла. Он запоминал их, как будто знал, что однажды сложит воедино и все поймет. Обрывки слов, как всплески цвета на составных элементах головоломки, каждый из которых, когда паззл удастся сложить, может оказаться чем угодно – коньком крыши или ухом куклы.

Слова его матери.

"Быстро кончил. Если и было что-то хорошее, так это".

"Конечно, я его на дух не переношу. Ведь он похож на тебя".

"Не дури. Неужели ты думаешь, кто-то станет трахать меня после такого козла, как ты?"

Слова его отца.

"Уж не воображаешь ли ты, что я стал бы трахать тебя на трезвую голову".

"Ага, и продолжал дрючить, пока не получил сына".

"Вырастут долбаными шлюхами, как их хренова мамаша".

Деревенские танцульки, виски и пиво, шумящие в голове, руки, шарящие по телу. Они выходят на задворки и трахаются. Так сходятся Айвен и Айлиш. Ему двадцать один, ей девятнадцать. Пять месяцев спустя они женятся, а через четыре месяца после свадьбы появляется Конни. Они не предохраняются, об аборте Айлиш даже не думает, о том, чтобы Айвен предоставил ее себе самой, тоже не идет и речи. Их родители непреклонны, в результате чего они создают семью, которая им не нужна, и заводят столь же ненужного ребенка. После свадьбы проходит всего несколько месяцев, а Айвен и Айлиш уже опостылели друг другу до чертиков.

Дочка дочкой, вылупилась, и черт с ней, но Айвен хочет сына, парня, который вырастет и станет рыбаком, как он сам. Поэтому папаша не успокаивается и заставляет себя залезать на Айлиш снова и снова, до тех пор пока она опять не оказывается в положении. После этого он забрасывает секс и с тем же энтузиазмом принимается молиться о рождении мальчика. Молитвы не помогают – на свет появляется Кэтрин. Айвен безумствует – утверждает, будто девочка не от него, что ребенка подменили в больнице, – короче говоря, несет всякую ахинею, лишь бы оправдать тот факт, что не сумел смастрячить сына.

После рождения Кэтрин он пропадает на пять дней, а когда возвращается, ничего не объясняет, да Айлиш ни о чем и не спрашивает. Речи об этом случае больше не заходит.

Чем больше Айвен и Айлиш ненавидят друг друга и чем больше Айвена раздражает то, что Кэтрин и Конни не мальчики, тем больше Айлиш сближается с девочками. Это что-то вроде их собственного маленького женского заговора. Но Айвен не теряет надежды добиться своего. Напиваясь, он гоняет Айлиш по дому, колошматит ее и, доведя до полубессознательного состояния, насилует, пока она опять не беременеет. Девять месяцев Айлиш ходит на сносях, желая, с одной стороны, снова родить девочку, а с другой – страшась того, что может устроить муж, если его мечты опять пойдут прахом. Наконец рождается мальчик, копия Айвена, что еще больше распаляет ее жгучую ненависть. Ненависть к обоим, отцу и сыну.

Ему семь лет, они с Конни гуляют на взморье. Над головами, создавая своими визгливыми криками непрерывный звуковой фон, кружат, ловя спиральные потоки теплого воздуха, чайки. Кэтрин осталась дома с Айлиш. Айвен вроде бы и присматривает вполглаза за детьми но на самом деле они его не особо интересуют. Он сидит между штабелями клетей и лебедкой для выборки сетей. Траулеры, стоящие на якорях в спокойных, внутренних водах гавани, слегка покачиваются на мягких волнах, радарное оборудование цепляется к мачтам, словно белки к древесным стволам. Названия суденышек до сих пор мелькают в его сознании: "Орка", что принадлежит Айвену, "Жнец", "Солнечный луч-1".

Дети играют на отмели. Конни находит гладкий камешек и кидает его, стараясь, чтобы он как можно больше раз отскочил от поверхности воды. Камешек, взметая белые фонтанчики, подпрыгивает трижды, после чего набежавшая волна подхватывает его и поглощает целиком. Пока он тычется в стоячие лужицы в поисках мелких живых существ и ни одного не находит, Конни забредает все дальше на мелководье. Потом она садится и, размахивая руками, начинает брызгать в него водой. Он пригибается и ныряет по направлению к ней. Руки его работают как ветряная мельница, взметая целые фонтаны. Они плещут друг на друга водой, фыркают, откашливаются и покатываются со смеху.

Миновали годы, но и теперь, мысленно возвращаясь в прошлое, он не может припомнить ни одного более счастливого мгновения.

И тут на них устремляется море. Оно приходит за ними столь стремительно, что они оказываются беспомощно болтающимися под водой, не успев даже понять, что происходит. Впечатление такое, будто океан вздыбился, чтобы схватить их и унести. Он, благо глубина здесь по грудь, встает, но отливная волна сбивает его с ног, шмякает о камни и тянет в море. Конни пронзительно взвизгивает, но этот панический звук обрывается захлебывающимся бульканьем. Когда он открывает глаза под водой, он видит ее дергающиеся, сходящиеся и расходящиеся, как ножницы, ноги.

Голова его поднимается над поверхностью, и, как только вода оказывается не над ним, а вокруг него, он вопит что есть мочи, изрыгая изо рта вместе с истошным криком соленую воду, и, прежде чем погрузиться снова, успевает увидеть у стены гавани розовое пятно – лицо повернувшегося в его сторону Айвена.

Теперь образ Конни туманит зеленая толща воды. Прибой крутит ее, то приподнимая к поверхности, то вновь погружая, но сама она больше не борется. Ее сносит в его сторону, но тут и он сам оказывается подхваченным очередной волной. Она переворачивает его, затягивает вниз, а потом вышвыривает на поверхность. Он видит Айвена – тот уже прыгнул в воду и плывет, рассекая воду широкими ладонями рыбака. Мальчик здесь, девочка там, отец находится на равном расстоянии от обоих. Мальчик успевает издать еще один крик, а когда его опять затягивает вниз и воздух в легких кончается, он с ужасающей отчетливостью осознает, что прибой слишком силен и спасти обоих, и его, и Конни, Айвен не успеет. К тому времени, когда он доберется до кого-то из них, другого уже отнесет за пределы досягаемости.

Он наглотался воды, и теперь его тело погружается, уходя все дальше от светлых, поверхностных слоев в уплотняющуюся, все более темную глубину. За давящей тяжестью воды начинает звучать монотонный, тягучий голос, точнее, смесь всех голосов, слышанных им за его недолгую жизнь. Потом на коже возникает ощущение солнечного тепла, а перед глазами появляются видения. Черноту прорывают яркие вспышки, словно столпы света, выискивая что-то, рыщут по поверхности ворчащего моря.

Затем все поле зрения заполняет огромное лицо Айвена. Он ощущает сильное давление на грудь, чуть поднимает голову и видит, а не чувствует, как Айвен ударяет его тыльной стороной ладони. Он пытается набрать воздуха, не дождавшись, когда его легкие очистятся от воды, но это не приносит ничего, кроме острой боли в груди. Рот его широко раскрыт в бессильной попытке сделать вдох. Потом последняя струйка воды изливается, стекая по щеке, наружу, и на смену ей внутрь устремляется поток воздуха. Бока его вздымаются и опадают, как у Героя, когда тот лежит по вечерам у огня.

Поздно вечером, когда полицейские и соседи уходят оставив их вчетвером, в доме царит оцепенение. Но как только Кэтрин и мальчик ложатся спать, чары спадают и между Айвеном и Айлиш происходит самая большая на его памяти стычка. Дети жмутся друг к другу – Кэтрин ни в какую не ложится спать на кровать Конни, пока ту не похоронили, – и прислушиваются к безумной какофонии, доносящейся из кухни. Звон кастрюль и сковородок эхом отдается по всему дому. Голоса родителей делаются все громче, звучат все более возбужденно. Каждый стоит на своем, каждый считает себя правым и нипочем не намерен сдавать позиции.

– Ты сказал, что будешь присматривать за ними.

– Я и присматривал. Все произошло слишком быстро.

– Ты погубил ее. Моя Конни умерла из-за тебя.

– Паренек находился ближе. К тому времени, когда я добрался до него, с ней уже было покончено.

– Ты мог бы спасти ее.

– Не мог!

– Врешь! Небось ради этого маленького ублюдка ты проплыл бы полпути до Норвегии.

– Тебя там не было.

– Как я могла тебе довериться? Я была долбаной идиоткой. Я идиотка, а ты хренов никчемный...

И тут он ее бьет. Сначала слышна хлесткая оплеуха, а потом глухие удары, судя по которым в ход пошли кулаки. Кэтрин поворачивается к мальчику и сжимает его в объятиях так крепко, что ему кажется, будто она вознамерилась его задушить.

Среда

Рассвет. Бледное солнце смотрит сверху на крыши объятого тревогой города Белфаста.

На главных улицах Феллз и Андерсонстауна полицейские патрули. Разбившись на группы по четверо, стражи порядка просматривают все закоулки. В их ушах чернеют наушники, обеспечивающие постоянную связь с базой. Они рыщут по тротуарам, над которыми красуются огромные, во всю стену, фрески с изображением героев республики. Центр города пробуждается к жизни. Человек в рабочем комбинезоне протирает окна отеля, который десятилетиями считался наиболее подверженным терактам во всей Европе, пока пальму этого сомнительного первенства у него не перехватил "Холидей Инн" в Сараево. На радиально расходящихся от городской ратуши торговых улицах мусорщики опустошают урны и очищают обочины. На фоне восточного небосклона четко вырисовываются силуэты двух башенных кранов-близнецов корабельной верфи "Харланд и Вульф". Той самой, на которой был построен "Титаник".

А в раскинувшемся к югу от центра города университетском саду уже полно любителей утренних пробежек. Сад в это время года прекрасен – на клумбах распускаются цветы, листва и трава ярко зеленеют. Тех, кто не поленился встать в этакую рань, можно простить за мысли о том, что в нашем мире что-то малость не так.

Невысокий, коренастый мужчина тяжело топочет по дорожкам. Неожиданно он останавливается, хватается за заднюю часть левой икры и, проковыляв несколько ярдов, шлепается на ближайшую садовую скамейку. Судя по тому, что он выпрямляет ногу и пытается вращать ступней, это не травма сухожилия, а судорога. Один из бегунов, приближающихся с другой стороны, останавливается рядом с ним.

– Все в порядке, приятель?

– Ногу свело. Видать, малость перестарался.

Человек торопливо озирается по сторонам и, убедившись, что подслушать его некому, говорит:

– Никаких указаний на причастность Ирландской национально-освободительной армии или преемников не обнаружили. Ну а у других шутников на такой фокус просто не хватило бы денег.

– Спасибо.

Второй человек возобновляет бег. Спустя несколько секунд коренастый крепыш встает со скамьи и тоже продолжает пробежку, но теперь бежит медленно и осторожно. Излишняя прыть, проявленная человеком, только что лелеявшим сведенную ногу, может вызвать подозрения.

Североирландская разведслужба несколько мгновений назад установила, что, кто бы ни заложил бомбу на борту "Амфитриты", Ирландское республиканское движение к этому не причастно.

Кейт направляет душ вверх по телу, понемногу за раз. Сегодня ей уже полегче, чем было вчера. Теперь она знает, что в принципе способна принять душ, а значит, должна заставлять себя мало-помалу делать эту процедуру все более полноценной. В университетские годы, когда она занималась бегом, тренер говорил ей, что единственный способ улучшить результаты – это на каждой тренировке, постоянно, наращивать скорость или увеличивать дистанцию. Скорость в данном случае значения не имеет, поэтому ей следует расширять зону воздействия. Выше и выше.

Она закрывает глаза и плотно сжимает губы. Будь у нее возможность наглухо задраить уши и ноздри, она непременно так бы и поступила. Направить распылитель на лицо. Вот и все, что от нее требуется.

Вода движется вверх по шее, как будто по собственному желанию.

Плещет на подбородок.

Перед ее внутренним взором возникает образ женщины, неподвижно застывшей на спасательном трапе. Ее побелевшая от напряжения рука, мертвой хваткой вцепившаяся в перекладину.

Кейт продолжает поливать себя водой, пока у нее хватает духу. Вода уже на ее губах, на веках, наконец на волосах. Голова ее трясется под водными струйками, как у собаки, но она держится из последних сил и отводит распылитель в сторону лишь после того, как уже не может больше удерживать дыхание. В возбужденном волнении Кейт жадно глотает воздух.

Фрэнк заходит в конференц-зал Майклхауса, оккупированный Бюро на время проведения расследования. Между ладонями у него чашка кофе из ресторана при гостинице. Осторожно, чтобы не расплескать, он направляется к дальнему углу холла, где он и его секретарша Кирсти, отгородившись ширмой, оборудовали себе временный кабинет. Не такой, как угловые кабинеты руководителей крупных компаний вроде Лавлока, и открывается отсюда не панорама гавани, а всего лишь вид на улицу, но сойдет. Деваться все равно некуда.

– Доброе утро, Кирсти.

– Доброе утро, Фрэнк. Вот, пожалуйста.

Она толкает через стол в его направлении почту. Стопку вскрытых конвертов и два коричневых, с пометкой "лично", оставшихся нераспечатанными.

– Ты можешь вскрывать и эти, знаешь ведь, – говорит он, постукивая по столешнице. Мне бы очень повезло, получи я что-нибудь действительно личное.

– А я не рассказывала вам, почему этого не делаю?

– Нет.

– Это случилось, когда я работала в Лондоне, в той ужасной юридической фирме. Как раз перед тем, как пришла к вам. Мой тогдашний босс говорил то же самое, что и вы, – вскрывать все подряд. Я так и делала. И однажды совершенно случайно наткнулась на брошюру, где было расписано все насчет увеличения мужского достоинства. Не удивительно, что на ней стояла пометка "лично".

Фрэнк смеется.

– Что бы там ни находилось, могу заверить, что уж такого я точно не получу.

– Это большая удача, что вы предложили мне эту работу, а то ведь я после этого в глаза ему смотреть не могла. И навсегда для себя решила: что помечено как "личное", пусть остается личным. Что бы мне ни говорили.

– Ладно, чего уж там.

Он садится за письменный стол и вскрывает конверты. В одном письмо от женщины из Мэйденхед, в котором говорится, что она видела его по телевизору как-то вечером и нашла очень симпатичным.

Другое напечатано. Жирным шрифтом. Без заголовка, без подписи.

"Мы взорвали тот корабль. Если вы не прекратите расследование, мы пришлем вам маленький презент (бомбу) по почте. Оставьте мертвых в покое".

У Фрэнка неожиданно пересыхает горло.

Он перечитывает текст снова, медленнее и понимает, что прочел его правильно в первый раз. В желудке собирается сухой комок. Должно быть, это писал сумасшедший.

Фрэнк поднимает глаза.

– Кирсти, поступали какие-нибудь новости насчет того, взял ли кто-либо ответственность на себя?

– Это все там.

Она тянется, берет стопку бумаг и выуживает из середины распечатку.

– Прошлой ночью в "Абердин ивнинг телеграф" поступил звонок от защитников окружающей среды – они какую-либо причастность к взрыву категорически отрицают. А минут пятнадцать назад и Ренфру оставил сообщение насчет того, что ирландские республиканцы тоже не имеют к этому отношения.

– Хорошо. Спасибо.

Судя по интонации, Фрэнк отвлекся, и Кирсти это мгновенно улавливает. При всей своей шеффилдской простоватости она отменно чувствует настроение.

– Что-то не так?

Письмо скользит через стол к ней.

– Вот чего хочет мистер "Лично".

Кирсти быстро прочитывает листок, и глаза ее расширяются.

– Судя по всему, он псих.

– Я тоже так думаю.

– Но... все-таки трудно быть уверенным...

– И я так считаю.

– Нам нужно обратиться в полицию.

– И опять же – я думаю то же самое.

Полиция. Кейт. Что бы сказала она, покажи он это письмо ей?

Фрэнк выглядывает в окно. Матери и дети подъезжают к школе напротив, дорога наполовину заблокирована автомобилями. Раздраженный шум двигателей накладывается на высокие детские голоса. Он пытается абстрагироваться от этих звуков, чтобы попытаться разобраться со свалившейся на него неожиданностью, и тут, столь же неожиданно, его недавняя мысль обретает плоть. Он видит свою дочь, как и в прошлый раз закутанную на манер Скотта в Арктике. Руки ее высовываются из плотных шерстяных рукавов, хотя на улице такая же жара, как вчера.

Должно быть, она простудилась или что-то в этом роде.

Она держит за руку маленького мальчика. Лео, нет сомнений. Бронах не раз рассказывала Фрэнку, какой у него замечательный внук.

Он чувствует, как у него перехватывает дыхание. Перед ним его дочь, которая сама стала матерью ребенка, нуждающегося в ее любви и заботе. А когда-то Кейт так же нуждалась в любви и заботе Фрэнка, но если теперь она хочет показать, что ее жизнь удалась и без него – доказательство налицо. Главная ее удача – это не раскрытые дела, о которых сообщают газеты, и не продвижение по службе, о котором ему регулярно рассказывает Бронах, а то, что она мать и растит сына. Кейт, постоянно имеющая дело со смертью, воплощает в себе жизнь.

Бесконечная грусть окутывает Фрэнка холодящим голубым облаком, заставляя задуматься о том, испытывает ли она схожие чувства. Может быть, неспроста же она в такую жару натянула теплый джемпер. Однако из-за решения, принятого им много лет назад, они остаются чужими. А ведь она его дочь, а это его внук. Разве он не должен был видеть, как его внук учится ходить, говорить, как улыбается и смеется, плачет и засыпает. Увы, решение, принятое им, потому что он искренне считал его правильным, по-прежнему стоит между ними.

Фрэнк слегка похлопывает по ладони письмом с угрозой, пытаясь изобразить бесстрастность.

Кейт все еще там, прямо снаружи окна, болтает с какой-то другой мамашей. Стоит ей сейчас обернуться, и она увидит отца, отделенного от нее оконной панелью и годами обиды.

Разговаривая, Кейт держит голову очень прямо. Неестественно прямо, думает Фрэнк, так делает человек, когда не желает наткнуться на что-то взглядом.

Или на кого-то.

Она знает, что он здесь, в Абердине. И Бронах, должно быть, рассказала ей, где он остановился, тем более что гостиница находится прямо напротив школы Лео. Она бы не захотела, чтобы Кейт после столь долгой разлуки неожиданно столкнулась с отцом.

А значит, Кейт знает, что он здесь, в Майклхаусе.

Поднявшись, Фрэнк быстро пересекает конференц-зал, минует фойе и выходит на улицу. Легкий утренний ветерок подхватывает и треплет зажатое в его руке письмо.

Кейт сидит на корточках перед Лео, поправляя его форму. Женщина, с которой она разговаривала, ушла.

– Кейт, я как раз думал о тебе.

Она поднимает на него глаза, и в них вспыхивает неприкрытый гнев. Она снова поворачивается к Лео.

– Ступай, Лео. Иди в школу. Мама или тетя Би зайдет за тобой попозже.

Лео смотрит на Фрэнка, словно вроде и узнает его, но затрудняется вспомнить точно. Инстинктивно Фрэнк наклоняется к нему. Кейт хватает Лео за плечи и разворачивает в сторону, подталкивая его к школьным воротам. Он выгибает шею, чтобы посмотреть на Фрэнка.

– А кто это, мама?

– Неважно. Будь умницей, Лео.

Она целует его в затылок. Лео бросает на Фрэнка недоумевающий, смущенный взгляд и проходит в ворота. Как только он оказывается вне пределов слышимости, Кейт тыкает Фрэнка в грудь.

– Как ты смеешь?

– Я хотел показать тебе это.

Он машет письмом.

– Это мой сын, это моя жизнь. Не лезь, куда не просят.

– Кейт, пожалуйста. Ты только прочти это.

Он протягивает ей письмо. Она медлит, а потом выхватывает письмо и начинает читать. Спустя мгновение, поняв, что у нее в руках, Кейт держит листок кончиками пальцев за самые края.

– Когда оно пришло?

– Сегодня утром.

– Кто брал его в руки?

– Я. Кирсти, мой секретарь. Ты.

– Кто-то из вас использовал перчатки?

– Нет.

– Бога ради, почему ты не предупредил меня, чтобы я не оставила на нем свои отпечатки?

– Кейт, я морской инспектор, а не полицейский из подвижного отряда. Ни с чем подобным мне сталкиваться не приходилось. Прости, если я не сделал все, как положено.

Его руки дрожат.

До сих пор, а она на полпути к сорока годам, Кейт никогда не видела отца напуганным. Его лицо просто неподвластно страху, оно непроницаемо, как поверхность скалы. И поскольку она знала его только в детстве, он так и оставался для нее более иконой, нежели чем-либо другим. Поначалу казался непогрешимым, какими часто кажутся детям родители, потом пришла обида, но, хорошо ли, плохо ли она к нему относилась, ей просто в голову не приходило, что он может чего-то бояться. И вообще проявлять какие-либо эмоции.

В первый раз она увидела в своем отце человека. Неожиданно ее тоже охватывает страх, страх за Фрэнка. Целых двадцать лет она отгораживала его от своей жизни, и вот он снова, нежданно и непрошено, вламывается туда и, просто в силу того, кто он есть, берет в свою руку ее сердце.

Кейт торопливо возвращает ему письмо, чтобы сжать кулаки и справиться с дрожью в собственных руках. Слишком взволнованная даже для того, чтобы извиниться (она не уверена ни в том, какие слова произнесет, ни в том, как они прозвучат), Кейт мямлит насчет того, чтобы зайти внутрь, и спешит к входу в гостиницу.

В фойе они садятся. Слишком низкая спинка диванчика врезается в ее лопатки, но ей не до того. Некоторое время, собираясь с духом, она смотрит на пару лениво кружащих в аквариуме рыбок и не сразу соображает, что рыбки искусственные и не тонут только благодаря постоянно поднимающемуся снизу потоку воздушных пузырьков.

– Давай посмотрим еще.

Он вручает ей письмо.

"Мы взорвали тот корабль. Если вы не прекратите расследование, мы пришлем вам маленький презент (бомбу) по почте. Оставьте мертвых в покое".

Кейт поднимает листок на свет.

– Бумага обыкновенная, никаких водяных знаков. – Она подносит его ближе к лицу и добавляет: – Шрифт тоже обычный, распространенный. Отпечатано, похоже, на лазерном принтере.

Листок ложится ей на колени.

– Либо тут какой-то дьявольский замысел, либо это просто дурацкая шутка.

– Последнее вероятнее. Мы получаем сотни таких писем по каждому серьезному делу, по которому работали.

– Но если они взорвали паром, сомневаюсь, чтобы у них возникли какие-либо проблемы при выполнении и этой угрозы.

– Если. Гораздо более вероятно, что это псих.

– Более вероятно? Это самое большое, чем ты можешь меня успокоить, Кейт?

– Мы все время оцениваем вероятности, в противном случае нам вообще ничего не удавалось бы добиваться. Ты слышал о "Бритве Оккама"? В большинстве случаев именно самое вероятное объяснение является правильным. Самое короткое расстояние между двумя точками – прямая линия. Что говорят американцы? Если это похоже на морковку, пахнет как морковка и на вкус как морковка, это вероятно...

– Генетически модифицированная.

Она смеется, искренне и непринужденно, как она смеялась в детстве, когда он переворачивал ее вверх тормашками и щекотал. Но когда осознает это, смех обрывается.

""Бритва Оккама". Исходя из этого принципа можно утверждать, что убийцей Петры Галлахер должен быть Дрю Блайки".

– Ты, должно быть, собираешься осмотреть место, да?

Это снова говорит профессионал.

– Сегодня утром.

– Сообщи мне о результатах. Если обнаружится, что взрыв действительно имел место, я отдам письмо экспертам, ну а в противном случае можно будет признать, что это писал сумасшедший. Годится?

– Это логично. Договорились.

– Хорошо. – Она смотрит на часы. – Мне пора ехать, не то придется гнать, а дорожная инспекция здесь – сущие звери. Позволь мне забрать это письмо и конверт, в котором оно пришло. Я положу его в пластиковый пакетик, чтобы больше никто к нему не прикасался. На всякий случай.

Он идет в конференц-зал за конвертом и возвращается с письмом, держа его кончиками пальцев.

– Пока, Кейт.

– Пока.

Сев в машину, Кейт ловит себя на том, что едва не сказала: "Пока, папа".

– Блайки хочет тебя видеть, – говорит Фергюсон, как только Кейт заходит в совещательную комнату.

– Что ему надо?

– Не говорит. Хочет поговорить с тобой, причем с глазу на глаз.

Надеясь, что ночь, проведенная в каталажке, вправила Блайки мозги, Кейт выходит из совещательной, покупает в автомате чашечку кофе и направляется в камеру, где содержится задержанный.

– Группа крови, обнаруженной под ногтями Петры, совпадает с вашей. Причем это редкая группа, имеющаяся лишь у трех процентов населения. Думаю, вы решили сознаться.

– Нет. Я решил рассказать, где был в ночь на понедельник.

– А это не одно и то же?

– Нет. Я выяснил, что у Петры завелся приятель.

– Когда вы это узнали?

– Вечером в понедельник.

– И решили вышибить из нее эту дурь колотушками?

– Опять же нет. Я вышиб эту дурь из него.

Кейт смотрит на Блайки оценивающе. Если так, его нежелание говорить, где он был той ночью, понятно. По существу, он только что повесил на себя обвинение в умышленном нанесении телесных повреждений. Кроме того, она может пришить ему еще и попытку воспрепятствовать правосудию, и дачу ложных показаний, обернувшуюся для полиции напрасной тратой времени. Он солгал насчет того, где был, и солгал насчет того, что не знал, где спала Петра. Однако даже три этих обвинения в совокупности ничто по сравнению с обвинением в убийстве. Понимая это, Блайки решил выбрать из двух зол меньшее. У него просто нет другого выхода: чтобы очиститься от обвинений в одном преступлении, ему приходится сознаться в другом.

Кейт задумывается о том, когда именно он стал взвешивать свои возможности – наверное, сразу после того, как ему зачитали его права. Наверняка за этим типом есть и что-нибудь еще, но в любом случае говорить он начал.

– Кто он такой.

– Ирвин Скулар.

Имя кажется Кейт знакомым, хотя, где она его слышала, сразу не припомнить.

– Босс Петры, – добавляет Блайки, как будто прочитав ее мысли.

Ирвин Скулар. Новый редактор отдела новостей "Абердин ивнинг телеграф". Тот самый, который не вышел вчера на работу, сказав, что на него напали хулиганы. Похоже, однако, что хулиган был один.

– Как вам стало это известно?

– Ну, сомнения у меня появились некоторое время назад. В связи с этой хреновой газетой. Устроившись туда, она стала подолгу задерживаться на работе. Приходила не раньше пяти-шести.

Вечерняя газета. Тут все понятно.

Дрю Блайки по натуре собственник, привыкший держать все под контролем и патологически ревнивый. Стоило измениться ее рабочему расписанию, и он уже видит в этом угрозу своей власти над ней. Чтобы вывести его из себя, достаточно пустячного подозрения, что уж говорить о реальной интрижке.

– Но она была практиканткой, с шестимесячным контрактом. Ей хотелось получить постоянную работу. Не удивительно, что она работала не покладая рук.

– Ни один из этих сюжетов, над которыми она так рьяно работала, – его пальцы чертят в воздухе вопросительные знаки, – так и не появился в газете. Ни один!

– Она могла проводить журналистские расследования, заниматься темами, сбор материала по которым требует длительного времени.

– Ерунда! Под ее именем в газете выходили только чепуховые краткие сообщения, каждое из которых она кропала за полчаса.

– Значит, вы регулярно читаете "Ивнинг телеграф"?

– В последнее время да.

– Что-нибудь еще?

– Она говорила о нем. Слишком много.

– Вот как? Я тоже часто говорю с друзьями об инспекторе Фергюсоне. Но это не значит, что между нами что-то есть.

– Бьюсь об заклад, он был бы не против.

Этот укол Кейт оставляет без внимания.

– Как вам удалось получить доказательства?

В понедельник я решил встретить ее после работы.

– Где?

– Позади редакционного здания, там, где репортеры паркуют свои машины.

– Она не знала, что вы придете?

– Нет.

– Что было дальше?

– Я сидел в машине, оттуда увидел, как она вышла обнимку с этим плюгавым старикашкой. Вот уж поверьте, это не Роберт Редфорд.

– Они работали над самым трагическим сюжетом, какой только можно себе представить. Может быть, он просто успокаивал ее.

– С языком в ее рту?

Кейт молчит. Блайки продолжает:

– Я видел это собственными глазами. Она села в свою машину, а он наклонился к окну и поцеловал ее.

– А потом?

– Она уехала. Прямо мимо меня, и физиономия у нее сияла. А этот хмырь этак не спеша, хвост пистолетом, двинулся назад к офису. Хрен моржовый.

– А что было потом?

– А вы как думаете? Я вышел из машины и нагнал его. Спросил: "Ирвин Скулар?" Он: "Да". Я: "Сдается мне, что ты, старый козел, клеишь мою девушку".

– И тогда вы его и ударили?

– Да.

– Сколько раз?

– Пару раз по роже. Потом под дых. Когда он сложился, я заехал ему коленом по физиономии и приложил сверху по шее, чтобы он растянулся.

"Это вполне в духе Блайки – расписывать, как он избивал человека".

– Что еще?

– Пару ударов по ребрам.

– И это все?

– Да.

– Значит, если он расскажет мне что-то другое...

– То солжет. Это все, что я с ним сделал. От начала до конца. Я же понимаю, что для обвинения в нанесении телесных повреждений и этого достаточно. Чего, по-вашему, ради стал бы я вылезать с таким признанием, не будь это правдой?

– А он оказывал сопротивление?

– Поначалу да. Даже съездил мне по морде. Но, когда получил под дых, рыпаться перестал.

– Вот, значит, откуда у вас ссадины и синяк?

– Как раз оттуда.

– А потом вы ушли?

– Да.

– А кто-нибудь видел вашу драку?

– Я, во всяком случае, об этом не знаю. На все про все ушло секунд тридцать.

– Вы говорили с Петрой после этого?

– Нет.

Кейт складывает пальцы домиком под подбородком. К сожалению, все это представляется вполне правдоподобным. Конечно, ей придется проверить услышанное, допросить Ирвина Скулара, но разве стал бы Блайки вешать ей на уши лапшу, зная, что она быстро разоблачит любое вранье?

Впрочем, может, и стал бы. Чтобы потянуть время и поводить ее за нос.

Другой вопрос: а стал бы Блайки рассказывать, что Петра изменяла ему, не будь это правдой?

Маловероятно. Для самца-собственника вроде Блайки признание того, что женщина могла предпочесть ему кого-то другого, – это нож в сердце. Именно поэтому Кейт склонна принять его признание на веру.

– Неудачно все для вас сложилось, а? – хмыкает она.

– В каком смысле?

– В смысле убийства. Не случись с Петрой беды, это ваше художество так и не вышло бы наружу. Скулар держал бы рот на замке, потому что ему вряд ли нужны проблемы с женой, Петра – потому что не захотела бы толков о ее склонности трахаться с кем ни попадя на работе. – "Знала бы она, что это, по сути, уже не ее работа!" – Так что нам бы с вами не пересечься. И не предъявила бы я вам обвинение в неспровоцированном нападении, с нанесением телесных повреждений.

– У меня сердце кровью обливается. Но теперь, когда все выяснилось, я могу идти?

Кейт почти вплотную приближает лицо к его физиономии.

– Вы никуда не уйдете.

Он целует ее. От него пахнет дымом, у губ, там, где он держал сигарету, едкий вкус. Едва они успевают коснуться ее губ, она отдергивается и, крутнувшись, чтобы вложить в удар как можно больше силы, закатывает ему оплеуху. На его левой щеке, вдобавок к ссадине на правой, появляются четыре красные отметины от ногтей. Но когда Кейт уходит, он провожает ее самодовольной ухмылкой.

Решив допросить Скулара дома, она отправляется к нему без предупреждения. Он живет в Феррихилл, в сторону от гавани. Место впечатляет – широкая улица, по обе стороны здания из гранита. Дом Скулара угловой, единственный на всей улице, где нет эркера.

Блайки был прав. Ирвин Скулар не Роберт Редфорд, даже и рядом не стоял. Под его коричневой рубашкой вспучивается округлое брюшко, а полоска пробора усыпана крупинками перхоти. Он открывает дверь с набитым ртом, жуя на ходу. Очень осторожно, поскольку на его левой щеке красуется здоровенный кровоподтек. Надо думать, ему трудно не только жевать, но и бриться.

Кейт показывает жетон.

– Я детектив-инспектор Бошам.

В прихожей появляется жена Скулара. Он поворачивается в ее сторону, и Кейт видит рубец на шее, там, куда приложился ребром ладони Блайки.

– Я поставлю твой завтрак обратно в печь, дорогой, – говорит она.

– Спасибо, Шейла.

Она обращается к Кейт:

– Давно пора. На него напали два дня тому назад, а вы только сегодня присылаете человека. Это больше чем тридцать шесть часов. Мы ждем здесь ночью и днем. У меня есть все основания жаловаться.

Без дальнейшего шума Кейт заходит внутрь и проходит в гостиную, главным украшением которой служит газовый камин, не зажженный по причине жаркой погоды. На каминной полке фотографии детей в школьной форме в рамке из дешевого голубого картона. На телевизоре ваза с сухим ароматическим букетом.

– Мистер Скулар, не могли бы вы рассказать мне, откуда у вас травмы?

– На него напали хулиганы, – говорит Шейла. – Трое юнцов, позади здания редакции. Ужас, что творится. А ваша хваленая полиция даже не чешется.

– Мистер Скулар?

– Все было, как сказала моя жена. На меня напали хулиганы.

– Миссис Скулар, почему бы вам не пойти и не поставить завтрак вашего мужа обратно в печь, как вы говорили? – Кейт бросает на нее взгляд, дающий понять, что она не потерпит возражений. – Будет легче, если мы потолкуем с глазу на глаз.

– Давай, любимая, – говорит Скулар.

Шейла встает, разглаживает платье и выходит из комнаты. Кейт снова смотрит на Скулара.

– Итак, мистер Скулар, не хотите ли вы рассказать мне, что произошло на самом деле?

– Было так, как...

– Прежде чем продолжить, вам, может быть, стоит вспомнить, что за дачу ложных показаний предусмотрено строгое наказание. А заодно призадуматься о том, откуда мне вообще известно о вашем избиении, с учетом того, что заявления вы не подавали. И уж наверно, вы понимаете, что простой обход квартир на участке не входит в круг обязанностей детектива-инспектора.

Он молчит. Она продолжает:

– Либо вы рассказываете мне о том, что случилось, либо я попрошу вашу жену сюда вернуться и расскажу ей о том, что ее муж трахал на работе практикантку.

Реакция Скулара говорит Кейт все, что ей нужно знать. В уголке его яростно жующего рта образуется шарик слюны. Он быстро моргает и нервно поглядывает в сторону кухни, боясь, не услышала ли что-нибудь Шейла.

Зря Кейт сомневалась в рассказе Блайки. В кои-то веки этот тип не соврал.

– Он убил ее, – говорит Скулар. – Когда я увидел это вчера в новостях, я понял, что это он. Вы бы видели его лицо. Сумасшедший убийца. Совершенно буквально. Это он, говорю вам.

– Тогда почему вы не позвонили нам и не сообщили об этом?

Он разводит руками и пожимает плечами.

– Расскажите мне, как все было, – говорит Кейт. – С самого начала.

– Он появился ниоткуда.

– Кто это он?

– Он. Ее парень. Какой-то Дрю... как там бишь его.

– А где находились вы?

– Возле офиса.

– Перед ним или позади?

– Сзади.

– Продолжайте.

– Спросил мое имя, сказал, что я трахаю его девушку. И стал меня избивать.

– Куда он вас бил?

– Легче сказать, куда не бил. Повсюду. Везде. В лицо, в солнечное сплетение, по шее. И ногами тоже пинал.

– А вы оказывали сопротивление?

– Я пытался. Разок врезал, но он больше и сильнее меня.

– Куда вы ударили его?

– Вроде в глаз.

– Поцарапали его?

– Нет.

– Нет?

– Нет. Это женщины царапаются, когда дерутся.

Он показывает ей ногти на руках. Они тупые и грязные, но не сломаны.

Блайки сказал, что Скулар поцарапал его. Он солгал.

Если Скулар не царапал Блайки, значит, как подсказывает логика, это сделала Петра.

Что, если Блайки пошел за Петрой, после того как избил Скулара? Что, если он как раз потому и хочет прикрыть себя обвинением в нападении на редактора, что виновен в более тяжком преступлении? И его признание – это защитный маневр?

Кейт снова переводит внимание на Скулара.

– Сколько времени продолжалось избиение?

– Секунды. Он проделал все очень быстро, прежде чем кто-нибудь успел его увидеть.

– А после этого?

– Я пошел домой.

– Вы поехали на машине?

– Да. Боялся угодить в аварию, у меня ведь голова кружилась, и все такое. Но ничего, доехал.

– А что потом?

– С тех пор сижу дома. Жду, когда явится полиция.

Он делает движение, чтобы изобразить вопросительный знак, тем же манером, что и Блайки.

– Но вы так и не сообщили об этом.

– Конечно нет. Всякий раз, когда Шейла приставала ко мне насчет этого, я набирал номер службы точного времени и говорил, что был избит хулиганами и прошу полицию прислать кого-нибудь ко мне домой для взятия показаний.

Кейт с трудом удерживается от смеха. Скулар продолжает:

– Для меня это было единственным способом, во-первых, заставить Шейлу заткнуться, а во-вторых, не дать ей позвонить вам самой.

– Вы находитесь здесь с тех пор, как вернулись домой в понедельник вечером?

– Да.

Это включает всю ночь понедельника. Петра была убита между полуночью и двумя часами. Скулар не может быть Черным Аспидом.

– Как долго вы спали с Петрой?

– Несколько недель.

– Зная при этом, что ее контракт не будет продлен?

У него делается обиженный вид.

– Вы что думаете, я поэтому с ней спал?

– Я думаю, поэтому она спала с вами.

– Вздор.

– А почему тогда?

– Потому что ей не повезло с любовничком. Я слушал ее, чего он никогда не делал. Я дал ей почувствовать себя нужной.

– Ручаюсь, что так оно и было. А она когда-нибудь заговаривала о ситуации с ее работой?

– Нет.

– Нет? Вы были ее боссом, имели с ней связь и никогда об этом не говорили?

– Ну... может быть, раз или два.

– А она спрашивала вас, оставят ее или нет?

Он отводит взгляд и смотрит в окно.

– Да.

– И что вы сказали?

Он снова смотрит на Кейт.

– Что я не знаю.

– Но вы ведь знали. Вы знали, что ее не оставят.

– А что я мог поделать?

– Не трахаться с ней, для начала. Только вы-то знали, с какой стороны хлеб маслом намазан, не так ли? Вы держали ее в подвешенном состоянии, хотя все уже было решено. Ведь узнай она, что ее все равно выпроводят, она бросила бы вас, как горячий кирпич.

Кейт снова ловит себя на мысли, что болеет за Петру, и точно так же втуне, как и раньше.

"Все-таки, девочка, по части мужчин вкус у тебя был никудышный".

– Она не заслуживала Дрю Блайки, она не заслуживала вас и уж точно не заслуживала того, что случилось с ней в прошлую ночь.

Кейт резко встает. Она с презрением обводит взглядом комнату, не из-за дешевой обстановки, но из-за того, что жизнь, протекающая в этой обстановке, куда как худшая дешевка. Ирвин Скулар, с его мелкими манипуляциями, мелкими страхами и мелкой ложью, вызывает у нее омерзение.

– Это он, – снова говорит Скулар. – Его нужно заковать в кандалы.

– Вообще-то Дрю Блайки отвратительный тип, и до недавнего времени мне трудно было вообразить, что к нему можно проникнуться сочувствием, – говорит Кейт. – Однако в данном случае вынуждена признать, что его поступок я понимаю.

"Странник", судно, арендованное БРМП, чтобы служить плавучим штабом операции по обследованию потерпевшего крушение парома, мягко покачивается на волнах над обломками "Амфитриты". Ветер не слишком сильный, и море равномерно, но без особого рвения плещется о корпус "Странника", использующего циклоидальные движители, чтобы сохранять стационарное положение. Две установки в форме гигантских венчиков-взбивалок, одна под носом, другая под кормой, позволяют "Страннику" двигаться без разворота и вперед, и назад, совершать повороты на точно заданный угол или оставаться неподвижным, как сейчас.

Внизу, под палубой, Фрэнк рассматривает на мониторе компьютерную модель затонувшего парома. Техники уже выяснили местонахождение "Амфитриты" с помощью методики, известной под названием "газонокосилка" и состоящей в пробеге высокочастотных волн сонара поверх затонувшего объекта попеременно в перпендикулярных направлениях. "Амфитрита" затонула на глубине восемьдесят восемь метров, носом к западу-северо-западу, и имеет крен примерно в сто двадцать градусов к правому борту. Кроме того, радар фиксирует хвост из разбросанных обломков, протянувшийся за кормой примерно на четверть мили к юго-востоку.

В каюту заходит Чарли Фокс, пилот управляемого подводного аппарата, которому предстоит погрузиться к месту крушения.

– У меня все готово, Фрэнк. Ждем тебя.

Они поднимаются по звякающему металлическому трапу и выходят на палубу. На корме "Странника" установлен похожий на гигантского желтого жука батискаф "Старски", к правому борту крепится поисковый аппарат с дистанционным управлением "Хатч", снабженный гибким кабелем в семьдесят пять метров длиной, камерами высокого разрешения, прожекторами и собственной двигательной установкой. На тот случай, если "Хатч" запутается в обломках к помешает всплытию "Старски", предусмотрена функция открепления кабеля. Фокс и Фрэнк наклоняются и снимают туфли. Находиться в батискафе в обуви не положено.

Фокс взбирается по маленькой лестнице, ведущей к башенке "Старски", открывает входной люк и осторожно протискивается в отверстие. По краям люка густая смазка, и Фрэнк на собственном опыте знает, что, если одежда соприкоснется с этой гадостью, ее можно выбрасывать.

Их сиденья расположены вертикально, как корабельные койки, пилот внизу, наблюдатель над ним. Фокс пристегивается ремнями к сиденью пилота, Фрэнк к сиденью наблюдателя. Затем Фрэнк закрывает и задраивает люк. Большой смотровой иллюминатор "Старски" похож на гигантский прозрачный шлем на его голове.

Мягкое жужжание слева говорит о том, что заработала содержащая гидрат окиси лития установка кондиционирования, перерабатывающая воздух каюты, очищая его от двуокиси углерода.

Фокс размашисто изображает перед собой в воздухе крест. У него пятнадцатилетний опыт погружений к местам катастроф, но всякий раз он, снова и снова, испытывает волнение. Любое погружение на "Старски" вызывает у него смешанные чувства. Предвкушение очередного приключения, манящая перспектива волнующего открытия всегда сочетается с боязнью того, что может случиться неладное, и не просто неладное, а непоправимое. Глубоководное исследование таит в себе две опасности: медленную смерть от удушья в связи с исчерпанием запасов кислорода и быструю – если в аппарат под давлением ворвется вода.

Фокс надевает шлемофон и приступает к процедуре проверки систем.

– Главная батарея – в норме. Система жизнеобеспечения – в норме. Акустическая связь – в норме. Сонар – в норме. Резервная батарея – в норме.

Он выдыхает.

– Порядок. Опускайте нас.

Шлюпбалочные шкивы начинают приподнимать аппарат над палубой. Он слегка кренится и покачивается, когда подъемный механизм переносит его через борт. Этот момент – когда "Старски" уже не на палубе, но еще не в воде – пожалуй, самый опасный во всей операции. Обрыв троса и падение грозят тяжкими повреждениями и аппарату, и тем, кто в нем находится.

Раздается громкий плеск – опущенный на воду "Старски" мягко покачивается на волнах.

– Повторная проверка систем в условиях частичного погружения, – объявляет в свой микрофон Фокс и повторяет уже проделанную процедуру. С тем же результатом – главная батарея, система обеспечения, акустическая связь, сонар и резервная батарея работают нормально. – Проверка завершена. Все в порядке. Открепляйте нас, мы готовы к погружению.

Через наблюдательное окно Фрэнк видит покачивающуюся бок о бок с аппаратом надувную лодку. Две фигуры в серых гидрокостюмах переваливаются через борт и пропадают из вида. Он слышит скребущие звуки – ныряльщики отсоединяют крепления.

Спустя несколько мгновений Фокс снова отчетливо произносит:

– Открыт доступ воды в балластные резервуары. Погружение начинается.

"Старски" уходит под колышущуюся поверхность Северного моря.

Всякий раз, едва оказавшись под водой, Фокс ощущает близость с мертвыми. Он ухватывает рычаг управления настолько крепко, что кажется, он протечет между его пальцами.

Фрэнк вспоминает о своих погружениях в глубины Тихого океана. Уже на глубине четырехсот метров вокруг воцаряется темнота, а начиная с восьмисот в ней появляются хаотически разбросанные пятна, нарушающие нормальную работу сонара. Эти пятна представляют собой не что иное, как тысячи крохотных морских существ, испускающих биолюминесцентное свечение, как правило, оно – индикатор страха. Спуск аппарата вызывает перепады давления, и непривычное состояние окружающей среды заставляет глубоководных обитателей вспыхивать вереницами крохотных световых точек, пробегающих мимо иллюминатора, словно пассажирские поезда в непроглядной ночи. Но сегодняшнее погружение лицезрения подобных красот не сулит.

"Амфитрита" затонула на глубине восьмидесяти восьми метров, так что и спуск их ожидает недолгий. Конечно, это не мелководье, но по сравнению с двумя или тремя милями толщи воды, остающимися над судами, затонувшими посреди Атлантического океана, глубина несерьезная.

Громада парома вырастает перед ними из полумрака и Фокс замедляет спуск, пока "Старски" не зависает примерно в пяти метрах над мостиком "Амфитриты", Он включает оба поисковых прожектора на максимальную яркость.

Мостик "Амфитриты" расплющен, как баночка из-под кока-колы. И Фрэнк, и Фокс знают почему. Когда какой-либо тяжелый предмет, стремительно набирая скорость, идет на дно, он порождает как бы преследующий его поток, который занимает остающуюся за ним область пониженного давления. И когда наконец этот предмет, уткнувшись в морское дно, намертво останавливается, чудовищный водяной столб обрушивается на него, сокрушая все и вся.

Фрэнк налаживает свой шлемофон.

– Давай начнем осмотр с кормы и будем перемещаться к носу, – говорит он. – Фургон, который они сбросили, находился в передней части отсека, но тот, в котором действительно была заложена бомба, мог находиться где угодно – но, скорее всего, как можно дальше от ложной цели. Мы будем двигаться вдоль правого борта, а под нависающие части направим "Хатч".

Фокс кивает, признавая, что такой подход оправдан с двух точек зрения. Серьезный крен "Амфитриты" на правый борт наводит на мысль, что бомба взорвалась именно с той стороны, поскольку тонущее судно кренится в сторону пробоины, а не в противоположную. Ну а решение использовать "Хатч" диктуется правилами техники безопасности; аппарат с людьми на борту может находиться над затонувшим объектом, рядом с ним, но никак не под ним. Если "Амфитрита" по какой-либо причине завалится на борт и раздавит "Хатч", Фрэнку всего-то и потребуется, что перекусить соединительный кабель.

Фокс направляет "Старски" к корме. Лучи прожекторов скользят по искореженному металлу, пока не высвечивают заднюю часть "Амфитриты".

– Винты в положении почти нулевого крена, рули сильно заложены вправо. Очевидно, когда судно тонуло, они не оставляли попыток повернуть.

В то время как Фокс контролирует "Старски", Фрэнк осуществляет дистанционное управление "Хатчем". У него имеется пульт, позволяющий перемещать аппарат во всех направлениях, а изображение с камеры "Хатча" передается на экран, вмонтированный в панель перед его сиденьем. В случае надобности изображение может быть записано на видеокассету. Фрэнк нажимает кнопку, и "Хатч", нырнув, насколько это возможно, под накренившийся правый борт, начинает движение вдоль корпуса. За ним следуют лучи мощных прожекторов "Старски" и тянется гибкий соединительный кабель.

На случай, если что-нибудь случайно разъединится, Фокс удерживает "Старски" на расстоянии добрых двадцати метров от "Амфитриты". Осмотр осуществляется с мучительно медленной скрупулезностью. На каждом участке Фрэнк разворачивает камеру во всех возможных направлениях и перемещает аппарат дальше, лишь будучи уверен, что они ничего не пропустили.

При этом он, в основном для себя, комментирует собственные действия. Звучит это так, будто он не сидит в ползущем вдоль борта затонувшего судна батискафе, а читает лекцию по теории кораблестроения.

– Мы ищем большую дыру у ватерлинии или рядом с ней, причем стальная обшивка корпуса должна быть вывернута не внутрь, а наружу. Корабельные корпуса рассчитаны на то, чтобы противостоять давлению воды, которое оказывается снаружи. Стальные пластины, составляющие обшивку, закреплены в сотах наружных рам, которые, в свою очередь, рассчитаны на то, чтобы оказывать сопротивление компрессии воды – изнутри, в норме, целостности корпуса ничто угрожать не должно. Таким образом, мощный внутренний взрыв выворотил бы стальные пластины наружу.

Примерно за час они проходят вдоль правого борта, от кормы до носа. И не обнаруживают никаких пробоин.

– Глазам своим не верю! – говорит Фрэнк.

– Будем осматривать и левый борт?

– А почему бы и нет. С той стороны мы, по крайней мере, сможем увидеть все собственными глазами, а не через объективы нашего маленького приятеля.

Он нажимает кнопку, чтобы подтянуть "Хатч" назад.

"Старски", повинуясь рулю, огибает нос "Амфитриты", и оба подводника ошеломленно ахают.

Носовые ворота "Амфитриты" начисто сорваны. Впрочем, присмотревшись, они устанавливают, что сорвало только наружные ворота – "забрало". Внутреннее перекрытие, служащее одновременно погрузочно-разгрузочным пандусом, более или менее цело: его гофрированная нижняя сторона перекрывает зияющий рот "Амфитриты" на манер стоматологического моста. Наверху, там, где верхний край должен смыкаться с корпусом, видна небольшая, в несколько футов, брешь. Слишком маленькая, чтобы запустить в нее "Хатч".

– Ладно, – говорит Фрэнк. – Нам придется подобраться как можно ближе. Сперва я разберусь с тем, что осталось от креплений "забрала", а потом займемся внутренними воротами.

Фокс плавно направляет "Старски" вверх, ближе к каверне. Фрэнк начинает говорить, при этом наводя лучи прожекторов на осматриваемые участки:

– Донный запор "забрала": все три крепежных зажима донного запора разорваны на самых слабых участках, направление воздействия вперед и вверх. Боковые запоры: крепежные зажимы в передних пазах корпуса перекручены и разорваны, общее направление вращения вверх. Петли забрала: палубные петли уцелели, имеются лишь выбоины механического происхождения.

Осмотр крепежных и запорных приспособлений наружных ворот закончен. Переходим к внутренним. Состояние крепежных и запорных устройств пандуса: две петли с левого борта сорваны, вероятно, из-за вызванного избыточным напряжением повреждения подъемных проушин. Штифты верхних запорных крюков чудовищно перекручены.

Фрэнк щелчком сдвигает микрофон ото рта, открывает маленькую пластиковую бутылочку с "Эвиан", делает продолжительный глоток и возвращает микрофон на место, после чего протирает глаза тыльной стороной ладони.

– Чарли?

– Да?

– Я не я буду, если здесь взрывалась какая-нибудь бомба.

– Мне подумалось то же самое.

– Скажем сразу, один борт мы осмотрели, и никаких пробоин на нем, как и на корме, нет. На другом их, исходя из положения затонувшего судна, и быть не может. Следовательно, если эта бомба и могла где-то взорваться, то только здесь, на носу. Но взрыв, достаточно мощный, чтобы потопить паром, вызвал бы куда большие повреждения корпуса. Да и вообще, как могла заложенная на автомобильной палубе бомба снести наружные ворота, не повредив внутренние? Это "забрало" было не снесено взрывом, а сорвано давлением. Это видно по тому, как искривились боковые запоры и стержни поршней. Все перекручено в самых слабых местах.

– Значит, возможность взрыва исключается полностью?

– Ну, в теории можно допустить, что кто-то заложил миниатюрные взрывные устройства в местах контакта "забрала" с корпусом, так что приведение их в действие разорвало крепления. Только вот на практике сделать это так, чтобы никто не заметил, решительно невозможно.

Да и Кристиан Паркер утверждал: в предупреждении насчет бомбы указывалось, что заложена она именно в автомобиле.

Фрэнк умолкает и, поразмыслив, продолжает:

– В любом случае мне трудно представить себе, как можно устроить такой взрыв, чтобы наружные ворота снесло начисто, а внутренние остались почти неповрежденными. Это просто неосуществимо. Даже если поместить взрывчатку между "забралом" и пандусом, врыв такой силы, что она снесла "забрало", должен был вмять пандус внутрь.

Фрэнк снова погружается в молчание. Фокс тоже молчит, выжидая. Он знает, что им предстоит.

После осмотра левого борта, что не составит труда поскольку паром завалился направо и противоположная сторона открыта для обозрения, им придется заглянуть внутрь. Через иллюминаторы, а может быть, и с помощью "Хатча". А это значит, что они неизбежно увидят тела тех несчастных, которые оказались запертыми в гигантской стальной душегубке. Бедняг, пытавшихся выбраться, карабкаясь друг другу через головы или всплывая, как гелиевые шары, к потолкам заполнявшихся водой кают. Фоксу уже доводилось видеть такое при осмотре траулера, затонувшего у финского побережья. Зрелище было ужасным. Примерно так он представлял себе холокост – когда из душевых распылителей начинает поступать "Циклон Б", обреченные люди, ударившись в панику, пытаются выбраться наружу и умирают в корчах, цепляясь один за другого.

Вот почему Фокс не торопит Фрэнка. Фокс всего лишь управляет аппаратом, присматриваться к деталям не его обязанность, и, если смотреть невмоготу, он может и отвернуться. А вот Фрэнк наблюдатель, и его долг смотреть внимательно и запоминать все, не упуская ни малейших подробностей. Что он и делает.

Резкий хлопок – Фрэнк шлепает себя ладонями по щекам.

– Ладно. За дело!

На бедре Фрэнка в прозрачном кармане находится карта-план "Амфитриты" с чертежами и обозначением помещений всех палуб, а в его правой руке зажат гигиенический пакет, "позаимствованный" в "Бритиш Мидлэнд"[9].

– В какой последовательности будешь смотреть? – спрашивает Фокс.

– Думаю начать с мостика и дальше вниз, с уровня на уровень. Если надо будет остановиться, я тебе скажу.

– Хорошо. Нам придется подняться к самым иллюминаторам, иначе мы не увидим ничего, кроме бликов собственных прожекторов.

Полностью сосредоточившись на управлении аппаратом, Фокс проводит "Старски" мимо носовых ворот и поднимает к мостику. После того как аппарат огибает нос парома слева, он больше не смотрит ни на что, если это не диктуется потребностями управления. Смотрит за них обоих Фрэнк, хотя облегчение от этого слабое. Фокс ведь не может заткнуть еще и уши, а слышать комментарии Фрэнка, предоставляя воображению дорисовывать остальное, не намного легче, чем созерцать все воочию. Тем паче что сам Фрэнк испытывает потрясение, едва приступив к осмотру.

– Девятая палуба, мостик. Боже мой, вижу трупы. Два тела!

Фокс слышит, как замирает и становится прерывистым дыхание пытающегося взять себя в руки Фрэнка, который в этот момент думает о Кейт. Окажись она чуть менее решительной и проворной, чуть менее везучей и чуть более пьяной, ее тело тоже осталось бы здесь, на пароме. Надо же, она могла умереть, унеся с собой в небытие ненависть к нему.

После непродолжительного молчания снова, но уже более твердо звучит голос овладевшего собой Фрэнка.

– Итак, два тела. Одно возле двери, выходящей на верхнюю, открытую палубу, другое ближе к правому борту. Оба в униформе. Так, Фокс, зависни...

Следует пауза.

– На главной панели управления... – Пауза. – На главной панели управления центральный рычаг отведен в заднее положение примерно на пятьдесят процентов. Правые и левые рычаги в той же позиции, приблизительно на девяносто пять процентов. Оба индикатора наклона фиксируют примерно пятидесятипроцентный наклон вперед. Обе клети сигнальных огней открыты и пусты. Двигаемся дальше.

Фокс опускает "Старски" на один уровень ниже, одновременно смещаясь вдоль массивного корпуса "Амфитриты" к корме. Фрэнк, согласно инструкции, сначала называет, сверяясь с имеющимся у него планом, осматриваемый участок, а потом сообщает Фоксу о том, что видит.

– Восьмая палуба. Жилые каюты командного состава, далее, по направлению от кормы к носу, отсек с вентиляционным оборудованием и дополнительный кубрик для матросов. Мало что могу разглядеть, очень плохая видимость. Большая часть переборок между каютами разрушена. Здесь нам делать нечего, спускаемся ниже. Палуба седьмая. Главные помещения для команды. Большое количество плавающих обломков затрудняет видимость и здесь, но я все равно вижу внутри тела. Их... – Фрэнк делает небольшую паузу. – Пять, еще два, потом три и два. По большей части трупы находятся у дверей и уцелевших перемычек. Вот, вижу еще один. Их здесь наверняка больше, но обломки мешают обзору. Вниз! Палубы шестая и пятая. Мы, наверное, сможем осмотреть обе сразу, расстояние между ними меньше, чем между другими палубами. Переднюю треть занимают пассажирские каюты, остальное пространство отведено под зону отдыха – магазины беспошлинной торговли, информационный центр, рестораны, бар. Обе палубы имеют два выхода на лестницы, каждый с двойной дверью. Осмотрены четыре кормовые каюты – погибших не обнаружено. На кормовой лестнице пять мертвых тел, еще три в соседнем холле.

Голос Фрэнка тих и бесстрастен. Фокс знает, что Фрэнк намеренно старается отключить эмоции, чтобы облегчить для себя восприятие. Впрочем, чем больше обнаруживается мертвых тел, тем менее персонифицированно воспринимается каждая новая находка. Смерть обезличивается.

– Две жертвы в танцевальном салоне рядом со сценой. Три жертвы в торговой зоне, в средней части судна, хотя, скорее всего, здесь их больше – видимость затруднена плавающими товарами и обломками. Девять трупов в баре. Пять – нет, шесть жертв в коридорах левого борта, в передней части. Восемь в коридорах перед каютами. Левая передняя лестница буквально забита телами, правая лестница, напротив, свободна. Продолжаем спуск!

Четвертая палуба, самая нижняя, где размещались люди. Пассажирские каюты, кафетерий, вдоль правого борта конференц-залы. Три жертвы в каютах. Одна в ночном клубе. Главная лестница...

Следует недолгая пауза, и Фрэнк продолжает:

– Здесь груда тел, громоздящихся одно на другое. Два, может быть, три десятка. На этом наружный визуальный осмотр завершен – в нижней, грузовой части корпуса иллюминаторы отсутствуют. Можно подниматься.

– А как насчет следа из обломков? И "забрала"?

– Над следом мы можем пройти, посмотреть, что да как. Что же до "забрала", то мы не знаем, где оно затонуло. Сначала придется поискать его с поверхности.

Повинуясь командам Фокса, "Старски" снова огибает "Амфитриту" и движется над оставленным ею при погружении длинным следом из всяческого хлама. Это что-то вроде гигантской подводной свалки – две машины, прибитые одна к другой, так что их капоты соприкасаются в легком поцелуе, клочья напольного покрытия, разорванные металлические листы, чемоданы, из которых, как разжеванная еда из младенческого рта, вываливается содержимое.

Тел больше нет. Всем тем, которые находятся здесь, внизу, было, по крайней мере, даровано преимущество оказаться погребенными внутри парома, хотя рыбы все равно доберутся до них, чтобы объесть кожу с их лиц и выесть глаза из глазниц.

Фокс опустошает балластные емкости "Старски". Аппарат всплывает и покачивается на поверхности, пока механики "Странника" налаживают подъемный механизм. Затем "Старски" зацепляют, вытаскивают из воды и после краткого зависания в воздухе опускают на палубу. Механики деловито суетятся вокруг аппарата, словно рабочие пчелы вокруг своей матки. Фрэнк с Фоксом вылезают из главного люка и направляются обратно к кокпиту.

Поскольку Фрэнк так и не расстался с гигиеническим пакетом, Фокс замечает:

– Ну уж теперь-то тебе эта штуковина не понадобится.

– Точно. Но, уверяю тебя, едва не понадобилась.

Только остановившись на обратном пути после встречи со Скуларом, чтобы заправиться, Кейт замечает, как грязна ее машина. Это раздражает. Хватит ей и той грязи, с которой приходится сталкиваться и без которой не обойтись. Расплачиваясь за бензин, она заодно приобретает жетон на мытье автомобиля.

– Если автомат проглотит жетон и заартачится, шлепните по нему как следует, – советует служитель. – Обычно это помогает.

Он оказывается прав по обеим статьям. Автомат, сожрав жетон, и вправду не реагирует, но шлепок – старый и самый надежный способ справиться с не желающим фурычить механизмом – срабатывает безотказно. Кейт подает машину вперед, пока зеленый огонек электронного индикатора не сменяется красным, проверяет, чтобы все окна были подняты, выключает двигатель и ждет, когда включится мойка.

