Как сумеет их убедить, что один из руководителей группы - провокатор гестапо? Они не поверят. Андрей вспомнил глаза агента, представил себе как он с негодованием отвергнет все обвинения. Нет, они не поверят и потребуют от человека, который пришёл обвинить их "товарища", доказательств. Пойти к ним самому? Вряд ли провокатор выдержит такую очную ставку. Но он не имел права выдавать себя. Передать немецким коммунистам его донесения, те, которые у него, которым он не дал хода? Это опять-таки значило раскрыть себя, хоть и не так явно. Всё это крайние меры, на тот случай, если угроза провала станет неминуемой. А если он не успеет? Донесения агента нужно немедленно, сегодня же передать Клаусу - радисту! Не оставить ни малейшего шанса для случайности. Клаус ждал его в назначенном месте - в парке, на второй скамейке от статуи рыцаря. Их встречи происходили по определенной схеме - каждый раз в новом месте, потом всё повторялось, но в другой последовательности. Андрей сел рядом с ним. Попросил разрешения закурить. Клаус, церемонно приподняв край шляпы двумя пальцами, разрешил. Затянувшись пару раз, Андрей с легкой улыбкой стал рассказывать ему о последних событиях. Клаус не смог сдержаться и на мгновение лицо его выразило озабоченность, но тут же снова приняло обычный вид вежливого внимания к разговору случайного собеседника. Потом Андрей развернул газету, несколько минут делал вид, что читает "Фелькише беобахтер", снова аккуратно сложил газету, положил на скамейку между собой и Клаусом, достал из кармана платок, чтобы последнее движение не было связано с газетой, в которой лежали шифровки для Центра и донесения провокатора, потёр им рукав пиджака, кивнул на прощание Клаусу, встал и ушёл, не зная увидит ли его еще раз, но сейчас у него в этом было еще меньше уверенности, чем обычно. В пятнадцать часов у начальника отдела, в котором работал гауптштурмфюрер Штоль должно было начаться совещание. Предъявив удостоверение внутреннему посту охраны управления, он поднялся на второй этаж. Когда Андрей входил в кабинет штандартенфюрера, шофёр взял в руки очередную пачку фотографий гауптштурмфюреров СС. Совещание проводилось долго, недаром в управлении их отдел в шутку называли самым говорливым. Ничего особенного на совещании сказано не было, но как обычно Андреи устал от него больше чем от утомительной работы. Когда он сел за руль своего "опель-капитана", ему захотелось откинуть голову на спинку сиденья и побыть так хоть несколько минут, но он также как всегда пересилил себя и сделал это только отъехав от управления несколько кварталов. Он сидел, закрыв глаза, и ему не хотелось сейчас ни о чем думать, ему вдруг захотелось посидеть на берегу Истры, и чтобы рядом сидела Ольга, а по траве топал ножонками Алёшка, гоняясь за бабочками. И это было такое непреодолимое желание, что он застонал и открыл глаза. Серый город. Проклятый город. В зеркале он увидел стоящий метрах в ста позади "мерседес" и тут же память разведчика, фиксирующая всё, подсказала - "мерседес" шёл за ним от управления. Всё. Они его вычислили и им в этом помог шофёр. Без его помощи они просто не смогли бы выйти на него так быстро. Правда, было темно, вряд ли шофёр смог его как следует разглядеть, возможно, он пока лишь один из кандидатов... Стоп. Не надо себя обманывать. Ему долго удавалось водить их за нос, но рано или поздно игре разведчика приходит конец - предательство, оплошность или нелепая случайность - всегда. Андрей плавно отъехал от бортика. Клаус предупрежден и, если я не приду на очередное свидание, он всё поймет. Центр получит мои шифровки сегодня ночью и тоже узнает о возможности моего провала. Так. Моя квартира взята ими под наблюдение. В этом сомнений нет. Ехать мне туда незачем. Незачем. Они уже начали работать с моими делами. Встреча с Клаусом послезавтра, но он может не поверить так сразу, что меня больше