- Думаешь, братец заступится... а наплевать мне на твоего братца и на всех вас... Тоже хороши дети! Я поступаю, как хочу. Никто мне не указ. Слышишь ли, дура?
      - Слышу, папенька.
      - То-то же... И захочу, так и женюсь, если вздумается! - вдруг неожиданно крикнул адмирал, точно желая подразнить свою дочь. - Да... И женюсь, коли вздумаю... И женюсь!
      Анна молчала и со страхом думала: "Неужели это отец серьезно говорит?"
      Месяца через два после этого адмирал однажды объявил ей, что хочет совсем уехать из Петербурга и поселиться где-нибудь в маленьком городке на юге.
      - Стар стал и хочу отдохнуть... Да и климат там лучше... А ты оставайся здесь... Живи с Василием или с сестрой. Я тебе буду давать сто рублей в месяц... А то мы только друг друга раздражаем. Захочешь навестить меня, буду рад!.. Не бойсь, не женюсь, - шутливо прибавил он.
      И скоро после этого разговора адмирал получил бессрочный отпуск и переехал в маленький глухой городок в Крыму вместе с Настей, а Анна перебралась к старшему брату Василию.
      XX
      Прошло более десяти лет с тех пор, как адмирал уехал из Петербурга.
      Четыре первые года он прожил в маленьком глухом городке на юге, под конец соскучился в захолустье, где нельзя было иметь приличную для него партию в преферанс, и переехал в губернский город N.
      Там, в небольшом одноэтажном домике, окруженном густым садом, адмирал доживал свой век, вдали от детей, вдвоем с неразлучной Настасьей, жившей у него под названием экономки.
      Старый адмирал так привязался и привык к своей раздобревшей, цветущей здоровьем, пышной и румяной экономке, что страшился мысли расстаться с ней. Умная и ловкая, умевшая нравиться сластолюбивому старику и угождать ему, никогда не возбуждая его ревнивых подозрений, Настасья хорошо сознавала силу своей власти и была, кажется, первой и последней женщиной, которая могла сказать, что держит грозного адмирала в руках.
      Обыкновенно расчетливый даже и в любовных своих похождениях, не любивший зря бросать деньги, он, на закате своей жизни, стал проявлять щедрость и, задобривая "Настеньку" (так адмирал называл свою экономку), часто одаривал ее деньгами, вещами и платьями, требуя, чтобы она всегда одета была хорошо и к лицу. Однажды даже старик намекнул, что за верную службу и преданность он осчастливит Настеньку после своей смерти.
      - Я и так осыпана вашими милостями, благодетель барин! - воскликнула молодая женщина. - Живите себе на здоровье... Вы еще совсем молодец! прибавила Настя, зная, что подобный комплимент был приятнее всего старику.
      - Да, осчастливлю... Все, что у меня есть, тебе оставлю...
      Настасья, уже скопившая кое-что, никак не рассчитывала на подобное благополучие и не смела верить такому счастию. Она знала, что бережливый старик далеко не проживал в последние годы всего получаемого содержания и что у него образовался изрядный капитал, который обеспечил бы ее на всю жизнь... Неужели старик не шутит и оставит все ей?
      Она бросилась целовать адмиралу руки и с хорошо разыгранной искренностью ответила:
      - Что вы, голубчик барин? Зачем мне, вашей слуге? У вас есть дети наследники.
      - Дети?! - воскликнул адмирал, хмуря брови. - А черт с ними! Они фыркают... я знаю... Недовольны, что я тебя приблизил... Говорят: "Старик из ума выжил"... Ну и я ими недоволен... Что следует, отдал им, а больше ни гроша!..
      Ввиду такой перспективы, тем с большим терпением несла молодая женщина иго старческой привязанности и с большим старанием угождала старику и исполняла все его похотливые капризы, тщательно скрывая свое отвращение. Адмирал верил ее преданности и не замечал, что ловкая и хитрая фаворитка, несмотря на уверения в верности, его обманывает и разделяет свои ласки между старым адмиралом и его кучером Иваном, красивым, совсем молодым парнем, смутившим холодную натуру дебелой Настасьи. Нечего и говорить, что она умела хранить эту связь в строгой тайне, ожидая смерти адмирала, чтобы выйти замуж за Ивана и пожить, наконец, для себя, а не для прихоти "старого греховодника".
