Валерий Николаевич Привольев, крупный, свежий и видный курчавый блондин под сорок, с очень белым, отливавшим нежным румянцем и несколько рыхлым лицом, напоминающим недошедшее заливное, в этот зимний день обедал торопливо и без обычного плотоядного внимания к наваристому супу с фрикадельками, кровяному ростбифу и трубочкам со взбитыми сливками.
      Идеальный, еще влюбленный муж, любящий прелесть домашнего очага, Валерий Николаевич не рассказывал сегодня жене новостей и свежих сплетен, которые обыкновенно привозил со службы, мило пошутил с двумя птенцами, очень похожими на него, и не спорил со своим гостем Иваном Ивановичем Безбородовым, давнишним другом-ровесником, худощавым чиновником-скептиком и неисправимым спорщиком.
      Привольев только любезно подавал реплики и помалчивал, пощипывая свою выхоленную шелковистую бороду и стараясь скрыть нетерпение поговорить с Иваном Ивановичем наедине.
      Когда взрослые окончили пирожное, Валерий Николаевич с обычной своей мягкостью деликатного мужа попросил у хозяйки позволения встать.
      Она поднялась, разрешив детям остаться и съесть еще по трубочке.
      – Но не больше, фрейлейн, пожалуйста! – сказала бонне молодая женщина.
      – О, ja! О, ja! – ответила, вся краснея, немка из Эстляндии.
      Вид этой девицы, самолюбиво-застенчивый и в то же время самодовольно-исполнительный, словно бы говорил об ее добросовестности и ревностной глупости.
      И Привольева подавила вздох.
      «Найди-ка бонну умнее за двенадцать рублей!» – подумала она.
      Валерий Николаевич быстро поднялся, подошел к жене, горячо и крепко «по-влюбленному» поцеловал ее руку и проговорил, точно просил:
      – А нельзя ли кофе нам послать в кабинет, Лика?
      Лика, как звал муж Лидию Антоновну, стройная, хорошо сложенная и изящная, в ярко-пунцовом лифе и черной юбке, среднего роста брюнетка, разумеется, не имела ни малейшего повода уменьшать свои тридцать два года, – так она была привлекательна редким сочетанием красоты и ума.
      Она не спросила мужа, какие тайны торопится он сообщить другу, – Лика к тому же и догадывалась.
      И, ласково улыбаясь большими греющими глазами, она быстро, с нежной шутливостью, провела по щеке мужа ласковой, душистой и красивой рукой с несколькими блестевшими кольцами на мизинце и с обручальным кольцом на безымянном пальце и сказала:
      – Сейчас подадут, Валерий…
      И участливо спросила:
      – Ты встревожен по службе?
      – Не особенно, Лика…
      – То-то… Не волнуйся… Право, милый, не стоит. Везде одно и то же… Всем порядочным людям трудно! – заботливо утешала жена мужа.
      И, снова пригладив любящим и слегка покровительственным взглядом, прибавила:
      – Ну, иди, иди в кабинет… Спорь с Иваном Иванычем… А я почитаю детям сказку…
      – Милая! – сердечно шепнул Валерий Николаевич.

      Привольев взял за талию друга и через залу провел в небольшой кабинет, убранный не без претензий.
      Фотографии Лики, детей и нескольких писателей красовались на стенах. Большой письменный стол, мягкие кресла, шкап с книгами и оттоманка, словом – все, как следует у интеллигентного человека, получающего тысяч пять и подумывающего иногда и о «душе».
      Валерий Николаевич запер двери и, внезапно возбуждаясь, проговорил:
      – Нет… Ты послушай, Иван Иваныч, какую сделали пакость… Я, понимаешь, не хотел рассказывать при Лике. За что ее волновать заранее…
      – Ну, конечно…
      – Так ты выслушай, голубчик, и поймешь…
      – Позволь, мой друг, только закурить твою сигару – твои лучше моих, ты ведь по десяти берешь – и сесть в кресло… Тогда присядь и говори.
      Иван Иванович закурил, поглубже уселся в мягкое кресло и подумал, что лучше всего было бы вздремнуть четверть часика после обеда.
