Глава 1

Грофилд вошел в универмаг, поднялся на второй этаж на эскалаторе, затем по лестнице спустился на первый, вышел через боковую дверь на другую улицу, поймал такси и, проехав два квартала, отпустил машину, пересев в автобус. Держась за поручень, он задумался. Может, ему отделаться и от третьего типа? А потом пусть обнаружат его уже в мотеле.

В его действиях не было никакого смысла, просто актер так развлекался. От операции его отделяло восемь дней бездействия, Грофилд же выдержал только три, а потом почему-то занервничал. Люди, подобные Паркеру и Салсе, умеют просто тихо сидеть и ждать, когда наступит срок приступать к работе:

Темперамент Грофилда восставал против подобного бездействия.

Его темная, наэлектризованная аура буквально излучала опасное напряжение хищника. Он не любил неподвижности. В театре чаще всего изображал мятущихся людей — либо злодеев, либо каких-нибудь слабаков. Особенно он гордился ролью Яго, чувственного, с кошачьими повадками Яго, которую сыграл в передвижном театре в Расине, штат Висконсин. Если бы он отправился в Голливуд, то сделал бы себе состояние на телевидении. Но опуститься до телевидения он, молодой, искренний, увлеченный, не мог. Только театр, настоящий театр заслуживал, по его мнению, того, чтобы расходовать на него свой талант.

Однако настоящий театр дает возможность прилично существовать очень немногим, а подавляющее большинство служителей Мельпомены живет плохо. Так как Грофилд никогда не зарабатывал слишком много, а кроме того, не желал размениваться на мелочи, то относился как раз к тому большинству тружеников сцены, которые с трудом сводят концы с концами. Но вторая профессия Грофилда — та, к которой он прибегал каждые полгода вместе с людьми типа Паркера или Салсы, — приносила ему достаточно средств, чтобы оставаться актером, сохранять свои творческие идеалы и при этом вести тот образ жизни, который его устраивал.

Обе его профессии как бы дополняли одна другую. Грабежи помогали ярче играть роли, которые ему давали в театре, а способности к актерству довольно часто оказывались весьма полезными во время налетов. Обе профессии опирались на один и тот же стержень в нем. Отдаваясь поочередно то одной, то другой, Грофилд чувствовал себя счастливым.

Если бы только не бездействие. Вот уж чего он не выдерживал! И не умел ждать.

На этот раз он протянул три дня. Каждый вечер они с Салсой выезжали на остров, обедали, смотрели петушиные бои, немного играли в казино и возвращались обратно. Вечера были приятны, так как в них ощущалась какая-то драматическая подоплека. Но утром и днем он не знал, чем заняться, а пустоты Грофилд не выносил. Сначала ходил в кино, но очень быстро пересмотрел все фильмы, идущие в Галвстоне, — те, которые хотел посмотреть, и даже несколько таких, на которые идти не собирался. Сегодня ему уже не оставалось ничего, кроме как развлекать себя играми.

Ему понадобился час хаотического передвижения по Галвстону, Техас-Сити и Ла-Марке, чтобы выяснить, сколько агентов ФБР следует за ним и как каждый из них выглядит. Еще полчаса рывков вперед и резких остановок, ускоренного и замедленного движения, внезапных поворотов и возвращений на прежнее место ушло на то, чтобы познакомиться с их методами. В результате в течение пяти минут он сократил количество «хвостов» с трех до одного и знал, что готов отделаться от последнего в любой момент, как только сочтет нужным. Но никак не мог решить, надо ли ему это делать.

В конце концов он неохотно признался себе, что лучше оставить все как есть. Паркер уже избавился от своих преследователей, а если сейчас и Грофилд проделает ту же штуку, то они начнут нервничать, прежде чем дождутся его у мотеля. Еще чего доброго схватят Салсу, увидев, что Салса — это единственное, что у них осталось. Они испоганят всю операцию, если Грофилд слишком затянет свою игру с ними. Придя к такому выводу, актер вышел из автобуса на следующей остановке и направился назад, к такси, стоявшему в квартале от нее. Фэбэ-ровец пытался «растворяться в среде» до тех пор, пока не понял, что именно собирается сделать его подопечный.

А тот подошел к машине и, сунув голову в окошко рядом с ним, сообщил приятным голосом:

— Я возвращаюсь в мотель. Почему бы нам не поехать в одном такси и не сэкономить немного денег?