И только после того, как это происходит, Кейт осознает, какую ошибку совершила. Тугие струи воды обрушиваются на машину, барабаня в ветровое стекло. На миг они замирают, словно желая подразнить ее, а потом начинают хлестать во всю свою злобную силу.

Вместе со струящимися потоками на нее обрушивается весь кошмар "Амфитриты". В одно мгновение автомобиль оборачивается паромом, а подаваемая насосами вода – волнами штормового моря. Когда вращающиеся щетки-распылители обрабатывают решетку радиатора, машину начинает качать, и Кейт понимает, что ощущение качки будет усиливаться, как будто автомобиль пытаются опрокинуть. Чтобы успокоиться, она кладет руки на приборный щиток. Голубоватое кружение завораживает: она ждет лишь того, что стекло вот-вот не выдержит напора и вода хлынет внутрь, чтобы с последним дыханием забрать ее жизнь. Уши заполняются пронзительным ревом, как будто здесь собрались все штормовые ветры мира. Паническое отчаяние окутывает ее белым саваном, лишая сил.

Кейт шарит в поисках ключа, пытаясь включить зажигание и рвануть с места, но пальцы соскальзывают с головки. В зеркале заднего вида она видит собственные глаза, расширенные настолько, что зрачки окружены белыми кругами.

Моющие роллеры касаются ветрового стекла.

Ее машина – это мини-паром, металлическая клетка, предназначенная исключительно для того, чтобы держать ее взаперти. Ловушка! Западня!

Отчаянным рывком Кейт открывает дверь и вываливается наружу. Чистящий раствор попадает ей в глаза и рот, роллеры тянутся к ней, чтобы затащить в свое жерло. Вскинув руку, чтобы защититься, она пинком захлопывает позади себя дверцу и, скользя на мокром полу, бежит по въезду на мойку назад, наружу. Водители, заправляющие свои машины, очумело таращатся на нее.

Их взгляды заставляют Кейт оглядеть себя.

Мокрая насквозь одежда облепляет контуры ее тела. А еще она с ног до головы покрыта пеной.

Кассир заводит Кейт в заднюю комнату, дает ей полотенце, чтобы обсушиться, и чашку чая, чтобы успокоить нервы. Молча кивнув в знак благодарности, она пытается унять дрожь.

Чертова идиотка! Ей только-только удалось сунуть голову под распылитель душа, а туда же! Стоило подумать, какую реакцию вызовет у нее мойка.

Один из заправлявшихся водителей, мужчина в темно-красной футболке и тонких очках без оправы, выводит ее машину из зоны мойки и паркует рядом с воздушными и водяными насосами, после чего заходит в заднюю комнату и вручает ей ключи.

– Немного воды попало внутрь, – говорит он. – Я все вытер. Оно конечно, жарища сегодня страшная, но, по-моему, можно найти и лучший способ охладиться.

Она слабо улыбается.

Когда ее дрожь ослабевает до приемлемого (как с хорошего похмелья) уровня, Кейт снова садится в машину и рывками едет домой. В ногах ощущается слабость, и она ловит себя на том, что жмет на педали сильнее, чем следует.

Дома она стягивает одежду, швыряет ее в стиральную машину, наспех переодевается в сухое и направляется на Куин-стрит, прямо в камеру Блайки.

– Вас поцарапал не Скулар. А Петра. И сделала она это, когда вы ее убивали.

– Я не убивал ее. Все было так, как я рассказал. Вы что, не верите мне насчет Скулара?

– Про него вы не соврали. Но и не рассказали мне всего.

– Рассказал.

– Поцарапал вас кто-то другой, не Скулар. И, скорее всего, это была Петра.

Блайки смотрит на нее молча. Кейт продолжает:

– Вы рассказали мне, что выбрали признание в избиении как наименьшее из зол. Но это все выдумки, на самом деле это была попытка сбить меня со следа. Потому что я была права. Вы все-таки убили ее.

– Я не убивал.

– Тогда расскажите мне обо всем, что произошло. Обо всем. И помните, что плакаты с вашей отвратительной физиономией расклеены по всему городу. Кто-то наверняка что-то видел, рано или поздно кто-нибудь обратится к нам. И, если я узнаю, что вы водили меня за нос, обвинение в убийстве будет наименьшей из ваших проблем.

В глазах Блайки вспыхивает вызов, но тут же угасает.

– Я не убивал ее. Вы должны верить.

– Выкладывайте все.

Он тяжело сглатывает.

– Я действительно пошел за ней. Когда разобрался со Скуларом.

– Как вы ее нашли?

– Позвонил ей на мобильный.

Еще один момент, о котором он умолчал ранее.

– И?

– Сказал, что хочу с ней встретиться.

– Но не о том, что вы только что отколошматили ее босса?

– Нет. Иначе она отказалась бы от встречи, вы не находите?

– То есть вы попросили ее о встрече ласково, без угроз?

– Да.

– Сказали ей, что у нее, наверное, был трудный день?

– Да.

– Где вы встретились с ней?

– У меня дома.

– И что вы ей сказали там?

– Что я видел ее со Скуларом.

– И?

– Я сорвался. Обозвал ее шлюхой. Сказал, что она спит с ним только для того, чтобы не потерять работу.

– А что сказала она?

– Что я не имел права шпионить за ней. Что он чуткий, деликатный человек, способный понять ее тонкую душу. Что с ним можно не только потрахаться, но и поговорить. Ну и тому подобную дерьмовую ахинею.

– Но она не отрицала?

– Нет.

– И вы ударили ее?

Может быть, Кейт это кажется, или действительна при ответе Блайки на мгновение отводит взгляд?

– Да.

– И тогда она поцарапала вас?

– Да.

– А потом?

– Она ушла. Сказала мне, что больше не хочет меня видеть. – Он умолкает, а потом со вздохом добавляет: – И больше она меня не видела.

– А она не сказала, куда уходит?

Он качает головой.

Стоя в камере, Кейт на миг уходит в себя.

"Всегда предполагай, что это не он. Сомневайся, всегда сомневайся.

Отрубленные ступни и кисти рук. Змея. Это мало похоже на действия брутального самца, потерявшего контроль над собой из-за уязвленного самолюбия.

Спрашивается, кто же этот Черный Аспид. Почему он совершил это? Что должно таиться в его душе, чтобы Черный Аспид мог совершить такое?"

Черный Аспид.

Это слово напоминает ей о том, что она должна делать дальше.

Войдя в совещательную, Кейт тут же улавливает царящее в помещении настроение: отчаянное стремление, вопреки всему, добиться прорыва. Фергюсон оборачивается к ней.

– О, да ты переоделась? Никак собралась сменить легкий полицейский хлеб на тяжкие труды на подиумах Милана?

Кейт отвечает вымученной улыбкой, за которой скрывает воспоминание о недавно пережитом ужасе. Затем она в нескольких фразах излагает суть признаний Блайки и спрашивает у Фергюсона, как продвигаются дела на других направлениях.

Он качает головой.

– Не о чем докладывать. Проверка транспортных средств и прохожих по-прежнему не приносит результатов. Всех, связанных с преступлениями на сексуальной почве, наши трясут, но пока пусто и там.

– Кто проверял зарегистрированных владельцев змей?

– Я как раз собирался этим заняться.

– Ну так и займись.

Фергюсон берет телефон и набирает внутренний номер. Кейт смотрит в окно, через верхушки крыш, в сторону длинной золотистой полоски пляжа. С такого расстояния море кажется не более чем плоскостью, покрытой гофрированным пластиком. Выделяющаяся на серо-голубой глади широкой бухты крохотная черная заплатка траулера спорадически вспыхивает белым, когда судно, оседлав очередную волну, подставляет себя лучам солнца.

– Акт об опасных диких животных 1976 года? – слышится позади нее голос Фергюсона.

– Он самый, – отзывается она, не поворачивая головы.

Его голос раздается снова, но на сей раз он обращается к сотруднику архива.

– Нет, будет достаточно, если вы продиктуете мне имена по телефону. – Его ручка скрипит по бумаге. – А Дрю Блайки не числится? – Пауза. – Ладно. Спасибо.

Слышится щелчок пластика – он кладет трубку. Кейт оборачивается к нему.

– На территории Абердина зарегистрировано четыре человека. – Фергюсон постукивает своей шариковой ручкой о блокнот. – Дэниел Остбери, Имельда Траффорд, Арчи Форстер, Лоусон Кинселла.

– Исключи женщину. Сходи и проверь остальных.

– Ты думаешь, это кто-то из них?

– Ни на секунду. Черный Аспид не настолько глуп, чтобы зарегистрироваться. Но их необходимо проверить. И мне нужна пара человек, чтобы потянуть за другие концы. Проверить Интернет – форумы, чаты любителей рептилий. Всех, кто торгует замороженными тушками грызунов: и обычные магазины, и виртуальные. Приобретает он змей или сам разводит, кормить их все равно надо.

– А как насчет журналов? Не издается у нас какой-нибудь "Ежемесячник змееведа" или что-нибудь в этом роде?

– Мэтисон – он в университете главный по змеям, – сказал, что нынче герпетологи, и профессионалы, и любители, общаются главным образом в сети. Но ты прав, могут быть и печатные издания. Проверить, и если таковые найдутся, надо получить списки подписчиков.

– Наверное, есть и змеиные порножурналы, а? "Плейбоа"? "Серпентхаус"?

Кейт добродушно стонет:

– У кого что болит... Если понадоблюсь, я буду у себя в офисе.

Собрав все справочники, какие смогла нарыть в полицейской библиотеке, Кейт выходит с ними в коридор и натыкается на Ренфру.

– Хочешь попробовать понять, что им движет? – спрашивает главный констебль, указывая на книги.

– Пытаюсь.

– Если не обломится, можно обратиться к специалисту по психологическим портретам. Например, к тому малому из Хериот-Уотта[10]. Ребята из Эдинбурга хорошо о нем отзывались.

– Обязательно подумаю об этом.

Она проходит в свой кабинет, ногой захлопывает за собой дверь и начинает просматривать книги.

Змеи. Змеи. Почему змеи?

Просеивай! Подмечай. Думай! Почему?

Книга Бытия, глава третья:

"Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог... Змей обольстил меня, и я ела... И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами, и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей.

И вражду положу между тобою, и между женою, и между семенем твоим и семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту"[11].

Змей, как известно, искушал Еву в саду Эдема, который, по словам Мэтисона, не мог существовать.

Не является ли змея символом искушения? Черный Аспид как змий и Петра в роли Евы? Положим, он открыл для Евы, то есть для Петры, запретный плод. Еще один любовник, о котором не знали ни Блайки, ни Скулар? Тайный любовник? Может быть, какую-то роль здесь играет раздвоенное жало?

Правда, по словам Мэтисона, это никакое не жало, а язык, причем служащий не для болтовни, а как орган осязания. Черный Аспид должен это знать.

Кейт продолжает рыться в книгах.

"Историю змея в Эдеме можно рассматривать как символ победы Бога над Сатаной".

Не в данном случае. Сексуальный уклон данного преступления плохо вяжется с чем-либо мессианским.

Сколь это ни парадоксально, образ змея часто связывают с целительством – возможно, потому, что их способность менять кожу может восприниматься как намек на бессмертие. Змея обвивала посох римского бога врачевания Асклепия, змея и чаша – эмблема медицины. В некоторых странах змеям приписывают способность излечивать ревматизм, ангину, мигрень и боли в спине. Змеиную кожу и желчь используют для облегчения родов, мясо рекомендуют для улучшения цвета лица, а змеиный жир – в качестве противоядия при преждевременном облысении. Китайцы полагают, что поедание мяса любых змей – прекрасное средство профилактики туберкулеза, а мясо морских змей особенно полезно при малярии и эпилепсии. Здоровье, бессмертие.

Все это, конечно, интересно. Но вряд ли убийца оставил змею на изувеченном трупе, имея в виду здоровье или бессмертие.

Пошли дальше. С древнейших времен змеи являлись объектом поклонения для разных народов. Греки, римляне, критяне считали их священными. Древние ассоциировали змей с дождем и, соответственно, с плодородием: египетская богиня Эйо обычно изображалась лелеющей кобру с раздутым капюшоном, и схожий символ как знак сана помещался на головной убор фараона. Ацтеки и майя также обожествляли змей. Да и в наши дни змей почитают во многих районах Африки, на Гаити (в рамках культа вуду), на юго-западе США (особенно среди индейцев хопи) и в Индии. В "Книге джунглей" Редьярда Киплинга кобр, убитых мангустом Рикки-Тикки-Тави, звали Наг и Нагайна – имена, которые носят змееподобные божества индуистского пантеона.

С сердитым хлопком Кейт закрывает последнюю книгу. Все это никуда ее не ведет. Пустая трата времени.

Фрэнку трудно сказать, что изводит его больше: постоянно возвращающиеся образы мертвых тел на затонувшей "Амфитрите" или бычье упрямство Лавлока. В совокупности с изнуряющей жарой этого более чем достаточно, чтобы вывести его из себя. Фрэнк сознает, что может сорваться, и делает все возможное, чтобы этого не произошло. Ясно ведь, что от брани и крика толку все равно не будет.

– Сэр Николас, – спокойно, но не без язвительности спрашивает он, – неужели вы серьезно хотите убедить меня в том, что сообщение о бомбе, появившееся в "Абердин ивнинг телеграф", инициировано не вами?

– Я не давал им эту историю. У них есть хорошие репортеры.

– Вы видели ее до публикации?

– Да. Это легитимная линия расследования.

– Но вы не давали им этот материал?

– Я уже сказал вам. Нет.

– Ладно. Тогда объясните мне следующее. Не подлежит сомнению то, что автор этой статьи имел возможность ознакомиться с распечаткой записи показаний Кристиана Паркера. Некоторые фразы воспроизведены слово в слово, да и вся публикация основана почти исключительно на его воспоминаниях о тех событиях.

– Может быть, репортер беседовал с ним лично.

– Перед тем как прийти сюда, я позвонил в лечебницу. Единственными посетителями, побывавшими у Паркера, были члены его семьи и я сам. Это подтвердил полисмен, постоянно находящийся у дверей его палаты. Не было и никаких телефонных звонков. Следовательно, передать эту историю в СМИ могли лишь люди, ознакомившиеся с записью. И я точно знаю, что никто из моих служащих не разговаривал на эту тему с представителями вашей газеты.

Всякий раз, когда я провожу подобное расследование, у меня складывается впечатление, что только БРМП заинтересовано в установлении истины. Все остальные причастные стороны заинтересованы в том, чтобы что-то скрыть.

– А вы, стало быть, бесстрашный и бескорыстный поборник правды. Ну-ну.

– И на сей раз то же самое, – продолжает Фрэнк, не обращая внимания на его шпильку. – Позвольте мне прочитать вам вот это.

Фрэнк берет вчерашний номер "Абердин ивнинг телеграф" и обращается к параграфу, который собственноручно обвел красным. Он читает его вслух:

"Если существование бомбы на борту "Амфитриты" будет убедительно доказано, это почти несомненно подтолкнет к масштабному пересмотру мер безопасности во всех портах Европейского союза. Паром остается одним из самых доступных средств водного транспорта, формальности сведены к минимуму, билет в большинстве случаев действителен для посадки на любое имеющееся в распоряжении судно. Усиление мер безопасности почти неизбежно повлечет за собой усложнение процедуры оформления, связанное с потерей времени, что будет встречено всеми, занятыми в этом бизнесе, с озабоченностью и даже с возмущением".

Фрэнк кладет газету и смотрит на Лавлока.

– "Всеми, занятыми в этом бизнесе". Вот в чем ключ, не так ли? Окажись причиной катастрофы "Амфитриты" бомба, все компании, связанные с паромными перевозками, оказались бы в одной лодке. Бомбу могли подложить кому угодно, все перевозчики уязвимы в равной степени, ну а что до потерь, то их в равной мере понесут все осуществляющие паромные перевозки компании. Таким образом, вы хотите заставить ваших конкурентов пострадать вместе с вами. Ведь коль скоро "Амфитрита" затонула не по причине конструктивных недочетов, технического состояния или некомпетентности персонала, пассажиры станут отказываться от паромных рейсов как таковых. Однако сведения о том, что катастрофа явилась результатом конкретных недочетов, связанных с данным судном, могут побудить пассажиров предпочесть судам вашей компании суда конкурентов. Иными словами, все сводится к тому, что версия с бомбой однозначно снимает с вас какую-либо вину.

– Это абсолютно...

– А теперь позвольте мне сказать вам вот что. Никакой бомбы на борту не было.

Реакция Лавлока однозначно доказывает, что диагноз Фрэнка насчет причастности "Паромных перевозок" к публикации был безошибочен. Сэр Николас выглядит так, словно Фрэнк выбил почву у него из-под ног.

– Это невозможно, – заявляет Лавлок. – Паркер высказался по этому поводу совершенно определенно.

– И совершенно ошибочно. "Амфитрита" не была подорвана. У нее нет пробоин, ни ниже ватерлинии, ни где-то еще.

– Нет. Нет.

– Осмотр доказал, что у парома были сорваны наружные носовые ворота.

– Так они и были сорваны взрывом.

– Нет. Взрывом разворотило бы обе двери, у парома же сорвана – именно сорвана! – только внешняя. Никакой бомбы не было, это установлено точно, и спорить тут не о чем. Вы уж поверьте, я не стал бы говорить все это, не будь у меня полной уверенности в своей правоте. И вот еще что – сегодня утром я получил письмо, автор которого брал на себя ответственность за взрыв на пароме и угрожал, если я не откажусь от расследования, прислать бомбу и мне. Теперь я знаю, что писал не террорист, но знаю только потому, что выяснил – парома никто не взрывал. Чем скорее мы сделаем эту информацию достоянием широкой общественности, тем лучше. Вот почему я настаиваю на публикации результатов моего расследования в ближайшем номере вашей газеты. Причем этот репортаж должен быть максимально полным и занять не меньше места, чем вчерашняя статья.

– Это невозможно.

– Если так, то я выйду на все программы новостей отсюда до Плимута и расскажу не только о том, что на пароме не было никакой бомбы, но и о категорическом нежелании "Паромных перевозок" сотрудничать с агентством. А заодно и о финансовых затруднениях компании. Да, сэр Николас, – я тоже умею читать деловые бумаги между строк и понимаю, почему вас так устраивает версия теракта.

Некоторое время Лавлок напряженно молчит.

– Я могу распорядиться, чтобы газета ознакомила читателей с материалами вашего расследования, но, в каком объеме будет подан этот материал и где его поместят, с уверенностью сказать не могу.

– Вы владеете этой газетой и можете гарантировать все что угодно. Место, объем, шрифт – абсолютно все. Итак, или вы идете навстречу моим пожеланиям, или я обращаюсь в другие СМИ. Делайте выбор.

На щеках Лавлока вздуваются желваки.

– Редактора зовут Камерон Шиллинглоу, – цедит он сквозь зубы. – Я дам ему знать о вашем визите.

В отношении расследования дела Петры Галлахер вторую половину дня можно считать потерянной. Люди работают, проверяют все, что возможно, но не находят ни одной приличной зацепки. В такие дни у Кейт возникает ощущение, будто она барахтается в патоке.

Кейт задерживает начало дневного совещания минут на пятнадцать, чтобы поговорить с матерью Петры, приехавшей хлопотать о выдаче тела для предстоящих в пятницу похорон. Кейт с Хеммингсом проверяют, проведены ли все необходимые экспертизы, после чего она подписывает требуемые бумаги и идет с ними в совещательную, где ее ждет Элеонор Галлахер.

Глаза Элеонор покраснели и воспалились от слез. Передавая бумаги, Кейт сжимает ее дрожащие руки и очень хочет сказать, как ей жаль Петру и как близко к сердцу принимает она эту трагедию. Однако она воздерживается от лишних слов, ибо понимает, что Элеонор Галлахер нужно от нее не сочувствие. Ей нужно, чтобы Кейт поймала человека, который убил ее дочь.

Коронер официально признает смерть Конни несчастным случаем и отказывается возложить вину за произошедшее на Айвена. Он подчеркивает, что семья пережила трагедию и что "пропорциональное распределение виновности" (таковы его точные слова, мальчику потом приходится посмотреть их в словаре в школе) в данных обстоятельствах не было бы ни правильным, ни полезным. Когда коронер произносит это, Айвен смотрит на Айлиш. Но она на него не смотрит.

Несколько недель спустя Айвен получает работу, связанную с глубоководным тралением. Он больше не ставит сети у береговой линии, но выходит на просторы Северного моря. Лов там тяжелее и опаснее, но и гораздо прибыльнее. Правда, теперь его подолгу – недели по две-три кряду – не бывает дома.

Как только Айвен уходит в море, Айлиш начинает вести себя так, будто мальчика не существует. Она разговаривает с Кэтрин, порой даже с Героем, но к нему не обращается никогда. Еду на стол ставит и тарелки после него моет, но этим все и ограничивается.

Как только баркас, со скользкой от крови и рыбьего жира палубой, появляется в гавани, женщины бегут к причалу, чтобы встретить своих мужчин. Айлиш следует их примеру, но плетется позади всех, словно на ногах у нее гири. Когда она видит, как Айвен, в желтом непромокаемом плаще, сходит на берег, плечи ее никнут. Она поворачивается и бредет назад, к дому.

Ночью, в то время как отец с командой обмывают в пабе улов, мальчик слышит ее тихое, монотонное бормотание:

– Опять он вернулся. Тонут же у некоторых и мужья, и сыновья, и братья – только мне не везет. Вон Линдси Маккуин, что живет за полем, за один рейс лишилась троих своих родичей. Но это дерьмо не тонет! Этот урод всегда возвращается целым и невредимым, а какой-нибудь бедолага идет на корм рыбам. Ну почему, почему не Айвен. Что-что, а уж сокрушаться о нем я бы не стала. Я бы сплясала шотландский рил на его могиле и плюнула на землю. Каждую минуту, пока он плавает на своей калоше, я не перестаю молиться о том, чтобы он пошел на дно. Даже когда посудина входит в гавань, меня не оставляет надежда: а вдруг он поскользнется на палубе, свалится за борт и на мелководье сломает себе шею. Или захлебнется, и когда его выудят из воды, будет уже слишком поздно. Но черта с два! А ведь говорят, что море дает и отбирает, словно Господь. Что ж, Господи, он твой. Забери его.

Когда Айвен в третий раз уходит в долгий рейс, Айлиш заводит шашни с его двоюродным братом Крэйгом.

Особенно сладкой эту измену делает то, что она не просто внутрисемейная, но связана с застарелой враждой между кузенами. Их отцы, будучи родными братьями, как и все, то дрались, то мирились, до тех пор пока не завели совместный бизнес. Идея оказалась неудачной с самого начала: открытая ими мелочная лавка, не выдержав конкуренции, прогорела во впечатляюще короткие сроки, и горе-предприниматели принялись отчаянно обвинять один другого сначала в некомпетентном ведении дел, а после так и просто в мошенничестве. На сей раз разрыв был окончательным: вражда не угасала и передалась по наследству их сыновьям.

Ни Айлиш, ни Крэйг особо не стесняются. Крэйг даже завтракает и обедает в доме брата, а Айлиш при этом говорит, что приглашает его, пока Айвен в отлучке, потому что, когда в доме мужчина, она чувствует себя в большей безопасности. Однако мальчик, когда им кажется, что он на них и не смотрит, примечает, как прижимает, щиплет и щупает Крэйг его мать, когда та моет посуду, и какая самодовольная улыбка блуждает на его физиономии. Может быть, кое-какая видимость приличий и соблюдается, но дети, пусть они и слишком малы, чтобы понять происходящее, чувствуют: происходит что-то неправильное. Они слышат, как по ночам Крэйг занимает в постели их матери место Айвена. Он кряхтит и сопит, как и их отец, но теперь они слышат и голос Айлиш. Она стонет (мальчик даже думает, не больно ли ей), но потом смеется, и он, убедившись, что с ней все в порядке, засыпает с мыслью, не послышалось ли ему в этом смехе не просто удовлетворение, а еще и мстительное злорадство.

Айлиш и Крэйг переговариваются дома тихонько, опасаясь, что дети услышат их. Мальчику запоминается краткий настоятельный диалог. Может быть, она просит Крэйга не появляться, когда вернется Айвен. Даже самые затянувшиеся рейсы Айвена не продолжаются дольше трех недель, самое большее – месяца.

Разговоров в доме за эти недели звучит больше, чем при Айвене, бывало, годами. Как-то раз мать отводит мальчика в сторонку. Ее голос непривычно мягок.

– Ни слова отцу, когда он вернется. Есть кое-что, в чем нам с ним надо разобраться.

В день возвращения Айвена разражается ужасный шторм. Его баркас едва успевает прибыть к побережью незадолго до бури, и в гавань Абердина рыбаки входят с радостным возбуждением мошенников, которым удалось перехитрить сердитых морских богов, забрав их еду – суда нагружены рыбой, – и вернуться. Корабль причаливает как раз после рассвета, и все утро они проводят за сортировкой рыбы.

По пути домой Айвен наведывается в психиатрическую клинику в Стонхейвене. Там находится его мать, но он уже давно ходит туда не из-за нее: матушка в последние годы просто не узнает сына. Айвен бывает там, потому что трахает одну из пациенток: Касси Маккехни. Бледную худышку со впалыми щеками и глазами, в которых тлеют угольки вызова. Секс у них грубый и не имеющий ничего общего с понятием "любовь", но ни о чем ином Айвен просто не имеет представления. Ими не движет даже то вожделение, которое принято облагораживать, называя страстью. И он, и она спариваются с легкостью и безразличием людей, пожимающих друг другу руки.

Касси скоро предстоит выписаться. Она живет в соседней деревушке, и никто не пришел за ней, чтобы забрать домой. Айвен говорит, что он отведет ее куда надо.

Почему он сперва приводит ее в свой дом? Узнает об Айлиш и Крэйге и желает показать, что и ему есть с кем позабавиться. Или вообще ни о чем не думает, просто потому, что такой он человек.

В гавани разразился шторм. Из далеких туч хлещет проливной дождь.

– Кто это?

Голос Айлиш звучит грубо, с неприкрытой неприязнью. Они с Айвеном уже давно перестали притворяться.

– Касси.

– Где ты ее нашел?

Они говорят о ней так, как будто ее там и вовсе нет. Касси переводит взгляд с одного на другую. Глаза ее налиты кровью.

– Я отправился навестить маму. Касси живет как раз за холмом. Меня попросили отвести ее домой.

– Трахался с ней, верно?

– А хоть бы и так?

Айлиш переводит взгляд на Касси.

– Трахалась, сучка подзаборная?

Касси смотрит на нее молча.

– Что ж, здесь тебе делать нечего. Можешь уходить.

Она кивает в сторону холмов.

– Проваливай. Скатертью дорога.

– Айлиш, пусть она останется. Выпьет чаю, передохнет.

– Ага, может, вам и потрахаться постелить? Пошла, пошла!

Айлиш машет на Касси рукой, словно прогоняет назойливую чайку.

– Бога ради, Айлиш. Мы напоим ее чаем, а потом я провожу ее домой.

Айлиш открывает рот, чтобы возразить, но тут происходит нечто неожиданное. Касси зажмуривается, разевает рот и издает дикий, нечеловеческий вопль.

И Айлиш, и Айвен – он полуобернувшись, она наполовину подняв руки – замирают, изумленно уставившись на Касси. Вопль обрывается, сменяясь торопливыми, пронзительными, маловразумительными выкриками:

– Беда, как о ней сказать? Приходит так быстро, слишком быстро! Рука, сильная правая рука убийцы! Она корчится, заманивая его. А сейчас, смотрите, извивается он! Кровь! Вода в ванне покраснела от крови! Прячут в сундуке!

Ее худая грудь вздымается от натуги. Глаза широко распахиваются. Айлиш подбегает к Касси и трясет ее.

– Заткнись! Заткнись!

Касси смотрит прямо сквозь нее.

Айлиш наотмашь закатывает ей оплеуху.

– Что ты орешь, сумасшедшая? Что это за бред?

От удара голова Касси дергается, потом возвращается на место. Взгляд медленно фокусируется на Айлиш. Когда она заговаривает, то уже не кричит, голос ее звучит ровно:

– Этот дом дышит убийством.

В следующее мгновение Касси вырывается из хватки Айлиш и припускает по дороге.

Часом позже Касси возвращается с полицией. Семья – пародия на семью, в которой живет память о дочке-утопленнице, а родители противны друг другу, – сидит за кухонным столом. Айвен все еще в непромокаемых рабочих штанах, его куртка висит на крючке за дверью. От его одежды по всему дому распространяется резкий запах рыбы.

С того момента, как Касси убежала, Айвен и Айлиш почти не разговаривали. Они и так-то не склонны откровенничать, а тут еще и эти странные выкрики, явно не поднявшие настроения ни ему, ни ей. Конечно, они стараются выбросить все это из головы как бред сумасшедшей – в конце концов, это ведь действительно бред сумасшедшей, – но в словах Касси столько одержимости и страсти, что их трудно игнорировать. Как и все здешние уроженцы, Айвен и Айлиш, видимо в связи с суровостью и непредсказуемостью здешнего климата, угрюмы, недоверчивы и всегда настороже. Говорят, на западном побережье Шотландии, где климат гораздо мягче, люди тоже более открытые и доброжелательные. Но здесь принято держать двери запертыми, и не только из-за то и дело проносящихся над прибрежной полосой шквальных ветров. Здешние обитатели доверяют лишь тем, кого знают как облупленных, а зачастую не доверяют даже им. Все они хорошо осведомлены насчет темных сторон человеческой натуры, а добро и зло для них не абстрактные религиозные понятия, а составляющие повседневной действительности. Вот почему истерическая выходка Касси произвела на них такое впечатление. Если присмотреться, во многих отношениях она не так уж сильно отличается от них.

И вот теперь она вернулась, с полицией.

Возле двери Касси останавливается.

– Не пойду туда! – звучит ее визгливый голос.

– Давай, заходи, – сердито ворчит один из полицейских.

– Нет.

– Давай. Или мы затащим тебя внутрь.

– Нет!

В ее крике слышится неподдельный ужас. Может, она и чокнутая, но уж точно не притворяется.

– Ладно, – бурчит тот же офицер, очевидно старший. – Дудл останется здесь с тобой. Я зайду и посмотрю, из-за чего весь этот переполох.

Они слышат, как он, скрипя резиновыми подошвами, переступает порог и входит на кухню. Быстрым, наметанным взглядом полисмен оценивает обстановку. Нормальная, крепкая семья, какой можно гордиться: отец добытчик, мать домохозяйка, дети вежливые и послушные.

– Эта летучая мышь, которая снаружи, лопочет насчет убийства, – говорит полисмен. Судя, по его выражению, Касси не первый раз тормошит служителей правосудия.

– Ну уж тут-то, – Айвен обводит жестом кухню, – точно никто не убит. Все свои, все на месте – как всегда.

– А дурочка-то эта как здесь оказалась?

– Моя мать находится в лечебнице, в Стонхейвене. Сегодня утром я заглянул туда навестить ее, а Касси как раз выписывали. Она живет неподалеку, за холмом, и сотрудники клиники попросили меня отвести ее домой.

Айлиш молчит. Ее ссоры с Айвеном никогда не выходят за пределы дома.

– Ясно, – цедит полицейский, оглядываясь в сторону Касси с мимолетной жалостью. – У бедняжки вся жизнь состоит из помрачений с редкими просветлениями. Сейчас, похоже, опять помрачение нашло. Ладно. Прошу прощения за беспокойство.

Он уходит – сапоги попискивают на полу, потом скрипят на гравии за дверью. Слышен удаляющийся шум двигателя патрульной машины. Айвен встает.

– Пойду приму душ.

На закате шторм добирается до побережья. Он неистовствует так, что кажется скорее карой Господней, нежели метеорологическим феноменом.

За ужином их снова всего трое.

– Ваш отец ушел в море, – говорит Айлиш детям. – На маленькой лодке, которую держит в гавани. Отправился поискать других рыбаков и помочь им по мере сил. Он сумасшедший. Я говорила ему это, но он, видно, хочет пойти на дно.

После ужина Кэтрин и мальчик лежат в постели и прислушиваются к сердитому стуку дождя в окно. Айлиш заходит к ним в комнату, она взволнована.

– Я пойду, поищу вашего отца. Что-то его долго нет.

Мальчик при этих словах ежится. Каким бы пугающим ни был шторм на суше, он всегда в два раза страшнее в монохромном мире ночного моря, когда вода и небо черны, а вспенившиеся белым волны изгибаются, словно кобры перед броском, перехлестывают через борта и обрушиваются на палубу. Айвен, который ненавидит свою жену и трахает сумасшедшую, готов рискнуть всем ради своих товарищей по нелегкой рыбацкой работе.

– Вы двое оставайтесь здесь, – говорит Айлиш. – Ради бога не выходите в такую погоду.

Она возвращается на рассвете, вымокшая насквозь, еле дыша. Кэтрин и мальчик все еще не спят: мысль о том, что их отец вышел в море в такую бурю, не дает им сомкнуть глаз.

– Никаких признаков, – говорит Айлиш. – Ничего не видно.

И они ждут.

Шторм стихает, появляется солнце, и первые поисковые группы прибывают в гавань: товарищи Айвена, рыбаки в ярко-желтых непромокаемых костюмах, забираются в свои посудины и направляются в море, качая головами по поводу его блажи. Толпа на берегу растет и растет. Люди осматривают пляж и тычут палками в отмели, являя собой пример суетливой неэффективности.

Первый баркас возвращается примерно ко времени ланча, и, еще до того как они причаливают, мальчик понимает: что-то нашли. Обычно рыбаки на палубе небрежно покачиваются в такт волнению моря, но сегодня держатся как-то непривычно. Швартуя свою калошу, старый Гордон Мунро и молодой Мюррей Маккаллох не прекращают жаркого спора. Их желтые рукава мелькают в воздухе, когда они, жестикулируя, поднимаются вверх по склону. Маккаллоху, видно, не терпится, движения его порывисты, словно он порывается припустить бегом. Мунро, однако, шагает медленно, понурив голову, с угрюмым достоинством вестника смерти, и Маккаллоху приходится приноравливаться к его шагу.

Они заходят в дом. Начинать исподволь, чтобы подготовить Айлиш к тому, что она должна услышать, рыбаки не собираются, да ей этого и не нужно.

– В соседней бухте мы подобрали плавающие обломки, и на одной доске обнаружили надпись "Орка". Это калоша старины Айвена. Прими наши соболезнования.

Айлиш встает. Лицо ее непроницаемо.

– Я приду и заберу их.

Они собрались в том же самом ресторане на Юнион-стрит, где обедали накануне поездки в Норвегию. Тот же зал, тот же столик. Только три стула, на которых тогда сидели Давенпорт, Мэтт и Сильвия, остались пустыми.

Никто из них не имеет четкого представления о том, в чем суть этой встречи. Это поминки, дань памяти погибшим, празднование того, что сами они остались живы? Может быть, все вместе, может быть, ничего.

За соседним столиком кричат и смеются полдюжины молодых людей. Официантке приходится возвышать голос, чтобы ее было слышно.

– Нефтяники? – спрашивает Кейт.

– Точно. Последний вечер на берегу перед началом вахты на нефтяной платформе.

Она умолкает и обводит взглядом их столик.

– Вы ведь не связаны с нефтяным бизнесом, верно?

– Не связаны.

– Может быть, я и не права, потому как нефть, а стало быть, и эти ребята приносят городу уйму денег, но порой мне хочется, чтобы все эти скважины иссякли и эта чертова орава куда-нибудь подевалась. Все десять тысяч или сколько бы их здесь ни было.

Тут, словно по подсказке, один из подгулявших нефтяников кричит через весь зал, грубо подзывая официантку.

– Я здесь, чтобы принимать ваши заказы, а не ваше дерьмо, – парирует она. – Подойду через секунду, когда освобожусь.

Хмельная компания шумит и бранится, однако стихает, как только Кейт показывает гулякам свой полицейский жетон.

Официантка огибает столик, аккуратно записывая в блокнот заказы, повторяет, чтобы ничего не перепутать, поворачивается и направляется в сторону кухни.

– Эй, Алекс, – говорит Джейсон. – А задок у нее что надо.

– Побойся Бога, Джейсон, – фыркает Синклер. – Не будь таким неотесанным.

Согреваемая чувством их общей тайны, Кейт подмигивает Алексу. Алекс подмигивает ей в ответ.

За столиком воцаряется молчание, они прислушиваются к теперь приглушенному добродушному подтруниванию, доносящемуся со стороны соседнего столика. Кейт думает о нефти и том, какое значение имеет это сырье для жизни приютившего ее города. Заработки здесь выше средних по стране, а уровень безработицы, напротив, гораздо ниже. Бум, начавшийся в семидесятых, когда геологи "Бритиш петролеум" обнаружили на шельфе нефть, продолжается по сию пору, а аккумулированные средства позволили без особых потерь пережить даже те два тяжелых года в середине восьмидесятых, когда цены на нефть резко упали, а взрыв на платформе "Пайпер-альфа" унес жизни ста шестидесяти семи человек. И что случится, когда нефть иссякнет?

Приносят вино. Оно разлито в бокалы, но остается нетронутым.

– Не хрен нюни распускать, – нарушает молчание Алекс. – Выше головы, стервецы. Давайте-ка выпьем.

Он прикладывается к бокалу и делает большой глоток. После паузы свой бокал поднимает Кейт, а потом Джейсон, и по очереди начинают пить. Вино помогает расслабиться. Мало-помалу напряжение спадает, и вечер входит в нормальную колею.

Кейт сидит между Джейсоном и Эммелин, и Джейсон, можно сказать, монополизирует ее в качестве собеседницы. Вокруг его шеи, словно грязноватый шейный платок, белеет повязка, и Кейт видит, как она изгибается, когда он делает глоток. Рубец на ее щеке уже заживает, и она только сейчас с удивлением отмечает, что у нее, единственной из всех спасшихся, нет видимых повреждений. У Алекса большой пластырь на левом виске, у Синклера такой же на щеке, у Джин в гипсе кисть правой руки, Эммелин на костылях, а у Леннокса два пальца левой руки забинтованы вместе. А вот внутренние травмы Кейт посторонним не видны: они погребены под теплой одеждой и желанием обо всем забыть.

Джейсон рассказывает о своем разводе. Кейт заставляет себя слушать и кивать в нужных местах, хотя единственное, чего ей хочется, – это вытащить Алекса в женский туалет, чтобы он прижал ее к стенке и как следует трахнул.

– У меня такое ощущение, словно кто-то пришел и вырвал мою душу. Которая, боюсь, так и не вернулась на место. Звучит банально, но мне порой кажется: вот-вот проснусь и пойму, что все это было не более чем кошмарным сном. Но потом, когда в пятый раз за утро звонит юрист, становится ясно, что ничего мне не приснилось.

Как обычно, он разместился чуть слишком близко к ней: Джейсон из тех людей, кто способен загнать кого-то в угол даже в Сахаре. На столь близком расстоянии Кейт слишком хорошо видит влагу на его губах и ощущает на своем лице его резкое дыхание. Если не считать этой не самой приятной манеры общаться, он вполне приятный малый. Хотя, кажется, сам себя не любит.

Кейт не знает, как долго расписывает он перипетии своей супружеской жизни, но ей кажется, что это продолжается не один час. А как только Джейсон встает и идет отлить, Синклер скользит на место Джейсона и шепчет ей на ухо:

– Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Она оборачивается к нему с улыбкой:

– Да. Чем скорее наука найдет способ избавления от дурного запаха изо рта, тем лучше.

Он смеется.

– Его коллеги оставляют у него на столе флакончики с мятным эликсиром.

– Это меня не удивляет.

– И я не имел в виду это, когда спрашивал, не хочешь ли ты мне что-нибудь сказать. Ты и парень, который сидит напротив, почти не сводите друг с друга глаз.

А это значит, что вы или только что сошлись, или вот-вот собираетесь это сделать.

– Ну, когда мы поженимся, ты можешь стать шафером.

– Шафером? Лучше уж я буду тем, кто украдет невесту.

Перед ее мысленным взором встает образ Фрэнка, склонившегося к Лео, с письмом в дрожащих руках.

Она, Кейт, дочь человека, который ей не отец, и вовсе не дочь тому, кого с удовольствием назвала бы отцом.

И тут ей на глаза попадается стоящий в дверях ресторана и выискивающий их взглядом Лавлок.

– Ой, смотри, – говорит она, обрадовавшись возможности отвлечься. – Сэр Николас.

Она машет ему. Он поднимает руку в ответ и подходит.

– Прошу прощения за опоздание. Совсем замотался с расследованием. Они подняли "забрало".

Он склонился поближе к Кейт и добавил:

– Ох и упорный же он сукин сын, ваш папаша.

Она смотрит на него в удивлении, не понимая, откуда ему известно об их родстве.

– Мне сказал Ренфру, – объясняет он.

– Мы с отцом... мы... я нечасто с ним вижусь.

Она уже видела сегодня газету, где говорилось, что никакой бомбы на пароме не было. Видимо, письмо с угрозой не более чем выходка безумца. Лавлок подзывает официантку.

– Можно нам еще один стул, пожалуйста?

Она указывает на три пустых.

– Тут у вас есть стулья.

– Нам нужен еще один.

Тон его не терпит возражений. Официантка пожимает плечами, очевидно отметив его как очередного сложного клиента, и приносит стул от соседнего столика. Лавлок присаживается рядом с Синклером, и между ними завязывается беседа.

Кейт отворачивается, она рада предоставить им возможность заняться друг другом. Встав и выйдя наружу, она достает мобильный и звонит Бронах.

– Тетушка Би, извини за поздний звонок. Ничего, если Лео сегодня заночует у тебя?

– Конечно. Буду только рада.

– Как он? Все в порядке?

– Все нормально.

Что-то в голосе Бронах настораживает Кейт.

– Нормально, говоришь? А по-моему, что-то не так.

– Лео без конца спрашивает, кто тот человек, который сегодня утром подходил к вам у школы.

– Ты сказала ему?

– Нет. Я подумала, что будет лучше, если скажешь ты.

– Я скажу. Спасибо, тетя Би. До завтра.

Она отключается и тут же набирает номер Фергюсона.

– По части любителей змей никаких успехов, – докладывает он. – Дэниел Остбери в отпуске с прошлого понедельника, Арчи Форстер в инвалидном кресле, а Лоусон Кинселла не удосужился научиться водить машину.

– А как насчет дополнительной проверки? Интернет, журналы, зоомагазины?

– Ребята, общающиеся в чатах, по большей части безобидны. К тому же половина из них скрываются под дурацкими виртуальными кличками – Сетевой Воитель, Странствующий Рыцарь и тому подобное. Журнал "Змеиный питомник" переслал нам список своих подписчиков. Что же до зоомагазинов, то я послал Лоу и Теннанта прочесать их, но пока, судя по всему, никакой зацепки не нашлось. Замороженные тушки грызунов если и продаются, то понемногу. Некоторое количество покупателей можно найти по кодам кредитных карт, но до тех, кто платил наличными, если это не постоянные клиенты, добраться трудно.

– Что-нибудь еще?

– Лоу и Теннант уже ворчат насчет этой работы. Остальные стали называть их...

– Крысоловами?

Фергюсон смеется.

– Именно. Можешь себе представить, они от этого не в восторге.

– Ладно. Дай мне знать, если будут новости.

– Обязательно. А как твоя вечеринка?

– Веселей не бывает.

Вернувшись к столику, Кейт время от времени обменивается фразами с Эммелин, а в перерывах наблюдает за остальными. Джейсон пытается теперь флиртовать с Джин, Лавлок в чем-то настойчиво убеждает Синклера, который кивает; Леннокс на полном серьезе объясняет Алексу нюансы работы со звуком и освещением.

– Двенадцатый уровень очень хорош, – говорит он, – но в нем только две предварительно заданные версии. Это создает определенные ограничения. А когда ты достигаешь уровня "Сириус", двадцать четвертого или двадцать восьмого, то тут тебе и память, тут тебе и эффекты, и вообще дело в шляпе. Нужно только кое-что просекать... Кейт ловит взгляд Алекса и снова ему подмигивает. Он театрально выкатывает глаза. Леннокс, увлекшись собственным рассказом, чертит на салфетке диаграммы и ничего вокруг себя не замечает.

Расходятся они за полночь. На тротуаре Джейсон крепко обнимает ее на прощание и, заодно с пожеланием доброй ночи, пытается поцеловать в губы. Она быстро отворачивается и чувствует, как его губы тычутся в уголок ее щеки. Это насмешило бы Кейт, не бойся она, что ее замутит.

Она прощается с остальными, желая им спокойной ночи, и надолго задерживается в объятиях Синклера.

– У тебя все будет нормально? – спрашивает она.

– Лучше некуда.

– Если хочешь, я могу приехать и побыть с тобой.

– Спасибо на добром слове. Это великодушно, но у меня все в порядке.

Она сочувствует ему: мало, наверное, радости, возвращаться в пустой дом. Впрочем, Синклер не единственный, чей удел одиночество, да и сам он не раз говорил ей, что возвращаться в пустую постель все же лучше, чем к тому, кто тебе противен, или даже к тому, кто просто больше тебе не нравится.

Кейт и Алекс прощаются с товарищами порознь, каждый сам по себе, как две планеты, вращающиеся по отдельным орбитам, и сходятся вместе, только когда все уже разошлись.

Перед ними, уходя вдаль и сужаясь в перспективе до точки, тянется в мерцании уличных фонарей Юнион-стрит. Они идут рядом, не касаясь друг друга, и ведут непринужденный разговор.

– Вы с Синклером очень близки, верно? – спрашивает он.

– Он для меня как отец. Что бы я ни делала, его это интересует. Он дает мне совет, поддерживает меня, но никогда не судит. Редко бывает, чтобы посторонний человек проявлял к тебе такое участие. Даже не скажу тебе, о скольких своих дружках я спрашивала его мнение.

Она чувствует, что сейчас прозвучит следующий вопрос, и, опережая его, задает свой:

– А как насчет твоих родителей, Алекс?

– Они умерли. Оба. Погибли в автомобильной катастрофе несколько лет тому назад.

– Извини.

– К этому привыкаешь, – говорит он и умолкает. А потом поправляется: – Вообще-то нет. Не привыкаешь, но примиряешься. Приходится с этим жить.

Потом, в спальне, согреваясь теплом пухового одеяла и его тела, Кейт дремлет, то закрывая, то снова открывая глаза, пока потяжелевшие веки не смыкаются окончательно и она не соскальзывает в сон. Но и во сне ее не оставляют хаотично мечущиеся в голове мысли.

"Дрю Блайки все еще в камере. Сорок восемь часов предварительного задержания истекают завтра в полдень. Предъявить ему обвинение или отпустить. Выстрелить или отступить. Будильник. На какое время я его поставила? Я не могу позволить себе проспать".

Она протягивает руку, но, оказывается, часы находятся чуть дальше предела ее досягаемости. Дотянуться и коснуться их ей еще удается, а ухватить – уже нет. Пальцы скользят по краю будильника, соскакивают с него, а сам будильник падает с прикроватного столика, со стуком ударяясь о деревянный пол.

Алекс вздрагивает и, отстранив Кейт, резко садится, разложившись углом, как складной нож. Он тяжело дышит.

– Все в порядке, – говорит Кейт. – Алекс, все в порядке.

Он сглатывает.

– Боже мой, извини. Извини. Со мной такое бывает, с тех пор как... ты знаешь. Дергаюсь. К тому же я действительно устала, но все время на взводе. Как будто сил уже нет, а возбуждение остается, словно после приема наркотика-стимулятора вроде амфетамина. – Она перекатывается к нему, кладет голову ему на грудь и, слушая, как колотится его сердце, добавляет: – Вообще-то, если помнишь, я офицер полиции. Мне вроде не положено знать, какие ощущения вызывают наркотики.

– Это уж тебе виднее.

Ей кажется, что он улыбается.

– Но все это странно. Сплошной парадокс. Я измотана, но постоянно начеку. Я стараюсь не думать о том, что случилось, но кончается тем, что вынуждена беспрерывно с этим сталкиваться. Везде. Это на телеэкране, это в газетах, люди говорят об этом на улицах. Как будто они что-то в этом понимают. А мне только и хочется, чтобы в кои-то веки подумать о чем-то другом.

– Выкинь это из головы. Как я.

– Неужели ты вообще об этом не думаешь?

– Нет, если получается.

– А говоришь с кем-нибудь об этом?

– Нет.

– Почему?

– Их там не было. Им этого не понять.

– Я была там. – "Я была там. Я была там, и теперь я здесь". – Мне нужно поговорить об этом. И больше всего мне хочется поговорить об этом с тобой.

Она чувствует, как его руки слегка скользят по выпуклостям ее ягодиц.

– Ну давай. Ты не можешь противиться этому вечно.

– Поговорить с тобой об этом?

– Да.

– Только с тобой? Ни с кем другим?

– Только со мной.

Секундная стрелка ее будильника отмеривает мгновения затянувшегося молчания.

– Ладно. Но только с тобой. И наоборот.

– Но я...

– Если я доверюсь тебе, тебе придется довериться мне в ответ. Иначе ничего не получится.

– Кейт, ты...

– Ты и я, только мы с тобой. И только если я захочу. Или ничего.

– Ты невозможна. – Он целует ее в макушку. – Ладно, договорились.

Она кладет руку между его ног.

– Знаешь, что говорят?

– Что?

– Что есть только два типа мужчин. Те, которые любят минет, и покойники.

Он смеется.

– Что ж, я уж, во всяком случае, не мертвец.

Она реагирует на это игривым пожатием.

– Вижу.

Вокруг темно, и Алекса рядом нет: от него остался лишь витающий над пустыми простынями запах. Кейт включает свет и, прищурившись, смотрит на будильник. Без четверти три.

Он оставил записку на подушке. "Не смог заснуть, не хотел будить тебя. Приятных сновидений".

Беглый и быстрый почерк, с небольшим наклоном вправо.

Кейт знает: мало что раздражает больше, чем вид спокойно спящего рядом человека, когда у тебя сна ни в одном глазу. В этом смысле она не винит Алекса за уход, но все-таки ей бы хотелось проснуться с ним рядом.

Ну что ж, может быть, в другой раз. Будем надеяться Она выключает свет и снова ложится спать.

Четверг

Яркие вспышки камер высвечивают останки того, что несколько часов тому назад было женщиной. Потное одеяло тяжелых, низких облаков усиливает духоту. В солнечные дни Абердин искрится, словно построенный из белого мрамора, но день выдается тусклый и облачный, гранит кажется холодным, угрюмым и лишенным цвета.

Что весьма соответствует настроению Кейт, взирающей на вторую жертву Черного Аспида.

Налицо тот же почерк, что и в прошлый раз. Кисти рук и ступни ног аккуратно отрезаны и так же аккуратно уложены вокруг шеи, а на груди снова оставлена черная гадюка, хотя на сей раз змея не бросается на людей, а лишь смотрит немигающим взглядом. Впрочем, Кейт и ее команда все равно стараются не нервировать рептилию.

Черный Аспид снова выбрал рощу, на сей раз Толлохилл-Вуд в Бенчори-Девеник, к югу от городского центра и неподалеку от Дисайд-роуд. Сквозь пелену тумана видны высящиеся между лесопарком и побережьем штаб-квартиры нефтяных компаний. Коричневая, сплошь застекленная, элегантная резиденция "Тотал" и бетонный массив "Шелл".

Тот же почерк и определенно тот же убийца. О подражателе говорить не приходится: подробности насчет змеи и ампутированных конечностей обнародованы не были. Но этот случай нельзя назвать и точной калькой с убийства Петры Галлахер. Кейт навскидку насчитывает три, нет, четыре различия. Для начала, эта жертва немолода. Ее волосы подернуты сединой, и комковатый клубок варикозных вен пятнает торчащие из-под задранного платья ноги. Во-вторых, ей перерезали горло: длинный, глубокий разрез под челюстью похож на второй, усмехающийся, рот. Во всем прочем это нападение выглядит менее свирепым и яростным, чем нападение на Петру. Колотых ран меньше, да и имеющиеся по большей части поверхностные. Если на теле Петры было четыре смертельные раны, то здесь только одна. Но более всего внимание Кейт привлекает следующее.

В нескольких ярдах от тела валяется брошенный нож. Обычный кухонный нож, с черной рукояткой и гладким, острым режущим краем. Однолезвийный, как и предполагал Хеммингс.

А на животе жертвы кучка дерьма.

– Символ презрения, а? – предполагает Фергюсон, указывая на фекалии.

Кейт качает головой.

– Могу предположить, что это "медвежья болезнь".

– Ну не скажи.

– А ты вот о чем подумай – этот малый пребывает в жутком возбуждении и напряжении. Все его нервы оголены, и тут неожиданно его что-то или кто-то пугает. Обгадившись прямо над телом жертвы, он бросается бежать и даже роняет орудие убийства. Сам посуди, будь у него в обычае испражняться на жертву в знак презрения, он нагадил бы и на Петру.

Кейт подходит к Хеммингсу и спрашивает:

– Давно она здесь лежит?

– Я не могу измерить температуру тела или оценить трупное окоченение, пока не уберут эту чертову змею. Но я бы сказал, не более нескольких часов.

– Почему?

– Нет никакого видимого разложения, а уж поверьте мне, при нынешней жаре на это не потребовалось бы много времени.

Не говоря уже о том, что, случись это в дневное время, тело бы непременно кто-нибудь увидел. Кстати, Петра тоже была убита ночью.

Кейт поворачивается к Фергюсону. В стеклах его очков она видит собственное, зеленоватое из-за затемняющего покрытия, отражение.

– Ты понимаешь, что это значит? – спрашивает она.

Он кивает.

– Конечно. Блайки тут ни при чем.

В городе ведутся дорожные работы, что вынуждает Фергюсона сделать большой крюк через Джастис-стрит.

– В семнадцатом и восемнадцатом веках это был один из главных въездов, – говорит он. – Тогда он назывался Джастис-Порт. В давние времена известных преступников обезглавливали, а их головы выставляли на воротах.

– Да, – отзывается Кейт, – славная традиция. Я бы не прочь ее возобновить.

Стиснув зубы, она лично направляется на встречу с Блайки.

Он все еще спит, распростершись на койке, с наполовину отброшенным к ногам одеялом. Кейт включает свет и без сочувствия следит за тем, как он открывает глаза и тут же мгновенно их закрывает.

– Поднимайтесь.

Блайки сонно прищуривается.

– Что такое?

– Обвинение в убийстве вам предъявлено не будет. Вам предъявляется обвинение в нападении и нанесении телесных повреждений. Шериф встретится с вами сегодня утром и распорядится о поручительстве.

– Который сейчас час?

– Десять минут седьмого.

– Я не отбыл моих полных сорок восемь часов. Позор.

Чувствуя, что еще одного сеанса в прозекторской ей не выдержать, Кейт просит Хеммингса обговорить с ней основные пункты по телефону. Что он и делает, пользуясь холодным, бесстрастным профессиональным языком.

– Оценки по температуре тела и степени окоченения позволяют утверждать, что смерть наступила недавно, между тремя и половиной пятого сегодня утром. Причиной ее послужила резаная рана шеи. Ее размеры пять на два дюйма, она проходит по верхней границе гортани, открывая гортань и шейные позвонки. Рана диагонально ориентирована на правой стороне и поперечно – от центральной линии к левой.

Отчетливо просматриваются признаки обильного подкожного и внутримышечного кровоизлияния. Рана рассекает левую и правую общие сонные артерии и надрезает правую и левую внутренние яремные вены. Естественно, повреждение четырех кровеносных сосудов повлекло за собой обильное кровотечение. Помимо сосудов рассеченными оказались щитовидный хрящ, надгортанник, гипофаринкс и третий шейный позвонок, хотя и не до спинального канала или спинного мозга.

– Иными словами, он фактически отрезал ей голову.

– Именно.

"Джеймс Бакстон в Патни, молодой армейский офицер, которого обезглавил Серебряный Язык... Обезглавленное тело на полу, совершенно неуместное в шикарной квартире, стены которой украшены гравюрами с охотничьими сценами, а на окнах портьеры с кистями и ламбрекенами".

– Что еще?

– Имеется семь ран с левой стороны шеи и головы. Пять из них – поверхностные, колотые или режущие, и еще две чрезвычайно схожи с первой, явившейся причиной смерти. Остальные, незначительные ушибы, ссадины и прочие повреждения, как и в предыдущем случае, получены при самозащите, в ходе борьбы.

– Эти раны шеи и головы выглядят полученными в результате быстрой серии ударов?

– Их угол и расположение наводят на мысль о том, что убийца наносил их сзади. Следы крови, разбрызганной и растекшейся на месте преступления, также согласуются с тем предположением, что в момент нанесения самой страшной, смертельной, раны жертва лежала на животе, а ее голова была оттянута назад.

– То есть он повалил ее ничком и поднял ее голову.

– Да. Вероятно за волосы. Разрез на горле чист, указывает на слабое сопротивление. Видимо, она была фактически обездвижена ранами, нанесенными ранее в голову и шею. Ну а смерть, при столь обильном кровотечении, наступила менее чем через минуту.

– Обнаружено ли что-либо, существенно отличающее данный случай от предыдущего?

– Только то, что она недавно поела. В желудке обнаружено около пятисот миллилитров прожеванной, полупереваренной пищи. Визуальному определению поддаются кусочки макарон, скорее всего, "ригатони" и листья шпината. Остальное переварилось настолько, что идентификации не поддается. Если не считать этого, общая картина совпадает с предыдущей.

– Сперма?

– Да.

– Пытки?

– Как и раньше. Уровни гистамина и серотонина буквально зашкаливают.

Кейт стискивает зубы.

Все взгляды, полные ожидания, обращены к ней. След свежий, и охотникам не терпится начать погоню. Кейт прекрасно знает, что поддерживать такое же рвение по прошествии времени, когда день проходит за днем, а результатов по-прежнему нет, очень непросто. По иронии судьбы получается, что новое преступление оказывает на следственную группу стимулирующее воздействие.

– Жертва опознана как Элизабет Харт, пятидесяти двух лет, внештатный редактор и корректор. Таким образом, Петра Галлахер недолго оставалась в одиночестве. Убийца не стал выдерживать длительную паузу, и мы должны этим воспользоваться. Да, он удвоил число жертв но при этом мы стали знать о нем в пять раз больше.

Она обводит взглядом комнату.

– Здесь два момента: "что" и "почему". Давайте начнем со "что". Наличие кала и ножа указывает, что на каком-то этапе совершения преступления – во время пыток, убийства или прилаживания ампутированных конечностей – его спугнули. Я бы предположила, что в самом конце процесса. По словам Хеммингса, уровень гистамина и серотонина в организме Элизабет очень высок – как он выразился, "зашкаливает", – из чего следует, что он мучил ее так же или почти так же, как Петру. Однако тело Элизабет искалечено в меньшей степени, змея закреплена на груди не так надежно, и узел вокруг левой руки толком не затянут. Он спешил, да так, что пустился наутек, потеряв нож. Спрашивается почему? Потому что услышал приближающиеся шаги или потому что кто-то его на самом деле увидел?

Кейт выдерживает паузу, но не ради риторического эффекта, а чтобы ее слова успели записать.

– Нам чрезвычайно важно найти того, кто спугнул Черного Аспида. Этот человек, возможно, даже не понимает, что там происходило. Это мог быть кто-то, проезжавший в машине по ближайшей дороге, или любовная парочка, искавшая укромный уголок и оказавшаяся достаточно близко, чтобы его встревожить. Если этот человек или эти люди все-таки увидели, что там творится, они вполне могли задать деру. А не исключено, что они и сами занимались не тем, чем следовало, и не заинтересованы в том, чтобы это стало известно нам или кому бы то ни было. Возможностей множество, но мы в любом случае обязаны найти этого человека. Или этих людей. У нас просто нет другого выхода.

Она поднимает прозрачный мешочек с уликами, содержащий нож.

– Это орудие убийства. Самый что ни на есть заурядный кухонный нож фирмы "Дженсен лазер". Массового производства, относительно дешевый. Купить такой нож очень просто, и убийца, если у него есть хоть капля ума, прибрел его за наличные. Более того, эта покупка могла быть сделана когда угодно, может быть, несколько лет назад, и где угодно, отсюда до Пензанса в Корнуолле. Но, несмотря на это, нам придется проверить все имеющиеся в соответствующих магазинах округи данные о такого рода покупках.

Что не менее важно и о чем нужно будет предупредить всех торговцев, так это о том, что преступник может попытаться приобрести себе новый нож, точно такой же или очень похожий. В связи с чем магазины должны будут ставить нас в известность о каждом случае приобретения подобных изделий. Если покупатель использует кредитную карту, торговец потянет время, сделав вид, будто возникли проблемы с идентификацией. При покупке за наличные в супермаркете покупатель должен быть задержан службой безопасности. Конечно, в маленьких магазинах этот номер не пройдет, но, если нас проинформируют, мы по крайней мере сможем получить отпечатки пальцев – они останутся на деньгах, которыми он расплачивался.

– В магазинах воспримут это на ура, – подает кто-то голос. – Вооруженная полиция хватает домохозяек!