      Адмиралу уже стукнуло восемьдесят девять дет. Сильно постарел он таки за последнее время! Он побелел как лунь и больше сгорбился. Его лицо, по-прежнему суровое, с старческим румянцем на щеках, было изрыто морщинами и высохло, имея вид мумии. Стальные глаза потеряли свой острый блеск и выцвели, но зубы его все были целы, голос звучал сильно, память была отличная, никаких недутов он не знал - только иногда чувствовалась слабость и позыв к дремоте - и по временам, в минуты гнева, напоминал былого, полного мощи, грозного адмирала. В такие минуты и сама Настасья испытывала невольный трепет и вспоминала старые рассказы дворни ветлугинского дома о расправе с Макридой, уличенной в неверности.
      В его маленьком домике, почти за городом, по-прежнему царил образцовый порядок и все сияло безукоризненной чистотой, напоминавшей чистоту военных кораблей. Нигде ни пылинки. Нигде стула не на месте! Медные ручки и замки у дверей блестели, и полы (особенная слабость адмирала) были так же великолепны, как и корабельная палуба. В саду господствовал такой же порядок, как и во всем доме; и там, в маленькой пристройке, хранились под замком гроб и памятник, приобретенные адмиралом для себя несколько лет тому назад, когда ему пошел восемьдесят пятый год. Гроб был дубовый, без обивки и без всяких украшений, прочно сделанный, по заказу адмирала, кромка на кромку, и принятый им от гробовщика после нескольких исправлений и тщательного и всестороннего осмотра.
      - Ты что же, каналья, гвоздей мало положил? - сердито говорил адмирал гробовщику, когда тот принес в первый раз свою работу. - И гвозди железные, а не медные, как я приказывал!.. Переделать! Да ручки чтобы покрепче, а то гляди, подлец!..
      И с этими словами адмирал рванул ручку и поднес ее к самому носу ошалевшего мастера.
      Памятник из темно-серого мрамора представлял собою небольшой обелиск с якорем, обвитым канатом, с другими морскими атрибутами внизу, утвержденный на гранитной глыбе. Сделан он был по рисунку, сочиненному адмиралом и, надо сознаться, не обличавшему большой художественности в авторе. При заказе памятника адмирал сильно торговался и заставил-таки монументщика сбавить цену на целых пятьдесят рублей.
      - Куда прикажете ставить памятник? - полюбопытствовал мастер и осведомился насчет надписи.
      - Прислать ко мне... Надпись после дам! - резко ответил адмирал, не входя в объяснения.
      На памятнике была вырезана золотыми буквами следующая надпись, составленная адмиралом после многих переделок:
      АДМИРАЛ
      АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ ВЕТЛУГИН.
      РОДИЛСЯ 10-ГО ГЕНВАРЯ 1786 ГОДА.
      В ОФИЦЕРСКИХ ЧИНАХ БЫЛ 30 ЛЕТ.
      В АДМИРАЛЬСКИХ ЧИНАХ БЫЛ...
      СОВЕРШИЛ КРУГОСВЕТНЫЙ ВОЯЖ И СДЕЛАЛ
      50 МОРСКИХ КАМПАНИЙ.
      СКОНЧАЛСЯ... 18...
      ВСЕГО ЖИТИЯ...
      ПОСТАВЛЕН ИЖДИВЕНИЕМ АДМИРАЛА.
      Предусмотрительный адмирал велел вырезать только две первые цифры года смерти, на случай, если умрет не в семидесятых, а в восьмидесятых годах, и в духовном завещании поручал душеприказчику дополнить недостающие на памятнике цифры. Гроб и памятник содержались в полном порядке, и адмирал лично за этим наблюдал.
