96

Двадцать пять дней до Рождества. Двадцать один день до того, как Серебряный Язык снова нанесет свой удар.

Кругом уже царит предпраздничная суета, сверкают огни, детишки радостно возбуждены. Порой, желая прояснить голову, Ред переходит дорогу от Скотланд-Ярда к универмагу "Арми энд Нэйви" и забавляется, наблюдая за тем, как мужчины пытаются подобрать подарки для своих жен или подружек. Остается только удивляться тому, что никто еще не снял на эту тему пародийный боевик. Что-нибудь вроде "Нападение на Тринадцатый парфюмерный прилавок".

Из всех магазинов на Виктория-стрит этот, похоже, единственный, торгующий женскими принадлежностями, в котором сочувственно относятся к растерянной, сбитой с толку толпе мужчин. Реду неизвестно официальное, маркетинговое название этой группы товаров, но для себя он всегда именовал все подобное "барахлом в корзинке". Имеется в виду набор из духов, лосьонов, кремов и прочей дребедени, которая, по убеждению мужчин, нравится женщинам. Все это пакуется в дешевую корзинку и бывает доступно в четырех ценовых диапазонах. Иными словами, ты решаешь, сколько можешь потратить, заходишь, берешь корзинку за соответствующую цену – и свободен. Мечта мужчины, избавление от кучи хлопот.

Ред, напротив, тратит уйму времени, стараясь подобрать что-нибудь подходящее для Сьюзен. С момента ее ухода они так и не виделись, хотя перезваниваются довольно часто. Она съехала от Шелли и теперь снимает квартиру где-то неподалеку от Поттерс-Бар, за Двадцать пятой дорогой. В принципе они договорились встретиться перед Рождеством и сходить куда-нибудь выпить, но о точной дате пока не условились. Да Ред и сам понимает, что ему лучше не назначать время и место, потому как по закону подлости встречу наверняка придется отменять в самую последнюю минуту. Скорее всего, это значит, что им не удастся встретиться вообще. Как он и говорил ранее: "что в лоб, что по лбу".

Скотланд-Ярд полнится слухами о готовящемся рождественском выступлении одного из маргинальных исламистских движений. Ложные сообщения о бомбах – обычное дело: некоторые телефонные звонки способны мигом заблокировать большие участки юго-восточной транспортной системы. Но среди всех этих ложных сообщений одно может оказаться настоящим, и поэтому приходится внимательно выслушивать все.

Это сродни тому, чем занимаются Ред, Джез и Кейт. Часы и часы проходят в поисках того, что почти наверняка даст нулевой результат, и их постоянное, напряженное внимание поддерживается лишь опасением того, что мельчайшая упущенная деталь может оказаться жизненно важным фактором. Ред обзванивает все архитектурные фирмы, которые находит в телефонном справочнике и по базе данных национальной ассоциации. Каждому Томасу он твердит одни и те же наставления и уже начинает чувствовать себя превращающимся в попугая. Но всякий раз, когда у него возникает искушение закончить на сегодня работу и не утруждаться звонить в ту или иную фирму, потому что в этой организации работают только два человека и вряд ли у них в штате найдется сотрудник по имени Томас, он думает, каково у него будет на душе, если именно этот Томас будет убит. Не посвятить их во всю историю, какими бы благими намерениями он ни руководствовался, – это одно. Не предупредить вовсе – совсем другое. Кроме того, Ред оповещает каждый полицейский участок столицы о необходимости быть наготове в ночь на 20 декабря.

Кейт и Джез трудятся не покладая рук, составляя огромные компьютеризованные базы данных на каждого полисмена в центральном Лондоне, а потом медленно кромсая и сокращая эти списки. Первую неделю они проводят в офисе перед своими мониторами, а потом начинают работать вживую, опрашивая людей, устанавливая алиби, проверяя и перепроверяя. К третьей неделе они приводят людей в Скотланд-Ярд. Ред допрашивает каждого из них лично, но знает, что это пустая трата времени. Одни проявляют полное понимание, другие бухтят насчет того, что после двадцати пяти лет беспорочной службы на них пытаются понавешать всех собак. Ясно одно – все эти люди невиновны. Ред видит это с первого взгляда.