– Мы ловим преступника, зверски убившего двух женщин, и по сравнению с этим всякое мелкое недовольство не стоит и кучки дерьма. Кстати, в связи с этим – я имею в виду дерьмо – должна добавить следующее. Теперь, когда мы знаем, что кровь под ногтями Петры принадлежит Блайки и что Блайки не убийца, источником ДНК преступника для нас остается сперма. Однако для анализа в равной мере подходят и его фекалии, оставленные на теле жертвы. Образец уже отправлен в Бирмингемское отделение Судебно-медицинской экспертной службы. Они недавно совершили значительный прорыв в области идентификации митохондриальной ДНК, которая содержится в испражнениях и прочих тканях "мертвого" тела, таких как волосы и кость. Митохондриальная ДНК находится в другой части клетки, не там, где обычная, хромосомная ДНК и не разрушается с такой быстротой. Однако на получение результатов можно рассчитывать только через пару недель. Что ж, в любом случае это поможет нам, только если у нас к тому времени будет подозреваемый для сопоставления анализов. Таким образом, на биохимию особо полагаться не приходится, и поэтому нам нужно детально изучить биографию Элизабет Харт. Установить, не было ли у нее общих знакомых с Петрой Галлахер. Последнее, конечно, сомнительно не только потому, что они вращались в совершенно разных кругах, но и потому, что едва ли наш Черный Аспид такой уж идиот. Поэтому мне особенно важно знать, куда ходила Элизабет Харт и что она делала. Мне нужно что-нибудь, связывающее ее перемещения с перемещениями Петры Галлахер. Я хочу знать, где он их увидел. Это визуальное преступление, что явствует хотя бы из того, как лежали тела. Для Черного Аспида образы чрезвычайно важны.

Она снова делает паузу.

– Все сказанное относится к вопросу "что". Теперь мы перейдем к "почему". Все теперь указывает на то, что Черный Аспид серийный убийца. Как вы знаете, убийцы такого рода обычно подпадают под одну из двух категорий: сфокусированные на процессе или сфокусированные на результате. Соответственно их называют дезорганизованными и организованными. Термины "процесс" и "результат" введены в оборот криминологами Холмсом и де Бургером, книга которых вам известна. Понятия "организованные" и "дезорганизованные" используются в ФБР, с деятельностью которого, я уверена, все вы знакомы.

По помещению пробегает легкая рябь смеха.

– Такое разделение ни в коем случае нельзя считать абсолютным и безусловным, но польза в нем тем не менее есть. В данном случае мы почти наверняка ищем человека, ориентированного на процесс, или дезорганизованного убийцу. Для подобного убийцы характерно применение избыточного по сравнению с альтернативным типом насилия, а также зачастую расчленение и надругательство над телом жертвы. В данном случае все эти признаки налицо: яростное насилие, выразившееся в нанесении большого числа ран, отсечение конечностей, пытки и сексуальный контакт. Иными словами, мы имеем дело с сексуальным психопатом. Он подвергает свои жертвы истязаниям, чтобы достигнуть оргазма, – видимо, обычное сексуальное удовлетворение для него недоступно. Ему не нужны сексуальные партнеры, ему нужны страдальцы. Секс для него – это средство достижения полного, безраздельного господства и, соответственно, полная беспомощность, унижение и страдания объекта сексуального вожделения. Он убивает ради самого процесса умерщвления, а не ради конечной цели – смерти жертвы. Подмечено, что подобные убийцы редко продумывают и планируют свои преступления заранее, во всяком случае основательно. Выбор жертв, как правило, произволен или почти произволен и осуществляется визуально – убийца видит кого-то, и этот кто-то ему нравится. Петра была привлекательной девушкой. Она, несомненно, могла явиться приманкой для человека подобного типа.

– Но уж Элизабет-то никак не была красоткой, – указывает на очевидный момент Шервуд.

– Верно. Но кто знает, каковы вкусы Черного Аспида?

Шервуд хмыкает.

– Мне понятен ваш скептицизм, – говорит Кейт. – Но если вам нужны доказательства, посмотрите на оборотную сторону монеты. Ориентированные на результат, организованные убийцы убивают быстрее и эффективнее дезорганизованных, а вот калечат жертвы гораздо реже. Обычно их преступлениям предшествует тщательное планирование, включающее, помимо прочего, и способ сокрытия тела. А вот Черный Аспид в обоих случаях не только не пытался спрятать тела, но, похоже, намеренно оставлял их там, где они должны были довольно скоро попасться кому-нибудь на глаза. Так оно и вышло: один труп нашел человек, делавший утреннюю пробежку, второй – дежуривший неподалеку ночной сторож. Их нашли очень скоро, как и было задумано.

Кейт полыхает яростью, однако теплее ей от этого не становится.

– Привет. Я Салли, ассистент режиссера. Хотите, я заберу часть вашей одежды? Под телевизионными прожекторами становится чересчур жарко.

– Спасибо. Мне и так хорошо.

– Здесь правда очень жарко. Вот почему дикторам приходится надевать специаль...

– Я же сказала, мне не жарко.

– Ладно-ладно.

Салли смотрит на часы.

– Ваш эфир через три минуты.

Она торопливо уходит, выискивая кого-нибудь, кого сможет заразить своей деловитой нервозностью.

Диктор пробегает свои заметки. Сзади ее шею обхватывает тугой, телесного цвета обруч, удерживающий миниатюрные наушники, – сейчас она отвечает в микрофон звучащему в них голосу:

– Хорошо, Джон... Нет, все нормально. Мы можем пустить этот материал во время ланча.

Гул в студии заглушается на подступах к мыслям Кейт.

"Что дает вам это право, мистер Черный Аспид? Как вы оправдываете то, что делаете? Что это? Отсутствие любви, сочувствия, сопереживания? Или, может быть, вы считаете себя каким-то особенным, для кого законы не писаны? Тем, кто вправе требовать от других повиновения, но не желает повиноваться сам. Все мы в той или иной мере этим грешим, не так ли? Превышаем скорость, включаем по ночам громкую музыку, покуриваем травку и все такое. Да, но мы все-таки не располосовываем людям глотки и не отрезаем им руки и ноги. Мы-то уж не делаем исключительно ради собственного удовольствия ничего такого, что поставило бы на уши всю полицию округа Грампиан".

Рациональной частью мозга Кейт понимает, что должна сохранять максимальное хладнокровие. Эмоциональное вовлечение, слишком большое желание добиться успеха – все это будет работать против нее. Кейт убеждает себя в том, что невозмутимость дает неоспоримые преимущества, но, увы, логика пасует. Она не может заставить себя относиться к этому делу с профессиональным бесстрастием, особенно после того, как узнала об уровне гистамина. То есть о том, какие страдания довелось испытать Петре Галлахер и Элизабет Харт в минуты или часы перед смертью.

В прошлом, занимаясь поисками убийц или насильников, Кейт порой с удивлением ловила себя на том, что не испытывает неприязни к неизвестному подозреваемому. Но на сей раз все по-другому.

На мониторе картинка с места преступления в Толлохилл-Вуд, полицейское оцепление, трепещущее на ветру ленточное ограждение, белые халаты экспертов-медиков. Фотография дома Элизабет Харт и ее фотопортрет, на котором она более всего похожа на старую, с кислой физиономией, летучую мышь. Может быть, это просто неудачная фотография. Снова лесопарк, репортер с микрофоном в уголке рта, титры с его именем и указанием места действия. Отснятый на месте преступления материал заканчивается, и ведущая обращается к Кейт:

– Детектив, старший инспектор Кейт Бошам ведет расследования убийств не только Элизабет Харт, но и Петры Галлахер, местного репортера, чье тело было найдено два дня тому назад. Полагают, что оба преступления – дело рук одного и того же человека. Детектив, с какого рода преступником мы имеем дело?

"О, он наверняка очаровашка".

Кейт без удовольствия вспоминает лекции по общению со средствами массовой информации. Ее учили тому, что задача полицейского использовать интервью, чтобы донести до широкой аудитории то, что нужно полиции, а отвечать при этом непосредственно на заданный вопрос совершенно не обязательно.

– Сегодня утром кто-то спугнул убийцу. Нам настоятельно необходимо найти этого человека, чем быстрее, тем лучше. Если вы находились где-нибудь поблизости ранним утром, пожалуйста, дайте о себе знать. Явитесь в управление на Куин-стрит и спросите меня, старшего детектива-инспектора Кейт Бошам, или детектива-инспектора Питера Фергюсона. Возможно, вы проезжали по дороге Б-9077 или посещали ближние окрестности и просто не поняли, что увиденное вами являлось не чем иным, как жестоким убийством. Даже если вы сами совершили нечто предосудительное или противоправное, меня это не интересует. Мне нужно поговорить с вами только о том, что имеет отношение к убийству.

У нее нет другого выхода, кроме как пригласить свидетеля на личную встречу, ибо в противном случае группе придется иметь дело со шквалом звонков от всякого рода придурков. Опыт показывает, что, когда речь идет о необходимости явиться в полицию, желающих попусту потратить чужое время оказывается гораздо меньше. Но в любом случае свидетель должен чувствовать себя в безопасности.

– Вы слышали, как наш репортер говорил об атмосфере страха на улицах Абердина, – произносит ведущая. – Погода стоит редкостная, мало кто помнит такое теплое лето, однако женщины слишком напуганы, чтобы выходить на улицу без сопровождения. Вместо того чтобы радоваться солнечным дням, они вынуждены сидеть в четырех стенах. Какой совет могли бы им дать?

– Будьте осторожны. Бдительность – это лучший способ помочь и полиции, и себе самой. Если вы увидите кого-то подозрительного, дайте нам знать. Если вы знаете кого-либо или живете с человеком, чье поведение в последнее время изменилось, опять же дайте нам знать. Пусть вас не беспокоит то, что ваши подозрения могут оказаться беспочвенными. Помните, ваше молчание может обернуться для кого-то бедой. Мы предпочтем разработать тысячу ошибочных версий, чем упустить хоть что-то, способное помочь делу.

– Насколько вы близки к поимке этого человека?

"Насколько близки? Что за идиотский вопрос?"

– У нас в разработке целый ряд направлений. Я не могу...

– Вы ожидаете неминуемого ареста?

От гнева к горлу Кейт подступает ком.

Она смотрит не на ведущую, а прямо в камеру.

"Поговори с ними в их гостиных, за их обеденными столами. Поговори с ними. Поговори с ним".

– Если вы смотрите нашу передачу, я хочу сказать вам следующее. Вас предупредили. Мы вас обязательно поймаем. Это вопрос времени, только времени, и ничего другого.

Выдержка начинает изменять ей. Она чувствует, что готова сорваться и заскользить в непредсказуемом направлении, как Сильвия по накрененному полу бара "Амфитриты", но чувствует и то, что уже слишком поздно. Ей с этим не справиться, она просто обязана, обречена и хочет пройти через это.

– Вы считаете, что имеете своего рода право делать то, что делаете. Позвольте мне в связи с этим заявить следующее. Я не успокоюсь, пока вас не найдут, слышите? Этому будет посвящено мгновение жизни, находящееся в моем распоряжении. Если потребуется, я обойду всю землю, я буду преследовать вас на суше и на море. Куда бы вы ни посмотрели, я обязательно буду там, прямо позади вас. Пока вы на свободе, я не остановлюсь.

Ведущая взирает на нее в изумлении.

Кейт тяжело сглатывает. Ее колотит от ярости.

Ее дрожащие пальцы движутся к микрофону, прикрепленному к воротнику свитера. Она отстегивает его аккуратно кладет его на столик перед собой, встает и не говоря ни слова, покидает студию.

"И почему только чужой опыт ничему нас не учит? Редферн Меткаф позволил делу Серебряного Языка разрушить свою жизнь, потому что считал его своим личным делом. В глубинах той холодной зимы в Лондоне, когда убийства следовали одно за другим и мы ничего не могли поделать, чтобы остановить их, я поняла, что за кошмар навлек на себя мой босс, и дала себе слово никогда не допустить, чтобы нечто подобное случилось со мной. Я буду выигрывать и буду проигрывать, но никогда не допущу, чтобы это влезло мне в душу. Да нет же, мы ничему не учимся!"

В дом Элизабет Харт Кейт является затем, чтобы попытаться поднять ее из мертвых и заглянуть внутрь того, что было ее жизнью. Белый жар ее ярости, направленной на Черного Аспида, охладился до управляемого, равномерного кипения, однако огонек, поддерживающий эту температуру, в любой момент может вспыхнуть испепеляющим пламенем.

Элизабет жила на Виктория-стрит, как раз за западной оконечностью Юнион-стрит. Это типично абердинская улица, с двухэтажными домами на одной стороне и одноэтажными коттеджами с большими, встроенными в покатые кровли мансардными окнами – на другой.

Элизабет жила в одном из двухэтажных строений, с гранитным бордюром и входной дверью со стороны заднего фасада.

Опросы соседей Элизабет не прибавляют знаний о Черном Аспиде, но позволяют много узнать о его жертве. Можно с уверенностью сказать, что сильно скучать по ней никто не будет. По общему единодушному мнению, покойная являлась завзятой сплетницей, любительницей подглядывать в замочную скважину и копаться в грязном белье. На каждого, кто был готов ее выслушать, она выливала целый ушат неприглядных сведений о супружеских изменах, любовных связях и порочных детях, почерпнутых из невесть каких источников, а то и притянутых за уши.

Работа на дому предоставляла Элизабет бесконечные возможности для домашнего шпионажа. Ее письменный стол был расположен так, что с рабочего места была видна Виктория-стрит, а из кухни открывался панорамный вид на задние стороны домов на соседней улице. Три отдельных ряда домов – ее дом, дом напротив и дома позади – и целый сериал о чужих жизнях для ее развлечения.

Элизабет жила здесь лет двадцать – примерно столько, сколько длилась холодная война Кейт с Фрэнком, – и всегда одна, никаких жильцов, никаких сожителей и, конечно, никакого мужа. В первые годы ее злословие порождало проблемы и явилось причиной по меньшей мере двух разводов, случившихся из-за того, что она, став свидетельницей неверности мужей, не преминула сообщить об этом их женам. Однако со временем у соседей выработалось что-то вроде иммунитета к ее словесному яду: над тем, что раньше бесило, стали посмеиваться.

Стоя посреди пустого дома, Кейт размышляет о том, что хуже: когда тебя ненавидят или когда над тобой смеются, и приходит к выводу, что даже отвращение предпочтительнее презрения.

Может быть, единственный отчасти положительный отзыв последовал от соседки, сказавшей Фергюсона, что теперь, когда полиция лишилась недремлющего ока осведомительницы, следует ожидать локального всплеска преступности.

Как ужасно, если твоя жизнь настолько никчемна, что единственным развлечением становится жизнь других людей.

"Может быть, и меня в будущем ждет такая же участь. Не в смысле ловли сплетен и подсматривания за проходящей мимо чужой жизнью, а в смысле ужасного одиночества, когда твой дом каждую ночь зияет издевательской пустотой. Лео вырастет, у него появятся девушки. Да, конечно, Синклер неплохо справляется с одиночеством. Но он мужчина, ему легче".

Дом Элизабет представляет собой любопытную смесь признаков обжитого и пустующего помещения. С одной стороны, очевидно, что в этом месте постоянно кто-то присутствовал: свидетельством тому запахи дыхания, кожи и освежителя воздуха, разложенные страницы газеты с телепрограммой, где передачи, которые стоит посмотреть, обведены красной ручкой. С другой стороны, здесь нет ничего, что хотя бы отдаленно могло быть описано как личное: никаких безделушек или сувениров, никаких фотографий или почтовых открыток, ничего такого, что накладывает на место проживания человека отпечаток его индивидуальности. Для корректора и редактора у Элизабет удивительно мало книг – половина полки, не больше. Да и эти, как устанавливает Кейт при ближайшем рассмотрении, сплошь библиотечные.

Однако жалкий, никчемный образ жизни Элизабет, по крайней мере, облегчает задачу по установлению маршрута ее вчерашних передвижений. Киоскер в конце дороги вспоминает, что она заходила к нему за "Скотчменом" около десяти часов, как делала всегда. Пенсионер через дорогу видел, как она возвращалась домой несколькими минутами позже. Если не считать этой короткой прогулки, Элизабет, по всей видимости, весь день провела дома. Четыре человека помнят, что видели ее у окна в различное время на протяжении дня. Ее постоянное наблюдение, похоже, сформировало у соседей условный рефлекс: они не могли пройти мимо ее дома, не проверив, наблюдает ли она за ними. Каковому занятию она неизменно и предавалась.

Контраст с Петрой Галлахер полный – решительно ничего общего. Петра была молода и привлекательна, полна жизни и интереса к ней, завела шашни с двумя мужчинами одновременно. Элизабет, пережившая климакс, непривлекательная ни внешне, ни по характеру, погрязшая в одиночестве старая дева. Кейт никак не может уразуметь, зачем Черный Аспид убил их обеих, не говоря уже о том, что имел секс с ними обеими, хотя ей известно: нередко между жертвами убийц мало сходства. Может быть, Черный Аспид был первым мужчиной, вступившим в сексуальный контакт с Элизабет за долгие годы. А может быть, и за всю жизнь. Эта мысль игриво проскальзывает в голове Кейт, но она не собирается зацикливаться на чем-то подобном, а просто пытается увидеть хоть нечто, роднящее между собой обе жертвы. Но, похоже, из общего у них только убийца и род смерти.

Единственное, что приходит Кейт в голову, это свойственное обеим любопытство. Петра была журналисткой, Элизабет сплетницей. Любопытство. И все знают, что бывает с любопытными и их носами. Но, собирая материал для "Абердин ивнинг телеграф", Петра не совала носа ни во что такое, за что убивают журналистов, ну а уж раздражающее, но в целом безобидное наушничество Элизабет тем паче вряд ли могло подтолкнуть кого-то к убийству. Истории с разводами, даже если и переживались тяжело, случились давным-давно, и никто из причастных к ним здесь уже не жил.

Черный Аспид их где-то увидел. Увы, но это единственное, что можно предположить с достаточной долей вероятности. Все остальные версии в конечном счете ведут в тупик.

Что мог он увидеть в Элизабет? Впрочем, что бы это ни было, Кейт не может этого определить. Ей не под силу идентифицировать себя с Элизабет так, как с Петрой. Конечно, Элизабет имела право на жизнь точно так же, как всякий другой, и, конечно, мнение Кейт о жертве ни в коей мере не ослабляет гнева на Черного Аспида. Но Кейт знает, кого ей жаль больше, и уже одно это заставляет ее стыдиться себя, ибо они обе равны, когда лежат на столе для вскрытия, под не ведающими жалости лучами прозекторских светильников.

Чем больше упорствует Лавлок, тем большее удовольствие доставляет Фрэнку их конфронтация. Он никогда не почитал влиятельных людей ради их влиятельности и попытки Лавлока оказать давление не только не пугают инспектора, но лишь служат для него дополнительным раздражающим фактором.

– Как вы знаете, – говорит Фрэнк, – вчера вечером мы подняли передние наружные ворота, так называемое забрало. С тех пор мои инспекторы непрерывно изучают его, и их выводы, увы, однозначны. На "забрале" никаких следов взрыва не обнаружено. И нигде на всем пароме тоже. Следовательно, никакого взрыва на "Амфитрите" не было.

Судя по виду, вот-вот взорвется сам Лавлок.

– Это невозможно!

Фрэнк берет листок бумаги с напечатанным текстом и начинает читать:

– Краткое изложение результатов инспекции. Имеет место существенное смещение "забрала" вверх и вправо. На металле "забрала", особенно со стороны правого борта, имеются сильные вмятины и отметины. Нижняя часть искорежена и под воздействием сильного давления загнута наверх. Оба боковых запирающих зажима вырваны из перемычки "забрала", причем зажимы открывающих цилиндров имеют многочисленные деформации со стороны правого борта, а нижнее запорное устройство испытало мощное растяжение в результате толчка в том же направлении. Эти наблюдения позволяют прийти к следующему заключению: "забрало" было сорвано с носовой части "Амфитриты" силой шторма. Направление преобладающих ветров коррелирует с местоположением и характером повреждений "забрала".

Отрыв "забрала" мог произойти только в случае, если оно находилось в поднятом положении и (или) не было адекватно подогнано и закреплено к корпусу. Нормативы прочности, данные ремонтно-технической службы и результаты компьютерного моделирования сопротивляемости нагрузкам однозначно сходятся на том, что опущенное и надлежащим образом закрепленное "забрало" могло выдержать в отрытом море натиск ветра вдвое большей силы. И никакое взрывное устройство вблизи "забрала" приведено в действие не было.

Он снова кладет листок бумаги. На лице Лавлока читается настороженность.

– Паркер сказал, что бомба была, – говорит Лавлок.

– Это еще не все. Пункт второй этих заключений указывает на открытое "забрало" и (или) неадекватность креплений. Я еще раз проверил записи ремонтно-технической службы о степени исправности "Амфитриты". В ноябре прошлого года, когда судно стояло в сухом доке, техосмотр выявил неполадки в механизме закрытия наружных ворот. "Забрало" останавливалось за несколько футов до полного опускания.

– Я это прекрасно помню. Так же, как и то, что неисправность была устранена.

– Было записано, что она устранена.

– Она была устранена. Проверку проводил независимый инспектор.

– Три недели тому назад в ремонтно-техническом журнале была сделана еще одна запись. Спорадические сбои в работе сенсорного индикатора закрытия "забрала". На панели горел красный сигнал, когда должен был гореть зеленый. Жалоба была подана капитаном Саттоном. Никакой записи о проверке, установлении причин сбоев и устранении неполадки в журнале не имеется.

– Ну и что? Эта проблема так просто не решается, а дефект незначительный. Кого волнует, что показывает индикатор, если ворота закрыты?

Фрэнк качает головой и выкладывает свой козырь:

– А что, если "забрало" не опустилось до конца? Что если это была та же проблема, что и раньше?

– Невозможно.

– Отнюдь. Крепления были в хорошем состоянии, их проверили в сухом доке. Следовательно, сорвать "забрало" шторм мог в единственном случае – если оно не было полностью закрыто. Следовательно...

– Вахтенный офицер увидел бы это с мостика.

– Ничего подобного. Носовые ворота с мостика не видны.

– Но Паркер сказал, что они были закрыты. На это указывали индикаторы.

– Паркер находился на мостике. Находящаяся там контрольная панель ворот не полностью дублирует основную. Туда выведены лишь датчики боковых запоров "забрала" и замыкающего устройства пандуса. О состоянии донного замка "забрала", полностью оно опущено или нет, с мостика узнать невозможно. И дело было в том, что неправильно функционировал вовсе не датчик, а механизм закрытия наружных ворот. Датчик показывал, что ворота полностью не закрыты, по той простой причине, что так оно и было!

– Вы хотите сказать, что "Амфитрита" три недели плавала с приоткрытым "забралом".

– Не обязательно. Саттон описал эту неполадку как проявляющуюся спорадически.

– То, что вы сводите вместе эти две, совершенно не связанные одна с другой, записи в журнале технического состояния, не более чем досужее предположение.

– Отнюдь. Оно полностью соответствует фактам. И, что более важно, это единственная возможность, которая им соответствует. Рассмотрим следующий сценарий. "Амфитрита" покидает Берген с закрытыми пандусом и "забралом": помните, Саттон отмечал спорадический характер данной проблемы. Даже если "забрало" чуть приоткрыто, на первом этапе плавания, пока море спокойное, а погода хорошая, не должно было возникнуть никаких затруднений. Их и не возникало на протяжении двенадцати часов.

Потом приходит предупреждение о бомбе. Саттон действует быстро и решительно, как и подобает хорошему капитану, каковым он является. Не убоявшись риска, он лично возглавляет операцию по удалению с борта подозрительного транспортного средства, после чего с главной, внутренней панели управления закрывает ворота. И тут оказывается, что при закрытии не все индикаторы меняют цвет на зеленый. Поставим себя на место капитана: он знает, что такого рода проблема уже возникала, и считает ее связанной с неполадками сенсора. При этом он торопится: судно уже выбилось из графика, и терять время никому не хочется. Думаю, размышлял Саттон не больше нескольких мгновений.

– Это вы думаете.

– Но, к несчастью, на самом деле имевшие место неполадки имели отношение не к датчикам, а к самому "забралу", не закрывшемуся полностью. И надо же такому случиться – носовые ворота приоткрыты, а погода, как назло, портится. Дело идет к шторму. На нос "Амфитриты" обрушиваются стотонные штормовые валы. Атакующая судно вода ищет точку наименьшего сопротивления и очень скоро ее находит. Это небольшая, всего в несколько футов, щель в области, близкой к ватерлинии. Правда, небольшим этот зазор остается недолго: под непрекращающимся напором воды щель расширяется, и крепления не выдерживают. "Забрало" начинает отходить от корпуса, принимает напор воды на себя, и волны, скрутив и сорвав крепления, открывают наружные носовые ворота с такой же легкостью, с какой вы сорвали бы со стены плакат. Внутренние ворота остаются закрытыми, однако они, как известно, не являются водонепроницаемыми. Вода просачивается внутрь в местах негерметичных соединений и разливается по автомобильной палубе.

Фрэнк постукивает пальцами по листку бумаги.

– Все паромы, рассчитанные на то, что въезд на борт и съезд на берег транспортируемые автомобили осуществляют своим ходом, имеют серьезный конструктивный недостаток. Их уязвимое место – это автомобильная палуба, площадка, превосходящая футбольное поле, но не имеющая никаких внутренних водонепроницаемых переборок. В такой ситуации даже относительно небольшое количество попавшей внутрь воды способно создать серьезную угрозу для плавучести судна. Двух тысяч тонн воды на автомобильной палубе – это слой воды примерно в два с половиной фута – уже достаточно, чтобы существенно увеличить осадку и создать возможность проникновения воды в корпус через другие слабые точки. В случае с "Амфитритой" таким слабым местом оказались кормовые иллюминаторы четвертой палубы. Как только течь обнаружилась и на пассажирском уровне, судно стало стремительно терять равновесие и фактически было обречено. Никакие действия уже не могли ему помочь. Стабилизировать положение не представлялось возможным, поскольку прорвавшаяся внутрь вода заполняла все судно через соединения между палубами, лестничные шахты и двери. На самом деле паромы, рассчитанные на самостоятельный въезд и выезд автомобилей, изначально представляют собой смертельные ловушки. Безопасность приносится в жертву удобству и быстроте загрузки: судну ничего не стоит опрокинуться, поскольку на нем не имеется практически ни одного отсека, который можно было бы герметически изолировать. Поэтому стоит корпусу дать где-то течь, конец наступает с ужасающей быстротой, почти без перехода между повреждением и погружением. "Титаник" после столкновения с айсбергом оставался на плаву около двух часов. "Амфитрита" ушла на дно за пятнадцать минут.

"Пятнадцать минут".

– А как насчет взрывов, о которых упоминал Кристиан Паркер? Вы не можете отрицать того, что эти звуки слышало множество людей. Я ведь тоже разговаривал со спасшимися, как и вы.

– Паркер сказал, что слышал грохот. Два удара, настолько громких, что их было слышно на мостике, то есть на семь палуб выше автомобильного отсека. Будь это на самом деле взрывы, то взрывы такой мощности разнесли бы паром в клочья. Но корпус цел, там вообще нет никаких следов взрыва. Следовательно, грохот, который слышали люди, был вызван чем-то другим.

– Например?

– Например, тем, что заполнившая автомобильную палубу вода сорвала крепления машин, и грузовики при качке стало швырять от борта к борту.

Лавлок развел руками.

– И опять это всего лишь предположение.

– Нет. Это логический вывод. Результат дедукции.

– Похоже, вы считаете, что разобрались во всем.

– Не во всем. Остался один существенный пункт.

– Какой?

– Как известно, носовые ворота открыли для того, чтобы выбросить подозрительное транспортное средство.

– И?

– Я хочу знать, что было в том автомобиле.

– Конечно бомба.

– Нет. Совсем наоборот.

Фрэнк берет экземпляр распечатки записи показаний Кристиана Паркера и начинает читать. "Я выбил у него из руки интерком и закричал на него: "Ты выбросил не ту машину, верно?" Мне показалось, что он собирается наброситься на меня. Вид у него был такой, будто он потерял рассудок. Он схватил меня за плечи и крикнул: "Можно сказать и так, Кристиан. Можно сказать и так"".

– Ну и что из этого следует? – говорит Лавлок. – Если согласиться с вашими уверениями в том, что никакого взрыва на борту не было, – Фрэнк отмечает, что Лавлок впервые допустил возможность того, что морской инспектор может хоть в чем-то быть прав, – то, скорее всего, не было его именно потому, что взрывное устройство выбросили. Саттон ошибался. На самом деле он сбросил за борт именно тот самый автомобиль. Тот, в котором была заложена бомба. Остальное произошло так, как вы сказали.

– Есть только один способ выяснить.

Лавлок моментально понимает, к чему клонит его собеседник.

– Вы спятили!

– Отнюдь.

– В этом автомобиле была – и находится поныне! – бомба. Он был выброшен за борт до того, как затонул паром, и, следовательно, к катастрофе отношения не имеет. И вы уже получили письмо, в котором от вас требуют прекратить расследование. Вы что, самоубийца?

Фрэнка все это чуть ли не смешит: он и помыслить не мог, что доживет до такого дня, когда Лавлок озаботится его безопасностью.

– А вам что, есть до этого дело? Ни я, ни пилот моего подводного аппарата у вас не работаем.

– Конечно есть. В этом фургоне чертова бомба.

– Сомневаюсь. Впрочем, даже если бомба там находится, в настоящее время, после столь длительного пребывания в морской воде, она едва ли может взорваться. Опасность минимальна, а вот расследование без уточнения этого аспекта дела будет неполным.

– Бросьте вы это. Я вас прошу.

Фрэнк настолько приноровился к упрямым попыткам оказать давление, что откровенная просьба, почти мольба, повергает его в изумление. Если Лавлок, с его-то норовом, о чем-то просит, тому должна быть весьма веская причина. Настолько веская, что все обстоятельства тем более заслуживают пристальнейшего внимания.

– Сэр, последние несколько дней вы упорно пытались убедить всех в том, что "Амфитрита" была уничтожена взрывом бомбы, но стоило мне высказать намерение найти и осмотреть автомобиль, в котором помянутая бомба якобы была заложена, вы пытаетесь меня остановить. В этом нет логики. Я твердо намерен, как только местоположение затонувшего автомобиля будет установлено, совершить погружение и произвести осмотр. Обещаю, что бы мы ни обнаружили, вы узнаете об этом первым.

Время ланча Алекс проводит под своим письменным столом. Офис пуст, и ему предоставляется возможность урвать хоть малую толику сна, так упорно бежавшего от него ночью. Он лежит, как если бы задремал на траве в парке – на спине, рубашка расстегнута, руки заложены под голову, – и дергается, словно спящая собака. Сновидения его тревожны.

Он на "Амфитрите", держит Кейт за руку, когда они собираются прыгнуть. Потом они вместе в вертолете, но светит солнце, и он совершенно сухой. Как будто не побывал в воде. Он поворачивается к Кейт, но она смотрит в окно. Проследив за ее взглядом, Алекс видит золотистую гладь моря, усеянную белыми точками света. Вертолет стремительно, как ныряющая чайка, пикирует к поверхности океана, и они оказываются под водой. Он сильно отталкивается ногами и выныривает на поверхность в плавательном бассейне на верхней палубе "Амфитриты". Кейт сидит на бортике бассейна, болтая ногами в воде. Он плывет к ней и в процессе заплыва неожиданно осознает, что все это происходит во сне.

Образы расплываются, пока не остается ничего, кроме тускло-оранжевой пелены. Внутренней поверхности его век. Он пытается поднять их, но они словно приклеились – ничего не получается. Это не обескураживает: так происходит всякий раз, когда он засыпает днем. Алекс расслабляется и ждет, когда сознание полностью восстановит контроль над телом. Его глаза открываются раз, потом другой, все еще во сне, но наконец они открываются по-настоящему, и он просыпается. А проснувшись, мигом выкатывается из-под стола и вскакивает на ноги, с липким от пота лицом и твердым намерением не позволить сну сморить его снова.

Синклер, проходя мимо офиса и заглянув внутрь, замечает растрепанного, малость ошалевшего Алекса и заходит.

– Эй, с тобой все в порядке?

– Все нормально. Я просто чуток вздремнул.

– Небось всю ночь кувыркался?

Алекс улыбается.

– С чего ты взял?

– Думаю, ты прекрасно знаешь. Я видел, с кем ты уходил прошлой ночью.

– Я помогал ей вести расследование.

Синклер смеется и обнимает Алекса за плечи.

– Ну и ладно. А во всем остальном? Как ты?

– Довольно дерьмово. И не уверен, что работа так уж сильно помогает.

– Ясно, со мной примерно то же самое. Но здесь все же лучше, чем в пустом доме.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Синклер бросает взгляд на письменный стол Алекса.

– Над чем ты работаешь?

– Пара оценок для потенциальных покупателей. Ничего такого, из-за чего пришлось бы особо напрягаться. – Он смотрит на настенные часы. – Аукцион Джейсона только что начался. Не хочешь по-быстрому заглянуть?

– Спасибо, нет. Мне пора возвращаться.

Они выходят в коридор и расходятся, каждый в своем направлении.

Алекс, Синклер и Джейсон предпочли не брать отпуск, а практически сразу же выйти на работу. Коллеги отнеслись к пережившим кораблекрушение товарищам вполне предсказуемо: окружили их подчеркнутым вниманием и преувеличенной заботой. Дошло до того, что Алексу и за кофе не сходить: стоит ему собраться что-то сделать, как четверо-пятеро сослуживцев устремляются на помощь. Он ценит это и признателен за их участие, хотя в данном вопросе и намечается явный перебор.

Правда, Джейсону приходится труднее, потому что коллеги относятся к нему с куда меньшей симпатией, чем к Алексу и Синклеру, и для него самого это не секрет. Как-то раз он даже спросил Синклера, в чем тут причина, хотя, кажется, сам этот вопрос заключает в себе ответ. Так или иначе, но если бы из них троих могли спастись только двое, по выбору сослуживцев, в том, каков был бы этот выбор, сомнений нет.

Алекс направляется в аукционный зал и еще на подступах слышит голос ведущего торги Джейсона:

– Заявка первая – леди в проходе между рядами. Двести. Кто больше? Вы, сэр, в заднем ряду? Двадцать сверху. Сорок. Шестьдесят. Восемьдесят.

Зал полон. Алекс стоит позади, откуда лучше всего обозревать помещение, и следит за тем, как голос Джейсона мечется от одного участника торгов к другому, как будто аукционист следит за теннисным матчем.

"В этом, – думает Алекс, – и состоит разница между Джейсоном и Синклером: Джейсон производит впечатление наблюдателя, а Синклер – проводника и соучастника. Торги в исполнении Джейсона – это сугубо функциональное и потому легко забываемое по его окончании действо, Синклер же устраивает настоящее представление. Лавлок как-то назвал Синклера Майклом Джаггером своего аукционного дома, и это нешуточный комплимент. В торги Синклер привносит ту же энергию и творческую изобретательность, какие проявляет в режиссуре, и это делает его популярным и среди продавцов, и среди покупателей. И в самом аукционном доме: когда он проводит торги, большинство лотов уходит с молотка по цене гораздо выше заявленной, и разница эта у него больше, чем у любого другого аукциониста компании".

– Итак, триста шестьдесят... триста девяносто... четыреста двадцать... Четыреста шестьдесят...

С ростом цены растет и величина разовой надбавки.

Дама в проходе качает головой: она прекращает торговаться.

– Четыреста шестьдесят фунтов раз... два...

Джейсон обводит взглядом зал. Даже с другого конца Алекс видит пот на его лице.

– Больше никто не надбавляет? Три! Продано! Терракотовая статуэтка этрусской работы продана участнику торгов, заявленному под... – Джейсон сверяется с номером. – Тридцать два, за четыреста шестьдесят фунтов. Поздравляю с приобретением.

Леди и джентльмены, торги продолжаются. Лот номер шесть. Прекрасный образчик бронзы...

Все эти люди здесь, со своими каталогами и надеждами, и для чего? Ради приобретения предметов, которые, по сути, ничего не изменят в их жизни. Кипят страсти, разыгрываются баталии, в которых есть победители и побежденные. Кто-то уходит домой с этрусской терракотой, а кто-то с пустыми руками.

Кто-то садится на "Амфитриту" и сходит с нее. А кто-то нет.

Что знают все эти люди на аукционе о бое, настоящем состязании, в котором выигрыш – это жизнь, а проигрыш – смерть. А проигрывают те самые люди, которых ты расталкиваешь, прокладывая себе путь к спасению.

Резко повернувшись, Алекс быстро идет по коридору к своему офису, выуживает номер мобильного Кейт из своей картотеки и начинает его набирать. Но прерывает вызов, так и не закончив набор.

Зачем ей звонить? Чем она может ему помочь?

Прошлой ночью в постели они договорились не обращаться к психологам, а разобраться со своими проблемами вдвоем, помогая друг другу. И надо же было ему заключить столь идиотское соглашение! Нельзя принимать серьезные решения, когда ты только что занимался любовью.

"Паромные перевозки" предлагают всем пассажирам "Амфитриты" воспользоваться услугами психолога в удобное для них время. Он даже занес в компьютер имя специалиста и номер контактного телефона. Ага, вот. Джейн Бэвин.

Какое, к черту, значение может иметь этот дурацкий уговор? То, что он делает, вовсе не обман и не измена.

Алекс снова берет телефон и набирает номер Джейн Бэвин.

Никакого прогресса по делу Элизабет Харт не видно. Идет обычная, нудная, утомительная и поглощающая уйму времени работа, и никто не может гарантировать того, что в ее ходе не будет упущено что-то важное. Рутинное однообразие в совокупности с изнуряющей жарой притупляют внимание. Схема действий та же, что и по предыдущему убийству. Проверка транспортных средств и пешеходов, всех, кто мог оказаться в нужное время в районе Толлохилл-Вуд. Проверка магазинов на предмет покупки соответствующего образца ножей. Очередная перетряска лиц, причастных к противоправным деяниям сексуального характера. Все по новой, по второму кругу. Таким манером собака гоняется за своим хвостом.

Кейт читает отчет о вскрытии Элизабет Харт. Опять то же самое. Вода в легких, вероятно из одного из ближних водоемов. Точечное кровоизлияние под веками. Частицы дубовой древесины в волосах – не иначе как от удара затылком о ствол дерева. Змея той же породы, что и в прошлый раз, и тоже недавно покормленная. Отметины от зубов на брюшной полости. Никаких наркотиков или седативных средств. Следы веревки над линиями отсечения. И совершенно никаких отпечатков пальцев, слюны или волосков.

Чувствуя, что уже почти ничего не соображает, Кейт собирается выскочить, перехватить сэндвич и глотнуть свежего воздуха, когда звонит телефон.

– Кейт Бошам.

– Кейт, это твой отец. Ты свободна на ланч?

– Ты шутишь?

– Всего на сэндвич. Полчаса, не больше. Я должен тебе кое-что сказать.

– Скажи мне сейчас.

– Я бы предпочел сделать это лицом к лицу.

– Я...

– Кейт. Чего ради ты все что угодно пытаешься обернуть конфронтацией?

Отец и дочь. И он, и она упрямы, как бараны.

– Ничего такого я не делаю. Сам-то ты...

– Ты понимаешь, что я имею в виду?

Осознавая, что невольно улыбается, Кейт раздраженно щелкает языком.

– Ладно. Я приду.

Они берут себе сэндвичи в кафе за углом от Куин-стрит.

– Ты хочешь знать, почему затонула "Амфитрита"? – спрашивает Фрэнк, когда они садятся.

– Это то, что ты хотел мне рассказать?

– Нет. В общем, да, но есть кое-что еще.

– Что это кое-что еще?

– Я спросил тебя, хочешь ли ты знать, почему затонул паром?

Она качает головой, но одновременно произносит: "Да".

"Ты должна двигаться! – кричала она той женщине на трапе. – Назад, вперед, куда хочешь, но не загораживай путь другим!" Женщина на нее даже не посмотрела.

Фрэнк рассказывает ей о не закрывшихся до конца наружных воротах и таинственном автомобиле, остающемся на дне моря.

– Ты хочешь сказать, что "Амфитрита" плавала с открытыми носовыми воротами? – уточняет она, когда он закончил. – И это никого не встревожило?

– Кейт, почти каждый паром выходит из гавани с открытыми носовыми воротами. Графики настолько плотные, что они едва успевают принять на борт все автомобили, а ворота закрывают уже отчаливая. Если бы каждый паром, который покинул гавань с открытыми дверцами, затонул, ты могла бы пешком добраться до Франции по обломкам. Без шуток.

Она заинтересовалась, но не особо. Ясно ведь, что позвал он ее ради чего-то другого, более, на его взгляд, важного. Кейт не торопит его, ведь, что бы то ни было, она прожила без этого знания всю жизнь, и еще несколько минут не имеют никакого значения. Кроме того, пусть не воображает, будто его будут о чем-то просить: такого удовольствия ему не видать.

Конечно, Кейт прекрасно понимает, что это по-детски, но что с того? В конце концов, отец вернулся в ее жизнь в самый неподходящий момент из всех возможных. Расследование двух убийств и попытки преодолеть синдром "Амфитриты" вроде бы не оставляют ей времени беспокоиться о чем-то еще, но вот ведь что странно: чем меньше у нее возможностей разобраться с отцом, тем более уязвимой по отношению к нему она себя чувствует.

Фрэнк прокашливается.

– Ты знаешь, почему я оставил твою мать, – говорит он, одновременно спрашивая и утверждая.

– За этим ты и пришел?

– Да.

– Хорошо. Ты завел интрижку и сбежал к любовнице.

Он качает головой, скорее печалясь, чем желая возразить.

– Похоже, в этой истории я не единственный, кого водили за нос.

Кейт чувствует себя так, будто кто-то ударил ее в солнечное сплетение. У нее перехватывает дыхание, в желудке скручивается тошнотворный ком.

– Чушь собачья.

– Нет.

– У мамы была интрижка?

– С Тони.

– С Тони? Тони, твоим лучшим другом?

Он кивает, она качает головой.

– Я в это не верю.

– Я застал их вместе в постели.

– Боже мой.

Он пожимает плечами.

– Поэтому я и ушел.

Кейт на верхней площадке лестницы, тогда как на нижнем этаже бушуют ссорящиеся родители. Ей пятнадцать лет, на стене ее спальни постеры с поп-звездами, которые поют о любви и разбитых сердцах, но никогда не о том, что происходит здесь: не о брани, криках, взаимных обвинениях, проникнутых злобой и ненавистью. Слов Кейт не разбирает, но это не имеет значения, как язык, на котором исполняется оперная партия. Здесь важны ритм, страсть, чувства.

– Но почему ты сказал мне, что это у тебя была связь? Вы пришли ко мне – я хорошо это помню, ты и мама, по очереди – и сказали одно и то же: что ты встретил другую женщину и уходишь, чтобы жить с ней.

– Мы обговорили эту версию между собой, прежде чем сказать тебе. Ты всегда обожала мать, Кейт. Больше, чем меня, во всяком случае.

– Но у меня не было неприязни к тебе. Во всяком случае тогда.

– Может быть, но к ней ты определенно относилась лучше. В какой-то мере это задевало меня, но такое – когда ребенок отдает предпочтение кому-то одному из родителей – случается нередко. Вас с Энджи связывали прочные узы, и, когда произошла вся эта история с Тони, мы встали перед выбором: или мы разрушим твои иллюзии насчет матери, или я возьму вину на себя. Мы могли спасти твои отношения с кем-то из нас, но не с обоими. Вот почему мы сделали вид, что виноват я.

Кейт опускает глаза и смотрит на отметины собственных зубов на сэндвиче. Аппетита как не бывало. Когда она поднимает взгляд, то видит, что к глазам отца подступили слезы.

– Это было предпочтительнее, Кейт. Я не был идеальным отцом для тебя, как не был и идеальным мужем для Энджи. Ну а все, что я сделал потом, ты можешь расценить как выбранный мною способ просить прощения.

Кейт вцепляется в край стола, стараясь встать на якорь реальности. На протяжении двадцати лет она боготворила мать, сперва во плоти, потом в воспоминаниях, и все это время с равной и противоположной страстностью ненавидела отца. И вдруг оказывается, что все это было результатом обмана. Что их роли – коварного изменника и несчастной, обманутой жены – были всего лишь личинами, за которыми скрывалось нечто совершенно иное.

Потом на нее накатывает слепящая волна ярости.

"Зачем нужно было возводить все эти песчаные замки лжи, будто бы предназначенные оберегать меня, а потом взять и в одночасье все разрушить?"

Работа в полиции приучила Кейт к тому, что если уж начал лгать, то не отступайся.

Черт, у нее теперь новая жизнь, и в ней все не так, как в прежней.

Она смотрит через столики на отца и по его лицу видит, как трудно было ему столько лет хранить все это в себе. Знать, что его ненавидят незаслуженно, иметь возможность положить этому конец – и не пользоваться этой возможностью. Терпеть и ждать.

Нахлынувший было гнев отступает. Что поделаешь, если правда приходит в разных обличьях и в самое неожиданное время. Она тянется, касается рукой его плеча.

– Спасибо, – говорит она. – Спасибо, папа.

В отличие от многих психологов-консультантов, привлеченных "Паромными перевозками", Джейн Бэвин постоянно практикует в Абердине. Ее офис выглядит как гостиная: картины в рамах на стене (обычный морской пейзаж Роджера Фишера над каминной доской она поспешно заменила на довольно невзрачный натюрморт), два кресла, софа и кофейный столик посредине.

– Начинайте, с чего вам удобнее. Говорите все, что считаете нужным. Мы можем подступить к проблеме отовсюду.

Бэвин заправляет выбившуюся прядь за правое ухо. С недавних пор, а точнее после того, как сестра сказала, что с зачесанными назад волосами она выглядит чересчур строгой, она стала носить их распущенными. Суровость – это вовсе не тот имидж, какой нужен, когда имеешь дело с травмированными клиентами.

Алекс нервничает, озирается по сторонам, а потом словно головой в омут, бросается в откровенность:

– Этот самый паром просто доминирует над всей моей жизнью. Что бы я ни делал, решительно все, так или иначе соотносится с тем, что произошло на борту "Амфитриты". Мало того что вся эта история без конца прокручивается у меня в голове, так и окружающие напоминают о ней то своим сочувствием, то любопытством. А мне из-за этого тошно. У меня все это в печенках сидит.

– И вы хотите узнать, почему вы чувствуете то, что чувствуете?

Алекс кивает.

– Хорошо.

Бэвин тратит полчаса, объясняя ему, что такое стрессовый посттравматический синдром и почему он ему подвержен, а потом рассказывает, как она может ему помочь:

– Для вас важно понять, что СПТС – это нормальная реакция психики на экстремальные события. Вот почему мы, психотерапевты, призываем людей как можно полнее излагать нам свои впечатления. Делая это, вы постепенно начинаете понимать, что в вашей реакции нет ничего необычного.

Вы ни в чем не виноваты, ваше достоинство не ущемлено, и ваш случай вовсе не уникален. Это просто травма, такая же, как ушиб или синяк, и из того, что она связана с вашим сознанием, а не с телом, вовсе не следует, что нет способа ее излечить. Волшебного средства исцеления нет, но зато есть множество методов, позволяющих справиться с синдромом и, следовательно, более или менее полно восстановить здоровье.

Она берет со стола рядом с собой буклет и вручает его Алексу.

– Если вы не против, я предложу вам прибегнуть к когнитивно-поведенческой терапии. Существует методика, известная как систематическая десенсибилизация, при помощи которой вас учат восстанавливать травматическое событие путем физической релаксации и воссоздания в воображении сцен, которые более или менее приближены к тому, что осталось в вашей памяти. При правильном подходе вы испытаете страх, не столь мощный, как изначально, то есть не настолько сильный, чтобы причинить новую травму, но и не настолько слабый, чтобы вы могли его проигнорировать. Стимулируя в вашем сознании страх, при условии пребывания в безопасной и комфортной среде, мы сможем снизить воздействие этих стимулов на вашу психическую реактивность. Надиктуйте десяти– или пятнадцатиминутную аудиозапись о случившемся на "Амфитрите". Опишите то, что происходило, произошло и что, как вам кажется, вы ощущали и делали. А потом прослушивайте эту запись раз в день. Возможно, она будет провоцировать столь болезненные переживания, что порой вам захочется выключить ее, но попытайтесь не поддаться этому искушению. Если вы все же будете выключать ее, не дожидаясь конца, делайте это, только когда прослушаете самую тяжелую для восприятия часть. Пока ваша психика не адаптируется к восприятию таких сеансов, вы не почувствуете улучшения. Впрочем, может быть, вы найдете, что конкретные аспекты записи, которые вызывают у вас максимальное расстройство, с течением времени будут меняться. Это тоже нормально. Представьте себе, что вы фотограф, делающий снимки травмы с разных позиций, в разных ракурсах, чтобы пытаться лучше разглядеть ее и постичь ее суть. Это понятно?

– Да.

– Вы согласны?

– Да. Звучит убедительно. Я пойду и сделаю такую запись.

– Хорошо. Прослушивайте ее примерно в течение недели и увидите, что произойдет. Если почувствуете, что хотите поговорить еще, дайте мне знать. Я всегда здесь.

Алекс встает, импульсивно наклоняется и целует ее в щеку.

– Спасибо. Вы уже помогли мне почувствовать себя гораздо лучше.

Как и раньше, Кейт сидит в пустой комнате со справочниками, и на уме у нее лишь одно слово: "Почему?"

Сексуальные, садистские преступления дезорганизованного типа. Насилие и надругательство. Но никакого повреждения глаз, чтобы не дать жертве видеть его, никакого повреждения гениталий. А вот об отсечении конечностей и тем более о змеях как проявлении сексуальных маний она никогда не слышала. В тщательно изучаемых ею справочниках описываются самые причудливые и необычные сексуальные пристрастия, но это ничего ей не дает. Кейт получает представление о таких извращениях, как аматрипсис или биастофилия, но это ничуть не помогает ей уяснить мотивацию Черного Аспида, равно как и не улучшает существенно ее жизнь ни в каком другом плане.

Она размышляет о возможностях, записывает варианты, обдумывает их, отбрасывает. Ничего не получается. Черному Аспиду просто негде было пересечься с ними обеими. Сфера передвижений Элизабет ограниченна, у Петры она гораздо шире, однако они слишком различны и совершенно не перекрываются. Разные районы, разные контакты, разные круги общения – совершенно разные жизни.

Как и раньше, Кейт сидит в пустой комнате, обложившись справочниками, и размышляет. Как и раньше, это ни к чему не приводит. Создается впечатление, что в случае с одной из жертв Черный Аспид ошибся. И при этом усложнил ее задачу настолько, насколько едва ли смог бы, сознательно заметая следы.

Кейт горестно думает о том, что, если в дело и впрямь вмешался фактор случайности, это существенно его усложняет, поскольку случайности решительно непредсказуемы. А тут и без дополнительных осложнений ничего не вырисовывается. Не прослеживаются никакие мотивы. Мотив – это то, что он носит в своей голове, а туда не заглянешь. Никаких сведений от осведомителей, от стукачей. Тесты ДНК все еще далеки от завершения. Кейт только и остается, что работать по прежней схеме и надеяться на лучшее.

Конечно, она могла бы отказаться от дела, и никто, памятуя об "Амфитрите", не поставил бы ей этого в вину. Точнее, никто, кроме нее самой. Она взялась за это дело, и она его закончит. Она хочет не только найти Черного Аспида, но и заглянуть ему в глаза и сказать, что ему крышка. Добиться торжества. Правда, пока до торжества далеко: он опережает ее по всем пунктам и нигде не выказывает никаких признаков слабины.

Неожиданная мысль пронизывает ее с остротой лазерного луча: "Своими силами мне с этим не справиться".

Правда, она гонит эту мысль, стоит ей появиться. Она справится, еще как справится. Игра только началась, и у нее в запасе еще много ходов.

Но мысль возвращается и на сей раз заставляет-таки ее усомниться в себе. И, что более важно, спросить себя: почему она пытается заглушить собственные раздумья?

Потому что хочет обрести доверие. Нет. Более того. Она хочет заслужить доверие. Но так ли уж важно, кто именно его заслужит? Главное сейчас – остановить Черного Аспида. Именно это, и ничто другое.

Вроде бы и некстати ей приходят в голову слова Малькольма Икса: "Допустимо все, что необходимо".

И тут в ее голове звучит еще один голос. Еще чей-то голос.

"Сколь бы ни было велико число мест, где можно укрыться, оно не бесконечно. Каким бы безымянным и невидимым ни считал себя преступник, ему все равно необходимо дышать, есть, пить и спать. Ему все равно нужно существовать. И с течением времени он неизбежно начнет совершать поступки, которые будут увеличивать вероятность его поимки. Но сейчас он меня во всем опережает. Я постоянно отстаю, он всегда впереди. Про Джорджа Беста кто-то когда-то сказал, что он своими финтами лишал соперников чутья. Так вот я чувствую себя лишенным чутья. Я гоняюсь за тенью. И ты представить себе не можешь, как мне от этого хреново!"

Какая-то мысль кружится в ее голове, как листок на ветру.

Это мысль о необходимости прибегнуть к помощи того, кто способен взглянуть на происходящее с недоступной ей точки зрения. Если она заглянет поглубже внутрь самой себя, то поймет, что должна была сделать это, как только увидела тело Петры. Она имеет дело с чем-то, выходящим за пределы ее понимания, но не обязательно за пределы понимания этого человека.

Нет. Это невозможно. Это вновь откроет слишком много старых ран, и для него, и для нее.

"Допустимо все, что необходимо".

Она сможет воспользоваться этой возможностью и не дать ранам открыться до тех пор, пока все не закончится. А тогда будь что будет.

Правда, они – начальство – никогда на это не пойдут. Слишком радикально. Слишком много проблем.

А что тогда? Она будет отброшена назад, туда, откуда начала. Правда, и терять-то ей особо нечего.

Кейт выходит из тихой комнаты и направляется в офис Ренфру.

– Есть подвижки, Кейт?

– Пока нет. Вот почему я и пришла к вам.

Он кладет ручку. Она думает, что ему не стоит носить голубую рубашку в такую жару.

– Ты хочешь отойти от дела?

– Нет. Все, что угодно, но не это.

– Хорошо. Ты уже нашла специалиста по составлению психологических портретов?

– Это как раз то, о чем я хочу поговорить. Примерно то.

– Примерно? А поконкретней нельзя?

– Можно. Я хочу привлечь к делу Реда Меткафа.

Ренфру молчит. Он выпрямляется на своем стуле, смотрит исподлобья на Кейт, потирает губы тыльной стороной ладони и снова на нее смотрит.

– Он в "Вормвуд-Скрабс", верно?

– Да.

– Я могу попросить Шотландское управление связаться с Министерством внутренних дел в Лондоне. Но ты знаешь, что это за люди. Бюрократ на бюрократе: придется исписать горы бумаг, прежде чем они дадут разрешение на свидание.

– Я не собираюсь встречаться с ним в тюрьме.

– Нет? Чего же ты хочешь?

– Я хочу, чтобы он прибыл сюда.

У Ренфру вырывается отрывистый смешок.

– Тут и говорить не о чем. Это невозможно.

– Почему?

– Он осужденный преступник, Кейт. Кому как не тебе помнить об этом.

– Конечно, я помню. А еще я помню, как работала с ним. Уж кто-кто, а он вполне заслужил свою репутацию лучшего сыщика столицы. Если кто-то и способен помочь нам разобраться в деле, так это Ред.

– Возьми все, что я только что говорил о бюрократической волоките, и умножь на десять – получишь как раз наш случай. Министр на это не пойдет.

– Почему?

– Почему? А ты как думаешь? Политика. Лондон только и трещит о скрупулезном соблюдении властями закона. По той простой причине – напомню, если ты позабыла, – что в следующем году пройдут выборы. Ну кто, скажи на милость, решится в такой ситуации выпустить из каталажки полицейского, осужденного за убийство? Министр внутренних дел? А ты представляешь себе, какой тарарам устроят по этому поводу средства массовой информации?

– А какой тарарам они устроят, когда Черный Аспид безнаказанно совершит очередное убийство? Сэр, он может нанести удар в любое время.

– Кейт, я понимаю, что тебе довелось пережить, и думаю...

– Все случившееся на пароме не имеет никакого отношения к этому делу. Ничто не мешает мне заниматься своей работой, и я прошу лишь о необходимом содействии. О предоставлении нужного инструментария.

Ренфру задумчиво запускает руку в волосы, и Кейт, приметив слабину, вбивает клин в эту брешь:

– Сэр, я прошу только о том, чтобы вы попросили Эдинбург направить в министерство запрос от моего имени. Под мои личные гарантии.

Ренфру вздыхает.

– Ладно. Не думаю, что из этого выйдет толк, но будь по-твоему.

Главный констебль принимается звонить по телефону, убеждая и улещая. Кейт наблюдает и слушает, как его переадресуют от одного чиновника к другому. Долгие ожидания между звонками, в то время как вращаются скрипучие колеса бюрократической машины. Спустя полчаса он получает ответ. Что-то вроде ответа.

– Этот последний был личный секретарь министра внутренних дел, Тим Айлинг. Он говорит, что министр рассмотрит просьбу и даст ответ к завтрашнему утру.

– А быстрее никак?

– Ты ведь сама все слышала, Кейт. Единственное, что я мог сделать, это уговорить хренова педика доложить своему боссу о нашем ходатайстве в первую очередь.

– Понятно. И спасибо вам за помощь. Значит, завтра утром?

– У них есть мои номера и твои. Мы узнаем, как только они примут решение.

– Остается надеяться, что будет не слишком поздно.

Кейт смотрит на них обоих, на сына и на любовника. Алекс в шортах, открывающих длинные, мускулистые ноги, из-под ворота его рубашки задиристо выбивается коричневая вьющаяся поросль. Лео соорудил игрушечный многоэтажный гараж и занят тем, что, сосредоточенно морщась, то деловито направляет все машины вверх по пандусу с одной стороны, то вниз, по спиральному скату, – с другой. Алекс подгоняет ему машины, когда они оказываются вне пределов досягаемости. Иногда он устраивает маленькое столкновение или помахивает какой-нибудь машинкой в воздухе, так, что Лео не может ее достать. Лео заливается звонким детским смехом и шутливо нападает на Алекса, который откатывается по полу и просит пощады, словно только что получил тумака от Майка Тайсона. Лео смеется еще пуще, прыгает на Алекса и кричит:

– Я победил!

До сих пор ни один из мужчин, с которым у Кейт завязывались какие-то отношения, сыну не нравился.

Алекс поднимает на нее глаза и подмигивает. У нее возникает ощущение, будто он точно знает, о чем она думает.

"Он не твой сын. А жаль".

– Как дела на работе? – спрашивает она.

– Сплошная запарка.

– Да ну?

– Перелистал столько бумаг, что руки отваливаются.

Она смеется.

Лео хватает руку Алекса и тянет, пытаясь поднять его на ноги.

– Пошли, Алекс. Давай поиграем в футбол.

Алекс ставит Лео на пол, прыжком поднимается и теперь сам увлекает мальчонку за руку. Из комнаты они выходят вместе, хотя на каждый шаг Алекса приходится по три шажка Лео. У Кейт от этого зрелища перехватывает дыхание. На работе день-деньской одни лишь насилие и смерть, но каково же, придя домой, увидеть, что этот парень растопил сердце Лео еще быстрее, чем ее собственное.

Она заходит на кухню, где Бронах – сегодня она в фольклорном наряде, блузке и юбке с цветочным узором – пьет чай и читает журнал.

– Славный малый, – говорит тетушка.

– Ну, и ты туда же! – смеется Кейт, страшно довольная тем, что близкие ей люди одобряют ее выбор. – Чай остался?

– Должно быть немного, в заварном чайнике.

Кейт наливает себе чашку и садится.

– Все твои предыдущие дружки были гораздо хуже.

– Наши отношения только-только начались. Дай мне разобраться.

– Еще раз тебе скажу, – глаза немолодой женщины поблескивают, – гораздо хуже.

Снизу, с улицы, доносятся радостные восклицания. Кейт смотрит из кухонного окна. Алекс то перебрасывает мяч с ноги на ноги, то, дав ему упасть, переступает через него в одну, потом в другую сторону. Лео мечется, как терьер, пытаясь отобрать мяч. Кейт обхватывает кружку обеими руками, позволяя теплу просочиться сквозь керамику к ладоням. Пар играет на ее лице.

Лео завладевает мячом и неуверенно ведет его по направлению к Алексу, который приседает, разведя руки на манер голкипера. Когда Лео приближается, Алекс стремительно бросается вперед, но не в ту сторону. Мальчик пробегает мимо него и забивает мяч между двумя цветочными горшками, выступающими в роли стоек ворот. Лео подпрыгивает и что есть силенок кричит: "Гол!" Мордашка его сияет.

Кейт снова поворачивается к Бронах.

– Этого у нас запасено очень много, – говорит Бронах.

– Много чего?

– Любви.

– Любви? У нас?

– У тебя в особенности. Я говорю о нерастраченной любви, о той, которую ты не испытывала к Дэвиду. Или не могла, или не хотела, неважно. Всей той любви, которую ты влила в Лео. Будет неплохо, если ты потратишь часть ее и на кого-нибудь еще.

– Этак ты можешь дойти до того, что убедишь меня выскочить замуж.

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Вот и все.

И только при отъезде на обед, когда Лео нехотя прощается с Алексом и Бронах, лицо которой лучится улыбкой, Кейт вспоминает, что она так и не поделилась с Бронах тем, что открыл ей за ланчем отец. А вспомнив, улыбается.

Ничего страшного. Тетушка так и так все узнает.

