III
      Опасения старого штурмана оправдались.
      Только что подняли баркас в ростры* и принайтовили (привязали) его, как после трех, последовательно налетевших жестоких шквалов заревел шторм, один из тех штормов, которые смущают даже и старых, опытных моряков.
      _______________
      * Р о с т р ы - специальный настил, предназначенный для
      размещения шлюпок и хранения запасного рангоута на парусных судах.
      Картина озверевшей стихии была действительно страшная.
      По небу, с едва пробивающимися на свинцовом фоне голубыми кусочками, бешено и, казалось, низко неслись черные клочковатые облака и покрывали весь небосклон. Несмотря на утро, кругом стоял полусвет, точно в сумерки. Море, что называется, кипело. Громадные волны шумно и яростно нагоняли одна другую, сталкивались и рассыпались в своих верхушках алмазной пылью, которую подхватывал вихрь и нес дальше. Страшный рев бушующего моря сливался с ревом дьявольского ветра. Встречая в клипере препятствие, он то сердито выл, то проносился каким-то жалобным стоном в такелаже* и мачтах, в люках и дулах орудий, гнул стеньги**, потрясал поднятые на боканцах*** шлюпки, срывал непринайтовленные предметы и сердито трепал бесчисленные снасти.
      _______________
      * Т а к е л а ж - все веревочные снасти, служащие для удержания
      рангоута.
      ** С т е н ь г а - брус, являющийся продолжением мачты.
      *** Б о к а н ц ы - деревянные или железные брусья по борту
      корабля для подвешивания шлюпок.
      Словно обезумевший, освирепевший зверь, бросался он на маленький клипер, как будто грозя его уничтожить со всеми его обитателями. И "Ястреб", встретивший грудью врага, то и дело вздрагивал на своих вытравленных канатах, и, казалось, вот-вот сорвется с натянувшихся, гудевших цепей. Его дергало на них все больше и больше, и он, бедный, точно от боли, скрипел всеми своими членами и стремительно качался, уходя бугшпритом* в воду и отряхиваясь при подъеме, точно великан-птица, от воды.
      _______________
      * Б у г ш п р и т - брус, выступающий впереди носа корабля.
      Нахлобучив на лоб фуражку, чтоб ее не сорвало ветром, стоял капитан на мостике, цепко держась одной рукой за поручни. В другой у него был рупор. Ледяной ветер дул ему прямо в лицо, пронизывая его всего холодом, но капитан, не покидавший мостика уже около часа, казалось, не чувствовал ветра, весь сосредоточенный, страшно серьезный и, по-видимому, совершенно спокойный. Однако это спокойствие, стоившее ему усилия, было лишь наружным спокойствием моряка, умеющего владеть собой в серьезные минуты. В душе у этого самолюбивого, отважного человека была мучительная тревога, и все его существо было в том нервном напряжении, которое при частых повторениях нередко преждевременно старит моряков и в нестарые еще годы делает их седыми. Он хорошо понимал опасность положения клипера и вверенных ему людей и, ввиду страшной нравственной ответственности, испытывал жгучие упреки совести. Его самонадеянная уверенность - виною всего... Зачем он не послушал вчера совета старого, много плававшего штурмана?.. Зачем он не ушел?.. И вот теперь...
      - Пары! Когда же пары?! - крикнул он, дергая порывисто ручку машинного телеграфа.
      Из машины ответили, что пары будут готовы через десять минут...
      Десять минут в такой анафемский шторм, грозивший в каждое мгновение сорвать с якорей клипер, ведь это - целая вечность! Работая машиной, в помощь якорям, еще возможно удержаться и отстаиваться...
      И капитан, обыкновенно сдержанный и не бранившийся, хорошо зная, что пары не могли быть раньше подняты, тем не менее крикнул в машину через переговорную трубку резкое, грубое слово, заставившее бедного старшего механика, и без того надрывавшегося, побледнеть как полотно и судорожно сжать кулаки.
