Василий Иванович что-то долго не мог всунуть руку в рукав пальто и как-то глупо улыбался, слушая конфиденциальный шепот старика Купоросова, помогавшего Василию Ивановичу надеть пальто. Купоросов советовал не отчаиваться. "Сонечка у меня взбалмошная девчонка, Василий Иваныч!.. - таинственно говорил старый механик. - Ума настоящего нет, а одна фантазия. Сегодня: "стоп машина!", а завтра: "полный ход вперед!" - известно, женское ведомство!.. Да вы все не туда руку суете, Василий Иваныч. Ну вот, теперь попали!.. Я, конечно, неволить Сонечку не стану, не мне выходить замуж, но будьте уверены, что я за вас, Василий Иваныч! Быть может, завтра же ветер переменится!" - прибавил он, дружески подмигивая глазом и пожимая обеими руками руку Василия Ивановича. "Да не забывайте нас, Василий Иваныч!" - крикнул господин Купоросов уже вдогонку с крыльца.
      Однако Василий Иванович совсем приуныл, не показывался даже в клуб, ходил только на вооружение фрегата и допекал шкипера, требуя для своей фок-мачты троса с иголочки.
      Только через месяц Василий Иванович собрался навестить Купоросовых узнать, не переменился ли ветер. Он решил на этот раз тщательно скрывать от Сонечки свои чувства и держать себя так, как будто отказ не произвел на него большого впечатления. ("Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!"{451}) Вернувшись с фрегата, Василий Иванович тщательно приоделся, попрыскался духами, подчесал височки я, сказав Антонову, что дома чай пить не будет, вышел из офицерских флигелей, насвистывая для храбрости любимый свой мотив из "Роберта-Дьявола". Уж он подходил к Галкиной улице, как вдруг увидал идущую по другой стороне улицы Сонечку с мичманом Душкиным, молодым, кудрявым, бойким блондином, давно уже возбуждавшим в Василии Ивановиче ревнивые чувства. Оба они так весело, счастливо смеялись, так дружно и любовно шли рука в руку, что Василий Иванович тотчас же перестал свистать и хотел было постыдно дать тягу, сделав "поворот оверштаг" в ближайший переулок, но, к сожалению, было поздно уже. Он не успел еще положить "руля на борт", как Сонечка заметила его и, окликнув, приветливо махнула голубым зонтиком. Он храбро пересек улицу, снимая издали фуражку, и подошел к молодым людям. Они как-то вдруг притихли, точно боялись огорчить его видом своего неудержимого счастья. Но счастье так и рвалось наружу с обоих этих молодых, свежих, радостных лиц, озаренных лучами весеннего солнышка, и Василий Иванович сразу почувствовал, что "ветер переменился", но только не для него.
      "Вы не к нам ли? - защебетала Сонечка. - Так папы нет дома. Он сегодня с первым пароходом уехал в Петербург, и мы идем на пристань встречать его. И затем тихо прибавила: - А вы совсем нас забыли, Василий Иваныч! И поздравить меня не хотели!" - "Поздравить?! С чем поздравить?" - спрашивает упавшим голосом Василий Иванович. "Разве вы не знаете? Ведь я выхожу замуж!" - прибавляет Сонечка, и голос ее звучит радостно.
      Нужно ли спрашивать: за кого? Василий Иванович заметил, каким взглядом посмотрела Сонечка на молодого мичмана, и самоотверженно поздравил невесту и жениха. "Дай бог вам всего... всего хорошего, Софья Семеновна!" - проговорил он, пожимая ее руку, и вслед за тем раскланялся. "Разве вы не с нами?" "Нет, нужно зайти в один дом!" - соврал Василий Иванович и тихо побрел домой.