Ред думает – надеется, – что и преступника узнает с первого взгляда. Узнает, как люди, встретившись случайно на вечеринке с будущим мужем или женой, вдруг понимают, что именно с этим человеком им суждено провести всю оставшуюся жизнь.

Теперь Ред имеет представление о Серебряном Языке. Он догадывается, о чем тот думает, на что надеется и чего боится. Он знает его в общих чертах. Остаются детали: неизвестно, где живет Серебряный Язык, что ему нравится и как он предпочитает проводить выходные.

А самое главное, Ред не представляет, как он выглядит.

97

Пятница, 18 декабря 1998 года

Ред идет в паб, чтобы покинуть пустой дом. По его разумению, в том, чтобы напиваться в одиночку перед телевизором, есть нечто невообразимо жалкое. Лучше уж пойти в паб, пусть даже ты просто посидишь там у стойки, ни с кем не общаясь.

Бар набит битком, молодые люди облепили столики и ведут шумные разговоры. В дальнем углу бильярдисты со стуком и громкими комментариями гоняют шары. Ред находит свободный табурет у барной стойки и заказывает двойной виски и пинту светлого пива.

Виски выпито, и кружка с пивом опустошена наполовину, когда его толкает под руку кто-то, плюхающийся на табурет рядом с ним.

Он поднимает голову.

– Ты не против, приятель?

Человек разворачивается лицом к нему. На нем грубошерстное спортивное полупальто, глаза налиты кровью. Напился или обкурился.

Он всматривается в Реда несколько секунд, а потом с шумом опускает на стойку пластиковый мешок.

– У меня здесь ошкуренный кролик, – заявляет он, указывая на мешок. – Давай подеремся за него, а?

Бармен, наливающий "Гиннесс" в паре кранов от них, застывает.

– Будем драться, я сказал! – повторяет пьяный.

Ред понимает, что ему вроде бы не следует поддаваться на провокацию кабацкого драчуна. Но как поступить? Игнорировать забулдыгу, лезущего прямо к тебе, невозможно, встать и уйти – значит проявить слабость. Этот тип все равно увяжется следом. Убеждать в чем-то парня, у которого мозги набекрень, тем более бесполезно.

Ред встает и бьет забулдыгу кулаком в лицо. Удар так силен, что противник откидывается на стойку бара, а потом валится на пол, ухватившись за мешок, который, падая, открывается. Кролик вываливается на ковер. Успев отстраненно удивиться тому, что там действительно кролик, Ред пинает упавшего сначала в пах, а потом в голову, слыша хруст ломающегося под каблуком носа.

Бармен перепрыгивает через стойку и хватает Реда за плечи. Ред разворачивается, хватает свою куртку с табурета, но в остальном не оказывает сопротивления. Он позволяет бармену отвести его к выходу и грубо вытолкнуть на улицу и идет домой, не оборачиваясь, не переживая, не нервничая, а просто размышляя о том, как порой приятно съездить кому-нибудь по морде.

98

Воскресенье, 20 декабря 1998 года

Чертеж на столе Томаса Фэрвезера испещрен красными пометками. Сделанными его рукой.

Архитектурная фирма, на которую работает Томас, проектирует кинематографический комплекс в Рияде, и Томас возглавляет группу проектировщиков. Недавно он доверил одному из младших сотрудников самостоятельный элемент проекта (должны же люди набираться опыта), а теперь ему приходится исправлять все ошибки дома, в свободное время. Отсюда и красные линии.

За спиной Томаса компьютер создает трехмерную модель проектируемого комплекса. На проработку программы требуется несколько часов.

Томас смотрит на часы. Без четверти двенадцать. Остывший кофе плюхает в чашке, когда он подходит с ней к окну и смотрит на улицы Хемпстеда.

В мегаполисе, сложившемся из отдельных поселений, Хемпстед на удивление хорошо сохранил свой характер. Все в нем не согласуется с остальным Лондоном. Маленькие треугольники травы на перекрестках наводят на мысль об открытой сельской местности, а не о городских улицах. Холмы, по склонам которых взбираются и сбегают улицы, являют собой полную антитезу решетчатой городской планировке. Даже уличные знаки здесь не такие, как в остальном городе: белые буквы на черных табличках, а не наоборот.

