Николай Старилов
      Свободный поиск
      1
      Алексей долго не мог демобилизоваться из армии. Его не отпускали, предлагали учиться, было предложение перейти в органы госбезопасности, но он настоял на своем, и в конце мая сорок шестого года он вышел из вагона на перрон Белорусского вокзала, с беспомощной, но счастливой улыбкой вглядываясь в вокзальную сутолоку, не находя знакомых лиц. Потом через шум толпы к нему пробился голос матери, и, не разбирая дороги, он бросился к ней, увидел поседевшего отца в генеральском мундире. Поцеловав маму он улыбнулся и поднес руку к фуражке: - Товарищ генерал, майор запаса Никольский прибыл в ваше полное распоряжение. Отец мгновение смотрел на него, узнавая и не узнавая родного сына, потом притянул к себе и прошептал: - Нет уж, Алёшенька, это не для тебя, хоть у тебя орденов и больше, чем у меня и Миши вместе взятых. Поступай-ка теперь в своё полное распоряжение, малыш. Отец неожиданно, может быть неожиданно и для самого себя, назвал его детским прозвищем, и от этого или от всего, что Алексей почувствовал сейчас, быть может именно в это мгновение он по-настоящему почувствовал, что война не только кончилась, но и осталась для него позади навсегда, он почувствовал как впервые за многие годы с кровью и тысячами смертей прошедших перед ним, теперь, когда ему и тем, кто был рядом с ним уже не грозило и не могло грозить ничего, кроме жизни, у него на глаза наворачиваются слезы. На следующий же день он пошёл в институт. Пошёл не снимая погон и орденов, хотя и не любил пускать пыль в глаза, но прежде всего ему самому после пяти лет разлуки хотелось, чтобы первое посещение храма того божества, которому он поклонялся с детских лет прошло торжественно. Кроме того, несмотря на то, что он знал, что фронтовикам даны преимущества, а ему надо даже не поступать в институт, а всего лишь восстановиться на третьем курсе, всё-таки в душе жила смутная тревога - а вдруг, мало ли что - всё жe прошло столько лет, да и война уже год как кончилась. Вахтерша пристально посмотрела на его регалии, спросила не так как других - что, мол, тебе надо? - а с желанием помочь фронтовику: - Вы к кому? - Мне нужно восстановиться в институте, так что я, видимо, в деканат художественного факультета, - охотно ответил Алексеи, хотя понимал, что эта пожилая женщина, спрашивающая его с искренним участием ничего не понимает в институтских делах. - А, учились здесь, стало быть. Не забыли как пройти? - Нет. - Ну, тогда, счастливо. В коридорах, в отличие от предвоенных лет было ощутимо больше женского пола. Очень серьезные и уверенные в себе и своем таланте девушки шли кто налегке, кто с огромными планшетами, и почти каждая из них с интересом оглядывала молодого майора, обвешанного орденами. Вдруг из какой-то двери выскочила ещё одна девушка, зыркнула глазами по-боевому и вцепилась Алексею в рукав кителя. - Товарищ, вы позировать! Александр Петрович ждёт! Идите быстрее! В её речи не было ни одного вопросительного знака, он был явно не в её стиле. Растерявшийся Алексей неуверенно попытался вытянуть свои рукав из цепких лапок этой девчонки. - Маша, успокойся, что ты пристала к человеку, это совсем не он. - Ой, не может быть, Ксения Николаевна! Простите, пожалуйста, товарищ майор! Маша исчезла, а Алексей повернулся к странно знакомому голосу. - Алёша! - Ксения?! - А мы думали... ведь уже год прошёл, а о тебе ни слуху, ни духу. - Думали, что погиб? Нет, я, как видишь, живой. Меня всё никак не демобилизовывали, в академию посылали учиться... Извини, это всё потом, а вот тебя я не ожидал, честно говоря, увидеть. Ты знаешь, я летом сорок второго звонил тебе и понял так... - А мама и правда думала, что я погибла. Я была на окопных работах бомбёжка, потом немцы, все разбежались, отбилась от своих. Два месяца домой добиралась на перекладных - с машины на поезд, а больше всё на своих двоих. Повезло... Ну, мои похождения малоинтересны, а судя по твоему иконостасу, как говорите вы, фронтовики, видишь, я уже успела набраться ваших словечек, ты можешь целый роман о себе написать. Ну, это потом, когда известный скульптор Никольский будет писать мемуары, на склоне лет. - Не один роман, Ксюша, много романов, целую библиотеку. Но, как ты правильно сказала, это потом. А сейчас мне, чтобы стать когда-нибудь хотя бы просто скульптором, нужно найти деканат и узнать каким образом я смогу восстановиться в институте. - Неужели ты забыл, где деканат? - Нет. - Все-таки пойдём вместе, я тебя провожу, а кроме того, я ведь всё-таки преподаватель, член дружного коллектива наставников таких неоперившихся пока юнцов, как ты, - засмеялась Ксения, с удовольствием глядя на выразившее сложную гамму чувств лицо Алексея. А он действительно был меньше удивлен тем, что Ксения жива - в войну многих хоронили, и не по одному разу, чем тем, что она теперь преподаватель, тот человек, перед которым Алексей привык себя чувствовать маленьким неумехой. - И ты, что же - учишь? - туповато спросил он. - Да, учу, в том числе и таких сиятельных орденоносцев, с которыми когда-то училась на одном курсе. - Ну, я-то у тебя точно учиться не буду. - Это почему же? Я ведь закончила институт, пока вы воевали, - обиделась Ксения. - Ты не обижайся, Ксень, а? Так как-то вырвалось. А учиться я всё же у тебя не буду. - Узнаю Никольского. Всё такой же упрямый как бес. Никуда ты не денешься. Будешь ещё за мной с зачёткой ходить, и я может быть, по старой дружбе, соизволю поставить тебе "удовлетворительно". - Не части, Ксюш. Мы уже пришли. Ты не заходи со мной. - Я не с тобой, просто мне нужно по своим делам. - Даже, если очень нужно, зайди потом, хорошо? По старой дружбе. Ксения обиделась по-настоящему, молча повернулась и пошла прочь, гордо вскинув голову. Алексей усмехнулся. - Ксения, у тебя телефон прежний? - Нет, а что? - Хотелось бы встретиться с ребятами... теми, что остались. Ксения пожала плечами. - Ну, ладно, запиши. - А почему у тебя теперь другой телефон? Переехали? - Нет, мама живёт там же. А я, когда вышла замуж, переехала. - Не нарваться бы на мужа, а то ещё подумает, что любовник звонит. - Не нарвёшься, не бойся. Мы разошлись. - А он куда же делся? - Уехал. Живёт в Ленинграде, завёл новую семью, теперь это просто. Женского поголовья навалом, а мужского не хватает. Ещё будут вопросы? - Угу. Он кто? - Что ты имеешь в виду? - Профессию. - Художник, конечно. - Даже "конечно"? Я его не знаю? - Нет. - Подумать только, Ксения, ты - преподаватель, была замужем, развелась - а я как был студентом третьего курса, так им и остался, хотя прошло уже пять лет. - Ты не прибедняйся, а вообще это не только твоя беда. Вы никак не можете понять, что действительно прошли пять лет. Пять. Лет. Прошли. - Поймём, Ксень, мы всё поймём... А может быть действительно, не поймём никогда. Ну, ладно, иди. Я тебе позвоню. - Слушаюсь, товарищ майор,- Алексей рассмеялся, сказал ей: - Солдат из тебя аховый, рядовой Соснова, - и открыл дверь. Всё оказалось намного проще, чем он думал. Ему пришлось всего лишь написать заявление о восстановлении на третьем курсе художественного факультета. Декан тут же наложил резолюцию, и он опять стал студентом. С первого сентября он мог приступать к занятиям. А до сентября ещё было целых три месяца. Ну, что ж, он заслужил этот отдых. Впрочем, он знал, что на долгое ничегонеделание его не хватит. За пять лет его руки так истосковались по работе, что он готов был рисовать и лепить по двадцать четыре часа в сутки. Вечером он позвонил Ксении. - Я переговорила с ребятами, мы решили устроить в субботу приём в твою честь. - Есть. Хорошо было бы, если бы ты ещё сказала свой адрес. - Записывай. - Я больше привык запоминать. - Не будь вредным. - Постараюсь, Ксюш. Память его не подвела, и всё же ему пришлось поблуждать, пока он нашёл в глубине улицы старинный шестиэтажный дом, скрытый листвой вековых деревьев. Среди доброго десятка звонков коммунальной квартиры, Алексей как ни старался не смог найти фамилию Ксении. Тогда он позвонил наугад. Послышались шаги и женский голос спросил: - Кто там? - Мне Ксению Николаевну. - Звоните Кирилловым. Алексей нажал кнопку с надписью "Д.