нет, а за это время они могут выйти на группу. Боже мой! Если Клаус решит передать донесения Хорста, сам он, вполне вероятно, попадёт в их лапы. Хорст. Эту гадину все-таки выпадает раздавить мне. Если я не сумею сделать этого, двадцать восемь немецких коммунистов и Клаус уйдут в подвалы на Принц-Альбрехтштрассе. Я это сделаю. Я сумею это сделать, даже если сам папа Мюллер будет висеть у меня на хвосте. Оторваться, уйти во что бы то ни стало, они уверены, что я в их руках и даже, если уйду из-под наблюдения на какое-то время - куда я денусь? Вон как они осторожно ведут меня. "Мерседес" отвалил, на его месте появился "хорьх" - за рулем молодой человек, рядом с ним дама приятной наружности. Дама, приятная во всех отношениях. Сволочи. Андрей нажал педаль газа, "опель" рванулся вперед, и он с удовлетворением увидел растерянное лицо "молодого человека" и мгновенно ставшее злым лицо его помощницы, переход был слишком резким, они выдали себя с головой. В "хорьхе'' тоже наддали газу. "Молодцы, послушные детки. Только что же вы так суетитесь, чему вас учили? - усмехнулся Андрей, потому что знал, куда ехал и зачем. Он резко нажал на тормоз. "Хорьх" едва не врезался в него и проскочил переулок, в который рванулся "опель". Андрей услышал еще как завизжали их тормоза. - Поздно, милые. Темнело. Достав из-под сиденья аккуратно упакованный гражданский костюм, Андрей переоделся в машине. Он никогда раньше не был у него дома, и Хорст не скрыл своего удивления, на лице у него было написано явное неодобрение такого нарушения конспирации, но он не осмелился сказать об этом шефу. - Срочное задание - шепнул Андреи, закрыв за собой дверь. Хорст посерьезнел и подтянулся. - Посторонние есть? - Никого. - Отлично. Андрей сдвинул предохранитель и, выхватив из кармана пистолет, прижал дуло вплотную к халату провокатора. Приглушенный выстрел прозвучал в комнате как разрыв снаряда, но Андрей знал, что это не так - даже в соседней квартире выстрела не должно быть слышно, в крайнем случае это воспримут как хлопок пробки от шампанского. Андрей забрал из тайника все материалы подпольщиков и вышел на улицу. Автомобиль придется бросить. Добираться до Клауса на метро опасно. Идти пешком ещё опасней. Остается автобус - здесь им не успеть за час, трудно вести наблюдение, слишком много объектов, скорее они будут дежурить на остановках, и то вряд ли они успеют так быстро послать везде людей. Нет, не вряд ли, просто не успеют. А Клауса увидеть необходимо, он должен будет довести до конца дело с группой и как можно скорее. А мне нужно уходить из Берлина. Вернее, мне нужно постараться уйти из Берлина. Так будет точней.
      Утром следующего дня, в резиновых сапогах и с рюкзаком за спиной, Андрей подошёл к институту. На площади, вернее, в небольшом сквере, который все почему-то называли площадью, уже стояли несколько человек их курса, покуривая и переговариваясь. Андрее подошёл к ним с невольным сожалением, что пришёл одним из первых и теперь придется ждать когда все соберутся, а по своему опыту студенческих турпоходов и стройотрядов, он знал, что это произойдёт ещё не скоро, тем более, что автобусами, на которых их должны были отвезти в колхоз, ещё и не пахло. С элегантным рюкзачком появилась Светлана, рядом с ней шёл, разговаривая, улыбаясь и галантно подпрыгивал как идиот-кузнечик Сашка, и по его роже было видно, что он очень рад, доволен, и ему очень приятно и хорошо идти рядом со Светкой, и он сейчас лопнет от этого удовольствия. Андрей отвернулся, стараясь сделать равнодушным лицо так, чтобы никто не заметил, как он это делает, и подумал, откуда это они идут вместе, но тут же логически рассудил, что идти они могут только каждый из своего дома, потому что рюкзаки-то им пришлось укладывать каждому у себя, это уж точно, до этого у них ещё дело не дошло, не могло дойти, наверняка они встретились где-нибудь в