НИКОЛАЙ СТАРИЛОВ
      САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
      1
      Сталинград уже не горел, он трудно, тяжело дымил - гореть в нем было уже нечему, разве что вступающим в бой танкам. Вымазанное копотью, взлетающей вверх от горящей Волги, в которую вылилась нефть из разбомбленных немцами хранилищ, а в просветах ярко-голубое небо бесстрастно смотрело на умирающих в смертельной схватке людей. Стояла прекрасная погода - не по-сентябрьски сильное солнце жарко светило на землю, и от этого проклятого солнца быстро гноились раны и пересыхало во рту. От каменной пыли, шуршащей под ногами и ложащейся серым налетом на губы, некуда было деться, и единственное, что тут можно было сделать, так это не замечать ее, как будто она и не скрипит на зубах и не встает колом в горле. Старший лейтенант Алексей Никольский, вот уже второй месяц командовавший ротой - сначала в степях под Сталинградом, а теперь в самом городе, - думал, пережидая очередной артналет немцев, лежа на битом кирпиче, о том, какой молодец его ординарец Сашка, что притащил ему два дня назад крепкие сапоги (наверное, снял с убитого немецкого офицера) взамен его старых, сгоревших на горячих и острых здешних камнях. Алексей уже второй час искал в развалинах штаб своего батальона, а его нигде не было, и он уже начал подумывать о том, что напрасно теряет время: нет штаба. Может быть, комбат перенес его в другое место, а может быть, лежит он в полном составе у него под ногами, хотя бы вот в этом подвале, заваленном глыбами расколотых стен. Сейчас, когда Алексей не был в привычной обстановке последних недель, так как не делал того, к чему привык и что уже стало его новой жизнью, потому что другой жизни у него сейчас не было и не могло быть - не отдавал приказы, не стрелял из пулемета, заменяя раненых, не поднимал бойцов в атаку - в голову ему начали лезть всякие неприятные и суеверные мысли о том, что, пожалуй, не следовало надевать на себя сапоги, снятые с убитого. Он, собственно, и не снимал их и даже не мог быть уверен, что они сняты с убитого, но где еще мог Сашка достать в этом городе - вернее, в том, что не по инерции, а сознательно, несмотря на то, что города уже не было (были дымящиеся развалины и скелеты домов), называлось городом Сталинградом - ношеные, но еще совсем крепкие сапоги? На вопросы ординарец улыбался и терпеливо рассказывал, как встретил солдата, потерявшего после контузии винтовку, и поменял у него сапоги на трофейный автомат. На вопрос, не стыдно ли ему, что оставил человека босым, он пожимал плечами. Сашка врал хорошо, с энтузиазмом, но Алексей видел, что это немецкие офицерские сапоги и вся история с пехотинцем выдумана Сашкой, знавшим брезгливость молодого лейтенанта. Алексею не хотелось бессмысленно погибнуть в этих поисках, и он решил возвращаться в роту - может быть, комбат сам уже прислал им связного. Во всяком случае, подумал он, если связного нет и не будет в ближайшие часы, придется послать бойца искать штаб батальона или хоть какой-нибудь штаб. Мимоходом он пожалел, что сразу не послал связного искать штаб батальона, забыв, что не мог заранее знать о том, что не найдет его на прежнем месте. Камни врезались в грудь, сверху сыпались осколки, и при ударе в спину поднятого взрывом камня в первое мгновение сжималось сердце - ведь это мог быть осколок, страшный, ощеренный зазубринами как пасть акулы, похожий на те, которые в первые дни войны он часто поднимал с земли еще горячими и никак не мог привыкнуть к мысли, что этот кусок металла предназначен убить и выполняет свое предназначение, рвет чье-то тело, тихо прошелестев в предсмертной тишине, и человек, тот, которого двадцать лет назад родила в муках женщина, а потом за эти двадцать лет положила столько труда и забот, чтобы его вырастить и воспитать, умирает, и все. Он давно уже не интересовался ни в кого не попавшими, не выполнившими своего предназначения осколками, но привыкнуть и сейчас не привык, только все это отодвинулось куда-то, все эти мысли. Алексей махнул рукой Сашке, и они двинулись к развалинам, где закрепилась его рота. Пока они добирались, уже начало темнеть. Младший лейтенант Сырцов, ставший вчера его заместителем, подошел к нему, шепотом сказал: - Связной принес приказ из штаба батальона - нашей роте занять дом. Сырцов не сказал, какой дом, но Алексей сразу понял, о каком доме может идти речь. - Где? - Алексей протянул руку. Сырцов торопливо, как будто считая, что совершил непростительную оплошность, полез в полевую сумку. Алексей с невольной - и хорошо, что неприметной в темноте, а то обидится - улыбкой наблюдал за лейтенантом. Из пополнения, прибывшего в их батальон две недели назад, из семи лейтенантов остались в живых трое. Это было вчера. А сколько останется сегодня к вечеру? Две недели... Они почти ровесники, но Алексей воюет уже восемь месяцев... восемь лет, всю жизнь и даже не одну жизнь - если бы новая жизнь начиналась после каждой смерти, пролетевшей совсем рядом, так, что волосы, захваченные поднятым ею ветром, тянулись ей вслед. Пять месяцев с начала войны - 6 декабря его ранило на Истре, когда он переплыл ее на бревне и, выскочив на землю, побежал вперед, еще ничего не видя перед собой, кроме свинцовой, пульсирующей перед глазами, перемешанной с осколками льда воды, а шинель и все, что. было на нем, быстро покрывалось коркой льда, а он бежал, стрелял, пока его не толкнуло в ногу и что-то теплое и неприятное потекло по ноге. Потом госпиталь и тишина белых палат была как бы сама по себе, и в ней, словно в другом измерении, стоны и крики раненых, потом училище с ускоренным курсом, который оказался слишком медленным для войны, и через год после начала войны он начал свою войну во второй раз. И сразу, как в сорок первом, попал в самое пекло.
      2
      Два месяца назад, в июле сорок второго, вокруг него была донская степь, уже начавшая выгорать и желтеть. Алексей, командовавший тогда взводом, стоял в окопе и смотрел, как начинается немецкая танковая атака. Сначала на горизонте появляются дымки пыли, похожие на те, что бывают, когда бросишь камешек на пыльную дорогу, очень смешные и безобидные, они вьются, вьются над землей, но не поднимаются высоко, а потом видишь в них танки и понимаешь, что это идут танки, и понимаешь, что эти танки не просто идут, а идут на тебя, и земля начинает дрожать, и становится слышен грохот железа, и эта пыль начинает лезть в глаза и в горло, и так хочется вылезти из окопа и бежать по широкой, заканчивающейся вдали, на горизонте, голубоватым ободком, как на большом блюдце, степи. Когда видишь клыки на лобовой броне танков, всегда почему-то кажется не только что надо бежать, но и что сможешь убежать, хотя одновременно разумом понимаешь, что это глупо и невозможно. Две полковые пушчонки похлопывали не страшно и почти бесшумно, неслышные в рокоте моторов и разрывах снарядов, но два танка они все-таки подожгли, а третьему разбили гусеницу, и он беспомощно завертелся, напоминая издали сломанную детскую игрушку. Одно орудие накрыло прямым попаданием, и только изогнувшийся ствол остался торчать, как рука мертвеца. Второе продолжало стрелять, пока зашедший сбоку немецкий танк не смял его. В это же время с фронта на окопы пошли остальные танки. Когда они шли по степи, Алексей насчитал девятнадцать штук, но одновременно на линию окопов вышло меньше - считать их было уже некогда, он успел только окинуть их взглядом, и ему показалось, что танков около десяти. Остальные были на подходе. Один шел на позиции его взвода. Немцу приходилось сейчас взбираться на пологий холм, близко к вершине которого сидел взвод Алексея, и шел он не так уж и быстро - если бы можно было посмотреть со стороны и представить себе, здесь и сейчас, какого-нибудь "стороннего" наблюдателя, - километров пятнадцать в час, то есть всего раза в три быстрее идущего пешком человека, но глаза наблюдавших за нею людей стальная махина наполняла ощущением стремительного продвижения к ним, потому что каждый из них понимал, а вернее в этот момент интуитивно чувствовал, что это приближается почти осязаемая смерть и, возможно, сейчас проносятся последние мгновения его жизни. Поневоле покажется, что все вдруг убыстрилось и завертелось в бешеном темпе. Алексей прислонил к стенке окопа винтовку так, чтобы в дуло не насыпалась земля, и взял из ящика бутылку с горючей смесью. Он видел, как в танки летели гранаты и бутылки, но знал, что это бессмысленно - кидать гранату издалека или бутылку в лоб танку, он и сам в начале войны грешил этим, но потом убедился, что самое большее, что так можно сделать - при удачном стечении обстоятельств - это разбить гусеницу у танка, а бутылка скорее всего вообще не причинит никакого вреда, даже если попадет в смотровую щель. Для пехоты у танка есть только одно уязвимое место - решетка мотора, но она находится сзади, и поэтому танк надо пропустить, и если он пройдет через окоп, и если танкисту не придет в голову nримять его гусеницами, и если тебя не завалит землей и не перемелет гусеницами, считай, что ты победил. В своем взводе Алексей не раз и не два подробно объяснял бойцам, как бороться с танками, но он знал, что его объяснения - это только правильные слова, а вот выдержат ли ребята, многие из которых еще и в глаза не видели танков, он не был уверен и даже был готов к этому. Когда "их" танк еще только начал вползать на высоту, стоявший в окопе через пять человек от него Мирошкин не выдержал и сделал то, что хотелось сделать всем и что все сдерживали в себе. Трусость молодого бойца могла привести к цепной реакции, и хотя Алексей был уверен, что бывалые солдаты не побегут, но кто знает? - в первые месяцы войны он видел всякое, да и за эти три недели насмотрелся. Нужно было подавить панику в зародыше. Алексей закричал: "Назад! Убью!" - и бросился к солдату, но не успел: Мирошкина за ноги стянули с бруствера, и, сваленный наземь кулаком сержанта Прибылова, он теперь лежал, нелепо разбросав ноги, ошалело поводя широко открытыми глазами и тяжело дыша. Некогда было проводить беседу и в трибунал посылать, и говорить было некогда. Алексей наклонился и сказал Мирошкину в лицо коротко и тяжело: - Кровью смоешь. Мирошкин судорожно попытался отодвинуться от лейтенанта, но отодвигаться было некуда, и он только вжался в стенку окопа так, что сверху тонкой струйкой пополз светло-желтый, высохший на солнце песок. Бросив Прибылову: "Сержант, займитесь бойцом", Алексей вернулся на свое место и передал по цепи: - Пропускать танки! Бить по моторам! Отсекать пехоту! Поглощенный приближением танка, он все же краем глаза видел как сержант рывком поставил на ноги Мирошкина и сунул ему в руку гранату. Черный раздвоенный крест, чуть колеблясь в струящемся к небу знойном воздухе, приближался, и Алексею казалось, что этот символ смерти растет не вне его, а в самых его глазах и вонзается в них своими острыми углами. Танк был уже совсем близко, так близко, что был виден рваный след срикошетившего на броне снаряда, сорвавшего краску и вырвавшего кусок металла из тела этого зверя. Танк вздыбливался, вползая все выше, и сектор обстрела его пулемета оказался над линией окопов. Алексей встал на правое колено на дно окопа и напряг тело для рывка, сжимая в руке бутылку. Он еще видел, как засуетились бойцы, или это ему показалось, а через бруствер уже перевесилась облепленная землей и блестящая на стыках, быстро двигающаяся куда-то вверх гусеница, и он перестал что-либо видеть и воспринимать, кроме чёрной массы танка, отгородившего от него мир. Он не слышал криков солдат, на голову и за воротник гимнастерки сыпалась земля, вонь бензино-масляной гари наполнила легкие, и, несмотря на всю нелепость этого, ему почудилось в этом запахе что-то специфически немецкое, вражеское, что так пахло от тех немцев, которых он видел близко - в рукопашной две недели назад у колодца на степной дороге, у деревни, названия которой он так и не узнал, он увидел, как проседает и дает трещины земля, он понял, что сейчас умрет, и закричал от ненависти и злости, что ему не удастся поджечь этот танк, который сейчас раздавит его; мелькнули гусеницы уходящего танка, и обрезавшая все тишина на мгновение заполнила его мозг, но сразу он услышал удаляющееся рычание мотора, и его готовое к прыжку тело само рванулось вверх, на бруствер, и он, с пронзительной ясностью ощущая в себе уверенность того, что непременно попадет, метнул бутылку с горючей смесью. Бежавшие метрах в ста за танками автоматчики поливали окопы длинными очередями, то и дело наклоняясь к своим коротким и широким голенищам сапог за новыми магазинами. Пули веером просвистели у него над головой, но, прежде чем броситься в окоп за винтовкой, Алексей успел увидеть, как бесшумно исчезла бутылка, а на ее месте мягко и нехотя поднялись невысокие и слабые языки пламени, и еще он успел увидеть, как брошенная кем-то другим бутылка ударила в боковую броню танка, и понял, что дело сделано. Его взвод уже вел огонь по автоматчикам, и Алексей снова повернулся к танку. Тот горел ярко и мощно, вздувалась пузырями и лопалась краска, из башенного люка вылез один танкист - наверное, командир, он как раз спрыгивал с гусеницы на землю, а из того же люка уже высунулся по пояс второй немец. Алексей застрелил обоих, и второй фашист так и остался висеть на башне, свесившись вниз головой, как тряпичная кукла. Больше из танка никто не успел выйти - взорвался боезапас, и подкинутая чудовищной силы взрывом башня вместе с мертвым и, как показалось Алексею, взмахнувшим руками танкистом, отлетела в сторону. Они отбили эту атаку. Семь танковых костров осталось гореть на высоте, остальные танки отступили. Сколько осталось после этого боя от полка, от батальона? Алексей не