Алишия заплакала. Эвелина сказала:
      - Как называется, когда один человек нужен другому.., когда хочется, чтобы к тебе прикасались.., и двое как одно целое, и больше никого не существует?
      Алишия, читавшая книги, задумалась.
      - Любовь, - ответила она наконец. Глотнула. - Но это безумие. Это плохо.
      Спокойное лицо Эвелины приобрело мудрое выражение.
      - Нет, не плохо, - сказала девочка. - У меня это было.
      - Тебе нужно вернуться в дом.
      - Я посплю здесь, - ответила Эвелина. Она посмотрела на сестру и улыбнулась. - Все в порядке... Алишия?
      - Да?
      - Я никогда не проснусь, - с тем же странным мудрым выражением сказала Эвелина. - Я хотела кое-что сделать, но теперь не смогу. Сделай это за меня.
      - Сделаю, - прошептала Алишия.
      - Для меня, - настаивала Эвелина. - Тебе не понравится.
      - Сделаю.
      - Когда будет ярко светить солнце, - сказала Эвелина, - окунись в него. Это еще не все, подожди. - Она закрыла глаза. На лбу ее появилась морщинка и тут же разгладилась. - Будь на солнце. Двигайся, бегай. Бегай и.., прыгай. Подними ветер. Я так хотела это сделать. Я сама не знала, что хочу этого, пока... Алишия!
      - Что, что?
      - Вот оно, вот, разве ты не видишь? Любовь, с солнцем по всему телу!
      Далеко в лесу за изгородью послышался плач. Алишия долго слушала его, наконец протянула руку и закрыла глаза Эвелины. Встала и пошла к дому, а плач сопровождал ее, пока она не добралась до двери. И даже, кажется, проник вместе с ней.
      ***
      Услышав негромкий стук копыт во дворе, миссис Продд что-то прошептала и выглянула из-за канифасовой кухонной занавески. При звездном свете и благодаря хорошему знакомству с двором она различила лошадь и сани для перевозки камней, рядом стоял ее муж. Он направлялся к входу. Доигрался, подумала она, застрянет в лесу. Сейчас весь обед сгорит.
      Но он не доигрался. Об этом сразу сказал взгляд на его лицо.
      - Что случилось, Продд? - с тревогой спросила она.
      - Дай одеяло.
      - Какого...
      - Быстрей. Парень тяжело ранен. Подобрал его в лесу. Как будто медведь его задрал. Всю одежду разорвал.
      Она бегом принесла одеяло, он выхватил его и вышел. И через мгновение вернулся, неся человека.
      - Сюда, - сказала миссис Продд. Она распахнула дверь в комнату Джека. А когда Продд заколебался, держа на руках длинное обвисшее тело, она сказала:
      - Входи, входи, не обращая внимания на грязь. Отмоется.
      - Принеси тряпку и горячей воды, - с усилием сказал он. Она подошла и осторожно приподняла одеяло.
      - О, Боже!
      Он остановил ее у двери.
      - Он не протянет ночь. Может, не стоит мучить его этим. - И он указал на кастрюлю с горячей водой, которую она принесла.
      - Мы должны попробовать. - Она вошла. Остановилась. Он взял у нее кастрюлю, а она стояла, побледнев, закрыв глаза.
      - Ма...
      - Пошли, - негромко ответила она. Подошла к кровати и начала обмывать истерзанное тело.
      Он протянул ночь. Протянул и неделю, и только тогда у Проддов появилась надежда. Лежал неподвижно в комнате, которая называлась комнатой Джека, ничем не интересовался, ни на что не реагировал, кроме света, который появлялся в окне и исчезал. Лежа, он смотрел в окно; может, видел что-то, а может, ничего не видел. Да и мало что можно было увидеть снаружи. Далекая гора, бедная земля Продда; изредка сам Продд, кукла на удалении, царапающий упрямую почву сломанной бороной, выдергивающий сорняки. Внутренняя суть лежащего оставалась замкнутой и молчаливой. Внешняя оболочка словно сморщилась и тоже стала недоступной. Когда миссис Продд приносила еду - яйца и теплое парное молоко, домашние копчения и лепешки, - он ел, если она его заставляла, и не обращал внимания ни на нее, ни на пищу, если не заставляла.