      Теперь уже капитан не вглядывался, как раньше, вперед, в даль моря, на просторе которого ему бы так хотелось быть в настоящую минуту, штормуя с крепким и добрым своим "Ястребом" под штормовыми парусами, задраивши люки и носясь по волнам, как закупоренный бочонок, пока шторм не пройдет. Он часто оборачивался и тревожно посматривал по направлению к берегу туда, где среди беснующегося моря выделялась широкой извивающейся белой лентой сплошная седая пена бурунов на длинной каменистой гряде, чуть-чуть влево от поселка. Эта гряда, беспокоившая капитана, несмотря на свою отдаленность, лежала как раз против моря, в глубине открытого для норд-веста рейда. По двум другим его сторонам тянулись прямые обрывистые берега, вблизи которых там и сям тоже грохотали буруны. И только направо был маленький заливчик, омывающий устье небольшой лощины, свободный, по-видимому, от подводных камней.
      - Готов ли запасный якорь? - спрашивал капитан старшего офицера, после того как тот доложил, что палубы и трюм им осмотрены и что все в исправности: орудия наглухо закреплены и все задраено.
      - Готов.
      - Цепи все вытравлены?
      - Все. В струну вытягиваются, Алексей Петрович, - как бы, не дай бог, не лопнули и мы не потеряли бы якорей, - с сокрушением проговорил старший офицер.
      И без того капитана мучило это обстоятельство, а тут еще старший офицер напоминает! И капитан, видимо сдерживая себя, нетерпеливо проговорил:
      - Лопнут, тогда и будем об этом сокрушаться, Николай Николаич, а теперь рано еще! - и прибавил: - Помпы чтоб были в исправности!
      - Есть! - ответил старший офицер и, несколько обиженный, считавший, что капитан недостаточно ценит его постоянную "каторжную" работу, сошел с мостика, чтобы осмотреть лично помпы, и почти не думая в своем заботливом служебном усердии, для чего они могут понадобиться.
      Старший штурман, обыкновенно тревожившийся перед опасностью, теперь, когда опасность уже наступила, с каким-то фаталистическим спокойствием стоял у компаса, заложив руки в карманы своего куцего пальто на заячьем меху и удерживаясь на стремительно качающемся мостике своими врозь расставленными, привычными к качке "морскими" ногами. По-видимому, "форменный" штормяга с его возможными последствиями не очень пугал Лаврентья Ивановича, который не раз на своем веку бывал лицом к лицу со смертью.
      "Что будет, то будет!" - говорила, казалось, и его поза, говорило и его решительно-покойное лицо, говорил и серьезно-вдумчивый, твердый взгляд его небольших серых глаз, посматривавших на буруны.
      Лейтенант Чирков, несмотря на ухарски небрежный вид лихого моряка, который ничего не боится, видимо, трусил и, бледный, при каждом вздрагивании клипера тихонько крестился и взволнованным голосом кричал:
      - На баке! За канатом смотреть!
      Почти все офицеры вышли из теплой кают-компании наверх и с вытянутыми лицами посматривали вокруг на разыгравшуюся "анафему". О выходе в море нечего было и думать, а сколько времени будет реветь проклятый шторм, кто его знает?
      - Ах, если бы меня с баркасом захватил этот шторм! Погибли бы мы все! - говорил, ища сочувствия, мичман Нырков и чувствовал себя бесконечно счастливым, что он не захватил его.
      Прошло пять, необыкновенно долгих для капитана, минут. Сейчас пары будут готовы, и мучительное беспокойство пройдет. "Ястреб", несмотря на усиливающийся шторм, пока держался на якорях и не дрейфовал.
      Но в ту же секунду, как капитан об этом подумал, клипер необыкновенно сильно вздрогнул, рванувшись назад, с бака донесся какой-то резкий, отрывистый лязг, и в то же мгновение боцман Егор Митрич стремглав подбежал к шканцам и прокричал громовым голосом:
      - Цепи лопнули!
      Точно обрадовавшись, что избавился от цепей, "Ястреб" метнулся в сторону, по ветру, и его понесло назад.
      Брошенный немедленно запасный якорь на минуту задержал клипер. Он помотался и снова почуял свободу. Словно срезанная ножом, лопнула и эта цепь.