      Белобрысый Антонов от нечего делать тренькал на балалайке, сидя у ворот, когда совершенно неожиданно завидел возвращавшегося барина. Он сразу заметил, что Василий Иванович "заскучивши", и потому необыкновенно скоро изготовил самовар. Долго пел самовар свою жалобную песенку, а Василий Иванович не обращает на него никакого внимания и ходит себе взад и вперед по комнате, слегка опустив голову и заложив за спину руки, словно коротает вахту. "Прикажете заварить, ваше благородие?" - осторожно спрашивает вестовой, высовывая голову в двери. Ответа нет. Тогда Антонов убирает самовар и скоро опять вносит его шумящим на славу. "Верно, теперь он его услышит!.." Уже стемнело, вестовой принес лампу и в изумлении увидал, что чай не заварен, а Василий Иванович все ходит. Облапив самовар, Антонов опять скрывается и через минуту несет старенький байковый халат. "Не прикажете ли халат подать, ваше благородие?" - участливо спрашивает он и, получив в ответ отрицательный кивок головой, снова исчезает, несколько смущенный, так как ему показалось, будто на глазах у барина слезы. Часу в первом ночи Антонов опять просунул в двери свою голову, затем появился весь и уже настойчиво проговорил: "Спать пора, ваше благородие!" Но Василий Иванович, видевший все проделки своего вестового, не посылает Антонова к черту, а ласково говорит: "Ложись спать, Антонов!"
      Так до утра прошагал Василий Иванович, передумывая о своей неудаче, и, переодевшись в старый сюртук, пошел в шестом часу утра в гавань, на фрегат.
      Теперь вдруг, вдали от родины, Василию Ивановичу почему-то припомнилась вся эта история, давно забытая в служебной сутолоке, в вечных заботах о клипере. "Зачем?.. Бог с ней, с этой Сонечкой!.. Он, кажется, не особенно исправный человек, этот мичман! Перешел зачем-то в Черное море... увез жену!.. Только и есть славы, что умеет нравиться женщинам!.." - не без досады подумал Василий Иванович, закуривая новую папироску.
      - И ведь второй раз, однако, отказали! - проговорил вслух Василий Иванович и продолжительно вздохнул не то от обиды, не то от жары. "И словно сговорились эти чертенки: обе, натянувши ему нос, предлагали свою дружбу, точно он и в самом деле годится лишь в друзья... Благодарю-с покорно! Он на это не согласен... Он, если по совести рассудить, конечно, не Аполлон там какой-нибудь, а все-таки ничего себе мужчина... Разумеется, ничего себе и даже очень ничего!" - еще раз мысленно оценивает себя Василий Иванович и машинально приглаживает свои щегольские рыжие височки.
      "И время еще есть, если на то пошло, чтобы скрасить свое одинокое существование!.. Слава богу, сорок лет - еще не старые годы... Мужчина в самой поре. Что ему помешает жениться по возвращении в Россию, а?.. Он будет капитан-лейтенантом; может быть, и суденышко третьего ранга дадут... Командир... Столовые и все такое... Только не надо, брат Василий Иванович, "запускать глазенапа" на очень молоденьких!.. Надо выбрать какую-нибудь этакую черноглазую, свеженькую, полненькую (Василий Иванович одобрял именно полненьких) брюнеточку, с усиками на губках, с эдаким задорным носиком, лет эдак двадцати пяти, шести... Такие девушки тоже имеют свою прелесть и, главное, понимают жизнь, не бросаются на человека зря, из-за одной только физиономии, а ищут и душу..."
      Несколько успокоенный мечтами об этой проблематической "брюнеточке" с "усиками на губках", которую он полюбит по возвращении в Россию, и в то же время предвкушая удовольствие, в ожидании "брюнеточки", увидать сегодня же на берегу ее, так сказать, суррогат в образе каначки, Василий Иванович развязывается с воспоминаниями и кричит повеселевшим голосом:
      - Эй, кто там есть! Антонова послать!
      - Здесь, ваше благородие! - отвечает Антонов, подбегая на рысях к Василию Ивановичу.
      - Подай-ка, братец, закусить чего-нибудь да бутылку портеру.
      - Есть, ваше благородие! - весело говорит Антонов, довольный, что барин перестал "скучить", и с быстротой расторопного вестового приносит и ставит перед Василием Ивановичем его обычную утреннюю закуску: сыр, хлеб и портер...
