- Ты ведь к Кузьминым ходил. В этом не было ничего странного, почему соседка должна по имени называть девушку, но Алексей насторожился. - Что с Леной? - Замужем она. - Женщина замолчала, с жалостью смотря на Алексея. Это было как разрыв снаряда рядом - ни один осколок не задел его, но он как будто выпал на какое-то время из течения жизни и, оглушенный, не понимая и не чувствуя ничего, стоял с нелепо вылезшими из глазниц от взрывной волны глазами и открытым ртом. - Ты вот что, сынок, может, это и не мое, конечно, дело, да у меня двое на войне, и ты, я вижу, оттуда, не могу я тебя обманывать, а ты на правду не обижайся. - Да-да, спасибо. - Не за что спасибо-то. Да не я тут виноватая. Забудь про нее, не стоит она тебя. Тьфу ты, господи, вспоминать противно - повадился к ней какой-то хрыч, лысый весь, отцу ее ровесник, но зато кульки все носил. На сладкое ее, стало быть, потянуло. Ленку-то твою... - Да-да, спасибо, - прохрипел Алексей, зачем-то улыбнулся, сказал "до свидания" женщине и быстро пошел прочь от нее. Он ненавидел себя за эту улыбку и ненавидел эту женщину, потому что не верил ей и потому что уже поверил, но еще не мог слушать, как с презрением говорят о его Лене, о той, что всегда была в его памяти, потому что перед боем и после него она была ему как свет вдалеке, как надежда на жизнь. "Ленку-то твою..." Алексею хотелось закричать, ударить кого-нибудь до смерти, и он пожалел, что сейчас не в окопе, из которого можно броситься вперед под немецкие пули. Но окопа не было, и немцы уже были в трехстах километрах от Москвы, и даже отзвуки канонады не были слышны здесь. Дома Алексей потрошил свои папки с рисунками, разбрасывая их по полу, он ходил по ним сапогами, оставляя следы на гипсовых головах, мускулистых телах натурщиков и некрасивых телах натурщиц. Выхватывая из груды рисунков листы с портретами Лены, он в ярости рвал их на мелкие куски и бросал к двери. Часа через два он уже не смог найти ее лица, сколько ни перелопачивал руками гору помятых и истоптанных листов. Он присел на диван и закурил. Он устал и успокоился, хотя пальцы его немного дрожали, но дрожали они не от гнева, а оттого, что устали, разрывая в ничто прекрасное лицо и тело. Он невольно посмотрел в угол, где несколько раз, когда они оставались в квартире одни, она позировала ему обнаженной - любимая, любовница и натурщица, идеальная жена художника, как он думал тогда в своем щенячьем восторге. - Все. - Алексей встал с дивана. - Наплевать и забыть. Все. Он вспомнил, что скоро, может быть, придет мать и надо выбросить мусор до ее прихода. Потом он сел за накрытый стол и стал ждать маму. Она пришла поздно вечером. Она не могла с улицы за светомаскировочной шторой увидеть свет в квартире, но, открыв дверь, заметила сразу и свет в прихожей, и открытую дверь в освещенную комнату, и шинель на вешалке и бросилась в комнату. Она целовала лицо сына солеными, влажными от слез губами, и Алексей стоял растерянно и ошеломленно под натиском материнской любви, прижимая ее к себе, как ребенка. Мать размотала с головы шерстяной платок, которого раньше Алексей у нее не видел, в такие кутались все деревенские бабы от молодых до старух, - видимо, в новой, другой жизни для матери теперь это была необходимая и удобная вещь - распахнула пальто и села в кресло, не спуская счастливых глаз с сына. - Алешенька, как же так, вдруг? Не написал, не предупредил... А ведь я не хотела сегодня домой ехать, да Марья Николаевна, знаешь, у нее ведь... - Знаю, мама, я у нее был, но, по правде говоря, не верю до сих пор, что Нади нет. Она-то как же? - Все правда, Алеша. Две похоронки в один день, а были они на разных фронтах и погибли-то в разные дни, а вот почта как будто подгадала. И ничего уж теперь не поделаешь. Погибли двое, а теперь можно считать, что все трое. Алексею хотелось спросить маму, правда ли, что Лена... Но он пересилил себя - успеется, не