знал, но интуиция повоевавшего человека говорила ему по едва заметным пока признакам, что потери у них очень тяжелые, тяжелее, чем в его взводе, оказавшемся чуть в стороне от острия немецкой атаки - из восемнадцати бойцов он потерял только троих убитыми и, четверых ранеными, причем двое были ранены, по видимости, легко - оглушенный разрывом Мирошкин мотал головой и пытался вычистить из ушей несуществующие затычки, не сообразив еще, что получил контузию. В этот день немцы больше не наступали. Ночь прошла обычно и спокойно - светящиеся пулеметные трассы летели с немецких позиций, но наши окопы почти не отвечали, берегли патроны на завтрашний день - тогда немцы еще не воевали по ночам, тогда они еще воевали по расписанию. Алексей догадывался, что скорее всего фрицы больше не полезут на их высоту - перенесут направление своего главного удара куда-нибудь в сторону, где позиции нашей обороны слабее или вообще нет сплошной обороны, где-то в стыке дивизий или армий, но могло случиться, что они опять попрут в лоб, предугадать наверняка это было, конечно, нельзя, и если будет еще одна такая атака - здесь мало кто останется в живых. Hо утром все произошло не так, как думал Алексей. На рассвете его разбудил странно знакомый гул, как будто рой пчел вдруг залетал у его уха. Он увидел, как на горизонте появились черные и какие-то острые мошки. Они быстро приближались, вырастая в большебрюхие "Ю-87", и он понял, что им предстоит. Кто-то закричал: "Воздух!" - а рядом кто-то с горьким, задавленным и нервным смешком сказал: - "Музыканты" идут, целый оркестр. Сейчас они нам сыграют фугу Баха. Алексей узнал голос Кошелева, своего земляка, москвича, студента консерватории, но чему именно он там учился, Алексей не знал, знал только, что осенью сорок первого он пришел в ополчение, вернуться в консерваторию после победы под Москвой отказался и теперь стоял рядом с ним в окопе под Сталинградом. В том, как это было сказано про фугу Баха, Алексей почувствовал ненависть музыканта ко всему немецкому, даже к своей музыке, и хотел сказать: "При чем тут Бах, Кошелев? Не надо путать", но не сказал ничего, он знал, что такое фуга, но еще лучше знал, что через полчаса от остатков их полка не останется и половины, а потом то, что останется, будут утюжить немецкие танки, а немецкие автоматчики будут добивать тех, кто еще и после этого останется. Алексей схватил горстями землю с бруствера и сжал до боли в суставах, чтобы не сорвать злую беспомощность на каркающем Кошелеве. "Интеллигент вшивый", - со злостью про себя выругался он, хотя был точно таким же интеллигентом, и крикнул: - Сивашкин, "дегтяря" сюда! Сивашкин принес пулемет, второй номер, Алябин, тащил за ним запасные диски. Алексей проверил пулемет и поставил его на бруствер почти вертикально к небу. Он стрелял по "юнкерсам", пока взрывной волной его не бросило на дно окопа, а пулемет легко и чуждо вывернулся из рук, ударил прикладом в лицо, сверху посыпалась земля, и все поплыло, потемнело. и как будто зазвонили какие-то колокола очень близко, почти рядом... - Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант!.. Алексей почувствовал, как его трясут, и понял, что голос знакомый. Он открыл засыпанные землей глаза и увидел над собой лицо Прибылова. - Что... что? - Алексей неожиданно дли себя захрипел, xoтя ему почему-то казалось, что он сможет говорить. Сержант приподнял его и прислонил спиной к стенке окопа. Лицо его с пушистыми светлыми усами под красиво очерченным носом не было тем спокойным и надежным, каким привык его видеть Алексей. Вместо обычной мужицкой уверенности на нем сейчас была явственно написана тревога. - Отступаем, отступаем, товарищ лейтенант! - Как отступаем? Ты что, Прибылов, приказа наркома не знаешь? Да я... - Да что там "я"! Вы посмотрите вокруг, товарищ лейтенант! - крикнул Прибылов. С тупой неизбежностью смерти опять наползали танки. "Почему они опять идут?" - со странным спокойствием подумал Алексей, как будто они шли не на него. Взглядом он быстро охватил позиции - все они были изуродованы до неузнаваемости, изрыты воронками бомб. Кто-то где-то шевелился, но ясно было сразу, что та горсть людей, которая осталась от полка после бомбежки - без артиллерии и ПТР, с одними винтовками и гранатами, - не сможет продержаться даже до темноты. Надо было умирать. "Вот и конец моей войне", - подумал Алексей. - Ты что, сержант, контуженный? Или ополоумел от бомбежки? Куда это ты отступать собрался от танков днём, по чистому полю? Стыдно, ведь ты не первый день воюешь. Несколько смущенный и почти выведенный из прежнего лихорадочного состояния словами Алексея, Прибылов кивнул в сторону и спросил: - А эти? Алексей оглянулся - несколько серых согнутых фигурок удалялись с высоты в сторону Сталинграда. - Эти? Если мы сейчас отсюда драпанем - переутюжат и тех и этих, и нас в том числе. Жаль мне на них патроны тратить, лучше еще хоть одного фрица положить! Да, может, и помощь подойдет - ведь мы на главном направлении к Сталинграду, думаешь, командование этого не понимает? От обсуждения того, что понимает и чего не понимает командование, сержант уклонился, но проворчал, машинально снаряжая гранаты и глядя в сторону немецких танков: - Да, придет она, держи карман шире. Алексей руками откапывал засыпанный пулемет. Он отбрасывал горстями землю, и у него дрожали пальцы от невольного ожидания, что вот сейчас выглянет из земли ствол пулемета и окажется погнутым или пробитым осколком - и будет он тогда сидеть тут и ждать немцев почти как голый: винтовки своей он вообще не видел - так ее хорошо тут завалило. Правда, кое-где торчали из земли дула и приклады винтовок, и ему почему-то показалось, что одну из них, с примкнутым зачем-то штыком, держит там, под землей, в оцепеневших руках убитый боец. Может, это было и не так, но ему почему-то пришла в голову такая мимолетная мысль, пока он раскапывал пулемет. Никаких повреждений, кроме царапин, на пулемете не было, только ствол был так заполнен землей, как будто второй номер старательно набивал ее в дуло шомполом. Надо было прочистить ствол, и сделать это надо было очень быстро. Алексей положил руки на пулемет, но так и застыл, сжимая сведенными пальцами ствольную коробку и приклад. Со свирепым, ни с чем не сравнимым и радостно знакомым воем ударили "катюши". Прибылов вертел головой, и зрачки его зеленых глаз сузились от непонимания - что это? как? почему? откуда? Неужели не придется здесь, вот сейчас умереть и остаться, раскинув руки, как вон тот парень на бруствере? Алексей, ориентируясь по звуку, заметил во время второго залпа, что "катюши" бьют. из балки, примерно в километре от них. Пламя от взрывов, смешанное с землей и дымом, заслонило полнеба, и драпануть пришлось немцам, оставив перед их высотой еще несколько подбитых танков. Что это было, откуда появились эти негаданные гвардейские минометы? Случайно они оказались рядом именно с позициями их полка и в нужную минуту, или командарм предусмотрел такой оборот событий, или все это произошло как-то иначе - Алексей не знал, но они получили передышку, а вечером пришел приказ, и всю ночь они отходили к городу и после получасового отдыха, когда каждый поел то, что у него было в вещмешке или кармане, начали окапываться. Серая тонкая пыль оседала на лицах, на гимнастерках, на волосах, она забивала горло, а воды не было. Алексей копал наравне со всеми. Он втыкал штык лопаты в засохшую землю донской степи, с хрустом прорезая лезвием стебли ковыля единственного растения, выдерживающего эту жару, хотя и он уже гнулся к земле в надежде, наверно, найти поблизости от нее хоть немного прохлады. Этой ночью комполка Хлебников, обходивший позиции, назначил его командиром роты. В распоряжении Алексея осталось семь человек - те, с кем он отходил, а позицию им отвели как полнокровной роте, но он, конечно, ни слова не сказал комполка, это было бы просто глупо, да и не нужно. Что тот мог ответить? Ведь ему тоже дали участок для полка, а не для того, что от него осталось, и винить тут было некого - что делать комдиву или командарму, если они должны перекрыть путь немцам, а чем? А хоть собой так сейчас стоит вопрос. Хлебников торопливо проговаривал то, что Алексей должен теперь делать, лицо его в сером свете начинающегося летнего утра, которое обещало такой же яркий и солнечный день, как вчера, будь он неладен, припорошенное серой пылью, было смертельно усталым. Он кивнул на прощание и, сказав: "Давай, лейтенант, командуй", ушел. Алексей проследил за ним взглядом и увидел как он подошел к группе отходящих бойцов и что-то сказал им - они нехотя остановились, потом зашагали в сторону его роты, и он понял, что в роте будет столько бойцов, сколько он сам соберет...
      3
      Алексей кончил читать приказ и передал его Сырцову, терпеливо стоявшему рядом все это время. Огромная "катюша", сделанная из гильзы стопятидесятимиллиметрового снаряда, освещала шатающимся, слабым светом середину подвала. У стен на шинелях лежали раненые, и плавной тенью от одного к другому переходила санинструктор Вера. Острозубый скелет дома, который его роте, уже несколько раз за эти два месяца пополненной, было приказано - во что бы то ни стало! захватить до завтрашнего утра, одиноко возвышался среди развалин, и это делало их задачу особенно трудной - здесь не обойтись молодецкой атакой, да и вообще такие атаки чаще всего оставляли после себя много трупов и невыполненную боевую задачу. Надо было крепко подумать, а тактику уличных боев, к сожалению, на ускоренных курсах им не преподавали. Но кое-чему их все-таки научили, и, соединяя это кое-что с опытом первых месяцев войны и с опытом трехнедельных боев в городе, он должен был что-то придумать, что-то такое, что сбережет жизнь многим его бойцам, даcт им возможность захватить этот дом и потом брать за каждую свою жизнь как можно больше жизней фашистов. - Как ваша рука, товарищ лейтенант? У Веры было простое русское лицо и фигура не из самых изящных, да и какая, к черту, может быть фигура у девушки, если на ней надеты галифе и кирзовые сапоги, но она была здесь единственной женского пола и для бойцов его роты была самой красивой девушкой на свете, а самое главное единственной, которую им осталось увидеть в этой жизни, и они если и не понимали или не хотели ясно осознавать это, то нутром чувствовали, что им отсюда не уйти, хотя в то же время каждый надеялся, что уж он-то останется жив. Такова человеческая природа - не может человек до самого конца смириться с тем, что убьют и его, ну а если смирился, это все равно что убит. - Пустяки, Вера, - спокойно ответил Алексей, потому что действительно так думал, но тотчас же понял, что мог обидеть ее таким ответом, ведь она беспокоилась за его болячку, а получалось, что ее беспокойство - пустяк, и он добавил, улыбаясь, хотя мысли его сейчас были далеко и он хотел бы, несмотря на все свое расположение к этой добросовестно и заботливо делающей опасное и часто, наверное, неприятное ей дело - что же может быть приятного, например, в осмотре бойцов на вшивость - девушке, чтобы она поскорее отошла от него, но он не хотел и не мог ее обидеть, наоборот, ей нужна была поддержка, пусть самая незначительная, та, которую он мог ей сейчас дать и обязан был дать, - простое доброе слово. - Классно ты меня перевязала. Сколько уже повалялся, а руки ни разу не почувствовал, как будто она у меня целехонькая. Вера грустно улыбнулась ему и, кивнув, отошла к раненым. Он сказал неправду - он отлично чувствовал свою руку, когда искал с Сашкой штаб батальона и падал на месиво из кирпича и железа, но и правда была в его словах - перевязка была сделана хорошо, плотно и в то же время так, что не ощущалась на руке, и если бы не было нужды особенно ее беспокоить, то рука и впрямь была бы как здоровая. Его царапнуло сегодня утром, обидно, что не в бою, просто шальная пуля, но он легко отделался дыркой в мясе, по нынешним временам все равно что царапина на коленке в полузабытое время казаков-разбойников в таком далеком сейчас детстве, что даже и не верится, что оно когда-то у него было. Когда Вера ушла, Алексей повернулся к Сырцову: - Иван, надо разведать подходы к дому, пока темно. Сырцов с готовностью кивнул, и Алексей понял, что тот воспринял это как приказ ему, и покачал головой: - Пойду я. Не обижайся, но это такое, дело, которое я никому не имею права передоверить. - Можно послать разведчиков. - Можно, - согласился Алексей. Он и сам решил, что пойдет с разведчиками, но сейчас сделал вид, что это Сырцов навел его на эту мысль. Он хотел, чтобы лейтенант постоянно ощущал свою нужность и чувствовал себя уверенно, если вдруг ему придется заменить его, Алексея... - Фомин, Ляхов! - позвал Сырцов. Они подошли быстро, почти сразу, оба плотные, невысокого роста, с проворными движениями, его разведчики, хотя роте разведчиков и не полагалось, но раз они были нужны, они должны были быть, и Алексей отбирал их сам из тех, что покрепче и посообразительней. - Документы, фляги и что там у вас еще есть гремящего - оставить. Алексей сказал им то, что было уже много раз сказано прежде, но он все же каждый раз говорил это вновь, зная, что из-за таких мелочей гибнут люди. Правда, о том, чтобы они взяли с собой побольше гранат, он не сказал, это они и так знали, у них это уже вошло в кровь - в развалинах гранаты были основным оружием, "карманной артиллерией", как шутили солдаты. - Останешься за меня, - сказал Алексей Сырцову. - В случае чего... "Черт, зачем я это говорю?" - тут же с досадой подумал он и закончил: - В общем, пока. Вернемся часа через два, а ты помозгуй, как лучше взять этот дом. Они выскользнули из подвала по разбитой, усыпанной кирпичной крошкой лестнице, полежали