      Но, считая одной из обязанностей друга быть складочным местом дружеских излияний, как бы ни были они однообразны и бесплодны, Иван Иванович самоотверженно готов был слушать то, что время от времени он уже добросовестно выслушивал в том же кресле, и не всхрапывал, чтобы не потерять единственного друга, которого, конечно, любил и у которого можно было пообедать и потом повинтить хоть до утра , если бы не строгая Лидия Антоновна, заботившаяся о здоровье этого откормленного и влюбленного Валерия Николаевича, – как сердито думал Иван Иванович, если приходилось уходить с проигрышем.
      Не без снисходительно-ядовитой улыбки, обнаружившей скверные зубы человека некрасивого, совсем худого, желтого как лимон и лысого как колено, но зато не сомневавшегося, что он и умнее, и основательнее друга, и, главное, не под башмаком своей жены, – Иван Иванович проговорил своим скрипучим и назойливым голосом:
      – Ну, рассказывай, Валерий Николаевич… Какая такая подлость тебя огорчила?..
      И только было начал Привольев, как Иван Иванович перебил:
      – Значит, опять нашла полоса возмущения?..
      И хихикнул.
      – Да ты не смейся… Ты слушай…
      – Слушаю… Не кипятись… Побеседуем толком, дружище, а потом… винт устроишь?..
      – Тебе только винт… Устрою, успокойся! Совсем ты, Иван Иваныч, опустился… Ты войди в мое положение…
      Подали кофе, и Валерий Николаевич наконец стал рассказывать о той обыкновенной истории в правлении, где служил, которую он называл «подлостью».
      Чем подробнее и картиннее говорил он о лакействе и пролазничестве, о несправедливости и произволе, о взяточничестве и вымогательствах некоторых и завистливом попустительстве многих, о полной беспринципности людей, думающих только о наградах и деньгах, – тем Привольев возбуждался все более и более, и ему было приятно сознание, что все это он понимает и что все это его возмущает.
      Недаром же он с молодых еще лет возмущался, и Лика знает и любит и уважает его за то, что он благородный человек, принимающий к сердцу все несправедливое и позорное… И сама она такая же благородная и сочувствующая…
      – Ведь после этого нужно уходить из этой клоаки! – воскликнул Валерий Николаевич.
      И в эту минуту возбуждения, подогретого своими же словами, Привольев, казалось, сейчас же ушел бы из своего учреждения.
      – Ведь я сам подписываю то, что считаю вредным и в лучшем смысле бессмысленным… Я сам подписываю отчет, в котором раздуваются цифры, и многие верят, что наше дело, благодаря главному распорядителю, нашему коммерческому гению, стоит на идеальной высоте… А между тем еще сегодня…
      Иван Иванович осторожно зевнул.
      «Ведь порядочный и неглупый человек, а все-таки по временам впадает в транс и дает представления!» – подумал Иван Иванович, уверенный, что все-таки никуда Валерий Николаевич не уйдет и даже испугается, если его «великолепная королева», Лидия Антоновна, хоть для испытания согласилась бы с его благородными намерениями бросить клоаку. – «Лидия Антоновна умная женщина и недаром же любит друга и держит его в узде. Ореол беспокойного общественного человека ему оставляет и милостиво разрешает приносить в дом каждое двадцатое число четыреста шестнадцать рублей шестьдесят шесть копеек!» – подсчитал в уме Иван Иванович.
      И когда Привольев объяснил, что сегодня он делал то же, что и вчера, но что надо же когда-нибудь кончить, то Иван Иванович не без ехидного намерения протянул и как будто бы сочувственно:
      – А награду тебе большую назначили к Новому году?
      – Разве мне дадут?
      – Да ведь ты дельный служащий.
      – Кажется…
      – И обещали полторы тысячи?
      – Обещали и надули…
      – Сколько?
      – Семьсот… Урезали, чтобы дать какому-то «племяннику», который и на службу не ходит… Порядки… Прямо со мною подло поступили…
      – И очень… Нам, семейным людям, эти наградные деньги на затычки долгам…
      – И к чему надувать?