надо портить ей настроение. - Ну, про отца ты знаешь и про Мишу тоже - я тебе писала. Папа на юге, комиссар полка, а Миша на Карельском фронте, командует батареей, уже два раза был ранен, орденом его наградили - Красного Знамени. Тут мать внимательно посмотрела на Алексея и дрогнувшим голосом спросила: - Почему не написал? Это что, отпуск тебе дали после ранения? Алексей смущенно пожал плечами и кивнул. Мать печально и с давней горечью сказала: - Ты всегда был скрытным, сынок, но разве от меня надо такое скрывать? - Не обижайся, мам, - желая предупредить дальнейшие упреки, сказал Алексей. - Не хотел тебя расстраивать, я ведь знал, что Мише уже дважды досталось. - Насколько я понимаю, у тебя было тяжелое ранение? - Мам, ведь все уже позади, все нормально, давай забудем об этом, тем более что у меня впереди недельный отпуск, а потом меня посылают на курсы здесь, в Москве, так что мы с тобой еще несколько месяцев будем видеться. - Тогда давай праздновать! - С неожиданной живостью мама вскочила с кресла, сбросила пальто и залетала по квартире. На столе появились скатерть и хрусталь, на кухне что-то зашипело, а к накрытому, теперь уже действительно накрытому, столу мама вышла в платье из черного тяжелого шелка, сверкающего в электрическом свете, любимом платье отца. Она - Алексей не знал, когда она могла успеть это, - сделала что-то со своей прической, и он невольно встал из-за стола ей навстречу и вдруг как-то - теперь уже не по-детски, когда каждый ребенок знает наверняка, что его мама самая красивая, - понял, как красива его мать и как она еще, в сущности, молода. Сам не зная, откуда это в нем, Алексей взял ее руку и поднес к губам. Мама покраснела и со смущенным смехом быстро отняла свою руку - с noтрескавшейся, исцарапанной кожей, с обломанными ногтями, - но он опять взял эту женскую руку, накрыл ее своей большой мужской ладонью и сказал: - Твоя рука самая прекрасная из всех, мама. Она быстро провела пальцами по его волосам, не зная, что сказать, и чувствуя, что сейчас не нужно ничего говорить. Мать, наверно, давно уже не видела того, что было сейчас на столе, хотя тут не было ничего особенного - тушенка, сахар, белый хлеб, бутылка водки, банка американского паштета (это, пожалуй, было единственное экзотическое блюдо), - и все это терялось среди довоенного хрусталя и фарфора. - Дурачок ты мой милый, что же ты не предупредил, что едешь в отпуск? Я бы хоть на сутки отпросилась, а теперь завтра в шесть утра - моя смена. Ну да ничего, теперь я каждый день буду дома ночевать. - Мама, ты очень похудела. Я знаю, вас тут не очень закармливают, но ведь папа и Миша высылают тебе свои офицерские аттестаты. Почему ты ими не пользуешься? Мать горько усмехнулась: - Некогда мне, Алеша, по рынкам расхаживать, на спекулянтские рожи любоваться, отстоишь у станка четырнадцать часов, добредешь до казармы и свалишься на койку, а то и не добредешь, прямо в цеху на ящики ляжешь... Лицо ее при этих словах потемнело, мягкие скулы вдруг стали будто грубо вырубленными из серого гранита, но она сразу оборвала себя, улыбнулась, поняв, что не следовало этого совсем говорить сыну, и мысленно ругая себя за то, что прорвалась ее боль и усталость. - Ничего, скоро легче будет, на востоке заводы уже заработали, а к осени и вы немцев погоните. - Конечно, мама, ты только береги себя. Но зачем ты пошла на завод, ведь ты учительница музыки?.. - Алексей замолчал и посмотрел на ее пальцы. Все улыбаясь, мать спрятала разбитые работой руки под скатерть. - Когда говорят пушки, музы молчат. И ты не беспокойся - конечно, мне тяжело, но не мне одной, нас много, женщин, на заводе, почти все, и если бы мы не помогали друг другу, мы бы не выдержали... - Жизнь не должна останавливаться, мама, для того мы и воюем, чтобы даже сейчас наши дети учились, в том числе и музыке. Не знаю, может быть, я и не прав, но я так думаю, и, наверно, не я