      Вечерами Продд спрашивал:
      - Он ничего еще не сказал?
      Жена качала головой. Через неделю Продду пришла в голову мысль. Через две недели он ее высказал.
      - Как ты думаешь, ма, он не свихнулся? Она рассердилась.
      - Что значит свихнулся? Продд сделал жест.
      - Ну, знаешь. Слабоумный. Может, поэтому и не говорит.
      - Нет, - уверенно ответила его жена. Она подняла голову и увидела вопросительное выражение Продда. Сказала:
      - Ты смотрел ему в глаза? Он не идиот.
      Да, он заметил этот взгляд. И встревожился. Но больше ничего не мог сказать.
      - Ну, я хотел бы, чтобы он хоть что-нибудь сказал. Она взяла в руки чашку с кофе.
      - Помнишь Грейс?
      - Да, ты мне рассказывала. Твоя двоюродная сестра, которая потеряла малышей.
      - Да. Ну, так вот, после пожара Грейс была почти такая же, весь день лежала молча. Можно было с ней говорить, а она как будто не слышала. Показываешь ей что-то, а она словно слепая. Приходилось кормить ее с ложечки, вытирать лицо.
      - Может, здесь то же самое, - признал Продд. - Этот парень столкнулся с чем-то, что лучше позабыть... Но ведь Грейс потом стало лучше?
      - Ну, прежней она никогда не стала, - ответила его жена. - Но все же ей стало лучше. Я думаю, иногда мир становится невыносим, и тело отворачивается от него, чтобы передохнуть.
      Проходили недели, и разорванная плоть заживала, широкое худое тело поглощало питание, как кактус влагу. Никогда в жизни не было у него столько еды и отдыха...
      Женщина сидела с ним и разговаривала. Пела песни - "Теки спокойно, сладкий Афтон" и "Мой дом в горах". Маленькая смуглая женщина с бесцветными волосами и светлыми глазами, и в ней ощущался голод, очень похожий на тот, что испытывал он сам. Она рассказывала этому молчаливому неподвижному лицу и о своих родителях, и о школе, и о том, как Продд приехал ухаживать за ней в машине своего босса. Он тогда даже править еще не научился. Рассказывала о мелочах в прошлом, которые для нее не были мелочами; о платье, которое надевала на конфирмацию, с бантом и маленькими оборками тут и там, и о том, как однажды муж Грейс пришел домой пьяным, в изорванных праздничных брюках, неся под мышкой живую свинью, которая визжала изо всех сил. Читала молитвенник и рассказывала эпизоды библии. Говорила обо всем, что у нее на уме, но только не о Джеке.
      Он никогда не улыбался и не отвечал, и единственной его реакцией был взгляд. Когда она была в комнате, он не отрывал взгляда от ее лица, а когда ее не было, терпеливо смотрел на дверь. Она не знала, какое это гигантское отличие от его обычного поведения. Но в этом измученном теле постепенно залечивалась не только плоть.
      Наконец наступил день, когда Продды сидели за ланчем - они называли это "обедом", - и за дверью комнаты Джека послышалось царапанье. Продд обменялся с женой взглядом, потом встал и открыл дверь.
      - Ну, ты не можешь так ходить. - Он крикнул:
      - Ма, принеси мой второй комбинезон.
      Он был слаб, но стоял на ногах. Ему помогли подойти к столу, и он плюхнулся на стул. Глаза его оставались пустыми, он не обращал внимания на еду, пока миссис Продд не поднесла ложку к его носу. Тогда он взял ложку в свою широкую ладонь, сунул в рот, глядя мимо ложки на женщину. Она похлопала его по плечу и сказала, что он удивительно хорошо справился.
      - Ну, ма, не нужно обращаться с ним, как с двухлетним ребенком, - сказал Продд. Он снова встревожился, наверно, из-за взгляда.