      XXI
      Старик сохранил все свои прежние привычки. Как и прежде, он неизменно вставал в шесть часов, брал холодную ванну, пил кофе с горячими "тостами" и холодной ветчиной и, одетый к восьми часам в сюртук (а по праздникам в сюртук с эполетами), с орденом св. Александра Невского на шее и с Георгием в петлице, отправлялся, несмотря ни на какую погоду, на свою обычную прогулку, продолжавшуюся час или два и развлекавшую старика. Эти прогулки давали ему новые впечатления и кое-какое подобие деятельности, им же самим созданной от скуки безделья, в качестве добровольного наблюдателя за порядком и чистотой в городе. Губернатор шутя называл адмирала лучшим своим помощником, которого полиция боится более, чем его самого.
      Но уж теперь адмирал не носился, как прежде, своей быстрой и легкой походкой, не зная усталости, - годы брали свое, - а шел тихим шагом и уже с большой черной палкой в руке, направляясь в базарные дни непременно к базару.
      Все в городе знали высокую сгорбленную фигуру старого адмирала, строго и внимательно посматривающего по сторонам. Обыватели при встрече почтительно ему кланялись, дворники снимали шапки, а городовые вытягивались в струнку, провожая беспокойным взглядом грозного адмирала. В ответ адмирал кивал головой или прикладывал левую руку к козырьку фуражки. Заметив хорошенькую даму, адмирал, по старой привычке, приосанивался, выпячивал грудь и довольно крякал, прибавляя почему-то шагу. По пути он нередко останавливался около домов, где была грязь или не подметен тротуар, и грозил дворнику палкой, кидая ему своим резким сердитым тоном:
      - Грязь... мерзость... Чтобы не было!
      И шел далее.
      Доставалось от него и городовым, и квартальным, и торговцам, у которых замечал недоброкачественные продукты. В особенности он донимал полицию.
      Заметив беспорядки на улице, он энергично грозил палкой, а при какой-нибудь обиде, чинимой городовым обывателю, адмирал непременно вмешивался в разбирательство и грозно кричал:
      - Небось, гривенника не дали?.. Мерзавец!.. Губернатору скажу!
      И полицейские боялись, как огня, адмирала, всюду сующего свой нос. Еще недавно, благодаря Ветлугину, один частный пристав, отчаянный мздоимец, не только слетел с места, но был отдан губернатором за разные беззакония под суд. В качестве свидетеля, и самого беспощадного, на суде фигурировал сам адмирал. Во время следствия адмирал не соблаговолил пожаловать к следователю, а попросил его к себе на квартиру, но в суд явился в полной парадной форме, в звездах и орденах. Несмотря на любезное предложение председателя давать показания в кресле, нарочно принесенном для престарелого адмирала, адмирал отвечал на вопросы суда и сторон стоя и хотя чувствовал утомление, но превозмогал его, чтобы не показаться перед публикой, среди которой было много дам, немощным стариком. Он в первый раз был в новом суде, который до того сильно бранил, и внимательно дослушал все дело. После этого посещения адмирал, кажется, до некоторой степени примирился с новыми судами, хотя и находил, что прокурор и адвокат болтают много лишних пустяков и что взяточника-пристава наказали очень легко, сославши на три года в Архангельскую губернию.
      - Ему бы, негодяю, арестантскую куртку следовало надеть для примера прочим! - говорил с сердцем адмирал. - Это был бы суд!..
      - Законов таких нет, ваше высокопревосходительство! - деликатно возражал ему губернатор, вскоре после суда посетивший старика.
      - То-то и скверно, что нынче таких законов нет, ваше превосходительство! А при покойном государе Николае Павловиче, значит, были. Я помню, как одного генерала - был он комендантом, - заслуженного, потерявшего ногу на Кавказе, - Николай Павлович разжаловал в солдаты за то, что тот обкрадывал арестантов. Так и умер солдатом. И поделом!
      Губернатор, необыкновенно вежливый статский генерал, старавшийся быть всем приятным, снисходительно соглашался, чтобы не спорить со стариком, и терпеливо просиживал полчаса, выслушивая воркотню адмирала насчет общей распущенности, неуважения к властям и разных других зол, происходящих оттого, что "нынче никто не боится начальства".