немного, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, и, согнувшись, стали осторожно пробираться к дому, занятому немцами. Дойдя до площади перед домом (так Алексей мысленно называл это пространство перед ним - площадь, хотя не знал, была ли это действительно площадь, сквер или часть дороги; в нагромождении развалин трудно было разобрать, чем это было в действительности раньше, и не верилось вообще, что когда-то здесь что-то было и жили люди), они легли, и Алексей несколько минут напряженно вглядывался в темноту. Он сейчас окончательно понял то, в чем почти не сомневался и раньше - роте не одолеть эту площадь засветло; даже им втроем сейчас, ночью, не так-то просто ползти по ней - над ними ежеминутно загорались немецкие ракеты, и немцы для профилактики при их свете расстреливали из пулеметов каждый подозрительный бугорок. Да он, собственно, потому и пополз сюда, что понимал невозможность этого броска днем и понимал, что нужно искать что-то другое, потому что как бы там ни было, боевой приказ должен был быть выполненным к шести ноль-ноль утра. - Фомин, ты давай налево и прикидывай, как пойдут бойцы, запоминай ориентиры, - вполголоса сказал Алексей разведчику (шепота его среди разрывов ракет и выстрелов боец просто не расслышал бы), а сам с Ляховым пополз направо. Он зацепился за какую-то торчащую из развалин проволоку и никак не мог отцепить от нее брюки. Нервничая, сгоряча попытался выдернуть ее из кучи обломков, но только поранил себе руку - видно, проволока была длинной и уходила далеко в глубину. Ляхов, уползший вперед, вернулся и, увидев в темноте какие-то странные движения лейтенанта, бросился на помощь, подумав, наверно, что он с кем-то борется. В это время зажглась зеленая ракета, и их шевелящиеся тени, может быть, заметил немецкий пулеметчик - пули веером разметали вокруг них кирпичную труху, но скорее всего это была обычная пристрелка, и надо было поскорее уползать с этого места. Бросившийся на помощь командиру Ляхов споткнулся и упал на Алексея, который только что вырвался из проволочного капкана. Не было бы счастья, да несчастье помогло - как раз в этот момент немец выпустил в них пулеметную очередь, и это неожиданное падение cпасло им жизнь. Фейерверк кирпичных брызг ожег им лица, и все. - Ты что?! - зашипел в ярости Алексей, выпутываясь из обутых в тяжеленные солдатские сапоги ног Ляхова. Он хорошо почувствовал какие они тяжелые. Ляхов смущенно молчал и зачем-то ерзал и ворочался рядом с ним, как будто медведь-шатун рыл себе яму в снегу. Некогда здесь было выяснять отношения, поэтому Алексей быстро остыл и, коротко бросив: "За мной", молча пополз дальше. Несмотря на это происшествие в самом начале, их разведка удалась они добрались незамеченными почти до самых стен доме и также незаметно вернулись назад, разведав подходы. Политрук Захаров сел на ящик рядом с Алексеем. - Алексей Иванович, я понимаю, что сейчас, может быть, не самое удобное время для такого разговора. - Политрук на секунду замолчал словно бы в раздумье - продолжать или действительно сейчас не начинать свой разговор - и продолжил: - Но дело в том, что... Алексей обеспокоенно посмотрел на Захарова - что могло случиться перед самым началом такого важного боя? Политрук заметил этот взгляд командира роты и улыбнулся. - Алексей Иванович, дело в том, что у меня, - Захаров положил ладонь на свою брезентовую полевую сумку, - здесь два заявления бойцов нашей роты с просьбой принять в партию. Алексей по-прежнему не понимал, для чего все это рассказывает ему политрук, и нетерпеливо сказал: - Так, и что же? - Не спешите, Алексей Иванович... Так вот, мы с вами воюем вместе уже третий месяц. На передовой этого времени больше чем достаточно, чтобы узнать, что за человек перед тобой. В общем, Алексей Иванович, если вы сочтете нужным обратиться ко мне, я дам вам рекомендацию для приема а партию, вот что я хотел вам сказать, Алексей, ошеломленный словами политрука, не знал, что отвечать. Партия?! Алексей не мог поверить так сразу, что этот пожилой человек, почти ровесник его отца, считает его достойным стать членом партии большевиков. В его представлении коммунист должен быть похожим на таких людей, как его отец, воевавший в гражданскую, а сейчас он был комиссаром полка где-то на юге, или на Захарова, умудренного жизненным опытом, все понимающего человека. Как же может он в свои двадцать лет встать рядом с ними? Имеет ли он на это право? - Семен Георгиевич, я даже не знаю, что вам ответить, я считал, что слишком молод, чтобы вступать в партию и, откровенно говоря, не заслужил еще эту честь - Вы не правы. Дело не в годах, а в том, что вы успели за них сделать. Вы воюете с июля сорок первого. Хорошо воюете - от рядового вы за этот год прошли путь до командира роты. Партии нужны такие люди, как вы. Их нет нужды проверять, именно поэтому кандидатский срок на передовой сокращен до трех месяцев. Я уже сказал вам прямо свое мнение. Я не льщу вам, а говорю правду и думаю, что ваша скромность не пострадает от этого. Но дело не только в этом. Когда вы станете коммунистом, то повысится ваш авторитет как командира, а это уже важно не только лично для вас, а главное - важно для дела, для того, чтобы еще успешнее бить врага. Алексей задумался на мгновение, потом решительно вырвал из блокнота листок бумаги. - Спасибо, Семен Георгиевич, я сделаю все, чтобы оправдать ваше доверие. Захаров помолчал, потом, улыбнувшись, сказал: - Выбьем сегодня утром фрицев из дома, тогда и проведем партийное собрание. А для вас пусть это будет не только боевым приказом, но и первым партийным поручением. Алексей молча пожал Захарову его широкую уверенную руку, и это крепкое пожатие сказало политруку больше, чем любые громкие слова, которые сейчас и здесь были бы неуместны.
      Оскальзываясь, спотыкаясь о битые камни, уже не таясь, в рост, рота ударила с флангов по дому, занятому немцами. Алексей перед началом атаки лежал среди бойцов, сжимая в руке свой "ТТ", его била мелкая дрожь, во рту пересохло, хотя рассвет был хмурый и сырой, серый воздух обволакивал все липкой паутиной. Перед глазами торчала волчьим клыком стена дома, который они должны были во что бы то ни стало, как говорилось в приказе комбата, взять к шести утра. В их распоряжении было еще три часа. Это были минуты обычного ежедневного затишья - кто не спал ночью, тот сейчас уже не мог бороться со сном, кто спал, тот еще не проснулся, даже артиллерийская канонада затихала в это время. Алексей сильно рассчитывал на эту внезапность, на то, что немцы не должны ожидать в это время атаки с нашей стороны. Он переложил пистолет в левую руку и вытащил из-за пояса ракетницу. Взвилась вверх ракета, лопнула в небе и красной звездой, странной в рассветное время, предвестницей кровавого дня, медленно полетела к земле, Алексей отбросил ракетницу, вскочил и, оглядываясь на бойцов, закричал: - За Родину! За Сталина! Вперед! Все в роте знали, что сейчас все зависит от их быстроты и решительности - чем быстрей они ворвутся в дом, тем меньше их ляжет навсегда перед домом. Бойцы резко поднялись с земли и бросились вперед. Почти никто из них не стрелял - попасть на бегу в цель практически невозможно, и если обычно в атаке стреляют, то делается это больше для устрашения противника, для того, чтобы он не мог показаться из укрытия и вести прицельный огонь, а они, кроме всего прочего, должны были еще беречь боеприпасы. Поэтому Алексей в обеих полуротах выделил по пулеметному расчету, которые должны были прикрывать атакующих и давить огнем на обороняющихся немцев. Им был дан приказ патронов не жалеть - пулеметные очереди неслись к дому, били в стену, рвались в окна. Они одолели те двадцать-тридцать метров, что отделяли их от цели за несколько секунд, за это время немцы успели только проснуться, а их охранение открыло жидкий огонь - им мешали пулеметы, - к тому же рота Алексея почти сразу оказалась в мертвой зоне у стен дома. С этого мгновения начиналась главная часть дела. Алексей не мог знать этого точно, но предполагал, что в дом рота ворвалась без потерь или почти без потерь, впрочем, сейчас он и об этом не думал, об этом он думал раньше, когда составлял план. Благодаря внезапной атаке даже не на рассвете, а почти в темноте он сразу решал главную задачу - войти в соприкосновение с противником, и она переставала быть главной; главной задачей становился бой в самом доме, но благодаря этой же внезапности немцы были сразу лишены возможности отступить, они должны были драться за свою жизнь, а драться они умели. Впереди бежали два бойца: один высокий, худощавый, гимнастерка висела на его плечах, как на вешалке, - Леселидзе, другой ниже на целую голову и налитой, гимнастерка мощно обтягивала его лопатки и плечи - Бондаренко. Они ворвались в то, что когда-то было проемом для балконной двери руины громоздились уже до уровня второго этажа. Разрывы гранат, близкий свист пуль, взрывающих воздух в замкнутом пространстве бывшего дома, - это был ад, но привычный уже ад. Надо было работать. Леселидзе упал, а Бондаренко только дернул плечом - его задело той же очередью - и повел автоматом. Алексей не мог и не хотел оставаться сзади бойца, тем более сзади раненого бойца, и прыжком вырвался вперед. Перерезанный очередью в упор из ППШ немец сползал на пол, цепляясь спиной за стену и тяжело и нехотя подгибая ноги. Он еще жил, и в глазах его застыло обычное удивление смертельно раненного человека, который не может поверить, что вот только что он жил, а вот его уже убили и его не будет, совсем не будет, и тут же было удивление оттого, что враги вот они, стоят рядом с ним, и у него в руках автомат, а стрелять он не может, а они на него даже не смотрят, а ведь он еще живет... Гитлеровец был готов, и, не останавливаясь около него, Алексей пошел вдоль коридора, прижимаясь к стене и выставив вперед пистолет, но недалеко, чтобы его не могли выбить неожиданным ударом из какого-нибудь дверного проема. Оглянувшись, он увидел, что за ним идет Бондаренко, держа палец на курке автомата, на левом плече у него темнело расплывающееся пятно крови. По всему дому от подвала до разбитых верхних этажей шел бой - рвались гранаты, гремели автоматные очереди и раздавались крики, от которых раньше у него застыла бы кровь в жилах. Алексею показалось, что впереди мелькнула какая-то тень, он рванул с пояса лимонку и, прижимая рычаг к ее ребристому телу, сделал еще два шага и увидел над собой у края огромной дыры в потолке ствол немецкого автомата. Он подкинул в дыру гранату и отскочил в сторону. Грохнул взрыв, и на пол перед ним в облаке пыли упал окровавленный "шмайссер". Наверху закричали. Алексей бросился назад и налетел на Бондаренко. Нельзя было терять ни секунды, и он повалил бойца на пол и упал рядом с ним. Мгновением позже разорвалась немецкая граната. Взрывная волна толкнула его в бок, и Алексей понял, что его не задело. Пыль стояла столбом, лезла в глаза, но Алексей не целясь выстрелил несколько раз из пистолета, одновременно раздался стук сапог рухнувшего сверху немца и его дикий крик. Оставалось надеяться, что наверху больше никого не было. Алексей потряс Бондаренко за здоровое плечо, тот застонал, но не пошевелился и не открыл глаз. Подхватив его автомат, Алексей бросился вперед. Еще слышны были выстрелы и разрывы гранат, но они звучали все реже, и чувствовалось, что бой затихал. Из тех немцев, что занимали дом, вряд ли кто успел уйти, все были перебиты, десяток пленных отправлен в тыл, конвоиры получили приказ - как только сдадут пленных, немедленно вернуться назад. За те минуты, что шел бой в доме, противник не успел опомниться и помочь подразделению, занимавшему дом. На первом этаже Алексей увидел Сашку, устанавливающего в бойнице окна немецкий "МГ-34", хотел было позвать его, но махнул рукой - зачем ему сейчас ординарец? А вот еще один пулемет ему куда важней. Все понимали, что немецкую контратаку не придется долго ждать, и спешили занять места для скорого боя, и не прошло и часа как на немецких позициях поднялись цепи серых мундиров и пошли в атаку при поддержке огня легких минометов, малоэффективных в данной обстановке: роту Алексея хорошо защищали стены. Алексей лежал у пролома в стене на третьем этаже. В отличные цейсовские стекла трофейного бинокля он отчетливо видел лица бегущих на них немцев. Сигналом для начала ответного огня должна была стать его автоматная очередь. Он прицелился, и два строчивших на ходу из своих "ручных машин" арийца ткнулись носами в битый кирпич. Алексей больше не стал стрелять, сейчас в этом не было необходимости, он стал наблюдать за тем, как проходит бой. Огонь, который повела его рота, в несколько секунд выбил бреши в цепях атакующих, они залегли и начали медленно отползать назад. Было, конечно, хорошо то, что они сейчас уничтожили еще несколько десятков фашистов, но по тому, как проходил бой, Алексей понял: про то, что сейчас произошло, нельзя даже сказать, что это было только начало, это не было даже началом, у немецкого майора или капитана, отвечавшего за эти позиции, просто сдали нервы, и он бросил своих людей в неподготовленную атаку на верную смерть, может быть, и он сам сейчас лежит среди них. Теперь донесение о происшедшем должно поступить в вышестоящий штаб, там его проанализируют, разработают условия, при которых (как они подумают) они смогут вернуть себе дом, придадут подразделениям, выделенным для атаки, средства усиления - артиллерию, танки, а может быть, и вполне возможно, авиацию, как раз условия хорошие: дом стоит посреди площади, значит, своих не заденет, - на все это потребуется несколько часов, значит, у нас есть время, прикинул Алексей. Он распорядился о посменном отдыхе - половина роты спит два часа, вторая половина занимает позиции.