один, иначе не стали бы возвращать с фронта недоучившихся студентов, специалистов... - Алексей опомнился и замолчал, но мать ничего не заметила, или его слова только упали пока в ее память, и она осознает их смысл спустя время. "Бедный Алеша. Идеалист, художник, чистый мой мальчик. Как же он воюет на этой страшной войне, среди крови, грязи, разорванных снарядами трупов?" И она вдруг подумала, что он не доживет до конца войны, не сможет дожить, - такие не доживают до конца войн, они погибают, рано или поздно, но они погибают всегда, и она задохнулась от ужаса за него, и только материнский инстинкт удержал ее от бабьего причитания, и она улыбнулась ему. Мама ушла в пять часов утра и, к своему стыду, он не услышал ее ухода, хотя за четыре месяца в госпитале, кажется, отоспался на три года вперед, но оказалось, что сон дома, в своей тихой и мягкой постели - это совсем не то, что сон в палате, где иногда ночью с хрипом умирал сосед по койке, с которым ты разговаривал еще днем.
      7
      Приходилось ждать атаки с минуту на минуту и, несмотря на только что закончившийся тяжелый бой, нельзя было дать людям расслабиться, надо было поддерживать в них постоянную готовность к бою и Алексей и политрук Захаров переходили от бойца к бойцу. Но прошел час, другой, немецкая артиллерия методично посылала снаряды в развалины дома, и не было никаких признаков скорой атаки. Начались сумерки, и стало ясно, что немцы отложили атаку до завтрашнего утра. Выставив охранение, Алексей спустился в подвал, куда сносили раненых, сел на пол и привалился спиной к стене. В полутьме подвала. отдыхали уставшие за день, запорошенные пылью глаза. У стены напротив рядом с перевязанным ею только что раненым сидела Вера, и в позе ее было столько усталости, что Алексею стало стыдно за свою усталость. Откуда-то из темноты появился Сашка. - Поешь, командир, - Сашка сунул ему в руки вскрытую банку. Алексей поискал за голенищем ложку. - Ложку потерял, - огорченно, но почти равнодушно сказал он, потому что, несмотря на голод, потребность в сне была больше, и он уже почти не мог бороться с закрывающимися сами собой глазами. - Возьмите, товарищ лейтенант, - Сашка сунул ему в руку свою ложку. Алексей давно уже привык к тому, что ординарец обращается к нему то на "вы", то на "ты", и не обращал на это внимания, понимая, что это происходит не из-за отсутствия уважения к нему, а из-за Сашкиного характера и недостатка воспитания. А здесь и сейчас это вообще не имело никакого значения. Он быстро съел половину и отдал банку. - Я уже ел, это все вам, товарищ командир, - смущенно сказал Сашка. Алексей поел бы еще, но странная гордость не позволила ему снова взять тушенку, и как можно мягче он сказал: - Спасибо, Саня, больше не могу, спать хочу. И ты иди отдыхай завтра нас фрицы рано поднимут. - Да они теперь неделю к нам не сунутся! - шепотом вскрикнул Сашка, чтобы не побеспокоить раненых. Алексей посмотрел на радостно-убежденное лицо Сашки, хотел спросить его, когда он начнет умнеть, но только махнул рукой. У него слипались глаза, и сквозь быстро наваливающийся сон он еще услышал голос раненого: - Помру, да, сестренка? А? Помру... Ответа Веры он уже не услышал - за последние двое суток он спал не больше трех часов. Алексей, перед тем как спуститься в подвал, приказал Сырцову разбудить его на рассвете, а если что-нибудь случится, то в любое время, но так как ничего особенного не случилось и только по-прежнему немецкая артиллерия долбила дом, то Сырцов и политрук договорились не будить его и дежурить по очереди наверху. Он проснулся сам от разрывов бомб. В льющихся с потолка ручьях кирпичной пыли и трухи в подвал вбежал Сырцов. Он что-то кричал, но в громе бомбежки ничего не было слышно и был только виден его раздираемый криком рот. Алексей вскочил - наверху сейчас нечего делать, немцы под свои бомбы не полезут, грубо зажал рукой рот своему заместителю и заорал ему прямо в ухо: - Всех вниз! Сверху, с неба, несется смерть, и самое страшное, что нельзя угадать, куда она упадет. Падающая как будто на тебя бомба рвется метрах в пятидесяти, не причинив тебе никакого вреда и разметав в клочья тех, кто уже был уверен, что это не в них. Когда пристреливается артиллерия, можно угадать, куда полетит следующий снаряд, если есть свое орудие, можно пытаться подавить противника. А когда лежишь под бомбежкой, можно только в бессилии ждать, это самое страшное и унизительное, что есть на войне, - возникающая необходимость бессильно ждать смерти, не имея средств бороться с ней. "Юнкерсы" улетели неожиданно скоро. Откуда-то сверху свалился сияющий Сашка и в показавшейся этим людям необыкновенно тихой тишине, хотя вокруг, везде, в действительности гремел бой и никакой тишины не было, крикнул: - Наши "ястребки" раздолбали "музыкантов" к... матери! - и опять побежал наверх, как будто хотел досмотреть интересное кино под названием "Воздушный бой в небе Сталинграда". Алексей бросил окурок самокрутки, которую скрутил и курил во время бомбежки, чтобы отвлечься, и приказал: - Всем, кто может стрелять, - наверх! Этот бой шел весь день, не затихая ни на минуту, - только в четыре часа дня немцы отвели свой первый эшелон на обед и ввели в бой свежие части. Еще два танка горели на площади, и вокруг них неподвижно лежали серо-зеленые фигурки. Из роты Алексея в строю осталось девять человек. Внизу, в подвале, от жажды и голода медленно умирали раненые, и среди них санинструктор Вера, которая никому уже не могла помочь - пуля попала ей в живот, когда она тащила от пролома в стене захлебывающегося кровью политрука. Алексей и два бросившихся на помощь бойца снесли обоих в подвал. На пол они положили уже мертвого Захарова и пришедшую от боли в сознание Веру. Бинтов давно уже не было. Алексей снял гимнастерку, потом нательную рубаху и протянул ее солдату постарше: "Перевяжи!" Он просил это сделать пожилого бойца, потому что видел по лицу и по ее дергающимся рукам, что, несмотря на боль, она стыдится, что сейчас ее разденут. Он махнул рукой молодому солдату, помогавшему перенести Веру и политрука, и пошел с ним наверх, но у лестницы повернулся и подошел к Вере, опустился перед ней на колени, совсем об этом не думая, погладил ее покрывшийся испариной лоб и, глядя в серые, такие обыкновенные глаза, улыбнулся как можно ласковее и сказал: "Все будет хорошо, милая, потерпи..." - зная наверняка, что скоро все они умрут и, может быть, он окажется счастливее этой девочки, и смерть его будет мгновенной, и ему не придется мучиться, как ей, а может быть, все будет не так, и через час он будет лежать рядом с ней и умирать своей смертью. Мысли о смерти сейчас не заставляли вздрагивать от холодного страха - они были теперь так же просты и обычны, как раньше была естественной и обычной для них жизнь. Кончались боеприпасы, и, несмотря на то, что людей можно было пересчитать по пальцам, Алексей послал уже двух связных в батальон. Они не вернулись. Алексей не знал, что батальон перестал существовать еще вчера мощным ударом немцы разрезали надвое армию и прошли по их батальону, по их полку к Волге. Алексей не знал всего этого, хотя и знал, что со вчерашнего вечера его рота ведет бой в окружении, и решился послать еще одного бойца. - Федор, ты должен дойти, понял? - сказал он. обращаясь к Фомину. Сибиряк утверждающе кивнул. - Надо дойти, Федор, чтоб хоть узнали, что мы здесь...