Предполагалось, что они будут только вдвоем, но Кейт переживает за Синклера, который сидит дома один-одинешенек, поэтому звонит и приглашает его. Он пытается отговориться тем, что не хочет быть лишним и что на него еды не напасешься, и только после того, как она уверяет, что они идут в ресторан, а ему, после всех тех усилий, которые он положил, чтобы свести их вместе, просто необходимо там быть, Синклер соглашается. Если Алекс и имеет что-то против, он никак этого не выказывает.

Синклер появляется через несколько минут после них. Он по-прежнему в костюме и даже не снял галстука и при этом в конце жаркого дня выглядит так же безупречно, как большинство людей по утрам. Когда он заходит, Кейт отмечает – и не в первый раз – его исключительную ауру. Может быть, он не самого высокого роста, но энергия искрится вокруг него, как ореол. Люди смотрят на него, он притягивает к себе взгляды.

Кейт ощущает, что ей хочется показать Алекса Синклеру в наилучшем свете. Хотя они все знают друг друга, ее по-прежнему не покидает ощущение того, что она приводит парня домой напоказ родителям. Может быть, если исходить из абсолютных критериев, Кейт, с учетом возраста, даже более успешна, однако ее отношения с Синклером все же не совсем равные и в таких ситуациях, как нынешняя, его старшинство становится особенно заметным.

Точно так же, как отец, – и, если подумать, точно так же, как Бронах, – он тоже озабочен тем, что она работает слишком усердно.

– Ты просто можешь отказаться от этого дела, – говорит он.

– Не могу.

– Конечно можешь. Наверняка есть и другие люди, которые могли бы им заняться.

– Ладно, могу. Но не хочу.

– Почему?

– Потому что этот негодяй мой. Я хочу увидеть его лицо, когда он будет пойман.

– Но стоило ли влезать во все это так скоро, после случившегося на пароме?

– Такова жизнь. События не подстраиваются под тебя и не заботятся о твоем удобстве. Они обрушиваются на тебя, как стихия.

– А не потому, что ты намеренно помещаешь себя на пути этой стихии?

– Послушай меня. Когда я... когда кто угодно поступает на работу в полицию, он принимает на себя определенные обязательства. Признает, что в мире существует зло, и соглашается делать все от него зависящее, чтобы преградить ему путь. И о том, чтобы выбирать время и место, более подходящее для борьбы со злом, не приходится и думать. Эта борьба ведется постоянно, не прекращаясь, и уклоняться от нее означает отрицать или отвергать реальность самого зла.

– Ты просто не можешь...

– Дай мне закончить. Люди все время спрашивают: почему существует зло? Они говорят о Боге и Сатане и искушении Иисуса и падших ангелах, как будто корни зла можно обнаружить где-то в мифе или религии. Иные пытаются объяснить наличие зла генетикой, социальными условиями, детскими психическими травмами – теорий на сей счет хоть отбавляй. А суть их одна – привязать зло к определенному контексту. Но если признать, что зло существует лишь в определенном контексте, значит, устранив причину, в которой оно коренится, можно устранить и само зло. Однако такое представление ошибочно. Зло существует независимо от чего бы то ни было, в силу естественного порядка бытия.

– Все это чушь собачья, – заявляет Алекс.

– Как ты можешь так говорить? – возмущается Синклер.

– Могу, потому что вижу его каждый день. По-настоящему людям стоило бы задаться другим вопросом: откуда в мире добро? Все невесть почему считают, будто наш мир – это мир добра, зараженный злом. А на самом деле все не так. Это мир зла, в который добро сумело прокрасться, отыскав какую-то лазейку. Добро может торжествовать над злом в религии и литературе, но в науке – в реальности – дело обстоит совсем наоборот. Все приходит в упадок, ветшает и умирает. В основе закона природы лежит выживание сильнейших, а под сильнейшими мы имеем в виду самых безжалостных и эгоистичных. Понятие милосердия природе неведомо.

Она понижает голос.

– Скажите на милость, почему, по-вашему, именно нам удалось спастись с "Амфитриты"? В силу нашей доброты и порядочности? Черта с два – топча и расталкивая всех, кто оказывался на нашем пути. На борту того парома мы были низведены до уровня животных, и все наши действия представляли собой борьбу за выживание, в чистом виде, без всех тех ограничительных факторов, которые постоянно присутствуют в обычных обстоятельствах. И что же – стоило убрать эти факторы, как мы напрочь забыли о милосердии, сострадании и любви к ближнему. Люди бывают добры, потому что их учат быть такими, потому что они боятся не быть таковыми. А не будь последствий, которых нужно бояться тогда все не только были бы злыми, но и творили бы зло. Единственная разница между нами и человеком который убил тех двух женщин, в том, что он недостаточно боялся последствий, чтобы этот страх не дал ему совершить задуманное.

"И за это я его ненавижу".

– Нет, – говорит Синклер. – Это неправда.

– Это правда. И отрицая ее, ты лишь подтверждаешь мою правоту. Мы настолько мало знаем о природе зла, что нам не хватает умений исцелять его, а причина подобной скудности наших знаний как раз в том, что мы предпочитаем не видеть правды. Зло присутствует повсюду, его может увидеть каждый, но мы предпочитаем отводить взгляд. Основой зла служит не грех сам по себе, но отказ признать его. Зло не проистекает из отсутствия вины. Оно проистекает из желания избежать ее. Вы ведь знаете, каков самый страшный грех? Гордыня. Все грехи простительны, кроме уверенности в том, что ты безгрешен.

С соседних столиков оборачиваются в их сторону. Кейт спохватывается, сообразив, что, увлекшись, снова заговорила слишком громко. Она краснеет и бормочет в стакан с водой:

– Все. Проповеди конец. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

И они начинают говорить о другом, перескакивая с темы на тему. Об аукционах, о том, как дела у остальных абердинских любителей, о том, какие фильмы стоит посмотреть и за какую пьесу возьмется труппа. Кейт рассказывает им о своем отце и о его сегодняшнем признании. Они спрашивают, каково это, узнать такое, и она отвечает с максимальной откровенностью, сознавая даже при этом, что ее ответ все равно неполон, как скупа была и ее реакция. Ей просто не под силу аккумулировать все, что с этим сопряжено, единовременно, тем более что в ее жизни происходит и многое другое. Все это будет наполнять ее постепенно, как загружаются в компьютер байты компьютерной информации проходящие по занятой почти постоянно телефонной линии.

С одной стороны, присутствует робкая надежда на то что, возможно, она вернет себе отца. С другой стороны несомненная обида на то, что ее так долго питали яркой блестящей ложью и не дали возможности принять собственное решение. Посередине та перспектива, что примирение-то состоится, но боль и антагонизм прошлого не позволят ему стать полным.

Синклер лезет в карман, извлекает оттуда серебряное ожерелье с овальным бирюзовым кулоном и вручает его Кейт.

– Мы тут на днях выставляли изделия американских промыслов. Эта вещь осталась непроданной, а поскольку владелец не захотел забрать ожерелье назад я выкупил его по стартовой цене. Работа индейцев навахо.

– Красивое, – говорит Кейт, поглаживая бирюзу кончиком пальца и поворачивая цепочку так, чтобы поймать свет, – очень красивое.

Синклер прокашливается слегка смущенно.

– Я бы хотел, чтобы оно было у тебя.

Кейт смотрит на него удивленно.

– Но я не...

– Я купил его для тебя, Кейт. И не думаю, что оно так же хорошо смотрелось бы на Алексе.

Она бросает взгляд на Алекса, который едва заметно кивает. В знак того, что не возражает.

Кейт застегивает ожерелье на шее и наклоняется через стол, чтобы обнять Синклера.

– Спасибо тебе. Большое спасибо.

Обнимая ее в ответ, он не видит слез, щиплющих ей глаза.

В темноте звучат их разморенные сексом голоса.

– Завтра у меня кошмарный день.

– Почему?

– Похороны Петры Галлахер.

– Той девушки, которая была убита?

– Да.

– Пойти с тобой, а?

– Зачем? Ты ее не знал.

– Я подумал, что тебе не помешает поддержка.

Пауза.

– А знаешь, ты прав. Очень даже не помешает.

– На какое время назначено?

– На одиннадцать.

– Конечно. Я позвоню на работу утром и скажу им, что буду после ланча.

– Ты просто прелесть. Спасибо. Это и вправду именно то, что мне нужно.

Он виновен, подобно тому, кто прячет свои вонючие руки, и они поднимаются в языках пламени над насильственной смертью, над его пылающей головой, и песнь, их безумная песнь, ударяет сводящей с ума молнией.

Элизабет попадается ему, как наживка для ловушки. Однажды она оставляет убежище своей сторожевой башни, причем исключительно для того, чтобы измываться над ним. Она все повторяет дважды: дважды звонит в колокольчик, дважды озирается, влево и вправо, после того как он впустил ее, чтобы убедиться, что никто этого не видел. А потом двойной удар – и она в беспамятстве. Веревки туго обмотаны вокруг ее запястий и лодыжек. Кляп, втиснутый между губами, расщепляет надвое ее лицо, злобную, безобразную маску.

Он закидывает ее в багажник машины и, пока находится за рулем, разговаривает сам с собой. Вздымайся в мучении, черная пена, извергающаяся из твоих легких. Извергай рвотой сгустки всех тех убийств, что тобой впитаны! Отправляйся туда, где отсекают головы, где выдавливают глаза, где справедливость и кровавое убийство равнозначны одно другому. Кастрация, попусту потраченное семя, поругание юности, изувеченные конечности, прободение груди тяжким жезлом и вопли взывающих о пощаде. Шипы, вонзающиеся в хребет, туловища, насаженные на вертела. Все, чему место в кровавом зловонии львиной пещеры.

На дороге полицейские посты – офицеры в рубашках с короткими рукавами и касках, ободки которых блестят от пота. В его багажнике Элизабет Харт, скрученная и связанная, а в его мыслях знание о том, что случилось с Петрой, и предвкушение того, что все повторится снова.

И ведь надо же, какая малость скрывает правду от жадных, выискивающих глаз этих полицейских ищеек! Тонкий лист стали между ними и Элизабет Харт, тонкий изгиб кожи и кости между ними и знанием в его мозгу. Его голос звучит ровно, но не равнодушно, с подобающим оттенком участия.

"Нет, офицеры, я ее не видел, но, конечно, читал о ней в газетах, какой вопиющий позор, надеюсь, вы поймаете этого монстра".

Он едет дальше, не выказав ни малейшего признака торжества. Ему известно, как таможенники ловят контрабандистов: они приглядываются к тем, кто празднует слишком рано, расслабляется или улыбается раньше, чем выходит за пределы таможенной зоны. Тут-то они и набрасываются на него, как стая стервятников.

Глупые, безмозглые полицейские – гоняются за собственным хвостом. Они сбиты с толку, это очевидно. Никак не ожидали, что он снова нанесет удар, да так скоро. Подумать только, эти глупцы до сих пор держат на страже незадачливого любовника Петры! Немного же нужно, чтобы запудрить им мозги. Да, нынче шоу устраивает он. Но не для патрульных и, конечно, не для старшего детектива-инспектора.

Сегодня утром он видел по телевизору, как она разоралась в камеру. Надо же, а ведь был о ней лучшего мнения. К слову, правду говорят, что телевидение искажает внешность. В жизни она гораздо привлекательнее чем на экране.

Он вспоминает, что она говорила перед камерой прежде чем перешла к своим смехотворным угрозам.

"Кто-то спугнул убийцу, нам нужно срочно найти этого человека, то да се..." О, милая миссис Бошам! Вроде бы и мыслила ты в правильном направлении, но и тут дала маху. Следы того, кто его спугнул, остались на месте, но ты просто не принимаешь их во внимание.

Да, его и верно вспугнули сегодня утром, да только сделал это вовсе не человек. Это сделал пес.

Он страшно боится собак. Фактически это началось со смерти Айвена. Уже на следующий день Крэйг поселяется в доме, и с его появлением для мальчика наступают тяжелые дни. Крэйг, похоже, ненавидит его не меньше, чем Айлиш, и по той же самой причине – он служит живым напоминанием об Айвене. Заступиться за него некому. Кэтрин не в счет, она, может, и не одобряет всех издевательств, выпадающих на его долю, но, будучи сама ребенком, ничего поделать не может.

Крэйг находится в доме неделю, когда Айлиш заставляет мальчика есть из собачьей плошки.

Обед. Их четверо в доме, а стол накрыт на троих. Айлиш подает Крэйгу и Кэтрин, а потом себе, все это время наблюдая за мальчиком, подталкивая его спросить, где его место. Порция для него имеется, но места не отведено.

Айлиш наклоняется и кладет его еду в собачью миску. Это сосиски с пюре. Одна из сосисок балансирует на краю миски, прежде чем свалиться на пол.

– Там и будешь жрать, поганое отродье.

В глазах Крэйга холодное отвращение.

– Давай, – говорит Айлиш. – Лопай свою жратву, скотина.

Он опускается на колени, исполненный решимости не дать им себя сломить, и начинает есть, зачерпывая еду из миски руками и засовывая ее в рот.

Стук по его костяшкам. Он вздрагивает от острой боли.

– Как собака. Никаких рук.

Он кладет руки на пол и опускает голову к миске, уткнувшись носом в теплое, мягкое пюре.

Крэйг присвистывает с нескрываемым злорадством.

Потом по полу стучат лапы и слышится сердитый лай. Герой, которого не кормили два дня, прибегает за ужином. Он страшно голоден и вдруг обнаруживает мальчика на его территории. У его миски!

Все, что успевает мальчик, это отпрянуть и закрыть руками лицо. Челюсти впиваются в его предплечье, пес трясет головой, стараясь его порвать. Собственный вопль он слышит словно со стороны. Кэтрин плачет, Герой глухо рычит.

Мальчик чувствует, как по ногам растекается влажное тепло. А в воздухе распространяется вонь.

– Глянь, Айлиш, – звучит издевательский голос Крэйга, – маленький гаденыш обделался.

И то же самое снова повторилось той ночью. Элизабет уже мертва, искалечена, почти все доведено до конца, но тут, внезапно, стук бегущих лап, лай. Все как тогда. Он задается вопросом, не чудится ли это ему, хотя, еще не успев обернуться, знает, что нет.

Собака, большущая, черная, появляется из темноты, и его желудок реагирует сильным позывом. Ему не остается ничего другого, как спустить штаны и опорожниться на месте. Собака приближается, он сидит со спущенными брюками и выставленными на обозрение гениталиями, и тут находящаяся в клетке змея неожиданно разворачивает свои кольца и шипит.

Собака замирает на месте.

Змея шипит снова. Собака поворачивается и прыжками уносится в ночь.

Опасность миновала, но его все равно колотит. Он натягивает брюки прямо на перепачканную, не подтертую задницу. Руки его дрожат так сильно, что единственное, что он может сделать, – это привязать конечности и закрепить на груди змею.

До самой фермы он несет с собой вонь собственных фекалий, но когда добирается до места, уже успокаивается. Во всяком случае, в достаточной степени для того чтобы вспомнить урок, преподнесенный предыдущим случаем. На сей раз он открывает ворота, выводит ближайшую свинью наружу и, забрав из машины запасной нож, убивает ее только у воды. Омывая себя кровью и упиваясь краткой ремиссией своего безумия.

Еще свежи шрамы от собачьих зубов, когда Айлиш вечером зовет его в свою комнату.

Они с Крэйгом собрались в деревню на танцульки. На Айлиш черное платье, которое застегивается на спине. Ряд пуговиц тянется от копчика до задней части шеи.

– Помоги мне с этим, – говорит она. – Застегни.

Она поворачивается к мальчику спиной, показывая рукой, где нужно застегивать. Он пересекает комнату и берется за самую нижнюю пуговичку пальцами. Она маленькая, неудобная, никак не лезет в петлю. Он пытается застегнуть ее, раз, другой, а она выскальзывает. Всякий раз, когда он берется за пуговицу, ткань отстает от ее кожи и он видит округлые выпуклости верхней части ягодиц. На ней нет нижнего белья.

Пуговица проскальзывает в дырочку. Он переходит к следующей, но с ней еще труднее.

– Какого черта ты возишься?

Она оборачивает голову назад, чтобы посмотреть. Дуга ее левой груди обнажена.

Пуговица остается у него в руке.

– Оторвал? Нет, это ж подумать только!

Она поворачивается к нему лицом. Платье соскальзывает с ее плеч и оказывается на бедрах.

Ее грудь почти упирается ему в лицо, и он чувствует, как твердеющий конец выпячивает ткань брюк. Его руки движутся, чтобы поправить это, прежде чем она заметит, но слишком поздно. Она уже смотрит вниз, она уже видит, что происходит.

– Ты отвратительное животное. – В ее низком голосе звучит злобная уверенность. – Скотина! Мразь. – Она наотмашь закатывает ему пощечину. – Тварь, вот ты кто. Хуже собаки.

Раздавленный стыдом, он не находит слов, чтобы возразить.

– Я не могу позволить тебе жить в одной комнате с твоей сестрой. Это, – она кивает на его пах, – может закончиться невесть чем.

Она хватает его за ухо и тащит через гостиную, прямо в подвал. Воздух там влажный, и шум моря отдается глухим, искаженным эхом.

– Теперь ты будешь жить здесь, маленький ублюдок.

Они переносят туда его кровать, и там он действительно живет. Ему разрешают ходить в школу и есть, но он всегда спит здесь, в недрах дома. Помещение примыкает к паровому котлу, поэтому там даже в разгар зимы стоит нестерпимая жара. Он вечно потеет, вокруг него лишь голые стены, а весь мир остается там, наверху.

Здесь, в подземелье, на полпути между жизнью и смертью, он молится о том, чтобы все на земле, кроме него самого, умерли, а потом задумывается о том, каково это, уже быть мертвым.

Его приготовления скрупулезны. Подвал – это место, где хранится всякая рухлядь, и там он находит древесный уголь и длинное зеркало. Во время своих походов наверх, "на большую землю", он собирает другие ингредиенты: порошок талька из ванной Айлиш, шафран, краску кошениль, нож из кухни, голубой мел из школы.

Все готово.

Он помещает зеркало рядом со своей койкой.

Сначала лицо. Первым делом тальк, чтобы скрыть живой цвет кожи. Древесный уголь размазывается под глазами, образуя круги, выглядящие темными провалами. На губах голубой мел. Ребрами ладоней он яростно трет глаза, пока они не наливаются кровью.

Потом тело. Смешивая шафран и кошениль, он получает жидкость, похожую на кровь. Потом берет старую футболку, протыкает ножом в пяти или шести местах и надевает, смочив "кровью" ткань вокруг дыр.

Он ложится на кровать и смотрит в зеркало, сохраняя полную неподвижность. Его глаза не моргают и не движутся, его тело не шелохнется. Он мертв и вместе с тем жив, более чем когда бы то ни было. Теперь их двое, он и отражение, столь желанное для него, его единственный друг и истинный возлюбленный.

На этой земле нет магии, но есть жизнь, и есть смерть, уравновешивающая рождение.

Этот образ воссоздается им время от времени, под настроение. Иногда он делает это по нескольку ночей подряд, иногда не делает месяцами. В эти промежутки он мысленно удаляется в свой парадиз, место, столь далекое от его ада.

Преломленный солнечный свет окрашивает плывущие облака над притопленной землей, где между длинными, растопыренными, влажными пальцами узких морских заливов попадаются островки травы и иловые наносы. Здесь он обретает уединение, настолько полное, какое только возможно пожелать. Море окружает его со всех сторон, одно и то же во всех направлениях, но вместе с тем всюду разное. Оно никогда не бывает статичным, никогда не надоедает и, оставаясь самим собой в любой отдельно взятый момент, на любом отдельно взятом участке, образует узор, которого никогда не бывало раньше и который никогда не повторится вновь. Это не однородная сущность, но мириады частиц воды, потоков, слоев и струй, пребывающих в бесконечном, хаотичном и в то же время потрясающе гармоничном движении. Они сходятся и расходятся, вспучиваются и опадают, перемешиваются, вспениваются, взметаются вверх и погружаются в глубину. За морем он наблюдает часами, и оно, успокаивающее, убаюкивающее, проникает в него и заполняет его если не водой, то своим ни на что не похожим шумом. И все время, пока плывет его лодка, пока ее нос рассекает поверхность, он соприкасается с непрекращающимся, беспрерывным актом слившихся воедино творения и разрушения.

Наконец он видит его. Островок, окруженный изменчивым, плещущимся простором, странный, несообразный, вызывающий. Возносящийся над волнами, словно последняя горная вершина некой затонувшей земли. Его очертания представляют собой хаотическую неразбериху рифов и шхер. За венчающими остров пиками, как за флагштоками, тянутся знамена облаков. Над утесами кружат белоснежные морские птицы. Подплывая ближе, он видит, что цвет, воспринимавшийся издалека как однородно-зеленый, в действительности имеет множество оттенков. Нижние склоны покрывает ярко-зеленый приморский подорожник, чуть выше растет рыжеватая трава, еще выше на буром камне видны фиолетовые россыпи полевых цветов, голые черные скалы и желтеющие каменные осыпи. В тусклом закатном свете, мечущемся между отражающими поверхностями неба и моря, эти цвета наполняют атмосферу мягкой, ласкающей энергией. Он находится на вершине, почти лунной в своей оголенности. Ветер и вода сдули и смыли почву и траву почти отовсюду, кроме укромных лощин, где растительность укоренилась прочно, наперекор стихиям. На склоне, обращенном к морю, видны процарапанные в граните борозды, словно некий великан скреб скалы ногтями. Разбросанные обломки потерпевшего крушения самолета валяются неподалеку от вершины, отбеленные дождем, как шишковатые кости.

Прямо над его головой выделывает замысловатые, акробатические кульбиты пара перелетных соколов. Внезапно, без предупреждения, они пикируют прямо на утес и лишь в последнее мгновение резко меняют направление полета и проносятся прямо сквозь стайку куликов-сорочаев, разлетающихся с пронзительными криками.

Теперь настает черед глупышей, скользящих длинными спиралями, как миниатюрные альбатросы. Они пролетают близко от него и опускаются на ближние уступы, так, чтобы получше рассмотреть стоящего среди них чужака. Их короткие тела и толстые шеи не вяжутся с широкой элегантностью размаха их крыльев. Создается впечатление, что это два разных существа, соединенные вместе.

Удовлетворив свое любопытство, эти жирные добродушные птицы вновь устремляются к морю, и он провожает их взглядом, пока они не превращаются в крохотные, то зависающие, то хаотично кружащие далеко внизу над водой белые точки. Если присмотреться, то можно различить и бакланов, выписывающих ленивые круги, а потом вдруг складывающих крылья и, рассыпая фонтаны брызг, ныряющих в воду. У него создается впечатление, что он смотрит не столько вниз на море, сколько вверх, на заполненное снежными хлопьями ночное небо. Какофония голосов образует непробиваемый барьер звука, внутри которого он различает отдельные крики разных птиц – как безобразные, режущие слух, так и более приемлемые для человеческого уха. Обрывками доносятся и отдаленные, дрейфующие по ветру на манер пения сирен голоса морских котиков. Но самые странные звуки издает ветер, продувающий, со стонами и вздохами, морские пещеры и выплескивающий свои жалобы к вершинам утесов, увлекая его вниз.

Пятница

Тим Айлинг, личный секретарь министра внутренних дел, звонит Кейт в семь тридцать.

– Министр примет вас сегодня в четыре часа в резиденции на Куин-Эннз-гейт.

– Он уже принял решение?

– Он хотел бы сначала обсудить с вами несколько вопросов.

– Вопросов? Каких вопросов?

– Я лишь передаю указания министра, детектив.

– И это самое раннее время, когда он может? В четыре часа?

– Министр находится на конференции, посвященной законности и правопорядку, в Брюсселе. Где пробудет все утро.

Кейт, досадуя на всю эту бюрократию, закусывает губу.

– Передайте министру, что ровно в четыре я буду в назначенном месте.

Ренфру был прав. Айлинг и вправду не кто иной, как хренов педик!

Она заказывает себе билет на время ланча до Хитроу и оборачивается, чтобы поцеловать Алекса.

– Я бы не стал целовать меня, – говорит он из-под простыней, – у меня ужасный запах изо рта. Стоит, пожалуй, пожевать собачьего дерьма, тогда будет пахнуть лучше.

"Хоть какой-то шаг в деле Черного Аспида сделан", – думает Кейт. Пришло время добиться прогресса и в душе.

Вчера – нет, вчера она выезжала в Толлохилл-Вуд, так что это, скорее всего, было в среду, – ей удалось направить распылитель на голову. Следующий диктуемый логикой шаг – оставить распылитель закрепленным и ополоснуться под душем полностью.

"Если у меня получится это, я найду Черного Аспида".

Нет. Слишком амбициозно.

"Если у меня получится, мне разрешат поработать с Редом Меткафом".

Кейт включает душ и дает воде нагреться, каждые несколько секунд пробуя температуру тыльной стороной ладони. Вода бьет о пол ванны и отскакивает, разлетаясь шипучими брызгами. Когда из распылителя хлещет чуть ли не крутой кипяток, Кейт залезает под душ и опускает голову, чтобы можно было дышать. Струи бьются о ее макушку – то самое место, которым Петра и Элизабет ударились о дерево, – вода растекается по плечам и груди, а потом с бульканьем уходит в отверстие под ее ногами. Теперь она вся мокрая, словно под штормовым дождем на верхней палубе "Амфитриты".

Она вцепляется в верхнюю ступеньку трапа, поджимает ноги и, резко распрямляя их, бьет женщину по рукам. Два, три, четыре раза.

Кейт охает, внезапно ощутив на шее холодные струи, но, когда поднимает голову, видит, что распылитель по-прежнему выпускает пар.

Кейт снова в машине, Лео благополучно высажен у школы. Диктор радио ободряет ее, обещая, что жара в ближайшее время не спадет:

– Во всем округе Грампиан сохранится высокая температура, до двадцати девяти градусов по Цельсию, или восьмидесяти четырех по Фаренгейту. К выходным существенной перемены погоды не ожидается. Суббота будет жаркой и безоблачной, в воскресенье возможно некоторое повышение влажности. Не находитесь подолгу на солнцепеке, помните об опасности солнечного удара.

Надо же, жарища за восемьдесят градусов, а ей до сих пор зябко.

Она переключает каналы.

Парадный вход в Майклхаус приглашает ее зайти.

Помедлив в нерешительности, Кейт выходит из машины и направляется в фойе.

Отца она находит в отгороженном под временный кабинет уголке конференц-зала: он с Кирсти уточняет повестку дня. Завидев дочь, Фрэнк поднимает руку, давая понять, что почти закончил.

– ...А потом, возможно, обратно в "Паромные перевозки". Если потребуется. Ладно? Быстро отпечатанный экземпляр будет очень кстати.

Кирсти кончает записывать и начинает вскрывать почту. Фрэнк встает и целует дочь.

– Как дела? – спрашивает она.

– Работа кипит. Сейчас мои ребята ищут "транзит". Если повезет, мы уже сегодня установим его местонахождение. Мы знаем, какой курс взяла "Амфитрита"; нам осталось лишь выяснить, где она находилась в момент остановки, и поискать вокруг, пока не найдем, что требуется. А у тебя?

– Похороны Петры в одиннадцать. После этого полечу в Лондон на встречу с нашим министром.

– Вращаешься в высоких кругах?

– Скорее вязну в бюрократической патоке.

Уголком глаза Кейт замечает, что Кирсти вскрывает большой, пухлый коричневый конверт.

– Вы знаете, что в этой бандероли? – резко спрашивает она.

Кирсти поднимает на нее глаза.

– Судя по всему, одна из заказанных нами видеокассет.

Она ищет на конверте имя и адрес отправителя, но не находит.

– Странно. Обычно они приходят в фирменных конвертах компании. – Секретарша тянется внутрь. – Похоже, на самом деле там книга.

Кейт сама не знает, что именно заставляет ее почуять опасность. Может быть, беглый взгляд на распущенную бечевку или исходящий от конверта слабый запах марципана. А может быть, когда Кирсти начинает вынимать книгу, ей бросается в глаза сальная отметина на упаковке. Что бы это ни было, она мгновенно вспоминает, чему ее учили на лекциях.

– Стоп!

Кирсти замирает. Ее рука все еще внутри посылки.

– Что?

– Кирсти – там бомба.

Кирсти смотрит на нее с глупым видом.

– Оставьте книгу и выньте руку. Очень медленно. Не задевайте края конверта.

Лоб Кирсти покрывается потом. Медленно, напряженно – так, что на руке вздуваются мышцы, – она делает все, что велела Кейт. Краешек книги торчит из надорванного конверта.

– Там ничего нет, под бандеролью? Ничего?

– Нет.

– И она лежит на плоской, гладкой поверхности?

Кирсти кивает. Быстрый, нервный кивок. Кейт поворачивается лицом к основной части конференц-зала и громко хлопает в ладоши.

– Внимание! Всем внимание! – Она поднимает руки над головой. – Я офицер полиции, и мы только что обнаружили в этом помещении взрывное устройство. Прошу всех незамедлительно покинуть отель. Сохраняйте спокойствие и порядок: толкотня и давка лишь затруднят выход. Имеющих мобильные телефоны прошу воздержаться от их использования: радиосигнал может спровоцировать взрыв.

В зале находится около двадцати человек. У одного из них вырывается краткое испуганное восклицание, но остальные молчат. Уверенная властность Кейт в сочетании с их растерянностью обеспечивают главное – они поступают так, как им велели. Встают и вереницей выходят наружу. Некоторые растерянно оглядываются, словно так и не поняли, что же это происходит.

– Ты тоже, отец.

– Кейт, я...

– Иди.

Он выходит последним из сотрудников БРМП. Удостоверившись, что в помещении никого не осталось, Кейт тоже покидает его и закрывает за собой дверь. Из-за угла, с округлившимися глазами, появляется портье.

– Говорят, что там...

– Да, это так. Постояльцев гостиницы необходимо эвакуировать. Немедленно.

Девушка-портье смотрит на нее в растерянности.

– Мне придется сообщить менеджеру, и...

– В задницу менеджера. У вас ведь есть план эвакуации на случай пожара, не так ли?

– Да.

– Вот и используйте его. Но не саму систему пожарной тревоги. Подключите персонал, всех, кого сможете найти. Пусть обойдут все номера, все рестораны и бары. Где находится эвакуационный сборный пункт?

– На лужайке для боулинга, в конце этой дороги.

– Скажите гостям, чтобы направлялись туда.

Портье убегает. Кейт набирает 999 на одном из платных телефонов-автоматов, вызывает бригаду взрывотехников и выходит на улицу. Некоторые сотрудники бюро все еще болтаются возле входа – она разгоняет их, как птиц.

– Не стойте здесь. Идите туда, в конец дороги. Отец, возьми их с собой.

Внезапно Кейт замирает.

К школе все еще прибывают дети – возле ворот обычная шумная толкотня и суматоха. Но внимание Кейт привлекает не это. Она смотрит на несколько ярдов дальше, туда, где рабочий устанавливает на дороге красно-белое заграждение. На голове мужчины большие оранжевые шумозащитные наушники, и он вот-вот начнет вскрывать тротуар пневматическим отбойным молотком.

Время останавливается на краю пропасти с пометкой "разрушение". Все застыло в неустойчивом равновесии, каждый элемент которого – бомба, дети, вибрации пневматического инструмента – опасно непредсказуем.

Отец Кейт стоит рядом с ней. Она поворачивается к нему.

– Окно возле твоего письменного стола открыто или закрыто?

– Закрыто. Они все закрыты, там установлены кондиционеры. А это имеет значение?

– Еще какое – если взрывом выбросит наружу осколки стекла.

Он смотрит на нее в ужасе.

Рабочий включает свой оглушительно грохочущий пневматический инструмент. В его сторону поворачиваются головы – матерей, детей, гостей, выходящих из Майклхауса.

Кейт и Фрэнк пускаются бежать одновременно: она к рабочему, он обратно в гостиницу. Она видит, куда он рванул, и даже оборачивается, чтобы окликнуть его, но слишком поздно: Фрэнк уже скрывается за входной дверью.

У нее нет времени бежать за ним. Она мчится через дорогу.

Фрэнк рывком открывает дверь конференц-зала и подбегает к окну.

Кейт добегает до рабочего и хватает его за плечи, развернув наполовину к себе.

Окно подъемное. Фрэнк хватается за нижний край и тянет его вверх. Окно не движется.

Рабочий оборачивается к Кейт. На лице его удивление и сердитое раздражение.

Фрэнк видит, что окно заперто. Дрожащие пальцы хватаются за запорный штырь, пытаясь его вытащить.

Кейт лихорадочно жестикулирует, показывая на отбойный молоток и пытаясь объяснить, что инструмент необходимо выключить.

Справившись с запором, Фрэнк поднимает раму, насколько это возможно. Даже внутри помещения он ощущает вибрацию отбойного молотка. Бандероль зловеще лежит на столе, словно размышляя, бабахнуть сейчас или подождать. Он начинает пятиться через комнату.

Рабочий выключает отбойный молоток.

Фрэнк инстинктивно оглядывается туда, где неожиданно наступила тишина. Все еще двигаясь, но больше не глядя, куда идет, он наталкивается на стол, спотыкается, начинает падать.

И все еще падает, когда бомба взрывается.

Фрэнк ничего не слышит, даже звона у себя в ушах.

Кровь струится ручейками по коже, стекая на пол. Его правая рука выглядит так, как будто по ней прошлись сырорезкой. Левую сторону груди пересекает длинный разрез с рваными краями, на нижней части живота глубокие параллельные царапины.

По лицу змеится теплая жидкость. Должно быть, рана имеется и на голове.

Боль, конечно, уже на подходе, хотя пока он ее не чувствует. В его сознании, одна за другой, мелькают две мысли: что ему посчастливилось остаться в живых и что он не должен шелохнуться ни на дюйм. Впрочем, последнее не так уж трудно: особого желания шевелиться у него все равно нет.

В не слишком широком поле его зрения находятся большие фрагменты открывшейся из-под осыпавшейся штукатурки кирпичной кладки и вздыбившаяся, словно сардины в банке, которую основательно перетряхнули, плитка.

Потом на виду появляются ноги, а потом, у самого его лица, лицо Кейт. Ее губы движутся, останавливаются, движутся снова. Трижды или четырежды они шевелятся в одной и той же последовательности, прежде чем до нее доходит, что он ничего не слышит. На миг Кейт исчезает, потом появляется снова, разрывая на куски подвернувшуюся под руку гостиничную скатерть. Он ощущает давление: дочь накладывает на его руку импровизированную повязку.

Перед глазами расплываются узоры ковра. Фрэнк закрывает глаза, видит пляшущие оранжевые пятна и открывает снова.

Появляются еще чьи-то ноги, на сей раз в зеленых брюках. Бригада "скорой помощи". Его бережно укладывают на носилки лицом вверх, и теперь весь мир для него – то, что он видит над собой: потолок холла и "скорой помощи", капли, раскачивающиеся при движении машины, лица, склоненные над ним. Завывают сирены, но этого Фрэнк не слышит.

Постепенно он начинает терять сознание – то ли из-за того, что ему дали болеутоляющее и успокоительное, то ли от потери крови.

Больничная вывеска, плавное движение каталки под ним, поблескивающие стены и запах антисептика. Снова лицо Кейт. Яркий свет. Операционная.

Забытье.

Кейт раздраженно ворочается в кресле, пытаясь найти удобное положение на твердом пластике. Сиденья, которые вызывают острое желание встать и уйти после двадцати минут, может быть, и хороши в "Макдоналд-се", но никак не в больничном покое ожидания.

Тем более что нет ничего хуже ожидания и неведения. Как многие люди, привычные к опасностям и обученные самоконтролю, Кейт способна выдержать почти все, включая и дурные известия, но ожидание изводит и ее, заставляя воображение рисовать картины одна страшнее другой. Лопнувшие барабанные перепонки, ампутированные конечности ("Господи, нет, после Петры Галлахер и Элизабет Харт еще и его!"), внутреннее кровоизлияние, наполнение полостей тела собственной кровью, долгое, медленное скольжение прочь от жизни.

Какая горькая ирония – стоило ей вновь обрести отца, как она сама делает все возможное, чтобы еще раз его потерять.

Это ведь не кто-то, а именно она сказала ему, что полученное им два дня назад письмо не более чем выходка психа. То, что Фрэнку удалось, скорее не удалось, найти на дне моря, просто послужило подтверждением этой версии. Во всяком случае, так ей казалось.

А если бы она не оказалась там сегодня, если бы решила просто отправиться на работу, не заглянув сначала к нему? Кирсти открыла бы эту посылку. Она бы лишилась глаза или руки. Или того и другого – о худшем даже и думать страшно!

Что-то ты приобретаешь, что-то теряешь. Если где-то прибудет, то где-то непременно убудет.

Кейт раздраженно обводит взглядом холл. Не так давно, если быть точной, то четыре дня назад, почти час в час, ее саму доставили в приемный покой, продрогшую, пробираемую насквозь ознобом, от которого она не избавилась до конца и по сию пору. Они читает плакаты, предупреждающие об опасности менингита и недопустимости вождения машины в нетрезвом виде.

На стене рядом с ней объявление:

"Очередность приема пациентов зависит от тяжести травмы. Пожалуйста, проявляйте терпение, если других людей принимают раньше вас".

Пациентов призывают проявлять терпение. Пациентов. Что уж говорить об их родственниках.

Она наклоняется вперед и рассеянно листает лежащие на низеньком столике журналы. "Мари Клэр". Каталог магазинов "Сэйфуэйз". "Женщина и дом". "Нефтяное обозрение".

Кейт чуть ли не смеется. Уж этот, последний, могут положить в такое место только в Абердине.

В комнату ожидания выходит молодой врач. Стетоскоп вьется вокруг его шеи, как спящая анаконда.

– Кейт Бошам?

Она быстро встает и подходит к нему. Теперь, когда пришел этот момент, ее охватывает страх.

Такой же, какой пробирал когда-то в ожидании объявления результата экзамена. Когда Фрэнк еще был ее отцом.

– Что с ним? – выдыхает она.

– Все будет в порядке.

Она закрывает глаза и, выдохнув, позволяет плечам опуститься. Только теперь, расслабившись, Кейт понимает, в каком напряжении пребывало ее тело.

– Каковы повреждения?

– В правой стороне головы застряли осколки, но ни мозг, ни глаз, к счастью, не задеты. Правая рука сильно посечена, имеются поверхностные ранения живота и ног. Но переломов нет. Слух отсутствует, но со временем восстановится. У него вообще нет необратимых повреждений. И осколки удалили – даже детектор в аэропорту звенеть не будет.

– Могу я увидеть его?

– Нет, разве что во второй половине дня.

– Доктор, я сейчас должна идти на похороны, а потом улетаю в Лондон.

– Извините, но сейчас к нему нельзя.

Кейт повидала достаточно несчастных случаев и кое-чего похуже, чтобы понимать, насколько трудна работа врачей даже без досаждающих им родных и близких пациента.

– Конечно, я понимаю. И спасибо вам, доктор. Большое спасибо.

Он вежливо кивает ей и снова исчезает за вращающейся дверью.

Кейт стоит перед входом в церковь и думает о сексе. Похороны и заупокойные службы всегда пробуждают в ней сексуальные желания. Может быть, в пику чопорной помпезности этих мероприятий, а может быть, потому, что секс как средство произведения на свет потомства символизирует собой продолжение рода и, стало быть, торжество жизни над смертью. А не исключено, просто потому, что многим людям идет черный цвет. Так или иначе, она не может оторвать взгляда от Алекса, и в мыслях у нее одни его гениталии.

Правда, увидев гроб Петры, она, уткнувшись в плечо Алекса, не может удержаться от слез, и ей приходит в голову, что важнейшее назначение гроба не вмещать мертвые тела, а скрывать их от всех. То, что находится в этом деревянном, лакированном ящике, не имеет отношения к Петре Галлахер, какой она была при жизни. Избитое тело, с аккуратно отрезанными кистями и ступнями. Такое лучше убрать с глаз подальше.

И вот теперь тело в земле, в той самой земле, которая три утра тому назад впитывала ее кровь. Примерно с минуту, пока она лежала и умирала.

– Доброе утро, детектив.

Кейт узнает голос, ей нет необходимости смотреть. Стоило догадаться, уж этот-то тип непременно объявится.

– Мистер Блайки. Не стану кривить душой и делать вид, будто рада вас видеть. Скорее, я надеюсь, что больше не увижу вас до слушания вашего дела в суде. Тем более что вы много говорили о том, какой вы занятый человек.

– То же самое я мог бы сказать и о вас. Есть успехи в поисках убийцы?

Оставив вопрос без ответа, она отворачивается и смотрит через кладбище на Фергюсона. В толпе она видит Аткинса, Рипли и Уилкокса. Блайки наступил ей на больную мозоль. Они все здесь как раз потому, что Черный Аспид так и не пойман. Сама Кейт пришла бы в любом случае, но вообще, как правило, основательные силы полиции стягиваются именно на похороны жертвы непойманного убийцы. Где, как не здесь, преступник может заново ощутить торжество и насладиться горем тех, кто лишился близкого им человека?

Перед службой Кейт отвела родителей Петры в сторонку и как можно тактичнее попросила, если они не против, поглядывать, не появится ли человек, насчет которого они не уверены. С подобной же просьбой она обратилась к паре ближайших друзей Петры, а также организовала участие Шервуда в похоронах в качестве официального фотографа. Ему предписано сделать снимки всех присутствующих.

А потом весь план идет насмарку. Появляются репортеры, а заодно с ними добрая сотня посторонних людей, в жизни не знавших Петру, но решивших прийти сюда просто потому, что это ужасно, когда такое случается с милой, молоденькой девушкой, особенно в добропорядочном городе Абердине. Одно мгновение – и к услугам полиции целая толпа подозреваемых, выявить в которой убийцу – задача неподъемная.

Правда, Кейт и ее коллеги все равно продолжают сканировать толпу в отчаянной надежде увидеть человека, о внешности которого они не имеют ни малейшего представления. Вдобавок ко всему день выдался солнечный, и многие пришли в темных очках, поэтому не приходится надеяться опознать преступника по бегающему взгляду или, наоборот, по напускной невозмутимости.

Кейт ловит взгляд Фергюсона. Он качает головой. Уилкокс озирается и пожимает плечами. Рипли делает то же самое. Аткинс подходит к ней.

– Ничего. Им может оказаться кто угодно. Если он вообще здесь.

– Мне пора отправляться в Лондон. Если на снимках обнаружится что-то интересное, дайте мне знать.

В ожидании прибытия министра Кейт выглядывает в окошко.

Это место, буквально источающее запах власти, она помнит еще со времени работы в Скотланд-Ярде: серая громада Министерства внутренних дел, вооруженные часовые и колониальное великолепие высящегося по ту сторону Сент-Джеймсского парка здания Министерства иностранных дел. Правительственный комплекс, с его департаментами, поглощающими по утрам и выплевывающими по вечерам тысячи чиновников. Армия в серых костюмах, собирающая и анализирующая информацию, на основе которой принимаются государственные решения. В пределах лондонского Сити денег неизмеримо больше, по части новаций это место не дотягивает и до уровня паршивенького бизнес-центра, однако, когда речь заходит о власти как таковой, то нигде она не сосредоточена в большей степени, чем здесь, на небольшой территории, к северо-западу от Вестминстерского моста.

Министр внутренних дел торопливо идет по коридору. Кейт встает.

– Старший детектив-инспектор Бошам? – Он пожимает ей руку. – Пожалуйста, проходите.

В жизни он выглядит вовсе не так внушительно, как на экране. Телевидение обладает возможностью преподнести зрителю образ, довольно далекий от действительности.

Они проходят в его кабинет. Он сдержанно элегантен, какими бывают кабинеты некоторых адвокатов: такими рабочими помещениями обзаводятся люди, которым нравится считать, что они работают в собственном доме, а не в офисном центре. Письменный стол, похоже, из красного дерева, и камин на дальней стороне помещения самый настоящий. Очевидно, хваленый публичный аскетизм "новых лейбористов" проник далеко не во все закоулки коридоров власти.

– Господи. Неужели вам не жарко во всех этих одеждах?

– Нет, все нормально. Спасибо.

Он подводит ее к стулу, а сам не обходит стол, чтобы сесть в кресло, а присаживается на краешке столешницы. Этим, как и каждым своим выверенным, экономным движением, министр показывает, что работы у него гораздо больше, чем времени. А потому без раскачивания переходит к делу.

– Ваша просьба, детектив, мягко говоря, необычна, и я решительно не представляю, на каком основании я мог бы ее удовлетворить. Редферн Меткаф осужден за убийство, и если он покинет место заключения даже на короткое время, это способно породить серьезные проблемы. Конечно, с ним самим по этому поводу еще не советовались.

– Если вас беспокоит огласка, сэр, ответ прост. Никакой огласки не будет.

– Это создало бы прецедент. Покинуть место заключения, пусть с сопровождением и под поручительство – а вы, по существу, предлагаете именно это, – заключенный может лишь в следующем случае: если для него установлен режим содержания "С", если ему осталось не более четырех лет до конца срока и если его дело должно быть рассмотрено комиссией по помилованию в течение ближайших двенадцати месяцев.

И даже в таком случае речь обычно идет о сопровождении его до ближайшего населенного пункта, а никак не через полстраны. Увы, Редферн Меткаф не отвечает ни одному из этих условий. Он заключенный категории "В", до истечения минимально обязательного срока реального отбытия наказания ему еще более одиннадцати лет, а о помиловании и речи не идет. Если я откликнусь на вашу просьбу, то тем самым предоставлю каждому Тому, Дику и Гарри право ходатайствовать о чем-то подобном. Мы стараемся подтянуть систему отбытия наказаний, а не либерализовать ее.

– При всем моем уважении, сэр, – (как часто эта фраза переводится как "вы несете собачью чушь, сэр"), – вопрос о прецеденте нельзя отнести к существенным препятствиям. Случаи такого рода были, есть и останутся настолько редкими, что каждый из них, вне зависимости от вашего решения по данному ходатайству, всегда будет рассматриваться в индивидуальном порядке. А Редферн Меткаф уникальный человек, я осмелюсь сказать, уникальный заключенный.

– Вы знаете, почему он там, детектив. Как мне помнится, именно вы первой прибыли на место преступления. Вы видели, что он натворил.

– И знаю, что довело его до такого поступка. Я свидетель того, что он согласился – нет, настоял! – на собственном заключении. Вне всякого сомнения, это самый удивительный человек, с каким мне довелось работать.

– Начальник "Вормвуд-Скрабс" не может предугадать, какое воздействие произведет на его психическое здоровье посещение мест преступлений.

– Возможно. Но в этом отношении я бы положилась на мнение самого Реда. У него острое самовосприятие. Он знает, что ему можно, чего нельзя. Знает, какую черту опасно переступать. Знает, что причинит ему боль и что не причинит. Я этого не знаю. Но зато точно знаю следующее – если и есть человек, способный постичь менталитет преступника, творящего зверства в Абердине, так это Ред Меткаф.

– В таком случае покажите ему свои записи по делу. Привезите ему фотографии с мест преступлений. Почему бы ему не высказать вам свои соображения, не покидая камеры, не создавая затруднений и не подвергая опасности свое психическое здоровье.

– Сэр, вы когда-нибудь видели, как Ред работал на месте преступления?

– Нет.

– Он похож на ищейку или охотничью собаку. Ред не просто смотрит, он чует, он прислушивается, он касается, он пробует на вкус. Он использует каждое из чувств, дарованных ему Богом, до единого и, может быть, парочку сверх того. К сожалению, всех наших записей, фотографий, отчетов о вскрытиях недостаточно. Это не заменит выезда на место, как просмотр туристической брошюры не может заменить посещения курорта. Чтобы появился какой-то шанс на успех, он должен вернуть себе этот нюх. Он должен поставить себя на место убийцы, уловить его, прочувствовать его. Почти стать им. Таков его стиль работы.

– Но даже в этом случае вы не можете гарантировать успех?

– Конечно нет. В такого рода делах никакие гарантии невозможны. Но Ред Меткаф – это наш лучший шанс. Поверьте, не будь у меня такой уверенности, я не стала бы тратить ни свое, ни ваше время.

Министр складывает пальцы домиком под подбородком, и Кейт чувствует, что убедила его.

– На какое время вы хотели бы получить его в свое распоряжение?

– Это будет зависеть от хода дела.

– Нет. Однозначно нет. Отпускать его на неопределенный срок я не стану. Назовите минимальный.

– На ночь.

– Почему ночь?

– Оба убийства произошли ночью. Ему потребуется посетить места преступлений под покровом темноты – днем это бессмысленно, поскольку сама окружающая атмосфера совершенно иная.

– Грампианская полиция готова взять на себя все расходы по транспортировке и конвоированию?

– Да.

– Это будет недешево.

– Надеюсь, сэр, результат оправдает расходы.

– Вы лично возьмете на себя ответственность за все аспекты этой... экскурсии?

– Да.

Министр сидит, закинув ногу на ногу, и плавно покачивает правым ботинком.

– Если он согласится, в вашем распоряжении будет двадцать четыре часа.

– Это... этого может оказаться недостаточно.

– Придется, детектив. Это все, что я готов вам дать.

– Тридцать шесть часов.

– Двадцать четыре. Либо соглашаетесь, либо нет.

"Вот так, наверное, принимаются государственные решения. Торг, как на рынке".

– Двадцать четыре часа, с какого времени и по какое?

– С того момента, как он выйдет из здания тюрьмы, до того момента, когда он вернется туда снова.

– Но этого точно не хватит, сэр. Дорога в каждый конец занимает два часа, и то в самом лучшем случае. Пусть будет двадцать четыре часа, но только в Абердине?

– Двадцать четыре часа, с момента, когда он выйдет из "Вормвуд-Скрабс", до того момента, когда покинет Абердин. Это мое последнее предложение.

Кейт чувствует, когда нельзя перегибать палку.

– Хорошо, сэр. Большое спасибо.

В Англии существует пять основных центров содержания приговоренных к пожизненному заключению: "Брик-стон", "Гартри", "Лонг-Лартин", "Уэйкфилд" и "Вормвуд-Скрабс". Ред содержится в "Вормвуд-Скрабс", тюрьме, которая, как это нередко бывает с местами лишения свободы, переполнена.

Официально свидания с заключенными разрешены лишь по пятницам, с тринадцати пятнадцати до пятнадцати пятнадцати, так что Кейт, даже для того, чтобы просто увидеться с Редом, пришлось договариваться об исключении. И, поскольку данное свидание состоялось не в положенное время, тюремное начальство не согласилось провести его в комнате для свиданий и предложило Кейт проследовать в камеру. Спорить бесполезно.

Во внутреннюю зону, за пределами комнаты для свиданий, запрещается проносить дамские сумочки, еду и напитки; Кейт роется в своей сумочке, находит монету в один фунт, опускает в щель камеры хранения, закрывает дверцу и берет ключ. Охранник, который должен сопровождать ее, указывает на табличку, извещающую, что посетители с плохими новостями должны, прежде чем увидятся с заключенным, поставить в известность администрацию. Кейт качает головой.

Длинные коридоры, шаги и голоса эхом отдаются от стен и звучат в голове Кейт. Охранник шагает вперед, с его пояса свисают ключи. Она следует за ним, уставившись в его подбритый затылок.

У нее противно ноет под ложечкой – это страх, причину которого она осознает мгновенно.

Все дело в бегстве.

В своей жизни Кейт обращалась в бегство трижды, и все побуждавшие ее к тому причины обрушились на нее разом. Ее отец, "Амфитрита" и теперь Ред – правда, Ред не сам по себе, а потому, что с ним связаны тягостные воспоминания о деле Серебряного Языка. Деле, трагическое завершение которого привело Реда сюда и так травмировало Кейт, что она в ту самую неделю подала рапорт о переводе ее из столицы.

Она в отделе кадров. Сотрудники посматривают на нее искоса – никому из них не дано понять ее боль.

– Куда вы хотите уехать?

– Как можно дальше.

– Да, но куда?

У кого-то на обложке ежедневника есть карта Соединенного Королевства. Они смотрят на нее.

– Самый удаленный пункт от Лондона – Инвернесс.

– Хорошо. Я поеду туда.

– Но это ведь была лишь фигура речи, верно? В смысле как можно дальше отсюда?

– Я поеду в Инвернесс.

Они звонят в Инвернесс. Увы, подходящих вакансий в наличии нет.

– Какой пункт следующий по удаленности?

– Абердин.

Абердин, где есть подходящая вакансия и где живет ее тетушка Би. Самое подходящее место, куда можно удрать от этого дела и всего, что сопряжено с ним. От Джеза, в которого она влюбилась. От Дункана, который их продал. И от Реда, человека, которого в столичной полиции прозвали Золотые Яйца, но который кончил тем, что, нарвавшись на слишком изощренного убийцу, стал убийцей сам.

Охранник заворачивает за угол и останавливается.

– Прямо в конце, слева. Когда захотите выйти, возвращайтесь назад тем же путем и нажмите там.

Он указывает на зеленую кнопку, установленную на уровне головы на противоположной стене.

Кейт кивает. В горле у нее пересохло.

Это дальний конец тюрьмы. Сорок третий сектор, пользующийся самой дурной славой, однако Ред содержится изолированно от остальных заключенных, по большей части осужденных за преступления на сексуальной почве.

Кейт направляется по коридору с выбеленными стенами, на которых видна ее тень. Других камер в этом аппендиксе нет – только та, в которой заточен Редферн Меткаф, бывший старший офицер полиции, явившийся с повинной и признавший себя виновным по всем предъявленным пунктам, даже когда все представители защиты (а уж если честно, то и обвинения) заявляли, что, будь у него такое желание, он наверняка смог бы оправдаться и выйти на свободу.

Но он не захотел, он предпочел уйти от прошлого и от всех, кто в этом прошлом остался. После случившегося она хотела навестить его, но он отказался видеть ее. Она написала ему, но он так и не ответил. Он не хотел иметь с ней ничего общего. Ни с ней, ни со своей женой Сьюзан, ни с кем из своего прошлого. Он отказался от былой жизни, так же как Эрик, родной брат Реда, отказался от него самого, после того как Ред, в далеком прошлом, донес о совершенном Эриком убийстве.

Пол коридора линуют пробивающиеся снаружи полосы солнечного света. Подойдя ближе, Кейт видит решетку, отделяющую камеру Реда от коридора – перекрещивающиеся вертикальные и горизонтальные прутья. Рыболовная сеть из закаленной стали. В ноздри ударяет запах канализации, но тут же исчезает.

Кейт видит Реда, когда он ее еще не заметил. Он лежит на своей койке и пишет. С одной стороны от него громоздятся справочники с торчащими между страниц желтыми закладками. Его лицо стало более бледным и мясистым, чем она помнит, – результат нехватки дневного света и физических упражнений. Тюремный "загар". Рыжая шевелюра, его визитная карточка, всклокочена, так же как и отпущенная в заключении борода. Здесь нет ни телекамер, ни перенимающих опыт молодых полицейских – выпендриваться не перед кем и об имидже можно не заботиться.

– Привет, Ред.

Он поднимает голову – в глазах удивление. Должно быть, он принял ее за охранника.

– Кейт. – Его голос необычно официален. – Ну и ну. Какой сюрприз.

– Что за сюрприз?

– Приятный, конечно.

– Почему "конечно"?

Он садится на койке. Квадратики между прутьями решетки слишком малы, и ни один из них не обрамляет лица: она видит глаз через одну ячейку, ухо – через другую.

– Мне нужно было время, чтобы приспособиться, Кейт. Вот почему я так вел себя. По отношению к тебе и остальным. Но теперь я привык к этому. Должно быть, мое поведение обидело тебя, и я прошу прощения. Но ты знаешь, тут не было ничего личного. Точно так же я вел себя и по отношению ко всем прочим.

Он аккуратно кладет карандаш на блокнот, точно под тем местом, где заканчивается сделанная убористым почерком запись.

– Могла бы предупредить, что собираешься меня навестить.

– На это не было времени.

– Как жизнь? Ты ведь уехала в Шотландию, да? В Эдинбург?

– В Абердин.

Она удивлена тем, что он вообще что-то о ней знает.

– Гранитный город. "Ты испытываешь к Абердину неприязнь, сходную с отвращением отвергнутого любовника. Это единственный навязчиво и раздражающе привлекательный город Шотландии". Знаешь, откуда эта цитата?

Она качает головой.

– Льюис Грэссик Гиббон[12]. – Он улыбается. – Поразительно, сколько нового можно узнать, когда у тебя есть время.

Кейт кивает на стопку справочников.

– Вижу.

– Мне поручили составить новый каталог тюремной библиотеки, тут царил полнейший хаос. Пришлось начать с самого начала: Библии, Шекспира, Британской энциклопедии. Сейчас там около трех тысяч названий.

– А какие книги пользуются наибольшим спросом?

– У кого как. Но в целом, пожалуй, религиозные. Коран, например. Из нехудожественной литературы – "Государь" Макиавелли. А из художественной... – Он усмехается. – Достоевский. "Преступление и наказание". Прямо в тему. Но ведь ты пришла сюда вовсе не за тем, чтобы обсуждать читательские пристрастия заключенных, и это не визит вежливости. Чем я могу тебе помочь?

Она переходит прямо к делу.

– Два убийства. В обоих случаях убиты женщины, одна молодая, другая старая. Никакой связи между ними мы обнаружить не смогли, кроме того факта, что обе мертвы. Обе убиты ножом, но у одной перерезано горло, а другая могла умереть от любой из четырех смертельных ран. Обе были найдены в лесистой местности. Кисти руки и ступни отрезаны и привязаны вокруг шеи. К груди каждой жертвы прикреплена змея. Живая. В обоих случая обнаружено семя. Признаков проникновения чужеродного предмета нет.

– И что тебе от меня нужно?

– Помоги нам.

– Помочь, но как?

– Побывай на местах преступлений. Прочти заметки по делу. Сделай то, что у тебя всегда получалось. Министр внутренних дел обещал мне, если ты согласишься, выпустить тебя отсюда на двадцать четыре часа.

– Двадцать четыре часа? За кого ты меня принимаешь? За Поля Дэниелса? Ты и вправду думаешь, что я смогу разобраться с таким делом за двадцать четыре часа?

– Я не знаю. А ты?

– Если предположить, что я вообще захочу этим заняться.

– Ты знаешь, какая у тебя была репутация. Люди до сих пор вспоминают о твоей работе.

– Сделай милость, Кейт, не взывай к моему тщеславию.

– Я не взываю. Я бы не стала этого делать. Я обращаюсь к – я не знаю, твоему чувству долга, что ли? Первую мы нашли утром во вторник, вторую вчера утром. По теории вероятности следующая будет завтра утром, Я должна остановить его.

– Я не могу этого сделать.

– Почему?

– Кейт, здесь мое место. Здесь, в моей камере, в библиотеке. Может, это не самое восхитительное место, но я здесь – по собственному решению и по веской причине. Заняться тем, что ты предлагаешь, это все равно что свести эту причину на нет. Ты ведь сама знаешь, я вынужден подавлять то, что во мне есть. Я как алкоголик, неспособный остановиться на одной рюмке, а потому и возвращение только к одному делу для меня невозможно. Справиться с тем, что у меня в голове, можно, только не давая этому проявляться. Никак и нигде.

– Мы здесь говорим о двух погибших женщинах, Ред. А не об одной долбаной рюмке.

– Нет. Речь идет об очень рискованной затее.

– Я сказала моему главному констеблю и министру внутренних дел, что ты мой лучший шанс.

– В таком случае у меня невысокое мнение о твоем арсенале.

Она переключается назад, делая то, чему он сам ее учил: думай так, как движется боксер. Пробуй, ищи слабые места, отступай и наступай снова. Держи противника в напряжении.

– Ты помнишь, какая надпись висела над твоим письменным столом в Скотланд-Ярде?

– Помню. И это выстрел мимо, потому что...

– Это была цитата. "Поиск решения – та же охота. Это радость дикаря, и мы наделены ею с самого рождения".

– Выстрел мимо цели, потому что тогда время было другое. Сама ведь знаешь.

– Я знаю, что две женщины убиты. Умерли в мучении, после пыток. Уровень гистамина в крови обеих невероятно высок. Ты помнишь Барта Миллера, того, с кого Серебряный Язык содрал заживо кожу? – Серебряный Язык. Даже сейчас она не может заставить себя произнести его настоящее имя. – Их уровни были так же высоки, как у него. А это значит, что они испытали примерно такие же страдания. Если мы избавим от этого хотя бы одного человека, разве дело того не стоит?

– Конечно стоит. Я с этим не спорю. Но я не тот человек, который может вам помочь.

– Тот самый. Ты можешь помочь, просто не хочешь.

Разумеется, его нежелание ей понятно, но ради поимки Черного Аспида она готова на все. Ярость начинает заполнять ее, как морская вода автомобильную палубу "Амфитриты", и Кейт понимает, что, если ей не удастся направить эту разрушительную энергию должным образом, эти волны подхватят ее и увлекут неизвестно куда.

Но в любом случае упрашивать его она не станет. Здесь это не сработает.

Кейт вдыхает сквозь раздутые ноздри, стискивает зубы и, махнув на него рукой, говорит:

– Ты был моим героем, Ред. Когда ты попросил меня войти в команду по делу Серебряного Языка, я чуть не лопнула от гордости. Черт его знает, на что бы я только не решилась ради работы с тобой. Ты воплощал в себе то, ради чего я пошла в полицию, – борьбу со злом. Это может звучать высокопарно, старомодно – но это правда. И ты внушил мне, что для борьбы со злом нужно прежде всего научиться его распознавать. Нельзя бороться с тем, чего ты не знаешь и не понимаешь. Ты ловил преступников, перевоплощаясь в них, становясь на их точку зрения. Ты уступал темной стороне, потому что считал – дело того стоит. И так оно и было. И так оно и есть. И всегда будет. Тебе просто не хватает решимости пройти через все это снова.