      - Полный ход вперед! Лево на борт! - громким, твердым голосом скомандовал внезапно побледневший капитан.
      Слава богу! Машина застучала, и винт забурлил за кормой. Клипер был остановлен в его опасном беге и поставлен против ветра.
      Серьезное лицо капитана прояснилось. Но ненадолго.
      Несмотря на усиленную работу машины, клипер едва удерживался на месте против жестокого ветра. Шторм крепчал, и "Ястреб" стал заметно дрейфовать назад.
      - Самый полный ход вперед!..
      Еще чаще стала машина отбивать такты, но мог ли "Ястреб" устоять против этого адского урагана?
      "Ах, если б шторм ослабел!"
      Вдруг корма дрогнула, словно коснувшись какого-то препятствия. Винт перестал буравить воду, сломанный в тот момент, когда "Ястреб" прочертил кормой, вероятно, у камня.
      Теперь, совсем беспомощный, без винта, без якорей, не слушая более руля, став лагом поперек волнения, клипер стремительно несся на длинную гряду камней, к седой пене бурунов, грохотавших в недалеком расстоянии.
      Машина, теперь бесполезная, застопорила.
      IV
      Крик ужаса вырвался из сотни человеческих грудей и застыл на исказившихся лицах и в широко раскрытых глазах, устремленных с каким-то бессмысленным вниманием на белеющую вдали, точно вздутую, ленту. Все сразу поняли и почувствовали неминуемость гибели и то, что всего какой-нибудь десяток минут отделяет их от верной смерти. Не могло быть никакого сомнения в том, что на этой длинной гряде камней, к которой шторм нес клипер с ужасающей быстротой, он разобьется вдребезги, и нет никакой надежды спастись среди водяных громад беснующегося моря. При этой мысли отчаяние и тоска охватывали души, отражаясь на судорожно подергивающихся, смертельно бледных лицах, на неподвижных зрачках и вырывающихся вздохах отчаяния.
      Казалось, сама смерть уже глядела с бесстрастной жестокостью на эту горсть моряков из этих рокочущих, веющих ледяным холодом, высоких свинцовых волн, которые бешено скачут вокруг, треплют бедный клипер, бросая его с бока на бок, как щепку, и вкатываются своими верхушками на палубу, обдавая ледяными брызгами.
      Матросы снимали фуражки, крестились и побелевшими устами шептали молитвы. По некоторым лицам текли слезы. На других, напротив, стояло выражение необыкновенно суровой серьезности. Один, совсем молодой матрос, Опарков, добродушный, веселый парень, попавший прямо от сохи в "дальнюю" и страшно боявшийся моря, вдруг громко ахнул, захохотал безумным смехом и, размахивая как-то наотмашь руками, подбежал к борту, вскочил на сетки и с тем же бессмысленным хохотом прыгнул в море и тотчас же исчез в волнах.
      Еще другой, такой же молодой, обезумевший от отчаяния матрос хотел последовать примеру товарища и с диким воплем бросился было к борту, но боцман Егор Митрич схватил его за шиворот и угостил самой отборной руганью. Эта ругань привела матросика в сознание. Он виновато отошел от борта, широко крестясь и рыдая, как малый ребенок.
      - Так-то лучше! - ласково проговорил Егор Митрич дрогнувшим голосом, чувствуя бесконечную жалость к этому матросику. - Бога вспомни, а не то, чтобы самому жизни решаться, глупая твоя башка, так твою так! А ты, матросик, не плачь, господь, может, еще и вызволит, - прибавил, утешая, старый боцман, сам не имевший никакой надежды на спасенье и готовый, казалось, безропотно покориться воле божией, посылавшей смерть.
      Несколько старых матросов, соблюдая традиции, спустились на кубрик, спешно одели чистые рубахи и, подойдя к большому образу Николая-чудотворца, что находился в жилой палубе, прикладывались к нему, молились и уходили наверх, чтоб гибнуть на людях.