Г. Кириллов". Ксения, не спрашивая, распахнула дверь. - Это ты звонил? Извини, Алёшенька, я забыла тебе сказать, а Евгения Семёновна, конечно, не могла меня позвать, ведь это так трудно... - Да ладно, Ксюш, перестань. Значит ты теперь Кириллова? - сказал Алексей, передавая ей сумку с вином и продуктами. - Нет, просто табличку всё забываю сменить. Идя вслед за ней по длинному, загроможденному старой мебелью, какими-то тазами, велосипедами, корытами и ещё бог знает чем коридору, освещенному тусклой лампочкой, которая висела здесь, наверное ещё с дореволюционных времён, Алексей спросил: - Наши уже собрались? - Да, только ты не пугайся, просто не все смогли придти. Хотя, конечно, нас теперь меньше... Ну, успеем ещё об этом поговорить. И об этом и обо всём. Перед дверью в комнату Ксении Алексей невольно остановился на мгновение и вошёл в неё как в холодную воду. В просторной комнате за круглым столом, стоящим посредине, сидели одиннадцать человек, из них только трое мужчин. Он с трудом узнал в них Павла Чупрунова, постаревшего и погрузневшего, со шрамом, пересекавшим высокий лоб, Семёна Богданова, поседевшего целиком, как лунь, - у него не осталось ни одного прежнего черного как смоль волоса, война выбелила всё начисто. Василий Гонцов почти не изменился, но когда после секундной заминки, во время которой они смотрели на него, а Алексей на них, Вася встал, то подходил он к нему с чёрной палочкой, а сопровождал его характерный, знакомый Алексею ещё по госпиталю, скрип протеза. Они были в гражданских костюмах, но с наградами. Их было не так уж много у них, хотя война не пощадила никого, и Алексею стало вдруг стыдно, что он не догадался снять мундир. Зачем это всё, эти награды, здесь? Разве друзья ценятся по количеству орденов? Уж он-то знал, что не всегда, далеко не всегда на войне правильно оценивался каждый подвиг. Они увидели его помрачневшее лицо, но уже подошли к нему. То, что для него сейчас было внове, для них уже было привычно, и, смеясь, они обнимали его и хлопали по спине. Несмотря на звание и награды, он пока ещё оставался для них прежним Алёшкой Никольским, и сейчас для него это было главным. Девчонки почти не изменились, разве что стали взрослее и, пожалуй, похорошели, все, даже те, что не отличались раньше красотой, по крайней мере на его вкус. Они засиделись до темноты, вспоминая довоенную студенческую жизнь, рассказывая каждый о своей войне, поминая не вернувшихся ребят. Хотя дни в это время уже были длинными, когда они вышли на улицу над городом висела пузатая белая луна, в свете которой терялись звёзды. Мужчины закурили. Алексей, прикуривая, посмотрел на луну, и вдруг почему-то вспомнил почти такую же ночь три года назад, только тогда она была безлунная. Зарево гаснущего солнца переплеталось со скрученными пухлыми облаками, лениво висевшими над ровной и высокой у горизонта землей. Алексей лежал в траве на холме, в километре от передовой, и видел сразу и закат и, не замолкавшую никогда передовую, но сейчас он уже не думал о том, как лучше перейти её и не любовался закатом - весь будущий переход через линию фронта за те дни, что шла подготовка к нему выкристаллизовался у него в памяти и это лениво-небрежное глядение издалека сейчас могло бы добавить что-то только художнику, а не разведчику, но эта его прошедшая работа и предстоящая разведка уйдя сейчас куда-то вглубь него, уже стала его нынешней сутью и не давала впитывать в себя краски уходящего солнца. Он вспоминал то, что произошло три дня назад. Его вызвал начальник разведки дивизии майор Косарев. На попутном "студебеккере" Алексей доехал до развилки дорог, от которой до штаба, расположившегося в лесу было всего метров двести, но пока он их прошел, появившиеся из кустов часовне дважды проверили его документы. В самом штабе документы предъявлять не пришлось - Косарев поджидал его сидя на снарядной ящике рядом со своей землянкой. Помахивая ощипанной веткой майор предложил: - Давайте, капитан, пройдёмся. Побеседуем, так сказать, подальше от лишних глаз и ушей. Когда они вышли на обочину дороги и мимо них стали проноситься, поднимая шлейфы пыли грузовики, Косарев сказал: - Немцы готовят большое наступление. Нас об этом ориентировали. В общем установлена схема их будущего наступления и сроки. Я повторяю - в общем. Конкретных фактов, данных о том, что замышляет противник, например, в полосе нашей дивизии мы не имеем. За месяц мы перебросили... несколько групп... неудачно, вы об этом знаете, и прояснить обстановку не удалось. Предположительно, только предположительно, установлено, что перед нами появились какие-то новые части. Пока нам приходится строить свою оборону вслепую и, хотя немец сейчас не тот, что в сорок первом, и мы совсем другие, это очень и очень плохо. Кое-кто из нас начал опять страдать шапкозакидательством... У меня такое ощущение, капитан, что мы стоим на направлении их главного удара, но подтвердить или опровергнуть это я пока не в состоянии. Это у меня какое-то чутье старого разведчика, насколько я помню оно меня ещё не подводило, но его, как говорится, к делу не пришьёшь. Алексей шёл рядом с ним, внимательно слушал его размышления, ожидая, когда Косарев перейдёт к главному - в чём будет состоять боевое задание его группы. Как будто отвечая на его невысказанный вопрос, майор сказал: - Задание ваше на этот раз будет не совсем обычным. Просто "язык" рядовой или фельдфебель, годившийся при позиционной войне, нас сейчас не устроит - нужен офицер, желательно штабной и обязательно нужны оперативные документы. И "язык" и документы должны быть из вновь прибывших немецких частей. Конечно те части, что уже давно стоят перед нами, тоже будут наступать, но их мы более или менее знаем, сейчас самое главное - узнать какие части прибыли, где они будут введены в дело, какими силами и когда. Короче говоря, Алексей Иванович, вам нужно найти "то, неизвестно что" и доставить сюда. Таково в общих чертах задание вашей группе. Подробный план перехода линии фронта мы с вами ещё обсудим, но я подчёркиваю - только перехода, потому что дальше, в случае успеха на этом первом этапе, вам придется всё решать самому, на месте. Мы вам ничем не можем помочь, вы будете вести свободный поиск. За полгода работы во фронтовой разведке, Алексей четыре раза ходил за "языком", но каждый раз дело ограничивалось первой линией окопов. Один из этих поисков закончился полной неудачей - они не смогли взять "языка", а из семи человек, ушедших с ним, вернулось только четверо, в другой раз они вернулись без потерь, но и без "языка", два остальных - первый и последний были удачными, к его старым наградам добавились новые ордена и звание капитана. Работа разведчика - жестокое и отчаянное занятие и нельзя сказать, чтобы оно было по нутру Алексею, но его желания не спрашивали, когда кто-то где-то решил, что дальше он будет воевать в войсковой разведке, а с приказом не поспоришь, кроме того, он хоть и не был фаталистом, но считал, что не стоит мельтешить и убегать от судьбы - пуля на войне везде тебя сможет найти - он сам не раз был свидетелем тому как гибли люди, которые, казалось бы, находились в полной безопасности, и в конце концов, погибнуть можно даже переходя улицу, везде всё зависит прежде всего от тебя, хотя и обстоятельства не сбросить со счетов. Он вернулся из штаба дивизии когда уже стемнело. Перед входом в землянку он постоял, посмотрел зачем-то на звёзды и с удовлетворением отметил, что ночь безлунная, достал из трофейного кожаного портсигара немецкую сигарету и неторопливо закурил, снова и снова перебирая свою разведроту. За последний месяц её состав сократился почти вдвое. Косарев с ним мог бы не говорить об этом так уклончиво - ему ли не знать потери в своей роте. С каждой новой неудачей он понимал, что рано или поздно, но придётся идти ему, хотя начальник разведки дивизии до сегодняшнего дня не разрешал ему возглавить группу. По правилам и собственному разумению ему нужно отобрать самых лучших и самых надежных. Но ведь в его роте других и не было. И в те группы он тоже вместе с командирами