      Когда адмирал появлялся на базаре, торговки обыкновенно пересмеивались и тихонько говорили: "Старый черт идет!" Многие торговцы, завидя адмирала, прятали или прикрывали гнилой товар, зная, что он подымет историю. Городовые откуда-то появлялись на свет божий.
      А старик медленно проходил в толпе по рядам, среди поклонов и приветствий базарного люда. Всякий там знал его. Адмирал, справляясь о ценах, смотрел мясо, дичь и рыбу, хотя ничего не покупал, спрашивал, откуда дичь и рыба, много ли в привозе, каков лов и т. п., пробовал черный хлеб и, если находил что-либо гнилым или несвежим, сердито замечал:
      - Гнильем торгуешь, а? Понюхай-ка!
      И, взявши гнилую рыбу, подносил ее к лицу торговца.
      Обыкновенно тот клялся и божился, что рыба только что дала дух от жары, и откидывал ее в сторону, чтобы снова положить на место, когда старик уйдет.
      Проходя мимо торговок, торгующих яйцами, молоком, бубликами и зеленью, адмирал нередко останавливался у смазливых баб и иногда вступал в разговоры.
      - Как торгуешь, бабенка? Авдотья, кажется? - спрашивал адмирал, трепля ее по щеке рукой.
      - Авдотья и есть, барин. А торгую, барин, плохо.
      - Плохо? Зачем же плохо? Такой красавице стыдно торговать плохо. На вот тебе, молодка, на разживу.
      С этими словами он давал ей новенький серебряный гривенник. Запас новой мелочи всегда был у него в кошельке.
      Торговка благодарила и прибавляла:
      - Черешенок купили бы, барин... Черешенки славные...
      - Вижу. Повар уж взял.
      - Он не у меня, барин, брал, а у Маланьи.
      - Завтра у тебя возьмет.
      И, ущипнув за подбородок молодую бабу, старик весело крякал и проходил далее, брезгливо обходя старых и непригожих торговок.
      Побродив с полчаса по базару и непременно распушив кого-нибудь, адмирал возвращался домой, завернув по дороге иногда в лавку, чтобы купить лакомство или какую нибудь обновку, и дарил Настасье.
      Стараясь убить время до обеда, он придумывал себе разные занятия: сперва записывал в календаре происшествия утра со всеми мелочными подробностями, затем выдвигал ящики письменного стола и перебирал лежавшие там вещи и бумаги, осматривал платье в шкафу, заглядывал на минуту в комнату своей скучающей, заплывшей от жиру фаворитки, бродил по комнатам и глядел, все ли в порядке и на месте. Заметив, что кресло в гостиной стоит несимметрично, он его выравнивал. Во время таких осмотров обыкновенно доставалось лакею. Когда приносили газеты - все те же "Times" и "С.-Петербургские ведомости", - он надевал большие, в черепаховой оправе, очки, без которых уже не мог читать, принимался за чтение и нередко за чтением незаметно поклевывал носом в своем кожаном кресле.
      Во время франко-прусской войны адмирал с большим интересом следил за событиями и особенно негодовал на бездействие французского флота.
      - Вот и хваленые броненосцы! Никуда показаться не могут... Срам! нередко ворчал старый моряк.
      И, случалось, бросал газету и ходил по кабинету, мечтая о том, как бы он разнес немцев с прежней своей щегольской эскадрой.
      За морским делом он следил, продолжая им интересоваться, и часто бранил наш броненосный флот и новое поколение моряков. Прочитав в газете, что броненосец стал при выходе из Кронштадта на мель или столкнулся с другим судном, адмирал с злорадством повторял:
      - Хороши моряки! Нечего сказать, управляются! Мы с одними парусами ходили и не стукались друг с другом, не щупали дна, а ныне и с машинами ходить не умеют!.. Моря-ки! Позор!