Фэбээровец посмотрел на него с отвращением. Они были все одинаковые: честные, вежливые, добрые, убежденные в своей правоте и абсолютно лишенные чувства юмора.

— Возьми себе такси сам, — ответил он.

— Ты швыряешь на ветер деньги налогоплательщиков, — картинно возмутился Грофилд.

Фэбээровец промолчал. Он отвернулся и с каменным выражением лица смотрел в другое окно. Шофер на переднем сиденье пытался скрыть улыбку.

— Что ж, поступай как знаешь. — Грофилд сделал жест, будто приподнимает шляпу. — Увидимся позже. — Он выпрямился и уже было направился в сторону, но тут же передумал и вернулся к машине. — Поправка, — сказал он, — я не иду в мотель сразу же. Сначала навещу красотку Кристал, а потом уже — в мотель.

Фэбээровец повернулся, в упор посмотрел на Грофилда и, помолчав, произнес:

— Я терпеливый. Я очень терпеливый и могу ждать сколько угодно. Грофилд улыбнулся:

— Ты напоминаешь мне Паркера. Вы оба похожи на сверкающий и переливающийся фонтан смеха.

Помахав рукой на прощанье, он поймал такси и действительно отправился к дому, где жила Кристал.

У него появилась если не причина, то повод, чтобы встретиться с ней. Кристал осуществляла контактно компанией, являвшейся, в свою очередь, источником всех благ, включая и деньги, которые Салса и Грофилд тратили ежедневно на острове. Утверждение, что им нужны деньги, более или менее соответствовало истине. Суммы, которая у них оставалась, вероятно, хватило бы еще на пару дней, поэтому он слегка торопил события, направляясь сейчас к Кристал, но никак не мог избавиться от охватившего его напряжения, а небольшая разминка с фэбээровцами только разожгла в нем страсти.

Второе такси следовало за ними как на веревочке. Грофилд время от времени оглядывался на него и смеялся про себя. Отпустив такси, он задержался на ступеньках, прежде чем войти в подъезд, только ради того, чтобы помахать рукой подъехавшему фэбээровцу.

В ушах у Грофилда почти всегда звучала музыка. Чаще всего это были мелодии из кинофильмов, соответствующие его душевному состоянию. В течение последнего получаса его сопровождали бравурные темы из фильмов о полицейских и преступниках: множество ударных, трубы, синкопированный ритм... По мере того как он приближался к квартире Кристал, напевы изменились, стали легче, наряднее и веселее. Такая музыка могла бы сопровождать Джека Леммона или Кэри Гранта на пути к Ширли Маклейн или Дорис Дей. Грофилд, насвистывая, вышел из лифта и изобразил в холле легкий степ.

Нажав пару раз кнопку, он подумал, что ее нет дома. Он ждал и ждал перед закрытой дверью, а тем временем музыка, продолжавшая звучать в нем, опять изменилась. Его душа разрывалась от рыдания скрипок: пропавший без вести в бою человек, которого все считали погибшим, спустя пять лет после окончания войны возвращается домой, изуродованный телесно и духовно, не зная того, что его жена уже давно вышла замуж за другого...

Но в этот момент дверь открылась, и она появилась на пороге в халате, еще не совсем проснувшаяся. Заспанная, она не выглядела опухшей, как многие другие женщины, только лицо ее казалось каким-то размытым.

Кристал спросила:

— Что? В чем дело?

— Уже два часа дня, дорогая. Извини, что разбудил тебя так рано, но я не хотел, чтобы ты пропустила закат солнца.

— Я просто задремала. Хочешь войти?

— Милая, ты даже не представляешь себе, как я мечтал, чтобы эти слова слетели с твоих губ.

Она прищурилась, пытаясь сфокусироваться на его лице и одновременно собраться с мыслями. Полы ее халата распахнулись, и под ним мелькнула голубая пижама.

— Все шутишь.

— Ты права, — ответил он. — Шучу. Ты собиралась поспать еще? Я могу прийти попозже.

— Нет, нет, все в порядке. Заходи. Она сделала шаг в сторону, и Грофилд вошел в квартиру, закрыв за собой дверь. В гостиной она спросила:

— Кофе или чего-нибудь покрепче?

— Кофе? Это не я только что проснулся, а ты. Мне лучше что-нибудь покрепче. Она неопределенно махнула рукой:

— Бар там. Извини, я вернусь через минуту.