      - Карла Карлыч! Кончили писать? - кричит Василий Иванович, не слыша более скрипа пера из докторской каюты. - Не угодно ли портерку?
      - Danke schon*, Василий Иванович! - откликается доктор. - Я еще не совсем готов...
      ______________
      * Благодарю (нем.).
      - Прислать, что ли, в каюту стаканчик?
      - Danke schon, Василий Иванович... Не беспокойтесь... Через четверть часа я буду готов в, если позволите, приду выпить стаканчик стауту{455}.
      - Ладно, Карла Карлыч!
      "Эк его, однако, расписало сегодня!" - улыбается Василий Иванович и с наслаждением проглатывает стакан любимого напитка, закусывая куском мягкого, сочного честера{455}.
      - Антонов! Достань-ка еще бутылочку да подай стакан для Карла Карлыча, а потом принесешь мне сигару... Постой... постой! - остановил Василий Иванович готового бежать вестового: - сигару мне дашь из того ящика, что в Сан-Франциско покупали... Знаешь?
      - Знаю, ваше благородие...
      - Ну, и молодец, что знаешь! - шутит Василий Иванович. - Завтра я куплю форсистый платок для твоей бабы... Завтра, быть может, и письмо от нее получишь... Что-то давно не было...
      - Верно, все, слава богу, дома благополучно, ваше благородие! отвечает добродушный Антонов со своим обычным философским оптимизмом и уходит из кают-компании, провожаемый ласковым взглядом Василия Ивановича.
      VIII
      Вслед за короткими сумерками, сменившими ослепительный блеск тропического дня, темный вечер опустился над островом, скрыв от глаз, почти внезапно, его роскошную красоту. Там, где, купаясь в зелени, белел город, теперь в темноте замелькали огни. Дома у пристани казались какими-то фантастическими тенями неопределенных очертаний. Стоявшие на рейде корабли чернели исполинскими силуэтами с огненными глазами на мачтах, которых верхушки терялись во мраке. Но рейд еще жил. Огоньки невидимых шлюпок, оставлявших за собой яркий след в виде фосфорических лент, то и дело бесшумно скользили взад и вперед по рейду, и гортанная канацкая песня, говор и смех нарушали порой тишину этой нежной, волшебной ночи. Потемневший океан по-прежнему был спокоен и дремал под тихий ропот своей переливающейся зыби. Миллионы ярких звезд засветились в темно-синей выси, и среди них особенно красиво сияла, испуская нежный, тихо льющийся свет, красавица южного неба звезда Креста.
      - Экая благодать господня! - тихо говорит матросы, рассыпавшись кучками по палубе.
      Проспав до позднего вечера тем крепким, безмятежным сном, каким спалось только на рейде, Василий Иванович собрался, наконец, на берег, заранее пригласив Карла Карловича поужинать вместе. Доктор, уехавший на берег тотчас после обеда, охотно согласился и обещал занять для Василия Ивановича хорошенький нумер в гостинице. Карл Карлович никогда не отказывался от ужина с тонкими винами, особенно если не ему приходилось платить, и любезно исполнял роль переводчика, когда у Василия Ивановича "заедало", как он выражался на морском жаргоне, при объяснениях на иностранных диалектах с дамами, разделявшими их компанию. Случалось, сам Карл Карлович, помогая товарищу, увлекался до того, что забывал роль переводчика, и говорил дамам любезности от своего лица, оправдывая свою мимолетную неверность фрейлейн Амалии соображениями чисто медицинского характера, и Василий Иванович всегда его успокоивал, подтверждая соображения доктора собственной теорией о необходимости "давать толчки природе". Как люди солидные, они умели держать про себя свои маленькие секреты и, разумеется, никогда не рассказывали в кают-компании о своих ужинах; вот почему и тот и другой охотно ужинали иногда вместе.
      Пробило восемь склянок (восемь часов), когда Василий Иванович, одетый в легкую чечунчу, в индийской каске, обвитой кисеей, и с тросточкой в руке, вышел наверх, распространяя вокруг себя тонкий аромат духов.