      Если не было гостя, приглашенного к обеду, Настасья обедала с адмиралом. Гости, впрочем, бывали очень редко. Раз или два в месяц адмирал приглашал обедать одного или двух постоянных своих партнеров: отставного старичка генерала и капитана первого ранга в отставке, Федора Ивановича Конотопца, который еще мичманом служил в эскадре Ветлугина. С этим моряком адмирал обращался, точно тот все еще был мичман, и третировал, как мальчишку, хотя этому "мальчишке" уже было около шестидесяти лет. И моряк не обижался и смотрел на адмирала, как на начальника. Особенно доставалось ему за картами.
      - Срам-с, Федор Иванович!.. Были прежде бравым офицером, а играете, как сапожник.
      - Я, ваше высокопревосходительство, полагал...
      - А вы не полагайте-с... Он полагал... и дернул в чужую масть?.. А еще моряк... Стыдно-с! - сердито прибавлял адмирал.
      - Виноват, ваше высокопревосходительство! - робко замечал добродушный Федор Иванович, трусивший, по старой памяти, грозного адмирала.
      Этот же Федор Иванович, гулявший иногда по утрам с адмиралом, был неизменным и покорным слушателем его воркотни и его политических соображений и добродушно принимал на себя громы обвинений на молодых моряков, на которых, в лице старого Федора Ивановича, давно уже покинувшего службу, нападал старик, все еще видевший в своем покорном слушателе молодого человека.
      - Черт знает, что у вас теперь делается! Ай да молодые моряки! Чай, и забыли, как поворот овер-штаг делать?
      Федор Иванович, действительно забывший прежнее свое ремесло, добросовестно замечал:
      - Это верно, ваше высокопревосходительство, - забыл.
      - То-то и есть... Ни к черту вы не годитесь!
      Кроме двух названных партнеров да еще третьего, начальника местной дивизии, адмирал ни с кем не водил знакомств, ограничиваясь лишь обменом визитами с губернатором да комендантом. Архиерея адмирал почему-то недолюбливал и бывал в соборе лишь в царские дни. В свою очередь, и преосвященный, человек очень строгой жизни, не благоволил к моряку и называл его "старым вольтерианцем, погрязшим в блуде". И они никогда друг друга не замечали при случайных встречах.
      Когда по вечерам не было партии, старик пил чай в комнате у своей экономки и коротал с ней вечер, слушая ее болтовню или заставляя ее петь песни. А то играл с ней в дурачки по гривеннику партию, прощая всегда ей проигрыш. В десять часов Настасья укладывала адмирала спать, оставаясь подле него, пока он не засыпал.
      В последнее время старик спал плохо, нередко просыпался в три часа, вставал, раскладывал пасьянс или ходил угрюмый и скучающий, не зная что делать, по кабинету, ожидая, когда кукушка в столовой прокукует шесть раз, войдет слуга для обтирания и в маленьком домике начнется обычная жизнь.
      XXII
      Со своими детьми адмирал почти прекратил всякие сношения. Никогда особенно их не любивший, он под старость окончательно озлобился против своих близких и, казалось, забыл об их существовании. Даже к Анне, его прежней любимице, он охладел и, посылая ей ежемесячно деньги, не писал ни строчки. Анна лишь благодарила и уведомляла о получении. Сперва сыновья и дочери изредка еще писали отцу, но он не отвечал на письма, и переписка сама собою прекратилась. Никого из детей он не желал видеть, и никто его не навещал.
      Одна только Анна, года через два после отъезда адмирала из Петербурга, просила разрешения приехать к нему погостить. Старик, после совещания с Настасьей, позволил и ко времени приезда дочери удалил экономку и запер ее роскошно убранную комнату на ключ.
      Недолго прогостила Анна у отца. Присутствие дочери, видимо, раздражало адмирала, принужденного стесняться из-за нее и не видеть около себя любимой экономки. Анна, конечно, поняла, в чем дело. Эта запертая комната и разряженная, раздобревшая Настасья, которую Анна встретила как-то на улице, красноречиво свидетельствовали о роли экономки в доме. К тому же и все в маленьком городке громко говорили о скандальной связи старого адмирала и смеялись над ней, и эти слухи дошли до Анны, глубоко оскорбленной за память матери.
