Когда Петр Васильевич вошел в маленькую каюту, у двери которой стоял часовой с ружьем, Сойкин сидел на койке и набрасывал какой-то рисунок.
      — Ну вот и я к вам, батенька, посланником от капитана… Эка карандаш…
      — Вы меня извините, Петр Васильевич…
      — Эх, вы… Еще извиняетесь… Может быть, мне извиниться, что допустил… Ну… милый человек… А так ли не так ли, а вы извинитесь…
      Сойкин переменился в лице.
      — Нехорошо, Степан Ильич… Вы оскорбили и повиниться не хотите?..
      — Трудно, Петр Васильич…
      — Положим, Байдаров нехорошо поступил… травил… пакости говорил…
      — Это я бы еще снес, Петр Васильевич. Я ведь выносливый… Не хотел скандала… Но этого не вынес…
      — А чего?
      — Он, право, подлец… Можете себе представить… Он одну мерзость сказал за обедом про одну даму… А я… я… хорошо знаю эту даму… Она… Она… благороднейшая и лучшая женщина, которую я знал… И он знал, что она моя хорошая знакомая, а все-таки… Понимаете? И ведь все подло лгал… Эта дама отвергла его… так он мне мстить выдумал… Ну, все… все меня и заставило ударить его, Петр Васильевич… Так посудите… Могу ли я извиняться?..
      Голос Петра Васильевича звучал так нежно и грустно, когда он ответил:
      — И все-таки должны… Ради этой самой женщины должны… Разве это расправа… Эх, дорогой юноша, труднее бывают вещи, и все-таки… правильнее не платить за скверное скверным…
      Старший офицер еще говорил, рассказывая в третьем лице нечто похожее на прежнее свое положение, и Сойкин наконец согласился…
      — Спасибо… Не надо ли чего?.. Лимонад от меня требуйте…
      Через минуту Петр Васильевич стучался в двери каюты Байдарова.
      — Войдите!..
      Байдаров сидел у шифоньерки и писал письмо.
      Он обернулся и, увидав старшего офицера, встал.
      Его лицо дышало злобой, страданием и решимостью.
      — Что прикажете? — резко спросил он старшего офицера.
      Петр Васильевич, смущенный, словно виноватый, передал совет капитана списаться в Батавии с корвета и прибавил, что Сойкин хочет извиниться перед Николаем Николаевичем при всех товарищах в кают-компании.
      Оба они не глядели друг на друга.
      — Я и без приказания капитана спишусь с корвета. А извинения Сойкина не желаю! — ответил Байдаров. И, помолчав, прибавил: — Это, верно, ваша идея моего удовлетворения?
      — И моя, Николай Николаич.
      — Я так и думал. Вы ведь недаром необыкновенно христиански терпимы. Об этом весь Кронштадт знает! — прибавил Байдаров и засмеялся.
      Петр Васильевич выскочил из каюты, ужаленный в самое сердце.
      В тот же вечер капитан приказал снять часового, и Сойкин находился под домашним арестом. К нему заходили многие офицеры.
      Зашли к арестованному Петр Васильевич и Афанасий Петрович.
      Старший офицер сообщил, что Байдаров извинением не удовлетворился.
      — И черт с ним! — вставил старший штурман.
      — Байдаров, конечно, вызовет вас на дуэль в Батавии, Степан Ильич.
      — А вы откажетесь, Степан Ильич? — заметил Афанасий Петрович.
      — Разумеется, должен отказаться! — говорил старший офицер.
      Молодой человек взволнованно сказал:
      — Я не откажусь… Я не позорный трус!
      — Вас не выпустят в Батавии из каюты. И сидите…
      Оба стали убеждать молодого человека.
      Сойкин колебался.