      Вахтенный гардемарин проводил старшего офицера до выхода. Два матроса (фалгребные) с фонарями в руках освещали спусковой трап. Простившись с вахтенным, Василий Иванович быстро спустился к ожидавшему вельботу.
      - Отваливай! - проговорил он, садясь в шлюпку.
      После нескольких дружных ударов весел вельбот быстро понесся вперед, рассекая воду, под равномерный, отрывистый всплеск весел и глухой их стук об уключины. Матросы гребли, как артисты своего дела. Все семь человек, как один, следуя за "загребным", одновременно откидываясь назад, загребали веслами и затем снова наклонялись вперед, держа перед новым гребком несколько секунд неподвижно вывернутые плашмя лопасти, с которых брызги воды сыпались в темноте брильянтами.
      - Шабаш! - тихо скомандовал Василий Иванович, любовавшийся все время греблей, когда минут через десять шлюпка приблизилась к освещенной пристани.
      Весла словно сгорели, и все гребцы сидели неподвижно на банках, за исключением последнего, на носу, который с крюком в руках стоял наготове остановить разбежавшуюся шлюпку. Вельбот плавно подошел к пристани, не коснувшись ее. Василий Иванович умел отлично приставать.
      - По чарке водки пей завтра за меня, ребята! - весело промолвил старший офицер, выскакивая со шлюпки.
      - Покорно благодарим! - отвечал за всех загребной - молодой, красивый, здоровый матрос, ускоренно дыша своей широкой раскрытой грудью. - Прикажете дожидаться, ваше благородие?
      - Нет. Поезжай, братцы, на клипер!
      - Дозвольте, ваше благородие, сбегать двоим фрухты купить? - попросил тот же матрос.
      - Купи, купи, братец... Только водки, смотри, не покупай...
      - Никак нет, ваше благородие!
      Василий Иванович останавливается на набережной, любопытно озираясь.
      На набережной оживление. Напротив пристани два жалких ресторана, и тут же, под легкими навесами из широких листьев, помещаются фруктовые лавочки, освещенные цветными фонарями.
      Живописными группами рассыпались здесь гуляющие: чернокожие канаки, одетые, полуодетые и совсем раздетые, с куском какой-то тряпицы, опоясывающей чресла; каначки в своих легких, ярких тканях, надетых на голое тело и плотно облегающих, обрисовывая формы женского торса; английские, французские, голландские и немецкие матросы с китобойных судов, часто зимующих в Гонолулу, в белых рубахах, в шапках на затылках, с ножами, висящими на длинных ремнях, прикрепленных к поясам.
      Среди этой толпы идет шумный говор на все языках и раздается пьяный космополитический смех. Матросы-китобои любезничают на разные лады с развязными и снисходительными шоколадными красавицами, которые задорно смеются, показывая свои ослепительно-белые зубы. Чудное звездное небо, кротко глядящее сверху, и нежный, ласкающий вечер располагают, по-видимому, людей не стесняться. И тут не стесняются. Раздаются звонкие поцелуи и делаются пантомимные объяснения в любви, напоминающие первобытного человека... Понимающие друг друга пары без слов, при помощи какой-нибудь серебряной монеты, без церемоний удаляются, обнявшись, в темнеющую в двух шагах густую листву при веселом, одобрительном смехе этих необыкновенно добродушных, приветливых черномазых канаков, которых предки не особенно давно съели Кука{458}.
      Двое матросов с вельбота торгуют фрукты у молодой толстогубой туземки с ребенком на руках, которого она кормит своей огромной черной грудью. За десятицентовую монетку каначка дает несколько связок душистых бананов и десяток крупных апельсинов и не в счет предлагает по апельсину каждому.
      - А ведь ничего себе баба?.. - говорит молодой загребной, обращаясь к товарищу.
      - Убористая шельма!.. - отвечает, смеясь, товарищ.
      - Ты, молодка, бон{458} баба! - обращается молодой матрос к каначке и игриво треплет ее по плечу... - Тре-бон!..{458} Понимаешь?..