      – А ты рассчитывал?.. Ты еще, мой милый, пижонист…
      – Ну, черт с их деньгами!.. А главное…
      – Хочется бросить?
      – Именно… И бросил бы…
      – Что ж?.. Уж если тебе так опостылело, то уходи! – проговорил Иван Иванович, словно бы убежденный словами друга.
      Но Валерий Николаевич покраснел и раздражительно сказал:
      – Уйди!.. Тебе хорошо, вице-директору, говорить: уйди… А куда уйдешь?.. Точно ты не понимаешь моего положения?.. А ты так спокойно говоришь: уйди… Это просто свинство… С семьей я едва свожу концы с концами… И то еще благодаря Лике… Она во всем себе отказывает… Нарядов никаких… все переделывает, голубушка… Детям какого-то идиота за двенадцать рублей должны были нанять… Обивку надо бы в гостиной подновить и… не можем… Все безобразно дорого… И без того жмемся, а ты: уйди!.. Что ж, позволь тебя спросить, я должен Лику и детей в конуре поселить и получать где-нибудь сто рублей?.. И поищи еще их…
      И Валерию Николаевичу представилось, что его любимая, милая и ненаглядная Лика, которая так греет и одна только дает смысл жизни, и голубчики птенцы, и он сам – в конуре. Она – этот ангел – безропотно терпит, дети больны, он за сто рублей целые дни корпит… Когда представилось, что придется есть впроголодь и Лику запрятать в кухне, и не болтать с Ликой в их уютной, теплой спальне, – Валерий Николаевич пришел в ужас.
      И его небольшая квартира, и его родной очаг с Ликой, – этой верной подругой, заботливой женой и очаровательной женщиной, которую после семи лет он еще более любит и более влюблен в нее, чем прежде, и которая, казалось, тоже еще сильнее чувствует счастье близости и верного и влюбленного друга, – вся обстановка, все привычки, словом – все, все казалось ему таким необходимым, дорогим и близким, добытым после бродяжной жизни необеспеченных правильным заработком интеллигентных людей, что Валерию Николаевичу казалось бесцельной подлостью с его стороны лишить семью удобств…
      И он снова обиженно воскликнул:
      – А ты: уходи! Нечего сказать… совет!
      – Так оставайся…
      – К сожалению, должен… Понимаешь: должен! Ты, небось, не уходишь?
      – Еще бы… И не думаю.
      – И не думаешь!.. Или твой хомут такая прелесть?
      – Такой же, как твой, дружище… И атмосфера такая же, как и твоя… И мне приходится фарисействовать, как и ты… И я, Валерий Николаич, такой же, как ты! Только не такой красивый здоровяк, как мой благородный друг, и… знаешь ли еще что? – с насмешкой прибавил Иван Иванович.
      – Что?
      – Меня называют ретроградом-чиновником, а тебя… либералом. Ты по временам любишь «поманиловствовать» о том, что было бы, если бы ничего не было, а я… помалчиваю, делаю, что велят – а ты знаешь, что иногда велят? – и получаю столько же, что и ты… Ну, а теперь… я тебе скажу, куда идти…
      – Куда?
      – К Лидии Антоновне!
      – Зачем?
      – Попроси ее разрешения послать за партнерами… Винтить пора. Право, полезнее, чем сотрясать воздух.

      Несколько сконфуженный вошел Валерий Николаевич в спальную.
      Дети уж были уложены, и Лика сидела за книгой.
      – Ну что, милый, доспорились?
      – Иван Иванович совсем закис, Лика, и только хихикает…
      – А что?.. Да ты присядь, Валерий… О чем вы спорили?
      – Да он не понимает, что можно возмущаться… Можешь себе представить, Лика?
      И, присевши к Лике, Привольев поцеловал ее руку.
      – Чего от него ждать… Сухой формалист и больше ничего!
      – А говорит: уйди!
      – Пусть он сам уйдет с своего места, – возмущенно сказала Лика. – Ты по крайней мере людям не вредишь, Валерий. Ты у меня ведь независимый… На сделки с совестью не пойдешь…
      – Ну, положим, Лика!