      Она предупреждающе сжала мужу руку; он понял и больше ничего не говорил. Но поздно вечером, когда ему казалось, что она уснула, жена неожиданно сказала:
      - Я должна обращаться с ним, как с двухлетним младенцем, Продд. Может, даже еще более маленьким.
      - Как это?
      - С Грейс было так же, - объяснила она. - Но не так плохо. Ей было словно шесть лет, когда она начала поправляться. Куклы. Когда ей не доставался яблочный пирог, она горько плакала. Как будто снова росла. Быстрее, я хочу сказать, но словно шла по прежней дороге.
      - Думаешь, у него то же самое?
      - Разве он не похож на двухлетнего?
      - Первый двухлетний ребенок ростом в шесть футов. Она фыркнула, делая вид, что раздражена, - Мы вырастим его, как ребенка. Он некоторое время молчал. Потом:
      - Как мы его назовем?
      - Не Джеком, - ответила она, не успев спохватиться. Он улыбнулся. И не знал, что говорить. Она сказала:
      - Подождем. У него есть имя Не правильно давать ему другое. Просто подождем. Он вспомнит.
      Муж снова надолго задумался. Потом сказал:
      - Ма, надеюсь, мы поступаем правильно. - Но к этому времени она уже уснула.
      Происходили чудеса Продды считали их успехом, достижениями, но это были чудеса Однажды Продд обнаружил на другом конце бревна, которое вытаскивал из амбара, две крепкие руки В другой раз миссис Продд увидела, что ее пациент держит моток пряжи, держит и смотрит на него, потому что он красный Однажды он нашел у насоса полное ведро и принес его в дом Но прошло еще очень много времени, прежде чем он научился орудовать ручкой насоса Когда исполнился год его пребывания на ферме, миссис Продд вспомнила об этом и испекла торт И воткнула в него четыре свечи Продды улыбались ему, а он, как зачарованный, смотрел на маленькие огоньки Его странные глаза устремились к Продду, затем к его жене, удержали взгляд - Задуй, сынок Может, он видел, как это делают Может, почувствовал теплые пожелания пары, ее стремления, заботу Наклонил голову и поду ч Муж и жена рассмеялись и встали, подошли к нему, Продд толкнул его в плечо, а миссис Продд поцеловала в щеку В нем что-то перевернулось Глаза его закатились так, что стали видны только белки Застывшее горе, которое он нес в себе, снова затопило его Это не призыв, не контакт, не обмен, который он испытал с Эвелиной. И даже не похоже, разве лишь в степени проявления Но он обрел способность чувствовать, поэтому осознал свою потерю и поступил гак же, как и тогда, когда потерял-заплакал Именно такой резкий мучительный плач год назад привел к нему в лесу Продда Комната оказалась для него слишком тесна Миссис Продд никогда раньше не слыхала от него таких звуков Продд слышал - в ту первую ночь И ему трудно было решить, что хуже: слушать в первый или во второй раз Миссис Продд обхватила руками его голову и произносила негромкие ласковые звуки Продд неуклюже пристроился рядом, протянул руку, передумал и наконец отступил, повторяя - Ну, ну ну, послушай Через некоторое время плач прекратился Всхлипывая, он посмотрел на хозяев фермы Что-то новое появилось в его лице Как будто бронзовая маска, всегда скрывавшая лицо, вдруг исчезла Прости, - сказал Продд - Наверно, мы что-то не так сделали - Нет, - возразила жена - Вот увидишь.