      В ответ каначка улыбается, говорит что-то на своем гортанном языке подошедшей старой женщине и отдает ей ребенка.
      - Не понимаешь? Вери гут, голубушка! - продолжает матрос, подмигивая ухарски глазом и выпячивая вперед грудь.
      Каначка смеется и ласково озирает молодого краснощекого матроса своими большими черными, влажными глазами. Потом наклоняется к нему, гладит нежно рукой по его лицу и тихо говорит, коверкая слова:
      - You are very handsome!*
      ______________
      * Вы очень красивы! (англ.)
      И снова смеется, скаля зубы.
      - А ведь ты, Николашка, понравился черномазой! - не без зависти восклицает его товарищ.
      - А что ж?.. Ей-богу, братец, ничего себе баба! - хохочет Николашка, обхватывая рукой талию шоколадной сирены.
      Она, по-видимому, довольна авансами матроса. Закрыв глаза, она вдруг дарит своего поклонника долгим поцелуем, затем отступает назад и, указывая рукой в глубь улицы, манит его куда-то...
      - Ишь ты, шельма!.. Николашка! Она, брат, приманивает! - смеется его товарищ. - Некогда нам, мамзель! - обращается он к черной красавице. - Ужо жди завтра... морген... как на берег спустят... Понимаешь?
      Но каначка ничего не понимает и вопросительно глядит на матроса, несколько сконфуженного слишком откровенным выражением ее симпатии.
      Тот, в свою очередь, несколько раз повторяет "морген" и снисходительно треплет ее по спине. Она, кажется, поняла, весело кивает головой и сует матросу несколько апельсинов. Но матрос не берет.
      - Однако адью, черномазая! Морген! - ласково говорит Николашка, протягивая на прощанье руку.
      Повернувшись, матросы увидали перед собой Василия Ивановича, который любопытными глазами наблюдал за этой сценой. Николашка конфузится. Оба они отдают честь, прикладывая пятерни ко лбу, и топчутся на месте.
      - Что, ребята, фрукты покупали?
      - Точно так, ваше благородие! - отвечает Николашка и, принимая вдруг степенный вид, прибавляет: - Совсем бесстыжий народ, ваше благородие... Счастливо оставаться, ваше благородие... Валим, брат, на вельбот, озабоченно обращается он к товарищу, и оба торопливо уходят.
      Василия Ивановича манит широкая полутемная аллея впереди. Ужинать еще рано, да и грешно в такой дивный вечер сидеть в комнате - лучше побродить! Он осведомляется у встречного "каптэйна", где гавайский отель, чтобы ориентироваться. Оказывается, что гостиница в двух шагах, на набережной, за консульскими домами... Василий Иванович благодарит и медленным шагом направляется в аллею.
      Гуляющие встречаются часто. Словно тени, мелькают в темноте людские фигуры, вдруг освещаемые, попадая в полосу редких фонарей вдоль аллей. Тихий говор и смех таинственно разносятся в воздухе. Порой раздается лошадиный топот, и при громком смехе галопируют женские фигуры каначек, сидящих верхом по-мужски. Из-за темной листвы мелькают огоньки канацких домиков, спрятавшихся среди приземистых раскидистых банановых деревьев и стройных пальм. Цветные фонари у порогов освещают семейную идиллию чернокожих семейств, сидящих группами у раскрытых дверей.
      Василий Иванович вдыхал полной грудью чудный воздух, полный раздражающего аромата юга, и его охватило мечтательное настроение с оттенком некоторой игривости.
      - Право, эти шельмы каначки вовсе не так противны! - прошептал он, вспоминая молодую торговку фруктами, кокетничавшую с загребным. - Они куда лучше малаек, от которых за версту несет кокосовым маслом!
      И Василий Иванович продолжал бродить наугад, вглядываясь в встречавшихся женщин с любопытством влюбленного кота. Он заглянул в открытые двери маленького ресторана, где играли на бильярде капитаны-китобои, окруженные любопытными зрителями-туземцами, зашел потом под навес какого-то освещенного сарая и, пробравшись сквозь толпу, смотрел, как танцевали национальный танец "уле-уле", полный страсти и неги, снова вышел на воздух и попал в какую-то полутемную аллею, готовый на всякие авантюры, приличные его солидному возрасту...