тех групп отбирал лучших из лучших. Но для кого они были лучшими или чем лучше других? А они не вернулись. Ничего пока не решив для себя, но зная, что должен решить, он вошёл в землянку разведроты. Никто из ребят не спал, хотя почти все лежали на нарах. Миронов пиликал на губной гармошке. Ещё не видя, что вошёл командир, Панчулидзе лениво сказал, не отводя взгляда от бревен наката землянки: - Мирон, не пили по душе. Увидев Алексея, Миронов быстро сунул гармошку в карман и встал, приветствуя командира. В глазах его гуляла лёгкая улыбка, которой он будто спрашивал: - Ну, что, идти? Остальные тоже сделали движения как будто хотели встать. Алексей сделал вид, что поверил им и проворчал, садясь к столу: - Лежите уж, - подумал мгновение и добавил, - Скоро будет большая работа. Он больше ничего не сказал, но как-то так незаметно получилось, что сразу все восемнадцать человек оказались вокруг стола. - Нам предстоит свободный поиск, которым никто из нас пока не занимался. В группу возьму четырёх человек, остальные будут обеспечивать нам проход. Алексей сам ещё не знал, кого возьмёт, но сказав это, понял, что если он не назовёт сейчас тех, кто пойдёт с ним, вся его немногочисленная, даже для разведки, рота ночью не будет спать - неопределенность хуже всего беспокоит человека, а идти через линию фронта с издерганными, не отдохнувшими людьми, это считай наполовину загубленное дело. Да и что тянуть. Все бывалые, опытные разведчики, кое-кто, несмотря на короткую жизнь разведчика, воевал в разведке дольше него самого. Да и вообще Алексей больше доверял в таких делах интуиции, а не тщательному взвешиванию качеств - душу человека не взвесишь даже на аптекарских весах и через микроскоп не рассмотришь, не то что через анкету. Это можно сделать только сердцем, а как каждый из них владеет оружием, на что способен - Алексей знал точно. - Со мной пойдут Миронов, Бобков, Карпушин, Панчулидзе. А сейчас всем спать. Он ещё немного посидел у них, потом пошёл в свою командирскую землянку, где его ординарец - пожилой солдат Федченко из хозвзвода наверняка уже приготовил ему ужин и постель. День накануне ухода в поиск прошёл в обычных хлопотах. Получили сухой паек на неделю, проверяли одежду, оружие, после плотного "ресторанного" обеда из трёх блюд, который одновременно был и ужином, так как они никогда не ели перед разведкой, легли отдохнуть. Потом, оставшись в землянке со своей группой, Алексей, насколько это было возможно, объяснил им задание. Как только зашло солнце, в сумерках, они пошли в пехотную роту, где для них был подготовлен проход. Алексей поздоровался со старшим лейтенантом - командиром роты и капитаном из "Смерш", контролирующим операцию и, приказав разведчикам ещё раз проверить укладку, сам стал наблюдать за немецкими позициями. Наконец, пришла их долгожданная ночь, летняя, короткая. Присев перед дорогой прямо на землю окопа, все разом встали, особист пробормотал: "Ну, с богом". Алексей приказал, выводя солдат в рабочее состояние: "Попрыгали!" Все пять человек, и он в том числе, запрыгали как дети через скакалку. Ничего не зазвенело, не стукнуло, и Алексей удовлетворенно кивнул, но ничего не сказал. Он не верил в приметы, но был твердо уверен, что чем меньше слов, тем лучше. Молча, один за одним, они перебрасывали свои сильные тела через бруствер окопа и неслышно растворялись в темноте. Ксения подала ему руку на прощание, Алексей ощутил в своей ладони её гибкие нежные пальцы и задержал её руку в своей руке. Из темноты на него вопросительно посмотрели её глаза, Алексей почувствовал себя неловко и отпустил её руку. Ксения мгновение стояла в нерешительности, потом повернулась и пошла к дому. Алексею хотелось побежать за ней, но тут же тысячи причин пришли ему в голову, почему нельзя этого делать, и он только посмотрел ей вслед. Ксения открыла дверь, остановилась и повернулась к нему. Её светлое крепдешиновое платье зыбким пятном выделялось на фоне чёрного дома. Ребята, институт, она - преподаватель, её соседи по квартире, нет он не будет начинать с этого. Алексей резко повернулся и пошёл прочь. Несколько первых мирных, гражданских дней промелькнули в череде встреч, застолий, воспоминаний, и он наслаждался этой мирной, необязательной жизнью, но вдруг это всё ему надоело. Алексей натаскал домой глины, подготовил её, сбил простой каркас для бюста и установил его на станок. Закрыв глаза, он нежно провёл пальцами по бесформенному кому глины и замер в нерешительности - а что, вернее - кого, он будет делать? Неважно, сейчас это неважно. Просто так, что получится. А получится ли? Ведь пять лет, подумать только, он не прикасался к глине, хотя ему приходилось часто ползать по ней. А способен ли он сейчас хоть на что-нибудь? Что сейчас могут его руки? Алексей с внезапной яростью ударил по глине, потом вырвал с боков два куска, бросил в бадью и впился пальцами в будущие глазницы. Часа три слышалось только шлёпанье мокрых рук по глине, несколько раз Алексей в бешенстве сминал всё, что успевал до этого вылепить. Слыша из комнаты редкие злые возгласы, так не похожие на её сына вообще и помня, что раньше, до войны, такого никогда не бывало, мать обеспокоенно подходила к двери, но ни постучать, ни войти не решалась, зная, что Алексей не терпит, когда его отвлекают во время работы. Последний раз он провёл тыльной стороной руки по глине, не столько поправляя какие-то незаметные неровности, сколько потому, что на него смотрела Ксения, которую он вылепил, сам того не желая, но его руки знали, что делали, когда он мял глину, как будто бы не задумываясь над тем, что у него получается. Он отступил на несколько шагов и некоторое удивление тем, что, значит, подсознательно сейчас его больше всего волнует образ Ксении, сменилось радостью - он может, ничего не потеряно, а может быть что-то и приобретено, как это ни странно, несмотря на то, что несколько лет он совершенно не мог заниматься своим любимым делом. Алексей поджидал Ксению на скамейке в скверике у её дома. Он волновался и беспрерывно курил папиросу за папиросой, пока к горлу не подкатила тошнота от табачной горечи. Он смял папиросу в кулаке. "Почему он так любит ставить себя в дурацкое положение? Ведь в тот вечер она прямо-таки звала его, хотя и не сказала ни слова. А теперь? Что он скажет ей? И захочет ли она вообще говорить в ним после того как он ушёл? Он встал со скамейки, прошёлся по скверу. "Проще, проще надо ко всему относиться. Пора уже, Алёшка, тебе повзрослеть. Да и не за этим я к ней пришёл". Он посмотрел на переулок, откуда должна была появиться Ксения и увидел её. Она шла не одна. Алексею показалось, что у него остановилось сердце. - Какой же я дурак, господи. Да что же, они все, что ли одинаковые? Стоит оставить на несколько дней и вот... - он искренне забыл в этот момент, что у Ксении в отличии от Лены, перед ним не только не было никаких обязательств, но по их последнему прощанию в субботу она должна была сделать свои выводы. Ксения остановилась. С серьезным выражением лица сказала что-то молодому человеку, кажется, даже моложе её, и пошла к своему дому. Парень потоптался, вздохнул, повернулся и пошёл назад по переулку. Алексей догнал Ксению у самого подьезда. Она с удивлением смотрела на него. - Алёша? Ты что здесь делаешь? Алексей пожал плечами - неужели не ясно зачем он здесь. - Тебя ждал. - Ну, проходи, если пришёл. - Да нет, Ксюш. Я вообще-то хотел пригласить тебя к себе. - К себе? А что случилось? - Да ничего не случилось. Просто у меня есть два билета в Большой театр, если ты хочешь, конечно, а перед этим я хотел тебе кое-что показать. Мне важно знать твое мнение, тем более раз уж ты теперь преподаешь у нас. Засветившееся было удивленной радостью лицо Ксении погасло. - Ах, вот как. Ты хочешь показать мне свою работу. Занятно. Когда же ты успел? - Неважно. Пойдёшь ко мне или нет? - Алексей чувствовал, что сказал что-то не то или не так как надо бы и от этого начинал злиться. - Хорошо. Насчет театра не знаю, а работу твою, если ты просишь, я посмотрю. Она подчеркнула своей интонацией это "ты просишь", и оно прозвучало