      ***
      Он получил имя Ночью он плакал и вдруг обнаружил, что может сознательно воспринимать от окружающих послания и значения Так бывало и раньше, но в прошлом все происходило рефлекторно и неосознанно, как чихание, как дыхание ветерка Он ухватился за эту способность и начал ее изучать, как когда-то поворачивал и разглядывал моток пряжи Звуки речи по-прежнему мало что значили для него, но он заметил отличия речи, обращенной к нему, и той, что его не касалась Слушать речь он так никогда и не научился, мысли поступали непосредственно к нему в мозг Сами мысли оказались бесформенными, и неудивительно, что он с таким трудом научился облекать их в форму речи - Как тебя зовут? - однажды неожиданно спросил его Продд. Они заполняли из цистерны кормушку лошади, и текущая на солнце вода глубоко затронула дурака Полностью поглощенный этим зрелищем, он вздрогнул от неожиданности, услышав вопрос Поднял голову и увидел, что Продд смотрит на него Имя Он потянулся и получил то, что можно назвать определением Впрочем, это была чистая концепция, мысль без слов "Имя" - единственное, что есть я, что я сделал ч что познал Все это было в нем и ждало только символа, названия Все блуждания, голод, утрата, то, что хуже утраты и что называется пустотой И смутное осознание, что даже сейчас, с Проддами, он не нечто, а только замена этого нечто Совершенно один (По-английски all alone) Он попытался сказать это. Непосредственно от Продда воспринял концепцию и ее словесную оболочку, кодировку звучанием. Но понимание и подбор средств выражения - одно дело; физический акт произношения совершенно другое. Язык его словно превратился в подошву, а гортань способна была только производить хрип. Он сказал:
      - Ол..ол..
      - В чем дело, сынок?
      Совершенно один. Он способен был передать это отчетливо и ясно, но только как мысль, и ему казалось невероятным, что такое ясное отчетливое сообщение никак не подействовало на Продда, хотя фермер изо всех сил пытался понять, что ему сообщают.
      - Ол...ол.., лоун, - выговорил наконец дурак.
      - Лоун? - переспросил Продд.
      Видно было, что для Продда эти звуки что-то значат, хотя совсем не то, что в них зашифровано.
      Но подойдет и это.
      Дурак попытался повторить звуки, но его непривычный к речи язык перехватило судорогой. Раздражающе хлынула слюна и побежала по губам. Он отчаянно воззвал о помощи, попытался отыскать другой способ общения и нашел. Кивнул.
      - Лоун, - повторил Продд.
      Он снова кивнул; и это было его первое слово и первый разговор; еще одно чудо.
      Потребовалось пять лет, чтобы научиться разговаривать, причем он всегда предпочитал молчать. Читать он так и не научился. Просто не был приспособлен для этого.
      ***
      Для двух маленьких мальчиков запах дезинфекции на плитках пола был запахом ненависти.
      Для Джерри Томпсона это был также запах голода и одиночества. Вся еда была пропитана им, сон пронизан дезинфектантом, голод, холод, страх.., все компоненты ненависти. Ненависть была единственной теплотой в мире, единственной определенностью. Человек цепляется за определенности, особенно когда он один, тем более если ему шесть лет. Джерри рано повзрослел, во всяком случае он по-взрослому ценил тусклое удовольствие, которое происходит исключительно от отсутствия боли; у него было неистощимое терпение, какое бывает только у людей, которые вынуждены притворяться сломленными, пока не наступает время действий. Не каждый сознает, что у шестилетнего, как и у всякого взрослого, позади воспоминания всей жизни, полные подробностей и различных происшествий. Джерри перенес столько болезней, потерь и бед, что хватило бы на любого взрослого. И выглядел он в шесть лет взрослым; тогда он научился принимать, быть послушным и выжидать. Его маленькое сморщенное личико вдруг изменилось, в голосе больше не слышался протест. Так он прожил два года, до наступления дня решений.
      А потом убежал из сиротского дома штата и жил в одиночестве, приобрел цвет сточных канав и мусора, чтобы его не заметили; убивал, если его загоняли в угол; ненавидел.
      ***
      Гип не знал голода, холода и преждевременного повзросления. Но запах ненависти он тоже ощущал. Этот запах окутывал его отца врача, его искусные безжалостные руки, его темную одежду. В памяти Гипа даже голос доктора Барроуса отдавал хлором и карболкой.