      Захаров встал, оглядел расположившихся на полу коммунистов, остановил взгляд на сидевших отдельно Алексее и двух бойцах и сказал: - Товарищи коммунисты, поскольку секретарь парторганизации нашей роты товарищ Петров Иван Герасимович погиб в сегодняшнем бою, разрешите мне предложить следующую повестку дня. Первое - выборы секретаря ротной партийной организации. Второе - прием в ряды ВКП(б) товарищей Никольского, Рогожина и Костенко. Третье - текущий момент. Со стороны могло показаться, что Алексей внимательно наблюдает за ходом собрания, на самом же деле хотя он и видел все, что происходило перед ним, но как-то не осознавал этого - он сейчас находился примерно в том же состоянии, какое бывало у него перед боем. Он вздрогнул, услышав свою фамилию, непонимающе огляделся и нерешительно встал. Политрук прочитал его заявление. - Какие будут вопросы, товарищи? Бойцы с сочувствием наблюдали за своим смущенным командиром. Пулеметчик Чупачин по привычке встал. -Товарищ старший лейтенант, расскажите о себе... автобиографию, одним словом. Алексей зачем-то сдернул с головы пилотку и, смяв ее в кулаке, старательно откашлявшись, начал: - Биография у меня, товарищи, очень короткая. Родился в тысяча девятьсот двадцать втором году в семье военнослужащего. Мать учительница. Окончил школу, поступил в художественный институт. Ушел на фронт. Воевал под Смоленском и Вязьмой. Два раза выходил из окружения. Во время наступления под Москвой был ранен. Лечился в госпитале, потом учился на пехотных курсах. С июля снова на фронте. Ну, а остальное сами знаете. - А за что вы получили боевые награды, товарищ Никольский, - спросил Захаров. Сам он отлично знал это, но хотел, чтобы именно сейчас узнали и бойцы. - Орден Красной Звезды в июле этого года за бой, который вы все... Алексей запнулся, обвел взглядом сидевших и подумал: как мало осталось тех, кто мог помнить тот бой с немецкими танками, когда их спасли неведомо как появившиеся в степной балке "катюши", но ничего не сказал об этом и продолжил: - Который вы все, я думаю, помните. Медаль "За отвагу" в октябре сорок первого - ходил за линию фронта в разведку, привел языка. Не я один, конечно, ходил. Всех наградили, в том числе и меня. - Да что там, и так все ясно. - Правильно, что мы, комроты своего не знаем? Голосовать! Третий вопрос Алексей уже мог обсуждать вместе со всеми, но молчал, и только счастливая улыбка, которая, несмотря на все старания, вдруг набегала на губы, говорила о том, что он ceйчас чувствует и почему молчит. Обсуждение третьего пункта повестки дня было коротким - постановили записать в протокол собрания единогласное решение коммунистов: "Стоять за дом насмерть!"
      4
      Алексей еще прыгал по госпиталю на костылях, оберегая простреленную на Истре ногу, когда его вызвал комиссар. Алексей остановился перед окрашенной белой масляной краской дверью, упер в подмышку правый костыль, толкнул от себя рукой дверь и вошел в кабинет комиссара. Пожилой, лет пятидесяти, человек с нездоровым желтым и одутловатым лицом просматривал какие-то бумаги. - Сержант Никольский прибыл по вашему приказанию, товарищ комиссар, стараясь настроить голос как можно бодрее, отрапортовал Алексей. - Здравствуйте, товарищ сержант. - Комиссар вышел из-за стола и подвинул стул Алексею. Чтобы сесть, Алексею пришлось упереться в стол левой pyкой, правой он держал оба костыля и одновременно тоже опирался на них. Комиссар неожиданно крепко взял его за локоть. Раздосадованный тем, что его принимают за того, кто нуждается в помощи, и одновременно смущённый, тем что ему помогает сесть и поддерживает за руку батальонный комиссар, Алексей поспешил опуститься на стул, и нога отозвалась стремительной болью, рванувшейся вниз, к колену, а потом вдруг куда-то вверх, к сердцу. Заметив исказившееся лицо раненого, комиссар нахмурился. Сев за стол, он достал пачку "Беломора", вытряхнул из нее на свою массивную ладонь папиросу и после некоторого колебания протянул пачку Алексею. - Что, врачи разрешают курить? Алексей пожал плечами и взял папиросу. - Спасибо, товарищ комиссар. Что врачи - у меня нога, не легкие. Он полез в карман пижамы за спичками, но комиссар уже чиркнул колесиком зажигалки. - Так что же врачи говорят, товарищ сержант? Ногу обещают стопроцентную или как? - Да. Сазонов говорит - будет лучше прежней. Самое большее через месяц уже буду на передовой, товарищ комиссар. Алексей терялся в догадках, этот странный разговор уже начинал ему не нравиться: "Куда гнет этот человек, что ему далась моя нога? Я ведь не сам себе ее прострелил". Комиссар, видимо, и сам понял по встревоженному лицу раненого, что тянуть больше не следует. - Вот что, сержант... - Взгляд комиссара был внимательным, даже каким-то оценивающим. - Личное дело я твое читал, не будем ходить вокруг да около, ты парень умный. А ногой твоей я вот почему интересуюсь... Мы получили приказ: лиц, имеющих среднее образование, отправлять на курсы комсостава или в военные училища. Это первое. И второе... - Комиссар затянулся дымом, папироса после этой затяжки догорела у него до мундштука, и он придавил ее в пепельнице. - Лиц, ушедших на фронт из высших учебных заведений, вернуть в эти самые учебные заведения. Ты ведь с третьего курса ушел на фронт? Так что ты теперь у нас един в двух лицах, - усмехнулся комиссар. - Времени у тебя еще много, давай решай, думай и решай, куда твоя дорога. Не тороплю. Думай. Когда надумаешь - скажешь. От таких неожиданных новостей Алексей растерялся и только машинально, из вежливости, кивал, слушая последние слова комиссара. Вернуться в учебные классы художественного института, снова взять в руки тяжелую, жирную глину, впиться в нее пальцами и снова каждый день испытывать эту ни с чем не сравнимую радость покорного и загадочного чуда воплощения наяву твоих мыслей. Неужели это возможно? И разве он не имеет морального права воспользоваться этим приказом, изданным людьми, думающими о будущем после войны? А Лена... Он каждый день будет ее видеть, будет рядом с ней. Да что тут думать - приказ есть приказ, надо его выполнять, и все. Того, что он пережил, хватит на десятерых, и никто никогда не посмеет его ни в чем обвинить - он выполнил свой долг, и точка, хватит, теперь пусть другие повоюют. Алексей уперся костылями в пол и поднялся на руках со стула. - А что тут думать, товарищ комиссар, приказ есть приказ. Батальонный комиссар опустил глаза, его рыхлое лицо неожиданно отвердело, и ровным равнодушным голосом он сказал: - Ну что ж, сержант, идите. - Где эти курсы-то находятся? Комиссар удивленно посмотрел на Алексея и машинально ответил: - В Москве, в... - Отлично, я ведь москвич, товарищ комиссар. Комиссар встал из-за стола, хотел что-то сказать, потом подошел к Алексею и, положив руку ему на плечо, сказал: - Спасибо, сынок. - И улыбнулся. - А я было подумал... Прости...
      5
      Немецкая атака началась в три часа дня. Она началась артиллерийским и минометным налетом на дом, потом из-за развалин выползли танки с облупленной пулями темно-зеленой краской. Стреляя с ходу, они на небольшой скорости, чтобы не оторваться от пехоты, медленно поползли к дому. Пули единственного в роте противотанкового ружья с алыми искрами рикошетили от лобовой брони и рассыпались малиновой окалиной, немецкие автоматчики прятались за танками, и достать их там было почти невозможно несмотря на сильный огонь, который вела рота, только несколько распростертых фигур застыло на битом кирпиче площади, остальные упрямо шли вперед. Надо было ждать, когда танки подойдут к самому дому, тогда можно будет отбиваться гранатами, а немецкая пехота будет в эти мгновения боя как на ладони, особенно с верхних этажей дома. Пэтээровцы все же попали одному танку в смотровую щель, механик-водитель, наверно, был тут же убит наповал - пуля должно была снести ему череп, раз уж она влетела в эту узкую глубокую прорезь в броне, потом она, должно быть, заметалась в тесном прocтранстве кабины танка и угодила в снаряд - танк еще катился по площади, а в нем раздавались глухие удары, от которых он вздрагивал, как умирающее животное, потом взрывы прекратились - каким-то чудом не сдетонировал весь запас снарядов или там был неполный боекомплект, башню не сорвало, и снаружи как будто целый и невредимый танк уткнулся в холмик битых кирпичей и застыл. Танков было пять, теперь нужно было подбить еще хотя бы один, чтобы они прекратили атаку и дали задний ход. Немецкие танки уже были совсем близко, и, как всегда бывает в бою, один из них оказался впереди. Еще несколько секунд - и можно будет расстреливать автоматчиков, если после того, как протекут эти секунды, будет кому их расстреливать. Надо было подрывать танк, но людей на такое приказом не посылают, а напряжение боя, понятное своим дальнейшим развитием Алексею, еще не достигло такого накала, когда люди и без приказа идут на смерть. Надо было ждать, но и ждать было уже нельзя. Алексей не заметил, как из окна выскочил Кошелев. Кошелев знал, на что идет, и поэтому, когда пули пулеметной очереди рванули его тело, он не согнулся и у него хватило сил бросить связку гранат под левую гусеницу танка. Кошелев упал, и Алексей подумал, что эту тяжелую связку гранат он бросил на двадцать метров, будучи простреленным, уже фактически мертвым... Танк с перебитой гусеницей завертелся было на месте, но экипаж остановил мотор; танк застыл в мгновенной нерешительности и открыл огонь из орудия и пулемета, но он был отличной мишенью, и расчет ПТР зажег его. Один из танкистов выбрался через нижний люк. В это время оставшиеся три немецких танка остановились: чтобы обойти мертвый танк, им пришлось бы подставить дому бока, да и вообще им, наверно, уже не хотелось лезть на рожон. Рота перенесла огонь на автоматчиков, залегших за остановившимися танками. Немецкий танкист черной тенью скользнул из-под танка и пополз к своим, yмело используя каждую кучку камней. По нему стреляли, но он полз уверенно, и пули в него не попадали. Отвлекшийся от того танка, с которым было покончено, Алексей вдруг заметил ползущего танкиста, и ему показалась чудовищной мысль, что после такой смерти Кошелева один из тех гадов, что сидели в машине, уйдет живым. Это было невозможно, потому что было бы слишком несправедливо, хотя Алексей привык уже к несправедливостям войны, - по сути своей несправедливости войны те же, что и просто несправедливости жизни, но они удесятерены в своей силе и суть их обнажена, потому что жизнь на войне сгорает быстрее, чем гаснет след от ракеты. Танкист полз расчетливо, ему уже осталось всего несколько метров до вала из битых камней, за которым стояли танки. Автомат здесь не годился, у него плохой прицельный огонь. Алексей отодвинул плечом бойца и прицелился из его винтовки в то место, где, по его расчету, танкисту негде будет спрятаться и пусть на мгновение, но он подставится под его выстрел. Алексей плавно нажал на курок и увидел, что попал. Он не почувствовал ни радости, ни удовлетворения, увидев, как корчится фашист, - он просто не мог дать ему уйти. Немцы еще суетились, их танки еще не дали заднего хода, но уже было ясно, что атака не удалась и им остается только отойти.