— Не надо одеваться, — остановил он. Она снова прищурилась. Грофилд знал немного женщин, которые, прищуриваясь, не становились менее красивыми.

— К чему это ты? — спросила она.

— Ты очень сексуальна. Халат и пижама — так возбуждают. Если бы на тебе был просто халат с распахнутыми полами, это тоже выглядело бы сексуально, но обыкновенно. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Но голубая пижама, легкий намек на линию груди, на выпуклость бедра — совершенно другое измерение.

Она наконец проснулась.

— Неужели? — спросила она тоном, в котором отчетливо улавливалось: «Давай, давай, заливай дальше».

— Вот и моя жена тоже...

— Ты женат?

— Да.

Она задумчиво кивнула.

— Ты делаешь пас, — усмехнулась она, — и тут же заявляешь мне, что женат. Теперь ты собираешься сделать следующий пас, так?

Грофилд улыбнулся и кивнул:

— Так.

— И если я приму и его, то, значит, вступлю в игру на твоих условиях. Поскольку я уже знаю, что ты женат, то, естественно, мне нечего жаловаться впоследствии.

— Если бы я руководствовался подобной стратегией, моя дорогая, то, вполне вероятно, был бы до сих пор не женат.

— Если ты женат...

— О да, дорогая, женат. — Она, казалось, задумалась, а потом сказала:

— Чтобы принять твои пасы, мне нужно чего-нибудь выпить. Но я только что проснулась.

— Кофе «Ройял».

— Я подумала о том же. Подожди, я сейчас приготовлю кофе.

Грофилд улыбнулся ей вслед, когда она уже вышла из комнаты. Самый легкий и самый приятный способ заполнить утро и дни, оставшиеся до начала операции. И гораздо благоразумнее, чем дразнить фэбээровцев.

Паркер полный кретин, если не уделяет внимания такой женщине.

Она наконец вернулась с двумя чашками черного кофе на подносе и, поставив их на столик, направилась к бару со словами:

— Не понимаю я тебя, хотя уже видела миллионы таких, как ты.

Грофилд не верил, что таких, как он, миллионы, и уточнил:

— Каких таких?

— Женатых, но при этом охотящихся. Если ты собираешься всякий раз возвращаться к своей жене, то зачем вообще оставлять ее? А если ты мечтаешь бросить ее, то зачем возвращаться к ней?

— Это совершенно разные вещи, — ответил Грофилд, подумав о том, что ему нужно бы сегодня позвонить Мэри и он обязательно позвонит, как только уйдет отсюда.

— Совершенно разные вещи? — эхом отозвалась Кристал. — Не понимаю.

Она подошла к нему с бутылкой виски.

— Где сейчас твоя жена? Здесь, в городе?

— Боже упаси, нет! Она в Эстес-Парке, в Колорадо.

— Так ты живешь там? Сколько тебе налить?

— Сколько поместится в чашку, дорогая. Очень хорошо. Спасибо. Нет, она играет в передвижной театральной труппе. И я присоединюсь к ней через несколько дней.

В ее глазах блеснул огонек интереса.

— Ты актер?

— Всего лишь очевидный наследник короны Джона Бэрримора.

— Что ты...

В этот момент раздался дверной звонок, прервавший ее вопрос. Грофилд испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он был рад, что банальный вопрос оборван, но его раздражало то, что нарушился контакт, который уже начал было устанавливаться у него с Кристал.

— Не обращай внимания, — попросил он.

— Не могу. Может, что-то важное.

Она уже поднялась и дошла до середины комнаты.

— Ну хорошо, поскорее возвращайся. Девушка улыбнулась ему через плечо и вышла в холл. Через минуту она вернулась, обеспокоенно глядя на него, а за ней в комнату вошли, возникнув за ее спиной, двое мужчин. Один из них оказался тот самый фэбээровец, который совсем недавно отказался разделить такси с Грофилдом. Именно он спросил:

— Алан Грофилд?

— Вы имеете честь беседовать именно со мной, — чинно поклонился тот. Кристал спросила:

— Так тебя зовут Аланом? Мне нравится это имя.

— Очень мило с твоей стороны.

— Пойдете с нами, — заявил фэбээровец не терпящим возражений тоном.

Грофилд почувствовал что-то холодное в животе.

—Это арест?

— Нет, не арест, — успокоил второй фэбээровец, — не волнуйтесь. Мы хотим поговорить с вами.

— Почему бы нам тогда не поговорить здесь? Уютная обстановка, очаровательная хозяйка...