      И она поспешила уехать.
      Старик был, видимо, обрадован отъездом дочери и, прощаясь с нею, не выражал желания когда-нибудь увидеться, а сухо проговорил:
      - Будь здорова... Верно, уж не увидимся... Обо мне не заботьтесь... У меня есть преданный человек... А если вы там фыркаете... недовольны... то и фыркайте... Я поступаю, как хочу...
      И, вдруг закипая гневом, прибавил:
      - Твоя старшая сестрица Ольга Алексеевна осмелилась написать письмо... Советы дает, как жить, а?! Я ответил, что она дерзкая дура и чтобы никогда больше не смела писать... Дети?! Хороши дети! Никого не хочу знать! - неожиданно крикнул старик. - Так и скажи всем... Слышишь...
      - Слушаю, папенька! - грустно проронила обиженная Анна.
      Вскоре после ее отъезда адмирал получил известие, что первенец его, Василий, утонул на кронштадтском рейде, ехавши на берег на шлюпке под парусами в очень свежую погоду. Адмирал принял эту весть со старческим эгоизмом и не особенно печалился. Ему только было жаль, что достойный представитель Ветлугиных погиб для флота. Адмирал возлагал теперь надежды на младшего сына Сергея. Он поддержит честь имени Ветлугиных во флоте, и, таким образом, моряки Ветлугины не исчезнут.
      Но надеждам старого моряка не суждено было сбыться. Молодой мичман, только что вернувшийся из кругосветного плавания, в котором пробыл пять лет вместо трех, извещал отца о своем намерении выйти в отставку и просил его разрешения, без которого высшее морское начальство не соглашалось уволить молодого офицера.
      Это письмо привело в ярость грозного адмирала. Тон его был почтительный, но твердый, и старик теперь невольно припомнил, как несколько лет тому назад он был побежден щенком. И это воспоминание еще более сердило его.
      "В отставку... мерзавец!" - несколько раз злобно повторил старик и в бессильном гневе разорвал письмо на мелкие кусочки и плюнул на них.
      Разумеется, он не отвечал на послание Сережи.
      Прошло недели две, и от него снова было получено письмо, но на этот раз уже более настоятельное. "Если вы, папенька, не дадите разрешения, я устрою, что меня исключат. Хотите вы, чтобы офицера, носящего имя Ветлугина, выгнали из флота?" - писал между прочим Сережа, действуя на гордость и самолюбие старика.
      Адмирал, знавший, что этот "упрямый негодяй" исполнит угрозу, принужден был, с яростью в сердце, согласиться. Он написал об этом министру, а сыну отправил письмо, адресуя его без имени и отчества, просто: "Мичману Ветлугину", следующего содержания:
      "Позора не желаю и против ветра плыть не могу. Черт с тобой, негодяй! Выходи в отставку и забудь отныне, что ты мой сын. Скотина!
      Адмирал Ветлугин".
      С тех пор он особенно невзлюбил строптивого Сережу, олицетворявшего в глазах старика ненавистный ему "дух времени".
      Таким образом обрывались отношения между адмиралом и его детьми.
      Один лишь Гриша неизменно и аккуратно писал отцу, поздравляя его с каждым большим праздником и с днями рождения и именин. И, несмотря на то, что не получил от адмирала ни одного ответа, Гриша все-таки продолжал посылать ему почтительно-покорные письма, не забывая сообщать в них о своих быстрых служебных успехах. В этом году он собрался жениться и неожиданно приехал в город N чтобы получить папенькино благословение. Остановился Гриша не у отца, а в гостинице, тотчас же собрал справки и узнал, что есть духовное завещание в пользу Настасьи и что у отца в банке около пятидесяти тысяч. Гриша нахмурился, выругал про себя папеньку и, облачившись в мундир, отправился в маленький домик адмирала.