оскорбительно, но Алексей вместо того, чтобы обидеться, вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся: "Знала бы ты, что это за работа", и промолчал. - Во всяком случае мне нужно переодеться. И вообще я дико устала. Может быть в другой раз? Куда ты так спешишь? "Так, значит, всё-таки этот парень", - подумал Алексей. "Что было, то прошло". Быстро. А впрочем, что ей... Сам виноват." - Другого раза не будет, Ксения. Я думаю твой кавалер простит тебе это деловое посещение бывшего сокурсника. - Какой кавалер? - Я ещё не слепой. - А, это же Володя Брыкин. Хороший мальчишка, но к сожалению, очень разбрасывается. Сессия на носу, а у него ни одной сданной работы. Проводила с ним воспитательную беседу. Ну, ладно подожди меня, я быстро. Алексей посмотрел ей вслед и увидел, что в небе снова появилось солнце и услышал как зашумела листва на деревьях. У него были ключи, но он позвонил. Дверь открыла мать. Она с недоумением смотрела на женщину, стоящую рядом с её сыном. И вдруг, когда Алексей уже раскрыл рот, чтобы сказать: "Мама, это же Ксения, мама!" Екатерина Максимовна радостно улыбнулась. - Здравствуй, Ксюша, а я тебя и не узнала. Как ты похорошела, милая. Ну, что же вы стоите в дверях, заходите, заходите. Смутившаяся Ксения вошла в квартиру, Алексей вошёл следом за ней, такой же смущенный, и стараясь не смотреть матери в глаза -она явно подумала об их приходе по-своему. Екатерина Максимовна ушла ставить чай, и они остались вдвоём. Ксения с явным любопытством осматривала комнату Алексея и, хотя заметила завёрнутую в белую ткань скульптуру, только оглядев всю комнату, выразительно остановила свой взгляд на ней. - Когда я шёл к тебе - хотел похвастать, а сейчас... как это ни смешно, но я трепещу как маленький. А ты уж будь поснисходительней, то есть я хотел сказать, будьте, уважаемая Ксения Николаевна. Алексей сверху забрал в горсть полотно и сдёрнул его одним движением. Золотистый вечерний свет полился из окна на Ксению. Когда он говорил сейчас Ксении все эти полуоправдательные, полууничижительные слова, он и сам отчасти верил в то, что говорил, но в тоже время он верил, хотел верить и в то, что всё то что он сейчас говорит - неправда, и живая Ксения опровергнет его слова. Ксения смотрела на своё отражение в глине и молчала. Алексей нахмурился. Ксения оторвала взгляд от скульптуры и перевела его на Алексея. - Поздравляю, Алёша. Алексей не почувствовал в её голосе радости, в нём было какое-то странное печальное восхищение. - Ты как-то не очень весело это говоришь. - Нет-нет, ты не обижайся, Алешенька, я рада, я очень рада за тебя, но... я не знаю, как это тебе объяснить... - А ты попробуй, вдруг я пойму. - Перестань. Я чувствую, а сказать трудно, не знаю как. Ты сейчас как-то отдалился от меня. Нет, дело не во мне. Ты понимаешь, если бы я была просто женщина, обыкновенная, я не хочу сказать, что я необыкновенная, я имею в виду - не художник, она может быть и выразила бы тебе своё неуёмное восхищение, а может быть и вообще ничего не поняла или ей бы только понравилось то, что ты вылепил её, польстил ей, нет, я не хочу сказать, что ты в этом, - она кивнула на своё изображение, - польстил мне. Я очень путано изъясняюсь... - Да нет, в общем-то я понял тебя. Правда, я думаю, что ты преувеличиваешь, хотя мне и самому нравится эта работа. - Вряд ли. Я могу предвзято судить о своих работах - о чужих нет. У меня это уже в крови. Я могу не принять их, но не увидеть руку мастера - не могу. Ты много работал во время войны? И где ты был там, ведь в сущности ты почти весь тот вечер молчал. Где ты был после Сталинграда? Расскажи мне о себе. - Это профессиональный интерес? - О боже, Алёша, перестань. Почему ты всё время стремишься задеть меня, кольнуть побольней, что с тобой? Алексей отвернулся от неё, подошёл к бюсту, положил руку на плечо, обрывающееся на середине, провел пальцами по щеке. Ксения смотрела на него. - Глина сохнет. Нет, на войне я не работал. Некогда было. Да и не любитель я начинать, не зная удастся ли закончить. Там и вообще-то часто убивали, а я был в армейской разведке. Из удачного поиска возвращались не все. Из других, а их было больше - не возвращался никто. Впрочем, сейчас это всё отработанный пар. Не страшно. Можно писать романы. - Прости, Алёша. Я сказала тогда глупость, но я, поверь, не хотела тебя обидеть. - А я и не имел в виду ничего плохого. Я уверен, что об этом действительно напишут книги, может быть кто-нибудь из моих уцелевших ребят уже пишет, кто знает. - Если после такого перерыва ты смог сделать... это, то мне, честно говоря, непонятно, чему я, да и не только я, смогу научить тебя? Тебя учить - только портить. Ты и на первых курсах был не из числа последних, я помню ты получил первое место на институтском конкурсе - но то была обычная ученическая работа... - Не захваливай меня. Хвалить, действительно, только портить, а учиться учить - не знаю, но учиться надо. Если уж гении всю жизнь учились и не стыдились этого, то о нас и говорить нечего. - Я говорю не о нас - тихо сказала Ксения, - а о тебе, и ты сейчас говоришь совсем о другой учёбе. - Неважно. Ты прекрасно знаешь, что будь я даже Фидием, без диплома меня возьмут разве что оформлять вывески в колбасном магазине, да и то вряд ли - придется всё равно брать справку в деканате, что я обучался и окончил столько-то курсов". И потом это не так уж плохо - иметь несколько свободных лет. Я благодарен тебе, но извини, всё же не верю, что эта первая за пять лет работа так уж безупречна. Да я и сам уже это вижу. - Может быть ты и прав. Ну, что же, оттачивай свой талант... А ведь ты был прав тогда - ты действительно не будешь у меня учиться - Буду, Ксюша. Обязательно буду, и попрошусь в твою группу. - Я постараюсь, чтобы этого не случилось. - Почему? Не отвечая, Ксения встала с дивана. - Во всяком случае, Алёша, спасибо, что я - первая твоя работа. - Да, ты - первая. Она странно посмотрела на него. - Ну, мне пора. - Подожди, как пора? А Большой театр? До начала еще сорок минут. Мы даже в буфет успеем зайти. - В другой раз, Алёша. Мне пора. - Перестань. Не хочешь идти, не надо, хотя неизвестно, когда в следующий раз удастся достать билеты на Лемешева. Я тебя всё равно не отпущу... Проводить-то хоть тебя можно? - Не стоит, Алёшенька. Разве что до автобусной остановки. - Алексей поймал её взгляд, но она сразу отвела глаза. Он подошёл к ней, взял за плечи и у него перехватило горло, он уткнулся лицом в её волосы, не в силах ничего сказать и почувствовал, что она как воск в его руках. Прерывающимся шепотом, он сказал: - Ксеня, милая, к чёрту театр, поедем к тебе. - Нет, в театр. Пусть сегодня будет праздник. Алёшка, я шесть лет ждала этого дня, а ты... - Что я, ну, что я - родная ты моя Ксюшка, прости, прости, я и так наказан... ты же знаешь. - Знаю. Все мы наказаны, и навсегда. Ну, да ладно, не обращаем внимания, идёт? Ничего не было, всё забыто. Жизнь прекрасна и удивительна. Берём в осаду буфет Большого! - Берём. В дверь постучали и мамин голос сказал: "Чай готов". Они переглянулись, в глазах у них заиграли чертенята, и они рассмеялись. Екатерина Максимовна открыла дверь. - Что здесь происходит? Какое у вас бурное веселье. Что это вас так рассмешило? - она быстро задавала вопросы и сразу замолчала, увидев на станке лицо Ксении. Она перевела взгляд, увидела счастливые глаза молодой женщины и одобрительно улыбнулась. - Так что же чай? - Мам, мы опаздываем в Большой. Чай потом, в следующий раз. - До свидания, Екатерина Максимовна. - До свидания, Ксюшенька. Мать затворила дверь за детьми и подумала: "Хорошо бы."