— В городе, — отрезал первый.

— Стараешься показаться крутым, — усмехнулся Грофилд. — Что ж, тебе это прекрасно удается. Хорошо, если вы настаиваете... — Он поднялся и пообещал Кристал: — Я вернусь, как только освобожусь. Мы продолжим нашу беседу.

— Буду рада.

Грофилд улыбнулся ей чуть-чуть печально — ни дать ни взять Рекс Гаррисон в роли доброго вора драгоценностей, которого полиция уводит из апартаментов отеля в Каннах, — и потрепал по щеке, проходя мимо. В ушах у него звучала музыка — ироничная, мудрая, слегка джазовая музыка.

Затем они спустились на лифте, миновали коридор и вошли в офис, где за столом сидел средних лет седовласый человек, похожий на Хопалонга Кэссиди.

— Присаживайтесь, мистер Грофилд, — пригласил он. Алан сел.

— Я не скажу вам, кто у нас самая важная шишка, — тут же объявил он. — Мой рот на замке.

Хопалонг Кэссиди посмотрел на него, криво ухмыльнувшись.

— Мы знаем, кто у вас самая большая шишка, нам нужно уточнить, где он находится сейчас. Где Паркер?

Грофилд изобразил Уилли Беста с выпученными глазами, открытым от удивления ртом.

— Кто? О ком вы говорите? — Хопалонг Кэссиди покачал головой, но в уголках его губ все еще дрожал смех.

— Прекратите валять дурака, мистер Грофилд, — справился наконец он с собой. — Если вы будете продолжать кривляться" мне придется задержать вас на день-два, пока вы не образумитесь.

Грофилд покачал головой.

— Вы этого не сделаете. Если задержите меня, то все остальные тут же скроются и наша сделка расстроится. Вам все известно так же, как и мне.

— Неужели они бросят вас? — Хопалонг изобразил на лице искреннее удивление, будто подобная мысль казалась ему совершенно невероятной.

Грофилд не стал ему подыгрывать.

— Они бросят меня почти так же быстро, как и я их, — без доли сомнения заявил он.

Хопалонг откинулся назад в кресле и забарабанил пальцами по столу.

— Мы имеем право знать, что происходит. Где Паркер? Когда вы отправляетесь на остров?

— Мы ездим туда каждую ночь!

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, Грофилд.

Внезапно Алану стало скучно. Он покачал головой.

— Паркер занимается подготовкой операции, — сказал он. — Я не знаю, где он находится, потому что это не имеет никакого значения. Когда у него все свяжется, он сообщит мне и через несколько дней мы приступим к делу.

— Почему Паркер избавился от нашей слежки?

— Нет, нет, все наоборот. Вы хотите узнать, почему ваши люди потеряли Паркера.

— Паркер намеренно ушел от них.

— Ну, может, ради шутки, так же, как я сегодня. Я стряхнул двоих и мог спокойно избавиться от третьего тоже.

Третьим был один из двух фэбээровцев, стоящих теперь у двери. Он прокашлялся и проворчал:

— Ты слишком самоуверен.

Грофилд улыбнулся Хопалонгу Кэссиди:

— Поспорим? Выставляйте столько людей, сколько сочтете нужным, и засекайте: через час я уже избавлюсь от них. Ну что, пари, ради интереса?

Хопалонг покачал головой.

— Не понимаю я вас, — сказал он. — Пока не вижу в ваших поступках никакого смысла.

Вы суетитесь, что-то делаете, но в итоге ничего не происходит.

— Мы все подданные Красной Королевы, — театрально произнес Грофилд, зная, что его реплика не найдет благодарного слушателя и только сотрясет воздух, но не переживал по этому поводу.

Хопалонг подпер рукой голову так, будто устал от комедианта, испытывая к нему неприязнь: он ему совершенно неинтересен.

— Иди, — тяжело вздохнул чин, — иди и занимайся своими делами.

— Благослови вас Господь! — Грофилд, улыбаясь, поднялся и махнул фэбээровцам, охраняющим дверь. — Пошли, ребята. У нас еще есть кое-какие дела в квартире у дамы.