Ред молчит. Кейт думает, не попросит ли он ее уйти.

– У тебя есть дар, Ред. Способность к сопереживанию, проекции, можешь назвать это как хочешь. В нем есть внутренний изъян, но это все равно дар, и он достался тебе, потому что ты был тем, кто мог его использовать. У меня такого дара нет.

– Ты очень хороший офицер.

– Конечно. И у меня есть то, чему меня научили и чему я научилась сама. Но я не ты. Тебе не повезло в том, что ты оказался лучшим.

– Кейт, я засадил себя сюда как раз по той причине, что уступал темной стороне слишком часто. Так часто, что в конце концов на ней и остался. Я больше не с ангелами. И по этой причине нахожусь здесь.

Атака отбита. Но за ней следует новая. Все как в боксе.

– Подумай об этом так. Если бы мне потребовалась пересадка почки, а ты был бы единственным в мире возможным донором, ты бы это сделал? Отдал бы почку для меня?

– Конечно.

– Конечно. Даже если это причинило бы тебе ужасную боль и даже в том случае, если бы вероятность успеха была очень невелика. Ты все равно счел бы, что дело того стоит. Даже считая, что лучше бы такой выбор пришлось делать кому-то другому, даже сетуя на то, что взваливать это на тебя несправедливо, ты бы принял это как необходимость. О чем я тебя сейчас и прошу. Мне ведь ясно, что никакой гарантии успеха нет и быть не может. Ясно и то, чем это чревато для тебя. Я ни на секунду не забываю ни о том, ни о другом. Но дело стоит того, чтобы рискнуть. Стоит, и все. Точка!

Ред прикрывает лицо руками, медленно трет ладонями глаза и – третьим и четвертым пальцами каждой руки – крылья носа.

Он щурится. Улыбается. И убирает руки.

– Только в качестве консультанта. Я не буду заниматься оперативными вопросами, ни на какой стадии.

– Они все равно тебе бы не позволили.

– И если ты поймаешь его, когда я буду там, я не хочу его видеть.

– Договорились.

– Надо думать, ты там заколебала всех, кто работает под твоим началом. Ручаюсь, ты всегда стоишь на своем и спуску никому не даешь.

– Когда дело того стоит, да.

– И когда начинаются мои двадцать четыре часа?

Следует шквал телефонных звонков из кабинета начальника тюрьмы и на мобильный Кейт – зачастую одновременно.

Одежда для Реда выдается из тюремных запасов и, естественно, далеко не по мерке – брюки длинны, рукава, наоборот, коротки, на дюйм выше запястий.

Полицейская охрана должна быть представлена для поездки в Хитроу, на время полета и на все время пребывания Реда в Абердине.

Заполняются и подписываются бланки подконвойного отсутствия. Письменное разрешение Министерства внутренних дел доставляется специальной депешей, курьером-велосипедистом.

Информируется офис первого министра Шотландии.

Грампианская полиция получает распоряжение подготовиться к осмотру мест преступления.

Два быстрых личных звонка: один Фрэнку в больницу, чтобы справиться, как он, и пообещать наведаться при первой возможности, и другой Алексу, насчет того, что пятничную ночь ему придется провести в одиночестве.

Бронируются номера в "Хьюджилл", абердинском отеле бизнес-класса. Для Реда выделено угловое помещение на четвертом этаже, без балкона и доступа к пожарной лестнице.

Приобретаются шесть билетов на ближайший рейс из Хитроу, причем для четырех пассажиров получено разрешение подняться на борт с оружием. Самолет не должен взлететь до тех пор, пока все они не займут свои места.

Со всеми этими делами и хлопотами рейс задерживается на сорок пять минут, и, когда Кейт, Ред и четверо мужчин в подозрительно оттопыривающихся под мышками пиджаках проходят в зарезервированную для них секцию бизнес-класса, некоторые пассажиры, увидев в них причину задержки, встречают их сердитыми замечаниями. Кейт отвечает им взглядом, которому могла бы позавидовать Медуза Горгона.

Всю дорогу до Абердина Ред молчит. Он читает материалы дела, рассматривает фотографии и, когда считает это необходимым, делает на полях карандашные пометки.

Он не поднимает головы и не смотрит по сторонам даже для того, чтобы отмахнуться от стюардессы, когда она подходит с напитками. Кейт придерживает для него бутылочку с минеральной водой, но в конце концов выпивает ее сама. Ред выглядит слегка растерянным, поскольку за годы, проведенные в заключении, отвык от свободы, если, конечно, пребывание в полицейской машине, а потом на борту самолета можно в каком-то смысле назвать свободой.

В абердинском аэропорту Дайс они сходят с самолета первыми, что опять сопровождается ворчанием пассажиров и смертоносными взглядами Кейт. К тому времени, когда они садятся в полицейскую машину и направляются в короткий путь до "Рощи", начинает темнеть. Ред сидит на заднем сиденье рядом с Кейт и смотрит на яркие огни отдыхающего и веселящегося – это ведь вечер пятницы – города.

Место преступления хорошо охраняется. По периметру размещены дуговые светильники, мост, ведущий к больнице, блокируют две полицейские машины. Половина детективов, работающих по этому делу, находятся здесь, вместе с вооруженным конвоем, который отрядили караулить Реда.

Машина, в которой едут Кейт и Ред, останавливается на периметре. Они выходят. Он указывает на прожектора.

– Мне нужно, чтобы их выключили. И чтобы все очистили участок.

– Потому что они будут отвлекать тебя?

– Да.

И потому что он сам точно не знает, как себя поведет. И на тот случай, если слишком разволнуется, предпочитает обойтись без свидетелей.

– Я могу расставить людей по периметру места преступления. Не дальше.

Подумав, он кивает.

– Хорошо. Но отойти должны все. Даже ты.

Огни погаснут. Он останется один на участке площадью примерно пятьдесят на пятьдесят. Если бы она не знала его лучше, она бы сказала, что он обдумывает, как ловчее смыться.

"Знала его лучше". Она думала, что знает его, когда они работали по делу Серебряного Языка. Но, увидев, что он сделал с Серебряным Языком, поняла, что не знала его вовсе.

– Хорошо. Но весь периметр будет под охраной.

– Понимаю.

Кейт возвышает голос:

– Внимание. Всем отойти за пределы территории и рассредоточиться по периметру.

Она производит в уме быстрый подсчет и добавляет:

– По семь или восемь человек на каждую сторону, с интервалами примерно в пять метров. Соблюдать полную тишину. Питер, потуши свет.

– Что?

– Свет выключи.

– Зачем?

– Затем, что Черный Аспид творил свои дела в темноте. Вот зачем.

– Какого хрена он о себе воображает? Мы не ради этого победили при Баннокберне[13].

Она подходит к Фергюсону, смотрит ему прямо в глаза и с нажимом произносит:

– Он здесь, потому что я попросила его об этом, и пока он здесь, ты будешь обращаться с ним как с долбным членом королевской фамилии. Понял?

В такой обстановке, на отгороженной кордоном площади, с публикой, которая за неимением прожекторов следит за каждым его движением при лунном свете, Ред Меткаф пытается взять след. Получается не сразу. Дважды он почти отступается, дважды хочет подойти к охраняемому периметру и сказать Кейт, что у него ничего не выходит.

Однако Ред не позволяет себе поддаться слабости. Постепенно к нему возвращается самообладание, а с ним и профессиональное чутье. Оно просачивается сквозь слои сопротивления, нечто, погребенное глубоко, но не утраченное. Порой он тянется к нему, в глубь себя, порой оно поднимается ему навстречу.

Ред рыщет по территории, где была убита Петра Галлахер, проверяет рельеф местности, осматривает пути подхода и отхода, поднимает горсти земли или дерна, направляет свет своего фонарика на снимки, протоколы допросов свидетелей или отчеты о вскрытиях, проверяет детали, в которых не уверен. Он прикладывает лицо к земле, где лежала девушка, истекая кровью, и принюхивается. Движется туда и сюда, нанося удары в воздух, то быстро, то медленно. Со стороны его можно принять за человека, выполняющего комплекс ушу.

Все это продолжается около часа. Потом он подходит к Кейт.

– Ну?

– Поехали на следующее место.

Среди полицейских недовольный ропот. Чего ради это дурацкое шоу?

– Вы слышали, что он сказал? – Кейт хлопает в ладоши. – Едем к номеру второму.

Фергюсон подходит к ней.

– "Вы слышали, что он сказал?" – иронически повторяет он ее слова. – Босс, хотелось бы знать, кто заправляет всем этим шоу. Ты или этот малый?

– Я.

– А не похоже.

Она понимает, как это должно смотреться для Фергюсона. С его точки зрения, Кейт в определенном смысле поступается своим профессиональным статусом. А возможно, он вообразил, будто у нее на Реда какие-то особые виды.

– Мне плевать, на что это похоже.

В Толлохилл-Вуд все повторяется по той же схеме. Ред находится там почти такой же отрезок времени, что и в "Роще", как будто сверялся по часам, хотя Кейт этого не видит.

– Я хотел бы вернуться в гостиницу, – говорит он наконец.

Слева от Кейт слышится взрывное: "Какого хрена?"

– Всем большое спасибо, – говорит она, оставляя реплику без внимания. – На этом все. Встречаемся завтра в совещательной, в обычное время.

Прежде чем кто-то успевает двинуться к Реду, она сажает его в полицейскую машину. Он поворачивается к ней, как только закрываются дверцы.

– Ты все поняла неправильно.

– Как?

– Он не сексуальный садист. Удары и увечья не затрагивают гениталии, груди или лицо. И отсутствуют признаки проникновения.

– Постороннего предмета, да. Но он изнасиловал их.

– Нет. Сперва он мастурбировал, а поместил семя во влагалище рукой. В обоих случаях.

– Откуда ты знаешь?

– Семенная жидкость обнаружена относительно близко от вагины: шесть дюймов внутрь у Петры Галлахер, пять у Элизабет Харт. Глубже сперма не проникла, а при нормальной эякуляции так не бывает.

– А что, если он в последний момент извлек пенис? Как при прерванном акте.

– Думаешь, его волновало, как бы они не залетели?

– А зачем ему было делать так, как ты говоришь?

– Тут многое намешано. Затем, чтобы сбить нас с толку. Потому, что он сбит с толку сам. Вероятно и то и другое. Он ощущает торжество, когда убивает их, и выражает это с помощью мастурбации. Но это симптом убийств, а не причины. Он убивает не ради кайфа, но ловит кайф, когда убивает. Это понятно?

– Примерно. Хотя убийцы, увлекаемые садистскими сексуальными фантазиями, могут убивать без попытки проникновения в тела своих жертв и без совершения каких-либо явных действий сексуального характера. Понятие "сексуальный" может относиться к фантазиям, а не к действиям.

– Допустим. Но ты должна посмотреть на контекст.

– В каком смысле?

– Эти преступления относятся к разряду организованных, а не дезорганизованных, они сфокусированы на результате, а не на процессе. Ты же вела расследование, исходя из обратного.

– И не без основания. Налицо все признаки дезорганизованного убийцы: исключительная жестокость, расчленение, надругательство, отсутствие плана избавления от тела.

– Да. Но эти определения "организованного" и "дезорганизованного" не являются безоговорочными. Не считай их непогрешимыми. Стоит тебе отказаться от квалификации его как сексуального садиста, что у тебя останется?

– По-твоему, он несексуальный садист?

– Нет. Он вовсе не садист.

– Он истязает их.

– А потом приводит в порядок, так, как это себе представляет. Это ритуал, вот в чем ключ. Пытка – это часть ритуала. Я бы предположил, что Черный Аспид относится к той небольшой части серийных убийц, которые на самом деле психически больны.

– Ты всегда говорил, что ни один из них не сумасшедший. Что в каждом преступлении прослеживается смысл и оно совершается в соответствии с логикой преступника, какой бы искаженной она ни была.

– На этом я настаиваю и сейчас. Когда я говорю "болен", то вкладываю в это понятие сугубо медицинский смысл. Неадекватное восприятие реальности. Черного Аспида подталкивает к убийствам одна или сразу несколько из следующих причин. – Ред начинает загибать пальцы: – Психоз или отрыв от реальности, галлюцинации: он видит или слышит то, чего нет; навязчивые ложные идеи. В этом контексте – и это ключ, Кейт, контекст, я должен подчеркнуть это, – его действия для него полностью осмыслены. Расчленение, змея, отсеченные руки и ноги на веревке – все это для него абсолютно логично. Но только для него.

– И в чем именно заключается его психоз?

Ред поднимает руки.

– Этого я не знаю. И понять это будет самой сложной задачей. Если нам повезет, его спровоцирует какое-нибудь внешнее событие, которое мы сможем разгадать. Но, правда, многие психозы проявляются спонтанно. Вспомни, к примеру, Ричарда Чейза.

– Чейза? Это... – Кейт быстро щелкает пальцами, вспоминая. – Тот вампир из Калифорнии, верно?

– Вампир из Сакраменто, да. Он уверовал в то, что его кровь превращается в порошок, поэтому убил шесть человек и выпил их кровь, чтобы заменить ею свою собственную. Или возьмем Дэвида Берковица, Сына Сэма[14], который утверждал, что его мучают воющие голоса и безумные фантазии. Он заявил, что его сосед – дьявол, который приказывает ему убивать. Его сосед оказался старым занудой, руководившим телефонной справочной службой. Но вот к чему я клоню. Оба они были настоящими маньяками, и в обоих случаях невозможно было распознать суть их мании сугубо следственными методами. Даже при самом тщательном изучении мест преступления. Уж конечно, не Берковица. Я не знаю, сколько крови мог выпить Чейз за один присест.

– С чего мы начнем?

– С тяжелого детства. Маловероятно, чтобы ребенок, выросший в стабильной и любящей семье, упорно предпочитал фантазии реальной жизни. Правда, бывают убийцы, детство которых было безоблачным, но они, так уж вышло, родились с отклонениями. Однако теория вероятностей подталкивает нас к другому.

Конвойная группа ждет их в отеле "Хьюджилл".

– Пожалуй, мне стоит заспать это дело, – говорит Ред. – Скорее всего, ответ придет, если я не буду форсировать мыслительный процесс.

– Наверное, ты прав.

Кейт роется в кармане, достает визитку и вручает ему.

– Если придет что-то в голову, позвони мне. В любое время.

Ред открывает дверь и выходит на тротуар. Вооруженные люди окружают его. Когда они сопровождают его внутрь, он оглядывается на нее. Выражение его лица совершенно непроницаемо.

К тому времени, когда Кейт заявляется к ней в дом, Бронах дремлет в кресле. Она открывает глаза, прокашливается и, щурясь, смотрит на часы.

– Прости, – говорит Кейт. – День выдался тяжелый.

– Есть новости?

– Ага. Скоро будет полегче.

– Ты всегда так говоришь.

– Так оно и будет, точно. А где наш маленький кошмарик?

– Крепко спит, я думаю.

Кейт заходит в гостевую спальню Бронах. Лео спит, закутавшись в одеяло.

– Цветочек, мы едем домой.

Он шевелится и просыпается. Сонные глаза, взъерошенные волосы.

– Мамочка, я сегодня в школе поранился.

– Где, малыш?

Он выкатывается из-под одеяла и задирает левую штанину пижамы.

– Посмотри.

На коленке небольшая ссадина. Кейт приходится посмотреть дважды, чтобы увидеть ее.

– Лео, это пустяк.

– Но больно же!

– Храбрые мальчики из-за мелочей не расстраиваются.

– А мне больно!

На сей раз гнев подступает неожиданно и, погоняемый пульсирующей усталостью, прорывается наружу:

– Ради бога, Лео. У меня трупы с перерезанным горлом. Мой отец в больнице, с металлическими осколками, застрявшими в черепе. Только твоего нытья мне не хватало – возьми себя в руки.

Глаза мальчика округляются от растерянности и обиды. Бронах, пораженная несдержанностью Кейт, охает – она просто отказывается верить тому, что услышала.

Лео ударяется в слезы. Бронах подбегает и обнимает его. На лице ее написан укор, но сказанного уже не воротишь.

Его восемнадцатый день рождения. В доме он один, отпраздновать такую важную дату ему не с кем. Зато, раз кроме него никого нет, он может вылезти из подвала и сделать вид, будто этот дом целиком принадлежит ему.

Стук в дверь. Он открывает ее худощавой женщине с зачесанными назад волосами. Она выглядит смутно знакомой, хотя он не припоминает, где и когда мог ее видеть.

– Ты тот мальчик. – Ее голос звучит резко и нервно. – Ты сын Айвена.

– Мой отец умер.

– Мне нужен ты. Мне нужно кое-что сказать тебе, и тебе придется поверить, что это правда. Придется.

Именно это ее страстное, отчаянное желание, чтобы ей поверили, помогает ему вспомнить, кто она такая. Безумная женщина, которую Айвен привел домой в тот самый день, когда, некоторое время спустя, утонул. Женщина из сумасшедшего дома, которую он трахал, та, что пронзительно орала что-то невразумительное, а потом привела полицию.

– Карри? Так тебя зовут?

– Касси. Касси. А сейчас послушай меня.

Он не приглашает ее зайти, да она и не просит. В ее глазах лихорадочный блеск.

– Тебе сказали, что он утонул. Твой отец. Он отправился в море, на помощь тем, кого застал шторм, и утонул. Так они сказали тебе, верно?

– Так оно и было.

– Он не утонул.

– Они нашли обломки его посудины.

– Он не утонул. Я знаю, как он умер. Хочешь узнать и ты?

Обломки баркаса Айвена попали в рыбачьи сети. А Крэйг в насмешку заставил его хлебать из собачьей миски.

– Да, я хочу знать.

И она рассказывает.

Дети выходят на улицу поиграть. Айвен поднимается на ноги.

– Пойду помоюсь.

Моется он не спеша, со смаком. За три недели, проведенные в море, он весь пропитался рыбьим жиром, копотью и соляркой. Когда Айвен наполняет ванну в первый раз, вода становится черной в считанные секунды. Он спускает ее, наполняет ванну заново, и, пока худо-бедно отмывается, вода успевает остыть. Он спускает и ее – на бортах ванны остаются отметки грязи и мыльной пены.

Вытереться нечем, полотенец в ванной не оказывается.

– Айлиш! – звучит громкий раздраженный голос. – Айлиш! Принеси мне полотенце!

Она заходит, держа перед собой развернутое полотенце. Когда он тянется за ним, оно падает из ее рук на мокрый пол.

– Ради бога! – Он наклоняется, чтобы поднять полотенце.

Опустив голову, он не видит, что она держит спрятанным под полотенцем.

Рыболовную сеть. Тонкую ячеистую нейлоновую сеть, которую практически невозможно разорвать.

Она накидывает сеть ему на голову, и синтетическая паутина, ниспадая с макушки, покрывает все его тело, облепляя, словно зеленая чешуя. Он бьется, пытаясь высвободиться, но лишь запутывается сильнее. Переплетения сети, как тюремная решетка, пятнают искаженное яростью лицо. Айлиш уже не просто держит сеть, она стала ее частью, она и есть сеть, живая ловушка. Рожала его детей, породила его смерть. Сильная правая рука убийцы.

– Ты что делаешь, женщина? – орет Айвен. – Какого черта?

В ванную вваливается прятавшийся Крэйг. Обеими руками – одной под лезвием, другой у основания топорища – он держит топор. Айвен в изумлении умолкает, но орет снова, когда Крэйг, перехватив топор поудобнее, заносит его высоко над головой. Удар, еще один – оба приходятся в грудь. На белой, только что вымытой коже, как алые цветы, распускаются кровавые раны.

Айвен валится назад, в ванну. Крэйг вручает топор Айлиш. Даже в ее тонких руках он ощущается легким. Один-единственный точный удар по шее, и голова Айвена отлетает.

Главное сделано, и они торопливо заметают следы. Тело Айвена спрятано в старый сундук, вся ванная комната тщательнейшим образом отмывается от крови. Они трут и трут, пока не немеют руки, отжимая окровавленные тряпки над сливным отверстием. Молекула за молекулой, они стирают его из своей жизни.

С наступлением ночи покончено и с этим. Ванная сияет безупречной чистотой, лезвие топора блестит как новенькое, а одежда, в которой они совершили убийство, спрятана в тот же сундук, что и труп. Там же и его рабочая роба, та, в которой он обыкновенно выходит в море. Следов убийства в доме не остается. И следов Айвена.

Айлиш идет, чтобы поесть с детьми, и рассказывает им, что Айвен отправился в штормовое море. Потом она укладывает их спать.

Тонкий серп луны почти не дает света, и никто не видит, как они, Крэйг впереди, чтобы принять на себя большую часть тяжести, выносят сундук, подтаскивают его к причалу и грузят на "Орку", посудину Айвена. Крэйг добавляет к содержимому сундука собранные на побережье камни – чтобы не всплыл, – прикрепляет к корме "Орки" свою моторную лодку, и они выходят в бурное море, все дальше, за пределы гавани, из-под защиты суши. Все выше вздымаются штормовые волны. Крэйг ведет "Орку" прямо на них, рассекая их носом, ибо знает, что подставить волне надводный борт – значит погубить судно. На вершине каждого гребня они на долю мгновения зависают, как в невесомости, а затем "Орка" ныряет вниз, к подошве волны.

– Это безумие! – кричит Айлиш, но голос ее едва слышен, заглушаемый ревом бури.

На палубе крепко привязанный, чтобы не скользил при качке, неподвижно стоит безразличный ко всему сундук с мертвецом.

Всякий раз, когда "Орку" резко встряхивает после очередного нырка, вода каскадом перехлестывает через планшир. Если Айлиш думает, что это безумие, она чертовски права, только вот пути назад больше нет. Тугие плети брызг неистово хлещут по их лицам, а далеко позади волны с ужасной силой бьются о подножие утеса.

Волна, самая большая, какую только можно вообразить, вздымается над ними: она столь огромна, что заслоняет собой ночное небо. Вода зависает над ними, взирая на них с высоты со злорадной усмешкой. В страхе за свою драгоценную жизнь Крэйг мертвой хваткой вцепляется в штурвал, а Айлиш в поручень.

Волна обрушивается вниз с грохотом и тяжкой силой падающего бетона. Баркас крутит, как щепку, корма гоняется за носом, пока следующая волна, подбросив, не возвращает его на первоначальный курс.

– Давай выбросим сундук! Сейчас самое время!

Айлиш берется за штурвал, а Крэйг, балансируя враскорячку по качающейся палубе, перемещается к поручням и, ловя краткие моменты равновесия, начинает рубить участок палубного ограждения. Удар, второй – он хватается за пиллерс, чтобы не оказаться смытым за борт, – но, переждав, наносит еще три удара. Готово: фрагмент ограждения летит в море.

Крэйг рубит по привязям сундука. Судно кренится на подветренную сторону, сундук начинает скользить и (Крэйг ловко отскакивает в сторону с его пути) соскальзывает в бурлящую воду. Когда он в следующий миг смотрит за борт, сундука уже не видно. Он поглощен голодным морем.

Каждый моряк знает, что море, получив свое, успокаивается. Поворачивая назад, они берут курс навстречу стихающим волнам и все более благожелательному ветру. Они переходят на моторную лодку. Айлиш вычерпывает воду, а Крэйг рубит топором корпус "Орки", проделывая в нем ниже ватерлинии две основательные пробоины.

Покинутый баркас быстро погружается, и Крэйг торопливо отцепляет фалинь, чтобы не пойти на дно вместе с ним. Они ждут, пока "Орка" навсегда исчезнет под водой, а потом запускают мотор и, легко подпрыгивая на угасающих волнах утомленного, выдохшегося и умиротворяющегося моря, спешат к берегу.

Касси Маккехни, бедная Касси Маккехни. Одаренная вторым зрением, пророческим даром, экстрасенсорными способностями – назовите это как угодно – и приговоренная к тому, что ее считают безумной и пренебрежительно отвергают ее прозрения.

Молча, оба одинаково лишние в этом доме, они дожидаются возвращения Айлиш и Крэйга, расположившись на кухне. Там, где много лет назад приведенная Касси полиция увидела умиротворяющую картину собравшейся вместе семьи.

Впервые за долгие годы он, находясь в этом доме, ощущает себя свободным. Выслушанный им страшный рассказ освобождает его. Айвен не отказался от своего дома и своей жизни в пользу самозванцев. Этот дом принадлежит юноше, ибо он сын и наследник – подлинный король, вернувшийся из изгнания.

Кто может вырвать из вен дурное, проклятое семя?

Айлиш и Крэйг возвращаются на рассвете.

Айлиш моментально узнает Касси и понимает, почему та пришла. Интуитивно она всегда чувствовала, что рано или поздно этот момент настанет: ее кровавая тайна выйдет за стены ванной, поднимется с морского дна. Но даже если это ужасное предчувствие не покидало ее ни на один день, ни на одну минуту, это лишь малая толика подобающего ей воздаяния.

Она подходит к раковине. Крэйг в нерешительности остается у двери.

Вспышка стали в воздухе. Нож исчезает в рубашке Касси, в ее груди. Удивление и мука застывают на лице сумасшедшей, по ткани расползается пятно крови. Крепко ухватив рукоять ножа, Айлиш вырывает его, и в отверстие с чмокающим звуком всасывается воздух – не иначе как заполняя пространство, освобождаемое вытекающей жизнью. Айлиш наносит второй удар, но на сей раз юноша реагирует стремительно. Он перехватывает ее запястье и ударяет об стол. Нож со звоном падает на пол.

Крэйг делает шаг к ним. Юноша успевает нагнуться и поднять нож, а распрямляясь, одновременно разворачивается и вонзает клинок Крэйгу в грудь. Прямо в сердце.

Даже когда нож выхвачен из раны, Крэйг по инерции продолжает движение, но уже не просто вперед, но вперед и вниз. И умирает еще в падении, прежде чем валится на пол.

Крэйг мертв, Касси при смерти. Остались только сын и мать, они вдвоем. Все окружающее обретает необычайную отчетливость и рельефность.

Айлиш стягивает рубашку с плеча, открывая грудь.

– У тебя нет уважения к этому? – спрашивает она, обхватывая грудь рукой. – Ты припадал к ней, сосал ее. Я твоя мать. Я подарила тебе жизнь.

Он колеблется. В этот миг его постигает понимание того, что ему всю жизнь хотелось сделать именно это, но заставить себя осуществить заветное желание не так-то просто.

Острие ножа в его руке окрашено кровью ее любовника. Ее глаза умоляют его отказаться от этого намерения.

Его породил отец. А мать лишь произвела на свет. Она всего-навсего борозда, в которую было посеяно семя Айвена. Без отца нет и не может быть никакого рождения. Айвен – вот кто истинный творец его жизни.

За мольбой Айлиш скрыто глубокое убеждение в том, что юноша не сможет заставить себя убить ее.

Она ошибается. Его порыв слишком силен.

– Не делай этого! Не превращай свою жизнь в стыд и кошмар! – кричит она, видя, что он замахивается, но мощный удар располосовывает ей горло. Такой сильный, такой глубокий, что едва не отсекает ей голову. Последний вопль, который он слышит, когда она падает, – это его собственный крик. Вопль смерти, крик новорожденного. Сына, рожденного вторично в кровавой смерти матери.

Он швыряет тело Айлиш на тело Крэйга. Ее голова болтается, как будто на шарнирах.

В его голове звучит ее голос – ноющий, проклинающий, умоляющий: "Ты отвратительное животное. Ублюдок! Я подарила тебе жизнь, а оказалось, что выносила змею! Вскормила грудью черного аспида".

Он слоняется над упавшим телом, вбирая взглядом цвета ее горла. Розовый – вестибулярных складок, жемчужно-белый – голосовых связок, желтый – гортанного хряща. Он вырывает ее гортань, бросает в мусорное ведро, но, когда нажимает педаль, чертов агрегат выплевывает эту гадость обратно в него. Похоже, убить Айлиш легче, чем окончательно заткнуть ей глотку.

Однако он не теряется, ибо точно знает, что надо делать в этой забрызганной кровью кухне. Он вихрем проносится по дому, переворачивает столы, разбивает картины, ломает стулья, выбрасывает одежду и пожитки на пол, порой увлажняя что-то собственными выделениями. Жизненная сила Айлиш перетекает к нему, возбуждая и заряжая его. Почерпнутая энергия дает ему возможность полностью стереть все следы ее существования, точно так же, как она стерла следы существования Айвена. Но ему не остановиться: он носится по комнатам вверх и вниз, вверх и вниз. Единственное место, которое он оставляет нетронутым, – подвал.

Закончив с домом, он выносит тело Касси, взбирается с ним на вершину утеса и сбрасывает. При падении оно медленно вращается, отскакивает то от одной, то от другой скалы и, наконец, бессильно распластывается на прибрежной полосе, с раскинутыми руками и ногами.

Набегающий прибой лижет его, сначала со скромностью застенчивого влюбленного, а потом все настойчивее и увереннее. Волны ворочают свою добычу, приподнимают ее, с каждым разом подтаскивая все ближе, пока наконец суша не отступается и море не увлекает тело в свои глубины.

Над ним давящим сводом раскинулось ночное небо, с которого свисает тяжелый светильник луны. Остается пара дней до полнолуния, времени, когда притяжение луны вытягивает океанский детрит на берег, помогая морю самоочищаться. Ибо море есть море, оно само себе владыка, и кто сможет осушить его? Драгоценное, как серебро, неистощимое, вечно новое, оно порождает даров больше, чем могут пожать его жнецы, а темно-красные приливы окрашивают их души в цвет крови.

Он идет по дорожке к пляжу. Волны набегают из залива одна за другой, несчетные, подобные табунам лошадей с белыми, пенистыми гривами. Они бросаются ему в ноги и снова отбегают назад по гальке, вскипая приглушенной рябью аплодисментов.

Такова она, вечная, нескончаемая битва, ведущаяся миллионы лет, монотонно повторяясь снова и снова. Ее передний край постоянно смещается, однако остается таким же – местом, где сталкиваются вода и суша. Море невозможно отвернуть в другую сторону, невозможно успокоить. Пусть наступит полное безветрие, полное солнечное затмение, но даже это не погасит бесконечный ритм приливов и отливов. Море обречено плескаться о береговую линию до скончания времен. Оно содержало в себе целый мир до появления человека и останется таким же, когда последний человек на Земле испустит последний вздох.

Хотя он любит море, из этого не следует, будто море его друг. Море недруг. Его можно улестить, задобрить и уговорить, но доверять ему нельзя никогда. Море нужно любить, но равным образом его нужно и бояться. Необходимо чувствовать его настроения и капризы, улавливать моменты, когда можно ему перечить, а когда необходимо повиноваться, не задавая вопросов. Море отдает свои дары безвозмездно, но и само забирает, что пожелает.

Сейчас, в такой близости от дышащей стихии, он хочет погрузиться в море, хочет всецело ему отдаться. Соленая вода может дать ему ощущение невесомости, заключить его в объятия, предоставить свободу и убежище. Омыть его своим сочувствием. Он может утонуть, и пузырьки заструятся из уголков его улыбающегося рта и зазвучат в его ушах, как мягкие, урчащие звонки телефонов.

Это возращение. Назад, во чрево.

Остальное – логистика. Он берет машину, благо никто в поселке их не запирает, и направляется в Абердин, где делает так, чтобы его видели и запомнили в разных местах, а в конечном итоге едет к Кэтрин, которая работает в городе. Правда, ее не оказывается на месте, но это не беда: он оставляет ей записку с точным указанием времени и даты. Алиби ему обеспечено. Он пробует на язык вкус свободы, смакует и находит его восхитительным. Прекраснее, чем можно было себе представить.

Вернувшись домой последним автобусом, он вызывает полицию и рассказывает, что в его отсутствие дом разгромили и разграбили, а его мать и отчима зверски убили.

Это дело не становится особой сенсацией. Подозрение сразу же падает на Ральфа Уайтсайда, местного наркомана, за которым уже тянется длинный хвост правонарушений. Люди видели, как он отирался близ поселка, причем в таком виде, что едва мог говорить. Об алиби не идет и речи – этот малый едва способен вспомнить, как его зовут, не говоря уже о том, что он делал в предполагаемое время нападения. Для полиции, вечно пребывающей в запарке, это настоящий дар небес. Девять месяцев спустя Ральфа Уайтсайда судят, выносят обвинительный приговор и приговаривают к пожизненному заключению.

Суббота

Кейт спит беспокойно. Ее мысли зависли над телефоном, дожидаясь, когда он зазвонит и принесет ей одну из двух относящихся к одному вопросу новостей: что Ред сообразил-таки, какого рода связь существует между убитыми женщинами, или что каким-нибудь прохожим обнаружено еще одно тело. Последняя, удручающая перспектива усугубляет и без того донимающий ее, несмотря на душную ночь, озноб.

Однако телефон молчит до самого рассвета. Она выбирается из постели и залезает под душ.

Стоит она там долго, отмокает основательно, однако прекрасно отдает себе отчет в том, что это нельзя считать настоящим погружением, потому что под душем в каждый отдельно взятый момент в контакте с водой находится лишь некая часть поверхности ее тела. Вот лечь в ванну – это совсем другое дело.

Как и раньше, при первой попытке, предпринятой сразу после возвращения с "Амфитриты", она ждет, пока поверхность не станет идеально гладкой. Как и раньше, она нарушает поверхностное натяжение пальцем ноги.

Не как раньше, она действует постепенно – перебирается через борт ванны, садится, устраивается. Вода колышется вокруг нее ленивыми волнами. Кейт позволяет себе медленно погружаться, и вода поднимается ей до груди, потом до плеч. Ее колени выступают над поверхностью, как маленькие островки. Теплая влага омывает ее соски и подбородок.

Почти все ее тело.

Чтобы избавиться от "почти", ей придется погрузиться с головой. Она уже подставляла голову под душ, значит, у нее должно получиться и здесь. Только после того как ей удастся заставить себя опустить голову под воду она окончательно победит свой страх. Для этого всего-то и нужно, что закрыть глаза и совершить быстрый нырок. Совсем не обязательно задерживаться под водой, достаточно опустить голову и тут же ее поднять. Это можно сделать сегодня, прямо здесь, прямо сейчас.

Кейт лежит неподвижно. Она прислушивается к телефону, ожидая звонка насчет Лео. В качестве предлога.

Вода удерживает ее жизнь во взвешенном состоянии.

Когда Кейт приезжает в больницу, персонал еще развозит по палатам тележки с завтраком. Она привозит с собой Лео. Одно дело сбагрить мальчика тетушке на неделе, в конце концов, у всех его друзей матери тоже работают, но совсем другое – выходные. Это святое. Все дети проводят выходные с родителями, и Лео не должен быть обделенным.

Фрэнк выглядит лучше, чем ожидала Кейт. Яркие белые хирургические повязки покрывают раны на голове, а правая его рука спелената, как мумия, от запястья до предплечья. Кейт размышляет об иронии судьбы: человек, возглавляющий расследование крушения "Амфитриты", закончил тем, что выглядит как один из спасшихся пассажиров.

Она понимает, что могло быть гораздо хуже, но, с другой стороны, беды вообще могло бы не случиться. Кто ее за язык тянул, кто просил уверять его, что беспокоиться из-за дурацких угроз нечего? Как можно было так ошибиться? Сама виновата и идет теперь на встречу с отцом, как на эшафот. Совсем как в детстве, когда, проштрафившись, трепетала в бессильном страхе, пока он решал, как ее наказать. Подумать только, она уже давно взрослая женщина, но стоило ей почувствовать себя виноватой, как застарелые детские страхи выбрались из-под невесть какого спуда, и совладать с ними не так-то просто. Чувство вины затягивает ее в болото.

Если бы Фрэнк вспылил, разозлился, накричал, ей было бы легче, да только она помнит, что такого за ним не водится. На ее памяти он потерял самообладание один-единственный раз, во время той перепалки с Энджи, после которой ушел из дома. Из этого не следует, будто Фрэнк не испытывает эмоций: он просто не дает им воли и чем сильнее кипит внутри, тем тщательнее контролирует каждое свое слово и поступок.

Как будто прочтя ее мысли, Фрэнк поднимает глаза и улыбается.

– Не вини себя. Было бы гораздо хуже, если бы тебя там не оказалось.

На месте отхлынувшей волны страха воцаряется восхитительное облегчение. Она переплетает пальцы с его пальцами, а другой рукой ласково поглаживает его лоб.

– А это, должно быть, Лео?

– Поздоровайся с дедушкой, сокровище.

Лео смущенно улыбается.

– Я тебя уже видел. Возле школы.

– Да. Это был я.

– Это все твои? – спрашивает Лео, указывая на подоконник, заваленный открытками с пожеланием скорейшего выздоровления.

– Да.

– Радость моя, почему бы тебе не подойти и не посмотреть их? – говорит Кейт.

Лео топает к окну. Он уже достаточно высок, чтобы дотянуться до открыток: берет их с подоконника, одну за другой, и внимательно рассматривает картинки.

– Славный малыш, – говорит Фрэнк.

– Спасибо.

– Мне бы встречаться с ним почаще. С ним и моей дочкой.

– А что говорят наши ребята? – спрашивает Кейт. – Насчет того, кто это сделал.

– Они не знают. Кроме того, что это те же самые люди, которые прислали то письмо.

– Вывод сделан на том основании, что история с письмом не предавалась огласке, и, следовательно, покушение не мог устроить подражатель?

Он кивает.

– Но должны же у экспертов быть какие-то зацепки, какие-то предположения, – говорит она.

– Один из них заглядывал ко мне вчера вечером. Сказал, что они нашли кое-какие мелочи – детонатор, обрывки конверта, то да се. И продолжают искать.

– Пластиковая взрывчатка?

– Ага.

– Тогда понятно. Ничто другое в столь малом количестве не могло бы нанести такой ущерб.

– Как отель?

– Выглядит так, будто там взорвалась бомба.

Его лицо морщится, сначала от смеха, а потом еще и от боли.

– Ой, не смеши ты меня. Чертовски больно.

– Прости. А ты знаешь, этот фокус с книгой в конверте описан во всех трудах по криминалистике? Контакты взрывателя крепятся к страницам книги, а между ними просовывается кусочек картона, который приклеивается к задней части конверта. Когда конверт вскрывают, книгу вытаскивают, а картонка, разделяющая контакты, остается внутри. Контакты соединяются, цепь замыкается...

Кейт разводит руками.

– Я гляжу, моя дочь специалист по взрывному делу, – говорит Фрэнк с грустной улыбкой.

– Скажем так, мне доводилось с этим сталкиваться. А когда врачи собираются тебя выписывать?

– Говорят, что продержат до понедельника. Для наблюдения.

– Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать. В холле есть киоск, я за пять минут обернусь.

У кровати Фрэнка звонит телефон. Он неловко тянется к нему и поднимает трубку.

– Фрэнк Бошам... Что у вас? Отлично, отлично. Молодцы ребята... Я прибуду туда, как только смогу. Не уходите без меня.

Он кладет трубку.

– Куда это ты прибудешь, как только сможешь? – спрашивает Кейт.

– На вертолетную станцию.

– А ты не забыл, что лежишь в больнице?

– Уже нет. Я выписываюсь.

– Да зачем, черт возьми?

– Это звонил Чарли Фокс. Они нашли машину, которую сбросил Саттон. Мы собираемся совершить погружение и посмотреть, что там да как.

– Не дури, папа. В твоем состоянии?

– Со мной все нормально.

– Ага, только голова нашпигована осколками, а одна рука ободрана до кости. Или ты думаешь, врачи хотят оставить тебя здесь до понедельника просто так, от нечего делать? А к машине пусть спустится кто-нибудь другой. Не поверю, чтобы во всей вашей конторе не нашлось больше ни одного человека, способного совершить погружение.

– И это говорит женщина, которая берется за дело об убийстве на следующий день после того, как сама чуть не потонула.

– Господи, до чего же ты упрям.

– По этой части я весь в дочурку, тут уж не поспоришь. Ясно ведь, что я должен спуститься, хотя бы потому, что меня пытались остановить. Мне угрожают, требуют отступиться, а когда я этого не делаю, посылают мне бомбу. Разве ты в таких обстоятельствах отказалась бы от погружения?

– Конечно нет. Но...

– Что еще за "но"?

– Я офицер полиции, и то, что в случае необходимости мне придется рисковать, подразумевается как само собой разумеющееся. Это часть моей профессии. Но ты другое дело – ты чиновник морского ведомства, производящий технические расследования. Помнишь, как ты перепугался, получив это письмо.

– Да, не спорю, перепугался. Но они свою угрозу выполнили, а я все еще жив и теперь намереваюсь выполнить свой долг. Что еще могут они мне сделать? И вот что – противодействие нашим расследованиям – дело самое обычное, мы сталкиваемся с ним чуть ли не каждый раз. Так что это тоже часть профессии.

– Ты что, при расследовании каждого кораблекрушения получаешь предупреждения о бомбах?

– Нет, нет. Обычно до таких крайностей не доходит. Однако всегда находится кто-то, не желающий, чтобы вся правда об инциденте вышла наружу. Морские перевозки – это особый бизнес, своего рода закрытый клуб, пролезть в который труднее, чем в дырку в мышиной заднице.

Фрэнк, загибая пальцы здоровой руки, перечисляет:

– Конструкторы проектируют суда. Менеджеры организуют рабочий процесс. Финансисты заключают сделки. Директора вырабатывают корпоративную стратегию и направление. Политики принимают нормативные акты, лоббируя чьи-либо интересы. И если где-то дела идут насмарку, вся причастная к этому свора делает все, чтобы прикрыть друг другу задницы, спрятать концы в воду и спустить дело на тормозах. Так заведено повсюду. С той единственной разницей, что не все, конечно же, решаются защищать свои интересы столь радикально.

– Папа, то, о чем мы говорим, не просто защита чьих-то интересов, а террористический акт. Сдается мне, ты все-таки малость сбрендил.

Он указывает на одежду, сложенную на стуле.

– Сбрендил не сбрендил... Взяла бы лучше да помогла своему старику одеться.

Кейт молча везет его из лечебницы на Куин-стрит.

Она назвала отца упрямым, но это еще мягко сказано. Одно время Кейт думала, что переняла это – неудержимое стремление во что бы то ни стало доискаться до истины – у Реда, но понимает, что оно у нее в генах. Собственно говоря, она и отца-то пытается отговорить от задуманного, потому что знает – он такой же неуемный. А это пугает.

Припарковавшись в подземном полицейском гараже, Кейт, держа Лео за руку, поднимается вверх на лифте.

– Ты же бывал здесь раньше, правда?

Лео мотает головой.

– Никогда? А я уверена, что бывал.

Они приезжают на четвертый этаж, но, как только выходят из кабины, Лео начинает хныкать.

– Малыш, дорогой? Что случилось?

После вчерашнего срыва Кейт следит за каждым своим словом, однако мальчик ни с того ни с сего срывается в крик. Она лихорадочно озирается по сторонам в поисках того, что могло его напугать или рассердить, но ничего особенного не видит. Мимо проходят двое полицейских в форме – и это все? Никаких задержанных пьяниц или наркоманов, с ором и проклятиями вываливающихся из камер. Даже в больнице, в местах для посетителей, шума и толкотни больше, чем нынче в полицейском управлении. Но Лео ведет себя так, будто угодил в центр военных действий.

– Лео, что случилось?

Мальчик сердито обводит рукой вокруг себя.

– Не люблю участок. Не люблю полицейский участок!

– Почему?

– Хочу остаться с мамой.

Заявление подтверждается потоком слез.

– Ты и так с мамой. Поэтому мы сюда и пришли.

– Хочу с мамой дома. А не там, где мама работает.

– Мама сегодня должна быть здесь.

– Не хочу туда, где мама работает.

– Хочешь, чтобы я отвезла тебя обратно к тетушке Би?

Он, не переставая хныкать, кивает.

Кейт торопливо ведет его обратно к лифту и тыкает в нижнюю кнопку. Серебристые двери плавно закрываются, отделяя их от не глянувшегося Лео полицейского управления. Кейт обнимает малыша, и так, обнявшись, они проделывают краткий путь вниз.

Совещательная комната – это место, где в свое время безраздельно властвовал Ред – король со своим двором, дирижер со своим оркестром, гроссмейстер, умело расставляющий фигуры. Он всегда заражал коллег своей неуемной энергией, и на сей раз Кейт вполне готова уступить ему на время бразды правления.

Уличное движение в субботу было несильным: с поездкой к Бронах Кейт обернулась за двадцать минут. Ей даже не пришлось звонить Фергюсону и просить его отложить начало совещания.

Перед общей встречей Кейт и Ред быстро переговариваются.

– Это там, – говорит он, постучав по виску. – Где-то там. Я знаю, зачем Черный Аспид делает это. То есть можно сказать, знаю, что знаю. Что-то я читал, что-то видел. Знание внутри, но извлечь его наружу не удается.

– Пока.

– На то и надеюсь.

В последние дни жизнь донимала Кейт не раз – тут тебе и Черный Аспид, и бюрократия, и то и другое, – но она знает, что раздражение Реда – это принципиально иное чувство, обращенное не наружу, а внутрь. Ведь может случиться, что, услышав хорошо знакомую мелодию вне привычного контекста, ты ее не узнаешь. Приходится без конца, снова и снова, напевать ее себе под нос, но она может все равно не даваться. А твой мозг может увести тебя к другим песням, которые кажутся знакомыми.

– Готов? – спрашивает она.

– Подожди секунду.

Он проделывает все ту же ускоренную процедуру, которую использовал перед любым видом публичного выступления: быстрые вдохи и выдохи, покачивание пальцами и вращение плеч, призванные разогнать кровь и поднять адреналин. Тело и мозг взаимосвязаны – говаривал он ей прежде – подготовь тело к работе, и будешь лучше соображать.

Кейт прокашливается, и в комнате воцаряется тишина. Она делает ему движение головой. Твое слово.

Перед полным составом работающей по делу Черного Аспида группы Ред излагает то, что уже говорил ей по дороге из Толлохилл-Вуд: отсутствие первичной сексуальной мотивации, симптомы "организованного" типа, маниакальный психоз в противопоставление сексуальной психопатии. Кейт слушает его, но смотрит при этом на своих офицеров. На лицах большинства читается откровенный скепсис, что несколько разочаровывает ее. Хотя особо не удивляет. Дело тут не в том, что им говорят, а в том, кто говорит. Хоть этого человека и привела она, они видят в нем чужака, и тому есть целый ряд причин. Он сделал себе имя в столице, а стало быть, не имеет представления о провинциальной специфике. Что англичанин из Лондона может понимать в шотландских делах? Мало того – этот тип преступник, отбывающий наказание. Не хватало еще, чтобы в следующий раз их принялся поучать Йоркширский Потрошитель. Ну и наконец, этот умник утверждает, будто они с самого начала взяли неверный след. Не слишком ли много он на себя берет? Толку от этого не будет.

Ред едва успевает закончить, как подает голос Фергюсон:

– Теорий вы тут нагородили уйму, но ничего конкретного не сказали. Я вообще не понял, из чего следует, что ваше истолкование произошедшего правильнее, чем наше?

– Меня пригласили поделиться своими соображениями, и я это делаю. Если вы полагаете, что я смогу каким-то образом вступить с ним в телепатический контакт, а потом сказать вам: о, росту в нем пять футов восемь дюймов, одет в камуфляжные штаны, в левом ухе носит серьгу и любит бифштексы с кровью, – тогда прошу прощения, но этого не будет. Я лишь могу высказать мнение о мотивации Черного Аспида исходя из своих знаний и опыта.

– Устаревших на несколько лет.

– Я подписываюсь на полицейские журналы и издания по психиатрии. Я в курсе того, что происходит.

– Но это не то, что расследовать реальные дела, верно?

– Не думаю, что за эти несколько лет преступники так уж сильно изменились. Человеческая психология остается неизменной. Что меняется, так это наш подход к ней.

Фергюсон рад бы спорить дальше, но тут встревает Кейт:

– Питер, ты уже высказал свое мнение. Согласен ты с мистером Меткафом или нет, мне вряд ли стоит напоминать тебе – всем вам, – что в понимании личности Черного Аспида мы совершенно никуда не продвинулись. О том, чтобы остановить его, я уже не говорю. Исходя из чего мы должны приветствовать любую возможность рассмотреть проблему в новом ракурсе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Аткинс, офицер, которому поручено опрашивать лиц, привлекавшихся за правонарушения сексуального характера, поднимает руку.

– Не могли бы вы повторить... насчет маниакального психоза и всего прочего?

– Что именно?

– Да все, с начала до конца. Прошу прощения, но уж больно это мудрено... все одно что греческая философия.

В комнате раздается смех. Аткинс озвучил то, о чем думали многие, разве что словечки про себя они использовали позабористей, чем "греческая философия". Что неудивительно: стиль мышления Реда способен повергнуть в растерянность даже тех, кто хорошо его знает. Что уж говорить о компании провинциальных копов-практиков, скептически относящихся ко всякого рода ученым мудрствованиям и свято верящих в проверенные временем, традиционные методы работы полиции.

Кейт бросает взгляд на Реда, и у нее перехватывает дыхание.

Его рот слегка открыт, глаза прищурены. Кейт знакомо это выражение – то самое, которое свидетельствует о приближении озарения. Она поднимает руку, призывая к тишине, но, по правде сказать, Реду все равно. Когда его мозг работает таким образом, он не обратит внимания и на ядерный взрыв. Он смотрит перед собой, но в том, что хоть что-нибудь при этом видит, Кейт сильно сомневается. Его взор обращен внутрь, он сканирует образы, проносящиеся в его голове, наблюдает за сотнями отдельных мыслей, ручейками сливающихся вместе и образующих стремительный, полноводный поток.

Он слегка качает головой, словно выдергивая себя из забытья, и смотрит прямо на нее.

Кейт почти не дышит. Вот почему она так билась, чтобы заполучить его сюда.

– Какого пола эти змеи? – спрашивает Ред.

В глубокой тишине "Старски" погружается на морское дно, и глубинная тьма медленно ползет мимо иллюминаторов в противоположном направлении, снизу вверх Фрэнк в нетерпении, отчаянно желая выяснить, что находится в машине, и страшась того, что может обнаружить. Если вообще что-то обнаружит. Наверное, та же смесь предчувствия и опасений переполняет Кейт, когда она идет по следу преступника. Возбуждение такого рода по своей интенсивности сродни сексуальному.

Поисковые огни "Старски" находят фургон, теряют его, находят снова. Белый "форд-транзит". Фрэнк проверяет и аудио-, и видеозапись: обе функции включены.

Фокс приближается к фургону осторожно, как будто тот может в любую минуту взорваться. На расстоянии добрых двадцати метров он описывает полный круг, приближается на половину этого радиуса и повторяет тот же маневр. Окно водителя разбито. Крохотные осколки стекла прилипли к резиновой прокладке дверной рамы.

– Должно быть, они выбили стекло, чтобы снять тачку с ручного тормоза, – говорит Фокс.

Фрэнк кивает, не отрывая глаз от фургона. Дорожный атлас, теперь скорее папье-маше, чем бумага, плавает над приборной панелью.

Фокс подводит "Старски" еще ближе. Они огибают фургон спереди, ослабив свет прожекторов так, чтобы лучи не отражались от ветрового стекла и не слепили их самих.

Позади сидений деревянная перегородка. За этой перегородкой находится грузовой кузов, полностью отделенный от водительского и пассажирского сидений.

"Старски" медленно опускается к пассажирской стороне машины. Пассажирское окно цело, а в грузовом кузове окон нет. Его борта, крыша, задние двери – все из прочного металла. На борту крупными буквами написано название компании, предоставляющей автомобили напрокат и в лизинг. Фокс перемещает "Старски" к задней части фургона, зависает в нескольких футах от задних дверей и вновь включает прожекторы на полную мощность.

– Мы можем открыть эти двери? – спрашивает Фрэнк.

– Я как раз и сам подумал об этом, – отзывается Фокс и, чуть помолчав, добавляет: – Как насчет механического манипулятора на носу нашего малыша? Такой трюк как раз по нему.

Фокс нажимает пару кнопок и тянется к джойстику на панели управления. Фрэнк наблюдает за тем, как манипулятор медленно развертывается и начинает приближаться к задним дверям фургона. Захваты на конце манипулятора раздвигаются, как примитивные пальцы.

Фокс полностью сосредоточен на управлении манипулятором. Его движения быстры и точны.

Манипулятор скользит по ручке на правой створке дверей, пытается повернуть ее, но соскальзывает. Досадливо щелкнув языком, Фокс пробует снова. На сей раз ему удается плотно обхватить ручку, но при попытке повернуть ее манипулятор встречает сопротивление. Фургон заперт.

Тихонько чертыхнувшись, Фокс увеличивает нажим, и тут ручка отваливается от дверцы. В захвате манипулятора остается бесполезный кусок черного пластика.

Поразмыслив, Фокс разжимает клещи, и выпущенная ручка плавно опускается на морское дно, чуть растревожив донный песок.

Фокс снова тянет джойстик на себя, и манипулятор, клещи которого сходятся вместе, наносит ими удар по дверной створке, как можно ближе к месту крепления ручки. Вибрация передается через манипулятор на корпус "Старски" так, что ее ощущает Фрэнк.

Не получилось открыть, попробуем пробить. Умно.

Правда, с первого раза ничего не получается, но в конце концов это не броневик. Дверь сделана из тонкого алюминия и долго не продержится. С пятой попытки клещи пробивают металл. Фрэнк издает довольный смешок, Фокс стискивает левый кулак.

Он проталкивает клещи сквозь проделанную дыру, а потом разводит клещи в стороны, так что они зацепляют дверь изнутри, словно якорь. Замысел понятен – потянуть и вырвать створку наружу.

– Готов? – спрашивает он.

Фрэнк кивает. Еще как готов.

Фокс тянет на себя джойстик, и манипулятор начинает отдирать створку. Сначала она поддается там, где за нее зацепились клещи, потом выше, потом ниже и наконец распахивается. Лучи поисковых прожекторов "Старски" проникают внутрь фургона, выгоняя тьму отовсюду, до самого укромного уголка, и подводникам кажется, что высвеченный ими ужас летит сквозь воду, прямо на стекло иллюминатора.

Фрэнк инстинктивно пригибается. Рядом он слышит утробный звук – Фокса тошнит.

Фрэнк делает глубокий вдох и заставляет себя снова заглянуть в фургон.

Данте утверждал, что существует девять кругов ада. Он ошибался. Их десять, десятый Фрэнк сейчас видит перед собой.

Кейт требуется момент, чтобы осмыслить сказанное Редом: это кажется какой-то несуразицей.

– Какого они пола? – переспрашивает она.

– Да. Змеи, оставленные на телах, – самцы или самки?

– Не имею представления. Разве об этом не указано в отчетах о вскрытии?

– Нет. Иначе я бы запомнил.

– Ну, я даже не знаю, где они.

– Они внизу, – говорит Фергюсон, – на нашем складе.

– Я думала, их забрал университет.

– Мы взяли их обратно. Они вещественное доказательство.

– А кто их кормит и поит?

– Из университета сказали, что пришлют кого-нибудь на следующей неделе.

Кейт вспоминает, каких трудов стоило Мэтисону накормить малазийскую гадюку.

– Может быть, кто-нибудь спустится и принесет их. Я позвоню Мэтисону.

Рипли и Шервуд уходят и возвращаются в считанные минуты, каждый со стеклянным террариумом. Кейт проводит пять минут на телефоне, проклиная университетские факультеты за то, что по выходным там практически никто не дежурит. Хотя удивляться нечему – это ведь не полиция, и у большинства ученых нормальная рабочая неделя. Ее отфутболивают от одного человека к другому, причем каждый следующий, похоже, еще менее компетентен, чем предыдущий. Они пытаются найти Мэтисона в здании, терпят фиаско и в конце концов, судя по всему совершенно случайно, откапывают где-то номер его мобильного телефона. Кейт набирает его, одновременно включая громкоговоритель. Приглушенный гомон в комнате снова стихает.

– Майлз Мэтисон.

– Майлз, это старший детектив-инспектор Кейт Бошам. Мы встречались на днях.

– Я помню. Как поживаете, инспектор?

– У меня к вам вопрос.

– Валяйте.

– Те змеи, которых мы нашли на местах преступлений. Вы не проверяли, какого они пола?

– Простите, нет, – отвечает он после некоторого молчания.

– Вы не могли бы уделить этому пару минут прямо сейчас, а? Я нахожусь в полицейском управлении, на Куин-стрит.

– Это было бы довольно затруднительно.

– Почему?

– Я в Бирмингеме. На конференции. А вам важно узнать именно сейчас?

Кейт бросает взгляд на Реда. Он отрывисто кивает.

– Очень важно.

– Ну, я могу рассказать вам, как это сделать самой.

– Я... э... вы имеете в виду рассмотреть прямо на них?

Черт, зря она включила громкую связь. Вся комната слушает. Теперь отступать уже нельзя.

– А как еще вы собираетесь это выяснить? – спрашивает он.

– Разве для этого не надо быть специалистом по змеям или кем-то в этом роде?

– Ни черта подобного. Требуется только пара рук, растущих из нужного места. Не надо дрейфить, инспектор, я буду давать вам подробные указания.

Все взоры обращены к ней. Всем интересно, как она будет выкручиваться.

Что там говорил ей Мэтисон, когда она была у него?

"Вы видите лишь чешуйки, яд и опасность, но не воспринимаете восхитительную гармонию узоров на их коже или поражающую воображение грацию их движений. А ведь это искусство, своего рода танец".

Увы, это так, мистер Мэтисон. Я действительно вижу яд и опасность, потому что и то и другое здесь явно в наличии.

– Я готова, – слышит Кейт собственный голос, исполненный безмятежной уверенности. Черт возьми, может, бросить все это и податься в профессиональные актрисы?

– Хорошо. У вас две эти змеи?

– Да.

– Посмотрите на их хвосты. Они примерно одного и того же размера?

– Одна змея свернулась в клубок. Трудно сказать. А что?

– У самцов хвосты длиннее, чем у самок, и кроме того у основания, там, где тело переходит в хвост, имеется некая выпуклость. Вы легко увидите разницу.

– А как мне заставить ее распрямиться?

– Потычьте в нее.

– Рукой?

Даже не видя его, можно понять, что он улыбается.

– Нет. Возьмите длинную линейку. Или полицейскую дубинку. У вас наверняка есть такая.

Кое-кто смеется. Сидящий в первом ряду полисмен в форме отстегивает висящую на поясе дубинку и подает ей.

Во рту у Кейт сухо. Она болтает языком из стороны в сторону, чтобы там прибавилось хоть чуть-чуть слюны, и думает, не лучше ли бы ей снова оказаться на борту "Амфитриты".

Сняв с террариума крышку, она неуверенно тычет в свернувшуюся гадюку. Та не движется. Она тычет снова, более решительно. По-прежнему никакой реакции.

– Она не шевелится.

– Просуньте дубинку между ее кольцами и выпрямите ее таким образом.

Она снова тянется через стеклянную стенку и делает, как было сказано. Ее взгляд перебегает с дубинки на голову змеи, туда-сюда. Хвост начинает медленно разгибаться, как шутовской бумажный язык.

Убрав дубинку, Кейт переводит взгляд с одной змеи на другую. Если и есть какая-то разница, она ее не видит.

– Нет. Они обе выглядят одинаково.

– А как насчет выпуклостей?

– Они выглядят одинаково. Я не знаю, что есть норма, а что нет. Может быть, у нас с вами разные представления о том, что значит нарост или выпуклость.

Детективы смеются снова, но Кейт их веселья не разделяет. Она бросает взгляд на Реда. Он тоже не смеется.

– Ладно. Есть у вас там указка? Такая штуковина, которыми люди пользуются на лекциях? Чтобы показывать на слайды и тому подобное. Только нормальная деревянная указка, а не лазерная, с красной точкой.

Она обводит взглядом комнату. Указка есть, она прислонена к стене рядом с демонстрационной доской, покрытой полароидными снимками искалеченных тел Петры Галлахер и Элизабет Харт.

– Да. Питер?

Фергюсон подходит к указке.

– Хорошо. Есть у вас вода?

– Да.

– Намочите кончик, это будет вместо смазки.

Фергюсон подходит к бачку с холодной водой и подставляет указку под один из кранов.

Бестелесный голос Мэтисона продолжает руководить каждым их действием.

– Теперь вам нужно прозондировать под их хвостами. Но учтите, им это может малость не понравиться, поэтому проследите, чтобы их головы были крепко прижаты. Нужно прижать дубиной шею сразу за головой, тогда змея не сможет вас укусить.

Офицер, который дал дубинку, встает и подходит к Кейт. Та вручает ему его же дубинку, и он, склонившись над одним из стеклянных ящиков, в точном соответствии с указаниями Мэтисона крепко прижимает змеиную голову. Змея дергается. Он перемещает одну руку к другому концу дубинки, с тем чтобы змея прочно удерживалась с двух концов. Кейт берет указку у Фергюсона.

– Посмотрите на хвост, с брюшной стороны. Там есть линия, где он соединяется с телом.

– Я вижу ее.

– Засуньте туда указку. Просто просуньте под первую чешуйку. Держите ее под максимально узким углом.

– А что потом?

– Просуньте ее, только мягко, до упора. А потом сосчитайте, на сколько чешуек она вошла.

Кейт склоняется над стекляшкой. Кончик указки касается хвоста рептилии.

Она заставляет себя обхватить хвост свободной рукой. Чешуйки на ощупь холодные и твердые. Ей с трудом удается подавить желание вытереть руку о брюки.