метро. Собирались все-таки быстрее, чем он думал, а потом и автобусы появились всего на полчаса позже, чем им следовало, а может быть время, указанное деканом, было дано всего лишь в целях воспитательных, чтобы не поджидать вечно опаздывающих. Тем не менее опоздавшие были и одному из них, закоренелому в своём опоздательном рвении пришлось потом добираться в колхоз самому, что он и делал безуспешно в течение двух недель, будучи не в силах выбраться из Москвы в силу врожденной застенчивости, усугубленной воспитанием, но зато в Москву он вернулся первым, если принять во внимание тот факт, что согласно новейшим физическим теориям возможно возвращение в то место, которое не покидал. Автобусы взревели заезженными моторами и повезли галдящую, бренчащую на гитарах и сопящую в предвкушении сельских восторгов стоголовую гидру студентов-гуманитариев, менее решительную, чем технари, но с более шарнирно подвешенными языками, особенно у той части, чьи пышные, ровно как и тощие, округлости, были зверски затянуты в тщательно застиранные джинсы. Они выехали на недавно залитую свежим асфальтом окружную дорогу, неправдоподобно ровную, и она мягко подалась им навстречу, насвистывая ветром в окна и открывая пленяющую картину, которую она разделяла собой на две половины - созданную руками человека и природой. Справа позванивал первым золотом непроглядно широкий лес, слева вздымались огромные и каменно-гордые, с холодным блеском стекол, дома. Потом они свернули на шоссе, оно было поуже и похуже, а через час езды, они свернули на проселок. Дни стояли сухие и ехать по нему было сравнительно легко - только мелкая белесая пыль пролезала даже в закрытые окна, но зато им не пришлось вытаскивать автобусы из того месива, в которое превращался проселок в распутицу. Когда они рассаживались по автобусам, Светлана и Сашка сели рядом. Поскольку видно было, что не всем придется сидеть, Андрей решил не лезть первым и постоять, но в толкучке так получилось, что он оказался у дверей одним из первых и повинуясь какому-то пассажирскому, выработавшемуся у городских жителей инстинкту, неожиданно для самого себя сел на свободное место у окна и тут же рядом с ним плюхнулся студент из параллельной группы. Ольга поставила рюкзак на пол и застыла над ними как вечный укор, как памятник скорбящей женщине-пассажирке. Парень завертел головой, но у него было паршивое положение - Андрей сидел у окна, и уступать место приходилось явно не ему. Андрей с радостью встал бы вместо него, но это значило бы привлечь к себе внимание и насмешки, кроме того он бы поставил в неловкое положение сидящего рядом. Смирившись со своей участью, студент встал, смущённо и невнятно пробормотав что-то Ольге, чего ни она, ни, наверное, он сам не поняли. С милой улыбкой, наверное такая улыбка блуждает на губах палача, отрубающего голову своей жертве, Ольга стала отказываться, доканывая этим беднягу (уже покрасневшего от того, что уступил место девушке, и не знающего куда ему деваться со своими горящими ушами и путающимися в рюкзаке ногами) и слегка при этом подталкивая его, чтобы он поскорее освободил место. К счастью для него, с заднего сиденья его позвали знакомые ребята, и он бросился к ним как блудный сын, вернувшийся к отцу с чёрными пятками, любовно выписанными Рембрандтом. Ольга села рядом с Андреем, её горячее плечо прижалось к нему, и пока она устраивалась, то несколько раз касалась его то рукой, то ногой, обтянутой джинсами, и от этого еще более упругой и горячей, чем на самом деле. Во всяком случае Андрей об этом не думал. Такая ситуация и такие прикосновения вгоняют в жар и куда более опытных людей, если можно так сказать здесь, потому что у Андрея вообще никакого опыта не было, и от этого он сидел смирно и пялился в окно, как последний дурак и сам это понимал, но продолжал сидеть как истукан не шевелясь, кроме того его сковывала мысль о