Ни в позе, ни в лице Артемьева не было ни преувеличенной почтительности, ни открытого радостного выражения, ни «приятной» боязливости, одним словом, не было того, что особенно нравилось в подчиненном Трилистникову, как и многим начальникам…
      В официальной сдержанности и в спокойствии старшего офицера адмиралу, «подвинченному» адмиральшей, уже показалось что-то независимое и даже дерзкое.
      «Того и гляди, нарвешься на дерзость», – подумал Пармен Степанович.
      Вот почему адмирал не решился «разнести вдребезги» Артемьева, как обещал своей Бетси. Трилистников, хоть и имел вид нахохлившегося петуха, но не особенно повысил голос, когда значительно и серьезно начал:
      – До моего сведения дошло, что вы, господин Артемьев, почему-то нашли нужным… да-с, нашли уместным… обратиться с речью к нижним чинам… Вы особенно старались… именно особенно старались… разъяснить им их права и…
      Адмирал на секунду остановился и наморщил лоб, словно припоминая хорошо выученный урок.
      – Старший офицер обязан поддерживать дисциплину… возбуждает дух матросов, а не… не восстановлять их против офицеров. Такие речи…
      – Позвольте, ваше превосходительство! – перебил Артемьев, возмущенный таким нелепым обвинением.
      – Прошу не перебивать-с! – воскликнул адмирал.
      И смолк, точно потерял окончание строгого выговора, подсказанное адмиральшей.
      Сконфуженный и, казалось, струсивший, он еще более хмурил брови и старался принять еще более глубокомысленный вид человека, придумывающего что-то умное и значительное.
      Так прошла долгая пауза.
      Наконец Пармен Степанович, еще более понижая голос, проговорил свою импровизацию:
      – Именно высшие соображения вынуждают меня обратить ваше серьезное внимание на дисциплину. Надо поддерживать наш русский дух. Внушать матросу беспредельное доверие к начальству… А между тем русский моряк – и приказываете нижним чинам жаловаться из-за всякого пустяка… Прошу вас не вводить новых порядков… Прошу и приказываю! Можете теперь дать объяснение…
      – Я буду просить ваше превосходительство назначить форменное следствие…
      Адмирал не ждал такой реплики.
      – Как? Что-с? Зачем-с? – с изумлением и растерянностью спросил он.
      – Если обвинения вашего превосходительства подтвердятся, я должен быть предан суду…
      – Да что вы, Александр Петрович. Какой суд!.. Я хотел по-отечески, келейно предупредить… Понимаете… Эти сведения…
      – Это – просто скверные сплетни, ваше превосходительство… И на основании их ваше превосходительство делаете выговор… Прошу следствия.
      Пармен Степанович сообразил, что сведения, полученные Бетси, в самом деле могут быть неверными. Дойдет до Берендеева… Скандал…
      Адмирал совсем струсил. И почти заискивающе сказал:
      – Ну, что вы, Александр Петрович. Ну, положим, погорячился… Так прошу, Александр Петрович, извинить…
      «А ну тебя к черту!» – подумал Артемьев, взглядывая на испуганное лицо Трилистникова. И тотчас же поймал себя на малодушии и трусливости, когда сказал:
      – Извольте. Я не подниму истории, ваше превосходительство!
      – И отлично!.. К чему скандал? Прошу, Александр Петрович, забыть выговор… Я был введен в заблуждение… Понимаете ли… Его как бы не было! – говорил Трилистников, протягивая руку.
      Он крикнул вестового и велел ему попросить капитана.
      – Вот, Алексей Иваныч, и разъяснилось недоразумение с Александром Петровичем. Он вполне убедил меня, что у вас превосходный старший офицер…
      С этими словами все они вышли наверх.
      Снова команда и офицеры были во фронте. Снова адмирал «с шиком» благодарил «молодцов», благодарил капитана, старшего офицера и офицеров, и уехал на «Олег».
      – Видно, не перебивали адмирала, Александр Петрович? – весело спрашивал капитан.
      – Нет… И хороши эти сплетники, которые подслуживаются адмиральшам!
      – А что?
      Артемьев рассказал о выговоре адмирала.
      Возмутился и Алексей Иванович. А все-таки обрадовался, что все так «благополучно окончилось».