      2 Они уже третий день кружили по этому проклятому лесу, ежеминутно рискуя нарваться на немцев, а подходящего случая всё не было. И чем дольше продолжалось это бесплодное блуждание, тем больше и больше становился риск погибнуть, как гибли в конце концов без пользы те группы, что приходили сюда до них, и тем яснее Алексей понимал, хотя как мог оттягивал этот момент, что им придётся выполнять задание "с шумом", а это значило, что без потерь им не обойтись, и может быть эти потери составят пять человек, но тут уж он ничего не мог поделать. Единственное, что он мог - постараться организовать бой по захвату языка так, чтобы потери были минимальные. Они залегли у дороги и стали доживаться сумерек, чтобы уходить отсюда к своим им пришлось уже в темноте. Зашло солнце, но было ещё светло. Всё реже и реже проносились по дороге грузовики, почти перестали появляться легковые автомашины. Наконец, наступила та зыбкая пауза между днем и ночью, которой они так ждали. Дорога опустела совсем. Алексей готов был молиться богу, чтобы им повезло, глаза уже устали от постоянного напряженного вглядывания в пустоту дороги. Закрытый легковой автомобиль в сопровождении трёх мотоциклов, с ровным гудением сильного мотора вынырнул из-за поворота. Алексей подал сигнал "подготовиться к бою", лежавшим по ту сторону дороги Карпушину, Панчулидзе и Бобкову. Они должны были отсечь мотострелков. Алексей с Мироновым брали на себя автомобиль со всеми кто в нём был. Они ударили из автоматов по немцам почти в упор. Сразу после взрыва гранат, брошенных с другой стороны дороги в мотоциклистов, Алексей и Миронов бросились к машине. Убитый шофёр лежал окровавленным лицом на руле, рядом с ним хрипел обер-лейтенант, вцепившийся левой рукой в кобуру. На заднем сиденьи майор-танкист зажимал рукой пробитое пулей правое плечо и наивно пытался спиной загородить слегка потертый рыжий кожаный портфель. Миронов вытащил немца, Алексей схватил портфель и хотел крикнуть бежавшим к машине разведчикам: "Отходим!", но в этот момент сквозь рёв мотора грузовика раздались первые выстрелы немецких автоматов. Трое разведчиков, уже подбежавших к автомобилю, мгновенно залегли и ответили огнём. Алексей крикнул спустившемуся с немцем в кювет Миронову: - Иван! Портфель! Уходи! - и швырнул ему портфель. Потом он выбил заднее стекло и короткими прицельными очередями стал бить по грузовику и рассыпавшимся с него немцам. Подъехал ещё один грузовик, потом ещё один. Им не повезло. Случайно вслед за штабной машиной следовала колонна пехоты. У переднего грузовика взорвался бензобак, и он загорелся, но это ничего не меняло. Алексей скомандовал: - В лес! - и выпрыгнул, вернее вывалился из автомобиля и, перекатываясь по асфальту, свалился в кювет. Рядом с ним чуть позже появились Карпушин и Панчулидзе. - Бобков где? - Убит. Немцы подползали, потом часть из них исчезла в лесу. - Быстро за Мироновым! Они нас сейчас возьмут. - Беги, капитан. Иван один немца не доведёт. А мы их тут задержим, они ж не знают сколько нас. Может повезёт - уйдёте. Алексей посмотрел на Карпушина, на Панчулидзе и желваки заиграли на его скулах. - Вы, что, ребята? Быстро, за мной! - Да уходи ты, твою мать, быстрей! Нам сейчас и назад бить придется! Уже было почти совсем темно. Им не хватило каких-то десяти-пятнадцати минут. Карпушин и Панчулидзе отдавали их Алексею и Миронову. Алексей вбежал в лес, дал длинную очередь по серым теням, перебегавшим от дерева к дереву и стал под цокот пуль о стволы и ветки догонять Миронова. Иван Фёдорович Никольский расчехлил ружьё, провёл ладонью по чуть скользкой поверхности стволов. Он собирался неторопливо, ничего ещё не решив для себя. Завтра он должен был ехать на охоту. Волк, охваченный паутиной красных флажков и кольцом охотников. Лёгкая добыча, хотя и щекочет нервы само ощущение возможной опасности. "Алешка, сынок." - Пап, привет. - Привет малыш. Ты куда? - В мастерскую. А ты собираешься на охоту? Травить беззащитных зверюшек? - Ну, если ты считаешь волка беззащитной зверюшкой... - Он один, а вас там будет рота, не меньше. Подавляющее превосходство. - Даже оно не всегда помогает. - Ну, ладно, дело твоё. По крайней мере отдохнешь, развеешься, а то в последнее время со своей работой ты совсем почернел. - Да, это отдых для меня, сынок. Можно отвлечься от всех мыслей. Всё остаётся здесь, а туда приезжаешь, втягиваешься в эту походную жизнь, в какой-то мере оживляешь воспоминания молодости. В моем возрасте уже нужно вспоминать. Иван Федорович заметил или ему показалось, что он заметил на лице у Алексея лёгкую тень то ли скуки, то ли излишней сосредоточенности и хотел отпустить сына, но не удержался, спросил: - Как там Ксения? - Ничего, нормально. - Давно что-то я её не видел. Поженились бы вы, что ли, а? - Перестань, пап. Я уже сам ничего не понимаю, а у тебя всё просто поженились и дело с концом. - Просто, просто. Ладно, малыш, беги. И нельзя прижать к себе это милое лицо, этого маленького человечка, превратившегося во взрослого мужчину, прошедшего войну. Иван Федорович отоптал снег под деревом, где назначил ему стоять егерь и взвёл курки. Утро было пронзительное, солнечное. Он огляделся вокруг, приставил к шее чёрные, бесконечные отверстия стволов и, не снимая перчаток, с трудом дотянувшись, нажал на спуск. Дверь открыл Алексей. На лице у него была подготовленная ироническая улыбка по поводу охотничьих успехов отца. Перед ним стояли двое мужчин. Одного он знал - товарищ отца генерал Евдокимов. Лицо второго привлекло больше его внимания и потому, что он видел его впервые и потому, что оно у него было напряженным и, как показалось Алексею, враждебным. - Здравствуйте, Василий Михайлович, - поздоровался Алексей с Евдокимовым. - Здравствуйте, - кивнул он незнакомцу. - Здравствуйте, Алёша, - ответил Евдокимов, незнакомец молча кивнул. Евдокимов, разрывая возникшую неловкую паузу, сказал: - Алексей, мне больно и горько... Нелепая случайность... Мне выпала тяжёлая обязанность сообщить вам... Он вдруг осёкся как будто его ударили, увидев вышедшую в прихожую Екатерину Максимовну. Алексей не смог повернуть к ней лицо и только через долгое, долгое мгновение, когда сразу поняв всё, она закричала, он обернулся и прижал к себе содрогающееся от плача, вдруг ставшее таким маленьким, почти детским, тело матери. Он что-то бормотал, утешал её какими-то словами, но внутренне оставался холодным и безответным, уже поняв и поверив, он ещё не понимал и не верил смерти отца. Поминки закончились поздно. Когда все разошлись, Алексей и приехавший на похороны Михаил легли спать в одной комнате. Но спать, несмотря на усталость, не хотелось. Говорить тоже. Они молча курили, лежа в своих постелях. Часа в два ночи, когда к ним уже приходил сон, в дверь раздался какой-то по-особому пронзительный звонок. - Кого там ещё черт несёт? - приподнявшись на локте, спросил Михаил. - Сейчас узнаем. Алексей натянул брюки и пошёл открывать. На лестничной площадке столпились несколько одинаковых людей. За ними - дворник с женой. - Вам что? Стоявший впереди, судя по всему начальник, достал из кармана пальто бумажку и сунул её в руки Алексею. - Ознакомьтесь. Оглянулся на своих, приказал: - Пошли. С помертвевшим лицом и остановившимся взглядом Екатерина Максимовна смотрела как эти люди роются в вещах её мужа. Они искали долго, но не нашли ничего, кроме наградного маузера с серебряной пластинкой, на которой была выгравирована памятная надпись наркома обороны Ворошилова. Забрав его, они ушли. Миша подождал, когда затихли их шаги на лестнице, и спросил: - Как ты думаешь, что это значит? - Не знаю, - ответил Алексеи, поняв уже смысл слов генерала Евдокимова. "Но почему, почему он это сделал? Ведь он не мог быть ни в чём замешан! Отец. Один из тех людей, о которых говорили - "кристальной чистоты." - Это какой-то бред, - ответил он Михаилу. - Бред-то бред, но всё же это что-то значит, - на лице у Миши были тревога и страх. Они стояли так, погруженный каждый в свои мысли пока не заметили, что мать начала раскладывать на место вещи, ставить в шкафы книги, собирать разбросанные листы рукописей, и бросились ей помогать. Неожиданно Алексею объявили, что заказ на памятник Сталину, отданный ему полгода назад, аннулируется, так как комиссия по его сооружению приняла решение объявить конкурс с тем, чтобы выявить в здоровом соперничестве художников лучший проект, бесспорно достойный того высокого идеала, воплощением которого является Иосиф Виссарионович Сталин. Отца как будто бы никто ни в чём не обвинял ни до смерти, ни после. Алексею тоже ничего не говорили прямо, не выдвигали никаких