Легкий туман сыро клубится вокруг стеклянных футляров с лампами на викторианских фонарных столбах. Это еще одно отличие Хемпстеда: он является одним из немногих районов Лондона, который лучше всего выглядит как раз в промозглую и холодную погоду. Яркие солнечные лучи хороши для широких пространств, Хемпстед же состоит из петляющих улочек, темных зданий и низких деревьев. Интимный или клаустро-фобический, как ни назови, но Хемпстед лучше всего смотрится, когда в воздухе туман, а листья на деревьях роняют дождевые капли.

Резкий звук дверного звонка заставляет Томаса подскочить.

Он тихонько, босиком подходит к двери и всматривается в глазок. Полицейский, линза глазка делает его лицо искаженно широким. Томас открывает дверь на цепочке.

– Мистер Фэрвезер?

– Да.

– Просто зашел, чтобы убедиться, что у вас все в порядке.

– В порядке. А почему должно быть иначе?

– Разве к вам пару недель тому назад не заходил старший полицейский офицер Меткаф? Предупредить насчет убийцы апостолов?

– А? А, да. Припоминаю. Заходил такой. Из-за него я опоздал на встречу.

– Он говорил, что вам угрожает опасность?

– Он сказал, что орудует какой-то псих, который вообразил себя Иисусом, но что у меня больше шансов сорвать куш в лотерею, чем быть им убитым.

– Это хорошо. И тем не менее мы все равно посещаем каждого, у кого побывал офицер Меткаф, просто чтобы убедиться, что вы принимаете разумные меры предосторожности. Вы не против, если я быстренько обойду ваш дом и проверю? Я прошу прощения за то, что беспокою вас в такой поздний час, но сами понимаете... лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

– Полностью согласен с вами, офицер. Пожалуйста. – Фэрвезер снимает цепочку и открывает дверь. – Будьте моим гостем.

Полицейский заходит в дом. За плечом у него большая продолговатая сумка.

– Сменная одежда? – догадывается Томас, жестом указывая на сумку.

– Да. Моя смена заканчивается через пару часов, и потом я прямиком отправлюсь к своей подружке. И мне не хочется заявляться к ней в пропыленном, пропотевшем мундире. Запах в любви – первейшее дело.

Томас смеется.

– Не проведете ли вы меня по дому?

– Пожалуйста.

Томас ведет полисмена по первому этажу. Полицейский осматривает все замки на дверях и окнах, но не касается ни одного из них.

Они останавливаются на кухне. Полисмен ставит свою сумку на пол и шарит в ней.

– Есть еще верхний этаж, – говорит Томас. – Но мы должны быть осторожны, чтобы не разбудить...

Стремительный удар по голове, позади уха. Резкая, пронизывающая боль, а потом провал в бесчувствие.

99

Переход к сознанию настолько плавный, что несколько секунд Томас не уверен даже, что пришел в себя. Он открывает глаза, и его по-прежнему окружает темнота.

Правда, эта темнота не столь безжалостно черна, как та, что за его веками. Он может различить серое пятно там, где должно находиться окно.

Окно его спальни. Томас лежит на своей кровати. Холодок на коже его ног и груди и давление резинки вокруг талии. Его трусы. Больше на нем ничего нет. Если не считать веревок, которыми примотаны к кровати лодыжки и левое запястье.

Постепенно к нему возвращаются остальные чувства. Пульсирующая боль. Звуки его дыхания.

Но нет, дыхание доносится с расстояния нескольких футов от него, так что это не его дыхание.

Чтобы проверить это, Томас задерживает дыхание. А звуки никуда не деваются. Вдох, выдох. Спокойное, размеренное дыхание.

В комнате находится кто-то еще.

Полицейский пришел проверить замки.

Томас сгибает правый локоть на кровати и пытается приподняться. Рука, быстро прижатая к его груди, вдавливает его обратно.

Томас силится что-то сказать. Что-нибудь. Первое, что приходит ему на ум.

– Кто там?

Молчание.

– Вы полицейский?

Молчание.

– Что случилось со мной?

Наконец ответ:

– Вы ударились головой.

– Который сейчас час?

Вспышка светящихся стрелок на наручных часах.

– Десять минут первого. Полночь миновала. Уже понедельник. Ты видишь меня, Томас?