любви к Светлане - в его понятиях не укладывалось пока, что можно легко вести себя с другой девушкой, не той, что любишь, и это не является изменой любви. На фоне совместной прижатости Светки и Сашки его порывы выглядели ещё глупей и это он тоже понимал, но то, что было в нём, было сильней сильней того, что Светка сидит с Сашкой и вообще неизвестно, что у них, а у них может быть было, но в чём можно винить Светлану, ведь она не знает ничего о его чувствах, он ей ничего не говорил, наоборот, как последний идиот скрывал их, и вот дождался Сашки, которому, он знал, на Светку наплевать, ну, или не так как ему, понимая в тоже время (опираясь в основном на обширные познания в этой области, почерпнутые из книг, в которых авторы щедро делятся с молодым поколением своим богатым опытом), что женщина не может не заметить влюбленного, (то есть может, конечно, например, в "Гранатовом браслете", или их соседка по лестничной площадке, Анна Ивановна, которая, как она потом рассказывала матери Андрея, была очень удивлена, когда придя к подруге и не застав её, но застав мужа подруги, оказалась в его объятиях, из которых, как она утверждала, ей всё же удалось вырваться, правда с некоторой потерей качества), но не до такой же степени, чтобы не заметить влюбленности человека ежедневно по шесть часов подряд в течение года глядящего на неё - от этого заметишь не только всё, что угодно, от этого может окосеть тот, кто смотрит и осатанеть, тот кто видит - к их счастью Андрей иногда прерывал своё основное занятие для того, чтобы занести в конспект кое-что из тех умных мыслей, которые между делом улавливал из речей преподавателей, а у Светки было много других дел. Увидев, что Андрей не собирается её развлекать, Ольга достала книгу, раскрыла её и принялась с интересом читать, переворачивая страницы хорошенькими длинными пальчиками с розовыми, накрашенными бесцветным лаком, ногтями. Андрей скосил глаза, пытаясь рассмотреть название книги, но не успел, и мельком подумал, что завтра ей придётся с этими ногтями выбирать из земли картошку. Ребятня шумела, разговаривала, кто-то ел, кто-то пел, на заднем сиденье продолжали бренчать на гитаре. Андрей оглянулся - изгнанник, полузакрыв глаза с глупым видом шипел себе под нос какую-то песенку, и тут же сообразил, что Ольга может подумать, будто он хотел посмотреть на неё, и увидел, что она действительно так подумала - по какому-то едва заметному движению на её лице - в чуть дрогнувших ресницах и губах, и инстинктивно поднятой, чтобы поправить волосы, руке. Он смутился и опять уставился в окно. Они выехали на просёлок и Ольге стало не до чтения, когда она на километр взлетела над очередной колдобиной, а потом стремительно обрушилась вниз, впрочем она совершила это путешествие в общей компании, и также как все разразилась хохотом, хотя ей было не до смеха - этот неожиданный рывок чуть не выдернул ей внутренности, а зубы звучно лязгнули, но по счастливой случайности между ними не оказалось языка. Пока автобус взбирался на ухаб, сбросив скорость и переваливаясь с боку на бок как пароход в морских волнах, она сунула книгу в рюкзак и ухватилась обеими руками за сиденье перед собой, но пока она это делала, её пару раз прижимало к Андрею, и хотя он не посмел обнять её, вернее взять за плечи или талию, чтобы её не качало из стороны в сторону как куклу, он должен был из вежливости как-то поддержать её, и ему пришлось это сделать, ухватив её за руку выше локтя. Нельзя сказать, что ей это очень понравилось - железные пальцы впились ей в руку, наверняка останутся синяки, но её в то же время удивила эта сила, которой она в нем не ожидала, и она посмотрела на него с некоторым интересом и вспомнила, что ей вообще импонировал этот парень, хотя он и был по-глупому влюблен в Светку. Она осторожно высвободила руку и не желая, чтобы он обижался, она улыбнулась ему, но предпочла