Глава 2

Барон Вольфганг Фридрих Кастельберн фон Альштайн лежал на спине на сером ковре и тянул вверх перпендикулярно полу правую ногу. Затем он опустил ее и поднял левую, Потом снова пошла правая, а за ней левая. Напротив него в красном викторианском кресле неподвижно сидел Штойбер, держа в одной руке секундомер, а в другой — книгу с описанием упражнений. Он считал вслух, в то время как Барон — сейчас он называл себя Вольфганг Барон — задирал ноги, и, когда тот досчитал до тридцати. Барон перевернулся на живот и начал отжиматься. Штойбер посмотрел на часы. — Сорок пять секунд, — сказал он. Барон промычал что-то и продолжал делать упражнения.

Ему уже исполнилось пятьдесят семь лет, но никто не давал больше сорока. Он всегда следил за собой и находился в хорошей физической форме. Сейчас, во время тренировки, одетый в белую майку и черные купальные шорты, Барон выглядел как образец здоровья, как человек, у которого впереди, во всяком случае, еще тридцать — сорок лет полноценной жизни.

Он родился в Киле, в Германии, перед Первой мировой войной. Его отец, четвертый барон — в то время майор германской армии — так же, как его отец и дед, был кадровым офицером. К концу войны он получил генерала, а через несколько месяцев стал штатским. Разочарованный тем, что обществу, казалось, стали не нужны его варварские искусства, он умер в тысяча девятьсот двадцатом году в своей постели, и Вольфганг унаследовал его титул, его старую форму в виде мундира и его долги.

Барон рос в Германии хаоса. По молодости лет ему не довелось служить во «фрайкорпс», сражавшихся в необъявленной войне на польской границе начала двадцатых, но, когда ему стукнуло восемнадцать и он окончил гимназию, юный фон Альштайн оказался в гуще национал-социализма — нового движения, которое уже называлось сленговым словом «наци». В то время он жил в Данциге вместе с дядей по матери и каждое воскресенье слонялся в городском парке, где, обрядившись в коричневую униформу, распевал марши и слушал Ораторов.

СА считалось достойным местом для молодого человека в конце двадцатых. Товарищеские отношения, веселые вечеринки, пение и шествия, разъезды по стране, иногда хорошая драка с польской или какой-нибудь другой политической группировкой. Барон чувствовал себя комфортно в СА, а СА гордилось его пребыванием в рядах организации. К тому же его наследственные связи с армией могли весьма пригодиться в будущем. Тогда армия еще не находилась в сфере влияния нацистов.

После гитлеровского путча и капитуляции армии Барону предложили оставить СА и перейти в армию, но он, тогда еще полный юношеских, иллюзий, предпочел оставаться с теми, кого хорошо знал. Только после убийства Рема и почти полного распада СА Барон покинул организацию, но и то ушел не в армию, а в СС. Армия убила его отца, сначала став для него всем, а затем бросив на произвол судьбы. Он не даст ей и шанса проделать такую же штуку с сыном.

Начавшаяся война быстро заставила Барона повзрослеть, и он выяснил о себе нечто такое, о чем раньше даже не подозревал. Ему было почти тридцать, но он все еще вел себя как школьник на каникулах, пока не столкнулся с войной.

Первое, что он узнал о себе, — это то, что он боится умереть. Желающие пусть сражаются за фатерлянд где угодно, но им придется обойтись без Барона. В течение всех предшествующих лет во время митингов и шествий его возбуждал не патриотизм, а элементарное жизнелюбие и жажда веселья, а биться быстрее сердце заставляли не мысли о фатерлянде, а пиво фатерлянда.

Вторая важная вещь, открывшаяся ему о себе самом, — это то, что он является прирожденным оппортунистом с врожденным чувством равновесия. В мире, который сошел с ума, собственные интересы стали для него чем-то священным, поэтому Барон охотно бросился осуществлять свое новонайденное призвание: стараться для Номера Один. В те дни у него даже появилась маленькая шутка, которую он произносил только в кругу ближайших друзей: «Не хочу показаться шовинистом, но...» — и дальше предложение заканчивалось чем-то откровенно антинацистским или антигерманским, но явно пробаронским.

Многообразная деятельность его в годы войны оказалась прибыльной и совершенно безопасной. Он вошел во Францию значительно позже войск — через три месяца — и стал одним из руководителей вывоза художественных ценностей из захваченной страны. Большая часть этих ценностей отправлялась в Германию, но некоторые из них Барон предусмотрительно припрятывал для собственного употребления позднее, когда мир снова вернется на круги своя. Потом он работал в административной группе по реализации знаменитого плана наводнения Великобритании фальшивыми деньгами, и несколько ящиков фальшивых фунтовых банкнотов также бесследно исчезли в его тайнике.