      – А, конечно, насплетничал Непобедный. Он первый сплетник при Марфе Посаднице. Еще вчера вечером ездил на «Олег». Значит, к адмиральше.
      – Не сомневаюсь. Он и аллегорию разводил насчет меня в кают-компании. Хорош фрукт! Ну и нравы, Алексей Иваныч! – промолвил Артемьев.
      Он чувствовал себя отвратительно.
      В то же время адмиральша спрашивала мужа в его кабинете:
      – Ну что, Парм?
      – Разнес, Бетси.
      – А он?
      – Он… Он оправдывался. Говорил, что все сплетни…
      – А ты?
      – Ну, конечно…
      – Что конечно?
      – Оборвал…
      – А он?
      – Он… Он, Бетси, кажется, не так виноват…
      – Это почему?
      – Обиделся… Прошу, говорит, формального следствия…
      – Ну?..
      – Ну, к чему следствие. Я… я… сказал, что если захочу, то прикажу назначить следствие.
      – И ты еще извинился, пожалуй.
      – Ничего подобного. И знаешь ли что, Бетси?
      – Что?
      – Не наврал ли Непобедный про речь?..
      – А знаешь, что я тебе скажу, Пармен Степаныч?
      – Что, Бетси? – смущенно спросил адмирал, словно бы заранее ожидая неприятности.
      – Ты – дурак.
      – Вот ты всегда недовольна. И непременно скажешь неприятность.
      – Да как же!? – раздраженно воскликнула Елизавета Григорьевна. И, понижая голос, чтобы никто не слышал ее «бенефисов», она продолжала: – Невежа Артемьев преднамеренно оскорбил твою жену, жену своего начальника. Ты знаешь?.. Я не хотела, чтобы ты за это преследовал его. Но его во всяком случае неприличная речь матросам требовала строгого выговора. Ты, кажется, вполне со мною согласился. Непобедный не мог так наврать. И ты даже не сумел сделать выговора. Я-то стараюсь. Облегчаю тебя. А ты?.. Хорош адмирал!.. Где с ним говорил?..
      – В капитанской каюте.
      – И дурак!.. Нужно было разнести наверху. Он не осмелился бы отвечать. Ну, скажи, – ты извинился?.. Струсил?
      – Стану я извиняться! – не без отваги отчаяния врал Пармен Степанович.
      – Ну, то-то!.. – И, несколько успокоенная, адмиральша проговорила: – По крайней мере Артемьева не будет, уйдет завтра, и мы не будем видеть этого дерзкого невежу. Ну, идем завтракать. Достала консервованных грибов у консула. Привезли из России. Будут жареные в сметане. Ведь любишь?..
      Адмирал просветлел и от окончания бенефиса и от грибов, и, целуя руку жены, сказал с добродушием довольного человека:
      – Умница ты, Бетси… У, какая умница! Тебя бы назначить министром!

      Через два дня «Воин» вошел в Тихий океан, направляясь в негостеприимное Берингово море, куда посылало высшее морское начальство.
      Давно уже американцы и другие иностранцы охотились за морским зверем у наших берегов, нарушая договоры, по которым охота за морским зверем допускалась в десяти милях от побережья наших северных морей (Охотского и Берингова) и в тридцати от Командорских островов, где особенно было много драгоценных котиков.
      Нерегулярно посылались военные суда для охраны берегов. Котики безжалостно уничтожались иностранцами. Драгоценный зверь уменьшался. Изредка появлялись в русских газетах статьи о бессовестном разбойничьем поведении иностранных китобоев и шкун.
      И несколько лет до посылки «Воина» в крейсерство появилась военная шкуна у Командорских островов.
      Капитан ее наводил страх на капитанов «купцов», занимавшихся ловлей котиков на нашей зоне. Бдительный моряк взял, как призы, две американские шкуны и послал несколько ядер вдогонку убегающему под всеми парусами клиперу, нагруженному драгоценным зверем.
      Цена на котиков сильно повысилась на бирже Сан-Франциско и на биржах во многих портах Дальнего Востока.
      И вдруг, совершенно случайно, прежний начальник эскадры Тихого океана прочел в английской шанхайской газете нечто невероятное.