держаться сама. Андрей не то чтобы обиделся, просто решил, что его услуги не принимаются, потому что неприятны, и приняв это как должное - почему, собственно, они обязательно нужны или должны нравиться? Но автобус продолжал упорно пробиваться сквозь дорожные волны, и хотели они того или не хотели, но в силу неумолимых законов Ньютона их регулярно прижимало друг к другу, а потом разбрасывало. Старик Ньютон, наверное, ухмылялся, собирая на берегу камушки своей натурфилософии и формулируя законы о двух телах, догадываясь, что тела эти могут быть не только неодушевленными. В юноше, никогда не обнимавшем девушку, эти прикосновения мягкого теплого тела девушки, пусть и случайные и невольные, пробуждают тот интерес, который может стать любовью или просто желанием физической близости, принимаемым по неопытности за любовь. Впрочем, поскольку любовь складывается из физической и духовной близости, то само по себе физическое влечение значит не так уж мало, ибо таит в себе возможность и духовного сближения, разумеется в том случае, если останется время, так как если его не останется, то несомненно, что даже потенциальная возможность, при условии, если она существует, не будет иметь возможности для реализации, говоря по-простому... Независимо от того, хотели они того или нет, эти их прикосновения друг к другу создавали между ними какую-то зыбкую близость тех неверных, едва возникающих, и обычно тут же пропадающих отношении между людьми, случайно столкнувшимися, как это бывает с едущими в одном купе поезда. Хотя бывает, что такие встречи заканчиваются более серьезно, но в подавляющем большинстве случаев люди едут вместе, разговаривают, между ними как будто возникают какие-то душевные связи, они начинают нравиться друг другу, но поезд подходит к станции назначения, и люди расходятся в разные стороны, часто обмениваются при этом адресами, дают телефоны, но в действительности обычно расходятся навсегда.
      Андрей упёрся левой ногой в стремя и легко соскочил с коня. Позванивая шпорами, он подошел к штабу полка. Часовой, читавший газету, ведя пальцем по строке, спрятал её, ещё когда увидел подъезжающего комиссара полка и теперь стоял во фрунт. - Здравия желаю, товарищ комиссар! - Здравствуйте, товарищ красноармеец, - ответил Андрей и уже взявшись за дверную ручку сказал: - Неграмотность тоже враг, как тифозная вша и Колчак, но ликвидировать её часовой может только в свободное от несения службы время, товарищ. Часовой, здоровый детина, зарделся: - Извиняйте, товарищ комиссар, дюже странно мне. Не поверю всё, что научился слова складать. - Я понимаю вас, и всё же помните, что соблюдать революционную дисциплину - наш первый долг, иначе нам не победить. - Так точно, товарищ комиссар. Часовой уже тянулся перед ним как гвардеец на смотру. Андрея это коробило, он не любил старорежимных армейских слов, солдатских стоек - видимо часовой служил ещё в империалистическую и всё это крепко засело в нем, но говорить ему сейчас об этом, Андрей счёл неправильным. Пройдя сени деревенского дома, он оказался в горнице. Дом был занят под штаб полка вчера вечером, хозяева куда-то исчезли, может быть ещё объявятся, но вряд ли при них - они вот уже вторую неделю наступают и нигде не задерживались более суток. Командир полка спал, положив голову на стол, застеленный картой. Замкомполка из военспецов, спал на лавке, завернувшись в шинель - из-под полы торчали ножны шашки, под голову он положил богатырку. Андрей недовольно нахмурился. "Какое-то сонное царство". В дверь просунулась голова ординарца комполка Дмитрия Косых. - Товарищ комиссар, я тут поисть сготовил - давайте с дороги. А товарищ командир и Сергей Павлович всю ночь не спали, так что не серчайте. Андрей усмехнулся. - Да я не серчаю. Косых. Что ты сразу на защиту бросаешься. Чего же они ночью делали - думу думали? - В саму точку попали, товарищ комиссар. Аж спорили чуть не с пеной у рта. Сергей Павлович одно, а товарищ командир другое. - Ну, ладно, не будем им мешать, время есть. Показывай, что ты там наготовил, повар, небось опять пшенной каши? Ох, Косых, смотри, утопим мы тебя когда-нибудь в этой каше. - Да не, товарищ комиссар! - обиделся ординарец. - Что вы - куриный навар, пальчики оближите, - и заметив взгляд комиссара, предостерегающе поднял руку. - Ни-ни, приблудная хохлатка, население ни в коем случае не обижаем. - Ну, если приблудная, давай её сюда. Всю ночь Андрей не слезал с коня, объезжая посты и проверяя как командиры расположили людей на ночлег. Сейчас, сжимая в кулаке ложку, он чувствовал, что засыпает прямо за столом. Как всегда шумно вошел комполка, хотя если бы Андрея спросили, он не смог бы внятно ответить, откуда берется этот шум - например, сейчас он вошел молча, да и вообще был не говорлив без дела, скорей всего впечатление шумности происходило от его величины и медвежьей силы и походки, от которой гнулись половицы. Зимой, когда они стояли под Оренбургом, шутки ради Андрей предложил побороться. Дудин только усмехнулся, решив про себя, что сильно жать не будет, чтобы не ронять авторитет комиссара. Был лютый мороз, они сбросили полушубки и в кольце красноармейцев взяли друг друга за пояса. Андрее был на голову ниже комполка и поуже в плечах, но в общем тоже с виду не хилого десятка, хотя сравнивать их никто и не собирался, такими они казались несравнимыми. О силе командира в полку ходили легенды. Каково же было удивление всех и более всего комполка, когда он не смог оторвать от земли словно вросшего в неё комиссара. Андрей не то, чтобы скрывал, просто не было случая об этом говорить, и никто не знал, что с двенадцати лет он работал с отцом в кузнице, а потом в эмиграции пришлось быть и грузчиком и матросом и около года странствовать с бродячим цирком, где он был мальчиком для битья и "русским борцом Поддубным" и наездником и ассистентом факира. Он гнул подковы, мог ударом кулака сбить на колени лошадь. Комполка с каким-то беспомощным удивлением почувствовал, что поднимается в воздух. Отряхиваясь от снега, Дудин проворчал, впрочем незлобиво: - Да кто ты есть, комиссар? Отродясь меня никто на лопатки не клал. - Нет такого человека, чтоб нельзя было на лопатки положить - силой, умом или хитростью. - Да какая ж тут хитрость - ты меня не подножкой сбил. Колдун ты что ли? - Нет, поднимай выше - молотобоец. - Ну, тогда давай руку, а то неудобно перед бойцами. Замершие от удивления красноармейцы одобрительно зашумели, когда их побежденный командир первым подал руку комиссару. Вроде пустячный случай, но после него Андрей почувствовал, что отношение к нему улучшилось - сильный человек всегда вызывает какое-то невольное уважение, а кроме того солдаты узнали, что их комиссар из таких же как они - бывший деревенский кузнец, значит бог умом не обидел, раз человек до всего сам дошел, без гувернеров. Дудин сел за стол. Косых поставил перед ним миску и сел на лавку, подперев кулаком голову. - Иди, Митя, погуляй, - сказал комполка, не поднимая глаз. Ординарец обиженно заморгал - какие могут быть тайны от него, который столько раз выручал, вынес его раненого из под огня белых, спас от верной смерти? - но послушался. Андрей положил ложку, удивленно посмотрел на Дудина. - Ты только уехал, нарочный привёз приказ из дивизии... Дудин замолчал, глядя куда-то вдаль. - Приказано завтра ночью в составе дивизии форсировать Белую, прорвать оборону противника и не позднее следующего дня взять Уфу. Наша задача переправиться первыми, захватить плацдарм, обеспечить переправу дивизии. - А дальше? - Дальше? Хреновые дела, вот что дальше. Переправляться не на чем. Вплавь? Не все плавать-то умеют, да и не в этом дело. Мы всю ночь с Сергеем Павловичем судили-рядили, да так и не решили ничего, а времени на всё остался один день. Да