- Алексей хотел сказать "погибли", но почему-то не сказал, вырвал из блокнота листок с написанным от спешки лесенкой и крупными буквами донесением, свернул его вчетверо и отдал бойцу. Фомин скользнул по развалинам. Алексей за пулеметом был наготове прикрыть его в случае необходимости. Разведчик уползал все дальше, вот он перебросил свое сильное тело через выступ разрушенной стены, и тут же что-то произошло. Алексей, не понимая еще, что случилось, нажал на гашетку пулемета, и короткая очередь веером пронеслась над стеной, но, он сразу вспомнил. что это последняя лента, и отдернул палец. Раздался крик. Алексею показалось, что он узнал голос Фомина, над выступом стены, торчащей из развалин, мелькнула чья-то рука, и все затихло. В бессильной ярости Алексей ударил кулаком в кирпичи - выходит, он сам послал бойца в плен, а здесь он, может быть, уложил еще хотя бы одного фашиста. - Кончай, старшой, - услышал он голос Сашки. - Ты тут ни при чем. Теперь надо думать, что он им скажет. - Ничего он им не скажет, - зло оборвал Сашку Алексей и перетащил пулемет на прежнее место. Сашка пожал плечами и пополз к своей амбразуре. Потом немцы перестали стрелять, и огромный, заполнивший все, картавый, как у вороны, голос старательно и деревянно проорал каждую букву: - Немецкое командование предлагает вам сдаться. Немецкое командование гарантирует вам жизнь и нормальное питание! - Голос умолк, как будто ожидая, что ему ответят. У восьмерых людей, занимающих развалины дома на площади, было всего по нескольку патронов на каждого и одна пулеметная лента, и они не могли ответить так, как им хотелось. - Рус, сдавайс! Волга буль-буль! Карош еда! Сдавайс! У Сашки лицо стало таким, что Алексей невольно рассмеялся. А Сашка еще шире раскрыл свои синие глаза и с искренним изумлением сказал, тоже почему-то улыбнувшись: - Вот сволочи, а? Командир, дай хоть пяток патронов по гадам. - Тихо, Саня. Жди и надейся, - усмехнулся Алексей. - Да, тут дождешься, - неопределенно сказал Сашка. Не слыша в ответ выстрелов, вообще ничего, немцы зашевелились и начали потихоньку вставать. - Не стрелять! - приказал Алексей шепотом, как будто немцы могли его услышать и как будто было чем стрелять, и почувствовал, как его охватывает дрожь, потому что он уже все понял. Немцы поднялись и, горланя что-то, нагло пошли к их дому, прямо на его пулемет. - Эсэс! - сказал Сашка и бросил в рот свой последний патрон, то ли, чтобы удержаться и не выпустить его в толпу эсэсовцев, то ли затем, чтобы немного похолодить рот, в котором уже много часов не было ни глотка воды. - Рослые ребята, - задумчиво сказал боец, ставший вторым номером Алексея, он лежал рядом с ним и бережно держал на ладонях жирно блестящую пулеметную ленту. - Да, рослые, - подтвердил Алексей и нажал гашетку. Ему казалось, что он слышит, чувствует сквозь рев пулемета этот чмокающий, как от прилипшей к глине подошвы, звук, когда пуля впивается в тело, и чувствовал, как злая радость наполняет его от каждого попадания, а не попасть он не мог, это было просто невозможно, стреляя из пулемета на таком расстоянии. И падали, падали и орали, падая и убегая и снова падая и падая, рослые, отборные арийцы, которым теперь-то уж точно не придется попробовать волжской воды. Алексей жал и жал на гашетку, видя редкие уже фигурки убегающих эсэсовцев, не понимая, что жмет зря, лента уже кончилась, а боец Семенов, второй номер, смотрит на него непонимающе и с испугом. Наконец он отпустил гашетку, и ему на мгновение показалось, что это все, что сейчас все силы ушли из него в эти несколько секунд, и он никогда не сможет оторваться от этого пулемета, шевельнуть пальцами, приваренными к гашетке, но прошла минута, и он пришел в себя. Немцы прекратили стрелять и зловеще замолчали, но тех, кто остался еще в живых в этом доме, давно уже нельзя было ничем запугать - ни тишиной, ни громом. - Ну, старшой, ты и наворотил, - с восхищением сказал Сашка. Я уж было сдрейфил - здорово ты их подпустил. "Хороший ты парень, Сашка, но что же нам теперь делать, с голыми руками?" - подумал Алексей и промолчал. - Смотрите, товарищ командир! - толкнул Алексея в бок Семенов. Алексей нехотя поднял голову над стволом пулемета. На гребне развалин, где внизу лежали только что перебитые эсэсовцы, над ними стоял Федор Фомин. Он был без каски, и