      Несмотря на весь ужас положения, среди команды не было той паники, которая охватывает обыкновенно людей в подобные минуты. Привычка к строгой морской дисциплине, присутствие на мостике капитана, старшего офицера, вахтенного начальника и старого штурмана, которые не покидали своих мест, точно клипер не стремился к гибели, сдерживали матросов. И они, словно испуганные бараны, жались друг к другу, сбившись в толпу у грот-мачты, и с трогательной покорностью отчаяния переводили взгляды с моря на капитана.
      На шканцах и под мостиком стояли офицеры с бледными, искаженными ужасом лицами. Еще недавно веселый, смеющийся толстый лейтенант Сниткин вздрагивал всем своим рыхлым телом, точно в лихорадке, едва удерживаясь на ногах от охватившего его страха. Он торопливо крестился, как-то жалобно и растерянно глядел на других и, словно стыдясь своего малодушия, пробовал улыбаться, но вместо улыбки выходила какая-то страдальческая гримаса. Доктор Платон Васильевич то и дело жмурился, точно у него вдруг заболели глаза, и затем с какой-то жадной внимательностью впивался глазами в море и снова жмурился. Бесконечно скорбное выражение светилось на его умном, симпатичном лице. В голове его проносилась мысль о горячо любимой им молодой жене и позднее раскаяние, что он ушел в плавание, вместо того чтоб выйти в отставку. И он, сам не замечая, громко повторял: "Зачем?.. Зачем?.. Зачем?" - и опять жмурил глаза. Нырков, только что радовавшийся, что избавился от опасности потонуть на баркасе, старался скрыть свой ужас и страх перед надвигающейся несомненной смертью. Стыд показаться перед бесстрашным, казалось ему, капитаном, офицерами и матросами заставлял этого доброго, славного молодого мичмана делать невероятные усилия, чтоб казаться спокойным, готовым умереть, "как следует доблестному моряку". А между тем он чувствовал, что сердце его замирает в жгучей тоске и холодные струйки пробегают по спине. "Стыдно, стыдно!" - думает он, с безнадежной, безмолвной мольбой поднимая свои бархатные темные глаза на небо, по которому несутся черные, мрачные тучи. Но в них он видит все ту же смерть, которая, казалось, витает над клипером. Совсем юный мичман Арефьев, почти мальчик, не хотел верить, что приходится умирать... За что же? Он так молод, так полон жизни... "Только что произвели в мичмана, и вдруг умирать? Нет, это невозможно!" - думает он, вспоминая в это мгновение и мать-старушку, и сестру Соню, и гимназиста брата Костю, и эту маленькую столовую с кукушкой на стене, в которой так уютно и славно и где все его так любят, и чувствуя, как непроизвольно текут по его лицу слезы. Он отворачивается, чтобы другие не видели этих слез, и напрасно старается удержать их. Старший артиллерист и старший механик, оба пожилые люди, выбежав наверх и увидав положение клипера, бросились в свои каюты и стали прятать в карманы деньги и ценные вещи. У обоих у них семьи в Кронштадте... Оба они отказывали себе во всем, редко съезжали на берег, чтобы не тратиться и кое-что скопить в плаванье для близких. Наполнив карманы и как будто сделав самое главное дело, они вернулись наверх и только тогда, казалось, сознали, что не спасти им ни скопленных денег, ни ценных вещей и что семьи их осиротеют. И они с каким-то диким ужасом в глазах озирались вокруг, машинально в то же время ощупывая карманы. Отец Спиридоний, жирный, круглый и гладкий, словно кот, откормившийся после постной монашеской трапезы на обильном кают-компанейском столе, с развевающейся рясой и клобуком на голове, уцепившись за одну из стоек, поддерживающих мостик, громко и, казалось, бессмысленно произносил молитвы, вздрагивая челюстями и вытаращив в диком страхе свои большие круглые глаза.
      И офицеры, сбившиеся в кучу на шканцах, и матросы, толпившиеся у грот-мачты, то и дело взглядывали на капитана.
      И взгляды эти точно говорили:
      "Спаси нас!"