      6
      О своем ранении и о том, что лежит в госпитале на окраине Москвы, Алексей ни матери, ни Лене в своих письмах не сообщал, а догадаться они не могли - адрес госпиталя был такой же полевой почтой, как у любой воинской части. Правда, от Лены давно уже не было ответных писем - с октября сорок первого, но Алексей все же упрямо писал на ее старый адрес, хотя мать сообщила ему, что Лена с родителями в эвакуации и нового их адреса она не знает. При выписке ему дали недельный отпуск для долечивания - мама, конечно же, догадается, за что он получил свой отпуск, но теперь это было не страшно. Он не хотел, чтобы мама, выматывающаяся на заводе, ездила к нему в госпиталь через весь город, да еще отрывала бы от своего скудного пайка кусок раненому сыну. Лене он не сообщал о своем ранении по другой причине - боялся, что может остаться калекой, и не хотел заранее связывать ее своей судьбой. Он отвык от дома и почти забыл его за этот год и теперь со странным интересом оглядывал привычную и забытую квартиру. Его свежий взгляд скользил по вещам, узнавал их, и в то же время они казались ему какими-то новыми, не совсем теми, какими он их знал раньше, В прихожей в углу за дверью по-прежнему стояла пудовая гиря, перешедшая к Алексею по наследству от брата, когда Мишка уехал поступать в артиллерийское училище. В большой комнате, которая была и гостиной и рабочим кабинетом отца, на его письменном столе все осталось. так, как будто он только что встал из-за него... Алексей провел рукой по висевшему над его кроватью наивному коврику, на котором были вышиты бабушкой медведи Шишкина. На пальцах остался серый налет пыли, и после этого он обратил внимание на то, что все вещи в квартире покрыты слоем пыли, и с внезапной тревогой подумал, что мама давно уже не была здесь. Может быть, она постоянно ночует на заводе и здесь бывает очень редко, а он, дурак, не написал ей, что приедет в отпуск, - думал нагрянуть нежданно-негаданно, ведь ключ-то у него в кармане, прошел вместе с ним все передряги. Что же теперь делать - ведь он даже не знает, где находится мамин завод. Он вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь Марии Николаевны, соседки и маминой подруги, - они познакомились семьями, как только отцу дали квартиру в новом доме, они въехали сюда в один день. С дочкой Марии Николаевны он даже дружил - то ли в шестом, то ли в седьмом классе, - но потом эта дружба как-то исчезла и забылась, а вот матери как подружились, так и остались добрыми подругами. Если есть счастье на свете и Мария Николаевна дома, она непременно должна знать, где мамин завод или, по крайней мере, бывает ли она дома. Дверь открылась почти сразу, как только замер звук звонка. Алексей не слышал шагов, соседка как будто ждала под дверью его прихода. От этого лицо Алексея на мгновение приняло выражение удивления, и оно не сошло, а застыло на нем, когда он увидел Марию Николаевну. Она смотрела полубезумными глазами, и не узнавала его, и резко, отрывисто, тем нервным тоном, когда не хотят услышать ответа быстро спрашивала и повторяла: - Кто вы? Вы кто? Что вам? Зачем? Никого нет. Кто вы? Что вам?.. Алексей не выдержал и почти закричал: - Мария Николаевна, это я, Алеша... Никольский! Вы меня узнаете? Что с вами, Мария Николаевна? Где мама? - Он с чувством смущения и неловкости поймал себя на том, что невольно сошел на полубезумный тон соседки, и замолчал. - Я не знаю, ничего не знаю! - крикнула Мария Николаевна, и Алексей схватил ее за плечи. - Мария Николаевна, да что же вы?! Это я, Алеша! Она вдруг обвисла в его руках, ее мутный взгляд остановился на его лице, и Алексей увидел, как медленно, переливаясь через нижние веки, у нее потекли слезы, и он инстинктом, каким-то шестым чувством понял, что случилось что-то страшное, и обнял ее. Женщина положила голову ему на грудь, ее плечи и спина вздрогнули под его ладонями, и Мария Николаевна сквозь слезы забормотала: - Алеша... обоих, их обоих, это невозможно, ты понимаешь, где-то там, в земле... Наденька, милая, родная моя, Алеша... Алексей почти не знал мужа Марии Николаевны Сергея Александровича, но он прекрасно знал Надю, и его зрительная намять художника сама собой показала ему ее: невысокого роста, с некрасивым лицом, курносый нос, слишком широкий подбородок, а глазе были хорошие, добрые - доброй девочкой была девочка Надя, которой уже нет. Алексей видел тысячи смертей, а вот представить себе сейчас Надю мертвой не мог. Он не видел ее смерти, и ее смерть была для него абсурдом. Алексей отвел Марию Николаевну в комнату. Она не плакала больше, просто замолчала. Алексей понял, что здесь бессмысленно проявлять участие, тем более расспрашивать. Но он не мог уйти, потому что это значило, что он может не увидеть мать совсем. Может быть, это было жестоко, но он не мог не попытаться еще раз спросить о матери. Он сел рядом и попросил, как просят детей и сумасшедших: - Мария Николаевна, дорогая, я очень прошу вас, скажите, как мне найти маму. Ведь она бывает здесь? - Не знаю. У Алексея перехватило сердце. - Не может быть, Мария Николаевна, вы должны знать, вспомните, вы обязательно вспомните, только постарайтесь, я очень прощу вас, Мария Николаевна, подумайте, не торопитесь. Женщина как будто и правда задумалась, словно пытаясь вспомнить, потом она с каким-то мимолетным просветлением посмотрела на него и сказала: - В пятницу она приходит ко мне, я точно помню. Помогает. Адрес. Нет... нет. Она встала, прошла на кухню. Алексей пошел за ней и увидел, что она начинает как будто что-то готовить. Некоторое время он смотрел, как она перебирает полусгнившие остатки пищи, потом вслушался в ее шепот. Она говорила: - Гости, пришли гости. Надя подай что-нибудь. Алексею стало страшно, он вышел из квартиры и тихо закрыл за собой дверь. Он был сейчас настолько не в себе, что даже не смог вернуться в свою квартиру - его потянуло на улицу, на свежий, еще сохранивший холод зимы воздух. Прохожих на улице почти не было, редко проезжали полуторка или "эмка". Сегодня четверг, и если верить (а что ему остается?) больной (у него уже не было в этом сомнений) соседке, то завтра должна прийти мама. Значит, в лучшем случае ему предстоят еще по крайней мере сутки до встречи с ней. Алексей закурил и пошел по улице. Голые зелено-серые тополя далеко разбросали ветки, которые этой весной никто не подрезал. Алексей резко остановился. Как он сразу не подумал об этом? Ведь он может съездить к Лене и попытаться что-нибудь узнать о ней у соседей наверное, не все уехали в эвакуацию, а может быть, кто-нибудь уже и вернулся На трамвае Алексей доехал до стадиона, а потом минут десять пешком шел до четырехэтажного, из темно-красного кирпича дома, где до войны жила Лена. Где же ты сейчас, Лена? Он подошел к такой знакомой двери на втором этаже с большой цифрой "18", выведенной по трафарету. Он осторожно поднес палец к звонку и, уже нажимая на него, понял, что в квартире никого нет об этом говорила сама дверь, которую явно давно никто не открывал. Звонок не работал. Ну что ж, все правильно, а чего он ожидал - Кузьмины уже полгода в эвакуации. Кому здесь быть - отец Лены, если не на фронте, то где-нибудь на Урале, мать работала в заводоуправлении, детей у них больше не было, одна Лена, ни дедов, ни бабок. Алексей стоял, опустив голову - несмотря ни на что, он все-таки ожидал чего-то. Но сегодня, в первый день своего отпуска, у него был не самый счастливый день, даже прямо надо сказать - паршивый денек у него выдался, все словно сговорились и, как медленные тени, расплываются стоит протянуть к ним руку - мать, Лена, несчастная Мария Николаевна. За спиной, как затвор карабина, щелкнул замок, и Алексей вздрогнул от неожиданности, а рука его машинально дернулась, как будто хотела вскинуть не существующий сейчас автомат. Этот невольно проявившийся рефлекс еще больше расстроил Алексея. "Во что я превратился? - подумал он. - Зачем согласился на предложение комиссара - разве для того мои руки, чтобы нажимать курок?" И он почему-то вспомнил профессора, прибившегося к ним в окружении под Смоленском. Впрочем, он не знал, был ли тот старичок действительно профессором - он сокрушался, когда ему дали винтовку, что его никто не научил раньше стрелять, тогда может быть остались бы живы его дочь и жена. Его убили в первом же бою. Алексею случилось пробегать мимо него, когда они пошли в атаку, некогда было под пулями что-то там рассматривать, но эта слабая, белая и то ли старческая, то ли детская рука навсегда осталась в его памяти. Также как мертвая девочка с бантом в белокурых волосах и ярком красном платье, на котором была почти незаметна кровь, лежавшая на обочине дороги рядом с матерью. "Мессер" убил их одной очередью, а они тогда уходили на восток, отступали и ничего не могли сделать. Алексей уходил, а девочка продолжала лежать в пыли - и все-таки она шла за ним, шла, и ему пришлось взять ребенка на руки, и он понял, что будет нести ее до самого конца войны... Он обернулся. Из двери напротив вышла пожилая женщина, посмотрела с интересом и тревогой, захлопнула дверь и, глядя на Алексея как будто чего-то ожидала от него и в то же время не хотела, чтобы ее ожидание сбылось, подошла к лестнице. - Я к Кузьминым. - В эвакуации они. - И вы ничего о них не знаете? - Откуда же? Писем они мне не пишут. Алексей почувствовал, что за голосом женщины, за ее интонацией, с которой она говорит о Кузьминых, что-то есть, и стал спускаться по лестнице рядом с ней, но она замолчала. Алексей тоже терпеливо молчал. На улице женщина сказала: - А ведь я тебя помню, сынок. Алексей бросил внимательный взгляд на ее лицо - нет, он ее совершенно не помнил, хотя память его профессионально хранила лица множества людей. Может быть, он и видел ее, но мельком, как случайную прохожую, а она почему-то запомнила его. - Ты ведь к Кузьминым ходил. В этом не было ничего странного, почему соседка должна по имени называть девушку, но Алексей насторожился. - Что с Леной? - Замужем она. - Женщина замолчала, с жалостью смотря на Алексея. Это было как разрыв снаряда рядом - ни один осколок не задел его, но он как будто выпал на какое-то время из течения жизни и, оглушенный, не понимая и не чувствуя ничего, стоял с нелепо вылезшими из глазниц от взрывной волны глазами и открытым ртом. - Ты вот что, сынок, может, это и не мое, конечно, дело, да у меня двое на войне, и ты, я вижу, оттуда, не могу я тебя обманывать, а ты на правду не обижайся. - Да-да, спасибо. - Не за что спасибо-то. Да не я тут виноватая. Забудь про нее, не стоит она тебя. Тьфу ты, господи, вспоминать противно - повадился к ней какой-то хрыч, лысый весь, отцу ее ровесник, но зато кульки все носил. На сладкое ее, стало быть, потянуло. Ленку-то твою... - Да-да, спасибо, - прохрипел Алексей, зачем-то улыбнулся, сказал "до свидания" женщине и быстро пошел прочь от нее. Он ненавидел себя за эту улыбку и ненавидел эту женщину, потому что не верил ей и потому что уже поверил, но еще не мог слушать, как с презрением говорят о его Лене, о той, что всегда была в его памяти, потому что перед боем и после него она была ему как свет вдалеке, как надежда на жизнь. "Ленку-то твою..." Алексею хотелось закричать, ударить кого-нибудь до смерти, и он пожалел, что сейчас не в окопе, из которого можно броситься вперед под немецкие пули. Но окопа не было, и немцы уже были в трехстах километрах от Москвы, и даже отзвуки канонады не были слышны здесь. Дома Алексей потрошил свои папки с рисунками, разбрасывая их по полу, он ходил по ним сапогами, оставляя следы на гипсовых головах, мускулистых телах натурщиков и некрасивых телах натурщиц. Выхватывая из груды рисунков листы с портретами Лены, он в ярости рвал их на мелкие куски и бросал к двери. Часа через два он уже не смог найти ее лица, сколько ни перелопачивал руками гору помятых и истоптанных листов. Он присел на диван и закурил. Он устал и успокоился, хотя пальцы его немного дрожали, но дрожали они не от гнева, а оттого, что устали, разрывая в ничто прекрасное лицо и тело. Он невольно посмотрел в угол, где несколько раз, когда они оставались в квартире одни, она позировала ему обнаженной - любимая, любовница и натурщица, идеальная жена художника, как он думал тогда в своем щенячьем восторге. - Все. - Алексей встал с дивана. - Наплевать и забыть. Все. Он вспомнил, что скоро, может быть, придет мать и надо выбросить мусор до ее прихода. Потом он сел за накрытый стол и стал ждать маму. Она пришла поздно вечером. Она не могла с улицы за светомаскировочной шторой увидеть свет в квартире, но, открыв дверь, заметила сразу и свет в прихожей, и открытую дверь в освещенную комнату, и шинель на вешалке и бросилась в комнату. Она целовала лицо сына солеными, влажными от слез губами, и Алексей стоял растерянно и ошеломленно под натиском материнской любви, прижимая ее к себе, как ребенка. Мать размотала с головы шерстяной платок, которого раньше Алексей у нее не видел, в такие кутались все деревенские бабы от молодых до старух, - видимо, в новой, другой жизни для матери теперь это была необходимая и удобная вещь - распахнула пальто и села в кресло, не спуская счастливых глаз с сына. - Алешенька, как же так, вдруг? Не написал, не предупредил... А ведь я не хотела сегодня домой ехать, да Марья Николаевна, знаешь, у нее ведь... - Знаю, мама, я у нее был, но, по правде говоря, не верю до сих пор, что Нади нет. Она-то как же? - Все правда, Алеша. Две похоронки в один день, а были они на разных фронтах и погибли-то в разные дни, а вот почта как будто подгадала. И ничего уж теперь не поделаешь. Погибли двое, а теперь можно считать, что все трое. Алексею хотелось спросить маму, правда ли, что Лена... Но он пересилил себя - успеется, не надо портить ей настроение. - Ну, про отца ты знаешь и про Мишу тоже - я тебе писала. Папа на юге, комиссар полка, а Миша на Карельском фронте, командует батареей, уже два раза был ранен, орденом его наградили - Красного Знамени. Тут мать внимательно посмотрела на Алексея и дрогнувшим голосом спросила: - Почему не написал? Это что, отпуск тебе дали после ранения? Алексей смущенно пожал плечами и кивнул. Мать печально и с давней горечью сказала: - Ты всегда был скрытным, сынок, но разве от меня надо такое скрывать? - Не обижайся, мам, - желая предупредить дальнейшие упреки, сказал Алексей. - Не хотел тебя расстраивать, я ведь знал, что Мише уже дважды досталось. - Насколько я понимаю, у тебя было тяжелое ранение? - Мам, ведь все уже позади, все нормально, давай забудем об этом, тем более что у меня впереди недельный отпуск, а потом меня посылают на курсы здесь, в Москве, так что мы с тобой еще несколько месяцев будем видеться. - Тогда давай праздновать! - С неожиданной живостью мама вскочила с кресла, сбросила пальто и залетала по квартире. На столе появились скатерть и хрусталь, на кухне что-то зашипело, а к накрытому, теперь уже действительно накрытому, столу мама вышла в платье из черного тяжелого шелка, сверкающего в электрическом свете, любимом платье отца. Она - Алексей не знал, когда она могла успеть это, - сделала что-то со своей прической, и он невольно встал из-за стола ей навстречу и вдруг как-то - теперь уже не по-детски, когда каждый ребенок знает наверняка, что его мама самая красивая, - понял, как красива его мать и как она еще, в сущности, молода. Сам не зная, откуда это в нем, Алексей взял ее руку и поднес к губам. Мама покраснела и со смущенным смехом быстро отняла свою руку - с noтрескавшейся, исцарапанной кожей, с обломанными ногтями, - но он опять взял эту женскую руку, накрыл ее своей большой мужской ладонью и сказал: - Твоя рука самая прекрасная из всех, мама. Она быстро провела пальцами по его волосам, не зная, что сказать, и чувствуя, что сейчас не нужно ничего говорить. Мать, наверно, давно уже не видела того, что было сейчас на столе, хотя тут не было ничего особенного - тушенка, сахар, белый хлеб, бутылка водки, банка американского паштета (это, пожалуй, было единственное экзотическое блюдо), - и все это терялось среди довоенного хрусталя и фарфора. - Дурачок ты мой милый, что же ты не предупредил, что едешь в отпуск? Я бы хоть на сутки отпросилась, а теперь завтра в шесть утра - моя смена. Ну да ничего, теперь я каждый день буду дома ночевать. - Мама, ты очень похудела. Я знаю, вас тут не очень закармливают, но ведь папа и Миша высылают тебе свои офицерские аттестаты. Почему ты ими не пользуешься? Мать горько усмехнулась: - Некогда мне, Алеша, по рынкам расхаживать, на спекулянтские рожи любоваться, отстоишь у станка четырнадцать часов, добредешь до казармы и свалишься на койку, а то и не добредешь, прямо в цеху на ящики ляжешь... Лицо ее при этих словах потемнело, мягкие скулы вдруг стали будто грубо вырубленными из серого гранита, но она сразу оборвала себя, улыбнулась, поняв, что не следовало этого совсем говорить сыну, и мысленно ругая себя за то, что прорвалась ее боль и усталость. - Ничего, скоро легче будет, на востоке заводы уже заработали, а к осени и вы немцев погоните. - Конечно, мама, ты только береги себя. Но зачем ты пошла на завод, ведь ты учительница музыки?.. - Алексей замолчал и посмотрел на ее пальцы. Все улыбаясь, мать спрятала разбитые работой руки под скатерть. - Когда говорят пушки, музы молчат. И ты не беспокойся - конечно, мне тяжело, но не мне одной, нас много, женщин, на заводе, почти все, и если бы мы не помогали друг другу, мы бы не выдержали... - Жизнь не должна останавливаться, мама, для того мы и воюем, чтобы даже сейчас наши дети учились, в том числе и музыке. Не знаю, может быть, я и не прав, но я так думаю, и, наверно, не я один, иначе не стали бы возвращать с фронта недоучившихся студентов, специалистов... - Алексей опомнился и замолчал, но мать ничего не заметила, или его слова только упали пока в ее память, и она осознает их смысл спустя время. "Бедный Алеша. Идеалист, художник, чистый мой мальчик. Как же он воюет на этой страшной войне, среди крови, грязи, разорванных снарядами трупов?" И она вдруг подумала, что он не доживет до конца войны, не сможет дожить, - такие не доживают до конца войн, они погибают, рано или поздно, но они погибают всегда, и она задохнулась от ужаса за него, и только материнский инстинкт удержал ее от бабьего причитания, и она улыбнулась ему. Мама ушла в пять часов утра и, к своему стыду, он не услышал ее ухода, хотя за четыре месяца в госпитале, кажется, отоспался на три года вперед, но оказалось, что сон дома, в своей тихой и мягкой постели - это совсем не то, что сон в палате, где иногда ночью с хрипом умирал сосед по койке, с которым ты разговаривал еще днем.