– Может помочь, если вы, подавая указку вперед, будете плавно покачивать ее между большим и указательным пальцем, – советует Мэтисон.

У Кейт возникает нелепое ощущение, будто он находится в комнате и видит то, что она делает.

Она со всей возможной осторожностью следует его указаниям, продвигая указку, пока не ощущает сопротивление.

– Две чешуйки, может быть, три.

– Не больше?

– Нет.

– Сделайте то же самое с другой змеей.

Офицер, помогающий ей, забирает дубинку, успев отдернуть ее прежде, чем рассерженная змея на нее бросилась. Потом та же процедура повторяется со второй змеей – он прижимает ее, держа дубинку двумя руками поперек змеиной шеи, а Кейт берет змею за хвост и вводит под хвост указку.

– То же самое. Входит на две чешуйки.

Она убирает указку и руку. Офицер отпускает дубинку. Змея почти не шевелится.

– Вы уверены?

– Да, уверена.

– Значит, они обе самки.

Ред кивает, очевидно удовлетворенный.

– Определенно женского, – продолжает Мэтисон. – Если бы они были мужского пола, вы могли бы просунуть указку чешуек на пять.

– Замечательно. Большое вам спасибо. Желаем, чтобы конференция прошла интересно.

– Надеюсь на это.

Кейт отключает громкую связь и обращается к Реду:

– Ты так и думал?

– Да.

– И это значит...

– Значит, что во всем происходящем наличествует своя логика.

– Я тебе говорил, что знаю. Был уверен, что то ли читал, то ли слышал – где-то мне попадалось нечто подобное, хотя вспомнить, где, когда, в каком контексте, хоть убей, не удавалось. И только когда вы, – он кивает на Аткинса, – помянули древних греков, меня осенило. То, что делает Черный Аспид, соответствует древнегреческому ритуалу. Эллины отрубали убитым врагам кисти рук и ступни, чтобы лишить дух жертвы возможности преследовать убийцу, и привязывали их вокруг шеи трупа. Ну а потом я вспомнил о других аспектах ритуала Черного Аспида, и, конечно, первыми пришли на ум змеи, да и само данное ему вами прозвание. Научное название этих змей vipera berus, однако весь мир, да и вы, как жители Британии, чаще всего называете их гадюками. Подумайте об этом, и связь станет вам ясна.

Он обводит взглядом присутствующих. В глазах, встречающих его взгляд, читается непонимание. Очевидно, для них эта самая связь вовсе не так уж очевидна.

– Что из греческого наследия известно больше всего? Больше, чем непонятная многим философия? – спрашивает он.

– Мифология, – говорит Фергюсон.

– Именно. А какие мифологические фигуры более всего связаны со змеями?

– Медуза. Горгоны. Те, что обращают вас в камень, когда смотрят на вас.

– Да, но кто еще?

В комнате молчат.

– Фурии, – говорит Ред.

– Какое это имеет отношение к полу этих змеюк?

– Все в свое время.

Фергюсон буквально рычит. Ред начинает цитировать:

...вдруг взвились, для бешеной защиты,

Три Фурии, кровавы и бледны

И гидрами зелеными обвиты;

Они как жены были сложены;

Но, вместо кос, клубами змей пустыни

Свирепые виски оплетены"[15].

Он снова обводит взглядом собравшихся. Их скептицизм начинает таять.

– Дантов Ад. Как я уже говорил старшему инспектору Бошам, в последние годы у меня имелось достаточно свободного времени для чтения. Фурии жили в подземном мире, откуда поднимались на землю, чтобы преследовать обреченных. Безжалостные, неумолимые, они карали преступников и грешников тем, что доводили их до безумия. По существу, фурий можно считать символом неумолимости и беспощадности человеческой совести, которая никогда не спит и от которой не уйти.

Я говорил также, что Черный Аспид одержим маниакальным психозом. Так оно и есть: он считает, что его преследуют фурии. Именно фурий он усмотрел в Петре Галлахер и Элизабет Харт. Вот почему он убил их – чтобы избавиться от одержимости. И вот почему для него было так важно убить их в полном соответствии с ритуалом – отсеченные кисти и ступни не дадут их духам преследовать его после смерти. Что же до змей, то они как раз указывают на то, что это не кто иные как фурии. В этом контексте понятны и пытки: он мучил их, чтобы они испытали такие же страдания, какие доставляли ему.

– Но почему он выбрал именно их? – спрашивает Кейт. – И что он вообще сделал такого, чтобы, хотя бы в его воображении, навлечь на себя гнев фурий.

– Почему его внимание привлекли именно эти женщины, сказать трудно. Что-то они сделали, что-то представляли собой, что-то в себе воплощали... А вот насчет изначального преступления, насчет его непростительного греха – тут, мне кажется, я знаю, в чем дело. Вот почему я спросил, самцы это или самки. По поверьям древних греков, самки этого вида змей пожирали после спаривания самцов, а потом и сами пожирались своим потомством. А из всех преступлений, за которые могли карать фурии, особый пыл они приберегали для одного, самого страшного.

Ред выдерживает паузу. Он наслаждается моментом.

– Это убийство матери. Черный Аспид убил свою мать.

Вот теперь он полностью завладел их вниманием. Они слушают каждое его слово.

– Матереубийство – одно из самых страшных преступлений, самых непростительных злодеяний. Вспомните, какую роль играет мать в обществе. Когда вы видите, как ошалевшие фанаты скачут перед телекамерами на футбольных матчах, что они орут? "Привет, мама!" Кто заправляет всем хозяйством в большинстве домов, даже в наше время? Мать. Имя матери священно для всех, даже для преступников. Посмотрите на мафию, возьмите гангстеров Ист-Энда – людей, которые не задумываясь убьют любого соперника, но в жизни не скажут дурного слова своим матерям и не потерпят таких слов от кого бы то ни было. В Древней Греции дела обстояли точно так же. Убийство матери рассматривалось как преступление совершенно непростительное, независимо от обстоятельств. Кровь убитой матери автоматически навлекала на преступника гнев фурий. Черный Аспид убил свою мать. Вот с этого вам и надо начать. Что бы вы еще ни узнали о нем, насчет этого аспекта дела я уверен полностью.

– Если он убил свою мать, – говорит Кейт, – это должно сузить поле наших поисков.

– И да, и нет. Если он был пойман, осужден, заключен в тюрьму и теперь выпущен, найти его будет легко. Можно проверить судебные архивы, запросить списки освобожденных и все такое. Однако, будь он пойман и посажен в тюрьму, этот человек, скорее всего, считал бы себя уже понесшим кару. Но с чего бы фуриям преследовать того, кого наказали и без них? Нет, куда более вероятно, что, убив свою мать, он сумел замести следы и избежать возмездия. Если дело обстоит так, вам придется поднять все дела женщин, имевших детей и погибших насильственной смертью. В первую очередь нераскрытые, но если это ничего не даст, шерстите те, по которым был вынесен обвинительный приговор. Вполне возможно, что за решетку отправили невиновного, а истинный убийца – Черный Аспид – так и остался на свободе.

– Вы сказали, что он одержим. Не может ли быть так, что первоначальная жертва не являлась его родной матерью?

– В биологическом смысле, возможно, и не являлась, но определенно выполняла в его жизни эту психологическую роль. Была мачехой, приемной матерью, опекуном – что-то в этом роде. Он весьма скрупулезен в следовании своей мании, так что это никак не могла быть посторонняя женщина.

– Как давно могло это произойти?

Ред разводит руками.

– Как долго может виться веревочка, пока не найдется конец? Предположим, что Черному Аспиду, скорее всего, менее пятидесяти – пятидесяти пяти лет, поскольку для таких нападений требуется большая сила, а она с возрастом убывает. И предположим, что он убил свою мать уже не будучи ребенком, по крайней мере по достижении восемнадцати лет. Что мы получаем? То, что он с равной вероятностью мог убить ее и тридцать пять лет назад, и на прошлой неделе. Когда составляется психологический портрет убийцы, самое трудное – определить его возраст.

– Но не мог же он хранить в себе такую тайну долгое время, да так, чтобы это ни в чем не проявлялось?

– В том-то и дело, что очень даже мог. Такого рода психозы могут никак не проявляться годами, даже десятилетиями – а потом происходит что-то, послужившее толчком. Раз – и пошло! Пробуждающим фактором чаще всего служит стресс или неприятность, скажем развод или потеря работы, но это не обязательно. Так или иначе, то, что он занялся этим сейчас, вовсе не значит, что убийства задумывались им с давних пор.

– Вы сказали, что фурий три.

– Да.

– Это значит, что у него осталась еще одна.

– Более того. То, что их три, означает, что, убив третью фурию, он избавится от овладевшего им безумия, ведь как только с фуриями, а следовательно, и с его мучениями будет покончено, ему больше не потребуется никого убивать. Он один из немногих серийных убийц, которые способны остановиться, – у которых, по сути, нет причины продолжать. А остановившись, он заляжет на дно, и вы не получите больше никаких улик. Иными словами, вам необходимо поймать его на том, что у вас есть: других возможностей может не представиться.

"А я сойду в могилу, так и не узнав, кто он. Ну уж нет. Ни за что".

– И как нам найти эту третью? – в нетерпении спрашивает Кейт. – Как опередить его?

– Мы не знаем, чем он руководствуется, выбирая жертвы, и пока не узнаем, надеяться на реальную возможность ее вычислить нам не приходится.

– Может быть, тут задействован какой-то случайный фактор. Просто видит женщину, и что-то его цепляет.

– Я так не думаю. Фурий принято изображать безобразными, но о Петре Галлахер этого никак не скажешь. Кроме того, она и Элизабет Харт внешне совершенно не похожи. Если бы в данном случае доминировал визуальный раздражитель, между ними должно было бы иметься хоть какое-то внешнее сходство. Однако мы точно знаем: что бы их ни связывало, это никак не внешний облик. А это значит, что из группы риска нельзя исключить ни один тип женщин. Молодые, старые, красотки, уродины, незамужние, замужние – все они потенциальные жертвы.

– Мы уже оповестили весь город, призвали женщин быть настороже и по возможности не оставаться в одиночестве.

– Хорошо. Пусть это остается в силе.

"Третья женщина ходит, не подозревая, что она следующая жертва Черного Аспида".

Женщина на пароме, кувырком летящая с лестницы.

Жизнь, которую нужно спасти, взамен той, которой Кейт пришлось пожертвовать на "Амфитрите".

В Талмуде сказано: "Тот, кто спасает чью-то жизнь, спасает целый мир".

– Дело найдется для всех, – объявляет Кейт. – Проверяем полицейские, судебные и тюремные архивы, клиники для душевнобольных.

– Тем более, – язвит Фергюсон, – что мы получили превосходное руководство к действию. Ни возраста, никаких определенных параметров, ни малейшего представления о том, кто будет следующей жертвой.

Во взгляде Реда сквозит презрение. Он даже не удостаивает Фергюсона ответом.

Гудят лопасти вертолета, трещит радио, и единственное, что слышит Фрэнк, – это стук в его голове. Под ним в лучах солнца расстилается людный, беззаботный Абердин, но между его взором и реальностью все еще стоит страшная картина, увиденная на дне моря.

На вертолетной площадке царит оживление: люди прилетают с морских буровых платформ или отбывают туда, чтобы заступить на вахту. "Альфа-норт", "Беатрис", "Клайд", "Фортис", "Хардинг", "Магеллан", "Миллер", "Монтроз", "Стина-спей", "Тартан-альфа" – платформы работают в непрерывном цикле, люди пребывают в непрерывном движении, размышляет Фрэнк, и зачем? Чтобы высосать больше нефти из сопротивляющегося этому океана и использовать эту нефть, чтобы управлять машинами в бесконечных бессмысленных поездках и полетах на серебристых авиалайнерах. Просто для подпитки жизней, проживаемых в счастливом неведении относительно того, что таится за закрытыми задними дверьми похороненного на дне моря фургона? Задайтесь вопросом, вы, лежебоки. Оторвите взгляды от своих пупков и посмотрите по сторонам.

Хотя вертолетная площадка – место посещаемое, люди, похоже, приезжают сюда в основном на своих машинах. На стоянке такси очередь, к счастью, не слишком большая, Фрэнк садится в третью подъехавшую машину.

– Ты в порядке, приятель? – спрашивает водитель такси, взглянув в зеркало. – Вид у тебя такой, словно ты выдержал пару раундов с Майком Тайсоном.

Фрэнк и сам понимает, что с забинтованной головой, замотанной правой рукой и дрожащей левой, в которой зажата видеокассета, он выглядит не лучшим образом, но пытается отшутиться:

– Видел бы ты, каким вышел из этой переделки Тайсон, – бормочет он и, чтобы таксист отвязался, делает вид, будто пытается дозвониться куда-то со своего мобильного.

Таксист высаживает его у полицейского управления на Куин-стрит. Фрэнк сует водителю двадцатифунтовую бумажку, хотя едва наездил на десятку, и, не дожидаясь сдачи, ковыляет через улицу. Со стороны его можно принять за пьяного.

В холле прохладнее, чем на улице, и не так слепит солнце. Это может помочь.

– Старшего детектива-инспектора Кейт Бошам, пожалуйста.

Дежурный сержант набирает номер и говорит:

– Это проходная. Тут один человек хочет видеть старшего...

– Скажите ей, что это ее отец. И что дело у меня не терпящее отлагательства.

Кейт выходит из лифта спустя полторы минуты.

– Господи, отец. У тебя ужасный вид. Я сейчас же отвезу тебя обратно в больницу.

– Ох, дочурка, боюсь, нам сейчас не до больницы. – Он показывает ей видеокассету. – Есть тут у вас место, где можно посмотреть запись?

– Конечно. А что это?

– Лучше, если ты увидишь все своими глазами.

Кейт поворачивается к дежурному сержанту.

– Дерек, какая из комнат для встреч свободна?

Он сверяется с журналом назначенных встреч:

– Первая и четвертая.

– В обеих есть видео?

– Да.

– Номер один ближе. Мы пойдем туда.

Она ведет Фрэнка по коридору, налево, налево и потом направо, к двери с выделяющейся на фоне коричневого дерева табличкой "Комната для встреч 1". На столике с колесиками в углу находятся телевизор и видеоплейер.

Фрэнк закрывает дверь. Кейт берет у него кассету, вставляет ее в плейер, включает телевизор и отступает на пару шагов, ожидая, когда начнется воспроизведение.

– Ты лучше сядь, – говорит он.

Она смотрит на него с недоумением.

– Что это?

– Кейт, сядь, пожалуйста. Сядь и посмотри.

Она садится на стул рядом с ним.

– Ну вот. Сейчас начнется.

Сначала экран дрожит, показывая какие-то расплывчатые очертания, а потом, в свете прожекторов, неожиданно появляется белый "транзит".

– Боже мой, – говорит Кейт. – Это тот самый фургон, который мы брали с собой в Норвегию. Это наш фургон.

Она смотрит молча, подавляя порыв силой нажать кнопку быстрой перемотки вперед. Сидящий рядом с ней Фрэнк выглядит ошарашенным: он, разумеется, понятия не имел о том, кем был арендован фургон.

Картинки на экране. Разбитое окно, дорожный атлас, плавающий над панелью управления. Фонтанчик песка, поднимающийся, когда дверная ручка падает на морское дно. Манипулятор, пробивающий отверстие, а потом тянущий дверь на себя.

У Кейт странное ощущение того, будто она наполовину погрузилась под воду. Успокоение приносит лишь глубокий вздох: становится ясно, что она вдыхает спертый, теплый воздух казенного кабинета.

Все, что должно находиться в фургоне, на месте. Драгоценная осветительная аппаратура Леннокса, микшерский пульт, декорации – все там, куда было погружено. Но в фургоне находится и кое-что еще. То, чего там быть не должно.

Кейт ахает и, отпрянув от экрана, закрывает глаза. "Конечно же, – убеждает она себя, – это просто игра света и тени. Оптический обман, возникший из-за проникновения яркого луча в темный фургон". Сейчас она откроет глаза, и этот кошмар исчезнет.

Она качает головой и снова открывает глаза. Кошмар никуда не исчезает.

Под самой крышей фургона плавают пять тел, со связанными руками и лодыжками. Волосы мягко вьются в воде.

Тела маленькие. Детские.

Пленка все еще прокручивается, но ни Кейт, ни Фрэнк не смотрят.

Ужас от увиденного таков, что первый ее порыв – броситься отцу на грудь. Она прижимается к нему и чувствует на спине его правую руку. От его рубашки пахнет стиральным порошком.

Подспудности обрушиваются на нее, как падающая кирпичная кладка. Она заставляет себя не думать хоть какой-то момент, понимая, что должна позволить свободно возникать всем сопутствующим ассоциациям, прежде чем начнет выстраивать их в логическом порядке.

Сначала образы и эмоции.

"Эти дети еще не погребены, и мало есть такого, что раздирает душу больше, чем вид детского гроба. Гробы должны быть прочными, чтобы выдержать напряжение перехода в иной мир. Они должны заставить несущих их шататься под бременем человеческой жизни и души. Но когда гроб не больше форточки и когда кажется, что один человек может без особых усилий взвалить его на плечи, что еще остается, как не содрогаться от ужаса и неверия?"

Бережно, чтобы не задеть его раненую руку, Кейт отстраняется от отца и встает, чувствуя слабость в ногах.

Она стоит среди груды осыпавшихся мыслей.

В фургоне, который они брали с собой в Норвегию, находятся дети.

Но там не должно быть никаких детей. Там должно находиться оборудование, прежде всего мудреные устройства Леннокса, ради которых и пришлось заказать фургон. Фургон для оснащения, микроавтобус для членов труппы.

После спектакля, когда они загружали фургон, никаких детей там не было. Они могли попасть туда в последнее утро перед отплытием "Амфитриты", когда все занимались кто чем хотел.

И загрузил их туда кто-то, по меньшей мере один из числа абердинских любителей.

В Норвегии побывали десять человек. Трое погибли. Если к делу причастен кто-то из этих троих, Кейт уже бессильна. Но оставшихся в живых необходимо проверить.

Семь минус она, остается шесть. Синклер, Алекс, Джейсон, Леннокс, Джин и Эммелин.

Пожалуйста, Господи, только не Синклер или Алекс. Ей не вынести, если это окажется один их них.

Кто сидел за рулем фургона, когда его загоняли на палубу "Амфитриты"? Ей не вспомнить, да это, наверное, не имеет значения: к тому времени дети, скорее всего усыпленные или находящиеся под воздействием наркотиков, должны были быть погружены, связаны и спрятаны.

Кто обычно находился за рулем фургона? Да почти все понемногу. Пару раз вела она. И Давенпорт. Все мужчины, оставшиеся в живых, тоже, кто реже, кто чаще. Вот только Джин и Эммелин – их она за рулем вроде бы не видела. Во всяком случае, не припоминает.

Вычеркнем Джин и Эммелин или, по крайней мере, отнесем их в конец списка. И не только потому, что они не садились за руль: погрузка детей могла потребовать физической силы. Впрочем, не исключено, что сделавший это обошелся уговорами.

Ей приходит в голову еще одна мысль.

– Отец, поступали ли какие-нибудь необычные радиосообщения на "Амфитриту" или с "Амфитриты" до того, как был выброшен фургон?

– Таковых мы не обнаружили. Лишь обычный радиообмен.

Никаких сообщений снаружи – это значит, что человек, незаконно погрузивший детей, испугался. Запаниковал и решил избавиться от "транзита" до прибытия в Абердин. Сообщение о бомбе гарантировало то, что капитан Саттон поступит единственно возможным способом, – как он и поступил.

В то, что женщина способна обречь на смерть пятерых детей, Кейт не верит. Джин и Эммелин сами матери, как и она.

Значит, остается четверо: Синклер, Алекс, Джейсон и Леннокс. Синклер, ее наставник, и Алекс, ее любовник, неприятный Джейсон и зануда Леннокс. Нетрудно сообразить, в какой из этих пар предпочла бы она обнаружить виновника.

Противный Джейсон, в среду вечером, возле ресторана, лезший к ней целоваться и вообще навязчивый по натуре. Легко... ну, может быть, не легко, но вполне возможно представить его запихивающим в фургон детей.

Леннокс, придурковатый энтузиаст, заколебавший Алекса за ужином всяческими техническими подробностями. Тихий и безобидный, из тех, что и мухи не обидят. Последний, на кого может пасть подозрение. Но не это ли говорят о таких соседи после происшествия?

Один из этих двоих, не иначе. Оба неудачники, те, кого жизнь обошла стороной.

А главное, если это не один из них, значит, Синклер или Алекс, а это совершенно невозможно!

Это не может быть Синклер. Он слишком интеллигентный, добродушный, слишком по-отцовски ко всем относится. Подумать на него, все равно что поверить в то, что это ее собственный отец.

Но если это не Синклер, значит, Алекс.

Алекс, пребывающий в ней: в ее постели, ее теле, ее мыслях. Алекс на полу с Лео – четырехлетним малышом, невинным и беззащитным, – радующий и смешащий ее драгоценного ребенка. Алекс, которого одобряет даже Бронах. Не может быть, чтобы они все ошибались в нем.

Если это Алекс, она сама убьет его, без размышлений.

Кейт звонит Ренфру домой и кратко объясняет ему, что обнаружил Фрэнк и какие выводы из этого следуют. Когда она заканчивает разговор, проходит добрых десять секунд молчания, прежде чем Ренфру отвечает.

– Я сам свяжусь с судьей, – говорит он. – Насчет ордеров на обыск их рабочих мест и домов.

– Я думаю, что домами пока заниматься не стоит, – возражает Кейт.

– Почему?

– Чтобы не поднимать лишнего шума. Нужно попытаться установить личность подозреваемого, не спугнув его.

Очередная пауза.

– Ладно. Проверим для начала только офисы. Сколько мест?

– Всего два. Физический факультет университета, где Леннокс читает лекции, и аукционный дом – остальные трое работают там.

– Хорошо. Я сейчас приеду и все возьму на себя. Да, скажи отцу, чтобы задержался. Мне может потребоваться его помощь.

Час уходит у Ренфру на получение ордеров и организацию поисковых групп, а еще через час появляется первая находка.

Электронное письмо на центральном сервере аукционного дома. Посланное три недели назад, оно было удалено из папки, однако ни один компьютерный файл не исчезает бесследно. Даже удаленный, он оставляет следы своего существования, подобно тому, как на нижнем листе блокнота сохраняется оттиск текста, написанного на верхнем. Умелый компьютерщик может восстановить такие файлы. А Холройд, возглавляющий Информационный отдел Грампианской полиции, наверняка один из лучших специалистов в северо-восточной Шотландии.

К сожалению, установить индивидуальный адрес отправителя невозможно, а подписи под сообщением нет, но два момента очевидно важны. Первый – содержание послания.

"Телефонный контакт невозможен из-за присутствия в офисе других людей, поэтому пользуюсь электронной почтой. Все приготовления для поездки в Б. завершены. Груз намечен к отправке утром в воскресенье 9-го. Пять отдельных предметов, как договорились. Транспортное средство и все условия, необходимые для спокойной и комфортной транспортировки, согласованы".

Теперь из четверых остается трое. К делу определенно причастен кто-то из сотрудников аукционного дома. Однако вместо выпавшего из-под подозрения Леннокса в уравнении появляется новая величина. И немалая. Ибо вторым важным моментом является то, кому адресовано электронное послание.

А адресовано оно сэру Николасу Лавлоку.

Лавлок только-только приноровился, чтобы ударить клюшкой по мячу, только-только начал замах, как его окликают.

– Сэр Николас.

Лавлок опускает клюшку и в ярости оборачивается.

– Какого черта...

Слова как будто отскакивают от ледяного взгляда невозмутимо стоящего Ренфру. Рядом с ним соперник Лавлока, растерянно переминающийся с ноги на ногу.

– Сэр, мне хотелось бы перемолвиться с вами парой слов.

– Ради бога. – Лавлок жестом указывает на сиротливо оставленный, так и не дождавшийся удара мяч. – Я в середине раунда, разве вы не видите?

– Прекрасно вижу.

– Мы закончим примерно через час. Я встречусь с вами в здании клуба.

Ренфру подходит поближе, так, чтобы соперник Лавлока по игре не расслышал.

– Вы и вправду думаете, что я лично заявился бы сюда, если бы дело могло потерпеть?

– Сказал мне только, что это имеет какое-то отношение к "Амфитрите", и на этом точка. Больше ни одного хренова словечка. Всю дорогу досюда молчал, что твой долбаный сфинкс. А теперь я еще час проторчал в здешней парилке-душегубке. Для всего этого должна быть чертовски веская причина.

Лавлок, все еще в розовой рубашке-поло и клетчатых брюках-гольф, выглядит так, будто вот-вот взорвется. За столом, в душной комнате для допросов, Пирс Спитцер, штатный юрист "Паромных перевозок", делает пометки в блокноте. Он молодой и щуплый, с рыжеватыми бровями над голубыми глазами. Его бледная кожа при резком искусственном освещении выглядит почти прозрачной, на тыльной стороне его левой руки видна родинка.

Дверь открывается, пропуская Ренфру.

– Вы не торопились, – возмущается Лавлок. – Что это за...

Он умолкает, завидев входящего Фрэнка, приотставшего на полшага от Ренфру.

– Фрэнк. – Голос звучит потрясенно, участливо. – Я думал, вы все еще в госпитале.

Фрэнк и Ренфру садятся по одну сторону стола. Ренфру жестом приглашает Лавлока занять место напротив, рядом с его адвокатом.

– Я выписался, – говорит Фрэнк.

– Ну что ж, я рад, что вы чувствуете себя хорошо. А теперь, может быть, кто-нибудь все-таки скажет мне, какого черта здесь происходит? Что вообще за дела?

– Фрэнк фактически сбежал из больницы для того, чтобы осмотреть автомобиль, сброшенный с "Амфитриты", – говорит Ренфру. – Сегодня утром "Мэйб" локализовала его положение.

Лавлок нервно облизывает губы.

– Это был фургон, которым пользовалась театральная группа Кейт. Внутри найдено пять мертвых детей.

– Боже мой, – бормочет Лавлок. – Боже мой!

Ренфру достает из кармана листок бумаги и направляет его через стол к Лавлоку. – Это распечатка электронного письма, извлеченного из центрального сервера "Укьюхарт". Письмо было адресовано вам.

– Как вы получили доступ к серверу? – спрашивает Спитцер.

– У нас есть ордер на обыск помещений "Укьюхарт", поэтому служба безопасности нам не препятствовала.

Лавлок качает головой.

– Боже мой. Дети. Не могу в это поверить.

Он берет распечатку, просматривает, кладет обратно на стол и смотрит Ренфру прямо в глаза.

– Я полагаю, вы собираетесь сказать, что это фальшивка, – говорит Ренфру.

– Я никогда в жизни ее не видел.

– Она была послана на ваш электронный адрес.

– Значит, ее прислали по ошибке.

– В каковом случае вы все же ее получили.

– Я сказал вам, что никогда ее раньше не видел.

– Вы не знаете, от кого она и о чем в ней говорится?

– Нет.

– Но вы признаете, что кто-то в "Укьюхарт" отправил это сообщение.

Спитцер открывает рот, чтобы сказать что-то, но Лавлок обрывает его, подняв руку.

– Я ничего не признаю, потому что мне не в чем признаваться. Если вы говорите мне, что это электронное письмо послано из "Укьюхарт", я вам верю. И если вы полагаете, что оно связано с тем, что произошло на борту "Амфитриты", тогда я, конечно, готов сотрудничать с вами в любой требуемой форме.

– Хорошо. Значит, вы не будете возражать, если мы постараемся прояснить это маленькое недоразумение. Не так ли?

Кейт и Ред едут в аэропорт так же, как и приехали, – молча. Она украдкой поглядывает на него, гадая о чем он думает.

Городские сады в полном цвету, буйство красок повсюду, и Кейт приходит в голову, что с этим, пожалуй, перебор.

– Знаешь, городу запретили участвовать в конкурсе "Цветущая Британия". А то он каждый год побеждал, – говорит она.

– Это была нечестная игра, а?

Она смеется.

– Ты попал в точку.

Они проезжают мимо парков со множеством распростертых на траве бледных, не тронутых загаром тел. Отдыхающих слишком много, и почти все с корзинами для пикников: парковые урны не вмещают весь мусор. Яркие обертки и смятые баночки из-под напитков вываливаются на дорожки.

Служитель парка подбирает мусор и кладет его в черный бункер, используя для этого длинную палку со встроенным в рукоятку механизмом, несколько напоминающим бензиновый насос с автозаправки. Нажимая и опуская ручку, можно открывать или закрывать захват.

Кейт наблюдает за служителем, который ловко управляется со своим инструментом, отправляя мусор в контейнер с такой сноровкой, будто действует руками.

Ред тоже наблюдает за ним. Кейт чувствует, что их взгляды устремлены в одном направлении.

Одна и та же мысль приходит им в голову одновременно.

"С помощью этой раздвоенной палки можно поднять змею".

Перед мысленным взором Кейт предстает картинка с первого места преступления – змея прикреплена к груди Петры металлической петлей. Где еще можно обнаружить такую петлю?

"На клумбе. Она служит для поддержки хрупких растений, чтобы не позволить ветру вырвать их из почвы".

Кейт рывком вытаскивает свой мобильный и нажимает номер Фергюсона.

– Питер, это Кейт. Мне нужно, чтобы ты получил список всех, кто работает в парковой службе города. А еще магазинов садового инвентаря и любых садовых организаций. Не исключено, что он использует садовый инвентарь. Одной из тех штуковин, которыми садовники собирают листья и мусор, можно ловить змей. Кроме того, змеи крепились к жертвам петлями, использующимися для закрепления растений. Я и раньше их видела: моя тетушка увлечена садоводством.

Ред постукивает ее по плечу.

– Не забудь про веревки.

– Веревки?

– Которыми он связывает свои жертвы. Эти веревки, по пенни за десяток, продаются в магазинах садового инвентаря.

– Ты слышал это? – говорит Кейт в телефон.

– Да.

– Хорошо. Я вернусь через полчаса. Спасибо.

Она заканчивает разговор.

– Мы подбираемся к нему. Я это чувствую.

– Надеюсь, что так.

Ред, похоже, ее воодушевления не разделяет.

– Что-то не так?

– Я кое-что упустил.

– Что?

– Не знаю. Но знаю, что упустил.

– Я не вижу, что бы это могло быть. По-моему, ты произвел всесторонний анализ.

– Так всегда кажется. Вроде все как надо, а что-то упущено. Ты пишешь отчет или что-то в этом роде и думаешь, что все получилось хорошо, лучше не бывает, а потом кто-то другой смотрит и говорит: "Это, это и это никуда не годится". А ты удивляешься: как вообще можно было проглядеть столь очевидные ошибки?

– Ну, если ты сообразишь, что у тебя упущено, обязательно дай мне знать.

Он улыбается, но улыбка тут же тает.

– О чем ты подумала, Кейт, прошлой ночью? Когда ты видела меня на каждом из мест преступления?

– Честно?

– Конечно.

– Я подумала, что это доставляло тебе удовольствие.

Он медлит, потирая рукой нос, потом говорит:

– Тут ты права. Но это особого рода удовольствие, которого никому не пожелаешь. Я стоял там, где он убивал, чувствуя себя так, будто он стоит рядом со мной. Разница между мной и тобой, Кейт, в том, что ты думаешь о жизнях жертв, а я думаю об их смертях. Несколько лет я был далек от всего этого, но вот раз, – он щелкает пальцами, – и все возвращается. Обволакивает, как тина, засасывает, как болото. Вот почему я никогда больше не возьмусь за это. В следующий раз я бы утонул.

– Ты жалеешь о том, что приехал?

Он качает головой.

– Нет.

– Хотя это вызвало все обратно?

– Поэтому, Кейт, и не жалею. Я говорил тебе, что не хочу ворошить прошлое, но где-то в глубине души всегда задавался вопросом, каково было бы попробовать еще раз. Хотя вообще-то знал ответ. Так бывает, ты возвращаешься к чему-то снова, в тайной надежде, что все разрешится, но в итоге приходишь к пониманию простой истины – это невозможно. Так оно и вышло. Я вернулся, попробовал и убедился, что не в состоянии себя контролировать. Не могу включаться и выключаться по своему усмотрению, когда мне захочется.

Машина проезжает под въездной знак аэропорта Дайс.

– Я знаю, что недостаточно силен.

Ренфру и Фрэнк вместе с шестью офицерами и Холройдом направляются в дом Лавлока. Судя по вывеске, он находится на Голден-сквер, но она не столько золотая, сколько серая, как и все остальное в городе. Да и дом вовсе не такой роскошный, как воображалось Фрэнку. Дом двухэтажный, с низким парапетом, частично заслоняющим шиферную крышу. Конечно, можно предположить, что где-то в горах, к западу от города, у Лавлока есть еще и замок.

Ренфру звонит в колокольчик. Один из полисменов вручает ему только что подписанный и заверенный судейской печатью ордер.

Дверь открывает домоправительница, женщина лет пятидесяти пяти, которая вытирает руки о чайное полотенце. При виде фаланги полицейских ее глаза расширяются, и еще шире они делаются, когда Ренфру показывает ей ордер.

– Что происходит? – Голос экономки звучит жалобно.

– Вы, пожалуйста, побудьте здесь.

Ренфру решительно проходит мимо домоправительницы в холл. Остальные следуют за ним.

Главный констебль быстро осматривается. Справа от него столовая и гостиная, разделенные переносными перегородками. Слева кухня и лестница. Он оборачивается к экономке.

– Что наверху?

– Кабинет сэра Николаса и спальни, гостевая и хозяйская.

– В доме есть какие-нибудь другие помещения?

– Есть чердак и кладовая на верхнем этаже. И хозяйственные помещения в подвале.

– И это все?

– Да.

– Вы сами здесь не живете?

– Нет.

Ренфру делит дом между офицерами. Один в подвал, двое на первый этаж, двое на второй, один на чердак. Ренфру дает всем понять, что можно не торопиться: Лавлок все еще на Куин-стрит и вряд ли заявится сюда скоро.

Холройд подходит к компьютеру в кабинете и начинает выпытывать у него секреты.

Едва ли в миле отсюда, в офисе "Паромных перевозок", приступает к работе еще одна полицейская бригада. Сотрудники компании, проводящие собственное, служебное расследование трагедии, растеряны и обижены: их выставляют с рабочих мест с напутствием не возвращаться сюда до понедельника. Полиция разрешает секретарше переписать сообщение на автоответчике компании и дать номер своего мобильного телефона для людей, которые будут обращаться в офис с вопросами.

Когда сотрудники уходят, полиция приступает к обыску сверху донизу. Шкафы открываются, папки извлекаются и просматриваются. То же самое проделывается с письменными столами. Они работают как жнецы, задача которых не пропустить ни колоска.

Ренфру и Фрэнк сидят на кухне. Поскольку маловероятно, чтобы хозяин дома устроил тайник именно там, они сочли это место самым подходящим – не будут путаться под ногами у производящих обыск. Домоправительница сидит с ними, встревоженная звуками, которые производят люди, переворачивающие дом вверх дном. Спустя полчаса Ренфру обращается к ней:

– А где туалет?

Она указывает на дверь.

– Отсюда, мимо книжного шкафа, сразу налево.

Он выходит из комнаты. Несколько секунд спустя на кухню заходит офицер, который занимался обыском подвала. В руках у него два пластиковых мешочка для улик, оба не пустые.

– Шеф-то где?

– Пошел отлить. А что у вас?

Полисмен смотрит на забинтованную голову Фрэнка и колеблется.

– Я... э... я думаю, лучше он первым посмотрит.

– Почему? Что это такое?

Человек все еще смотрит на повязки Фрэнка, а тот уже встает, шагает к нему и берет предметы.

В первом мешочке небольшой, примерно два на два дюйма, коричневый брикет. На ощупь не очень твердый, а запах марципана ощущается даже сквозь пакет.

Пластид. Взрывчатое вещество.

Во втором пакете фотография в рамке, черно-белая. Группа молодых людей, подтянутых, здоровых, горделивых, в безупречных мундирах. Наверху полковой знак и каллиграфическая надпись:

"БРИТАНСКАЯ РЕЙНСКАЯ АРМИЯ. ВЗРЫВО-ТЕХНИЧЕСКОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ".

Лавлок сидит впереди, в центре, рядом со старшиной.

Ренфру возвращается на Куин-стрит один. Он не хочет, чтобы Фрэнк встречался с человеком, который, как стало известно, пытался его убить.

Когда главный констебль входит в комнату для допросов, Лавлок в негодовании вскакивает, но Ренфру не обращает на это внимания. А вот выложив на стол найденные при обыске улики, смотрит на Лавлока внимательно – следит за реакцией.

Сэр Николас, осознав, что находится перед ним, дает слабину – у него подрагивают губы и поникают плечи. Но лишь на долю мгновения: он спохватывается и бросается в бой.

– Вы обыскали мой дом? – возмущается Лавлок. – Да как вы смели? Как вы посмели?

Ренфру указывает жестом на стол.

– Это доказательства покушения на убийство, они налицо. На вашем месте я бы начал говорить.

– Подлог. Вы подложили это.

– Мы подложили вашу армейскую фотографию? В ваш собственный дом? Бросьте.

– Фотография ничего не доказывает.

– Группа моих офицеров разбирает ваш дом по камешкам, а еще одна группа делает то же самое в офисе "Паромных перевозок". Если хотите, мы можем отвести вас туда, полюбоваться процессом. Но лучше вам облегчить душу и не запираться: это вам зачтется.

"Может быть".

– Вы не представляете себе, с кем имеете дело.

– Покушение на убийство есть покушение на убийство. Мне плевать, какое положение занимает подозреваемый.

Лавлок качает головой.

– Признаетесь сейчас, – продолжает Ренфру, – и я сделаю для вас, что смогу.

– Я ни в чем не виноват.

– Вы покушались на жизнь Фрэнка Бошама, потому что боялись, как бы он не выяснил, что находилось в фургоне. Потому что вы прекрасно знали, что, а точнее кто, там находится. Вы причастны к незаконной транспортировке тех детей. Кстати о детях. Вы знаете, что зэки делают с теми заключенными, которые оказались в тюрьме за надругательство над детьми? Знаете? Ничего хорошего, уж вы мне поверьте. Признайтесь, и я постараюсь, чтобы вас поместили в одиночную камеру.

Лавлок качает головой, но упоминание Ренфру о тюрьме, похоже, пробило в его решимости все отрицать брешь. И главный констебль, приметив это, вбивает в нее клин.

– Откуда вообще взялись эти дети? Что вы собирались с ними делать? Педофилия – так, что ли?

Материалов о педофилии – самых гнусных и мерзких, со сценами отвратительного, садистского насилия – Ренфру навидался больше, чем ему – если вообще можно так говорить – этого бы хотелось.

– Что за чушь. Я не педофил и ни за что не стал бы с ними связываться. Мне отвратительна сама эта мысль.

– Что же тогда?

– Это была гуманитарная миссия. Дети родом из России. Они с улиц, из сиротских приютов, исправительных учреждений для малолетних правонарушителей. Мы предложили им перспективу лучшей жизни, и они с радостью ухватились за такую возможность.

– Как вы их вывезли?

– Через Скандинавию. Их перевели через финскую границу и переправили на запад – сначала на лодке, через Ботнический залив, а потом через Швецию и Норвегию, пока они не оказались в Бергене, откуда их и забрали.

– Кто? Мне нужно имя человека, непосредственно этим занимавшегося.

Лавлок продолжает повествовать, не обращая внимания:

– У этих детей не было жизни. Мы хотели дать им ее. Если бы было можно, мы бы вывезли их легальным путем, но вы знаете, какова Россия: там нет законов, достойных называться законами. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как действовать подпольно. Но выбраться из России – это еще полдела. За ее пределами дети оказались на территории Европейского союза, а вы знаете, какие там проверки на границе. Начинаешь подпольно и оказываешься вынужден продолжать подпольно, потому что никакой документации нет. Было так, как с этим голландским священнослужителем, который нелегально провозил Библию через "железный занавес" во время холодной войны. Как бишь его звали? Брат Андрей, "Божий контрабандист" – так он себя называл. Мы действовали в том же плане, только не ввозили, а вывозили. Намеревались доставить детей сюда, провернуть всю бумажную работу и передать их в приемные семьи.

– И что же случилось, что изменило планы? Почему их выбросили?

– Не имею ни малейшего представления. Я говорил – тому, с кем контактировал, – чтобы он держался настороже, вот и все. А он, видимо, запаниковал.

– Решение выбросить фургон не имело к вам никакого отношения?

– Никакого.

– Нет?

– Нет.

– Саттон был причастен к этому?

– Да. Его задачей было проследить за правильным размещением фургона. Мы хотели, чтобы он стоял ближе к воротам: таможенники при выборочной проверке редко досматривают машины, стоящие в первых рядах. Попросите кого-нибудь выбрать карту из развернутой веером колоды игральных карт: он почти наверняка выберет ту, что ближе к середине. Верно? Кроме того, такое расположение фургона позволяло быстрее избавиться от него – если дела пойдут не так.

– Как и случилось.

– Да.

– Таким образом, Саттон и ваш соучастник придумали предупреждение о мифической бомбе.

– Да. Это был единственный предлог, который мог бы оправдать остановку судна и избавление от фургона. Разумеется, эта версия предназначалась для командного состава на мостике, а не для пассажиров. Пассажирам сообщили что-то про неполадку с винтами, но морякам-то так голову не задуришь. Выдумка с бомбой подходила идеально: такое сообщение нельзя ни проверить, ни проигнорировать.

– А Саттон знал, что находится в фургоне, когда его сбрасывал?

– Нет, тогда не знал. Ему сунули пятьсот фунтов и велели не задавать вопросов. Скорее всего, решил, что там наркотики или оружие. Правда, после того как фургон пошел ко дну, ему сказали, что там находилось, – чтобы гарантировать его молчание. Он бы не пикнул, после того как так замарался.

Ренфру вспоминает утро вторника. Он, Лавлок и Фрэнк разговаривают в кондиционированном офисе "Паромных перевозок", а не в душной полицейской комнате для допросов, и Фрэнк говорит, что Саттон запаниковал и повернул "Амфитриту" прямо в шторм, а не прочь от него. Теперь понятно, что случилось с опытным капитаном. Он был не в себе не потому, что сбросил не ту машину – машину как раз он сбросил ту, – а потому, что узнал, что именно было отправлено им на дно Северного моря.

На то, чтобы выбросить машину, ушло время, Саттон выбился из графика, прикидывает, насколько ему необходимо увеличить скорость, чтобы наверстать упущенное, но тут в его планы вмешивается шторм. Капитану необходимо скорректировать расчеты, что вроде бы совсем не трудно, – но в голове у него возникает путаница. Почему? Уж не потому ли, что, глядя на цифры, он видит несчастных детей, умирающих в металлической душегубке.

– Я спрашиваю вас снова. Кто организовал погрузку детей в фургон в Бергене?

Лавлок качает головой.

– От меня вы этого не узнаете.

– Это кто-то из трех – Синклер Ларсен, Алекс Мелвилл или Джейсон Дюшен. Скажите мне, который из них. Скажите, и я облегчу ваше положение, насколько это возможно в тюрьме.

Лавлок снова качает головой.

Комната для встреч, в которой Кейт и Фрэнк смотрели отснятое со "Старски" видео, спешно превращена в совещательную. Пяти офицерам поручается проверить банковские счета и кредитные карты Лавлока, трансферты, переводы, выплаты. Они действуют в тесном контакте с тремя группами, работающими в аукционном доме, "Паромных перевозках" и у Лавлока дома.

Вся его жизнь рассматривается как под микроскопом. Жизнь, строившаяся десятилетия и разрушенная в считанные часы.

С отъездом Реда настроение Фергюсона улучшается. Они уже подняли дела о трех нераскрытых убийствах женщин: одну женщину закололи в Банффе в 1984 году, еще одна предположительно стала жертвой поджога в Глэмисе в 1991 году, а одну забили дубинкой до смерти в Арброуте в прошлом году. Каждый из этих случаев тщательно изучается.

Проводятся перекрестные допросы всех работников Паркового хозяйства с криминальным прошлым и, разумеется, поднимаются все дела о нераскрытых убийствах. Проверяются центры садоводства в поисках тех, кто мог покупать такой инвентарь. И опять-таки, если Черный Аспид платил наличными, все это может оказаться бесполезным, но пренебречь возможностью того, что кто-то из продавцов что-то заметил или запомнил, нельзя.

Продолжаются поиски ножа и змеи, правда, пока без успеха.

Кейт заходит в свой офис и тут же слышит тихий электронный "бип" компьютера, извещающий о поступающем сообщении.

На экране заставка, установленная ею самой: пара слов, вращающихся в трехмерном пространстве, среди меняющихся, переходящих из одного в другой цветов. Слова эти: "Черный Аспид".

Кейт нажимает клавишу, и заставка исчезает. Со следующим нажатием убирается и диалоговое окно.

У принятого сообщения нет заголовка, обратный адрес "Хотмэйл" – ей незнаком, но от кого послание, Кейт понимает мгновенно. "Боже мой. Наконец-то он вступил в контакт".

Где-то на заднем плане возникает мысль о том, не занесет ли она вот так, без проверки, вирус, но сейчас главное не это.

Кейт открывает письмо.

"Уже две, мисс сыщица, а вы, похоже, так и не приблизились к тому, чтобы меня поймать. Честно признаюсь, должен сказать, что, с учетом вашей репутации, ожидал от вас большего. Пожалуй, правду говорят: человек хорош настолько, насколько хорошо он справился с последним делом".

Без подписи. Без надрыва. Но с насмешкой.

Кейт мысленно возвращается к последнему неподписанному сообщению, которое она видела: предупреждение о бомбе, посланное ее отцу. Там имела место угроза, сопряженная с бесцеремонным хвастовством. Здесь нет ни того ни другого.

Кейт берет трубку телефона, ищет по списку внутренних номеров нужный и набирает его.

– Техническая поддержка.

– Это старший детектив-инспектор Бошам. Мне нужен техник, прямо сейчас.

– Детектив, наши люди заняты. У нас график и...

– Плевать мне на все ваши графики. Сказано вам – прямо сейчас!

Спустя полторы минуты в дверях ее кабинета появляется краснолицый, похоже слегка напуганный, Иштван Молнар, венгр, только что принятый на работу. Длинные прямые волосы, обрамляющие его лицо как ниспадающие занавески, и узкий подбородок придают ему пасмурный вид.

Кейт указывает на монитор.

– Я только что получила это сообщение. Мне нужно узнать, кто его отправил и откуда.

Молнар перегибается через нее и всматривается в экран. Под мышкой его рубашки расплывается темный полумесяц пота. Кейт откатывается назад на офисном кресле, чтобы дать ему побольше места. Мадьяр смущенно кивает в знак благодарности и предоставляет ей вовсе не восхитительную возможность полюбоваться его задницей.

Он тычет в клавиатуру, бурчит что-то себе под нос, тычет снова.

– Это определять невозможно, – говорит он, обернувшись к ней.

– Что вы имеете в виду?

– Вы подписывать письмо любым именем.

– Но нужно же сообщать что-то фирме – поставщику услуг.

– Нет. Это служба не за деньги, без кредитной карты. Данные вы предоставляете – для логистики, – но их никто не проверять. Любое имя, дату рождения – что хотите.

– И проследить отправителя невозможно?

– По данному сообщению – нет. Больше писем – больше шансов. Но гарантии нет.

– А откуда он мог узнать мой адрес?

– Это легко. Он узнает название сервера – оно на полицейском веб-сайте – и знает ваше имя. Дальше – просто: вводит ваши инициалы, фамилию и отправляет письмо раз за разом, пока не попадет куда надо.

Техник пожимает плечами.

– Ладно, – ворчит Кейт, раздраженно кривясь. – Спасибо.

Молнар кивает и неуклюже, на манер человекообразной обезьяны, выходит из кабинета.

Сообщение по-прежнему на экране. Кейт читает его снова.

"Уже две, мисс сыщица, а вы, похоже, так и не приблизились к тому, чтобы меня поймать. Честно признаюсь, должен сказать, что, с учетом вашей репутации, ожидал от вас большего. Пожалуй, правду говорят: человек хорош настолько, насколько хорошо он справился с последним делом".

Над текстом на нее бесстрастно взирает иконка "Ответ автору".

Она выбирает ее мышкой и, не утруждая себя заглавными буквами, начинает набирать текст.

"мы знаем о вас все, человек-змей, вы страдающая личность, вам понятно? в каком бы аду вы ни пребывали, вы там по собственному выбору, потому что туда вас поместили ваши решения, и вы могли бы – можете – выбраться оттуда прямо сейчас, стоит только захотеть. Но вы не решаетесь, потому что путь из ада кажется вам чересчур опасным, пугающе мучительным и невероятно трудным. Вы остаетесь в аду, потому что вам кажется, будто там легче и безопаснее, и вы предпочитаете такой путь".

Ее палец зависает над иконкой "отправить". В следующее мгновение, с ощущением того, что ныряет в пустоту, Кейт нажимает кнопку мыши. И начинает ждать.

"Что я делаю?"

"Стараюсь поймать его, подловить, выманить, заставить раскрыться. Получить хоть какой-то ключ к пониманию того, что он собой представляет и где находится".

Только бы он ответил. Она ждет его ответа, как влюбленная женщина ждет звонка от возлюбленного.

"Что я делаю?"

Снова звучит сигнал поступления почты.

Он ответил?

"Далек и труден путь из ада к свету".

Смысл ответа ясен. Он намерен пройти путь собственного искупления. Ред прав. После убийства последней жертвы он избавится от безумия и исчезнет.

Кейт снова смотрит на экран.

"Где ты? Где ты сидишь? Где прячешься за виртуальными щитами? Как ты выглядишь? Кто ты?"

Она раздраженно тычет в кнопку выключения, и экран компьютера гаснет.

Когда Ренфру возвращается в дом Лавлока, Холройд ждет его у входной двери.

Они поднимаются в кабинет Лавлока, где Холройд указывает на экран компьютера и отступает назад, чтобы дать главному констеблю возможность посмотреть. Очередное электронное письмо, также отправленное из "Укьюхарт" и удаленное из папки "Исходящие".

"Я ценю ваше желание направить груз на аукцион как можно скорее, но слишком многие люди работают здесь допоздна, что делает вечер буднего дня совершенно неприемлемым. Идеальным сроком представляются ближайшие выходные. Я проверил здание на три последующих воскресенья и выяснил, что оно пусто. Воскресенье 16-го было бы подходящим. Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности.

Сегодня я получил звонок от Джи Джей, одного из перспективных покупателей. Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре. Наверное, стоит снова подчеркнуть всем клиентам необходимость никогда не использовать это слово, даже среди нас".

Ренфру резко вскидывает взгляд на Холройда.

– Это все? Полный текст?

Холройд кивает.

– И никак нельзя определить, кто был отправитель?

– Нет. Ясно, что из аукционного дома "Укьюхарт", но не больше.

– Вы показывали это мистеру Бошаму?

– Пока нет.

Ренфру читает снова. Там все, как и раньше. Никаких ошибок.

Из всего этого следует, что делом детей занимался "Укьюхарт", аукционный дом. Их собирались выставить на аукцион. Лавлок говорил об усыновлении, но кто слышал об усыновлении через торги?

– "Если начать в семь или восемь вечера, можно быть уверенным, что мы закончим в темноте, что является дополнительным позитивным фактором в обеспечении безопасности", – вслух, громко зачитывает экранный текст Ренфру. И обращается к Холройду: – Как по-вашему, что это значит?

– Полагаю, что в темноте снижается риск быть замеченными.

– Точно. А это, в свою очередь, свидетельствует о намерении предпринять некие действия, которые было бы желательно сохранить в тайне.

Правда, этому можно найти объяснение. Лавлок только что сказал, что намеревался выправить детям нужные документы по прибытии их в Шотландию. Скрытность операции всегда можно объяснить отсутствием нужных бумаг.

Ренфру читает сообщение в третий раз, и на сей раз в глаза ему бросается незнакомое слово.

"Он проявил некоторую небрежность и использовал слово "Уилберфорс" в открытом разговоре".

– Как вы думаете, что означает слово "Уилберфорс"? – спрашивает Ренфру.

– Скорее всего, имя. Единственный Уилберфорс, который приходит на ум, это Уильям Уилберфорс, политический деятель, который...

Холройд замирает. Ренфру заканчивает предложение за него:

– Политический деятель, добившийся отмены рабства.

Рабство.

Кажется, будто с экрана сочится квинтэссенция зла. Торги живыми людьми. Торги как торги, с возможностью для покупателей ознакомиться с товаром, но только без какого-либо документального оформления всех пяти лотов. Никакой регистрации, никаких кредитных карт, никаких каталогов, номеров, указаний на источник происхождения. Человеческие жизни, выставленные на продажу.

Ребенок, растерянно моргающий в ярком, режущем свете. Лица, рассматривающие его, словно диковинное животное в зоопарке. Голос человека, ведущего торги и выкликающего цифры. Ребенок не понимает его, тогда как говорит этот человек следующее.

– Пять тысяч. Пять пятьсот. Шесть. Шесть пятьсот. Шесть семьсот.

Некоторые из людей, наблюдающие за ребенком, периодически поднимают руки с табличками, на которых изображены цифры.

– Кто больше! Новых предложений нет! Раз. Два. Три... Продано!

Ребенок вздрагивает, когда аукционист ударяет молотком. Его уводят в заднее помещение, куда за ним является мужчина в костюме. Он произносит какие-то слова, которых ребенок не понимает.

Ренфру потирает лоб. Было время, когда Абердин экспортировал в Германию чулочные изделия, потом стал вывозить полотно и гранит в Готенбург и Амстердам, далее настал черед рыболовной продукции, а там и нефти. И вот теперь здесь торгуют детьми.

Из дома Лавлока на Куин-стрит доставляют двенадцать коробов документов, к разборке и сортировке которых удается приступить только в седьмом часу. Возня с бумагами – дело скучное, рутинное и, особенно в такую жару, весьма утомительное, но приходится попотеть. Фрэнк, которого Ренфру по пути обратно в полицейское управление посвятил в суть дела, впрягается в работу наравне со всеми, и именно ему удается найти то, что требуется.

Листок фирменной почтовой бумаги "Паромных перевозок". На нем, почерком Лавлока, одно за другим пять слов.

"Дувр. Фолкстон. Гулль. Ярмут. Пул".

Все паромные порты.

А ниже заглавными буквами: "ДЖЕЙСОН Д".

Ренфру направляет офицеров к дому Джейсона, но его там нет, и куда он делся, неизвестно. По полицейским участкам распространяется фотография и словесный потрет Джейсона, однако почему этот человек объявлен в розыск, не разъясняется. Зато подчеркивается, что факт его поисков до поры не подлежит огласке.

Потом главный констебль направляется в камеру, где по обвинению в покушении на убийство и в ожидании решения по другим пунктам, касающимся нелегального ввоза в страну иностранных граждан, содержится Лавлок, и информирует его о том, что полиция выяснила суть так называемой "гуманитарной" миссии. Им известно о аукционах по продаже малолетних рабов, известно, кто являлся исполнителем этих преступных планов, и, в свете этих новых открытий, Лавлоку вряд ли приходится рассчитывать на какие-либо послабления в тюрьме.

Лавлок молчит.

Кейт отправляется домой, проведя сорок пять минут с отцом и Ренфру, вылившими на нее целый ушат информации. Чувствует она себя так, будто голова ее полна воды. Ей хочется, чтобы все поскорей закончилось – тогда она возьмет недельный отпуск и всю эту неделю проведет со своим сыном.

Кейт понимает: как судоходной компании "Паромным перевозкам" пришел конец. По правде сказать, ее финансовое положение и так было довольно шатким, а как только правда об "Амфитрите" выйдет наружу, крах станет неминуем. Кто захочет пользоваться услугами фирмы, занимающейся нелегальной поставкой в Шотландию малолетних рабов из России? Кто поставит на кон свою репутацию, чтобы попытаться спасти и возродить компанию?

На оба вопроса ответ один. Никто.

Кейт мысленно возвращается к истории, которую ей рассказали в прошлом году. Один из самых крутых арестантов в Шоттсе подобрал раненую, повредившую крыло малиновку. Он выходил птичку, заботился о ней и частенько разгуливал, посадив ее в нагрудный карман. Малиновка стала его гордостью и отрадой.

Однако один из охранников, сославшись на тюремные правила, запрещавшие держать каких-либо домашних животных, сказал заключенному, что от птички ему придется избавиться. Заключенный возражал, охранник стоял на своем. День был жарким, как сегодня, и работали все электрические вентиляторы. Поняв, что охрану не переубедить, арестант подошел к ближайшему вентилятору и бросил малиновку туда: она погибла мгновенно.

Все ужаснулись, включая строгого охранника.

– Я думал, ты любил эту птицу, – сказал он.

– Я и любил, – ответил заключенный. – Но раз ей нельзя быть со мной, пусть не достанется никому.

Именно так обстояло дело с Лавлоком и "Паромными перевозками". Компания была его любимым детищем, и ее полный крах был для него предпочтительнее спасения ценой смены владельца. Лавлок и "Перевозки", заключенный и малиновка. Самолюбивый и упрямый человек, пестующий больное создание не только с любовью, но и с нетерпеливой ревностью собственника.

Из машины Кейт звонит Бронах.

– Привет, это я. Как там Лео?

– Нормально.

– Говорил он что-нибудь насчет сегодняшнего утра?

– Совершенно ничего.

– Насчет того, почему раскапризничался?

– Ничего.

– Ничего так ничего. – Пауза. – Тетя Би, а можно, он останется у тебя на ночь?

– Опять? Ты в порядке?

– Угу. Просто я очень устала от всего этого. Я хочу... ну, ты понимаешь.

– Да уж понимаю.

– Ты ангел. Я позвоню тебе завтра.

Она заканчивает звонок и сразу же набирает номер Алекса.

– Ты можешь ко мне заехать? – спрашивает она.

– Конечно. Прямо сейчас и приеду.

Он готовит ужин для нее, и все это время она разговаривает с ним, причем не только не по делу, но и вообще, почти бессвязно – просто озвучивая те или иные мысли, хаотично посещающие ее голову. По правде, так для нее не так уж важно, что за столом напротив сидит именно он, – она могла бы исповедаться фонарному столбу, лишь бы слушал. Когда же от усталости и всего прочего Кейт обессиленно умолкает, он обходит стол и крепко обнимает ее.

– Как прошел твой вечер с ребятами? – спрашивает она.

– Было забавно.

– Ты рассказывал им обо мне?

– Конечно.

– Со всеми пикантными подробностями?

– Не глупи.

– Бьюсь об заклад, что рассказывал.

– Не рассказывал.

– Но об этом хотят знать все парни, не так ли? Какова она в койке, как себя ведет, стонет или кричит, подмахивает или нет, и все такое?

– Я сказал им, что мне с тобой очень хорошо, вот и все. Не знаю, с чего ты это все взяла: на самом деле парни не задают друг другу таких вопросов. Женщины, когда сплетничают между собой, бывают куда откровеннее, чем мужчины. Вот ты, например, наверняка рассказываешь своим подругам куда больше, чем я.

– У меня нет времени для подруг.

– Ну и хорошо.

Она смеется в его шею.

– Я помою посуду, – говорит он.

– Это что-то новенькое. До сих пор всех моих знакомых мужчин в дрожь бросало при одном упоминании о "Фэйри".

– А мне это дело нравится. Оказывает терапевтическое воздействие.

Он подходит к кухонной раковине, окропляет зеленым моющим средством груду тарелок, громоздящихся там, как тела, по которым он шел на "Амфитрите", – и тонкой струйкой, чтобы не разбрызгивалась, пускает воду. Кейт подходит сзади и обнимает его за талию. Он ощущает на шее ее дыхание.

– Спасибо, что приехал, – говорит она. – Я рада, что ты здесь.

Алекс отклоняется назад, к ней, давая ей возможность потереться носом о его подбородок.

– Кое-кто сегодня утром не брился, – говорит она.

– Сегодня суббота. Кое-кому не было в этом нужды.

Он снова подается вперед, закрывает кран и начинает оттирать одну из тарелок. Она запускает правую руку ему под рубашку и нащупывает брючный ремень.

Он поворачивается к ней лицом. Его руки в мыльных пузырьках.

Потом, в спальне, они вновь и вновь занимаются любовью, расслабляются, приваливаясь в полудреме друг к другу, снова отдаются желанию и опять сливаются воедино. Время растворяется, окружающее исчезает, есть лишь они двое, составляющие единое целое.

Когда Кейт наконец возвращается к действительности и открывает глаза, светящиеся стрелки будильника показывают без четверти три. Именно в такое время, проснувшись как-то ночью, она не обнаружила рядом Алекса.

На сей раз он здесь: накувыркался и дрыхнет без задних ног. Простыня рядом с ней ритмично поднимается и опадает.

А вот у нее как раз сна ни в одном глазу. Кейт приподнимается, тянется через Алекса и шарит в темноте, пытаясь найти... да что угодно, лишь бы это помогло снова заснуть. Ее пальцы пробегают по прикроватному столику, задевают аптечку, будильник – и наталкиваются на какой-то холодный, металлический предмет. Она берет предмет и подносит к груди, вертя в руках. Резиновые кнопки, пластиковый шнур. Алексов пишущий плейер. Кейт находит наушники, засовывает себе в уши и на ощупь, благо она самая большая, нажимает кнопку "Воспроизведение".