и ночи сейчас - не успеешь оглянуться уже светает. Послал я уже поискать лодки - только вряд ли что путное из этого выйдет беляки позаботились, когда драпали, всё с собой прихватили. - А если на плотах? - Думали мы и об этом, да где их взять - степь. - А ты знаешь из чего Суворов построил мост через Сен-Готард? Увидев недоумевающее лицо Дудина, Андрей пояснил: - Сен-Готард - ущелье в горах. Мост через него французы разрушили, когда отступали. Суворов приказал разобрать домик смотрителя и из его бревен собрали мост. - Ну? - Что "ну"? Надо разбирать дома, вот, и делать плоты. Хорошо было бы найти бечеву и сделать какой-нибудь паром- тогда бы нам и дома лишние не пришлось рушить, да и переправились бы быстрее. Но передовому отряду в любом случае придётся идти вплавь. Нашему полку приказано захватить плацдарм для дивизии, а они должны будут захватить плацдарм для нас. С десятью добровольцами, умеющими плавать, Андрей вошел в черную воду Белой и при свете звёзд, которых он сейчас не видел, поплыл к тому берегу, там сейчас он был всеми своими мыслями и надеждами. Тяжёлый всплеск возвестил им, что на левом берегу паром спущен на воду, потом три раза дёрнулась бечева и они почти как бурлаки, стали выбирать её. Оставив у парома роту для обеспечения переправы дивизии, Дудин повёл полк вперед. Захваченные врасплох белые бежали из деревни, даже не пытаясь оказать сопротивление. Дудин остановил полк, чтобы дождаться подхода основных сил дивизии - он знал, что Уфа не безвестная деревня и врасплох её не возьмешь ни днем, ни ночью. Здесь уже нужна была сила, чтобы сломить сопротивление белых. У вечернего костра, над которым висел котелок с булькающим варевом сидели Андрей, Дудин, Сергеи Павлович и Косых. Андрей расстелил на влажной траве шинель и лег, заложив руки под голову. Бездонное бархатное небо с искрами звёзд притягивало к себе, успокаивало. - Эх, дожить бы... - вдруг вслух подумал Дудин. - До чего это вы собираетесь дожить, Федор Семенович? - поинтересовался Сергеи Павлович. Дудин поворошил веткой кустарника угли и несколько смущенно ответил: - До победы, до нашей, дожить хочется, Сергей Павлович. Чтоб посмотреть какую жизнь мы построим. Должно быть хорошая жизнь будет. Нам-то может быть и не придётся уж ей воспользоваться, разве что краешком, но уже детям-то нашим - точно. Эх, завидую я им, огольцам своим. Будут они жить совсем не так как их батька. - А они нам будут завидовать, Федор! - отрывисто сказал Андрей. От таких слов Косых едва не перевернул котелок, в котором мешал своё адское варево, хотя и привык уже вроде к тому, что комиссар как будто выворачивает всё наизнанку и при этом каким-то чудным макаром всегда доказывает в конечном счёте свою правоту. Дудин удивленно протянул: - Ну, ты загнул комиссар. Чему завидовать-то? Как мы грязь месили в лаптях, да и тех не хватает, или тифозной вше? - Извините, Андрей Александрович, но и я вас не совсем понимаю, - вступил в разговор Сергей Павлович. - Эх, всё правильно вы говорите - и раздеты мы, и разуты, и голодные, и холодные, и вша тифозная нас косит пуще Колчака с Деникиным, а ведь гоним мы сейчас Колчака, которого весь мир и одевает и обувает, и оружие у него лучше, и едят его вояки не сравнить как лучше нас, а бегут! И с Деникиным и Юденичем и всеми остальными будет тоже, и скоро будет. Мы живём в прекрасное время, неповторимое -время революции, какой ещё не было нигде и никогда. И пусть мы или те, кто доживёт до победы, построят рай на земле, а я не сомневаюсь, что так и будет, и будет этот рай даже лучше, чем в поповских сказках, обязан быть лучше, а всё же наши потомки будут нам завидовать, потому что мы - первые, и пусть хоть сто, хоть тысяча лет пройдёт, но нас не забудут, потому что мы начали прокладывать дорогу в будущее... Вот вы говорите, Сергей Павлович, что не понимаете меня, а признайтесь, в юности, или даже