      В статье рассказывалось, что на днях пришли две шкуны с полным грузом котика, проданного дешевле рыночной цены. Груз принадлежал по документам какому-то русскому купцу. Но будто в действительности принадлежал капитану того военного судна, которое охраняет ловлю котиков от иностранцев. И затем шли довольно пикантные подробности о том, как ведется торговля, которой занимаются русские агенты, строго оберегающие промысел от иностранцев.
      Адмирал, разумеется, не поверил такому позорному обвинению.
      Но правдоподобие подробностей всего этого «трюка» заставило адмирала послать вырезку из английской газеты местному начальнику во Владивосток.
      Адмирал ответил другому адмиралу конфиденциальным письмом.
      Разумеется, англичане и американцы – недаром «торгаши и разбойники». Они из мести оклеветали русских моряков. Если бы было что-нибудь подобное, то, конечно, до адмирала дошли бы слухи.
      А между тем во Владивостоке, не стесняясь, говорили в клубе о торговых операциях с котиками, о какой-то «стачке» и называли людей, хорошо заработавших на котиках во время охраны их ловли от иностранцев.
      Когда начальник эскадры зашел во Владивосток, местный адмирал снова ничего не слыхал, а пришлый в тот же день узнал про баснословные слухи.
      И неожиданно пришел на корвете на Командорские острова.
      Он велел шкуне вернуться во Владивосток и написал в Петербург такое донесение, что тогдашний морской министр только ахнул.
      Он был уверен, что в других ведомствах возможны злоупотребления, но в его – немыслимы сколько-нибудь серьезные. Недаром же он все знает, все видит и своевременными мерами уничтожает в начале.
      А между тем…
      Адмирал-министр только энергично выругался, как боцман старых времен, разрешавший руганью все вопросы, сомнения и неожиданности, приказал произвести строжайшее следствие и конфиденциально написал, чтобы «ради чести России и флота» делу не придавали огласки и не привлекали к суду лиц, прежде прикосновенных к позорной торговле котиками. Судить только командира и офицеров шкуны.
      Они были судимы и сосланы в Сибирь. Некоторым прикосновенным предложили подать в отставку. Местный адмирал получил другое назначение. Все прошло тихо, келейно. Сору из избы вынесено не было, и можно было говорить, что одна паршивая овца может найтись в самом лучшем стаде.

      Океан с первого же дня встретил «Воина» неприветливо.
      Матросы старались коротать вахты разговорами, особенно по холодным северным ночам в океане, когда в своих буршлатах, поверх синих рубах, жались друг к другу, словно лошади в табунке, у своих снастей или на марсах, озябшие и невольно испуганные «погодой».
      Упорно сильный и порою порывистый холодный ветер гудел и стонал в снастях, мачтах, по задраенным люкам и закрепленным по-походному орудиям. Он слегка гнул стеньги и выпирал, словно бы готовый изорвать в лоскутья, марселя в три рифа, с зарифленными фоком и стакселем, под которыми бежал крейсер «Воин» в «бакштаг» узлов по десяти-одиннадцати. Он раскачивался, стремительно ложась на бок и касаясь верхушек волн то одним, то другим лагом, и зарывался носом в пенящуюся воду, чтобы снова подняться высоко, отряхиваясь, словно птица, от водяных струй.
      Рокотал и седой океан своими могучими волнами, которые бешено бились одна о другую и нападали на трехмачтовый клипер. Казалось, вот-вот эти водяные горы обрушатся на опустившуюся корму.
      Но в ту же секунду уж корма поднималась, гора сзади опускалась, чтобы снова вздуться новой волной-горой.
      Многим матросам было жутко.
      Но прошел день-другой. «Воин» так же раскачивался и бежал, ускальзывая от волн. Капитан и старший офицер, по очереди стоявшие на мостике вместе с вахтенными офицерами, казалось, не обнаруживали тревоги. Не был особенно озабочен и старший штурман. По-прежнему был молодчага «мичманенок», как звали матросы любимого ими мичмана Ариаднина.
      И, недавно еще оторванные от земли, не любившие моря с его ужасами, особенно страшными для сухопутного человека, матросы покорно смирились, уверенные, что океан только пугает.
      Но все-таки старались не смотреть на этот седой, безграничный, ревущий нескончаемым гулом океан, необыкновенно красивый в своем грозном величии мощи и для многих ненавистный.