– Да.

– Не закрывай глаза. Оглядись по сторонам. Убедись, что твое ночное зрение работает.

Голос полицейского в темноте.

Томас смотрит по сторонам, и проявляющиеся очертания становятся все более отчетливыми. Проступают предметы. Стул у окна, комод под зеркалом.

На кровати Томаса, сбоку, сидит Серебряный Язык. Грудь его обнажена, его вес складками вдавливает простыню.

На руках у него резиновые перчатки.

Рядом с ним на кровати длинный темный предмет. Та самая продолговатая сумка.

Серебряный Язык шарит в сумке и вынимает что-то квадратное и блестящее. Пластиковый коврик. Он встает с кровати, подкладывает пластик и садится снова.

– Что вы делаете?

Нет ответа.

Серебряный Язык снова смотрит на сумку.

В полумраке поблескивает металл.

Нож.

– О Господи нет! О, пожалуйста, Господи, нет.

Томас закрывает глаза.

Только не нож. Что угодно, только не нож.

– Томас. Посмотри на меня.

Томас открывает один глаз.

Серебряный Язык наносит себе порезы.

Он пробегает ножом по правому боку, как раз под грудной клеткой. На белой коже темная линия крови держится идеально прямо, а потом начинает капать, как дождевые капли на оконную раму.

Серебряный Язык вытирает рукой лезвие ножа и убирает нож в сумку. Похоже, что он не почувствовал никакой боли.

Белки его глаз поворачиваются в сторону Томаса.

– "Пока не вложу руки своей в ребра Его, не поверю".

Он протягивает руку и нашаривает правую руку Томаса.

– Дай мне твою руку, Томас.

Томас чувствует, как его руку направляют через огромный отрезок пространства и времени.

Серебряный Язык водит пальцы Томаса туда-сюда вдоль раны: сначала слегка по краям пореза, а потом глубоко погружая в клейкую, теплую влагу крови.

– Не будь неверующим, Фома, но поверь, ибо ты узрел меня, да будут же благословенны те, кто и не узрев, исполнился веры.

Кончики пальцев Томаса ощущают воздух, а потом пластик.

Серебряный Язык кладет руку Томаса на клеенку, а потом садится сверху. На руку.

– Больно?

Томас качает головой.

– Хорошо. Прости, но я уверен: ты понимаешь, что я обязан сделать.

Томас не понимает. Ничего.

Все еще сидя на руке Томаса, Серебряный Язык убирает нож обратно в сумку и достает какой-то другой предмет. Какой именно, Томас не видит.

Серебряный Язык наклоняется к нему:

– Открой рот пошире, Томас.

Отблеск фар проехавшей мимо машины освещает предмет в его руке.

Скальпель.

Томас стискивает зубы.

– Открой рот, пожалуйста, Томас.

Никакой реакции.

– Томас. Открой свой хренов рот.

Нет! Нет! НЕТ.

Удар наносится так быстро, что Томас даже не видит движения кулака, не говоря уже о том, чтобы успеть среагировать. Левая рука Серебряного Языка молниеносно врезается ему в солнечное сплетение, вышибая, со свистом, весь воздух из легких. Чтобы сделать вздох, Томас инстинктивно открывает рот.

Скальпель мгновенно оказывается во рту и совершает отработанные, четкие надрезы. Рот заполняется горячей кровью. Боль ужасна. Томас пытается кричать, но кричать ему уже нечем.

Язык Томаса в руке преступника.

Серебряный Язык достает из сумки наполовину заполненную жидкостью банку, отвинчивает крышку, опускает туда язык Томаса и снова завинчивает крышку. Банка убирается в сумку, откуда достается что-то еще.

Все еще придавливая правую руку Томаса своим весом к кровати, так что он не может ею пошевелить, Серебряный Язык заговаривает с Томасом в последний раз.

– "Фома – копье, ибо его тело было проткнуто копьем".

Серебряный Язык держит копье рукой за край древка, словно бильярдный кий, но, занеся его над головой, перехватывает на манер дротика.

Рассекая воздух, копье обрушивается вниз и вонзается в грудь Томаса.