      Нежное, заунывное женское пение, раздавшееся вдруг из-за деревьев, заставило Василия Ивановича остановиться и повернуть голову. Из-за листвы, среди цветных фонарей, повешенных на деревьях, выглянул маленький белый домик, крытый зеленью, и вслед за тем на пороге показалась темнокожая певунья в белом европейском капоте, нескромно распахнувшемся на груди.
      Василий Иванович любопытно придвинулся поближе, жадными глазами пожирая певицу. Она была не очень черна и походила скорей на креолку, чем на каначку. Черты ее лица показались Василию Ивановичу положительно красивыми. Вдобавок она была стройна, хорошо сложена и достаточно полна.
      Пение скоро прекратилось. Перегнувшись с ленивой грацией, темнокожая дама сорвала банан и начала медленно его есть, прикусывая плод зубами, сверкавшими из-под ярко-красных, пышных губ. Василий Иванович придвинулся еще ближе, не замечая, что вступил в полосу света, бросаемого фонарем, и как-то усиленно подсапывал носом, сдерживая дыхание. Простояв несколько минут, он осторожно попятился назад, собираясь уходить, как вдруг тихий, ласковый смех остановил его на месте. Неужели она его заметила? Он взглянул на незнакомку. Она приветливо наклонила голову в его сторону, делая грациозный манящий жест своей темной оголенной рукой, на которой блестела серебряная змейка браслета.
      В первую минуту Василий Иванович оробел и нерешительно топтался на месте.
      - Идите, идите, не бойтесь! - раздался певучий грудной голос, медленно выговаривающий английские слова, и вслед за тем прелестная незнакомка ленивым движением руки запахнула обнаженную грудь.
      Василий Иванович больше не медлит. Он подходит петушком, любезно расшаркивается и млеет в молчании, недоумевая, к кому он попал.
      А дама, ласково улыбаясь, протягивает ему руку и приглашает его, если он хочет, заглянуть в ее скромную хижину. Василий Иванович раскланивается в знак полного своего согласия, несколько раз повторив выразительно "о, yes"*, и вслед за незнакомкой входит в небольшую, довольно чистенькую комнату с несколькими плетеными стульями и диваном около круглого стола, с фотографиями на чисто выбеленных стенах, с большой, пышной кроватью в углу, задернутой наполовину мустикеркой{462}.
      ______________
      * "о, да!" (англ.)
      - Пожалуйста, садитесь... Очень рада вас видеть...
      И с этими словами дама уходит и через минуту возвращается с тарелкой бананов и апельсинов, которую ставит перед Василием Ивановичем, приглашая их отведать.
      Затем опускается на маленький плетеный диванчик напротив и спрашивает:
      - Вы, должно быть, голландец?.. Китобой?
      - Нет, нет... Русский, - энергично протестует Василий Иванович, несколько обиженный, что его приняли за голландца, да еще китобоя...
      - Русский? С военного клипера, который пришел вчера? - с возрастающим интересом спрашивает незнакомка.
      - О, yes! о, yes! - повторяет Василий Иванович, все еще не зная, "на какой румб ему держать" с этой гостеприимной и очаровательной дамой.
      Дама между тем выражает живейшее удовольствие, узнав, что перед нею русский офицер, и в доказательство протягивает и крепко жмет руку русского офицера. Она встречалась с русскими. В прошлом году, когда сюда заходил корвет "Vierny", она познакомилась с несколькими офицерами... Они очень милые и добрые джентльмены, эти русские... совсем не похожи на тех страшных людей, которые - как ей прежде говорили - живут далеко, далеко отсюда, в стране, где вечный холод и где с людьми обращаются, как с животными. Она теперь знает, что это неправда... Только фамилии у них такие трудные, всех не припомнишь... Впрочем, позвольте... Mister Sitnikoff... и еще Mister Bourkoff...