ветер трепал его волосы. Федор вдруг пригнулся, как будто хотел прыгнуть вперед, и, выбросив вверх кулак, крикнул коротко, зная, что больше ничего не успеет: - Бейте гадов! И одновременно сухо и едва слышно в грохоте идущего по сторонам боя ударила очередь "шмайссера". Алексей понял все, как только увидел Федора, потому что ждал этого и ждал этой очереди, но все равно вздрогнул, когда она раздалась, и опустил глаза, когда пули заставили Фомина выгнуться и не видел, как он размашисто упал лицом на острый битый кирпич, а больно ему уже не было. Сашка откашлял что-то и сказал: - Он, значит... сказал фрицам, что у нас патронов ни хрена нет, то-то они шли как к мамке. - Заткнись! - крикнул ему Алексей, сжимая руками затвор пулемета. Сашка удивленно посмотрел на командира: - Ты что, старшой? - Ладно, Саня, не обижайся, - Алексей взял себя в руки. - Зачем я его послал? Ведь ясно же было, что он не сможет пройти, по- глупому он погиб, ни за что. - А зачем нас сюда послали? Ведь ясно же было, что нам каюк, а, старшой? А погиб он не глупо, совсем не глупо - вон их сколько валяется! Он их на твой пулемет навел, командир. Нам бы всем такой смерти пожелать давно бы в России ни одного живого фрица не осталось и война бы кончилась. - Ну ты философ, Саня. Тебе бы в политруки надо, - с изумлением сказал Алексей. Сашка смутился и, скрывая это смущение под смехом, захлопал по карманам в поисках давно кончившегося табака. Алексей протянул ему свой кисет. - Пошли вниз, там докурим, а то нам сейчас немцы дадут здесь прикурить, костей не соберем. - Погоди, старшой, дай на свежем воздухе напоследок покурить, они еще только снаряды подносят. Вообще-то уже было все равно, и Алексей не стал спорить. Они сидели как будто не было войны, и спокойно курили, как в мирное время где-нибудь на скамейке в скверике, а по бульвару катили в колясочках своих бутузов хорошенькие мамаши, стреляя по сторонам глазами и похожие на кур, только что снесших яйцо, такие они горделивые и смотрят заносчиво: вот, мол, я какая - родила и будь здоров. А немцы и правда что-то не стреляли. - Ну ладно, все, пошли вниз, встанем у входа со штыками и повоюем напоследок. А, Саня? - Само собой, товарищ старший лейтенант, вот только дадут ли... Они спустились в подвал. Из одиннадцати тяжелораненых семеро уже умерли, в том числе и Вера. Алексей переходил от одного раненого к другому и отдергивал руки от похолодевших уже тел. Заработала тяжелая немецкая артиллерия, размеренно всаживая снаряды в остатки дома. При каждом разрыве вместе с землей вздрагивал, то поднимаясь, то опускаясь подвал - летели из стен кирпичи, и потолок с каждым разрывом как будто все приближался к ним. - А, хорошо бы, товарищи, красное знамя вывесить, чтобы все видели, что мы погибаем, но не сдаемся, - мечтательно сказал Семенов. Сашка только хмыкнул и посмотрел на него как на полоумного, а Алексей спросил: - Семенов, вы кем были прежде? Боец опустил голову, как будто смутившись. - Учителем... истории, а что? - И снова поднял голову на последних словах, даже как будто с каким-то вызовом. - Так. Интересно, - спокойно ответил Алексей. - А что в рядовых? У вас ведь высшее образование? - Я добровольцем пошел. Из-за зрения в училище меня не взяли. - Понятно. - Эй, слышь, браток... Они недоуменно посмотрели вокруг. - Браток! Говорил раненый, вся его грудь была обмотана грязными бинтами с проступившим сквозь них кровяным пятном. - Правильно ты сказал, браток, - сипел раненый наклонившемуся Семенову. - Мне все одно каюк, будь другом, сними бинты, рубаху намочи - и будет нам знамя. - Ты что?! - отшатнулся Семенов. - Эх! - негодующе прохрипел раненый, и в горле его что-то заклокотало. Он начал срывать с себя сильными пальцами бинты. Семенов хотел его остановить, но Сашка оттолкнул его и стал снимать свою пропотевшую нательную рубаху. Под бинтами показались клочья матросской тельняшки. Алексей