      И в кучках «лясничали», словно бы нарочно выбирая такие темы, которые отвлекали от действительности морской жизни, полной опасности и часто напоминающей о смерти людям, которым жить хочется.
      Говорили о «домашности», о своих местах, о Кронштадте, про берег, на котором бывали в Европе и Азии, сравнивали порядки у «них» и у «нас», вызывавшие споры. Ожидавшие отставки рассказывали о своих планах будущей жизни.
      Ни один даже из лучших марсовых и не подумал о поступлении на купеческое судно, чтобы идти в море. Только двое поморов решили снова «заниматься рыбой» на Мурмане. Далеко не все думали вернуться к земле. Многие, особенно непьющие и усердные по службе, мечтали вслух о местах швейцара и старшего дворника в Петербурге. Решительно вся «вестовщина» питала надежды на поступление в лакеи в хороший дом и на хорошее жалованье. И старший боцман Адриан Иванович Рыжий, безукоризненный исполнитель, умевший быстро понимать и приспособляться, сдержанный, ровный и мягкий, видимо знающий себе цену, человек лет тридцати, с маленькими быстрыми глазами, светившимися умом, уже заручился обещанием мичмана Непобедного устроить его в Петербурге городовым или жандармом.
      Его матросы уважали и слегка побаивались.
      Один только рулевой Векшин терпеть не мог боцмана, боялся его больше всего начальства и про себя называл Рыжего за его удлиненное худощавое лицо хорьком. И, словно бы объясняя, почему он не любит боцмана, Векшин под строгим секретом рассказывал Бабушкину, что Рыжий выгнал из своей квартиры отца, отставного старого боцмана, за то, что отец выпивает, ругается и будто бы только может «оконфузить» сына.
      – Хорек и есть! – прибавлял негодующим шепотом Векшин.

      Настроение кают-компании «Воина» было невеселое.
      Никому не улыбалось после долгих стоянок и развлечений на берегу крейсерство в негостеприимном Беринговом море с беспокойными вахтами, скукой, без писем и газет, без свежей провизии, которой не достанешь в поселках и на островах. Разве только рыбу. Кроме двух-трех человек, никто не любил и не чувствовал моря с его разнообразными и сильными впечатлениями. Служба была неприятной повинностью. Большая часть моряков рвалась в Россию, предпочитая «выплавывать ценз» в течение трех-четырех месяцев стоянок и прогулок в Финском заливе, чем три года подряд в дальнем плавании с океанскими переходами и штормами, и делать дело, и притом опасное, которое далеко не по душе и не обещает ни быстрой карьеры, ни денег.
      Недовольные собрались к обеду шестнадцать человек офицеров, доктор и батюшка.
      Качало сильно, и вестовые, разносившие тарелки с супом, выписывали вензеля. Есть его приходилось со сноровкой.
      Когда суп благополучно был съеден, на разных концах стола раздались раздражительные замечания о предстоящем плавании.
      – Зато, господа, купим дешево котиков на Командорских островах! – заметил старший механик, аккуратный и расчетливый человек, с приобретательными наклонностями, любивший везде покупать солидные вещи для обстановки и для основательных, как он говорил, подарков для своей положительной супруги.
      По этому поводу вспомнили о старой «котиковой» истории.
      Большая часть офицеров, обрадованная интересной темой, с большим негодованием бранила осужденных моряков.
      Из этих обвинений выходило, что несколько попавшихся моряков были исключительно редкими, бессовестными и дурными людьми во флоте, оттого только и могло явиться такое беспримерно позорное дело. Казалось, что негодующие моряки никогда и не думали об условиях, которые создают и даже поощряют людей быть дурными и нехорошими.
      Особенно беспощаден был первый лейтенант Николай Николаевич Буйволов, добродушный и ленивый человек лет за тридцать, который особенно гордился старой дворянской фамилией «Буйволовых», ведущих род будто бы от Тохтамыша, и верил в прирожденную дворянскую доблесть так же непоколебимо, как и в то, что выигрывал в Петербурге в макао только тогда, когда его жена перед игрой крестила обе его ладони.
      Он находил, что наказание виновных было слишком милостиво.
      – Таких мерзавцев следовало бы расстрелять! – пробасил Буйволов.