обвинений. Им, можно сказать повезло - у них не отняли квартиру, матери назначили генеральскую вдовью пенсию, их никто не преследовал - бедный отец, он хорошо знал, что и зачем делает. Он не хотел, чтобы они остались жить сыновьями врага народа. Его это заботило куда больше, чем собственная жизнь. И всё же как будто какая-то глухая ватная стена вдруг окружила их. Соседи здоровались по-прежнему, но отводили глаза, молча предупреждая, что теперь не имеют к ним никакого отношения. Друзья норовили пробежать мимо как бы углубленные в себя. Алексей стал радоваться тому, что может благодаря отцовской "победе" в одиночестве ездить в свою мастерскую, не рискуя встретиться с кем-нибудь и испытать чувство стыда и неловкости за того, кого раньше считал другом. Когда ему ненавязчиво дали понять, что ему бы лучше совсем не участвовать даже и в конкурсе на памятник Сталину, он перестал ездить в мастерскую. Через месяц после смерти Ивана Федоровича к ним пришёл генерал Евдокимов. Он был в гражданском. - Начинаю привыкать к новому обмундированию, - шутливо сказал он, принужденно улыбаясь. - Ухожу в отставку. Освобождаю место молодым, Когда Екатерина Максимовна ушла на кухню, Евдокимов наклонился к Алексею и прошептал: - Держи себя в руках. Не отчаивайся. Многого я тебе не могу сказать, но знай, что отец твой был честным человеком и настоящим большевиком. Потерпи, судя по всему, осталось уже недолго. Последних слов генерала Алексей не понял и не обратил на них внимания, но то, что Евдокимов сказал ему об отце было важнее всего. - Спасибо, Василий Михайлович. Это именно то, о чём я хотел бы спросить вас, если бы осмелился. Ксения была на похоронах и поминках Ивана Федоровича, помогала Екатерине Максимовне готовить и убирать. После обыска Алексей не звонил Ксении несколько дней, и ей, ждавшей его, пришлось одной встречать новый 1953 год. Когда стало ясно, что продолжения не будет и матери назначили пенсию, Алексей позвонил ей и всё как будто пошло по старому. Они продолжали встречаться в его мастерской. Её отношение к нему, хотя она всё знала, нисколько не переменилось, разве что она стала на некоторое время чуть более внимательной к нему. Она была по-прежнему молода и красива и, по-прежнему, её интересы, исключая его, сосредоточивались на искусстве. Она не пошла за него замуж, хотя за эти годы он не один раз делал ей предложение и не хотела иметь детей. "Это не для меня," говорила она, и Алексей понимал её и соглашался, что это действительно не для неё и думал, что ей не повезло, что она родилась женщиной. Любовь их выдохлась. Только признаваться в этом им не хотелось. Всё было уже как-то привычно, налажено в своей неналаженности, необязательно, и эта необязательность связывала их сильнее общепринятых условностей брака. В конце марта Алексей начал опять ездить в свою мастерскую. Глинятый эскиз фигуры Сталина за то время, что никто за ним не ухаживал, потрескался и стал разваливаться, и Алексей разбил его. Первое время он ничего не делал в мастерской, часами расхаживая из угла в угол или внимательно рассматривая старые наброски и рисунки. Последние два-три года он чувствовал, что уходит, вернее его уносит куда-то в сторону от двух его главных тем - войны и женщины, и он не смог сопротивляться, пока всё не решилось без него и судьба не обрушила на него удар за ударом. Ему удавались портреты, и он "налепил" их уже несколько десятков - из глины, мрамора, бронзы и гранита. Заказы шли потоком, чем дальне, тем больше этот поток усиливался - от родных и близких, от организаций. Кого он только не изображал. После смерти отца всё отрубило, как будто и не было никогда. Ну, и слава богу. Нет худа без добра. Он получил урок на всю жизнь и получил, наконец, время не торопясь оглянуться и оглядеться, подумать и решить как жить и что делать дальше. Чем дольше он исхаживал свою мастерскую, погружённый в бесплодные, как ему казалось, раздумья, тем больше подходил он к тому, что давно уже было им подспудно выношено и выстрадано, но ещё в яви не решено. Он не заметил сам как наступил тот момент, когда он безо всяких ясных и отчетливых мыслей вдруг начал вязать из досок и толстой проволоки каркас, потом облепливать его глиной. Всё шло как будто по-прежнему, но он жил. С Ксенией он стал встречаться в театрах и ресторанах, назначал встречи на улице. Наконец, она догадалась и, не выдержав, спросила: - Ты что-то начал? - Да, - коротко ответил он и постарался уйти от этого разговора. Она обиженно не настаивала. Через месяц он вчерне окончил эскиз статуи Матери-Родины, как он называл про себя эту свою работу, которую не знал кому показать и что делать с ней дальше. Он пока и сам не хотел показывать ее никому, не желая чтобы хотя бы сейчас, во время его подъема, кто-то своим непониманием, своим тусклым словом касался его обнажённых нервов. Пока, сейчас, ему это было бы невыносимо. Он должен был сам, наедине с собой, снова почувствовать свою силу, поверить опять, что он может и доказать это не кому-то, а самому себе. Он вылепил из пластилина небольшую модель статуи, поставил её высоко на полку, сзади других, старых моделей и накрыл глиняный эскиз мокрым полотном, зная что вскоре вернётся к нему, но сейчас его уже одолевал новый замысел, на первый взгляд ничем не связанный с этой работой. Давно уже, ещё до войны, на первых курсах института ему хотелось создать то, что в его представлении было бы идеалом юности, юной женской красоты, только вступающей в жизнь. Он попросил Ксению позировать ему, но она отказалась, чего раньше никогда не делала. Алексей был удивлён и раздосадован этим отказом и бросился искать натурщиц, с которыми работал в разные времена. Он перепробовал их всех, сделал сотни рисунков во всех мыслимых и немыслимых постановках, несколько эскизов в глине, но уже делая каркасы для них, чувствовал, что это не то и продолжал работать через силу, зная, что когда через силу - ничего хорошего не будет, но не хотел малодушничать и отступать. Когда он очнулся после нескольких месяцев этой безумной гонки, мать лежала больная, все свои деньги остававшиеся от выполненных старых заказов, он истратил на оплату натурщиц и должен был теперь жить на пенсию матери. С Ксенией он не встречался и даже не звонил ей уже месяца два. Болезнь матери заставила отказаться пока от своих замыслов, но чувство вины перед ней и необходимость заботиться о ней направили его энергию, не находившую сейчас выхода в любимом деле, в другое русло. Нужно было прежде всего позаботиться о самом родном человеке. Сейчас это было главным. Между всеми этими делами по вызову врачей и заказами лекарств он успевал ходить в союз советских художников, узнавать какие предполагаются заказы, конкурсы - он не оставлял надежды заработать и обеспечить себе хотя бы год свободной жизни. Тот человек в комиссии, который полгода назад, спокойно и честно глядя ему в лицо делал ему подлость, теперь встретил радушно и также спокойно и честно глядя ему в глаза предложил заказ на бюст летчику Герою Советского Союза, погибшему под Москвой. Заказ был совсем не из основных, но Алексея устроило то, что это был не конкурс, а значит верное дело, которое давало ему именно то, что он хотел - примерно год ему можно было жить не заботясь о деньгах и не чувствуя себя иждивенцем больной матери и памяти отца.
      Ш