      XXIII
      Старик дремал с газетой в руках у себя в кабинете, когда к крыльцу подкатил в извозчичьем фаэтоне красивый молодой полковник с аксельбантами. Лакей, никогда не видавший молодого Ветлугина, доложил, что адмирал почивает у себя в кабинете.
      - Ничего, ничего, братец... я подожду... Скажи-ка Настасье Ивановне, что Григорий Алексеич приехал. А то, еще лучше, я сам пойду к папенькиной экономке... Где она?
      И с этими словами Гриша прошел в ее комнату, указанную слугой.
      - Здравствуйте, Настя... Не узнали? - ласково и необыкновенно приветливо заговорил он, протягивая руку молодой экономке.
      Та в первую минуту, при виде молодого барина, испугалась и была смущена.
      - Не узнали, постарел, видно? - продолжал Гриша и, взявши за руку Настю, притянул ее к себе и троекратно с ней поцеловался. - Какая же вы стали хорошенькая, - прибавил он, оглядывая молодую женщину своими большими голубыми глазами.
      - Что вы, барин! - промолвила Настя, краснея от удовольствия. - Да что ж вы сюда... Пожалуйте в гостиную...
      - Я у вас посижу, пока папенька спит... У вас тут славно...
      Гриша присел, усадив все еще смущенную Настасью, и в несколько минут, очаровал ее своим обращением. Она думала, что он и говорить-то с ней не станет, а между тем этот красивый полковник говорил с ней, как с ровней. Он расспрашивал об отце, поблагодарил, что она бережет старика, и сообщил ей, что собирается жениться и заехал на день, на два, чтобы попросить папенькиного благословения.
      Настасья вызвалась сейчас же доложить адмиралу о приезде Григория Алексеича. Барин не спит... так дремлет.
      Они вышли вместе. Гриша снова повторил, что Настя похорошела, и, весело разговаривая, они вошли в столовую.
      Адмирал между тем перестал дремать и, услышав голоса, показался на пороге кабинета. Увидев Гришу вместе с экономкой, он удивленно и без особенной радости взглянул на сына и строго спросил:
      - Ты как сюда попал без моего разрешения?
      Гриша подбежал, чтобы поцеловать руку отца, которую тот поспешил отдернуть, и стал извиняться, что приехал не предупредивши. Он был поблизости в деревне у родителей девушки, на которой он хотел бы жениться, и приехал просить благословение отца. Не желая беспокоить папеньку, он остановился в гостинице, тем более, что может пробыть только день или два.
      - Не угодно ли вам, барин, покушать чего-нибудь с дороги или кофею? спросила Настя.
      - Спасибо вам, милая Настенька. Ничего не хочу! - отвечал с приветливой улыбкой Гриша.
      Обращение сына с экономкой, видимо, понравилось старику, и он уже с меньшей суровостью проговорил:
      - Будешь обедать у меня... Не взыщи, чем бог послал!..
      И позвал его в кабинет со словами:
      - Ну, расскажи, на ком ты женишься... Вижу: по службе хорошо идешь!
      Гриша обстоятельно все рассказал; партия была приличная, и старик заметил:
      - Что ж, женись... Очень рад!
      В течение часа до обеда Гриша не переставал занимать старика. Он рассказал ему много новостей и между прочим, как бы невзначай, сообщил, что адмиралы Дубасов и Игнатьев недавно получили по пять тысяч десятин в Самарской губернии.
      - Вот бы и вам, папенька, получить...
      - Разве дают?
      - Как же, всем заслуженным лицам дают.
      Настя не обедала с Ветлугиными. Обед прошел, по обыкновению, быстро и в молчании. После обеда Гриша, простившись с отцом, попросил позволения зайти проститься с Настасьей...
      Это опять-таки очень было приятно старику.
      На другой день Гриша уехал из N, получив от отца, вместо образа, полторы тысячи. Столь щедрым подарком Гриша был всецело обязан Настасье. При прощании он снова, как бы вскользь, напомнил о земле в Самарской губернии, рассчитывая, что после смерти отца пожалованное имение достанется сыновьям.