      Маленький Гип Барроус был прекрасным умным ребенком. Он отказывался принимать мир как прямую жесткую тропу, выложенную продезинфицированной плиткой. Все давалось ему легко, не мог он справиться только со своим любопытством. Но "все" включало и холодные инъекции морали, которые делал его отец врач, преуспевающий человек, высокоморальный, сделавший карьеру на своем сознании правоты и уверенности в себе.
      Гип проносился по детству, как ракета, быстрая, яркая, пламенная. Способности приносили ему все, чего может пожелать молодой человек, а отцовское воспитание постоянно твердило ему, что он вор, не имеющий права на то, чего не заслужил. Ибо такова была жизненная философия его отца, который все добывал тяжелым трудом. И вот способности Гипа приносили ему друзей и почести, а друзья и почести вызывали у него тревогу и болезненную застенчивость, о чем он сам и не подозревал.
      Ему было восемь лет, когда он построил свой первый радиоприемник, обернув кристаллическое устройство проводами. Приемник он подвесил к пружине кровати, так что его можно было обнаружить, только подняв кровать, а наушники разместил в матраце, чтобы можно было по ночам лежать и слушать. Отец тем не менее обнаружил приемник и запретил сыну даже прикасаться к проводам. Когда ему исполнилось девять, отец обнаружил его собрание книг и журналов по радио и электронике и заставил его самого сжечь их в камине; они тогда не спали всю ночь. В двенадцать лет он заработал премию за созданный в тайне безламповый осциллоскоп, и отец врач продиктовал ему письмо с отказом от премии. В пятнадцать лет его исключили из медицинской школы за то, что он соединил перекрестие реле лифтов в здании и добавил несколько дополнительных включателей, отчего любое прикосновение к кнопкам управления вызывало неожиданные последствия. В шестнадцать, счастливый отречением от него отца, он зарабатывал на жизнь, работая в исследовательской лаборатории и посещая инженерную школу.
      Он был рослый, умный и очень популярный. Ему нужно было стать популярным, и этого, подобно всему остальному, он достиг с легкостью. Он прекрасно играл на пианино, удивительно легко прикасаясь к клавишам; быстро и изобретательно играл в шахматы. Он научился иногда искусно проигрывать и в шахматы, и в теннис, и в той изнуряющей игре, которая называется "первый в классе, первый в школе". У него всегда находилось время - время разговаривать и читать, время удивляться, время слушать тех, кто ценил его способность слушать, время перефразировать трудные места в оригинале в банальные истины для тех, кто находил их слишком сложными. У него даже нашлось время для службы в резерве подготовки офицеров, и благодаря этой службе он и получил офицерское звание.
      Военно-воздушные силы оказались очень непохожими на любую школу, которую он посещал, и ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что полковника не смягчишь покорностью и не завоюешь остротами. Еще больше времени ушло на понимание, что на службе большинство, а не меньшинство рассматривает физическое совершенство, умение блистать в разговоре и способность всего легко добиваться скорее недостатком, чем достоинством. Он оказывался в одиночестве чаще, чем ему это нравилось, его избегали больше, чем он мог вынести.
      И вот на зенитном полигоне он обнаружил ответ, мечту и катастрофу...
      ***
      Алишия Кью стояла в глубокой тени на краю луга.
      - Отец, отец, прости меня! - плакала она. Ослепшая от горя и ужаса, она опустилась на траву, потрясенная происшедшим.
      - Прости меня, - страстно шептала она. - Прости, - шептала с презрением.
      Она думала: "Дьявол, ну почему ты не умираешь? Пять лет назад ты убил себя, убил мою сестру, а я по-прежнему кричу: "Отец, прости меня!". Садист, извращенец, убийца, дьявол.., мужчина, грязный ядовитый мужчина!