      Ранним утром, когда солнце ещё не встало и над морем парил туманный серый рассвет, разгоняемый чуть солоноватым ветром, Алексей спускался к пляжу по лестнице, построенной на обрывистом берегу. Тёмные, не высвеченные солнцем, волны с тупым гулом падали на песок, который жадно засасывал пузырившуюся розовую пену. Он был здесь уже третий день. Солнце и море. Вчера он оказался в какой-то пляжной компании, но карты, анекдоты и волейбол, поначалу развлекшие его, быстро надоели, быстрее, чем он мог бы предположить. В первый день он с жадностью не столько скульптора, ищущего модель, сколько мужчины, смотрел на обнажившихся женщин, но уже вчера привык к этому обычному здесь зрелищу также как привыкали все, лишь иногда с иронией подмечая стыдливость какой-нибудь не очень юной девы, которая поймав мужской взгляд, прикрывала в столовой открывшееся колено, хотя полчаса назад, пребывая в символическом купальнике, не обращала на эти взгляды никакого внимания, и удивлялся силе земных условностей, которые обитателям других планет, если они действительно наблюдают за нами из своих далей, кажутся, наверное, ещё одним доказательством нашей ненормальности. Сверху он увидел синее пятнышко женского платья и слегка подосадовал на то, что кто-то уже опередил его. Решив не обращать на незнакомку внимания, что было весьма нетрудно, так как она сидела довольно далеко в стороне, он разделся и вошёл в прозрачное и нежное утреннее море. Он плавал не очень хорошо, поэтому скоро вышел из воды и лёг на песок, лицом к поголубевшему, но пока ещё не ослепительному небу и закрыл глаза. Он чувствовал в себе какую-то размягчённость, готовность к чему-то, только не знал ещё к чему и не особенно задумывался над этим. Море поглаживало песок. Сверкающий краешек солнца подсолнухом вырастал из-за горизонта и слегка просвечивал через солнечную шляпу, которую Алексей надвинул себе на лицо. Татьяна зачерпнула песок и медленной струйкой стала высыпать его из горсти, смотря на летящие песчинки. Она сама не знала, что её вчера заставило быть в одной компании с этим незнакомым молодым мужчиной, лежащим сейчас на берегу моря и явно не желающим, чтобы кто-то мешал ему. Конечно, у него приятная, скажем так, внешность, чувствуется какая-то внутренняя сила, вполне возможно, что он умный и даже интересный человек, но ей-то что за дело до того, какой он человек? Впрочем, с таким же успехом всё это могло ей только показаться. Она улыбнулась, откинула голову назад и, прищурившись, сквозь тёмные очки посмотрела на блестевшие под взошедшем солнцем облака. Когда незнакомка, опередившая его, шла мимо него к лестнице, Алексей вспомнил, где видел это лицо - вчера эта девочка была с ним в той пляжной компании. Кажется, Таня? По пути в столовую Таня невольно искала глазами его. Не то, чтобы она боялась, а просто ожидала, когда же он к ней подойдёт, чтобы вежливо, но решительно поставить его на место. Она быстро окинула взглядом огромный зал. Он сидел за столиком с тремя женщинами - две из них были уже в таких годах, что не могли представлять какой-либо опасности, третья была средних лет и на отпускной период вполне могла котироваться, хотя и была значительно старше него. Чёрные волосы (крашеные, наверно, подумала Таня), ещё и сейчас красивое, а в молодости, видимо, очень красивое лицо, худощавая фигура, правая рука без обручального кольца, а на левой руке знак действительного или мнимого развода - конечно, рассчитывать ей было бы не на что, но море и солнце могли свести двух этих разных людей сидящих за одним столом волей случая и сестры-хозяйки дома отдыха. Алексей ел свой суп, не поднимая глаз от тарелки, он явно чувствовал себя лишним за этим столом, но крайней мере сейчас. Пока она думала обо всем этом, проходя между рядами столов, он поднял голову, потянувшись за хлебом, и увидел её. Она почувствовала как перехватило её дыхание и отвела глаза. Было выше её сил смотреть ему в глаза и сохранять спокойствие. Она прошла рядом с ним, чувствуя как какая-то сила притягивает её к нему, и чувствуя, что тоже самое происходит и с ним. Она прошла мимо своего столика, вернулась назад, улыбаясь сказала соседям, что ещё не успела привыкнуть - все столики такие одинаковые, сама не зная зачем объясняет это и понимая, что было бы лучше ей не говорить ничего, и, продолжая улыбаться, пожелала соседу напротив, в хороших уже годах мужчине, "приятного аппетита" -тот поперхнулся и поспешно поблагодарив, начал после этого исподтишка вскидывать на неё глаза. Мрачно сказав себе - этого еще мне не хватало, она принялась за еду, думая о том, что не пора ли ей прекратить уже совершать глупости. После обеда она пошла в парк и, сидя на скамейке в ажурной тени акации, ошеломленная происходящим в ней и с ней, попыталась разобраться, что случилось. "Так не бывает, так не бывает, - твердила она себе и понимала, что верила всю жизнь в то, что именно так это должно произойти у неё. "С ума сошла. Мы не сказали ещё ни слова друг другу, и, может быть, все это мне только кажется, плод моей дурацкой впечатлительности. Ну, что в нем такого особенного? Да ничего. Всё, хватит. Иду на пляж. Нескольких холодных взглядов ему будет достаточно, чтобы больше никогда не посмотреть на меня, а если ему это так нравится, я просто буду подходить к своему столику с другой стороны". Соседка по столику, женщина, как говорится, со следами былой красоты, уже второй день поглядывала на Алексея с многообе улыбкой, не обращая внимания на двух пенсионерок, обсуждавших внуков и склероз, и с неодобрением наблюдавших за тем, как она подманивает молодого мужчину. Но ей было наплевать на них. Она твердо знала, что в свое время они поступали точно также и будь у них сейчас хоть малейшая возможность, они не задумались бы улыбнуться этому парню, точно также как она. Она знала, что нравится ему, она знала, что она ему нужна будет только на эти три недели здесь, а потом он её забудет, но она знала тоже самое и о себе. Она понимала, что если что-то и будет у неё с ним или с кем-то другим, то едва ли не в последний раз, и не собиралась упускать этот случай. Конечно ей могла перебежать дорогу какая-нибудь молодая, но она была уверена, что если этот мальчик побудет с ней хоть однажды, все последующие недели он не посмотрит на этих глупых девчонок, ничего не знающих и не умеющих. Кроме того, по своему богатому опыту она знала, что женщина её возраста скорее понравится молодому мужчине, чем пожилому. Она не особенно задумывалась над этим, но тем не менее хорошо знала, что привлекает молодых мужчин в опытных женщинах (она инстинктивно избегала слова "пожилая" даже в мыслях о себе), но эта простота желаний нисколько её не смущала, потому что она сама хотела того же. Она видела, что этот парень довольно робок и, пожалуй, излишне интеллигентен, но она видела и его сильные плечи и всё остальное, а уж как расшевелить и сделать его посмелей она знает дай бог каждому. На её зов откликались и не такие тихони. Правда, тогда она была помоложе и возраст партнера не волновал её, а любопытство расширяло диапазон её интересов. Конечно в её возрасте появляться в купальнике перед молодым мужчиной, которого хочешь обольстить, уже довольно опасно, но её фигура была ещё привлекательна. Она сохранила много от молодости, тщательно пронеся это многое через все невзгоды двух бурных замужеств и многих связей, и нынешний третий муж, в гавани которого, как ей казалось, она нашла наконец тихое и выгодное пристанище, в свои шестьдесят два года был без ума от неё, и хотя не питал на её счет никаких иллюзий, но в свои года, будучи осмотрительным человеком, научился спокойно относиться к таким неизбежным неприятностям семейной жизни как случайные связи. Алексей замечал эти взгляды. Сегодня на пляже он увидел соседку рядом с собой. Когда он почувствовал, что кожа на нём, кажется, начинает дымиться, и не желая походить на тех облезлых существ, которые в первые же дни поджарили свои молочно-голубые тела, ушёл под навес, она перебралась туда вслед за ним. Он отнюдь не был неопытным мальчиком и таких женщин как она различал сразу. Есть что-то в них, в их выражении лица, взгляде, что-то трудно определимое, что однако, часто определяется одним словом, что объявляет об их доступности, и это вызывало у Алексея чувство брезгливости и скуки. Алексей протянул руку за хлебом и застыл. Она собрала свои пушистые каштановые волосы и перетянула их на затылке лентой. Крепкие маленькие ноги были обуты в туфли, состоящие из подошвы и кожаной перепонки на пальцах. Алексея всегда очень удивляла способность женщин носить такую обувь. Вместо синего купального халата на ней было просторное розовое платье, затянутое в талии узеньким ремешком, оставлявшее обнаженными её красивые плечи. Он почему-то подумал, что она идёт к нему и какой-то безотчетный испуг охватил его. В следующее мгновение он уже понял, что не может