Первое ощущение – это тупой удар. Боль еще не пришла. Так бывает, когда ты ударился пальцем ноги и знаешь, что через две секунды все нервные окончания будут в огне, но тебе еще нужно вытерпеть эти две полные ужасных предчувствий секунды.

Серебряный Язык вырывает пику из тела Томаса и наносит удары вновь и вновь, так что каждый сливается с предыдущим и последующим. Взметается фонтан артериальной крови. Томас стонет, когда копье разрывает его на тысячу частей всепоглощающей боли, стоящей за пределами воображения. Сквозь муки является тень предлагающей упокоение в вечности Смерти, и отчаяние заставляет Томаса тянуться в ее привечающие объятия.

100

– Дядя Томас?

Снаружи спальни прозвучал тихий голосок. Детский голосок.

Серебряный Язык поворачивает голову. Бледно-желтый свет проникает в щель приоткрытой двери.

Он оставляет копье в теле Томаса и встает с кровати. Его бок все еще кровоточит, и он натягивает футболку, ощущая тепло там, где ткань прилипла к окровавленной коже.

Его кровь не останется здесь сегодня ночью. Это хорошо.

Световая щель расширяется. Тремя быстрыми шагами Серебряный Язык пересекает комнату.

Ребенок открывает дверь.

– Дядя Томас?

Серебряный Язык стоит в дверном проеме. Ребенок смотрит на него снизу вверх.

Мальчик. Пожалуй, шести или семи лет, в коричневой пижаме с набивным рисунком из спортивных автомобильчиков. Глазенки у него сонные, светлые волосы взъерошены.

"Блаженны малые дети, и да придут ко мне, ибо их есть Царствие Небесное".

Серебряный Язык садится на корточки, так что его лицо вровень с лицом ребенка.

– Твой дядя заболел. Я дал ему лекарство. Он поправится.

Мальчик смотрит на него скорее с любопытством, чем с подозрением. Странный призрак, весь в черном и в желтых резиновых перчатках, как гигантский шмель.

Серебряный Язык снова встает и берет мальчика за руку.

– Пойдем, я отведу тебя в кровать.

Ребенок пятится от него, и Серебряный Язык понимает, в чем дело. Его перчатки забрызганы ярко-красной кровью Томаса. На черной одежде ее не видно, а вот на желтой резине она бросается в глаза.

– Это кровь твоего дяди. Он поранился, но я ему помог. Он поправится. Тебе нужно лечь спать. Я тебя уложу.

Серебряный Язык позволяет ребенку вести себя по коридору, тот идет на шаг впереди, чтобы ему не нужно было держать за руку человека, запачканного кровью дяди.

Они заходят в последнюю комнату справа. Маленькая комнатка, скудно обставленная, необжитая. Гостевая спальня. Мальчик забирается на кровать и натягивает одеяло вокруг шеи.

– Не беспокойся за дядю Томаса, – говорит Серебряный Язык. – С ним все прекрасно.

Ребенок кивает и откатывается от него, готовый заснуть.

Серебряный Язык выключает прикроватный ночник, закрывает дверь и спускается в спальню Томаса.

Томас теперь безжизненный комок плоти, из которого, как радиомачта, торчит копье. Серебряный Язык вытаскивает копье из тела и убирает в свою черную сумку.

Взамен из сумки появляется серебряная ложка. Номер десять. Он засовывает ее в рот Томаса.

Его полицейская форма лежит, аккуратно сложенная на стуле, в углу комнаты. Он наденет ее, когда закончит. Но пока он не закончил. Осталось еще одно дело.

Единственное упущение, которое он себе позволил. Единственное, что портит его шедевр.

Правая рука Томаса по-прежнему покоится на клеенке.

И на этой клеенке, так же как и на пальцах Томаса, осталась его кровь. Кровь Христа. Больше ее нет нигде.

Все следы должны исчезнуть вместе с ним.

Серебряный Язык вынимает из сумки нож и отсекает руку Томаса у запястья.

101

Ред не узнает лица Томаса, но он знает, что предупреждал его. Дата и время встречи скрупулезно занесены в базу данных.

Если бы только он предупредил его насчет полицейских. Только вот насчет полицейских он его не остерег.