      Я прошла долгий путь, я на прежнем месте. Как я убегала от Джейкоба, заботливого мягкого адвоката Джейкоба, который хотел помочь мне похоронить тела; как я убегала, как старалась не оставаться наедине с ним, чтобы он не сошел с ума и не вымазал меня ядовитым потом. А когда он привел свою жену, я убегала и от нее, думая, что все женщины злы и не должны касаться меня. Да, трудно им пришлось со мной. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что безумна я, а не они.., очень нескоро я поняла, какой доброй и терпеливой была со мной мама Джейкоб, как много она для меня сделала. "Но, девочка, такую одежду не носят уже много лет!". А в такси, когда я закричала и не могла остановиться, потому что повсюду были люди, всюду спешка, всюду тела, так много тел, все отчетливо видны, все касаются друг друга; тела на улицах, на лестнице, большие изображения тел в журналах, мужчины держат женщин, а женщины смеются и совершенно не боятся... Доктор Ротштейн все объяснял и объяснял мне, потом возвращался и снова объяснял. Не существует ядовитого пота, и должны быть мужчины и женщины, иначе человечество погибнет... Мне пришлось учиться этому, отец, дорогой дьявол отец, из-за тебя. Из-за тебя я никогда не видела автомобиль, грудь, газету, железнодорожный поезд, гигиенический пакет, поцелуй, ресторан, лифт, купальник, волосы на... - о, прости меня, отец.
      Я не боялась хлыста; из-за тебя, отец, я боялась рук и глаз. Однажды, однажды, вот увидишь, отец, я буду жить с людьми, они будут повсюду вокруг меня, я буду ездить в их поездах, у меня будет собственная машина; я пойду на берег моря, на пляж, а море будет тянуться бесконечно, без всяких стен, и я разденусь, и на мне будет только узкая полоска ткани вот здесь и здесь, и все увидят мой пупок, и я встречу белозубого мужчину, отец, и он обнимет меня сильными руками, отец, и что станет со мной, что стало со мной сейчас! Отец, прости меня!
      Я живу в доме, который ты никогда не видел, с окнами, выходящими на дорогу, и яркие машины проносятся мимо, а дети играют у изгороди. Изгородь совсем не стена, и в ней есть два прохода для машин и один для пешеходов, она открыта для всех. Когда мне хочется, я смотрю через занавеси и вижу незнакомых людей. Тут невозможно сделать так, чтобы в ванной было совершенно темно. И на стене ванной комнаты висит большое зеркало, с меня высотой. И однажды, отец, я сброшу полотенце.
      Но все это потом, жизнь среди незнакомцев, прикосновения без страха. Сейчас я должна жить одна и думать, должна читать, читать о мире и о том, как он устроен. Да, и о безумцах, подобных тебе, отец, и о том, что так ужасно уродует их. Доктор Ротштейн говорит, что ты не единственный, ты исключение только потому, что был так богат.
      Эвелина...
      Эвелина так и не узнала, что наш отец безумен. Никогда не видела изображения ядовитой плоти. Я жила в мире, отличном от того, в каком живу сейчас, но мир Эвелины был совершенно иным. Это был мир, который мы с отцом создали для нее, чтобы сохранить ее чистоту...
      И вот я все думаю, все думаю, как получилось, что тебе хватило ума выпустить свои прогнившие мозги...".
      Воспоминания о мертвом отце почему-то успокаивали ее. Она встала и посмотрела на лес, внимательно оглядела луг, дерево за деревом, тень за тенью.
      "Хорошо, Эвелина, я сделаю, сделаю...".
      Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Затем так плотно закрыла глаза, что увидела красноту на черном. Руки ее устремились к пуговицам платья. Платье упало. Алишия одним гибким движением выскользнула из белья и чулок. Воздух коснулся ее тела, и это было неописуемо; казалось, он проходит сквозь нее. Она вышла на солнце и, чувствуя, как сквозь закрытые глаза выступают слезы ужаса, принялась танцевать обнаженной. Танцевала ради Эвелины и все просила, все просила прощения у мертвого отца.
      ***
      Когда Джейни было четыре года, она бросила в лейтенанта пресс-папье. У нее возникло не поддающееся объяснению, но точное ощущение, что лейтенанту нечего делать в их доме, когда папа за морем. У лейтенанта была трещина в черепе, и, как часто бывает при сотрясении мозга, он не вспомнил, что Джейни стояла в десяти футах от предмета, который бросила. Мама задала Джейни взбучку, но девочка приняла ее с обычным самообладанием. Но, как и в других случаях, еще больше убедилась, что способность, не поддающаяся контролю, имеет и свои недостатки.