      – И Сибирь… благодарю, Николай Николаич… – протянул ревизор, пригожий молодой лейтенант, вполне уверенный, что проценты со счетов поставщиков – обычное право порядочного человека.
      – Мог бы, кажется, подумать об ответственности! – основательно промолвил старший механик. И прибавил, скрывая зависть: – Смелость-то какая… В год тридцать тысяч долларов чистоганом! По курсу шестьдесят тысяч!
      Непобедный, уже не смевший при новом старшем офицере бить матросов, особенно горячо заговорил о чести мундира.
      Старший офицер не вмешивался в разговор. Помалчивали и доктор Федор Федорович, маленький тщедушный доктор, – любитель-художник, восхищавшийся морем и отрицавший медицину, – и пожилой старший штурманский офицер Иван Семенович, осторожно сторонившийся от Непобедного и двух его приятелей, одного мичмана и младшего механика, которые восхищались богатым «аристократическим сынком» и кутили на его счет.
      Все трое невольно переглянулись во время речи Непобедного, и в их глазах промелькнули брезгливые улыбки. И они снова уткнули свои лица в тарелки, словно бы не желая слушать эти разговоры.
      Но мичман Ариаднин бросил есть и слушал.
      Это был долговязый юный брюнет, с близорукими большими глазами, обыкновенно не принимавший участия в разговорах. Он был изобретатель и с упорством маньяка весь отдавался своей idee-fixe – о необыкновенной подводной лодке, которая могла бы уничтожать сразу целую эскадру, хотя сам, необыкновенно добрый и не воинственный, считал войны отвратительным варварством. Кроме этого он был страстный игрок и на днях проиграл в Нагасаки все деньги, которые были, и еще жалованье за полгода вперед.
      Он вспыхивал и жмурил глаза, точно от боли, взволнованный и, видимо, не решавшийся заговорить.
      Вдруг он «дернул» стакан бордо, хотя никогда не пил вина, и, застенчиво краснея, воскликнул:
      – Господа!.. Одного, что ли, нужно расстрелять, если только расстрел что-нибудь изменит… Я не согласен на это… Нет! А главное: сами-то мы каковы?.. А ведь «бичуем маленьких воришек для удовольствия больших»!
      На секунду воцарилось молчание.
      – И выпалил изобретатель! Так и спросили вашего согласия! – заметил ревизор.
      – Вы, мичманенок, дичь несете. А дворянская честь!.. Честь мундира! – пробасил Буйволов.
      – Скажите, пожалуйста, какой благородный цензор нравов, дующийся в карты! Толстого, что ли, начитались? Или хотите поразить оригинальным пониманием чести мундира? – сказал Непобедный.
      Эти слова вывели из себя добродушного «мичманенка», и не потому, что дышали высокомерием и произнесены были наглым, злым тоном, а только потому, что сказал их ему Непобедный, еще смевший говорить о чести мундира.
      Ариаднину был несимпатичен Непобедный, и они почти не говорили друг с другом. Но долговязый мичман не мог и подумать, чтобы Непобедный был наушником адмиральши и так подло оклеветал старшего офицера.
      Об этом Ариаднин узнал накануне ухода из Нагасаки от флаг-офицера.
      Старший офицер уже хотел остановить эти разговоры, принимавшие благодаря возмущенному «мичманенку» резкий характер, как Ариаднин, побелевший как воротничок его сорочки, полный негодования, вызывающе крикнул, обращаясь к Непобедному:
      – А наушничество вы считаете честью мундира?
      – Прошу прекратить споры, Сергей Алексеич! И вас прошу, Евгений Викторович!
      Голос старшего офицера звучал строго, а глаза его так ласково глядели на «мичманенка».
      И маленький доктор и старший штурман сочувственно ему улыбнулись.
      Непобедный еще выше и высокомернее поднял свою красивую голову. Совсем побелевшие тонкие губы искривились в презрительную улыбку. Словно бы не понявший этого вопроса, он удивленно пожал плечами и ничего не ответил.
      А сердце в нем упало, как у трусливого человека, пойманного в подлости.
      В кают-компании воцарилась напряженная тишина. Все прислушивались к гулу, доносившемуся сверху через закрытый люк.