      V
      Словно затравленный волк, бледный и озлобленный, с горящими глазами, все еще не теряя самообладания, капитан, точно приросший к мостику, жадно и сердито озирался вокруг, ища спасения людей и клипера. Казалось, он чувствовал эти взгляды, полные мольбы и укора, устремленные на него, и мысль, что он виноват в гибели, снова пронеслась в его голове, заставив болезненно дрогнуть мускулы его напряженного, страшно серьезного в эту минуту лица. Спасения, казалось, не было. Прошло не более минуты, как клипер понесся на гряду, и капитан, переживший в эту минуту целую вечность, к ужасу своему, не находил исхода... Еще десяток минут, и клипер вскочит на камни, и там общая смерть...
      Но вдруг глаза его впились в небольшой заливчик, вдавшийся в берег справа, впились и блеснули радостным блеском, озарив все его лицо. И в то же мгновение он крикнул в рупор громким, уверенным и повелительным голосом:
      - Паруса ставить! Марсовые к вантам!.. Живо! Каждая секунда дорога, молодцы! - прибавил он.
      Этот уверенный голос пробудил во всех какую-то смутную надежду, хотя никто и не понимал пока, к чему ставятся паруса.
      Только старый штурман, уже приготовившийся к смерти и по-прежнему спокойно стоявший у компаса, весь встрепенулся и с восторженным удивлением взглянул на капитана.
      "Молодчага! Выручил!" - подумал он, любуясь, как старый морской волк, находчивостью капитана и догадавшись, в чем дело.
      И штурман снова оживился и стал смотреть в бинокль на этот самый заливчик, почти закрытый возвышенными берегами.
      - Я выбрасываюсь на берег! - отрывисто, резко и радостно проговорил капитан, обращаясь к старшему офицеру и к старшему штурману. - Кажется, там чисто... Камней нет? - прибавил он, указывая закостеневшей рукой, красной, как говядина, на заливчик, омывающий лощинку.
      - Не должно быть! - отвечал старый штурман.
      - А как глубина у берега?
      - По карте двадцать фут.
      - И отлично... В полветра мигом долетим...
      - Как бы в эдакий шторм не сломало мачт! - вставил старший офицер.
      - Есть о чем говорить теперь, - небрежно кинул капитан и, подняв голову, крикнул в рупор: - Живо, живо, молодцы!
      Но "молодцы", стремительно качавшиеся на реях и цепко держась ногами на пертах*, и без подбадривания, в надежде на спасение, торопились отвязывать марселя и вязать рифы, несмотря на адский ветер, грозивший каждое мгновение сорвать их с рей в море или на палубу. Одной рукой держась за рею и прижавшись к ней, другой, свободной рукой каждый марсовой делал свое адски трудное дело на страшной высоте, при ледяном вихре. Приходилось цепляться зубами за мякоть паруса и рвать до крови ногти.
      _______________
      * П е р т ы - веревки под реями.
      Наконец минут через восемь, во время которых клипер приблизился к бурунам настолько близко, что можно было видеть простым глазом черневшие по временам высокие камни, паруса были поставлены, и "Ястреб", с марселями в четыре рифа и под стакселем, снова, как послушный конь на доброй узде, бросился к ветру и, накренившись, почти чертя воду бортом, понесся теперь к берегу, оставив влево за собой страшную пенящуюся ленту бурунов.
      Все перекрестились. Надежда на спасение засветилась на всех лицах, и боцман Егор Митрич уж ругался с прежним одушевлением за невытянутый шкот у стакселя и с заботливой тревогой посматривал наверх, на гнувшиеся мачты.
      - Спасайте-ка свои хронометры, Лаврентий Иваныч, - сказал капитан, когда клипер был уже близко от берега, - удар будет сильный, когда мы врежемся.
      Старый штурман пошел спасать хронометры и инструменты.
      Клипер, словно чайка, летел с попутным штормом прямо на берег. Мертвое молчание царило на палубе.
      - Держись, ребята, крепче! - весело крикнул канитан, сам вцепившись в поручни... - Марса-фалы отдай! Стаксель* долой!
      _______________
      * С т а к с е л ь - косой треугольный парус.