      - У меня от нее мурашки по коже, - позже говорила мама другому лейтенанту. - Не могу ее выдержать. Ты думаешь, я не должна так говорить?
      - Совсем нет, - ответил другой лейтенант, который на самом деле так думал. И она пригласила его к себе на следующий день, уверенная, что, когда он увидит ребенка, сразу поймет.
      Он увидел девочку и понял. Не девочку, - ее никто не понимал. Он понял чувства матери. Джейни стояла выпрямившись, отведя назад плечи и подняв лицо, ноги она расставила, словно на них ботфорты, и одной ногой, как офицерским стеком, подбрасывала куклу. В этой девочке была какая-то правильность, но в ребенке она казалась не правильностью. Она немного ниже среднего роста. С острыми чертами лица и узкими глазами, с густыми бровями. Пропорции тела не такие, как у большинства четырехлетних детей, которые могут перегнуться в поясе и коснуться лбом пола. У Джейни для этого слишком короткое туловище и длинные ноги. Говорила она четко и с катастрофическим отсутствием такта. Когда другой лейтенант присел неуклюже на корточки и сказал: "Здравствуй, Джейни. Мы с тобой станем друзьями?", она ответила: "Нет. Ты пахнешь, как майор Гренфелл". Майор Гренфелл был непосредственным предшественником раненого лейтенанта.
      - Джейни! - закричала мама, но слишком поздно. Более спокойно она сказала:
      - Ты прекрасно знаешь, что майор приходил только на коктейли. - Джейни приняла это без комментариев, отчего в разговоре образовалась зияющая пустота. Другой лейтенант как будто сразу понял, что нелепо сидеть на корточках на полу, вскочил и опрокинул кофейный столик. Джейни с волчьей усмешкой наблюдала, как он собирает осколки. Он ушел рано и больше не появлялся.
      Но и большое количество гостей не обеспечивало безопасности ее матери. Вопреки самым строгим запретам, Джейни однажды вечером появилась во время четвертого коктейля и остановилась в конце гостиной, обводя оскорбительно трезвым взглядом серо-зеленых глаз раскрасневшиеся лица. Полный светловолосый мужчина, рука которого лежала на шее матери, протянул стакан и заревел:
      - Ты маленькая девочка Ваймы! Все головы в комнате повернулись, как ряд сервовключателей, и в наступившей тишине Джейни сказала:
      - А ты тот самый с...
      - Джейни! - завопила мама. Кто-то рассмеялся. Джейни переждала и продолжила:
      - ...с большим толстым... - Мужчина снял руку с шеи Ваймы. Кто-то спросил:
      - С большим толстым чем, Джейни? Очень характерно для военного времени Джейни ответила:
      - Мясным рынком.
      Вайма оскалила зубы.
      - Возвращайся к себе в комнату, дорогая. Через минуту я приду и укрою тебя. - Кто-то посмотрел на светловолосого мужчину и рассмеялся. Кто-то гулким шепотом сказал:
      - Прощай, воскресная вырезка. Струной не удалось бы так крепко затянуть полному мужчине рот; нижняя его губа выпятилась, как клубничный джем из сдавленного сэндвича.
      Джейни спокойно прошла к двери и остановилась, как только ушла из поля зрения матери. Молодой человек болезненного вида с блестящими черными глазами неожиданно наклонился вперед. Джейни встретила его взгляд. На лице молодого человека появилось недоуменное выражение. Рука его дрогнула, остановилась, потом устремилась ко лбу. Скользнула вниз и прикрыла черные глаза.
      Джейни негромко, так, чтобы слышал только он, сказала:
      - Больше никогда так не делай, - И вышла из комнаты.
      - Вайма, - хрипло сказал молодой человек, - твой ребенок телепат.
      - Вздор, - с отсутствующим видом ответила Вайма, сосредоточившись на надутом полном мужчине. - Она каждый день ест витамины.