      – Что положим?.. Что ты хочешь сказать, Валя? – спросила Лика, сдерживая волнение.
      – Я только что рассказывал Ивану Ивановичу, Лика…
      – Напрасно считаешь его твоим другом. Хорош друг: «уйди». Что ж подало ему такой глупый совет?..
      – Да ты не волнуйся, Лика… Не волнуйся, милая… Ну, ты ведь меня знаешь…
      – Еще бы не знать своего хорошего?
      – Ну, я говорил о неприятностях в правлении… Говорил, что бросил бы правление… Ну, конечно, если бы получил другое и лучшее место! – прибавил Валерий Николаевич, боясь огорчить свою Лику.
      – Милый!.. Я знаю, как ты всех нас любишь и как мы тебя любим. Я первая сказала бы: уйди, если бы везде таким людям, как ты, не было подчас тяжело… Это вот только Ивану Ивановичу везде легко, а ты… Так уж лучше оставаться там, где тебя знают и ценят все-таки тебя… Разве не так?
      – Умница ты моя. Конечно, так!
      – Они с тобою подлость сделали… большую подлость! – горячо и возмущенно говорила Лика. – Обманули с наградными. Я понимаю твое раздражение порядочного человека. Но бог с ними!.. Плюнь на них!.. Без этих денег ведь мы не пропадем!.. Живем же мы с тобою и не нуждаемся… Я счастлива… Ты ведь тоже, кажется, немножко любишь свою Лику?
      Любит ли он?
      И вместо слов Привольев обнял жену.
      – Дети у нас прелестные. Все у нас, слава богу, мирно и хорошо! – радостно говорила Лика, улыбаясь. – Так не тревожься, мой милый… Не мучь себя напрасными и незаслуженными упреками… Помни, что хорошие люди в таких условиях, в каких мы живем, приносят большую пользу уже потому, что на их местах могли быть нехорошие люди… Разве ты не согласен?..
      Еще бы не согласен! Ведь Лика говорит так умно и убедительно, что часто думает и он. Недаром же он возмущается и все-таки сам не делает ничего, что заставило бы его покраснеть.
      И Валерий Николаевич уже совсем успокоился и, обрадованный, что Лика по-прежнему считает его если не героем, то во всяком случае честным общественным деятелем, принимающим участие в разных благотворительных обществах вместе с Ликой, горячо и восторженно сказал:
      – Ты такая… такая прелестная, моя умница… И как я счастлив…
      И через минуту весело проговорил:
      – А на Ивана Иваныча ты не сердись, Лика… Он так посоветовал… Верно, думал, что у меня есть другое место… А потом, напротив, советовал не уходить, точно я в самом деле идиот и злодей перед тобою и детьми, что мог бы вас сделать нищими… Не сердись… Лика, на него… Он хоть и воображает, что очень умен, а… Но все-таки он в сущности добрый.
      – Он и не стоит того, чтобы сердиться… Бог с ним!..
      – И уж знаешь ли что?
      – Что хочешь, милый?
      – Я пошлю за двумя партнерами…
      – И отлично… Но не заигрывайся, Валя. Тебе вредно.
      – Конечно, в двенадцать окончим. А ты что будешь делать, Лика?
      – Дома останусь… По крайней мере почитаю. А на неделе три собрания… И мы везде должны быть…
 
 
      В первом часу партнеры сели ужинать.
      Хозяин с обычным вниманием отнесся к скромному ужину, умело и хорошо приготовленному и поданному благодаря заботам Лики, и, когда выпил несколько стаканов вина и раскраснелся, он поговорил о долге, об обязанностях общественных людей делать хоть маленькие дела, памятуя о больших, и не оставлять своих постов, хотя бы и встречались на них тернии.
      Иван Иванович, выигравший десять рублей, не перебивал друга, не вставлял ехидных примечаний и не заводил спора. Он скромно помалчивал и усердно потягивал красное вино.
      А Лика взглядывала на мужа блестящими ласковыми глазами и думала:
      «И какой же он добрый и хороший человек, и как я его люблю!»
 
       1901