      Все на корвете спали, кроме вахтенного офицера и вахтенных.
      Ветер был свежий. “Отважный” нес марсели в два рифа, зарифленные грот, фок и кливера.
      Петр Васильевич спал в своей каюте полураздетый, чтобы в минуту выбежать наверх, если ветер засвежеет…
      В одной из кают в кают-компании сидел Байдаров и осматривал два корабельные одноствольные заряженные пистолета, которые он только что принес тихонько из палубы. Заряжены они были для стрельбы в цель после полудня, но стрельба была отменена.
      При мысли об оскорблении он вздрагивал, и злоба видимо охватила его.
      И он написал следующую записку:
      “Оскорбление должно быть смыто кровью. Предлагаю через час драться на матросских пистолетах в моей каюте (она больше вашей). Секундантов не нужно. Выстрел после счета “три” того, на кого выпадет жребий. Если несогласны, убью вас, как собаку”.
      Байдаров разбудил дремавшего дежурного вестового и велел ему разбудить Сойкина и отдать записку.
      Сойкин сладко спал, когда вестовой его разбудил.
      Полусонный стал читать он записку у свечи, зажженной вестовым, и сон вдруг пропал. Сердце упало. Он почувствовал холод, пробежавший, словно струйка, по спине, и ноги стали свинцовыми. Глаза впились в клочок бумажки, и буквы, казалось, увеличивались в гигантские буквы и подвигались на него… Тоска охватила его, и губы шептали: “зачем?..”
      Иллюминатор то опускался, то поднимался, вода слегка гудела, обливая иллюминатор и рассыпаясь алмазными брызгами на серебристом лунном свете… Переборки каюты поскрипывали.
      Прошла минута.
      — Будет ответ, ваше благородие? Лейтенант беспременно требуют.
      Сойкин очнулся.
      В голове его мелькнула мысль: “Отказаться!..”
      Глаза снова читали: “убью, как собаку!”
      И Сойкин черкнул на записке: “согласен”, сунул ее в руку вестового, точно хотел скорей избавиться от этого клочка, принесшего смерть, быстро оделся, закрыл на ключ двери и стал торопливым, нервным почерком писать письма. Одно матери, другое той женщине, из-за которой главным образом дал оплеуху. Письма начинались: “я буду убит”… Он был уверен, что живет последний час, и рыдания душили его…

***

      Склянки пробили шесть ударов — три часа утра.
      Сойкин бросился на колени перед образом, вскочил и с последним ударом колокола вошел в каюту Байдарова.
      — Протокол подпишите! — чуть слышно проговорил тот.
      В неподвижном тяжелом взгляде Байдарова Сойкин читал смерть. Он отвел глаза и покорно подписал что-то, не читая.
      — Выбирайте…
      “Узелок — смерть”, — подумал Сойкин и вытащил узелок.
      — Вам выбирать место и считать до трех… Одному у двери, другому у иллюминатора.
      — У дверей…
      С этими словами Байдаров подал два пистолета.
      — Берите!
      Сойкин взял правый.
      — Взведите!
      Курок щелкнул.
      — На место!
      Байдаров говорил повелительно и шепотом. Эта слабо освещенная одной свечой каюта в четыре шага длины казалась клеткой убийства. И сам Байдаров — убийцей…
      “За что же меня убивать?” — хотелось сказать Сойкину, и броситься вон, и звать на помощь.
      Но вместо этого он стал у двери.
      — Наведите пистолет!
      Сойкин навел свой пистолет в угол каюты.
      Байдаров навел на грудь Сойкина.
      — Стреляйте в меня… Я все равно буду в вас стрелять.
      Сойкин молчал.
      — Считайте!
      Вздрагивающим голосом, медленно, оттягивая темп, считал Сойкин:
      — Раз… два… три…
      Раздались два выстрела.
      Сойкин жалобно вскрикнул и медленно склонился, схватывая рукою грудь, и упал в раскрывшиеся двери.
      Петр Васильевич выбежал из каюты, подбежал к раненому и поднял его голову на грудь.
      — Дуэль… Убит!.. — коснеющим языком проговорил Сойкин, и глаза его потускнели…
      Сбежавшиеся офицеры стояли потрясенные.
      Старший офицер бережно опустил покойника, поцеловал его в губы и смотрел ему в лицо.
 
 
      Впервые — в приложении к журналу “Нива”, 1901, № 9, с подзаголовком: “Из далекого прошлого”. Включено в сборник “На “Чайке” и другие морские рассказы”, М., 1902.