быть, чтобы она шла к нему. Алексей мял в руке кусок хлеба, потом, спохватившись, положил его рядом с тарелкой, поковырял вилкой второе и вышел из-за стола. На улице, немного придя в себя, он никак не мог понять, что же случилось. Что с ним происходит? Неужели только то, что сейчас рядом с ним нет Ксении? Значит, он уже давно был готов изменить ей с любой другой, которая только поманила бы его? Но он никогда не знал за собой донжуанских наклонностей и был сейчас поражен тем, что с ним происходит. Эта девочка... Он ничего не понимал сейчас в себе. Давно уже ему не было так плохо. Пожалуй только двенадцать лет назад он испытал тоже неудобство духа, когда по их взводу, окопавшемуся на высоте, била собственная артиллерия. В них не попали, корректировщики быстро перенесли огонь на немецкие позиции, но тем не менее вероятность попадания была и осязаемая мощь этой вероятности ежеминутно сотрясала землю, это была вероятность смерти и ощущение глупости этой смерти подавляло их больше, чем сами взрывы снарядов, во всяком случае его. Но сейчас, сейчас-то не стреляли -прекрасное море, солнце, золотой песочек - чего тебе ещё надо? А может быть всё это и было нужно, чтобы в нем снова что-то пробудилось, высвободилось из-под развалин старой любви, ушедшей теперь уже безвозвратно, ведь с Ксенией всё, в сущности, было решено, он не мог не понимать этого. Наваждение. Он усмехнулся. Неужели и правда южная, временами просто одуряющая жара, так действует на человека, пробуждая в нем то, о чем он может быть никогда и не догадывался. Причём тут юг. Конечно, обстановка как-то влияет, но всё-таки дело прежде всего в нем самом. В нём ли самом, вдруг спросил он себя. Но она, она-то всего только и сделала, что прошла мимо, то есть не сделала ничего. Неужели он мог бы её не заметить? Да нет, не может быть. Неужели только случайность определяет нашу жизнь? Ну, и что же, пусть случайность, значит надо принимать эту случайность, если она сама наша жизнь - глупо барахтаться, отбиваться от неё или делать вид, что её не существует, как будто это страшный сон детства, что-то недоступное нам, то с чем мы не можем бороться. Не можем ли? Может быть всё-таки можем? А если можем, то почему не боремся или боремся так, что наша борьба больше похожа на игру в поддавки? "Почему у меня так часто меняются мысли и настроения? Да она просто опутала меня, совратила меня," - растерянно думал он, хотя понимал, что для тридцатилетнего мужчины это звучит несколько смешно по отношению к девчонке. "И тем не менее это так... но ведь она его не "совращала". Вообще, в сущности, незнакома ему. Почему же он, едва увидев её сегодня, забыл всё? Это что же - любовь с первого взгляда? В мои-то годы. Бессмыслица. Так не бывает, потому что не может быть. Бессмыслица вообще всё это. Глупо. Нет, лучше не думать об этом совсем. Он пошёл на пляж, плавал, лежал на горячем песке и с радостью чувствовал, что уже не думает о ней, не понимая, что в нем сейчас происходит то внутреннее движение, которого сам он не замечал, но которое должно было принести ему решение. Вечером на площадке перед домом отдыха были танцы. Светились разноцветные фонари и также как обычно и везде, под любую музыку все танцевали одинаково, если только можно назвать танцем, а почему бы и нет, это медленное перешагивание и топтание, которым люди занимаются, когда хотят теснее прижаться друг к другу. В летнем кинотеатре шел фильм, который она смотрела за неимением других уже раз десять еще дома, и Таня нехотя пошла на танцы - в конце концов ей не сто лет. Вокруг стояли мужчины и женщины, только женщин значительно больше, особенно средних лет, и смотрели на танцующих. Её почему-то никто не приглашал, и она почувствовала какое-то смутное беспокойство, хотя была уверена в себе, потому что знала, что она красива и нравится мужчинам. Сейчас она не понимала почему её никто не приглашает, не догадываясь о том, что её пока не приглашают именно потому, что она слишком красива и впервые появилась здесь. Она уже начала злиться на себя за то, что пошла на эту танцплощадку, но уходить было неудобно, потому что тогда кто-то мог бы подумать, что она приходила сюда специально потанцевать, но когда её никто не пригласил, ей пришлось уйти несолоно хлебавши. Поэтому она выпустив на губы высокомерную улыбку, делала вид, что пришла как все остальные, стоявшие вокруг - просто так, посмотреть. Её пригласили и она, не задумываясь, согласилась, чтобы только прекратить это тягостное для неё стояние. Её кавалеру было далеко за сорок. Густые с проседью волосы, нос картошкой, и весь он был какой-то широкий - широкие губы, широкий подбородок, широкие плечи. Некрасив, но мил. Он только молча смотрел на неё, почему-то не пытаясь заговорить, во всяком случае не от робости, её он преодолел в себе давно - это было видно сразу. Сильные руки, опытный взгляд. Наверное, у него была своя система. "Жаль только, что ему не придётся испытать её на этот раз, - подумала она, усмехаясьпро себя. - "Потому что во второй раз я с ним танцевать не пойду, на сегодня хватит глупостей." Кончилась музыка, мужчина поклонился, проводил её и встал рядом, похожий на старателя, застолбившего свой участок - и сам же играл роль ещё довольно крепкого столба, ясно извещавшего, что на его участок другим заходить не стоит. "Так, по-видимому, этот танец мы простоим рядом. Он попытается завести со мной разговор, и следующий танец мы проведём в более тесном общении, и так далее... Она всё понимала, но её как будто бес подталкивал - маленький такой бесёнок, вроде того, что сидел в кармане у кузнеца Вакулы - ей было безумно интересно, что произойдёт дальше. Она понимала, что опять делает глупость, но была не в силах уйти, и дело было не в партнере - в конце концов этот-то ей уж точно не нравился ни с какой стороны и никаких опасений в ней не возбуждал, но против воли эти разноцветные фонари, эта музыка, эта толпа танцующих и не танцующих, этот теплый вечер, эти звёзды - разбудили в ней ту двадцатилетнюю девчонку, которой она и была. Ей было приятно ощущать в себе эту прекрасную лёгкость, хотя где-то далеко, на задворках сознания, тихо сидела испуганная мыслишка, шептавшая, что это только опасный самообман. Стоявший рядом "партнер" сделал какое-то движение, и она слегка повернула к нему голову, как будто предостерегая его, давая понять, что все его надежды бессмысленны. Алексей увидел знакомое лицо - она танцевала с каким-то представительным мужчиной. Что-то как будто кольнуло его в сердце, хотя это была явная глупость. Он с досадой оглянулся вокруг, словно бы примериваясь, кого бы пригласить, хотя он не собирался никого приглашать. Она увидела его танцующим с этой женщиной, соседкой по столику, старательно окручивавшей его. Её морщины, накрашенные губы и брови, её возраст, всё вызывало в Тане презрение - неужели он не видит, что она старуха. Жизнерадостный "массовик-затейник" объявил "белый танец", прокричав: "Дамы приглашают кавалеров" с таким чувством, словно ожидал, что все дамы сейчас же бросятся приглашать его одного. Мило улыбнувшись седовласому директору завода, базы или чего-то там еще, Таня подошла к Алексею. Она ничего не сказала. Она смотрела ему прямо и открыто в глаза, и он понял, что это то самое мгновение в его жизни, когда нужно проявить всю свою волю и решиться, не отступить, испугавшись того, чем всё это может кончиться. Он положил левую руку ей на талию, а в свою правую взял её левую руку, забыв от волнения, что это делается наоборот. В толпе танцующих было тесно и, чтобы её не толкали, он крепче прижал её к себе. Она не отодвинулась, только чуть отвернув и наклонив голову почти прижалась лицом к его плечу, а её волосы касались его губ. Камни на берегу, песок с теплыми следами человеческих тел, мохнатые водоросли, легкий свет луны, тёплый и свежий ветер, гладкие черно-голубые волны с белыми завитками гребней... Они остались совсем одни, только звёзды светили им сверху. Он провел рукой по её всегда пушистым волосам, зарываясь пальцами в их каштановый блеск, по обнаженным платьем плечам. - О чем ты думаешь? - О тебе.