Ред качает головой. В конце концов, он принял свое решение, не желая будоражить полицейское сообщество, и принял его, руководствуясь благими намерениями. И его соображения сохраняют силу даже сейчас. Так или иначе, они ведь не располагают доказательствами того, что Серебряный Язык и впрямь офицер полиции. Предположение Кейт логично, но они три месяца тщательно проверяли личные дела и не обнаружили ничего подозрительного.

Тело Томаса Фэрвезера было найдено его сестрой Камиллой Уикс вскоре после восьми утра в то утро. Именно ее сын – племянник Томаса – находился в доме во время кровавой бойни. Тим остался у Томаса на выходные, чтобы Камилла и ее муж, предприниматель, могли съездить вдвоем на выходные в Котсуолдс. Камилла приехала за сыном рано, чтобы забрать Тима до того, как Томас отправится на работу.

Теперь мать и сын находятся внизу, на кухне, и трудно сказать, кто из них в худшем состоянии. С ними констебль.

Лабецкий заходит в спальню, дуя на свои руки.

– Боже милосердный, – говорит он. – Снаружи такая стужа.

Он бросает взгляд на тело Томаса и задает очевидно напрашивающийся вопрос:

– Почему у него отрезана правая кисть?

Ред смотрит на него устало.

– Думаю, что это сюжет с Фомой Неверующим.

Лабецкий смотрит непонимающе.

– Фома никак не хотел поверить в Воскрешение, пока не увидел Иисуса во плоти и – что более важно – пока он не коснулся его, – говорит Ред. – Он поверил лишь после того, как коснулся рук Христа там, где были вбиты гвозди, и раны на боку, нанесенной копьем римского солдата. Думаю, – Ред смотрит на тело, – именно это и произошло прошедшей ночью.

– Он заставил Томаса коснуться его?

– Да. Вероятно, нанес себе рану либо на руке, либо на боку. Вероятнее всего, на боку, поскольку такую рану легче скрыть под одеждой. Порезанную ладонь пришлось бы забинтовать, а зачем лишний раз привлекать к себе внимание.

– Можно надеть поверх бинтов перчатки.

– Но ведь время от времени их все равно придется снимать, верно? Человек, находящийся в перчатках в помещении, привлекает еще большее внимание, чем человек с забинтованными руками. Поэтому я думаю, что он порезал себе бок, а потом заставил Томаса коснуться себя, ведь только тогда апостол Фома мог поверить.

Лабецкий подхватывает ход рассуждений Реда.

– Но таким образом на руках Томаса оказалась кровь Серебряного Языка, а он не может допустить, чтобы мы получили образец. Поэтому отрубает руку Томаса и забирает с собой.

– Именно.

– Однако, – говорит Лабецкий, – если он нанес себе порез, то мог оставить кровь где-то здесь.

Ред указывает на кровавый беспорядок на постели.

– Если вам удастся найти несколько случайных капель крови среди всего этого, то вы, профессор, гений. Но лично я думаю, что он не оставил никаких следов.

– Он должен быть очень везучим малым, чтобы порезаться и нигде не накапать крови.

– Везение здесь ни при чем. Теперь мы это знаем. Во всем, что он делает, исполняя свою миссию, ему удается выходить сухим из воды. Это десятое убийство, и предыдущие девять были безукоризненными.

Ред ерошит руками волосы.

– Я спущусь вниз, посмотрю, как дела у маленького Тима.

– Кого?

– Племянника Томаса. Он был здесь прошлой ночью.

– О Господи. Он что-то видел?

– Это я и собираюсь выяснить. Если в ближайшие десять минут подъедут Кейт или Джез, скажите им, где я.

Он спускается вниз, на кухню, где находится выглядящая неуместно буднично в джинсах и толстом синем свитере Камилла. Она сидит на складном парусиновом стуле, качая Тима на коленях и прижимая к груди его русую головку. Зеленая машинка на воротнике Тимовой пижамы выбивается из-под клетчатого пледа, в который он завернут. Камилла смотрит на Реда глазами, покрасневшими от слез.

– Миссис Уикс. Как вы себя чувствуете? – спрашивает он, сам при этом чувствуя себя идиотом.

Она не отвечает.

Констебль стоит у буфета. Ред обращается к нему:

– Почему бы вам не выпить чашку чая?

– Да, сэр.