      Но расчеты предусмотрительного Гриши не оправдались. Действительно, адмирал вскоре написал в министерство письмо, в котором просил министра ходатайствовать о пожаловании ему, по примеру прочих, земли, но только в N-ской губернии. Когда министр ему ответил, что казенные земли в N-ской губернии раздаче не подлежат, а что может быть пожалована лишь земля в Самарской или Уфимской губерниях, адмирал ответил, что там земли не желает.
      - Что, не удалась дипломатическая поездка, мой высокопоставленный братец? - подсмеивался потом Сережа, встретившись с братом на родственном обеде у одной из сестер. - Самарская-то землица тю-тю!
      XXIV
      Месяца через четыре после посещения Гриши адмирал, проснувшись однажды, почувствовал такую слабость, что не взял холодной ванны и не пошел на прогулку.
      Так прошла неделя. Старик, видимо, слабел, терял аппетит и целые дни дремал. На предложения экономки послать за доктором он отвечал отказом.
      Наконец уж он не мог вставать с постели. Тогда только он велел к вечеру послать за доктором.
      Врач внимательно обследовал старика: слушал сердце, выстукивал грудь, осматривал опухшие ноги и, прописав лекарство, сказал, что зайдет на следующее утро.
      - Что у меня? - спросил адмирал.
      - Ничего особенного... Так, общая слабость...
      - Говорите прямо. Я не боюсь смерти! - строго промолвил старик. Опасен?
      - Опасны, ваше высокопревосходительство!
      Действительно, адмирал совсем осунулся. Черты его землистого лица заострились, и печать смерти уже лежала на нем.
      Адмирал сделал движение головой в знак благодарности.
      Доктор вышел, приказал послать за лекарством и предупредил экономку, что адмирал очень плох.
      Ночью старик поминутно просыпался. Не отходившая от него Настасья давала ему лекарство. Он принимал его неохотно, и, когда экономка говорила, что это ему поможет, адмирал отрицательно шевелил головой и отвечал:
      - Глупости!..
      К утру адмирал совсем ослабел. Он с большим трудом мог повернуться на другой бок и сердился, когда Настасья хотела помочь ему.
      - Не надо. Сам могу! Оставь!
      В восемь часов утра, выпив горячего кофе, он велел попросить к себе Федора Ивановича, который был его душеприказчиком, и губернатора.
      Когда явился Федор Иванович, адмирал произнес:
      - Умирать, братец, пора...
      - Что вы, ваше высокопревосходительство. Еще поживем-с!
      - Вздор! - сердито ответил старик.
      В это время вошел доктор. Он снова выслушал адмирала и хотел было выстукивать его высохшую желтую грудь, но старик, морщась, сказал:
      - Не надо. Довольно!
      Врач незаметно вызвал из спальни Федора Ивановича и сказал, что старику жить несколько часов, не более.
      - Какая у него болезнь?
      - Старость, - ответил доктор. - Сердце почти не работает.
      Когда Федор Иванович вернулся, адмирал сказал ему:
      - Доктору за два визита пять рублей!
      Вскоре приехал губернатор.
      - Что это, ваше высокопревосходительство, захворать вздумали? веселым тоном начал было деликатный губернатор.
      - Умирать-с вздумал, - резко перебил адмирал. - Прошу извинить, что обеспокоил ваше превосходительство...
      Он сделал знак экономке, чтобы вышла, и продолжал:
      - Прошу, ваше превосходительство, переслать вот этот пакет, после моей смерти, морскому министру! - указал глазами адмирал на большой запечатанный пакет, лежавший на столике, около кровати. - В нем моя записка о флоте и собственноручное письмо ко мне Нельсона, когда я служил у него на эскадре. И насчет пенсии дочери, - прибавил он.
      Губернатор взял пакет и молча поклонился.
      - Все, что после меня останется: деньги, имущество, я завещал экономке... Федор Иваныч душеприказчик. Буду просить ваше превосходительство, чтобы ее на первых порах не обидели, чтобы никого в дом не пускали... особенно сына Григория...
      Губернатор обещал оказать свое содействие.