взял в углу винтовку, примкнул штык и помог Сашке привязать к прикладу липкую от крови рубашку, и тот побежал наверх. Алексей с тревогой ждал его у входа в подвал, вслушиваясь в разрывы. Семенов пытался перевязать моряка обрывками бинтов, Алексею показалось, что он плачет, но в полутьме подвала нельзя было сказать наверняка. Сашка вернулся очень быстро и радостный. Он пробежал мимо Алексея, на ходу кивнул ему и бросился к моряку. - Морячок, слышь меня? В лучшем виде, на самой верхотуре вбил! - Спасибо, парень, - улыбнулся моряк синими губами и закрыл глаза. Он еще жил. И в это мгновение немцы словно взбесились - интенсивность их огня резко возросла, подвал заходил ходуном. - Заметили, суки! Заметили, гады! Во как лупят! - радостно орал Сашка. Он еще кричал что-то, почти прикасаясь губами к лицу Алексея, но Алексей ничего не слышал за грохотом разрывов, а потом он не мог ничего слышать, потому что что-то ударило его, вспыхнул яркий свет, и все погасло, исчезло, растворилось и понеслось куда-то далеко и исчезло совсем.
      8
      В июне сорок второго года его учеба на курсах подходила к концу через неделю или чуть больше, точной даты им пока не говорили, их должны были отправить в действующую армию, присвоив звание "младший лейтенант", но по некоторым намекам преподавателей Алексей догадывался, что нескольким наиболее успевающим курсантам, в том числе и ему, должны были присвоить сразу лейтенанта, особой радости у него это не вызывало, но все равно было приятно. В это воскресенье все, кто хотел, получили увольнение в город первое (и скорее всего последнее) за три месяца. Расчет Алексея бывать дома не оправдался - занятия шли от темна до темна, без выходных и увольнительных, и с матерью они общались только в письмах Он предупредил ее, что придет домой перед отправкой на фронт, чтобы она смогла заранее отпроситься с работы в этот день. Она написала в письме, что сможет вырваться домой только на вечер. На фронте опять происходило что-то неладное, последний месяц это чувствовалось по сводкам и по самой обстановке на курсах, наверное, и на заводах было то же самое, и отпроситься с трудового фронта даже для прощания с уходящим на фронт сыном было не так-то просто. Как бы там ни было, у Алексея был целый день - с утра и до самого вечера. Из окна трамвая он увидел работающий кинотеатр, а на aфише знакомые лица Ладыниной и Зельдина и сошел на ближайшей остановке. Ему вдруг захотелось окунуться в прежнюю мирную жизнь, вспомнить такие близкие и такие невозможно далекие школьные годы, когда с одноклассниками они беспрерывно ходили то на "Детей капитана Гранта" и "Остров сокровищ", то на "Волгу-Волгу" и "Комсомольск"... Эх, да разве мало их было, этих отличных фильмов! Они смотрели их затаив дыхание, следя за необыкновенными приключениями прекрасных людей или смеясь до слез над Бываловым и капитаном, знающим все мели. Алексей шел по улице к кинотеатру, с наслаждением набирая в грудь воздух, переполненный запахом зелени. Он увидел телефон-автомат и остановился, удивляясь неожиданно пришедшей мысли: почему в этот выпавший ему, может быть, последний его мирный день он должен болтаться один по городу? Он не привык знакомиться с девушками на улицах, но ведь были же у него знакомые девушки - просто знакомые одноклассницы, сокурсницы. Он достал записную книжку. Несколько телефонов он когда-то записывал, но когда это было? Они, наверно, уж и не помнят его, да и где они сейчас, война так разбрасывала людей, что он перестал удивляться. А если они вышли замуж? Хорош он будет со своими идиотскими звонками. У него было семь телефонных номеров. По трем никто не брал трубку. Про двух девушек ответили, что они в эвакуации. По третьему номеру раньше жила Ксения из их институтской компании, к ней иногда полушутливо ревновала его Лена. Он слушал долгие телефонные гудки и не верил, до сих пор не верил, что Ленка