Он берет чайник и ставит на плиту. Ред морщится.

– Нет, нет. Я имел в виду, что вы могли бы отлучиться перекусить.

– О, прошу прощения. Я подумал...

– Все в порядке.

Констебль наклоняет голову и торопливо выходит из кухни. Ред ставит стул напротив Камиллы и подается вперед, упершись локтями в колени и сцепив пальцы под подбородком.

Спокойно, чтобы не вспугнуть ее, он задает первый вопрос:

– Какой он был, Томас?

Она всхлипывает.

– Он был хорошим человеком. Много работал. Он никогда не собирался покорить мир, но усердно работал, и люди его любили. Он... он не заслужил этого.

– Никто не заслуживает.

– Я понимаю.

Камилла, словно машинально, слегка поглаживает Тима по голове.

– Как Тим? – говорит Ред.

– Плохо.

– Он видел...

Ред указывает на крышу. Наверх. Спальня Томаса. Тело.

Камилла кивает.

– Тело или убийцу? – говорит Ред.

– Тело видел точно. Я нашла его в комнате Томаса, когда приехала сегодня утром.

– Как вы вошли?

– Я вошла, не дождавшись ответа изнутри. У меня есть свой ключ.

– И вы нашли Тима в комнате Томаса?

– Да.

– Что он делал?

– Стоял там. Смотрел на тело.

– Но вы не знаете, видел ли он убийцу?

– Инспектор, с тех пор как я нашла его, он не промолвил ни слова.

Ред наклоняется еще ближе, но не настолько, чтобы коснуться мальчика.

– Эй, Тим, – тихонько говорит он.

Тим слегка поворачивает голову на груди матери. Один глаз, широко раскрытый и испуганный, смотрит на Реда.

– Все будет хорошо, – говорит Ред и чувствует себя еще большим идиотом, чем раньше.

Глаз Тима продолжает смотреть на Реда, а потом его маленькая головка поворачивается так, что Ред видит, как оба его глаза расширяются, глядя в тревоге и удивлении на что-то за его спиной. Камилла тоже замечает это. Ред слышит, что у нее перехватывает дыхание.

Ред разворачивается.

В дверях стоят два человека. Только что прибывший Джез, в застегнутой до ворота на молнию флисовой куртке, и Лабецкий, на кого, собственно, все и смотрят.

Лабецкий весь в крови. Весь. Его белая рубашка заляпана темно-красным и местами прилипает к груди, где влага просочилась до кожи. Кровь на левой стороне его лица и руках. Он выглядит как работник скотобойни.

– Какого... – говорит Ред.

– Я просто пришел сказать, что мне придется уехать домой переодеться, – говорит Лабецкий.

– Да что, вообще, за хрень с тобой приключилась?

– Прошу прощения, я стоял на коленях на кровати, осматривал тело и потерял равновесие. – Он беспомощно смотрит на Камиллу. – Я свалился прямо во всю эту кровь.

Тим пронзительно вскрикивает.

Кричит.

Вопит столь пронзительно, что человеческое горло кажется неспособным произвести подобный звук. На его плотно закрытых веках вздуваются красные прожилки, в глубине открытого горла трепещут красные миндалины.

Камилла гладит сына по голове, стремясь унять его страх. Растерянный Лабецкий так и торчит в дверях, пока Ред не выталкивает его из кухни.

– Бога ради, Лабецкий, выметайся отсюда.

Ему приходится повысить голос, чтобы перекрыть вопль Тима.

– Я...

– Ты что, совсем спятил? Посмотри, что твой вид сделал с бедным ребенком. Давай. Проваливай. И в следующий раз думай своими долбаными мозгами.

– Прости, я не знал, что там ребенок. Я хотел только сказать тебе...

– Заткнись. Не хочу ничего слышать. Увидимся в офисе. Уходи. Иди домой и переоденься.

Лабецкий поворачивается и уходит.

– Ну ни хрена себе, – говорит Джез.

– Тело наверху. – Реда трясет. – Сходи посмотри.

Джез поднимается наверх. Ред возвращается на кухню.

– Я не знаю, что сказать, миссис Уикс. Мне очень, очень жаль.

В глазах Камиллы вспыхивает ярость.

– Мне тоже.