      Молодой человек начал вставать, чтобы посмотреть вслед девочке, потом снова сел.
      - Боже, - сказал он и задумался.
      ***
      Когда Джейни исполнилось пять лет, она начала играть с другими девочками. Но прошло немало времени, прежде чем девочки это поняли. Им было года два с половиной, они недавно научились ходить и были очень похожи друг на друга. Близнецы. Разговаривали они, если это можно назвать разговором, высокими писками и падали на бетонный двор, как на стог сена. Вначале Джейни высовывалась из окна четвертого этажа, задумчиво накапливала слюну между языком и небом, пока не образовывался достаточный заряд. Потом изгибала шею, надувала щеки и выпускала слюну. Когда слюна просто падала на бетон, близнецы не обращали внимания на бомбардировку, но когда Джейни попадала в цель, начиналась восхитительная, полная писков суматоха. Девочки не смотрели вверх, но начинали с криками бегать по двору.
      Потом наступила очередь другой игры. В теплые дни близнецы сбрасывали свои комбинезоны так быстро, что глаз не успевал заметить. Одно мгновение - они благопристойны, как священник, следующее - и они, голые, в пятнадцати футах от груды сброшенного платья. И сразу с писком и воплями кидались назад, натягивали одежду, бросая восхищенные и испуганные взгляды на подвал дома. Джейни обнаружила, что, слегка сосредоточившись, может передвинуть комбинезоны - конечно, если они не на девочках. Она настойчиво тренировалась, лежа на подоконнике, подложив под грудь подушку, прищурив от усилий глаза. Сначала одежда оставалась лежать и только чуть шевелилась, как будто от легкого сквозняка. Но вскоре Джейни научилась перемещать комбинезоны, и они ползли по бетону, как жирные крабы. Замечательно было смотреть, как переполошились девочки, когда это случилось, и шум стоял восхитительный. После этого близнецы стали осторожней, и Джейни иногда приходилось лежать минут сорок, дожидаясь возможности. Но даже и тогда она сдерживалась, а девочки, одна в комбинезоне, вторая голая, кружили вокруг второго комбинезона, как котята, играющие с жуком. И тут Джейни начинала действовать, комбинезон взлетал, близнецы прыгали; иногда им удавалось сразу поймать его, но иногда приходилось бегать, пока их маленькие легкие не начинали пыхтеть, как игрушечный паровой двигатель.
      Джейни узнала, почему они так опасались подвальной двери. Вскоре ей удалось не просто передвигать комбинезоны, но и поднимать их. Она сдерживалась, дожидаясь, пока близнецы утратят бдительность. Наконец они сбросили одежду, отбежали, потом вернулись, словно бросая ей вызов. Она продолжала ждать, пока оба комбинезона не оказались вместе, как маленькая розово-белая горка. И тут она ударила. Комбинезоны поднялись в воздух и по вертикали устремились к подоконнику окна первого этажа. Так как двор располагался чуть ниже уровня улицы, одежда оказалась на высоте в шесть футов, и девочкам было никак не достать ее. Тут Джейни и оставила комбинезоны.
      Одна из девочек убежала в центр двора и принялась возбужденно подпрыгивать, выгибая шею, чтобы разглядеть комбинезоны. Вторая направилась к стене под окном, вытянула, как могла, руки, цеплялась за кирпичи гораздо ниже цели. Потом они подбежали друг к другу и тревожно защебетали. Спустя какое-то время снова попытались вдвоем подняться по стене. И все чаще бросали испуганные взгляды на дверь подвала, все меньше и меньше было удовольствия в их писке.
      Наконец они скорчились как можно дальше от двери, обняли друг друга и тупо смотрели. Постепенно они затихли и молчали, два комочка ужаса.
      Джейни, восхищенно ждавшей, казалось, что прошли часы.., недели, прежде чем она услышала стук и увидела, как открывается дверь. Вышел дворник, как всегда чуть навеселе. Джейни видела красные мешки под его бело-желтыми глазами.