вышла замуж за какого-то лысого мерзавца, который носил ей какие-то кульки. Хотя почему мерзавца? Может быть, он вполне приличный человек, полюбил ее. Не может быть приличным человек, "полюбивший" девушку, годящуюся ему в дочери? Может. Любовь зла. Он понимал, что это правда, что она замужем за этим лысым, но все-таки не верил, хотя, когда он спросил об этом маму, она принесла ему единственное письмо, пришедшее от Лены из эвакуации. Рукой Лены химическим карандашом все было ясно написано, и особенно то, что она просила его мать сообщить Алексею обо всем, подтверждало, что все кончено и навсегда. Наконец трубку сняли, и женский голос спросил: "Кого вам?" Алексей ответил и после секунды молчания услышал какие-то звуки и не сразу понял, что это плачет женщина, подошедшая к телефону. Что он мог сказать? Утешать? Он вышел из будки и купил билет в кино. Ему предстояло еще раз посмотреть кинокомедию "Свинарка и пастух". "Может быть, подойти к какой-нибудь девушке, объяснить, что ухожу на фронт?.. М-да..." Он представил себе, как будет это делать, и только усмехнулся. Нет. Он снова пошел к телефону, у него есть еще один номер, надо довести дело до конца. Телефон был занят, и он постоял, ожидая, когда кончит говорить интендант второго ранга. Интендант, продолжая говорить, прижал трубку плечом к уху и, сняв фуражку, стал отирать большим клетчатым платком свою просторную вспотевшую лысину. На лице его было добродушно-виноватое выражение. По обрывкам разговора, которые доносились из будки и которые Алексей хоть и не старался слышать, но слышал невольно, ему было понятно, что у интенданта происходит довольно тяжелый встречный бой с женщиной. Лысина и брюшко навели Алексея на мысли о Лене, и этот человек стал ему сразу неприятен - слишком он был похож на того, кто купил Ленку. "Да что она, голодала? Сама продалась", - жестко подумал Алексей, с ненавистью глядя на покрытую каплями пота лысину ни в чем не повинного интенданта. Эх, если бы на них была гражданская одежда, он бы хоть мог постучать монетой в стекло, а теперь сержант Никольский должен стоять и терпеливо ждать, когда кончит трепаться со своей лялечкой этот тыловик. Отдуваясь, интендант вывалился из будки. Алексей козырнул ему, но тот не обратил на это никакого внимания, кажется, даже и не видел его, что еще больше разозлило Алексея, и он хлопнул дверью будки. Он быстро набрал номер. "Если опять неудача, пойду домой, - решил он про себя. - Завалюсь на диван и буду читать до маминого прихода". - Алло... - Таня, это ты? - Я... А кто это? - Это Алеша... Никольский, помнишь? - Он усмехнулся в трубку. - Припоминаю, - с заметным интересом отозвалась трубка. - Я рад, что ты меня помнишь. Голос хотел что-то сказать, но Алексей опередил. - Танюха, я сегодня вечером ухожу на фронт, - соврал он, но, в общем-то, это было правдой. - Давай встретимся. Что-нибудь придумаем. Голос помолчал, потом решительно ответил: - Сомневаюсь, что сейчас можно что-нибудь придумать - не то время. Но раз уж ты меня вспомнил, всеми забытую, знаешь что - приезжай ко мне. Адрес-то помнишь? Она была натурщицей. Студенты говорили ей Танюха, а преподаватели уважительно Татьяна Павловна. У нее была бесподобная фигура и не очень красивое лицо, и она была старше Алексея лет на десять. Он вышел от нее, когда уже начала спадать жара, и он немного протрезвел от выпитой днем водки. Она его не пускала, говоря, что его заберет первый же патруль, он только смеялся в ответ, но не над тем, что она сейчас ему говорила - это-то как раз было вполне реально, - а вспоминая то, как клялся ей пару часов назад в любви, а она ему поддакивала, помогая раздевать себя. Зачем он ей это говорил, он не верил тому, что говорил, и знал, что она не верит ни одному его слову, знал, что ей и не надо этих слов, - так зачем же он это говорил и даже, кажется, плакал от жалости к самому себе, лежа потом рядом с ней?