      7
      Приходилось ждать атаки с минуту на минуту и, несмотря на только что закончившийся тяжелый бой, нельзя было дать людям расслабиться, надо было поддерживать в них постоянную готовность к бою и Алексей и политрук Захаров переходили от бойца к бойцу. Но прошел час, другой, немецкая артиллерия методично посылала снаряды в развалины дома, и не было никаких признаков скорой атаки. Начались сумерки, и стало ясно, что немцы отложили атаку до завтрашнего утра. Выставив охранение, Алексей спустился в подвал, куда сносили раненых, сел на пол и привалился спиной к стене. В полутьме подвала. отдыхали уставшие за день, запорошенные пылью глаза. У стены напротив рядом с перевязанным ею только что раненым сидела Вера, и в позе ее было столько усталости, что Алексею стало стыдно за свою усталость. Откуда-то из темноты появился Сашка. - Поешь, командир, - Сашка сунул ему в руки вскрытую банку. Алексей поискал за голенищем ложку. - Ложку потерял, - огорченно, но почти равнодушно сказал он, потому что, несмотря на голод, потребность в сне была больше, и он уже почти не мог бороться с закрывающимися сами собой глазами. - Возьмите, товарищ лейтенант, - Сашка сунул ему в руку свою ложку. Алексей давно уже привык к тому, что ординарец обращается к нему то на "вы", то на "ты", и не обращал на это внимания, понимая, что это происходит не из-за отсутствия уважения к нему, а из-за Сашкиного характера и недостатка воспитания. А здесь и сейчас это вообще не имело никакого значения. Он быстро съел половину и отдал банку. - Я уже ел, это все вам, товарищ командир, - смущенно сказал Сашка. Алексей поел бы еще, но странная гордость не позволила ему снова взять тушенку, и как можно мягче он сказал: - Спасибо, Саня, больше не могу, спать хочу. И ты иди отдыхай завтра нас фрицы рано поднимут. - Да они теперь неделю к нам не сунутся! - шепотом вскрикнул Сашка, чтобы не побеспокоить раненых. Алексей посмотрел на радостно-убежденное лицо Сашки, хотел спросить его, когда он начнет умнеть, но только махнул рукой. У него слипались глаза, и сквозь быстро наваливающийся сон он еще услышал голос раненого: - Помру, да, сестренка? А? Помру... Ответа Веры он уже не услышал - за последние двое суток он спал не больше трех часов. Алексей, перед тем как спуститься в подвал, приказал Сырцову разбудить его на рассвете, а если что-нибудь случится, то в любое время, но так как ничего особенного не случилось и только по-прежнему немецкая артиллерия долбила дом, то Сырцов и политрук договорились не будить его и дежурить по очереди наверху. Он проснулся сам от разрывов бомб. В льющихся с потолка ручьях кирпичной пыли и трухи в подвал вбежал Сырцов. Он что-то кричал, но в громе бомбежки ничего не было слышно и был только виден его раздираемый криком рот. Алексей вскочил - наверху сейчас нечего делать, немцы под свои бомбы не полезут, грубо зажал рукой рот своему заместителю и заорал ему прямо в ухо: - Всех вниз! Сверху, с неба, несется смерть, и самое страшное, что нельзя угадать, куда она упадет. Падающая как будто на тебя бомба рвется метрах в пятидесяти, не причинив тебе никакого вреда и разметав в клочья тех, кто уже был уверен, что это не в них. Когда пристреливается артиллерия, можно угадать, куда полетит следующий снаряд, если есть свое орудие, можно пытаться подавить противника. А когда лежишь под бомбежкой, можно только в бессилии ждать, это самое страшное и унизительное, что есть на войне, - возникающая необходимость бессильно ждать смерти, не имея средств бороться с ней. "Юнкерсы" улетели неожиданно скоро. Откуда-то сверху свалился сияющий Сашка и в показавшейся этим людям необыкновенно тихой тишине, хотя вокруг, везде, в действительности гремел бой и никакой тишины не было, крикнул: - Наши "ястребки" раздолбали "музыкантов" к... матери! - и опять побежал наверх, как будто хотел досмотреть интересное кино под названием "Воздушный бой в небе Сталинграда". Алексей бросил окурок самокрутки, которую скрутил и курил во время бомбежки, чтобы отвлечься, и приказал: - Всем, кто может стрелять, - наверх! Этот бой шел весь день, не затихая ни на минуту, - только в четыре часа дня немцы отвели свой первый эшелон на обед и ввели в бой свежие части. Еще два танка горели на площади, и вокруг них неподвижно лежали серо-зеленые фигурки. Из роты Алексея в строю осталось девять человек. Внизу, в подвале, от жажды и голода медленно умирали раненые, и среди них санинструктор Вера, которая никому уже не могла помочь - пуля попала ей в живот, когда она тащила от пролома в стене захлебывающегося кровью политрука. Алексей и два бросившихся на помощь бойца снесли обоих в подвал. На пол они положили уже мертвого Захарова и пришедшую от боли в сознание Веру. Бинтов давно уже не было. Алексей снял гимнастерку, потом нательную рубаху и протянул ее солдату постарше: "Перевяжи!" Он просил это сделать пожилого бойца, потому что видел по лицу и по ее дергающимся рукам, что, несмотря на боль, она стыдится, что сейчас ее разденут. Он махнул рукой молодому солдату, помогавшему перенести Веру и политрука, и пошел с ним наверх, но у лестницы повернулся и подошел к Вере, опустился перед ней на колени, совсем об этом не думая, погладил ее покрывшийся испариной лоб и, глядя в серые, такие обыкновенные глаза, улыбнулся как можно ласковее и сказал: "Все будет хорошо, милая, потерпи..." - зная наверняка, что скоро все они умрут и, может быть, он окажется счастливее этой девочки, и смерть его будет мгновенной, и ему не придется мучиться, как ей, а может быть, все будет не так, и через час он будет лежать рядом с ней и умирать своей смертью. Мысли о смерти сейчас не заставляли вздрагивать от холодного страха - они были теперь так же просты и обычны, как раньше была естественной и обычной для них жизнь. Кончались боеприпасы, и, несмотря на то, что людей можно было пересчитать по пальцам, Алексей послал уже двух связных в батальон. Они не вернулись. Алексей не знал, что батальон перестал существовать еще вчера мощным ударом немцы разрезали надвое армию и прошли по их батальону, по их полку к Волге. Алексей не знал всего этого, хотя и знал, что со вчерашнего вечера его рота ведет бой в окружении, и решился послать еще одного бойца. - Федор, ты должен дойти, понял? - сказал он. обращаясь к Фомину. Сибиряк утверждающе кивнул. - Надо дойти, Федор, чтоб хоть узнали, что мы здесь...- Алексей хотел сказать "погибли", но почему-то не сказал, вырвал из блокнота листок с написанным от спешки лесенкой и крупными буквами донесением, свернул его вчетверо и отдал бойцу. Фомин скользнул по развалинам. Алексей за пулеметом был наготове прикрыть его в случае необходимости. Разведчик уползал все дальше, вот он перебросил свое сильное тело через выступ разрушенной стены, и тут же что-то произошло. Алексей, не понимая еще, что случилось, нажал на гашетку пулемета, и короткая очередь веером пронеслась над стеной, но, он сразу вспомнил. что это последняя лента, и отдернул палец. Раздался крик. Алексею показалось, что он узнал голос Фомина, над выступом стены, торчащей из развалин, мелькнула чья-то рука, и все затихло. В бессильной ярости Алексей ударил кулаком в кирпичи - выходит, он сам послал бойца в плен, а здесь он, может быть, уложил еще хотя бы одного фашиста. - Кончай, старшой, - услышал он голос Сашки. - Ты тут ни при чем. Теперь надо думать, что он им скажет. - Ничего он им не скажет, - зло оборвал Сашку Алексей и перетащил пулемет на прежнее место. Сашка пожал плечами и пополз к своей амбразуре. Потом немцы перестали стрелять, и огромный, заполнивший все, картавый, как у вороны, голос старательно и деревянно проорал каждую букву: - Немецкое командование предлагает вам сдаться. Немецкое командование гарантирует вам жизнь и нормальное питание! - Голос умолк, как будто ожидая, что ему ответят. У восьмерых людей, занимающих развалины дома на площади, было всего по нескольку патронов на каждого и одна пулеметная лента, и они не могли ответить так, как им хотелось. - Рус, сдавайс! Волга буль-буль! Карош еда! Сдавайс! У Сашки лицо стало таким, что Алексей невольно рассмеялся. А Сашка еще шире раскрыл свои синие глаза и с искренним изумлением сказал, тоже почему-то улыбнувшись: - Вот сволочи, а? Командир, дай хоть пяток патронов по гадам. - Тихо, Саня. Жди и надейся, - усмехнулся Алексей. - Да, тут дождешься, - неопределенно сказал Сашка. Не слыша в ответ выстрелов, вообще ничего, немцы зашевелились и начали потихоньку вставать. - Не стрелять! - приказал Алексей шепотом, как будто немцы могли его услышать и как будто было чем стрелять, и почувствовал, как его охватывает дрожь, потому что он уже все понял. Немцы поднялись и, горланя что-то, нагло пошли к их дому, прямо на его пулемет. - Эсэс! - сказал Сашка и бросил в рот свой последний патрон, то ли, чтобы удержаться и не выпустить его в толпу эсэсовцев, то ли затем, чтобы немного похолодить рот, в котором уже много часов не было ни глотка воды. - Рослые ребята, - задумчиво сказал боец, ставший вторым номером Алексея, он лежал рядом с ним и бережно держал на ладонях жирно блестящую пулеметную ленту. - Да, рослые, - подтвердил Алексей и нажал гашетку. Ему казалось, что он слышит, чувствует сквозь рев пулемета этот чмокающий, как от прилипшей к глине подошвы, звук, когда пуля впивается в тело, и чувствовал, как злая радость наполняет его от каждого попадания, а не попасть он не мог, это было просто невозможно, стреляя из пулемета на таком расстоянии. И падали, падали и орали, падая и убегая и снова падая и падая, рослые, отборные арийцы, которым теперь-то уж точно не придется попробовать волжской воды. Алексей жал и жал на гашетку, видя редкие уже фигурки убегающих эсэсовцев, не понимая, что жмет зря, лента уже кончилась, а боец Семенов, второй номер, смотрит на него непонимающе и с испугом. Наконец он отпустил гашетку, и ему на мгновение показалось, что это все, что сейчас все силы ушли из него в эти несколько секунд, и он никогда не сможет оторваться от этого пулемета, шевельнуть пальцами, приваренными к гашетке, но прошла минута, и он пришел в себя. Немцы прекратили стрелять и зловеще замолчали, но тех, кто остался еще в живых в этом доме, давно уже нельзя было ничем запугать - ни тишиной, ни громом. - Ну, старшой, ты и наворотил, - с восхищением сказал Сашка. Я уж было сдрейфил - здорово ты их подпустил. "Хороший ты парень, Сашка, но что же нам теперь делать, с голыми руками?" - подумал Алексей и промолчал. - Смотрите, товарищ командир! - толкнул Алексея в бок Семенов. Алексей нехотя поднял голову над стволом пулемета. На гребне развалин, где внизу лежали только что перебитые эсэсовцы, над ними стоял Федор Фомин. Он был без каски, и ветер трепал его волосы. Федор вдруг пригнулся, как будто хотел прыгнуть вперед, и, выбросив вверх кулак, крикнул коротко, зная, что больше ничего не успеет: - Бейте гадов! И одновременно сухо и едва слышно в грохоте идущего по сторонам боя ударила очередь "шмайссера". Алексей понял все, как только увидел Федора, потому что ждал этого и ждал этой очереди, но все равно вздрогнул, когда она раздалась, и опустил глаза, когда пули заставили Фомина выгнуться и не видел, как он размашисто упал лицом на острый битый кирпич, а больно ему уже не было. Сашка откашлял что-то и сказал: - Он, значит... сказал фрицам, что у нас патронов ни хрена нет, то-то они шли как к мамке. - Заткнись! - крикнул ему Алексей, сжимая руками затвор пулемета. Сашка удивленно посмотрел на командира: - Ты что, старшой? - Ладно, Саня, не обижайся, - Алексей взял себя в руки. - Зачем я его послал? Ведь ясно же было, что он не сможет пройти, по- глупому он погиб, ни за что. - А зачем нас сюда послали? Ведь ясно же было, что нам каюк, а, старшой? А погиб он не глупо, совсем не глупо - вон их сколько валяется! Он их на твой пулемет навел, командир. Нам бы всем такой смерти пожелать давно бы в России ни одного живого фрица не осталось и война бы кончилась. - Ну ты философ, Саня. Тебе бы в политруки надо, - с изумлением сказал Алексей. Сашка смутился и, скрывая это смущение под смехом, захлопал по карманам в поисках давно кончившегося табака. Алексей протянул ему свой кисет. - Пошли