раньше, мальчишкой, не мечтали вы участвовать в Отечественной войне, в суворовских походах или других знаменитых кампаниях? Замкомполка смущённо хмыкнул: - Признаться, Андрей Александрович, это уж так давненько было... ну да чего уж кривить душой - конечно мечтал. И с Ганнибалом через Альпы мечтал пройти, и с Суворовым, и в Полтавской баталии участвовать, да и все мальчишки, наверное, таковы. - Мальчишки... А что же, по-вашему, взрослые люди не имеют права мечтать? Да, по-моему, мы все просто обязаны мечтать. Ну, да ладно, это уж я о другом. Так неужели же, все эти войны и походы не меркнут перед нашей революцией? Достаточно посмотреть на наших бойцов, чтобы понять и признать - такого всплеска народного героизма в истории ещё не было. Так как же будут наши дети и внуки завидовать участникам этой невиданной в истории человечества борьбы? - спросил Андрей, обвел взглядом сидевших у костра и закончил как будто рубанул шашкой: - Будут! Он снова лёг на шинель и заложил руки под голову. Несколько времени все молчали. - Ваша аргументация убедительна, Андрей Александрович, признаю. Возможно так и будет. Даже наверняка. Но откровенно говоря, поскорей бы она кончилась, эта ваша героическая эпоха и наступил на российской земле мир. Земля наша уже устала от войны. Я хоть и потомственный офицер, а с удовольствием сменил бы свою амуницию на инженерскую тужурку. - Да разве я об этом говорил, Сергей Павлович? Для того мы и воюем, чтобы война поскорей кончилась, как это ни парадоксально на первый взгляд звучит. А вот насчет героической эпохи - тут вы неправы - я надеюсь, да что там надеюсь, я верю и убежден, что героическая эпоха, которая нами начинается, уже не закончится никогда, ни в военные, ни в мирные дни. Косых слушал спорщиков с лёгкой улыбкой и покачивал годовой, словно удивляясь - нашли о чем люди спорить - о том, чего ещё нет, и неизвестно когда будет, и доживут ли они, еще тоже не известно, до этого далёкого времени. А Дудин в который раз подумал, как ему повезло, что ему прислали такого комиссара. Ветер свистел в ушах. Андрей пригнувшись к гриве коня, держал шашку остриём вперёд, кричал "ура" и оглядывался на скачущих за ним бойцов. Они лавой вышли на окопы белых. Офицер выстрелил в него. Пуля сбила с Андрея фуражку, и от того, что сейчас летел на коне, и от того, что пуля его не берет, он вдруг почувствовал как его захватывает какой-то необъяснимый восторг, он как будто начал подниматься куда-то вверх и сам становился в эти мгновения выше и сильней. Сверкнул клинок, офицер упал, а Андрей уже был впереди, ртутью вертелся на коне, уходя от выстрелов и штыков, рубил шашкой и снова летел вперед. Главная улица колхоза асфальтовой стрелой полого сбегала с холма, переходя в обычный пыльный просёлок, сходящий на нет вдалеке у леса, топорщащегося щетиной голубоватых в дымке деревьев. Андрей с облегчением вышел из автобуса, постаравшись задержаться, чтобы Ольга вышла раньше и их отделили друг от друга ребята, спешившие выскочить из автобуса, размять ноги и вдохнуть чистого деревенского воздуха после духоты и качки. Они положили на землю рюкзаки и стали ждать представителя института, который с командиром и комиссаром отряда пошел в правление выяснять обстановку. Весь первый день, вернее то, что от него осталось после дороги, промелькнул незаметно - пока обедали, потом размещались в школе, где их поселили - ребят на первом этаже - в спортзале, девушек - на втором - в актовом, и работать им не пришлось. На следующий день они поднялись в семь часов утра. На картофельном поле уже трещали трактора, выворачивая плугом глыбы земли с торчащими в них клубнями и студентам оставалось только отделить семя от плевел. Разделившись на бригады, они вышли на огромное поле широким фронтом как будто в атаку. Девчонки собирали картошку в корзины, ребята относили их за край поля и вываливали в бурты.