      - Вы знаете этих джентльменов?..
      - Как же, знаю... О, yes! Славные эти русские офицеры!.. Они выучили меня говорить несколько русских слов.
      И, видимо, желая щегольнуть знанием этих русских слов, молодая женщина с наивной серьезностью, стараясь выговаривать как можно яснее, произнесла своим нежным, певучим голосом несколько самых неприличных слов из русского лексикона.
      - Ваши офицеры говорили, что это значит: "Как ваше здоровье?.." Я верно произношу - не правда ли?..
      Василий Иванович несколько конфузится и мысленно ругает мистеров Ситникова, Буркова и других соотечественников с более трудными фамилиями, оставивших за далекими морями следы русского просвещения в такой своеобразной и чаще всего практикуемой моряками ферме. Не без затруднений объясняет он на своем собственном английском языке, что эти слова означают не то... Она не так произносит их...
      Однако английский язык Василия Ивановича понимается дамой, по-видимому, не совсем удовлетворительно, и потому она считает более удобным говорить самой... Она вдова; зовут ее Эмми...
      - Хорошее имя Эмми! - храбро вставляет Василий Иванович.
      - Да?.. Вам нравится? - улыбается миссис Эмми, продолжая сообщать свою автобиографию.
      Муж ее недавно умер... Он был богат, имел несколько плантаций, но разорился перед смертью, так что она теперь - бедная женщина. Она сама не каначка... нет!.. Она - креолка... Отец ее был американский матрос, давно поселившийся в Гонолулу, а мать - каначка...
      В свою очередь и Василий Иванович не совсем отчетливо понимает темную вдову и частью словами, частью пантомимой просит ее спеть что-нибудь - она так хорошо пела.
      Миссис Эмми охотно поет несколько песен, и поет их превосходно. А Василий Иванович слушает, склонив несколько набок голову и бросая по временам умильные взгляды на темно-смуглую красавицу. Она, кажется, замечает эти взгляды и ласково улыбается доброй, простодушной улыбкой, открывая при этом свои ослепительные зубы.
      - Нравится вам? Это все канацкие песни! - говорит она, окончив пение.
      Пора, однако, уходить, и Василий Иванович поднимается. Ему хочется выразить молодой женщине благодарность за доставленное удовольствие, хочется извиниться за то, что так бесцеремонно явился к ней, и вместе с тем попросить позволения еще раз навестить ее; но, к крайнему его сожалению, запас английских слов, которыми он владеет, оказывается недостаточным, да и знакомые слова как-то плохо складываются в фразы, так что бедному Василию Ивановичу вместо горячей речи невольно приходится ограничиться несколькими прилагательными и пантомимами, вроде прикладывания руки к сердцу. Покончив с этою трудною частью задачи, Василий Иванович, "волнуясь и спеша", достает из кармана золотую монету, незаметно кладет ее на окно и окончательно расшаркивается.
      Молодая женщина, однако, заметила монету и, несколько удивленная, возвращает ее назад.
      - Не за что! - значительно говорит она и как-то странно смеется.
      Бедный Василий Иванович совсем сражен и не знает, как ему быть... Решительно он какой-то пентюх с женщинами.
      Тогда миссис Эмми, словно угадывая мысли Василия Ивановича, промолвила:
      - Куда ж вы? Разве уж соскучились со мною?
      - О нет, нет, нет! - энергично протестовал Василий Иванович. - Черт его дери, этот английский язык! - невольно прибавил он по-русски, досадуя, что не может более подробно выразить свои чувства.
      Напрасные заботы! И застланный, томный взгляд его маленьких, еще более сузившихся глазок, и достаточно глупая улыбка раскрасневшегося лица красноречивее всяких слов свидетельствовали об его чувствах.
      И миссис Эмми, по-видимому, отлично поняла их, потому что подарила Василия Ивановича таким ласковым взором, что после него Василий Иванович вдруг приосанился, выставил ножку вперед и не без кокетства стал крутить усы, поглядывая на миссис Эмми без прежней робости.