В ее голове громко звучит голос Алекса:

"Я буду слушать эту запись каждый день, и она поможет мне примириться с тем, что произошло на борту "Амфитриты". Мне нечего бояться. Ужас исчезнет, не сразу, со временем, но исчезнет. – Пауза. Дыхание. – Я сообразил, что дело неладно..."

Кейт судорожно тычет в кнопку, пока воспроизведение не прекращается. Она вырывает наушники из ушей, перекатывается и бесцеремонно трясет Алекса за плечо. Тот издает три или четыре невнятных, хрюкающих звука, пока наконец не поворачивает к ней голову.

– Что это? – спрашивает Кейт.

– Ты о чем?

Она тянется и включает свет. Алекс крепко зажмуривает глаза.

– Что ты делаешь?

– Что это такое? – спрашивает она, указывая на плейер.

Он слегка приоткрывает глаза и сонно бормочет:

– Мой плейер, что же еще? Разве он похож на что-то другое?

– Вижу, что плейер, я не о том. Что в нем за запись?

Алекс еще в полусне, а потому отвечает не подумав:

– Та, которую мне велела сделать эта женщина, психолог.

– Что за психолог?

Поняв, что сболтнул лишнего, он мгновенно стряхивает сон. Но уже поздно.

– Что, на хрен, за психолог, Алекс?

Он вздыхает.

– Я побывал у психолога.

– Зачем?

– Хотел, чтобы кто-то беспристрастно и непредвзято оценил мои ощущения. Мне подумалось, что разговор с человеком нейтральным, непричастным к этой истории поможет мне выработать правильный взгляд на все произошедшее.

– Правильный? Скажи лучше, бредовый. Что, вообще, за собачью чушь вбили они тебе в башку?

– Это не чушь. Она сказала, что у меня посттравматический синдром, вызванный стрессом, и что я с этим справлюсь.

– А почему ты мне ничего не рассказал?

– Потому что знал, как ты на это отреагируешь.

– Но ведь у нас с тобой был уговор! Мы условились, что будем говорить об этом только между собой.

– Я знаю.

– Получается, что меня тебе недостаточно, так, что ли?

– Кейт, успокойся.

– Не указывай, что мне делать, хренов обманщик!

Кейт соскакивает с кровати и бежит в ванную. Алекс лежит на спине, сетуя как на ее иррациональность, так и на собственную глупость, – угораздило же его вообще припереться сюда с этим чертовым плейером! Спустя некоторое время он устало спускает ноги на пол и идет за ней.

Она свернулась клубочком у ванны и выглядит несчастной и беззащитной. Голова опущена, колени прижаты к подбородку, руки обхватывают голени. Алекс опускается на корточки рядом с ней.

– Малышка, прости, – говорит он. – Возвращайся в постель. Мы поговорим об этом утром.

Она не отвечает. Он начинает гладить ее по голове. Никакой реакции. Он кладет руки ей на плечи, но его прикосновение не вызывает отклика.

– Уходи, Алекс, – говорит Кейт, не поднимая головы. – Просто уходи.

На этом жизнь в рыбацком поселке для него заканчивается. Он пытается продать дом и, хотя покупателей на него, с учетом разыгравшихся в нем событий, так и не находится, все равно перебирается в Абердин. Уже не мальчик, он устраивается в публичную библиотеку. Работа однообразная, по большей части нудная, но зато его опьяняет свобода. Каждый новый день он встречает с восторгом человека, вышедшего на волю после долгого заточения в темнице и впервые увидевшего солнце. Собственная квартира, собственная жизнь. В большинстве своем люди воспринимают это как должное, но для него все в новинку. Словно он заново родился на свет.

У него море возможностей для чтения. Каждый вечер он берет домой книгу и поутру, приходя на работу, возвращает ее уже прочитанной. Чем меньше он сообщает о себе, тем менее вероятно, что коллеги узнают что-то о его предыдущей жизни и поймут, насколько он зелен и наивен.

Из своей скорлупы он выходит медленно. Товарищи по работе знают его как человека спокойного и сдержанного, на самом же деле все обстоит несколько сложнее. Он не распускает язык, пока не понимает, как "это" делается, – а под "этим" подразумевается жизнь как таковая. Правила социального общения для него в диковину, и молчание служит ему защитой.

Люди, с которыми он работает, не представляют собой ничего особенного. Чем больше он с ними общается, тем меньше, как и они, понимает себя. Мелкие душонки, занятые своей никчемной жизнью, сводящейся к пустяшным интригам, сплетням и переживаниям по поводу продвижения по службе. А главное – все они глупцы. С каждым днем он проникается к ним все большим презрением, о чем они даже не догадываются.

На одной из первых для него рождественских вечеринок помощница библиотекаря, перебрав, подходит к нему и говорит, что, когда он только поступил на работу, все гадали, чему приписать его нелюдимость – робости или высокомерию. Теперь, когда он вроде бы начал вылезать из раковины, ясно, что это была робость.

Объяснять ей, что изначальная робость давно сменилась высокомерием, он, разумеется, не находит нужным, бормочет что-то невразумительное и позволяет ей увлечь его под омелу.

Теперь, когда он понял, как "это" делается, все оказывается совсем не трудно. Прав был Шекспир: весь мир театр. Он безукоризненно исполняет свою роль, острым, орлиным взором подмечает все особенности человеческого поведения и быстро усваивает, как и когда следует себя вести. Когда уместно посочувствовать, когда приободрить, когда развеселить или разделить с кем-то веселье.

Самое главное, он теперь знает, как демонстрировать теплые чувства, совершенно их не испытывая. Ибо истинные, привычные ему чувства – это злоба, ненависть и – прежде всего! – презрение. Люди существуют для того, чтобы их использовать, и он их использует. Именно это и приносит ему удовлетворение: видеть, как они танцуют под его дудку, даже не подозревая об этом. Жалкое, безмозглое дурачье.

Однажды вечером, как раз перед закрытием библиотеки, выбирая очередную книгу, чтобы взять для чтения на ночь, он просматривает корешки в отделе драматургии и натыкается на томик, выбивающийся из ряда. Его поставили обратно на полку под углом и слишком глубоко, так что он наполовину скрыт соседней книгой. Рука, словно сама собой, берет книгу с полки, и он раскрывает ее.

Эсхил. "Орестея". Трилогия: "Агамемнон", "Хоэфоры", "Эвмениды".

Он открывает книгу и начинает читать вступление.

"Эсхилу было сорок пять лет в 480 году до н. э., когда персы разграбили Афины и разрушили усыпальницы богов на Акрополе. Вскоре после этого он принял участие в войне и сражался на стороне эллинских сил, победивших персов при Саламине и Платеях. Эсхил изобразил эту победу как торжество эллинского начала над варварским в весьма широком смысле, имея в виду и латентное варварство, присущее иным грекам. В этом отношении высокомерие, роднящее местного тирана с захватчиком, навлекает и на того, и на другого неудовольствие богов. В "Орестее" автор оттачивает понятия предостережения и воздаяния, ее доминирующий символ – это свет, идущий на смену тьме. Он знаменует собой переход от дикости к цивилизации, от юности к зрелости: это история перемен, претерпеваемых, когда мы отвергаем прошлое, чтобы встретить будущее".

Он заворожен. Он стоит между металлическими полками и, в то время как еще только ранний вечер и кругом полно народу, жадно склевывает рассыпанные по страницам слова, не обращая ни на кого внимания.

Вступление в общих чертах очерчивает сюжет. Агамемнон, главнокомандующий греческих сил в Троянской войне, женится на Клитемнестре против ее воли. Орест, сын Агамемнона, отправляется в изгнание. Клитемнестра в отсутствие Агамемнона берет в любовники кузена своего мужа, Эгиста. Агамемнон перед началом похода приносит в жертву свою старшую дочь. Клитемнестра с Эгистом умышляют убить Агамемнона. Агамемнон возвращается домой в бурю, вместе со своей возлюбленной Кассандрой. Кассандра, на которую нисходит пророческое видение, отказывается входить в дом. Клитемнестра убивает Агамемнона, когда он выходит из ванны. Эгист всходит на трон Агамемнона. Орест, в отмщение за отца, убивает Клитемнестру и Эгиста.

Он тяжело приваливается к книжному стеллажу.

Впечатление такое, будто древний автор описал всю его жизнь, только действие в книге происходит не в Шотландии, в рыбачьем поселке, а в древней Элладе.

Он и есть Орест, вершащий правую месть, но совершающий ради этого кровавое преступление, пятнающее его и само взывающее об отмщении. Он вершит правосудие, творя злодеяние, ибо в его случае они едины.

Он продолжает читать, и от того, что описывается далее, в жилах его стынет кровь.

После того как Орест убивает свою мать и ее любовника, фурии начинают преследовать его и сводят с ума.

Забросив вступление, он начинает лихорадочно листать основной текст в поисках мест, где говорится об этих фуриях.

За мной, за мной! Вот перед вами след его,

Немой донос безмолвного лазутчика.

Так гончий пес, мчась за оленем раненым,

По капле крови чует, где укрылся зверь...

...Теперь беглец мой где-то здесь поблизости:

Я чую запах. Это – человечья кровь[16].

Они придут за ним.

Теперь он понимает, что следовало бы выдвинуть против матери юридически обоснованное обвинение. Следовало проявить выдержку и уважение к закону. Сколь бы злобной тварью ни была она, зло, содеянное им, намного превосходит даже ее преступление. Фурии явятся за ним, и ему, в отличие от Ореста, не приходится надеяться на суд, не приходится надеяться на спасение. Неизвестно, когда и в каком обличье, но они непременно явятся и, явившись, не выкажут ни малейшего снисхождения.

Воскресенье

Во второй раз за неделю телефонный звонок выдергивает Кейт из сна еще на рассвете. Стоит ей спросонья понять, что это звонит телефон, как ее пробирает холодом. Ей кажется, она знает, по какому поводу ей трезвонят в такую рань.

"Последнее тело. Черный Аспид опередил меня и свершил свое последнее жертвоприношение. Его последняя жертва скончалась после истязаний, потому что он вбил себе в голову, будто она фурия, преследующая его, чтобы покарать за убийство матери. Теперь он избавился от нее и исчезнет. Мне его уже не найти".

Она нашаривает трубку.

– Кейт Бошам.

– Это Ред.

– Ред, сейчас... – Кейт, прищурившись, смотрит на будильник, ее изголодавшийся по сну мозг пытается соотнести конфигурацию стрелок на циферблате со временем – пять утра.

– Знаю. Я бы и раньше позвонил, но мне пришлось не один час убеждать этих болванов допустить меня к телефону. Помнишь, расставаясь, я сказал тебе: что-то было мною упущено. Так вот, я понял, что именно.

Кейт выпрямляется. Сна уже ни в одном глазу.

– Я лучше изложу тебе все, на тот случай, если ошибаюсь, – продолжает Ред. – Послушай меня и, если что-то не лезет ни в какие ворота, так и скажи. Это ведь все соображения и догадки, и я не хочу, чтобы все сказанное просто принималось на веру. Слишком высока может быть цена.

Кейт делает глубокий вдох.

– Слушаю.

– Во-первых, с того времени, как началась эта история, заявлял кто-нибудь об убийствах свиней?

– Убийствах кого? Свиней?

– В Древней Греции убийцы – особенно те, кто убивал своих кровных родственников, – иногда пытались очиститься, убивая свиней и выливая свиную кровь себе на голову. Считалось, что, стекая по телу, она смывает их вину.

– Никогда о таком не слышала. Я проверю.

– Хорошо. Следующее. Я говорил тебе, что фурий три, да?

– Да.

– Так вот. Я тут немало почитал, с тех пор как вернулся. Обычно и вправду говорится о трех фуриях, но не обязательно. В греческой драме присутствовал хор фурий, и количество их было разным. Такой хор действует в произведениях Эсхила и Еврипида об Оресте, убившем свою мать и доведенном фуриями до безумия. Но это все-таки исключения, обусловленные драматургической спецификой, так что нам скорее следует придерживаться традиционной цифры три. Согласна?

– Да.

Ей не терпится услышать все поскорее.

– Так вот, эти три фурии не взаимозаменяемы – каждая из них личность с именем и индивидуальными чертами. Даже упоминаются они, как правило, в определенном порядке. Первая – это Тисифона, мстительница. Петра Галлахер стала его первой жертвой: видимо он, в силу какого-то странного извращения сознания, углядел в ней Тисифону, явившуюся отомстить за убийство матери. Не исключено, что Петра каким-то образом докопалась до истины. Фергюсон проверил все сюжеты, которыми она занималась. Ничего подобного там не было. Он бы нашел.

– А что, если она занималась сама по себе, не выполняя чье-то задание и не ставя никого в известность?

– А зачем ей было этим заниматься?

– Ей предстояло лишиться работы, ты говорила. Может быть, это был ее шанс. Раскопать сенсацию, которая пойдет на первые полосы.

– Ну, она бы кому-нибудь рассказала.

– Не обязательно. Особенно если боялась, что этот сюжет заберут у нее и отдадут кому-нибудь более опытному. Ты знаешь, Кейт, каковы репортеры. Они сродни детективам: так же ревнивы, оберегают своих информаторов, придерживают сведения и не любят, когда другие перехватывают их дела. Чудной народец.

– Кто следующая?

– Пышущая злобой Мегера. Тут, по-моему, все ясно.

Кейт вцепляется в простыни.

– Элизабет Харт. Сварливая, недоброжелательная Элизабет Харт.

– Вот именно. Сплетница, подслушивающая, вынюхивающая и калечащая злословием чужие жизни.

– А третья?

Линия молчит. Кейт гадает, не прервалась ли связь.

– Ты слышишь меня, Ред?

– Третья Алекто. Неотступная в гневе.

Она открывает рот, чтобы отреагировать, но Ред продолжает. Его голос, любопытно, лишен тона, но то, что он говорит, выдергивает уже не слова из ее рта, а мысли из ее головы.

– Алекто, которая посвятила себя выслеживанию этого человека. Алекто, которая сама явилась на телевидение и фактически вызвала Черного Аспида на поединок. Алекто, вышедшая из себя, когда я заколебался, не будучи уверен, что мне стоит ей помогать.

Мысленно Кейт просит его не продолжать, хотя знает, что он должен высказаться до конца.

– Алекто – это ты, Кейт. Ты последняя.

Куин-стрит превратилась в крепость, и Кейт скрывается внутри, словно королева в замке.

Они сделали все возможное. Здание окружено деревянными и металлическими ограждениями, единственный узкий проход в которых охраняют двое вооруженных полицейских. Еще двенадцать человек распределены по постам возле Управления и внутри его: двое в фойе и двое у совещательной комнаты. Водосточные трубы покрыты специальной смазкой, так что взобраться по ним невозможно, обычно свисающая с крыши люлька мойщиков окон разобрана и занесена внутрь – на всякий случай.

Детективы в совещательной комнате – вот ведь до чего дошло! – обращаются с ней как с пострадавшей в ДТП. Разговаривают с нарочитой бодростью о пустяках и беспокойно переглядываются, когда думают, что она не видит. Ей хочется сказать им, чтобы они вели себя как обычно, хотя, с другой стороны, ситуацию обычной не назовешь.

Она знает, что Черный Аспид не станет преследовать кого-то из ее семьи, но все равно позаботилась о том, чтобы Фрэнк, Бронах и Лео были переправлены в убежище и взяты под охрану. Алекс тоже. По крайней мере, ей не приходится переживать за близких.

Она велит Фергюсону проверить, не поступали ли на прошлой неделе сообщения об убитых свиньях. На его физиономии недоумение, такое же, какое появилось на ее лице, когда об этом упомянул Ред.

Абердин пробуждается. Впереди воскресенье, неспешные завтраки за газетами, прогулки у моря после ланча. Жара стоит уже шестой день, и синоптики предлагают наслаждаться солнцем, пока возможно, – уже сегодня к вечеру ожидается перемена погоды. Для Кейт, знающей, что Черный Аспид намерен обойтись с ней так же, как с Петрой Галлахер и Элизабет Харт, это предложение звучит издевкой.

Пугает ее не расчленение. Он делает это посмертно: ей тогда уже будет все равно. Но вот при мысли об истязаниях ее пробирает холодом под тремя слоями одежды. Следы ударов на пятках, показатели гистамина, кровоизлияния – об этом не забудешь.

Если дойдет до такого, она не допустит, чтобы он ее пытал. Она заставит его убить ее быстро. Петра Галлахер и Элизабет Харт, должно быть, боролись за свою жизнь или, по крайней мере, умоляли о пощаде. До последнего надеялись уговорить его, хотя под конец, должно быть, поняли, что этого человека ничем не проймешь. А когда поняли, им осталось лишь одно – молиться, чтобы избавительница-смерть пришла поскорее.

Умолять она не будет. И не потому, что это бесполезно, но потому, что она зашла слишком далеко. Умолять она не будет.

В Петре Галлахер было нечто от той, кем Кейт когда-то была. В Элизабет Харт – от той, кем она боялась стать.

"Возьми себя в руки. Все это чушь собачья. Я здесь, ему не добраться до меня!"

Кто-то принес воскресные газеты. Она просматривает их в своем кабинете и с удовлетворением отмечает, что известие об аресте Лавлока еще не попало в заголовки. Правда, это лишь вопрос времени.

Все газеты посвятили большие статьи несчастью с паромом, однако даже в самом подробном, помещенном в "Воскресной Шотландии" материале нет почти ничего, еще ей неизвестного. Рассеянно просматривая остальные новости, Кейт натыкается на заголовок:

"Ученые предупреждают о заболевании деревьев в Толлохилл-Вуд ".

Под заголовком снимок стоящего под деревом очкарика в шляпе. Кейт читает текст.

"Ботаники вчера предупредили, что, если не принять срочные меры по противодействию распространению недуга, Толлохилл-Вуд, растительный массив к югу от Абердина, может серьезно пострадать от хронического заболевания, поражающего голландские вязы. Толлохилл отличает самая высокая концентрация вязов в северо-восточной Шотландии. Они составляют более девяноста процентов растительности, остальное приходится на сосны и кедры. Несмотря на то что горные вязы отличаются большей, по сравнению с другими видами устойчивостью, высокая их плотность внушает ботаникам серьезные опасения".

Кейт прерывает свой ментальный круиз с рефлекторной быстротой гонщика, резко сворачивающего, чтобы избежать дорожного происшествия. Она выдвигает пластиковый поддон с бумагами, находит отчет о вскрытии Элизабет Харт и пролистывает его.

Вот, черным по белому: "В области затылка, на площади приблизительно полтора дюйма на дюйм, обнаружены частицы древесины, предположительно от удара о дерево. Дерево идентифицировано как quercus pedunculata, разновидность дуба, распространенная в этой части Соединенного Королевства".

Кейт берет отчет о вскрытии Петры. У нее дрожат руки.

Вот оно снова. То же самое, вплоть до построения фразы. Следы дерева quercus pedunculata, распространенной разновидности дуба.

Но там, где нашли Элизабет Харт, не было никаких дубов. Так как же она могла удариться о дуб?

Ответ напрашивается сам собой: никак не могла.

А что, если ее, как и Петру, просто ударили по затылку каким-то предметом, изготовленным из дуба? Причем, возможно, одним и тем же?

Кейт снова быстро просматривает отчеты о вскрытии.

Ни у той ни у другой жертвы серьезной травмы черепа не зафиксировано. Значит, удар наносился не слишком сильно. Лишь с той силой, которая необходима для... для чего?

Чтобы вырубить их. Лишить сознания или, во всяком случае, способности к активному сопротивлению. Сделать беспомощными.

Вот нить в лабиринте ее мыслей, способная вывести к ответу.

Что-то сделанное из дуба. Предмет, достаточно крепкий и тяжелый, чтобы оглушить, но не убить. И не громоздкий, а такой, каким легко орудовать. Убийце нужна оперативность.

Дуб имеет твердую древесину, это одна из самых твердых среди обычно используемых в быту пород – намного тверже, чем сосна, сикомор и кедр. Откуда она это знает? От Дэвида, отца Лео. Тот здорово разбирался в плотницком деле. Однажды, когда они еще были вместе, он рассказывал ей о шкале плотности. Шкала плотности, а? Удивительно, что она это слушала. А вот надо же, теперь рада.

Предмет, которым легко манипулировать, и твердая древесина. Чего-то маленького было бы вполне достаточно.

Насколько маленького? Такого, чтобы можно было держать в одной руке? Спрятать, замаскировать?

В ее голове начинает складываться образ. Поначалу он нечеткий, колеблющийся, но обретает очертания по мере того, как загружается картинка. Такое бывает в снах – думала о чем-то совсем недавно, и вот оно приходит вновь, только в другом, неожиданном контексте. Небольшой предмет. Дубовый. Его можно удержать в руке.

Она снова заглядывает в отчеты: "В области затылка, на площади приблизительно полтора дюйма на дюйм, обнаружены..."

Кейт отодвигает стул и выходит из комнаты. Двое вооруженных караульных напрягаются.

– Прошу прощения, старший инспектор Бошам, – говорит один, – но мы не можем позволить вам выйти отсюда без сопровождения.

– Ну что ж, тогда идите со мной.

Следом за ней они спускаются по лестнице на три этажа вниз, в помещение, где развернута работа по делу Лавлока. Вся комната, стены и углы загромождены коробками и ящиками. Трое офицеров на сдвинутых посредине помещения столах занимаются сортировкой вещественных доказательств.

– Где материалы из "Укьюхарт"? – спрашивает Кейт.

Один из офицеров указывает на угол.

– В основном там. В тех желтых коробах.

Кейт направляется туда и присаживается у коробов на корточки. Их три, неровно поставленных один на другой. Она ставит два верхних на пол и начинает рыться.

– Подождите, – кричит ей один из офицеров, – они еще не запротоколированы как вещдоки.

Кейт это замечание игнорирует.

Принадлежности аукционного дома. Проспекты, бланки страховки, оценки, записи лотов, перекидные блокноты, пара телефонов...

Она находит то, что искала, и чуть ли не падает на свою находку.

Молоток.

Рывком поднявшись на ноги, Кейт, с молотком в руке, направляется к двери.

– Я верну это на место, – обещает она на ходу. Первое, что она делает, – находит линейку и измеряет диаметр ударной части головки молотка.

Чуть более двух дюймов.

Кейт перелистывает перекидной блокнот и набирает номер Томаса Хеммингса.

– Доктор Хеммингс, это старший детектив-инспектор Бошам.

– Доброе утро, офицер...

– Доктор Хеммингс, вы помните следы дуба, обнаруженные сзади на головах жертв? Тех, которых убил человек, оставлявший змей.

– Конечно.

– Мог их оставить молоток? Вы знаете, такой, которым пользуются судьи и аукционисты?

– Ну, я... Это были ушибы, следы тупых ударов. Я полагаю, мы все пришли к выводу о том, что жертвы упали или их толкнули о деревья, но – да, их могли ударить молотком, я уверен.

– Характер повреждений согласуется с этим?

– Да. Правда, это не значит, что они были определенно нанесены именно названным предметом, однако данная версия вполне имеет право на существование. Вы поняли, что я имею в виду?

– Я поняла. Но вы уже сказали то, что мне нужно знать. Спасибо, доктор.

Она кладет телефонную трубку и несколько секунд смотрит в пространство.

Молоток, которым пользуются на аукционах распорядители торгов.

Молоток, используемый Джейсоном Дюшеном, который погрузил в фургон детей, предназначенных для аукциона.

Молоток, которым пользовался Черный Аспид, чтобы оглушить свои жертвы.

Круг сужается.

Кейт снова снимает трубку и набирает номер Фергюсона.

– Питер, это Кейт. Если какие-нибудь новости со свиного фронта?

– Я как раз собирался тебе позвонить. Есть одно заявление. Свинья зарезана ножом прямо в фермерском загоне. Дело было во вторник, рано утром. По словам фермера, он, должно быть, разминулся с нападавшим на секунды. Услышал визг, и, когда поспел на место, свинья еще не сдохла.

– А утром в четверг?

– Никаких сообщений.

– Как зовут фермера?

– Майкл Гилкрайст. Живет рядом с Инверьюри-роуд.

– Майкл Гилкрайст? Это же...

Она точно знает, кто это. Муж Джин.

Фергюсон называет ей телефонный номер. Она записывает его, кладет трубку и тут же набирает номер Гилкрайстов.

– Джин Гилкрайст.

– Джин, это Кейт Бошам.

– Привет, Кейт, как дела?

– Послушай, можно я задам тебе странный вопрос?

– Валяй.

– Заглядывал ли в ваш дом Джейсон?

– Джейсон Дюшен?

– Да.

– Да. Довольно часто. Я думала, ты бывала одновременно с ним.

– А когда он был в последний раз?

– О, несколько месяцев тому назад. Он приезжал на выходные. Когда переживал из-за развода и все такое. Майкл подумал, что было бы неплохо слегка его приободрить. Ты ведь знаешь, каков Майкл. Кончилось тем, что он уморил беднягу до полусмерти на ферме.

"На ферме. О господи".

– Здорово! Ты мне здорово помогла, Джин. Большое тебе спасибо.

– А к чему все это?

– Расскажу тебе потом. Мне пора идти.

Круг сужается.

Черный Аспид убил свою мать. Должно быть, у него было несчастливое детство.

Что, если Джейсон участвовал в незаконной транспортировке детей не просто ради денег? Что, если он, в неком извращенном смысле, идентифицировал себя с ними? С бесправными детьми, над которыми измываются как хотят и никому нет до этого дела? А вдруг он захотел отомстить за то, что было сделано в детстве с ним? Или захотел избавить этих детей от повторения его судьбы? Решил, что таким способом оказывает им благодеяние?

Ред говорил о событиях, которые могут послужить толчком к проявлению мании. Как правило, это стрессы, такие как потеря работы или близкого человека.

Развод.

Развод, а потом паром. Достаточно, чтобы подтолкнуть любого.

Круг продолжает сужаться.

Может быть, контрабандист и убийца – это один и тот же человек?

У Черного Аспида есть имя и лицо. Может быть, это имя и лицо Джейсона Дюшена?

Он пытается ускользнуть от фурий – увертывается, петляет, старается постоянно быть хотя бы на шаг впереди них. Три раза переезжает с квартиры на квартиру, дважды меняет работу – во второй раз устраивается в "Укьюхарт". Культурный, начитанный, знающий – именно такой сотрудник им и нужен.

Однажды, пролистывая местную газету, он видит объявление: любительская драматическая труппа приглашает всех, чувствующих в себе способности к творческой самореализации, попробовать свои силы. Это кажется ему логически оправданным шагом, расширяющим пространство его жизни. Правда, попав в эту компанию первый раз, он видит, что слово "любитель" подходит им всем как нельзя лучше. Энтузиазма у членов труппы хоть отбавляй, но они поражают своей дремучей некомпетентностью, которой – вот уж стыд и позор – бравируют. Чуть ли не гордятся. Забывают строки из роли, встают на сцене не туда, но нет чтобы смутиться, знай покатываются со смеху.

Он принимается менять этих людей и с этой целью предлагает им взяться за дерзкий проект, затрагивающий серьезные вопросы жизни, смерти и состояния человеческой души. Пора отучать их от пустоты и легкомыслия. Они сомневаются и робеют.

– Чего вы боитесь? – спрашивает он. – Только того, что можете потерпеть неудачу?

– Но ведь мы недостаточно хороши для раскрытия такой темы, – возражают они. – Мы не профессионалы и занимаемся этим только ради удовольствия.

– А что может доставить большее удовольствие, чем успех, достигнутый при решении по-настоящему трудной, серьезной задачи? – парирует он. И делает им предложение: он найдет для них подходящую пьесу, а уж там, ознакомившись со сценическим материалом, они сами решат, играть или не играть.

Он дает им "Орестею". Поначалу они не собираются ставить всю трилогию и согласны взяться только за "Агамемнона", однако он утверждает, что в этом не будет смысла. "Орестея" едина в своей троичности, это тезис, антитезис и синтез – непослушание, горе и воздаяние. Нужно играть всю историю.

Его энтузиазм и убежденность таковы, что они соглашаются. Это его победа. В Древней Греции при постановках "Орестеи" у некоторых женщин случались выкидыши. Именно такого эффекта он и хочет добиться.

Он в центре всего, главный герой, человек, на которого все они смотрят и которого слушают. Он ведет с ними свою игру, но она позволяет им добиться того, о чем они даже не мечтали. Неделю "Орестея" идет при переполненных залах, а рецензенты утверждают, что любительская труппа в данном спектакле превзошла многие профессиональные коллективы. Каждый вечер он оживляет на сцене собственную жизнь, возвышенную до пантеона. Воспоминания о забытой жизни.

Но есть и другая жизнь, текущая. На работе в аукционном доме он знакомится с Лавлоком. Дистанция между ними очень велика, ведь сэр Николас стоит во главе множества различных предприятий, однако он относится к тем высшим руководителям, которые не только красуются на советах директоров, но вникают в суть любого дела и внимательно относятся к своему персоналу.

Их беседы, поначалу краткие и сугубо деловые, становятся более пространными, ибо постепенно эти двое обнаруживают между собой некое немаловажное сходство.

И у того и у другого напрочь отсутствует совесть.

Сейчас ему уже и не вспомнить, кто первый подал идею насчет детей: некоторое время она остается подвешенной, обсуждается и рассматривается в различных ракурсах, пока каждый из них не убеждается в заинтересованности другого. С этого момента Рубикон перейден, пути назад нет, и они приступают к разработке конкретных планов. Планы составляются, меняются, отбрасываются, модифицируются, и в итоге выкристаллизовывается схема, кажущаяся безошибочной. Гастроли в Норвегии, куда труппа отправляется с новой, непростой, но потому особенно воодушевляющей постановкой, служат прекрасным прикрытием. Пьеса, помимо всего прочего, требует декораций и аппаратного обеспечения, что делает вполне объяснимой аренду фургона.

Время идет в напряженном планировании, ожидании и предвкушении, но вместе с тем он не теряет бдительности, ибо постоянно ждет появления фурий.

И дожидается: первая из них заявляется к нему перед самым отплытием в Норвегию, причем, чтобы дезориентировать его и заставить забыть о бдительности, она принимает обличье молодой, хорошенькой журналистки.

Петра Галлахер приходит к нему в офис как раз перед ланчем, извиняется за то, что не предупредила о своем визите, и спрашивает, не могут ли они потолковать за ланчем. Он занят в большой аукционной программе и, полагая, что у него хотят взять предварительное интервью в связи с этим мероприятием, соглашается. Они отправляются в паб за углом.

– Что вы хотите узнать? – спрашивает он.

Она прокашливается и переходит прямо к делу.

– Вчера я видела Ральфа Уайтсайда. Он говорит, что невиновен в убийстве вашей матери и ее... вашего отчима.

Он отводит взгляд в сторону и теребит мочку уха, стараясь придать себе непринужденный вид и выиграть несколько драгоценных секунд.

"Ты же непревзойденный мастер манипуляций, – говорит он себе. – Человек в маске, всегда говорящий одно, а думающий другое. Не позволяй незнакомке раскрыть тебя только потому, что ей удалось застать тебя врасплох".

– Он не был моим отчимом. Они не были женаты.

– О. Верно.

– Да... Знаете, я уже давно об этом не думал. Все в прошлом, дело-то было невесть когда. Мне и не вспомнить.

Это ложь. Он всегда помнил и помнит, сколько прошло лет, месяцев, недель и дней. Всегда.

– Могу себе представить. Простите, если это вызвало у вас тяжелые воспоминания.

Ее брови сочувственно сдвигаются.

– Вы сказали, Уайтсайд утверждает, что невиновен? – В его голосе можно услышать дрожь, но если даже она и обратит на это внимание, то припишет расстройству из-за необходимости мысленно вернуться к той давней трагедии. – Но это абсурд. Он сам признал себя виновным. Подписал признание.

– Он говорит, что его вынудила полиция.

– Когда он сказал это?

– Вчера.

– Вчера?

Черт, он переспрашивает ее, а это звучит глупо. Ему не следует выглядеть глупо.

– Мне позвонил его адвокат. Точнее сказать, позвонил он в редакцию, а я взяла трубку. Он – я имею в виду адвоката – сказал, что Уайтсайд фактически на смертном одре и хочет поговорить с кем-нибудь перед кончиной.

– От чего он умирает?

– От СПИДа.

– Он наркоман.

– Начать с того, что сперва я вовсе не знала, кто он такой, но довольно скоро выяснила по имеющимся материалам. И отправилась туда сама. Он сидит в "Глен-очил", это довольно далеко. Адвокат, похоже, не пришел в восторг от моего появления: надо думать, надеялся, что пришлют сотрудника постарше, посолиднее, с большим опытом. Должна признаться, для меня это привычное дело. Я даже не стала ставить в известность редактора отдела новостей: он бы тоже решил, что этот материал не для меня. И отдал бы его кому-нибудь постарше.

– Значит, вы занялись этим на свой страх и риск?

– Да. Но это не значит, что... – Она спохватывается, неожиданно сообразив, что не стоило говорить ему об этом. – Я имею в виду, что материал интересный. Не я, так кто-нибудь все равно бы взял его в разработку.

– Как он выглядел?

– Адвокат?

– Нет. Уайтсайд.

Она смотрит на него искоса: видимо, вопрос показался ей странным.

– Так, как и должен выглядеть умирающий. Худой. Болезненно худой. На шее жилы, как струны, и весь трясется. Жутко трясется. Сигарету ему удавалось зажечь только с пятой попытки, а за то время, которое я провела у него, он высадил полпачки.

– И он сказал, что невиновен?

– Да. Сказал, что его подставила полиция. Полицейские заявили, что он был в таком состоянии, что ничего не помнит, но, по его словам, это чушь. Вздор. Он сказал, что точно знал, где был, и близко не подходил к дому вашей ма, – ("Его ма! Она знает даже, как он раньше называл ее"), – и пытался объяснить это полиции, но никто его слушать не захотел. Ну конечно, он наркоман с кучей приводов. Должно быть, залез в ваш дом в поисках денег на наркотики, а ваша матушка и... – Она прищелкивает языком, пытаясь вспомнить имя.

– Крэйг, – произносит он. С невозмутимым видом, без малейшего намека на презрение, которого заслуживает этот долбаный скот.

– Точно. Крэйг. По версии полиции, ваша матушка и Крэйг, вернувшись не вовремя, застали Уайтсайда, когда он рылся у вас в доме.

– Так оно и было. Его судили и вынесли справедливый приговор.

– А он говорит, что нет.

– И вы ему поверили?

– Я не знаю. Вот почему я пришла к вам поговорить. Узнать, что думаете вы.

– С этой историей покончено, она забыта и погребена, мисс...

– Галлахер.

– Ральф Уайтсайд был закоренелым преступником. Зачем ворошить все заново?

– Если он невиновен, значит, имела место вопиющая несправедливость.

– Он скоро умрет. Какая ему разница?

– Ему, может быть, никакой. Но если он невиновен, стало быть, тот, кто на самом деле убил вашу мать и Крэйга, по-прежнему на свободе.

Когда она произносит эту тираду, он следит за ее лицом и не видит на нем ничего, кроме искренней озабоченности и наивного воодушевления. Похоже, это не маска, она ни в чем его не подозревает и пришла к нему как к человеку, которого ближе прочих затронула эта давняя трагедия. К человеку, пришедшему домой и нашедшему свою мать в крови.

– Послушайте меня, мисс Галлахер. Ральф Уайтсайд был плохим человеком, сделавшим в своей жизни много дурного. Он был наркоманом, негодяем и лгуном. Лгал всю жизнь, лжет и теперь. Не знаю почему – может быть, ему захотелось под конец оказаться в центре внимания. Если вы примете его ложь на веру и займетесь расследованием, то в угоду преступнику лишь разворошите вонючую кучу вранья, задев при этом чувства порядочных, ни в чем не повинных людей. Лучше оставьте все как есть.

– Да, наверное, было бы спокойнее не ворошить прошлое. Но такова миссия журналиста: извлекать на свет и делать всеобщим достоянием факты, в том числе и такие, о которых кому-то не хочется вспоминать. Это долг репортера.

Хренова девчонка, едва со школьной скамьи, говорит банальными клише, воображая при этом, что она Вудворт и Бернстайн[17] в одном лице. Она встает, собираясь уйти. Свет падает на девушку через окно, и, когда она отворачивается от него, ее лицо переходит в тень. И в этот миг он становится свидетелем ее преображения. Ее глаза, только что взиравшие на мир с наивным изумлением, источают болезненное свечение, а добродушная, полная энтузиазма улыбка трансформируется в мстительную ухмылку. Что это у нее за спиной? Рюкзачок или сложенные крылья злобы?

Мертвые, оказавшись в земле, пускают в ней корни ненависти, распространяющие вширь и вглубь омерзительную заразу разложения. Они тянутся к поверхности, к миру жизни и света, чтобы дать выход своей гнусной злобе. Он видит их – видит, как горящие, подобно угольям, во мраке глазниц глаза выискивают его, чтобы обрушить на него беспощадный меч своей мести. Его убиенные родичи взывают об отмщении!

Безумие ведет за ним неустанную ночную охоту, опустошающий ужас обволакивает его, изводит и гонит неведомо куда, подхлестывая калечащим спину безжалостным кнутом. И нет для него убежища, нет укрытия, нет никого, кто взял бы его под защиту, ибо он изгой. Пария, изнуряющий последние силы в этой смертельной игре.

Задуманная до пришествия фурии поездка в Норвегию теперь обретает еще один аспект: жалкий аспект бегства. Да, он признается себе в том, что бежит от нее в надежде, что она не сможет последовать за ним, хотя даже за морем замирает от страха, замечая любую приближающуюся женскую фигуру.

Потом он возвращается на пароме. Паром тонет, ему удается спастись, но радость спасения омрачается новой встречей с ней.

Тот вечер. Славный, теплый вечер. Они разговаривают в саду.

– Я увидела ваше имя в списке пассажиров, – говорит она. – Какое ужасное совпадение.

Совпадение! Неужто она думает, что способна хоть на секунду одурачить его столь неуклюжим притворством? Его, познавшего ее истинную суть? Ну что ж, ему понятно, что этому следует положить конец.

Думает ли она, что он нанесет удар так скоро? Нет, те изощренные пытки, которым она его подвергает, увлекают ее настолько, что заставляют забыть о собственной безопасности. О, она знает свое палаческое дело, терзает его, не только не повреждая плоти, но даже не затрагивая вопросов о его ма, Ральфе Уайтсайде. Зачем? Ей прекрасно ведомо, что неизвестность, ожидание, недобрые предчувствия изводят сильнее и ранят глубже, чем уже сбывшиеся опасения.

Очевидно, что, если он не покончит с этим, муки его будут усугубляться. Выбора ему не оставлено. Он знает, с кем имеет дело, и знает, что, если даст слабину, пощады ему не будет.

Он начинает действовать.

Звонок, предложение встретиться – все разыграно как по нотам. Она думает, что заманивает в ловушку его, но ее хитрость обращается против нее самой. Как только они остаются вдвоем, он сзади бьет ее молотком по голове и оглушает, а с наступлением темноты втаскивает в машину и увозит в лес. А уж там рассчитывается с ней сполна, за все свои страдания.

Она, конечно, кричит, клянется в своем неведении, взывает о жалости и пощаде. О жалости к безжалостной! О пощаде к беспощадной! Она пытается даже соблазнить его, обещая свое тело за свою жизнь. Он пытает ее, доводя до грани потери сознания, а потом, дав ей опомниться, проделывает все заново.

И, наконец, убивает ее.

После Петры появляется та мерзкая сплетница, любительница соваться не в свое дело, Элизабет Харт. Теперь фурии знают, что он сумел увидеть одну из них под личиной Петры, и больше не утруждают себя маскировкой. Мегера стучится в его дверь такой, какой и должна быть: безобразной, злобной каргой.

– Я видела ее здесь, – говорит она. Ее глаза источают неприязнь.

– Кого видели?

– Ту девушку, которую нашли в "Роще". Она была здесь в ту ночь, когда ее убили.

Ну конечно, Элизабет Харт всегда проявляет навязчивый интерес к жизни других людей.

Он молчит, ждет, что она скажет еще.

– Не могла не обратить на нее внимания, с этакой золотистой шевелюрой. Вам следует стыдиться того, что связались с подобной шлюхой.

– Шлюхой? Вы полагаете, что у меня была с ней интрижка?

– Судя по всему, не у вас одного. Даже в газетах пишут, что она встречалась с разными мужчинами. Имен, правда, не называют, иначе среди них непременно оказалось бы ваше. – Она выдерживает паузу и спрашивает: – А в полиции знают, что она была здесь?

– А как же? Я сообщил им. Как только узнал, что ее убили.

– Вы им сообщили?

– Разумеется.

"Разумеется нет".

– Что вы им сказали?

– Что она была здесь.

– И все?

– А что еще мог я им сказать?

– О том, чем вы с ней занимались. Куда она пошла, выйдя от вас. К одному из других своих любовников, надо думать. Шлюха, она шлюха и есть.

Он с трудом удерживается от смеха. Надо же, оказывается, чертова сплетница вовсе не подозревает его в убийстве Петры. Думает, будто у них была связь, и своей болтовней просто хочет испортить ему настроение. Это не опасно.

С другой стороны, ограничится ли Элизабет только этим? Конечно нет. Она не отвяжется от него, будет постоянно цепляться со своими домыслами, напоминать ему о том, что он сделал, чего не сделал, и, не исключено, до чего-нибудь додумается. Коль скоро он не остановит ее раньше.

Если Петра умерла из-за Айлиш, то Элизабет погибает из-за них обеих. Тут присутствует простая линейная зависимость и срабатывает эффект накопления. Избавиться от нее необходимо, но это еще не станет для него окончательным избавлением от безумия. Ибо его алчное неистовство будет утолено лишь последней жертвой.

Теперь перчатки сняты. Начинается прямая полицейская операция.

Кейт находит ориентировку, разосланную вчера по участкам Ренфру, и добавляет две важные поправки.

Во-первых, что Джейсон Дюшен разыскивается не только в связи с его причастностью к событиям на "Амфитрите", но и для допроса в качестве подозреваемого в убийстве Петры Галлахер и Элизабет Харт.

Во-вторых, объявляется, что его словесный портрет, фотоснимок, номер автомобиля и прочие данные, способствующие идентификации, должны быть доведены до сведения широкой публики. Вместе с информацией о том, что разыскиваемый подозревается в совершении опасных преступлений, а потому при обнаружении следует, ни в коем случае не вступая с ним в контакт, немедленно сообщить в полицию. В центре города и на всех основных подъездных магистралях выставлены заградительные посты, повсюду, где подозреваемый может появиться: у его дома, у дома Кейт и аукционного дома, – устроены засады. Банк, где он держит деньги, поставлен в известность на тот случай, если он попытается снять через банкомат деньги со счета. Под предлогом технического сбоя его задержат, не настолько, чтобы это вызвало у него подозрение и подтолкнуло к бегству, но на срок, достаточный, чтобы полиция могла если не сцапать его, то сесть ему на хвост.

Преступник выжидает. Полиция тоже. Кейт гадает о том, кто проявит большее терпение.

Конечно, все козыри на стороне полиции. Каким бы надежным ни было его укрытие, он не сможет таиться там вечно. Когда-нибудь ему потребуется позвонить по телефону, обналичить деньги, поесть, попить... так или иначе оказаться на виду.

Что касается ее... В теории она может оставаться здесь и ждать сколько потребуется, но на практике не знает, долго ли еще сможет метаться по этой клетке, не сойдя с ума.

Надо же – Джейсон Дюшен, малый чуток с приветом, мнительный, не умеющий завязывать отношения с людьми. Кейт всегда думала о нем как о человеке, может быть, грубом, но не злобном.

Сказать, что она ошибалась, – это ничего не сказать!

Звонит телефон. Она хватает трубку. Голос Фергюсона:

– Есть звонок. Его видели.

Томинтоул находится в добрых шестидесяти милях к западу от Абердина. Даже без пробок, при умеренном уличном движении, поездка может занять добрых полтора часа. Правда, полицейские машины с включенными сиренами и проблесковыми маячками преодолевают это расстояние за сорок минут.

Кейт сидит на заднем сиденье, зажатая, как колбаса в сэндвиче, между двумя вооруженными охранниками. На ней бронежилет, надетый по настоянию ответственных за ее безопасность, для защиты не от пули, а от ножа. Они вообще не хотели брать Кейт на операцию, но она уломала коллег, заявив, что под их защитой ей бояться нечего.

Они мчатся через Элфорд, некогда конечную станцию Большой Северной железной дороги Шотландии, мимо заброшенных коттеджей арендаторов, одиноких свидетелей воздействия индустриализации на некогда процветающую сельскохозяйственную округу. На горизонте вырисовываются развалины замков и горных укреплений.

– Это замок Килдрамми, – говорит Фергюсон, указывая вперед. – Роберт Брюс, отправляясь на войну с англичанами, оставил под защитой его стен жену и детей. Враги подкупили служившего в замке кузнеца, пообещав ему столько золота, сколько он сможет унести. Изменник устроил в замке пожар, и англичане, воспользовавшись переполохом, смогли захватить цитадель. Но потом кузнец угодил в руки Роберта Брюса, и тот приказал расплавить вражеское золото и влить предателю в глотку.

Порой склонность Фергюсона к импровизированным лекциям по истории утомляет Кейт. Однако сегодня это дает ей приятное ощущение обычности происходящего.

Они едут вверх по склону к Томинтоулу, самой высокогорной шотландской деревушке. Редкие, далеко отстоящие один от другого дома растянулись по длинному уступу: с виду это смахивает на приграничный городок Старого Запада, какими их показывают в вестернах. Вокруг поселения горы, на которых каждую зиму открываются лыжные базы.

Владелец газетного киоска, совмещенного с мелочной лавкой, толстяк с копной огненно-рыжих волос, имеет горделивый и вместе с тем растерянный вид человека, неожиданно для себя самого оказавшегося в центре внимания. Защитники Кейт торопливо выводят ее из машины и следуют за ней в магазинчик, где встают по обе стороны от нее, прикрывая спину и бока.

– Купил пару воскресных газет и баночку кока-колы, – говорит продавец.

– Он говорил что-нибудь? – спрашивает Кейт.

– Нет. Я сказал, что слышал, будто погода изменится сегодня вечером, и он кивнул. Странного вида малый. Выглядел так, будто слишком много времени провел, обделывая темные делишки.

Торговец облизывает губы.

– Вы поняли, кто он, в то время?

– Нет. Это показали по телику минут десять спустя. Я подумал, что это какой-то розыгрыш, или что он знаменитость, или что-то в этом роде. У меня был приглушен звук, понимаете. Когда я увидел его лицо, я прибавил звук и тогда-то и услышал. Слава богу, что я не знал этого, когда с ним разговаривал: еще, чего доброго, в штаны бы наделал. У меня так руки тряслись, когда я пошел к телефону, не могу вам сказать. Номер полиции и то еле вспомнил. Можете себе представить? Три цифры, все одинаковые, а еле вспомнил. Вообще-то я дрейфить не привык, но этот малый... Сразу мне не глянулся: шестое чувство, что ли.

– Вы не видели, куда он пошел?

– Нет. Он просто вышел за дверь.

– Он не сказал, куда идет?

– Он был одет как обычный турист. Шорты, палка, бутсы. Тут у нас много чего есть посмотреть, на Спейсайдской тропе. Опять же, все эти ребята, как правило, по пути заглядывают на один из перегонных заводиков, где делают виски. Глядишь, и обратно возвращаться не скучно.

"Джейсон, один в горах, без постороннего общества. Как раз то, что ему нужно".

– А где останавливаются приезжающие к вам гости?

– Поднимитесь и идите по этой дороге. Сразу увидите – там сдают номера. Койка и завтрак. Ступайте, не промахнетесь.

Менеджер гостиницы предоставляет им ключ, так что взламывать дверь или даже тревожить Джейсона стуком не придется. Двадцать шестой номер находится на третьем этаже, окна выходят на главную улицу. Трое вооруженных полицейских остаются снаружи, на тот случай, если ему вздумается отчебучить какую-нибудь глупость, например, выброситься из окна. Прохожие – воскресным утром их немного – наблюдают за происходящим, разинув рты.

Группа захвата бесшумно движется по коридорам: позади Кейт и Фергюсон, впереди люди с карабинами.

Ключ беззвучно входит в замок, поворачивается – а потом дверь распахивается, и вооруженные люди врываются в узкий проем. Их стволы движутся по дуге, держа под прицелом каждый угол комнаты. Джейсон сидит на кровати, вокруг него разложены воскресные газеты. Он в шортах, из которых торчат тощие, бледные, безволосые ноги.

– Ложись! Ложись! Лицом вниз на кровать, руки за спину. Быстро!

Кейт, зашедшая вслед за группой захвата, успевает увидеть промелькнувшее на лице Джейсона (прежде, чем оно, лицо, исчезает в постельных принадлежностях) потрясенное выражение.

Двое вооруженных полицейских заламывают его руки за спину, застегивают на них наручники и рывком ставят его на ноги, в то время как третий проверяет кровать на предмет припрятанного оружия, а потом подходит к окну и дает сигнал офицерам снаружи.

– Это нелепо, – говорит Джейсон. – Совершенно нелепо. Что все это значит?

Кейт смотрит на него и пытается дышать глубже, но ей мешает тесный бронежилет.

– Кейт, скажи этим гориллам, чтобы перестали указывать на меня этими штуками.

Она заставляет себя отвернуться от него. Алекто, неукротимая во гневе.

– Отвезите его на Куин-стрит, – говорит она.

Осознавая, что сама она никак не может положиться на свою рассудительность и беспристрастность, Кейт поручает заниматься этим Фергюсону, оставив для себя лишь возможность наблюдать за допросом из-за одностороннего стекла. И это при том, что на самом деле ей бы хотелось заполучить Джейсона в свое полное распоряжение, пристегнутого к стулу наручниками. Без наблюдателей и без последствий.

Тогда бы он понял, что такое гнев.

Надо отдать Джейсону должное – для человека, оказавшегося в его положении, он сохраняет удивительное хладнокровие. Проявляет исключительную вежливость, выказывает готовность к сотрудничеству. А на все вопросы, которые они ему задают, отвечает с видом человека, знающего, что правда непременно восторжествует, а эта ужасная ошибка будет моментально исправлена, как только все они проявят чуточку рассудительности и будут вести себя как взрослые.

"Воистину это поведение самого настоящего психопата, – думает Кейт. – Он отказывается признать факт своего поражения и упорно продолжает считать других людей дураками, получая удовольствие от ни на чем не основанного чувства собственного превосходства".

– У вас нет алиби ни на одну интересующую нас ночь, – говорит ему Фергюсон.

– А зачем оно мне? Я не сделал ничего плохого. Я не маячил у людей на глазах, обозначая свое местонахождение на тот случай, если полиции вздумается меня допросить.

– Что вы делали в те ночи? Понедельника и среды?

– В понедельник был дома, пытался заснуть. Это было как раз после несчастья с паромом. Я все еще переживал шок. В среду вечером мы – уцелевшие после крушения участники любительской труппы – собрались в ресторане. Там была и Кейт. Она может подтвердить это.

– Старший детектив-инспектор Бошам действительно это подтверждает. Но, по ее словам, вы все разошлись из ресторана около одиннадцати. Оставалась еще уйма времени, вполне достаточно, чтобы вы могли похитить и убить Элизабет Харт.

Джейсон пожимает плечами.

– Что вы делали вчера? – спрашивает Фергюсон.

– Бродил в горах.

– А что, отправляясь на прогулку в горы, вы всегда берете с собой ноутбук?

– Мне нужно было доделать кое-какую работу. Я решил заняться ею после ужина.

– Телефонный счет указывает, что вы были подключены к сети в то самое время, когда старший инспектор Бошам получила электронное письмо от убийцы. И в папке "Избранное" у вас имеется домашняя страница компании "Хотмэйл".

– У меня с ними договор.

– На свое имя?

– Да. Можете проверить.

– С кем еще?

– Ни с кем.

– Что вы делали в сети в то время?

– Сверял результаты футбольных матчей. Телевизор в моем номере не оснащен телетекстом.

– Судя по счету, у вас ушел на это почти час.

– Некоторое время я бродил в сети.

– И что вы искали?

– Сайты туристических бюро главным образом. Я подумываю о том, чтобы съездить куда-нибудь. В Америку или, может быть, в Австралию.

– Боюсь, в ближайшее время это вам не светит.

Фергюсон встает. Нужно дать Джейсону возможность некоторое время повариться в собственном соку.

– Не могли бы вы попросить зайти сюда старшего детектива-инспектора Бошам? – говорит Джейсон. – Она мой друг. Она моментально все это разрулит.

Фергюсон смеется.

Перейдя в помещение наблюдателей, Фергюсон совещается с Кейт и Ренфру.

– С чего вы хотите начать? – спрашивает он. – С детей или с убийств?

– С детей, – говорит Ренфру. – Во первых, именно дети нас на него вывели. Во вторых, с убийствами покончено, а вот вывоз детей не исключено, что и продолжается. Записка, найденная в кабинете Лавлока, наводит на мысль о том, что он планировал альтернативные перевозки. Если так, нам необходимо положить им конец. Нам нужно знать все: его контакты, клиенты, все. Разумеется, прямо сейчас этот тип не расколется. Но я от него не отстану. Он обязательно допустит промах. Пусть не сразу, не скоро, но допустит.

Кейт снова смотрит на Джейсона сквозь стекло.

"Цивилизация. Мы называем себя цивилизованными людьми, потому что у нас есть водопровод и электричество и мы делаем покупки в супермаркетах, но если отбросить все это, станет видно, какие зверство и дикость скрываются под тонким покровом "культуры". Если мы способны так обходиться с детьми, то далеко ли мы после этого ушли от средневековья? Или, к примеру, от каменного века?"

Джейсон Дюшен, подозреваемый в двойном убийстве и незаконной транспортировке детей. Человек, которого она знала, с которым путешествовала, играла на сцене. Но который, хотя она и не знала о нем ничего дурного, не мог ей понравиться. Возможно, она разбирается в мужчинах не так плохо, как порой ей кажется.

– Я еду домой, – говорит Кейт, – если я вам понадоблюсь, буду там.

Однако перед отъездом Кейт дает краткое интервью телерепортерам, подтвердив, что Джейсон Дюшен допрашивается в связи с убийствами Петры Галлахер и Элизабет Харт. Напрямую о его виновности не говорится, однако между строк она намекает, что это не очередная пустышка, как в случае с Дрю Блайки. На сей раз полиция уверена, что задержала того, кого надо.

Трое – Кейт, Лео и Алекс, – свернувшись клубочками, спят сном праведников в одной постели. Вчерашний спор забыт, как кошмарный сон.

За окнами пульсирует и коробится от жары воскресенье.

Джейсона допрашивают два часа, но он так и не колется. Говорит, рад бы помочь, но они задержали не того человека. Ни о какой незаконной транспортировке детей он даже не слышал. Утро перед отплытием провел в Бергене, гуляя по городу. Да, один. Жена от него ушла. Вот почему он в одиночестве гулял по Бергену, в одиночку отправился в Спейсайд и вообще большую часть времени проводит один.

Ренфру не переживает. Чего-чего, а таких речей он наслушался. "Я ни при чем, это ошибка, то да се..." Начать с того, что большинство подозреваемых выбирают именно такую линию поведения. Лавлок поначалу тоже все отрицал. Тут главное проявить выдержку. Люди устают, начинают путаться и сбиваться, поскольку забывают, что они говорили, а что нет. Пытаются блефовать, допускают явные ошибки. Одна ошибка неизбежно влечет другую, они нарастают, как снежный ком, и в конце концов допрашиваемый сам уличает себя. И, когда понимает это, ему не остается ничего другого, кроме как признаться. А полиции – занести его признание в протокол.

– И сколько это будет продолжаться? – спрашивает Джейсон.

– Пока вы не признаетесь. Это целиком в ваших руках. Мы не спешим.

– В таком случае могу я позвонить?

– Кому?

– Моей матери. Она ждет меня к ужину.

Несколько мгновений Ренфру пребывает в оцепенении, словно не веря своим ушам. Потом он торопливо выбегает в коридор и громко зовет Фергюсона.

Кейт вылезает из постели, натягивает теплый спортивный костюм и шлепает на кухню. Своих мальчиков она оставляет спать.

"Трое в постели лежали, вдвоем малыша укачали... Вот и "Амфитриту" укачало".

Она брызгает себе в лицо водой из кухонного крана: проспав до полудня, она всякий раз чувствует себя по пробуждении как пьяная. Наполнив чайник, Кейт ставит его на плиту и начинает искать заварные пакетики, молоко и сахар.

Ну вот, никаких пакетиков там, где она обычно их хранит, нет. Ну и ладно, найдутся. Сегодня она не будет переживать из-за пустяков, а завтра, с началом новой недели, и вовсе начнет новую жизнь. Нальет полную ванну, погрузится в нее с головой и будет оставаться в таком положении, сколько хватит дыхания. Во-первых, это даст ей уверенность в том, что она исцелилась, а во-вторых, погружение в горячую воду, возможно, избавит ее и от этого гадкого постоянного озноба.

Кейт наливает в каждую чашку молока и зачерпывает полную чайную ложку сахара для Алекса.

Царящую в доме тишину резко нарушает телефонный звонок. От неожиданности Кейт вздрагивает и задевает ложкой о край чашки Алекса. Сахар рассыпается по огнеупорной пластмассе, белый на белом.

Телефон у нее беспроводной. Она берет трубку с базы и продолжает готовить чай.

– Кейт Бошам.

– Это Фергюсон.

Запыхавшийся. Взволнованный. Должно быть, Джейсон признался.

– Ну? – говорит она звонким от нетерпения голосом. – Какие новости?

– Он только что попросил у Ренфру разрешения позвонить своей матери. Вот такие новости.

"Черный Аспид убил свою мать. Это, по крайней мере, несомненно".

– Он водит вас за нос. Дурит. Не обращайте на него внимания.

– Ну, не знаю.

– Он психопат. Кто знает, что творится у него в голове.

– Это верно. Возможно, он просто хочет позвонить матери. Возможно, он не тот человек, который нам нужен.

Кейт открывает кухонный шкаф и нетерпеливо пробегает рукой по коробкам с крупами и пакетами с макаронами в поисках непочатой пачки с чайными пакетиками, которая, она знает, должна быть там. Когда-нибудь она наведет порядок на кухне. Когда-нибудь...

– Ладно. Почему бы вам не разрешить ему позвонить ей? А потом поговорите с ней сами, попросите ее приехать, с каким-нибудь удостоверением личности. Узнаете, существует ли она на самом деле.

– А если она существует?

– Тогда я снова подъеду в управление. Но ее не существует.

– Хорошо.

Она заканчивает и кладет трубку.

– Куда, черт возьми, запропастились эти чайные пакетики?!

Кейт сдвигает в сторону пачку печенья. Она падает с полки на стол, Кейт поднимает ее и вспоминает: это печенье она привезла из Корнуолла – когда? Года два тому назад, может быть, три. Печенье можно будет подать к чаю, если оно еще съедобно. Если не прошел срок годности.

До нее не сразу доходит, что срок годности обозначен на этой упаковке не просто датой, как на многих продуктах, а двумя строчками – в одной двенадцать букв, в другой пять сдвоенных цифр. Каждая буква – это первая буква названия месяца, двойная цифра означает год. Месяц и год, означающие срок годности, заключены в кружок.

Начальные буквы каждого месяца. ЯФМАМИИАСОНД[18].

ДЖЕЙСОНД.

ДЖЕЙСОН Д.

Слова из блокнота Лавлока, помещенные под названиями паромных портов. ДЖЕЙСОНД, все заглавными буквами.

Июль Август Сентябрь Октябрь Ноябрь Декабрь.

Сейчас июнь. Лавлок выписывал возможные даты для следующей отправки.

Это буквы не означали имя Джейсон Дюшен. Получается, что не Джейсон погрузил детей на паром в Бергене.

Следовательно, Джейсон не Черный Аспид.

Правда, она по-прежнему убеждена в том, что человек, занимавшийся переправкой детей, и Черный Аспид – это одно и то же лицо, и знает, что тот, кто занимался детьми, работает в "Укьюхарт". А стало быть, Черный Аспид – почти наверняка либо Алекс, либо Синклер. Иными словами, весьма велика вероятность того, что пресловутый Черный Аспид лежит сейчас, свернувшись клубочком, в ее постели. С ее сыном.

Не торопись. Подумай!

Подобно тому, как это было на пароме или на мойке машин, Кейт чувствует подступающую, окружающую ее со всех сторон панику. И на сей раз у нее нет простых решений.

Самое важное сейчас не потревожить Алекса. Пока спит, он не опасен. "Это не может быть он. Пожалуйста, Господи, пусть это будет не он".

Но если это не он, значит, Синклер, что тоже плохо. Очень плохо, однако, если приходится выбирать между этими двумя, пусть Черным Аспидом окажется не тот человек, который находится у нее дома. Ради нее самой и ради Лео!

Кейт заставляет себя вернуться мыслями назад. Петра была убита в понедельник ночью. Где был тогда Алекс?

Это была ночь после того, как затонул паром. Он мог находиться где угодно. Как и Синклер.

Что делала она? Сидела на полу и пыталась вытеснить из себя ужас. А Джейсон? Говорит, что пытался заснуть. Они все были в шоке.

Все, за исключением одного.

Элизабет была убита в среду ночью. В тот вечер они пошли в ресторан, и Алекс вернулся с ней. Они условились говорить о пароме только между собой – соглашение, которое он нарушил, – а потом заснули.

А когда она проснулась, его не было!

Кейт закрывает лицо руками.