      Паруса затрепыхались, и "Ястреб" со всего разбега выскочил носом в устье лощины, глубоко врезавшись всем своим корпусом в мягкий песчаный грунт.
      Все, как один человек, невольно обнажили головы.
      VI
      - Спасибо, ребята, молодцами работали!.. - говорил капитан, обходя команду.
      - Рады стараться, вашескородие! - радостно отвечали матросы.
      - За вас вечно будем бога молить! - слышались голоса.
      Капитан приказал выдать людям по две чарки водки и скорей варить им горячую пищу. Вслед за тем он вместе с старшим офицером спустился вниз осматривать повреждения клипера. Повреждений оказалось не особенно много, и воды в трюме почти не было. Только при ударе тронуло машину да своротило камбуз.
      - А молодец "Ястреб", крепкое судно, Николай Николаич.
      - Доброе судно! - любовно отвечал старший офицер.
      - Сегодня пусть отдохнет команда, да и здесь стоять нам хорошо... шторм нас не побеспокоит, - продолжал капитан, - а с завтрашнего утра станем помаленьку выгружать тяжести и провизию и еще вытянем подальше клипер, чтобы спокойнее зимовать и не бояться ледохода...
      - Есть, - проговорил старший офицер.
      - Провизии у нас ведь довольно до весны?
      - На шесть месяцев...
      - И, значит, отлично прозимуем в этой дыре, - заметил капитан, поднимаясь из машины.
      Радостные, счастливые, иззябшие и страшно голодные, спустились офицеры в кают-компанию и торопили вестовых подать водки и чего-нибудь закусить да скорей затопить печку. Об обеде пока нечего было и думать. Все заготовленное с утра пропало в свороченном на сторону камбузе.
      - Вот тебе и Сан-Франциско! - проговорил после нескольких минут взволнованного молчания лейтенант Сниткин, оправившийся от страха и несколько сконфуженный, что видели его отчаянное малодушие.
      - Молите бога, что вас не едят теперь рыбы! - серьезно заметил Лаврентий Иванович и с видимым наслаждением опрокинул себе в рот объемистую рюмку рома и закусил честером. - Если бы не наш умница капитан, были бы мы в настоящую минуту на дне морском. Он нас вызволил... Гениальная находчивость... Лихой моряк!..
      И старый штурман "дернул" другую.
      Все в один голос соглашались с Лаврентием Ивановичем, а мичман Нырков восторженно воскликнул:
      - Я просто влюбился в него после сегодняшнего дня!.. И какое дьявольское присутствие духа...
      В эту минуту двери отворились. Все смолкли. Вошел капитан вместе со старшим офицером.
      - Ну, господа, - проговорил он, снимая фуражку, - вместо Сан-Франциско будем зимовать здесь, в этой трущобе... Что делать?! Не послушал я вчера нашего уважаемого Лаврентия Иваныча... Не ушел. А теперь раньше весны отсюда не уйдем... При первой возможности я дам знать начальнику эскадры, и он пришлет за нами одно из судов. Оно отведет нас в док, мы починимся и снова будем плавать на "Ястребе"... Да что это вы, господа, на меня так странно смотрите? - вдруг прибавил капитан, заметив общие удивленные взгляды, устремленные на его голову.
      - Вы поседели, Алексей Петрович, - тихо, с каким-то любовным почтением проговорил старый штурман.
      Действительно, его белокурая красивая голова была почти седа.
      - Поседел?!. Ну, это еще небольшая беда, - промолвил капитан. - Могла быть беда несравненно большая... А что, господа, не позволите ли у вас закусить? - прибавил он. - Страшно есть хочется.
      Все радостно усадили его на диван.
      __________
      Весной за клипером пришел сам "беспокойный адмирал" на корвете "Резвый" и отдал в приказе благодарность капитану за его находчивость и мужество, "с какими он спас в критические минуты экипаж и вверенное ему судно". Через несколько дней "Ястреб" был приведен на буксире в Гонконг и, починившись в доке, через месяц, по-прежнему стройный, красивый и изящный, плыл к берегам Австралии.
      1893