      - Ну, садитесь, дорогой гость. Я вам еще спою несколько наших песен...
      И Василий Иванович остался слушать песни.
      Прощаясь через несколько времени с миссис Эмми, Василий Иванович обещал навестить ее на другой день... Она так хорошо поет!.. Можно?.. - спрашивал он, ломая английский язык уже с меньшим стеснением.
      Разумеется, можно... Она всегда дома и рада будет видеть такого милого гостя. Домик ее легко найти... стоит только спросить миссис Эмми... Найдет ли он дорогу в гостиницу? Она проведет его до ближайшей улицы.
      Они вышли вместе, отлично теперь понимая друг друга. На повороте они остановились. Миссис Эмми указала, куда идти, подарила на прощанье звонкий поцелуй и скрылась в темноте, крикнув ему вслед слово: "душенька!", которому успел уже ее выучить Василий Иванович, пожелавший в свою очередь приобщить прелестную туземку к отечественному языкознанию.
      С видом победителя, весело мурлыкая себе под нос какой-то мотив, шел Василий Иванович к огонькам фонарей, мелькавших на набережной. "Кто мог ожидать, что наклюнется такое приключение... Эта Эмми очень недурна... Очень! То-то Карла Карлыч удивится, когда узнает!"
      Вот и гостиница, освещенная среди темного сада, с высокими деревьями, на которых дрожит свет огней.
      - Эка, как славно в саду! - говорит Василий Иванович, направляясь к открытым настежь дверям.
      Смуглолицый, сухощавый, подвижной старик француз с коротко остриженной седой головой и горбатым носом, сидевший в конторе, радушно приветствовал Василия Ивановича и тотчас же произвел его в капитаны. Взяв ключи и лампу, он повел Василия Ивановича по устланной коврами лестнице во второй этаж и не умолкал ни на секунду, знакомя Василия Ивановича вкратце с главнейшими эпизодами своей бурной эпопеи. Когда он ввел "капитана" в прохладный, роскошный номер в конце коридора, Василий Иванович уже знал, что этот уроженец Аркашона{466}, дезертировавший в 1826 году от военной службы в Америку, был сперва парикмахером в Нью-Йорке, затем помощником капитана и капитаном китобойной шкуны, далее - извозчиком в Сиднее, золотоискателем в Калифорнии, поваром его величества гавайского короля Камеамеа и в настоящую минуту состоит хозяином гавайского отеля.
      - Чем могу служить господину капитану? - любезно заключил он, подавая Василию Ивановичу карту...
      Василий Иванович проголодался после прогулки. Просматривая названия блюд, он сладко причмокивал сочными губами. Сперва омары, соус poivrade*, а дальше? И ростбиф, и телячьи котлеты, и дикая коза одинаково дразнили его аппетит. Из затруднения его вывел все тот же веселый, словоохотливый гасконец, попросив позволение составить меню хорошенького ужина... Сперва омары, затем он даст телячью котлету, кусочек дикой козы, зелень, сладкий торт, фрукты и сыр... А какое угодно вино?.. Сперва красное, не правда ли?..
      ______________
      * с перцем (фр.).
      - Нет, мы будем пить шампанское...
      - Одно шампанское? Отлично! Господа русские имеют хороший вкус и любят это благородное вино прекрасной Франции! - с чувством воскликнул гасконец, вспомнив родину.
      Он может порекомендовать настоящее шампанское, а не ту дрянь, что фабрикуют эти собаки янки в Сан-Франциско... Так, к десяти часам ужин будет подан в комнату для двух персон, и шампанское заморожено. Верно, скоро придет и друг господина капитана, этот ученый доктор в золотых очках, а в ожидании - не позволит ли господин капитан предложить чего-нибудь прохладительного?
      - Пожалуй! - согласился Василий Иванович.
      - Какого вы мнения насчет cherry coblar*, капитан? Или вы, как моряк, предпочтете коньяк с содовой водой? Нет? Так cherry coblar! Это, пожалуй, лучше! Сию минуту вы его получите! - прибавил хозяин и, наконец, откланялся.
      ______________