вниз, там докурим, а то нам сейчас немцы дадут здесь прикурить, костей не соберем. - Погоди, старшой, дай на свежем воздухе напоследок покурить, они еще только снаряды подносят. Вообще-то уже было все равно, и Алексей не стал спорить. Они сидели как будто не было войны, и спокойно курили, как в мирное время где-нибудь на скамейке в скверике, а по бульвару катили в колясочках своих бутузов хорошенькие мамаши, стреляя по сторонам глазами и похожие на кур, только что снесших яйцо, такие они горделивые и смотрят заносчиво: вот, мол, я какая - родила и будь здоров. А немцы и правда что-то не стреляли. - Ну ладно, все, пошли вниз, встанем у входа со штыками и повоюем напоследок. А, Саня? - Само собой, товарищ старший лейтенант, вот только дадут ли... Они спустились в подвал. Из одиннадцати тяжелораненых семеро уже умерли, в том числе и Вера. Алексей переходил от одного раненого к другому и отдергивал руки от похолодевших уже тел. Заработала тяжелая немецкая артиллерия, размеренно всаживая снаряды в остатки дома. При каждом разрыве вместе с землей вздрагивал, то поднимаясь, то опускаясь подвал - летели из стен кирпичи, и потолок с каждым разрывом как будто все приближался к ним. - А, хорошо бы, товарищи, красное знамя вывесить, чтобы все видели, что мы погибаем, но не сдаемся, - мечтательно сказал Семенов. Сашка только хмыкнул и посмотрел на него как на полоумного, а Алексей спросил: - Семенов, вы кем были прежде? Боец опустил голову, как будто смутившись. - Учителем... истории, а что? - И снова поднял голову на последних словах, даже как будто с каким-то вызовом. - Так. Интересно, - спокойно ответил Алексей. - А что в рядовых? У вас ведь высшее образование? - Я добровольцем пошел. Из-за зрения в училище меня не взяли. - Понятно. - Эй, слышь, браток... Они недоуменно посмотрели вокруг. - Браток! Говорил раненый, вся его грудь была обмотана грязными бинтами с проступившим сквозь них кровяным пятном. - Правильно ты сказал, браток, - сипел раненый наклонившемуся Семенову. - Мне все одно каюк, будь другом, сними бинты, рубаху намочи - и будет нам знамя. - Ты что?! - отшатнулся Семенов. - Эх! - негодующе прохрипел раненый, и в горле его что-то заклокотало. Он начал срывать с себя сильными пальцами бинты. Семенов хотел его остановить, но Сашка оттолкнул его и стал снимать свою пропотевшую нательную рубаху. Под бинтами показались клочья матросской тельняшки. Алексей взял в углу винтовку, примкнул штык и помог Сашке привязать к прикладу липкую от крови рубашку, и тот побежал наверх. Алексей с тревогой ждал его у входа в подвал, вслушиваясь в разрывы. Семенов пытался перевязать моряка обрывками бинтов, Алексею показалось, что он плачет, но в полутьме подвала нельзя было сказать наверняка. Сашка вернулся очень быстро и радостный. Он пробежал мимо Алексея, на ходу кивнул ему и бросился к моряку. - Морячок, слышь меня? В лучшем виде, на самой верхотуре вбил! - Спасибо, парень, - улыбнулся моряк синими губами и закрыл глаза. Он еще жил. И в это мгновение немцы словно взбесились - интенсивность их огня резко возросла, подвал заходил ходуном. - Заметили, суки! Заметили, гады! Во как лупят! - радостно орал Сашка. Он еще кричал что-то, почти прикасаясь губами к лицу Алексея, но Алексей ничего не слышал за грохотом разрывов, а потом он не мог ничего слышать, потому что что-то ударило его, вспыхнул яркий свет, и все погасло, исчезло, растворилось и понеслось куда-то далеко и исчезло совсем.
      8
      В июне сорок второго года его учеба на курсах подходила к концу через неделю или чуть больше, точной даты им пока не говорили, их должны были отправить в действующую армию, присвоив звание "младший лейтенант", но по некоторым намекам преподавателей Алексей догадывался, что нескольким наиболее успевающим курсантам, в том числе и ему, должны были присвоить сразу лейтенанта, особой радости у него это не вызывало, но все равно было приятно. В это воскресенье все, кто хотел, получили увольнение в город первое (и скорее всего последнее) за три месяца. Расчет Алексея бывать дома не оправдался - занятия шли от темна до темна, без выходных и увольнительных, и с матерью они общались только в письмах Он предупредил ее, что придет домой перед отправкой на фронт, чтобы она смогла заранее отпроситься с работы в этот день. Она написала в письме, что сможет вырваться домой только на вечер. На фронте опять происходило что-то неладное, последний месяц это чувствовалось по сводкам и по самой обстановке на курсах, наверное, и на заводах было то же самое, и отпроситься с трудового фронта даже для прощания с уходящим на фронт сыном было не так-то просто. Как бы там ни было, у Алексея был целый день - с утра и до самого вечера. Из окна трамвая он увидел работающий кинотеатр, а на aфише знакомые лица Ладыниной и Зельдина и сошел на ближайшей остановке. Ему вдруг захотелось окунуться в прежнюю мирную жизнь, вспомнить такие близкие и такие невозможно далекие школьные годы, когда с одноклассниками они беспрерывно ходили то на "Детей капитана Гранта" и "Остров сокровищ", то на "Волгу-Волгу" и "Комсомольск"... Эх, да разве мало их было, этих отличных фильмов! Они смотрели их затаив дыхание, следя за необыкновенными приключениями прекрасных людей или смеясь до слез над Бываловым и капитаном, знающим все мели. Алексей шел по улице к кинотеатру, с наслаждением набирая в грудь воздух, переполненный запахом зелени. Он увидел телефон-автомат и остановился, удивляясь неожиданно пришедшей мысли: почему в этот выпавший ему, может быть, последний его мирный день он должен болтаться один по городу? Он не привык знакомиться с девушками на улицах, но ведь были же у него знакомые девушки - просто знакомые одноклассницы, сокурсницы. Он достал записную книжку. Несколько телефонов он когда-то записывал, но когда это было? Они, наверно, уж и не помнят его, да и где они сейчас, война так разбрасывала людей, что он перестал удивляться. А если они вышли замуж? Хорош он будет со своими идиотскими звонками. У него было семь телефонных номеров. По трем никто не брал трубку. Про двух девушек ответили, что они в эвакуации. По третьему номеру раньше жила Ксения из их институтской компании, к ней иногда полушутливо ревновала его Лена. Он слушал долгие телефонные гудки и не верил, до сих пор не верил, что Ленка вышла замуж за какого-то лысого мерзавца, который носил ей какие-то кульки. Хотя почему мерзавца? Может быть, он вполне приличный человек, полюбил ее. Не может быть приличным человек, "полюбивший" девушку, годящуюся ему в дочери? Может. Любовь зла. Он понимал, что это правда, что она замужем за этим лысым, но все-таки не верил, хотя, когда он спросил об этом маму, она принесла ему единственное письмо, пришедшее от Лены из эвакуации. Рукой Лены химическим карандашом все было ясно написано, и особенно то, что она просила его мать сообщить Алексею обо всем, подтверждало, что все кончено и навсегда. Наконец трубку сняли, и женский голос спросил: "Кого вам?" Алексей ответил и после секунды молчания услышал какие-то звуки и не сразу понял, что это плачет женщина, подошедшая к телефону. Что он мог сказать? Утешать? Он вышел из будки и купил билет в кино. Ему предстояло еще раз посмотреть кинокомедию "Свинарка и пастух". "Может быть, подойти к какой-нибудь девушке, объяснить, что ухожу на фронт?.. М-да..." Он представил себе, как будет это делать, и только усмехнулся. Нет. Он снова пошел к телефону, у него есть еще один номер, надо довести дело до конца. Телефон был занят, и он постоял, ожидая, когда кончит говорить интендант второго ранга. Интендант, продолжая говорить, прижал трубку плечом к уху и, сняв фуражку, стал отирать большим клетчатым платком свою просторную вспотевшую лысину. На лице его было добродушно-виноватое выражение. По обрывкам разговора, которые доносились из будки и которые Алексей хоть и не старался слышать, но слышал невольно, ему было понятно, что у интенданта происходит довольно тяжелый встречный бой с женщиной. Лысина и брюшко навели Алексея на мысли о Лене, и этот человек стал ему сразу неприятен - слишком он был похож на того, кто купил Ленку. "Да что она, голодала? Сама продалась", - жестко подумал Алексей, с ненавистью глядя на покрытую каплями пота лысину ни в чем не повинного интенданта. Эх, если бы на них была гражданская одежда, он бы хоть мог постучать монетой в стекло, а теперь сержант Никольский должен стоять и терпеливо ждать, когда кончит трепаться со своей лялечкой этот тыловик. Отдуваясь, интендант вывалился из будки. Алексей козырнул ему, но тот не обратил на это никакого внимания, кажется, даже и не видел его, что еще больше разозлило Алексея, и он хлопнул дверью будки. Он быстро набрал номер. "Если опять неудача, пойду домой, - решил он про себя. - Завалюсь на диван и буду читать до маминого прихода". - Алло... - Таня, это ты? - Я... А кто это? - Это Алеша... Никольский, помнишь? - Он усмехнулся в трубку. - Припоминаю, - с заметным интересом отозвалась трубка. - Я рад, что ты меня помнишь. Голос хотел что-то сказать, но Алексей опередил. - Танюха, я сегодня вечером ухожу на фронт, - соврал он, но, в общем-то, это было правдой. - Давай встретимся. Что-нибудь придумаем. Голос помолчал, потом решительно ответил: - Сомневаюсь, что сейчас можно что-нибудь придумать - не то время. Но раз уж ты меня вспомнил, всеми забытую, знаешь что - приезжай ко мне. Адрес-то помнишь? Она была натурщицей. Студенты говорили ей Танюха, а преподаватели уважительно Татьяна Павловна. У нее была бесподобная фигура и не очень красивое лицо, и она была старше Алексея лет на десять. Он вышел от нее, когда уже начала спадать жара, и он немного протрезвел от выпитой днем водки. Она его не пускала, говоря, что его заберет первый же патруль, он только смеялся в ответ, но не над тем, что она сейчас ему говорила - это-то как раз было вполне реально, - а вспоминая то, как клялся ей пару часов назад в любви, а она ему поддакивала, помогая раздевать себя. Зачем он ей это говорил, он не верил тому, что говорил, и знал, что она не верит ни одному его слову, знал, что ей и не надо этих слов, - так зачем же он это говорил и даже, кажется, плакал от жалости к самому себе, лежа потом рядом с ней? Ему было стыдно не столько за то, что пришел к ней, он не видел в этом ничего такого - после того, что сделала Лена, он был свободен и имел право хотя бы на такую любовь, быть может, последнюю в его жизни, а много ли ее было в его жизни и много ли у него будет этой жизни вообще? Он думал, что ему сейчас стыдно за то, что он так вел себя с ней, не понимая, что ему сейчас было бы стыдно все равно, как бы он себя с ней ни вел, потому что, несмотря на все оправдания и даже на что он теперь хотел бы смотреть на все это как на месть с его стороны той Лене, его приход сюда был не тем поступком, который он должен был совершить перед уходом на фронт. Его никто не мог бы (и не стал бы) упрекать за то, что он пришел сюда, наверно, даже мать, и все-таки он чувствовал, что не должен был приходить сюда, хотя не мог, а вернее, не хотел понять этого, потому что что случилось, то случилось, изменить уже ничего нельзя было, и он стремился за своей неестественной веселостью скрыть стыд и нетерпение побыстрее уйти. Он улыбнулся ей на прощанье, уверенный, что никогда больше не увидит ее, даже если останется жив, и невольным профессиональным взглядом охватил ее точеную фигурку, просвечивающую сквозь тонкий ситцевый халат, и нелогично подумал, что хорошо было бы, если он вернется с войны, вылепить эту фигуру, а лицо сделать с Лены и отлить эту идеальной красоты - в его понимании - статую из нежно-золотистой бронзы, хорошо передающей фактуру тела, одновременно с этими мыслями понимая, что такой статуи с таким лицом он уже не сделает никогда. Понимая, что не надо бы этого делать, Алексей подошел к ней, обнял и, поцеловав в губы, сказал: "Спасибо" - и увидел, что на глаза женщины навернулись слезы, она вдруг оттолкнула его, вскрикнула: "И что вы... все!" - и, уткнувшись лицом в его гимнастерку, заплакала настоящими слезами. Растерянный Алексей, прижимая Таню к себе, неловко гладил ее по голове, по распущенным густым каштановым волосам.