Хотя практически деятельность Барона в годы войны была преступной, ни одно из его деяний не подпадало под категорию преступлений, так как он отличался всегда особой осторожностью, — поэтому его имя не фигурировало ни в одном из списков военных преступников. Конец войны застал его в Мюнхене, в спешно раздобытом штатском костюме и с фальшивыми документами, заготовленными им заранее именно для подобного случая. В этих документах впервые появилось имя Вольфганга Барона, который по бумагам числился учителем иностранных языков в берлинской школе — он свободно говорил по-английски, по-французски и по-испански, — и его единственной связью с нацистской партией или какой-либо немецкой военной организацией оставалось лишь его участие в «Фольксштурме» — подразделении, набранном из стариков, подростков и калек в самом конце войны.

С наступлением мира Барон сменил свою черную униформу на черный рынок, где стал обменивать часы и фотоаппараты на кофе, бензин и сигареты. Эта промежуточная деятельность занимала его и обеспечивала довольно приличный доход вплоть до тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда у него появилась возможность выехать за границу и начать обращать в деньги свои многочисленные приобретения.

Следующие восемь лет он прожил во Франции, медленно распродавая произведения искусства, награбленные в годы войны, и надеясь, что сможет остаться в этой стране навсегда обеспеченным человеком с надёжным положением.

Но через восемь лет случилось непредвиденное. К тому времени все крупные нацисты уже покончили свои счеты с жизнью, нацисты рангом пониже умирали или сидели в тюрьме. Более мелкая рыбешка пополняла списки разыскиваемых военных преступников просто потому, что эти списки давали средства к существованию слишком многим людям. К концу пятидесятых очередь дошла и до барона Вольфганга Фридриха Кастельберна фон Альштайна. Обвинение звучало просто и лаконично: военные преступления, более конкретно — ограбление Франции. Некие рядовые — водители грузовиков и тому подобные лица — навели на него соответствующие органы.

Он узнал об всем этом вовремя, чтобы успеть скрыться, но не для того, чтобы смочь реализовать свое имущество. Поэтому и оказался в Испании довольно еще богатым человеком, но его богатство сократилось наполовину, а возможности накопления денег радикально уменьшились. На проценты с капитала он прожил в Испании четыре года, и, когда русские вышли на контакт с ним для того, чтобы спровоцировать его на шпионаж, он с радостью пошел им навстречу. К сожалению, сделка не состоялась, так как, по правде говоря, он не знал абсолютно ничего, что оказалось бы полезным его работодателям, а также понятия не имел, как добывается такого рода информация. Шпионаж никогда не числился среди его разнообразных занятий.

И все же контакт с русскими сыграл определенную роль спустя два года, когда он решил покинуть Испанию и обосноваться в стране, которая предоставляла бы большие возможности делать деньги, чем Испания. Но он сделал ошибку, выбрав для этого Соединенные Штаты.

Барон так и не понял, как они смогли добраться до него. Обосновавшись в Новом Орлеане, он стал совладельцем различных ночных клубов и мотелей и вдруг понял, что со всех сторон обложен агентами ФБР. Он бежал как заяц и, если бы не резервный фонд, предусмотрительно созданный им в одном из швейцарских банков, покинул бы Штаты без гроша в кармане. Скрылся на Кубе — единственном месте в Западном полушарии, где, он знал точно, американские полицейские не станут разыскивать его — и нашел здесь доброжелателей и покровителей, упомянув имена тех двух агентов, с которыми имел дело в Мадриде. Он заявил, что обладает широкими связями в Штатах, и пообещал создать целую шпионскую сеть для русских, если и они с пониманием отнесутся к нему. Хотя и был теперь совсем не богат, он заверил их в том, что ему не нужны деньги, по крайней мере, до тех пор, пока он не представит товар лицом. Нефинансовая поддержка ему требовалась для того, чтобы обосноваться там, где он задумал. Если же не сможет выполнить взятые на себя обязательства, то русские все равно ничего не теряют.

Те согласились на эти условия как на эксперимент.

Было это лет двадцать назад, когда Барон открыл для себя безымянный островок невдалеке от техасского побережья. Еще во время войны иной раз у него мелькала безумная идея создать на этом острове базу для дозаправки подводных лодок. Он добился, чтобы Куба подала в ООН заявление о своих правах на островок, расположенный в девятистах милях от нее.