Она перекатилась, чтобы коснуться его, а от него остался только запах и записка на подушке. "Не смог заснуть, не хотел будить тебя. Приятных сновидений".

Не смог заснуть. А прошлой ночью, когда она нашла его плейер, спал как убитый.

Ну и что? Если человек не смог заснуть и ушел от подружки, это еще не значит, что он непременно является убийцей.

Но ей необходимо выяснить это наверняка.

Она смотрит на телефон, гадая, как это сделать.

Телефонные звонки.

Лавлок, по всей вероятности, связывался по телефону со своим человеком – Черным Аспидом – либо до поездки в Норвегию, либо после. Группа, занимающаяся расследованием незаконного провоза детей, наверное, уже выяснила номера телефонных контактов Лавлока, но проверка таковых не станет для них приоритетной задачей, потому что они уже задержали нужного человека.

Поправка. Они думают, будто задержали того, кто им нужен.

Кейт тихонько закрывает дверь кухни и набирает номер совещательной комнаты.

– Это старший инспектор Бошам. Попросите, пожалуйста, Фергюсона.

– По-моему, он и Ренфру работают с подозреваемым.

– Тогда вызовите его оттуда. Немедленно!

– Вы подождете, или мне сказать ему, чтобы перезвонил вам?

– Я подожду.

Она не хочет, чтобы он перезванивал. Любой лишний звонок может встревожить Алекса.

Она ждет и ждет. Некоторое время в ее ушах слышится шум совещательной комнаты, потом на смену этим звукам приходит музыка, заполняющая паузы при переключении по внутренним номерам.

"Ну, давай. Скорее!"

Она смотрит то на часы, то на дверь и, дожидаясь, выдвигает ящик кухонного стола и берет оттуда самый большой кухонный нож. Если это Алекс и если он нападет на нее, она, вот уж смех так смех, убьет его таким же ножом, каким были убиты Петра и Элизабет. Может, заодно отрезать ему кисти рук и ступни? А что, это идея: жаль, змеюки под рукой нет.

Наконец Фергюсон берет трубку:

– Матери он еще не звонил.

– Неважно, я по другому поводу. Ты можешь дать мне номера, по которым разговаривал Лавлок?

– Конечно. Дай мне полчаса.

– Они мне нужны срочно!

– А ты в порядке?

– Да. Но они нужны мне сию минуту.

– Подожди.

Стоит ли говорить о своих подозрениях насчет Алекса и вызывать на дом подмогу. Ну уж нет: если Алекс что-то заподозрит, он возьмет в заложники ее и Лео. Полиция пойдет на штурм, а из штурмов, ей это известно не понаслышке, частенько ничего хорошего не выходит. Лучше она попробует выкрутиться сама.

Снова ожидание. Она пробегает большим пальцем по лезвию ножа.

– Ну вот. Домашний, мобильный, в офисе. Выбирай.

– Начнем с домашнего.

– Данные имеются только до прошлого воскресенья включительно. Какая-то компьютерная проблема в телефонной компании.

Прошлое воскресенье. Тот самый день, неделю назад, когда "Амфитрита", не ведая беды, покидала Берген.

В прошлое воскресенье Черный Аспид находился на "Амфитрите". Лавлок не стал бы ему звонить туда.

А почему нет?

Черный Аспид и Лавлок занимались этим вместе. Они вполне могли переговорить как раз перед отплытием "Амфитриты". А в ходе плавания обменяться уточняющими сведениями.

– Дай мне любые звонки на мобильные номера начиная с воскресного полудня, – говорит она.

Она слышит, как шелестят просматриваемые Фергюсоном распечатки.

– Номер 07961, набран в восемнадцать тринадцать, время разговора тридцать секунд. Тот же самый номер, набранный в восемнадцать четырнадцать, разговор продолжался пять минут двадцать три секунды. Очевидно, в первый раз связь была прервана.

Номер 07771, двадцать часов двадцать девять минут, продолжался три минуты двенадцать секунд. Номер 07711, двадцать один час пятьдесят четыре минуты, продолжался пятьдесят пять секунд.

Номер 07976, в двадцать три сорок пять – одна минута двадцать четыре секунды.

Цифры щелкают в мозгу Кейт, точно шарики, вылетающие из лототрона. Она знает, чей этот номер.

Двадцать три сорок пять. Британское летнее время. Без четверти полночь. Примерно за двадцать минут до того, как Саттон приказал остановить "Амфитриту" и выбросить фургон. Звонок от Лавлока, а не ему.

Решение выбросить "транзит" было принято не Черным Аспидом. Его принял Лавлок, и он позвонил Черному Аспиду, чтобы отдать ему приказ.

Кейт просит Фергюсона еще раз произнести номер, для пущей уверенности.

Увы, она не ошиблась.

Это номер Алекса.

Именно Алексу звонил Лавлок на борт "Амфитриты".

Это Алекс собирался продать пятерых детей в рабство, а потом послал их на смерть. Алекс послужил причиной гибели еще трехсот пятидесяти двух человек. Алекс сопровождал ее на похороны Петры, и, прикрывшись ею, присутствовал там, не вызывая ни малейших подозрений. В то время как ее коллеги высматривали там кого-нибудь, кто годился бы на роль Черного Аспида.

В среду ночью Алекс занимался с ней любовью и ушел от нее за несколько часов до того, как было найдено безжизненное тело Элизабет Харт.

В пьесе "Вверх по течению" Алекс исполнял роль человека, казавшегося всем рубахой-парнем, тогда как в действительности он являлся опасным психопатом.

Алекс никогда не приглашал Кейт к себе, но всегда приходил к ней домой.

А сейчас Алекс лежит в ее постели. С Лео.

Кейт распахивает дверь кухни и, с трудом сдерживая подступающую желчь, бежит к ванной. И едва успевает опуститься на колени над сливом.

Ее выворачивает наружу. Когда рвота наконец отпускает, она открывает кран, а сама, чувствуя отвратительную горечь во рту, тяжело приваливается к стене.

Должно быть, он ждет наступления ночи, а там, надо думать, предложит сходить куда-нибудь отметить успешное завершение дела. Только они вдвоем. Лео может побыть у Бронах: ничего страшного, еще одна ночь. А потом, потом...

Удар аукционного молотка по голове, и все начинается заново.

Тед Банди[19] тоже имел безупречную репутацию. Он был умен, привлекателен, очарователен. Блестящий психоаналитик, сотрудник кризисного центра, помощник директора консультационного комитета Сиэтла по предотвращению преступлений. Любовник, о котором можно только мечтать. Как Алекс.

Кейт медленно поднимается и озирает ванную. Взгляд ее скользит по развешанным на стене фотографиям. Вот она в момент получения нового значка – ее только что сделали старшим инспектором. А вот она в сценическом костюме. Спектакль "Амадей" они ставили в прошлом году. Она играла Констанцию, а Алекс – Моцарта; многие тогда шутили, что из них и в жизни вышла бы прекрасная пара.

Рядом с этим снимком, в той же рамке, экземпляр программки "Амадея".

В сознании Кейт возникает еще одна связь.

Вспоминается то, что сегодня утром говорил по телефону Ред:

"И Эсхил, и Еврипид писали об Оресте, которого фурии свели с ума, после того как он убил свою мать".

Кейт снимает фотографию со стены и закрывает дверь. Она не хочет, чтобы Алекс что-то услышал.

Кейт сильно ударяет снимок стеклом о край ванны, как будто разбивает яйцо о край сковородки. Стекло разлетается, зубчатые осколки сыплются в ванну. Кейт переворачивает фотографию, ударами выбивает еще несколько осколков и достает изнутри буклет "Амадея".

Пролистывает странички. Реклама. Содержание. Благодарности.

Об актерах.

Алекс Мелвилл следует вторым, после Мэтта Келлмана, исполнявшего роль Сальери. Черно-белая фотография, на которой он улыбается в камеру. Доброжелательное, открытое лицо, скрывающее укоренившуюся в сердцевине порочность.

"Алекс Мелвилл (Моцарт). Вступив в труппу Абер-динского любительского театра четыре года назад, он опробовал себя в самых разных ролях, наиболее заметными из которых были роль Биффа в пьесе Артура Миллера "Смерть коммивояжера" и Ореста в трилогии Эсхила "Орестея" ("Агамемнон", "Хоэфоры" и "Эвмениды"). Работает в аукционном доме "Укьюхарт" и, по его словам, многим сценическим приемам научился, наблюдая за работой аукционистов".

Да, в труппу он вступил четыре года назад. Через некоторое время после того, как его родители погибли в автомобильной катастрофе.

Во всяком случае, так сказал он.

Алекс блистательно исполнил главную роль в трилогии о человеке, который, убив свою мать, узнал, что за это преступление фурии будут нещадно преследовать его до края земли. И так проникся этой ролью, что не просто перевоплотился в Ореста – Орест воплотился в него. Роль в пьесе породила навязчивую идею, вылившуюся в убийство.

Тисифона. Петра Галлахер. Прошлое Кейт.

Мегера. Элизабет Харт. Будущее Кейт.

Алекто.

Кейт возвращается в спальню. Ее рука сжимает рукоять ножа с такой силой, что белеют костяшки. Она знает, что, несмотря на обуревающие ее эмоции, должна действовать расчетливо и хладнокровно.

Голова Лео покоится на руке Алекса. Они оба спят.

Оглядевшись по сторонам, Кейт кладет поблескивающий в лучах вечернего солнца нож на прикроватный столик, как можно дальше от Алекса. Если он встрепенется, то в первые несколько секунд схватить оружие не сможет.

Потом, с бесконечной осторожностью, чтобы не потревожить другого спящего, она просовывает руки под тело мальчика, напрягается и приподнимает Лео, снимая его голову с руки Алекса. Мальчик, посапывая, льнет к матери, глазенки его приоткрываются и закрываются снова. Алекс по-прежнему спит. Держа Лео на весу и прижимая его к себе одной рукой, Кейт берет другой рукой со столика нож и начинает пятиться к двери.

Вся ее жизнь сосредоточилась в длящихся мгновениях настоящего. Прошлое миновало, подведя ее к этому мгновению; будущему еще предстоит наступить. Значение имеет лишь происходящее здесь, сейчас.

Главное – убраться от чудовища, угнездившегося в ее постели.

Кейт бросает взгляд через плечо, проверяя, далеко ли до выхода, и в этот миг одновременно ощущает резкую боль в ступне и слышит треск.

Из-под ее ноги вылетает игрушечная машинка Лео. Алекс садится прямо в постели.

– Который час?

Его голос ничуть не кажется сонным.

Лео тоже просыпается. Он ежится у нее на руках.

– Кейт, что ты вообще делаешь? С тобой все в порядке?

– В полном порядке! – Голос ее дрожит и срывается. – В таком, что лучше не бывает!

Он отбрасывает ногами покрывало и спускает ноги на пол.

– Ты что, взяла в обычай все время ходить с кухонным ножом? Зачем?

"Тебе виднее, солнышко, – думает она. – Кому это знать, как не тебе?"

Он играет с ней, точно так же, как играл с другими. Кейт смотрит ему в пах, прикидывая, будет ли удар в это место достаточно эффективен.

– Только подойди ко мне поближе, сукин сын. Я тебя прирежу. Клянусь, кишки выпущу!

Она не узнает собственного голоса. Он какой-то чужой, совсем незнакомый.

– Кейт, что это на тебя накатило? Ты не заболела? Может, вызвать врача?

Кейт качает головой так сильно, что ей кажется, будто мозги трясутся из стороны в сторону. Он делает два шага вперед и протягивает руки.

– Послушай, давай я возьму Лео.

Кейт бежит.

Прижимая к себе барахтающегося, перепуганного Лео, она выбегает в открытую дверь ванной, захлопывает ее за собой и устремляется через прихожую. Сзади, приглушенный, а потом, когда он открывает дверь, громче, звучит голос Алекса:

– Какого хрена ты делаешь, Кейт? Куда ты бежишь?

Лео перестает дергаться и прижимается к маме, обхватив ее за шею. Не выпуская ножа, Кейт на бегу подхватывает с тумбочки в прихожей ключи. Лезвие оставляет длинный шрам на лакированной поверхности, связка болтается между ее пальцами, судорожно изгибающимися, чтобы и нож не выпустить, и ключи перехватить понадежнее.

Выходную дверь она распахивает той же рукой, которой держит Лео, и успевает ее захлопнуть, когда Алекс уже появляется в прихожей.

Оказавшись снаружи, Кейт ставит сына на пол, перекладывает нож в левую руку, всовывает ключ в замочную скважину и с яростью поворачивает его против часовой стрелки. Как раз в тот момент, когда Алекс с другой стороны пытается открыть дверь.

– Кейт! – ревет он.

Замок заперт. Без ключа его не открыть.

– Кейт!

Дверь трясется и дребезжит, но держится крепко. Она наклоняется и на всякий случай запирает еще и нижний замок.

– Какого черта происходит? Кейт! Открой эту долбаную дверь!

Дверь сотрясают сильные, гулкие удары. Интересно, устоит ли она против силы, усугубленной яростью?

Кейт снова подхватывает Лео и бегом устремляется вниз по лестнице, а потом, через наружную дверь, на улицу. Теплый воздух обдувает ее лицо.

– Кейт! Кейт! Что ты делаешь?

Она поднимает голову. Алекс высовывается из окна. Сухожилия на его шее пульсируют, как гребешки волн.

Лео тоже смотрит вверх: в глазах его растерянность и отчаяние. Кейт открывает дверцу машины, засовывает Лео внутрь и ныряет вслед за ним. Времени на то, чтобы раскладывать детское сиденье, нет. Она пихает сына на пассажирское место, пристегивает его ремнем безопасности, включает двигатель и отъезжает. Крики Алекса стихают в ее ушах.

Лишь подъехав к перекрестку в конце улицы, Кейт осознает, что сама не знает, куда рулит. Ну и ладно. Главное, подальше от него.

Она сворачивает налево.

Однако есть дела, которые не терпят отлагательства. Перегнувшись через Лео, Кейт открывает отделение для перчаток и вынимает оттуда свой мобильный. Вот ведь как бывает: вернувшись с Куин-стрит, она по забывчивости оставила телефон в машине, а теперь выясняется, что дырявая голова сослужила ей добрую службу.

Она набирает номер совещательной.

– Старший детектив-инспектор Бошам. С кем я говорю?

– Сержант Уилкокс. Привет, босс.

– Уилкокс, послушай меня. Человек, которого мы ищем, Черный Аспид, это Алекс Мелвилл. Он находится у меня дома, прямо сейчас, под замком. Захвати как можно больше людей и поезжай туда. – Она называет ему свой адрес, заставляет его повторить его. – Он может оказать сопротивление, вооружившись тем, что найдет в доме. Так что будьте осторожны. Позвоните мне, как только его задержите.

– Вы где?

– В машине. Мне ничто не угрожает.

– Приедете сюда?

– Я...

Ей вспоминается, как раскапризничался Лео, когда она в последний раз привезла его к себе на работу. Конечно, в нынешней ситуации ей самое место в управлении, но малыш опять расхныкается. Да и не хочется ей находиться там, когда туда доставят Алекса.

Неплохо бы отправиться к Бронах. Правда, самой ее дома нет – воскресными вечерами она играет в бридж, – но у Кейт есть комплект ключей, и...

Черт, нет у нее никаких ключей. Она отдала свой комплект тетушке, потому что они понадобились для ремонтной бригады.

А как насчет отца?

Кейт набирает номер мобильного Фрэнка, но ее звонок сразу же переадресовывается на голосовую почту. Она чертыхается и пытается найти его через коммутатор Майклхауса.

– Сейчас соединяю вас.

Один гудок, два, три – и она понимает, что его нет на месте. "История моей жизни", – с горечью думает Кейт. Когда отец по-настоящему нужен, его не доискаться.

Они даже не переводят звонок обратно на коммутатор, чтобы она попробовала созвониться с конференц-залом. Долгие гудки – вот и все, что она слышит.

Кто еще?

Синклер. Она набирает его номер.

– Синклер Ларсен.

– Синклер, это Кейт. Ты сейчас дома?

– Да, конечно. А что случилось? У тебя такой голос, будто ты бежишь марафон.

– Мне нужно приехать. Я все объясню тогда.

– Хорошо. Конечно. Буду ждать. Езжай осторожно.

– Обязательно.

Ну вот, она укроется в безопасной гавани у Синклера, половина грампианской полиции уже мчится к ее дому, чтобы арестовать Черного Аспида, Лео с ней. Похоже, самое страшное уже позади.

Хотя улица, на которой живет Синклер, безлюдна, она нетерпеливо тычет в звонок, желая как можно скорее оказаться за надежными стенами. Лео, которому передалось волнение матери, бьет нервная дрожь.

За дверью торопливые шаги Синклера. На его лице участие.

– Господи, Кейт! Надеюсь, ты расскажешь мне, что случилось.

Она кивает.

– Через секунду. Только дай мне прийти в себя.

– Конечно.

Синклер треплет Лео по волосам.

– Как дела, молодой человек?

Лео еще крепче прижимается к груди Кейт.

– Он почти в таком же шоке, что и я, – говорит Кэт. – И ты будешь примерно в таком же, когда я расскажу тебе, что случилось.

– Давай я сначала дам тебе чашку чая, а?

– О господи. Это было бы прекрасно.

Синклер заводит их в гостиную. Кейт устало опускается в ближайшее кресло, а Синклер исчезает в кухню.

Интересно, что за разгром учиняет сейчас у нее Алекс. В какой-то жуткий момент ей представилось, будто он находит запасной комплект ключей и выбирается из квартиры, и лишь потом она вспоминает, что запасные ключи хранит на работе. Единственный человек, у которого есть еще один комплект ключей, это Бронах, но ее нет дома. Даже если бы Алекс додумался под каким-нибудь предлогом выманить тетушку, у него ничего не выйдет.

Кейт слышит, как Синклер возится на кухне. Обычные, повседневные звуки обычного воскресного вечера. Обыденность. Норма. То, чего она уже некоторое время напрочь лишена.

Кейт закрывает глаза.

– Совещательная.

– Будьте добры, попросите старшего детектива-инспектора Бошам.

– Боюсь, что ее здесь нет. Могу я помочь?

– Да. Это Дрю Блайки. Я был...

– Я знаю, кто вы, мистер Блайки. Чем я могу вам помочь?

– Я только что видел по телевизору старшего инспектора Бошам, она говорила, что вы будто бы кого-то там сцапали. Так вот, мне хотелось бы знать, она вообще соображает, что делает: вылезла на экран, нацепив кулон моей девушки?

– Простите?

– На ней была серебряная цепочка с бирюзой. Принадлежавшая Петре Галлахер.

– С чего вы это взяли, сэр?

– Я сам подарил ей этот кулон. Я подарил ей его на день рождения в прошлом месяце.

За чаем Кейт рассказывает Синклеру все. О контрабанде, о связи между двумя делами, о зацепках на Джейсона и о том, как выясняется кошмарная правда насчет Алекса.

Синклер слушает с изумлением и ужасом на лице.

– Нет, – качает он головой. – Невозможно! В это невозможно поверить! Чтобы Алекс, такой славный малый!

– Это лишь показывает, как мало мы знаем о людях, с которыми вроде бы проводим вместе немало времени.

Кейт смотрит на часы. Со времени ее разговора с Уилкоксом прошел почти час, и ей не терпится позвонить снова и узнать, задержан ли Алекс. Но звонить рано: ясно ведь, что на арест и доставку обвиняемого в управление, даже при наилучшем стечении обстоятельств, необходимо время. Она позвонит через четверть часа...

Лео нервничает. Ей нужно чем-нибудь его занять.

– Есть у тебя что-нибудь для Лео поиграть или почитать? – спрашивает она.

– Может быть, есть что-то наверху. Я схожу и посмотрю.

Синклер улыбается ей, нежно и доброжелательно, и уходит из комнаты. Кейт наклоняется к Лео:

– Синклер пошел поискать тебе что-нибудь. Он скоро вернется. С тобой будет все хорошо, мой мальчик.

В ожидании хозяина дома Кейт встает и начинает прохаживаться по комнате.

Книги. Сотни книг, расставленные аккуратно на полках. И к тому же хорошие книги. Классика, издательство "Пингвин", современная художественная литература. В одном углу полторы полки заняты Британской энциклопедией. Над томами стереосистема с полкой компакт-дисков. Главным образом инструментальная классика, в меньшем количестве – классическая опера. Все это указывает на высокий уровень культуры. Хотя выглядит не очень по-домашнему.

С потолка доносятся шаги Синклера, который расхаживает, стараясь найти что-нибудь подходящее для Лео. Кейт идет на кухню.

Кухня голая, функциональная, но без отпечатка личности. Типичная кухня холостяка. Она открывает ближайший кухонный шкаф. Пусто. И следующий. Тоже пусто. В холодильнике ничего, кроме молока и упаковки с ветчиной.

Она слышит, как Синклер спускается по лестнице.

Кейт подходит к окну и выглядывает. Вид так себе. Задворки соседней улицы, задние фасады домов, стоящих через дорогу.

Одно из окон резко выделяется среди прочих. На нем, крест-накрест, наклеена бело-голубая лента.

Кейт мгновенно узнает, что это такое, и ее пробирает холодом. Полицейская метка, маркирующая место преступления.

Ею помечено окно, выходящее на дом Синклера.

Окно Элизабет Харт.

Синклер живет на Тистл-лейн, соседней улице с Виктория-стрит, где жила Элизабет Харт. Кейт никогда об этом не задумывалась, хотя и выезжала на место жительства потерпевшей, но тогда они подъехали с другой стороны. Мимо дома Синклера полиция не проезжала.

А вот Элизабет наверняка знала своего соседа. Подглядывала за ним, по своему обычаю. Шпионила.

Кейт отступает от окна. Что-то привлекает ее внимание. Там, возле газовой плиты. Нечто, выбивающееся из стилистики этого храма холостяцкого быта. Деревянная подставка для ножей с шестью гнездами. Заполнены только пять.

Гнездо, где должен был находиться шестой, недостающий нож, имеет примерно полтора дюйма в диаметре. Точь-в-точь ширина ножа, найденного у тела Элизабет Харт.

У всех ножей черные рукоятки. Она берет один из подставки и ищет марку изготовителя. Вот надпись, нанесенная по трафарету: "Дженсен лазер".

Видимость и реальность.

За перегородкой обычного фургона пятеро детей, которым осталось жить несколько часов.

За вывеской респектабельного аукционного дома бесчеловечная торговля людьми.

За личиной человека, которого она любила и которому доверяла, отвратительный негодяй.

Она оборачивается навстречу входящему в дверь Синклеру и замахивается на него ножом, но всего лишь на долю секунды опаздывает. Стремительный взмах руки Синклера опережает ее движение, и головка деревянного аукционного молотка ударяет ее в висок. Падая и теряя сознание, Кейт успевает подумать, что кукловод обрезал ниточки, на которых держал марионетку.

Синклер молча наблюдает за тем, как его последняя гадюка ползает по своему террариуму.

Ее движения изящны. Ее безупречно черные, перекрывающие одна другую чешуйки обеспечивают сцепление с почвой на дне и помогают ей, изгибаясь, перемещаться в созданной им для нее среде. В любой данный момент множество фиксированных точек ее тела находятся в соприкосновении с таким же множеством точек субстрата, а по мере того, как она движется, новые элементы ее тела вступают в контакт с теми же фиксированными точками, позволяя ей следовать той же линией. Гибкость и непрерывность: всегда одно и то же и вместе с тем всегда другое. Как море.

Он ухаживает за ними хорошо. Террариумы просторны, в них присутствуют камни, мох и лишайник, вода, ветки и листья. С одного края всегда тепло и светло, с другого – прохладно и темно. Порядок кормления соблюдается им неуклонно, время оттаивания замороженных грызунов тщательно выверяется. Мышка должна оттаивать час, крыса – никак не меньше трех.

Но оттаивание – это полдела: корм нужно приготовить. Некоторые любители помещают замороженных грызунов в пластиковый мешок, а мешок опускают в кипяток, думая, что и разморозят, и приготовят животных одновременно. А кончается тем, что грызуны перевариваются, с них сходит шкура, лопаются животы. Синклер этим не грешит, так же как никогда не использует для разогрева змеиного корма микроволновую печь. В отличие от нормальной термической обработки в СВЧ-печи материал прогревается изнутри наружу, что весьма затрудняет визуальную оценку степени его готовности. Разумеется, он делает все необходимое, чтобы никто не прознал о его хобби. Террариумы размещены в отдельной закрытой комнате, о регистрации в официальных органах не идет и речи. Змей он отлавливает на природе, террариумы изготовляет сам, грызунов покупает как можно дальше от дома, постоянно меняя магазины и расплачиваясь только наличными. Не подписывается ни на какие герпетологические издания, не регистрируется на соответствующих форумах в Интернете.

Процесс содержания змей увлекает Синклера, как и любого другого энтузиаста-любителя, однако у него это хобби изначально было подчинено тайной, конкретной цели – подготовке к встрече с фуриями.

Воздух вокруг него густой и тяжелый. Он знает, что индейцы хопи из Аризоны и Нью-Мексико считают змею необходимым элементом танца дождя, однако сегодня подобная церемония не потребуется. Жара вот-вот пойдет на убыль.

Когда змея смотрит на него, он видит, что ее глаза покрывает затемненная, не вполне прозрачная пленка – верный признак того, что она собирается менять кожу. Довольно скоро рептилия выползет из своей старой кожи и предстанет обновленной. Это ли не возрождение?

В дикой природе в эти жаркие летние месяцы гадюки спариваются, но, как только крохотные змееныши появляются на свет, их предоставляют самим себе. Забота о потомстве не характерна для змей. Правда, яйцекладущие рептилии в какой-то мере проявляют интерес к своему потомству, но vipera berus относится к живородящим, а потому бросает своих детенышей без колебаний и сожаления.

Гадюка – существо исключительно красивое и до боли похожее на его собственную мать.

Синклер тянется к выключателю и отключает аппаратуру освещения и обогрева террариума. Время пришло.

Одну щеку Кейт обдувает воздух, другая трется о что-то жесткое, а голова раскалывается от боли.

Не открывая глаз, Кейт пытается сообразить, что произошло.

Смутные обрывки воспоминаний: она на кухне Синклера. Полицейская метка... подставка для ножей...

В ее ушах звучит мерный, ритмичный, то вздымающийся, то опадающий шелест. Она слышит эту колышущуюся волну звуков и понимает, что они означают.

Синклер привез ее на берег моря. Синклер.

"Лео!"

Кейт рывком выпрямляется, о чем тут же жалеет. К горлу подступает тошнота (несомненная реакция на удар по голове), а в запястьях – руки инстинктивно дергаются, чтобы помочь ей подняться, – ощущается резкая боль. Он связал ей руки за спиной. Даже не глядя, она понимает, что и ноги тоже связаны.

Она перекатывается на спину, подтягивает, насколько возможно, ноги и, напрягая брюшные мышцы, поднимает корпус в сидячее положение.

Синклер наблюдает за ней, растянувшись на песке. Стоит ночь, и свет горящих над эспланадой фонарей на таком расстоянии очень слаб, однако его хватает, чтобы разглядеть в руке Синклера нож. Все прочее, необходимое для осуществления задуманного им действа, так сказать, постановочный инвентарь, разложено полукругом вокруг него.

Отрезок резинового шланга. Жестянка из-под печенья, длинный ремень. На крышке лежит зажигалка "Зип-по". Раздвоенная палка. Ведро. Что-то, похожее на ветку. Клетка, внутри которой по колесу бегают две мышки. Канистра. Контейнер для инструментов. И прозрачный стеклянный ящик, на дне которого свернулась в кольцо черная гадюка.

В нескольких ярдах за ее спиной издает тихое, грозное рычание море.

Перед мысленным взором Кейт показатели гистамина, следы ударов на ступнях, петехия.

– Где мой сын? Где Лео?

– С Лео все в порядке. Я уложил его спать.

– Где?

– У меня дома.

– Он не лег бы спать, не пожелав мне доброй ночи.

– Почему нет? Мне кажется, на этой неделе ему не часто доводилось поцеловать мамочку на ночь.

"О черт!"

– Твой дом не место для ребенка.

– Заладила: "Ребенок, ребенок". Мне кажется, в твоем положении уместнее задуматься о собственном благополучии.

"Я не стану упрашивать его. Не дождется! Он не сможет похваляться тем, что я умоляла сохранить мне жизнь!"

– Как? – спрашивает она.

– Что как?

– Как получается, что это ты, когда все указывало на Алекса? Ведь это по номеру его мобильного звонил Лавлок, и именно он играл Ореста. Это просто не мог быть ты.

– Ну, с мобильным все вышло совершенно случайно. Я пытался позвонить Лавлоку перед отплытием из Бергена, но у меня разрядилась батарея. Поэтому я воспользовался мобильным Алекса. Потом пришло время погрузки на борт, я засунул его телефон в карман и забыл. Алекс, должно быть, тоже: он так и не попросил меня вернуть телефон. А потом Лавлок позвонил и сказал, что, по сведениям, полученным от его "крота" на таможне, они получили наводку насчет белого фургона "транзит". Разумеется, сначала он позвонил по моему номеру, но мой телефон по-прежнему не отвечал. Лавлок просмотрел список входящих и вызвал тот номер, с которого я ему звонил. Вот и вся загадка. Думаю, Алекс до сих пор не вспомнил про свой телефон: все мы с того времени потеряли гораздо больше.

– Он играл Ореста, а Черный Аспид помешан на греческой мифологии.

– Подумаешь, играл! Вспомни, что говорил Хичкок. "Актеры – это скот". Неважно, кто играет, важно, кто ставит спектакль.

– Ты ставил "Орестею"?

– Эта была моя пьеса, моя постановка, от первого до последнего слова. Каждое движение, каждая интонация – все было подсказано Алексу мной. При таком руководстве сыграть Ореста могла бы и дрессированная обезьяна. Подлинным Орестом был не Алекс, а я.

"Театр кукол. Зрители видят кукольные лица и не видят рук, приводящих кукол в движение. И уж если мы не видели рук Черного Аспида, то тем более не могли разглядеть за ними его лицо".

Ветер усиливается. Его порывы доносят до слуха Кейт дразнящие звуки – по приморской дороге, ведущей на север, к мосту Дон, несутся машины. Дорога проходит всего в пятидесяти, максимум в семидесяти пяти ярдах от пляжа, но в темную ночь, при надвигающемся шторме, она с равным успехом могла находиться и на Луне.

Сам пляж безлюден. Двухмильная полоса песка, перемежаемая волнорезами, упирающаяся одним концом в парк аттракционов, а другим в площадки для гольфа. В солнечные дни тут яблоку некуда упасть, но сейчас нет ни души. Кричи не кричи, ветер и плеск моря поглотят любой шум.

Когда Синклер заговаривает, и ему, находящемуся рядом, чтобы его было слышно, приходится возвысить голос.

– Ох, Кейт, я так рад, что это ты. У меня ведь к тебе особое отношение. Во всяком случае, было особым, до этой недели. Но в последнее время мне довелось узнать о тебе кое-что новое.

– Например?

– Например, что ты неблагодарная сука.

– В каком смысле?

– Я всегда говорил, что ты для меня дочь, которой у меня никогда не было. И ты была ею. Всякий раз, когда тебе было нужно, я всегда оказывался рядом. Был внимателен, заботлив, делал все, чтобы заменить тебе отца. Поскольку от настоящего отца ты ни внимания, ни заботы не видела.

– Дело тут не в нем. Я сама выбросила его из своей жизни.

– А потом он вернулся. Снова вошел в твою жизнь, и что ты делаешь? Допускаешь его туда! Принимаешь его обратно! Раз – он щелкает пальцами – и готово! И это после всего того, что я для тебя сделал. Алекто, неутомимая во гневе. Кейт, которая не станет умолять.

– А почему он вернулся? – парирует она. – Потому что затонула "Амфитрита". А почему затонула "Амфитрита"? Потому что ты незаконно переправлял детей. Ты вернул его, Синклер. Это по твоей вине он вернулся. Ты сам определяешь собственную судьбу.

– Конечно. А ты свою. Ты поклялась преследовать Черного Аспида до края земли и добралась до него. Куда бы мы ни посмотрели, везде видим одно и то же: люди пожинают то, что они посеяли.

– Что еще?

– Что еще что?

– Ты сказал, что узнал обо мне кое-что новое. Неужели все твое знание сводится к тому, что я "неблагодарная сука". То есть к примитивной обиде?

– Нет, не сводится. Оказалось, что ты еще и плохая мать.

– Нет. Вот уж это не про меня.

– Так ли? Вспомни, Кейт, сколько раз на этой неделе ты сбагривала Лео на ночь своей тетушке? Сколько времени ты уделяла ему? Если у тебя есть ребенок, Кейт, он должен занимать в твоей жизни первое место. Раньше я...

– Не учи меня, как обращаться с моим сыном.

– ...думал, что ты замечательная мать, Кейт. Я смотрел на тебя и завидовал Лео. Мне хотелось быть им.

"Сначала он хотел быть моим отцом, потом моим сыном. А станет моим убийцей".

– Я мечтал о таком детстве, как у него, когда все тебя любят, а мать души в тебе не чает. Это не так, как у меня, когда твоя мать ненавидит тебя и загоняет в подвал. Как ты думаешь, зачем я взялся за перевозку этих детей, Кейт? Потому что видел в них себя. Никем не любимые, никому не нужные; всем плевать было, будут они жить или умрут. Они были на одном конце спектра, а Лео на другом. Но ты точно такая, какой была моя ма, Кейт. Все, что ты делаешь, ты делаешь только для себя.

– Заткнись.

– Загляни внутрь себя, Кейт. Загляни и увидишь, сколько скверных поступков ты совершила. Только тогда ты поймешь, что заслужила все страдания, которые выпадут на твою долю. И даже больше.

Синклер встает, берет ведро и направляется к ней. Усилием воли Кейт не позволяет себе вздрогнуть. Он хватает ее за волосы и тащит к морю. Боль ужасная, тем более что руки ее связаны и поднять их к голове невозможно. Кейт, насколько это возможно, пытается отталкиваться от земли ногами, но они тоже крепко связаны, так что ослабить боль не удается.

У самой воды, все еще крепко держа ее за волосы, Синклер опускается на колени рядом с ней. Морская волна набегает на ее лицо. Она пытается отвернуть голову, но хватка Синклера крепка. Соленая вода попадает ей в нос, рот.

"Представь себе, что это душ плещет тебе в лицо. Ты делала это".

Он зачерпывает ведерко морской воды, Кейт видит, как она переливается через край. Потом он резко окунает ее лицом в воду и одновременно выливает ведро ей на затылок. На душ это похоже мало: ощущение скорее такое, будто стоишь под водопадом.

Кейт лихорадочно дергается в его хватке и слишком поздно понимает, что единственное, чего она этим добивается, – истощает свой запас воздуха. Вырваться ей, разумеется, не удается, и она начинает задыхаться. Впечатление такое, будто ее сдавили гигантские тиски или она угодила между огромными жерновами. Вокруг нее смыкается тьма.

"Чертовски глупо, – думает она, – так отчаянно бороться за жизнь на "Амфитрите" и утонуть неделей позже".

Наконец, не в силах больше терпеть, Кейт открывает рот. Инстинктивный вздох – и в ее горло, в желудок и в легкие устремляется морская вода, вливающаяся туда, даже когда она заходится в кашле.

В следующий миг Кейт ощущает резкую боль между лопатками и видит ночное небо.

Синклер рывком вскидывает ее голову, чтобы не дать ей задохнуться, и она чуть ли не готова благодарить его за это. Грудь ее прерывисто вздымается, вода льется по подбородку.

Как только Кейт восстанавливает дыхание, он проделывает с ней все заново.

Правда, во второй раз это уже полегче. Синклер точно знает, сколько времени можно продержать лицо пленницы в воде, чтобы она не захлебнулась и не умерла раньше времени, но теперь и сама Кейт это понимает. Каковы бы ни были его планы, топить ее он не собирается. Это очевидно, она ведь знакома с его образом действий. Другое дело, что о том, какие еще пытки у него для нее припасены, лучше не думать.

"Ни прошлого, ни будущего: лишь серия бесконечно повторяющихся настоящих. Переживи одно, сможешь пережить и следующее. И следующее..."

Кейт пытается отрешиться от происходящего. Она думает о велосипедистах, о том, как их тела и головы остаются идеально неподвижными, в то время как их сердца яростно бьются, легкие прокачивают воздух, а ноги вращают педали. Примерно так она поступает со своим сознанием: отключает его от того, что происходит с ее телом, заставляя себя думать о чем угодно, только не об этом.

"Меркат-Кросс, открытая круговая аркада, фактически отмечающая центр Абердина. Верхний парапет поделен на двенадцать панелей с королевскими и городскими гербами, а также портретами всех монархов из династии Стюартов, от Якова Первого до Седьмого. Над парапетом золоченый геральдический единорог. Спасибо Фергюсону, который все это ей показал. Вид на Маришал-стрит, выходящую к гавани: в створе ее видны огромные морские суда, которым слишком тесно в этой щели между домами. Панорама эта выглядит странно, как музей Гуггенхайма в конце узкой Бильбао-роуд".

К ее щекам липнет песок. Должно быть, он остановился, хотя Кейт по-прежнему ощущает воду. Потом она видит, что рядом с ней взрываются крохотные фонтанчики песка. Пошел дождь.

Синклер приближает лицо к ее лицу, и она видит, что это совсем чужой человек. Черты те же, но за ними не он. Человек, внешне точно такой же, какого она знала, но совсем иной, не имеющий с ним ничего общего.

– Тебе придется умолять о пощаде. Ты будешь страдать, как страдал я.

Она кашляет, срыгивая морскую воду, смешанную со слюной.

Синклер берется за резиновый шланг. В длину в нем дюймов восемнадцать, и он не гнется в руке – надо думать, наполнен чем-то твердым. Может быть, ртутью или бетоном.

За миг до того, как он приступает к делу, она догадывается, что у него на уме.

"Рефлексология учит, что все человеческое тело пронизано меридианами, связанными с определенными точками, воздействуя на которые можно воздействовать на различные органы и части тела. Особенно богаты такими точками стопы. Если ты знаешь, на какие места воздействовать, то сможешь лечить недуги и снимать боль. Или наоборот".

Первый удар выбивает из нее воздух. Обжигающая боль не ограничивается местом, куда он нанесен, но распространяется дальше по всему телу, ветвясь и умножаясь с каждым изгибом. Она пытается выкручиваться, но он пресекает эти жалкие попытки, просто усевшись ей на голени. Теперь ее связанные ноги неподвижны, и он может делать что ему заблагорассудится. И делает.

Он бьет ее по ногам, избирательно, со знанием дела, меняя точки приложения своего орудия. То по кончикам пальцев – ощущение такое, как если с размаху ударяешься босой ногой о что-то твердое, например ночью о ножку стола. То по подъему, где кровеносные сосуды пролегают особенно близко от кожи. Время от времени Синклер перестает наносить удары и вместо этого растирает шлангом ее кожу. Оказывается, когда подходишь к этому со знанием дела, такое воздействие может оказаться болезненнее битья.

"Черт, не зря я всегда думала, что нога у меня на полтора размера больше, чем нужно. Будь она миниатюрнее, меньше оказалась бы и площадь, принимающая на себя удары".

Стиснув зубы, Кейт не смотрит на него, да и зачем? Нужно ли ей видеть, как он замахивается, как обрушивается его шланг? Стоит ли внутренне сжиматься в комок в ожидании очередной волны боли? Дождь усиливается, молния, до этого прочертившая небо в отдалении, теперь ударила в землю из клубящихся туч совсем рядом. А вот и еще одна.

Кейт начинает считать мгновения до раската грома.

"1001, 1002, 1003..."

– Проси пощады, тварь! Проси пощады!

Удар. Удар.

"...1012, 1013, 1014..."

Удар.

– Все просили пощадить их. Петра умоляла меня трахнуть ее.

Удар.

– Элизабет верещала, как свинья на бойне!

Он хватает горсть песка и втирает его в ее ступни там, где они сбиты до крови. Она кривится, но лишь дальним уголком рта, чтобы он не видел.

"...1032, 1033, 1034".

Гремит гром.

Звук проходит милю за пять секунд. Значит, очаг шторма примерно в семи милях отсюда.

– Почему, на хрен, ты не просишь пощады?

Она не отвечает.

Он уходит. Лежа на спине, со связанными руками сзади, Кейт отчаянно вертит головой направо и налево, обводя взглядом весь пляж. Ни души.

Когда Синклер возвращается, он держит нож.

"Нож. Теперь он убьет меня".

Он опускается на колени в песок рядом с ней. За его глазами стоит бесконечная ночь.

Острие ножа утыкается в джемпер, прикрывающий ее живот. Одна из смертельных ран Петры была нанесена почти в то же самое место. Если он сместит нож на несколько дюймов влево, удар рассечет ее абдоминальную аорту.

Синклер берется за край ее джемпера и аккуратно разрезает его посередине, снизу до ворота. Джемпер распадается на две половинки, как открытый жилет.

Он снова уходит и на сей раз возвращается, неся банку из-под печенья и ремень. Сняв с банки крышку, он ставит ее на песок, а потом быстро переворачивает и перемещает ей на живот, отверстием вниз. Когда Синклер переносит емкость, Кейт успевает заметить, как в ней мелькает что-то белое, и уже потом, почувствовав на своем животе щекочущее движение, догадывается, что это такое.

Мышки.

Мышки, запертые под перевернутой жестянкой, гоняются одна за другой по ее коже.

Взяв ремень, Синклер пропускает его под телом Кейт и над днищем перевернутой банки, затягивает и застегивает пряжку. Теперь жестянка притянута к ее телу и закреплена на нем так, что без помощи рук, а они связаны, Кейт никак не сможет от нее избавиться.

Он уходит в третий раз.

Потом она видит мерцающий свет: прыгающие на ветру и дожде языки пламени. Синклер возвращается с жарким, оранжевым огнем, лижущим его руки.

То, что она приняла за ветку, оказалось факелом, и теперь этот факел зажжен. Он смочил его бензином из канистры и поджег зажигалкой "Зиппо". Просто так в такую погоду огонь бы не разгорелся.

На сей раз, чтобы она его услышала, Синклеру приходится кричать.

– Это способ надежный, ты мне поверь. Тут уж никто не устоит, тут любой будет умолять о пощаде. Это называется "железный котел".

Он подносит факел к жестянке.

– Все очень просто. Этот край банки, дальний от мышек, нагревается очень быстро. Мышкам становится жарко, и им это не нравится. Они хотят убежать, но как? Банка железная? И вот им не остается ничего другого, кроме как прогрызть себе путь наружу. Сквозь твой живот!

Сознание Кейт опустошается. Полностью. В нем не остается никаких слов, никаких эмоций, никаких базовых понятий страха или отвращения.

Крохотные лапки, скользя бегают по коже, все быстрее и быстрее. Мышки начинают паниковать.

Она снова пытается отогнать мысли, но теперь они не уходят, а упорно, игнорируя приказы сознания, словно и не имеют отношения к мозгу, концентрируются на животе. Каждая унция существа Кейт сфокусирована на кружочке ее тела, который покрыт банкой из-под печенья.

"Пожалуйста, Господи, нет. Пожалуйста, нет!"

Ее дыхание становится учащенным и тяжелым.

Первый укус за кожу, это не более чем щипок.

Но все только начинается.

Она наблюдает за пламенем и ощущает мышей.

Теперь они кусаются по-настоящему. Отрывистые, резкие укусы, острые уколы боли, следующие один за другим.

Из-за пламени доносится голос Синклера.

– Только сейчас ты сможешь понять, какие страдания довелось испытать мне.

Мышки бегают все быстрее, их укусы все болезненнее. Они полны решимости проделать себе путь к спасению.

– Проси пощады! Проси пощады!

Кейт непроизвольно вскрикивает – одна из мышей глубоко вгрызается в плоть, и теперь боль только усиливается. Теперь грызуны уже не кусают где попало, а целеустремленно пытаются проделать норки в живой плоти. От места, где они орудуют своими зубами, расходятся пульсирующие волны боли.

"Молчи! Не умоляй! Не проси пощады!"

Мыши остервенело прогрызают свой ход. Далеко ли они проникнут, прежде чем боль лишит ее сознания? Боль повсюду – в ней, над ней, вокруг нее!

– Прекрати. Пожалуйста останови это.

Пламя не колеблется.

– Прекрати это! Прекрати, черт побери!

Пламя по-прежнему не движется.

Такое ощущение, что мышки прогрызли ее кожу и принялись за мускул.

– Синклер, пожалуйста!

Мольбу уносит ветер, и она даже не уверена, что Синклер ее услышал.

Однако он убирает факел и разрезает сбоку ремень. Жестянка скатывается, одна из мышей соскакивает на песок. Мордочка ее в крови, в крови Кейт. Другую мышку, еще остающуюся в банке, Синклер бросает в стеклянный ящик со змеей.

Кейт не решается смотреть на свой живот.

Он снова стоит над ней.

– Ну вот, и твои, и мои муки близятся к завершению. Но прежде чем закончить все это, я должен сделать кое-что, чтобы очиститься, снять с себя вину. Орест принес жертву богам – пожертвовал часть собственной плоти. Свой собственный палец. Который сам у себя и откусил.

Мизинец его левой руки исчезает у него во рту, жевательные мышцы выпячиваются, как грецкие орехи, и Кейт, даже сквозь дождь и ветер, слышит отвратительный скрежет зубной эмали о кость. Лицо Синклера искажено гримасой боли, которую он преодолевает.

Пронзительный крик, звучащий в ее ушах, это ее собственный крик, непроизвольная реакция на то, что она видит.

Она пытается отвести взгляд и не может. Это зрелище завораживает ее, ибо происходящее с Синклером для нее непостижимо. Она видит все это, верит своим глазам, но уразуметь происходящее не в состоянии. Зубы тверже, чем кости. Из трех слоев, составляющих зуб, два внутренних – дентин и цемент – имеют примерно тот же состав, что и кость, но наружное покрытие, зубная эмаль, намного тверже и плотнее. Синклер кусает в оптимальной точке, прямо у костяшки, где пястная кость смыкается с крючковатой. Ему не приходится перегрызать три из четырех мышц пальца, только наружную пястную. Укус производится передними зубами, режущими краями клыков и резцов.

Ноги Синклера подгибаются, словно кто-то ударяет его сзади под коленный сгиб. Не иначе, как от нестерпимой боли.

И тут его зубы со щелчком смыкаются, и из обрубка перекушенного пальца брызжет кровь.

Синклер лезет здоровой рукой в карман, достает белую тряпицу и заматывает рану. Повязка мгновенно окрашивается в красный цвет. Он затягивает ее потуже, морщится, после чего выплевывает откушенный палец в неповрежденную руку и выбрасывает в море.

После чего снова смотрит на нее. Уровень адреналина таков, что становится ясно – игра закончена.

Синклер заносит нож и устремляется к ней. Отраженный от волн лунный свет поблескивает на клинке, и в этот миг в голове Кейт с яркостью молнии вспыхивает озарение.

В последнее мгновение, когда он уже наносит удар, она резко откатывается в сторону и не видит, а только чувствует, что инерция не позволяет ему остановиться. Он спотыкается, пролетает мимо нее и падает, в то время как она, перекатившись, вкладывает весь свой вес в удар связанных рук и обрушивается на стеклянный ящик с гадюкой. Стекло разбивается, острые осколки ранят ей руки, но это уже мало что добавляет к боли от ударов шлангом и мышиных зубов. Ухватив несколько кусков стекла, она стремительно откатывается в сторону, подальше от раздраженно поднимающей голову гадюки. На горле змеи нелепое вздутие: она только что проглотила мышку. Что там говорил Мэтисон?

"Когда змея ест, с ней лучше не связываться".

Синклер приподнимается с песка.

Пальцы Кейт влажны от собственной крови, что-то пульсирует в ее правом запястье.

"Пожалуйста, Господи, пусть это будет вена, не артерия!"

Один из осколков в ее левой руке оказывается достаточно большим, чтобы пустить его в ход. Она зажимает его между средним и указательным пальцами и лихорадочно трет о веревку вокруг запястья.

Гадюка отводит назад голову, явно готовясь к броску, и Синклер, уже готовый снова ринуться на Кейт, завидев рассерженную змею, колеблется.

Время растягивается, тогда как собственный метаболизм Кейт, кажется, невероятно ускоряется. Сейчас, когда вроде бы все вокруг должно происходить стремительно, мир замедляется, и только она продолжает остервенело резать стекляшкой путы.

Синклер приближается, но теперь делает это осторожно, держа в поле зрения змею. Разбитая стекляшка находится между ним и его раздвоенной палкой, и змея сильно рассержена.

Правая рука Кейт рывком высвобождается из пут, за ее запястьем тянется пропитанная кровью веревка.

Внимание змеи сосредоточено на Синклере. На Кейт она не смотрит.

Кейт молниеносно хватает гадюку позади головы, так, как на ее глазах Мэтисон держал natrix natrix. Рептилия яростно дергается в ее хватке, и она, под растянутой кожей змеиной шеи, ощущает пальцами мертвую мышку.

Синклер уже рядом, но, прежде чем он успевает ударить, Кейт швыряет на него гадюку. Защитный рефлекс заставляет его вскинуть руку с ножом, и разъяренная змея реагирует на это, как на нападение: вонзает в его предплечье ядовитые зубы.

Синклер издает пронзительный крик и роняет нож.

Гадюка свисает с его руки, впрыскивая яд ему в кровь. Ее немигающие глаза холодны и равнодушны. Смертоносная самка, не ведающая жалости.

Кейт бросается вперед, хватает нож с песка и одним его взмахом рассекает путы на своих лодыжках. Вспышка молнии. Она вскакивает на ноги и бросается бежать, хотя в ее избитые ступни, кажется, вонзаются миллионы иголок. Она бежит, старясь сократить время соприкосновения ног с землей, словно под ногами не влажный прибрежный песок, а раскаленные уголья.

Громыхает очередной раскат – на сей раз всего через несколько мгновений после вспышки. Меньше пяти секунд – значит, центр грозы менее чем в миле отсюда.

Гроза. Кейт хорошо усвоила, что надо делать, чтобы не стать жертвой молнии.

"Скорчись, чтобы сделаться как можно меньше. Припади к земле, ноги вместе, руки на коленях. Никакого металла. Брось нож. Правда, это не так легко, когда твои ступни горят огнем и за тобой гонится Черный Аспид".

Кейт оборачивается, чтобы посмотреть, где Синклер.

Он стоит там, где она оставила его. Его руки воздеты к небу, раздвоенная палка змеелова взметена высоко над головой – ее кончик, должно быть, поднимается на дюжину футов над песком. На ровном пляже, рядом с огромным водным массивом, это самая высокая мишень.

Кейт мгновенно понимает все.

Он упустил последнюю фурию и проиграл. С ним покончено.

В его затуманенном сознании теперь она будет терзать его до конца его дней. Безумие, нескончаемое, вечное, как море, безумие – вот его грядущий удел. Так не лучше ли положить всему этому конец прямо сейчас? Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Он мог бы зайти в море и погрузиться под воду, но тогда он даст ей шанс спасти его, выудить, ибо он слишком слаб, чтобы оказать сопротивление.

Напряжение в миллиард вольт порождает мощный разряд. Скорость молнии достигает трети скорости света, а температура огненной стрелы может превышать сорок тысяч градусов по Фаренгейту.

На сей раз молния бьет не сверху, а снизу, как будто послана не Небесами, а самим Адом. Яркий, слепящий столб света ударяет из-под земли прямо в Синклера. Кейт падает, но эта ни с чем не сопоставимая картина успевает запечатлеться негативом на сетчатке ее глаз.

Черные, раздваивающиеся зигзаги на фоне белого ночного неба.

А в этой развилке, в окружении ослепительной ауры, Синклер.

Эпилог

В больнице Кейт держат неделю. Ноги ее сильно разбиты, запястья и ладони порезаны, живот изгрызен. Травм великое множество, все они болезненны, но жизненно важные органы не задеты, а значит, полное выздоровление – это только вопрос времени. Оно, как известно, лечит все.

Вместе с навеянной успокоительными средствами дремой к ней всякий раз приходят воспоминания.

Молния, ударяющая в Синклера, и она, бегущая к дороге, чтобы остановить первую машину, но вид у нее такой, что никто не тормозит, и ей приходится выскочить на середину трассы, чтобы заставить водителя остановиться. Кровь, заливающая позаимствованный у него мобильник, когда она звонит в "Скорую помощь", а потом в совещательную полицейского управления. Она дозванивается до самого Фергюсона и отдает ему три распоряжения: освободить Алекса, забрать Лео из дома Синклера и направить людей на пляж, чтобы навести там порядок. Когда она возвращается к Синклеру, одежда его еще дымится, а ветер разносит вокруг запах горелого мяса.

По иронии судьбы, Кейт достается та же самая больничная койка, что и ее отцу, после взрыва бомбы в "Майклхаус". Лежа именно на ней, она принимает кажущийся бесконечным поток посетителей. Фрэнк, Бронах и Лео приходят в первое утро. Дождавшись, когда Фрэнк отвлечется на что-то в стороне, Кейт показывает отцу и тетушке свои раны. После полудня заваливается Фергюсон с ребятами, которые стараются приободрить ее грубоватым полицейским юмором. После них приходят Эммелин, Джин и Леннокс.

– Знаешь, я не могу представить себе, чтобы мы занялись еще какой-нибудь постановкой, – говорит Джин, и остальные кивают.

Джейсон присылает ей записку, сдержанную и официальную, в которой говорится, что он понимает, почему она поступила с ним так, как поступила. Она прочитывает ее дважды и выбрасывает.

Одна из сиделок приносит ей экземпляр "Абердин ивнинг телеграф". "Главе паромной компании предъявлено обвинение в покушении на убийство и нелегальной транспортировке детей", – сообщает кричащий заголовок. Кейт бегло просматривает текст и видит, что собственная газета Лавлока уже прилагает все усилия, чтобы от него дистанцироваться.

"Как крысы, бегущие с тонущего корабля", – думает она. Тонущий корабль, где началась вся эта невеселая история.

Все основные ее участники объявились в первый же день, кроме двух.

Первый приходит на следующее утро, тихонько заглядывает сквозь занавески вокруг ее постели, когда она дремлет. Она открывает глаза, когда он тихонько накрывает ладонью ее руку.

– Я думала, ты не захочешь меня видеть, – говорит она.

– Я и не хотел.

– А почему передумал?

– Из-за одного маленького птенчика.

– Насколько маленького?

Он снимает ладонь с ее руки и проводит черту в воздухе, в паре футов над полом.

– Вот такого.

– И что же начирикал тебе птенчик.

– Он сказал, что его мама в больнице и что он думает, что ей будет приятно, если я ее навещу.

– Ей очень приятно. Очень.

Они оба понимают, что им предстоит непростой разговор о доверии, предательстве и подозрении. Но они знают также, что с этим можно подождать. Эта тема будет поднята ими в свое время, тогда, когда оба они почувствуют себя готовыми к серьезному разговору, без обиняков и недомолвок.

И только на третий день Кейт приходит весточка от второго игрока. Его приветствие приходит в форме посылки, потому что он, конечно, не может явиться и навестить ее, как остальные. Она узнает почерк на конверте и тюремную печать, перед тем как открывает ее, и хорошо, что узнает. В посылке книга, а Кейт прекрасно помнит, как оказался на этой самой койке предыдущий пациент.

Она извлекает книгу из конверта. Это "Книга джунглей" Киплинга, с закладкой. Кейт открывает книгу на заложенном месте и видит, что это история о храбром мангусте Рикки-Тикки-Тави, побеждающем двух кобр, Нага и Нагайну.

В день выписки Кейт вместе с Алексом отправляется на пляж, где Синклер пытался ее убить. Жара схлынула, и теперь их спины порывами обдувает прохладный бриз.

Они молча идут по эспланаде. Кейт все еще больно ходить, на ногах хирургические носки. Они проходят мимо досугового центра, откуда тянет хлоркой и потом, оставляя слева грязный красный корпус футбольного стадиона.

– Мне бы очень хотелось кое-что узнать, – говорит она.

– Что?

– Почему ты всегда приходил в мой дом. И никогда наоборот. Я ведь даже адреса твоего не знаю.

Некоторое время он молчит, тишину нарушают лишь их шаги.

– По правде сказать, – отвечает наконец Алекс, – я всегда боялся влюбиться. Мне казалось, что полюбить по-настоящему – это значит в какой-то мере перестать быть самим собой, утратить собственную идентичность. Связать свою жизнь с жизнью другого человека, который в любой момент может с тобой расстаться. Если ты все время обходился без кого-то и вдруг начинаешь чувствовать, что не можешь, разве не получается, что любовь не усиливает тебя, а только ослабляет?

– Вот, значит, что тебя беспокоит?

– Да. Беспокоило всегда, а еще больше стало беспокоить, когда у меня появилось чувство к тебе, такое драгоценное и волнующее. Я, правда, не испытывал ничего подобного раньше, мне ни с кем не было так хорошо. Ну тут не обойтись без опасений: кажется, все это слишком прекрасно, чтобы долго так оставалось.

Он останавливается и берет ее за руку.

– Поскольку ты заполняешь всю мою жизнь, я чувствую себя несколько увереннее, когда нахожусь на твоей территории, в твоей жизни. Мне кажется, что, если все пойдет не так, можно будет просто уйти и сделать вид, будто того, что значило для меня так много, никогда и не было. Мой дом – это единственное, что у меня есть, кроме тебя. Единственное, что не является тобой. А покажись ты там хотя бы единожды, ты заполнила бы собой и это место. Стала бы неотделимой от него, вне зависимости от того, нужно это тебе или нет.

– И это тебя пугает?

– Да.

– Я это переживу.

Неожиданно Кейт поводит плечами, расстегивая куртку.

– Слушай, – спрашивает она, – это меня в жар бросает или сегодня действительно тепло?

Алексу требуется пара секунд, чтобы сообразить, что она только что сказала. А к тому времени, когда понимание распространяется по его лицу, как первые лучи нового дня, снятым оказывается уже и джемпер.

Кейт перебегает дорогу, проскакивает между двумя машинами, устремляется вниз по крутому травянистому склону, отскакивая на бегу в сторону, чтобы не налететь на выкрашенную в голубой, как у утиного яйца, цвет старую скамейку, и сбегает вприпрыжку по бетонным ступенькам. Оказавшись на песчаном пляже, Кейт сбрасывает на ходу туфли, стаскивает с себя брюки, неуклюже подпрыгивая при этом то на одной, то на другой ноге. Затем приходит черед ее рубашки, хирургических носков, бюстгальтера и, наконец, трусиков. Конечно, соленая морская вода намочит повязки и неизбежно попадет на раны под ними, но ей на это совершенно наплевать.

Кейт бросается в море и переворачивается на спину, ее лицо обращено к небу.

Женщина, как отставшая шелуха, отпадает от корпуса судна, падает в штормовое море и исчезает, затерявшись в белой пене плещущих волн.

Кейт полностью погружается в воду, а потом, вынырнув на поверхность, заливается радостным смехом, таким безудержным, что еще долго не может вымолвить ни слова.

1

Эйкборн, Алан (Ayckbourn Alan; p. 1939), английский драматург, актер, режиссер. Прославился фарсовыми пьесами на темы семейных и общественных конфликтов.

2

Браун, Матер (Brown, Mather; 1761-1831) – американский художник, работавший в Англии, автор исторических полотен. Картина "Битва на Ниле: Гибель "Востока" ", изображающая взрыв на французском флагманском корабле "Восток", написана в 1825 г.

3

В 1987 г. в заливе Ла-Манш потерпел крушение паром "Херальд оф фри энтерпрайз", направлявшийся в порт Зеебрюгге. На борту находились 436 пассажиров. На грузовых палубах стояло около 40 грузовиков и более 80 легковых автомобилей. Паром вышел ночью в море с открытыми носовыми шлюзами. Всего в катастрофе погибли 193 человека.

4

Майклхаус – колледж Святого Михаила в Абердине.

5

Пепис Сэмюэль (1632-1703), придворный летописец английского двора времен Реставрации.

6

Национальная полицейская база данных Британии.

7

Политическая полиция в Великобритании.

8

George Carman (1929-2001) – в 1980-1990 гг. один из ведущих адвокатов Лондона.

9

Вторая по величине британская авиакомпания. 184 БОРИС СТАРЛИНГ

10

Университет в Эдинбурге.

11

Бытие. 3: 1-15.

12

Гиббон Льюис Грэссик – псевдоним шотландского писателя Джеймса Лесли Митчелла (James Lislie Mitchell) (p. 1901).

13

Битва, произошедшая в 1314 г. между шотландцами под командованием Роберта Брюса и англичанами под предводительством короля Эдуарда II. Победа армии Брюса способствовала укреплению независимости Шотландии.

14

Дэвид Берковиц (р. 1953) – один из самых известных преступников в Америке, серийный убийца, называвший себя Сыном Сэма. В 1970-х гг. терроризировал Нью-Йорк в течение 13 месяцев, убивая красивых и молодых девушек.

15

Перевод М. Лозинского.

16

Перевод С. Апта.

17

Боб Вудворт и Карл Бернстайн – журналисты газеты "Вашингтон пост", организовавшие в 1973 г. расследование по "Уотергейтскому делу".

18

Согласно английскому обозначению месяцев, начиная с июля, акроним будет читаться: ДЖЕЙСОНД.

19

Теодор Роберт Банди – серийный убийца, действовавший в нескольких штатах США. Казнен на электрическом стуле 4 января 1989 г. Послужил одним из прототипов Ганнибала Лектора.