      Их эшелон шел на юго-запад, проскакивая узловые станции и останавливаясь на забытых богом полустанках. Постепенно по вагонам стало звучать все громче одно слово: "Сталинград". Но не доезжая города, их эшелон выгрузили прямо в степи, и они походной колонной по пылящему ковылю пошли к месту назначения. После полудня они проходили через село. Объявили пятнадцатиминутный привал, и все обступили колодец и набиравшую из него воду девушку. Солдаты смеялись, отпускали шутки, и она, тоже улыбаясь, успевала отвечать и наполняла из ведра солдатские кружки. Когда ведро опорожнилось, двое солдат стали на ворот, а остальные ждали своей очереди, когда она нальет им воды. Она была укутана платком по обычаю казачек - так, что видны были одни сверкающие глаза, - но скоро ей стало жарко, и то ли от этого, а может быть, для того, чтобы покрасоваться, она с невинным девичьим кокетством сдернула с головы платок. Алексей стоял в стороне, с улыбкой наблюдая солдат, отталкивающих друг друга, чтобы донская красавица напоила их, и горько думал, почему ему не встретилась в жизни такая девушка, как эта, и хотя он ничего не знал о ней, но почему-то был уверен, что она необыкновенная и чистая, как эта колодезная вода, которую она щедро сейчас дарит изнемогающим от жажды ее защитникам, думал так, как будто жизнь его уже подошла к концу и ничего уже не может в ней быть, потому что времени осталось слишком мало и некогда исправить свои и чужие ошибки.
      9
      - Командир! Старшой! Очнись! Знакомый голос звал его, но Алексей никак не мог понять, что это за голос и где он сам. Его первой мыслью было: "Убит?!" - и даже мелькнула еретическая мысль о том свете, но как раз света-то и не было. Он был в кромешной тьме, в памяти загорались и гасли картины, казалось, только что закончившегося боя, но голос настойчиво звал, а чьи-то руки тормошили его. Алексей узнал Сашкин голос и вспомнил, где он. - Эх, черт, видно, сильно его вдарило. Крови нет, сердце бьется, должно, контузия - а куда мы с ним? Алексей понял последние Сашкины слова и сразу подумал, что не будет обузой ему и тем, кто остался жив, и постарался пошевелиться. Ему это удалось, и, хотя тело ныло, как будто его долго и тщательно били, он почувствовал, что не ранен и может двигаться. - Сашка, где ты? - Здесь, здесь, товарищ командир. Завалило нас тут на...- Сашкин мат, который в его устах давно уже был привычен и обыден Алексею, сейчас прозвучал ему сладчайшей музыкой. - Кто жив, кроме тебя? - Кроме меня? - Алексей почувствовал Сашкину усмешку. - Кроме меня я да Семенов. А теперь вот вы. - Что же, всего трое? - как бы не поверив, спросил Алексей. - Наверху ведь пятеро еще оставалось, я помню, они в подвал спустились, Грибанова, правда, принесли раненого... - Где он, тот подвал, лейтенант? Всех завалило. Меня по башке так трахнуло, до сих пор круги перед глазами, у Семенова рука сломана, очки потерял, правда, ему тут все равно. А ты, старшой, совсем в рубашке родился, - с какой-то завистью сказал Сашка. - Балка свалилась, рядом с твоей головой упала, на ладонь не достала, а что сверху сыпалось - все на нее падало, я еще лежал и думал: вот повезло комpоты, - засмеялся Сашка. Пока меня по кумполу не садануло, все завидовал. - Погоди-ка, а раненые... моряк тот?.. Сашка промолчал. Алексей не стал больше спрашивать, и так было ясно. - Почему так темно? - По времени ночь, а по другому по всему - капитально нас завалило чуешь, дышать тяжело. Алексей машинально вздохнул, и ему правда показалось, что воздуху как будто не хватает и он какой-то вязкий. Ощупывая вокруг себя руками, он осторожно сел и решительно сказал: - Ищите лопаты, штыки - будем откапываться. - Куда откапываться, старшой? Кругом немцы, чего зря дрыгаться? - Кончай болтать. Дырку к воздуху пробьем, тогда подумаем, а не успеем пробить - и думать не придется. Они старательно ощупали каждый сантиметр окружавшей их корявой поверхности, натыкаясь друг на друга. - Ничего нет, товарищ командир, - грустно сказал Семенов. - Ищите, ищите, Семенов, - упрямо повторил Алексей, но скоро стало ясно, что там, где они оказались, действительно ничего нет. - Кроме моей финки, никакого саперного инструмента у нас нет, невесело пошутил Сашка. - Погоди, - остановил его Алексей. - Мы сейчас. примерно в центре подвала, я помню, где сидел, когда потерял сознание, в левом от меня углу лежало оружие раненых, и там было несколько лопаток, но нам к ним не добраться, а вот справа метрах в трех сел боец не помню кто, кажется, Маландин, но я отчетливо помню, как он положил рядом с собой малую саперную лопатку. Надо сориентироваться. Алексей достал из нагрудного кармана трофейную немецкую зажигалку и в свете едва живущего в спертом воздухе огонька быстро и внимательно огляделся. Даже после этого слабого света тьма казалась невозможной, но она была, и была непроницаема. Обдирая пальцы, они стали разбрасывать обломки, где, как полагал Алексей, сидел боец с лопаткой. Они чувствовали, что идут последние минуты их жизни, и это удесятеряло их силы. - Нашел! - сдавленным от радости шепотом сообщил Сашка. Сменяя друг друга, они прорывались наверх, к воздуху, тяжелыми хрипами добирая остатки того воздуха, что был еще у них в этой приготовленной для них войной братской могиле. Семенов помогал им, здоровой рукой отбрасывая в сторону то, что сыпалось сверху. Алексей одергивал себя и Сашку, все время напоминая, что откапываться надо как можно тише, но чем дальше, тем меньше они могли себя сдерживать, чувствуя, как душит их смрадный мрак, хватая железными пальцами за горло. Пот заливал глаза, внизу тяжело дышали Сашка и Семенов, и Алексей ворочал лопаткой где-то впереди себя, уже почти ничего не чувствуя и не понимая, что они делают. Что-то острое и холодное ударило ему в лицо, и он невольно отшатнулся, не поняв, что это был воздух. Алексей припал ртом к отверстию, через которое тонкой струйкой, как вода в роднике, тек воздух, отвалился и съехал вниз. Внизу тоже почувствовали воздух, он услышал, как они встали на ноги, и сказал им: - Готово. Осторожно, пальцами они расширяли отверстие, вслушиваясь в каждый звук, раздающийся снаружи, но ничего особенного не слышали, кроме редких ночных разрывов снарядов и мин и постоянного, не прекращающегося ни днем, ни ночью треска выстрелов. Смерть отошла от них, но была совсем рядом, а они были беззащитны, и первое, что нужно было сделать, - вооружиться хоть чем-нибудь, чтобы по-глупому не попасть в плен и не стоять беспомощно перед смеющимися над ними "белокурыми бестиями". Алексей высунул наружу голову. Небо над городом полыхало и дымилось, и где-то совсем рядом раздавались чужие довольные голоса, слышалось пиликанье губной гармошки. Снизу его подтолкнул Сашка, и Алексей выбрался наверх. Под рукой что-то блеснуло, он жадно обхватил пальцами грани винтовочного штыка. Они лежали, прижавшись к обломкам стены, и шепотом решали, как им быть. И влево и вправо от них шел бой, так что нечего было и думать пробраться через боевые порядки немцев к своим. Оставался только один путь - к Волге. Вряд ли фашисты очень уж строго охраняют подходы к реке со своей стороны - от кого им их охранять? А прочную передовую линию на берегу им было просто некогда еще создать. Это было как раз на руку: ночь и ликование немцев по поводу выхода к великой русской реке, к которой так стремился их фюpep, и вот они выполнили приказ своего вождя, они пьют из нее воду, зачерпывая боевыми шлемами тевтонов. Правда, вышли они к Волге на довольно узкой полосе, но они думали, что это только начало. В известном смысле они были правы, хотя сами об этом и не догадывались. Алексей обмотал штык оторванным рукавом гимнастерки, сделав подобие рукоятки. Это, конечно, было безумием - идти с голыми руками триста метров до реки через немцев, но другого выхода не было. Первым шел Сашка, за ним, поддерживая Семенова за здоровую руку, шел Алексей. Алексея наполняло странное ощущение чужой жизни вокруг, похожее на то, когда он выходил из окружения год назад, примерно в это же время, но тогда оно было не таким острым, это ощущение, - тогда он шел днем, с десятками своих, а сейчас их было только трое, и они шли фактически по открытому пространству, небольшому куску земли, нашпигованному войсками и техникой немцев. Слева послышались голоса и шум приминаемого сапогами кирпичного крошева. Они залегли за углом разрушенной стены. Семенов упал неловко и скрипнул зубами от боли. Этот скрип можно было услышать только совсем рядом, но они затаили дыхание. Немцы - их, судя по всему, было двое - должны были пройти почти рядом с ними, но вряд ли они заметят их, если не начнут осматривать развалины, а по ленивой интонации их разговора было понятно, что они не собирались заниматься таким бессмысленным делом. Алексей посмотрел на Сашку. Тот показал ему финку и повел головой в сторону приближающихся шагов. Алексей кивнул и стиснул в руке штык. Сашкин немец не успел закричать. Алексей ударил штыком, но острие попало то ли в пуговицу мундира, то ли в медаль и скользнуло в сторону, его немец ахнул, но не закричал, мгновенно оценив свое положение и то, что его жизнь этот крик не спасет, и ударил Алексея кулаком в лицо, но тот устоял и вцепился в его горло мертвой хваткой. Семенов тихо вскрикнул: - Саша! Сашка, снимавший с убитого автомат, обернулся и недолго думая дал пинка немцу, который удивленно крякнул, невольно повернул лицо к новой опасности, и Сашка ударил его автоматом. С минуту они стояли, приходя в себя и прислушиваясь, потом оттащили немцев в сторону, чтобы их нашли как можно позже, и снова стали пробираться к реке. Наконец, среди запахов гари и смерти им показалось, что они почувствовали свежий, чуть отдающий тиной запах реки, и впереди и внизу блеснуло что-то большое и черное. Увязая в песке, они подползли к Волге и, ни о чем не помня в эти мгновения, опустив лица в катящуюся мимо реку, пили ее прохладную воду. Порвав свою одежду, они связали несколько бревен и, привязав к ним поясными ремнями Семенова, оттолкнулись от берега. Чем дальше они плыли, тем яснее понимали, что вода в Волге не прохладная, а холодная, у них уже зуб на зуб не попадал, а Семенов от испытанной и испытываемой боли, от холода потерял сознание и безжизненно лежал на плотике. Сашка подложил ему под голову свои сапоги, чтобы он не захлебнулся. Могучее волжское течение сносило их в сторону. Алексею казалось, что они плывут уже многие часы, он машинально греб правой рукой, и на него все больше накатывало какое-то отупение, в котором соединились усталость и голод с переохлаждением в осенней реке, и он не заметил, как оторвался от плота. Обнаружив, что плывет один, он хотел было крикнуть, но не стал - у Сашки, тянувшего сейчас бревна с привязанным Семеновым, сил не больше, чем у него, и он не имел права просить помощи. Сжав зубы и трезвея от опасности, Алексей из последних сил поплыл туда, где должен был быть берег. Вязкая и упругая вода тяжело поддавалась взмахам его рук и с каждым взмахом он все меньше верил, что выплывет. Он не заметил, когда начало светлеть небо, но вдруг берег оказался совсем рядом, и он ощутил под ногами легкий, как тополиный пух, песок, ему показалось, что он сейчас может выбежать на берег, но как только скатывающаяся вода с плеском отпустила его, он тут же снова рухнул в нее и, захлебываясь, пополз по дну. У него давно уже не было сил, и он сам не мог бы объяснить, как он плыл под конец, но сейчас силы оставили его вовсе, и, медленно рухнув у речного плеса, он потерял сознание. Он пришел в себя оттого, что почувствовал кого-то рядом с собой. Он дернул пальцами, забыв, что автомат лежит на дне реки, увидел над собой опасливо-настороженное молодое лицо бойца и успокоился. Его заметили с береговой зенитной батареи. Посланным за ним двум бойцам, в недоумении стоящим сейчас около него, он казался каким-то странным и необыкновенным пришельцем из другого мира. Он улыбнулся и прошептал, думая, что говорит громко и его могут слышать: - Сашка?.. Семенов?..