      После обеда все быстро разошлись по своим каютам.
      Непобедный лег в койку и пробовал заснуть, но сна не было. И он упорно смотрел на толстый матовый иллюминатор, который то мгновенно исчезал в воде, то снова выскакивал и летел вверх, обдаваемый кипевшей волной.
      В полусвете маленькой каюты и раздирающий скрип переборок, и стремительность размахов, и гул, долетающий сверху, казались в одиночестве Непобедному гораздо страшнее.
      Он еще не испытал такой качки и боялся моря.
      Когда крейсер валился на бок и на мгновение останавливался, словно бы раздумывая, подниматься или идти ко дну, эти мгновения были для Непобедного бесконечными.
      Ужас охватывал его. Он закрывал глаза, крестился, вспоминая бога, и в то же время не верил, что бог поможет.
      И когда крейсер поднимался, чтобы лечь на другой бок, Непобедный в бессильной злости думал:
      «Какой я дурак, что не остался по болезни в Нагасаки и не попросил адмиральшу, чтобы мне разрешили вернуться в Россию».
      Он непременно выйдет в отставку.

      Барометр падал. Низкие клочковатые и черные тучи стремительно неслись, облагая небо. Ветер крепчал.
      Капитан и старший офицер по очереди стояли наверху, сменяясь друг с другом. Часто поднимался и старший штурман Иван Семенович. Он обглядывал горизонт напряженно и строго, словно бы недовольный океаном и небом, которое уже несколько дней не показывает солнца, и Иван Семенович не уверен в точности места «Воина» по счислению.
      Алексей Иванович был в дохе, валенках и меховой шапке.
      Чтобы не быть сброшенным в океан, Алексей Иванович вцепился руками в поручни мостика, который стремительно раскачивался над океаном. Капитан глядел перед собой устало, неуверенный в себе, без подъема духа и той нервной возбужденности, которую испытывают заправские моряки в бурную погоду.
      Океан невольно смущал Алексея Ивановича. Он не любил сильных ощущений и хотел, чтобы и в океане, как и на берегу, все было «благополучно», без неприятностей и тому подобного. Он боялся ответственности перед совестью за людей и перед начальством, и не скрывал от себя, что он – не моряк и не такой капитан, какой должен быть. И Алексей Иванович без горделивости смотрел, как дерзко несется, убегая от волн, трехмачтовый крейсер. Он не привязан к нему и не верит ему, как часто привязываются к своим судам и верят им страстные моряки. Напротив! «Воин» кажется Алексею Ивановичу каким-то маленьким, затерянным и жалким среди бушующих водяных гор. И Алексей Иванович слышит, что ветер крепчает, океан грохочет грознее, и понимает, что «Воину» предстоит жесточайший шторм.
      «Разумеется, он не покажет перед людьми ни малодушия, ни страха!»
      Так бодрит себя Алексей Иванович и часа по четыре не сходит с мостика, считая долгом честного человека показывать подчиненным пример неустрашимости, спокойствия и решительности, которых не имел.
      Зазябший на ледяном ветре, уставший, с измотавшимися нервами, взглядывает Алексей Иванович на беснующийся океан, на черный горизонт, на зловещие облака, и в голову его чаще и чаще особенно ярко-тоскливо закрадываются мысли о далеком родном «береге».
      Алексей Иванович не вспомнил теперь, как ласково и упорно точила его горделиво-верная и назойливо-добросовестная жена «Нюнюша», особенно после пятнадцати лет супружества. Она зудила за «все», а главное – за то, что они живут совсем не так хорошо, как другие, и бедные дети лишены всего, – нельзя даже иногда купить новые башмаки. О себе она уж не говорят. Пусть себе ходит почти оборванная. Надо подумать о семье. Надо же избавиться от долгов и попроситься командиром в дальнее плавание, если начальство забыло. Тогда можно было бы всем вздохнуть.
      Хотя Алексей Иванович нередко вздыхал в дальнем плавании, но, разумеется, забыл супружеские шипы. И ему кажется в эти минуты, что его жена, моложавая и, по обыкновению не оборванная, необыкновенно любящая, заботливая, добрая и деликатная Нюнюша, тоскующая в одиночестве, – идеал чудной жены, да еще моряка! Пятеро прелестных детей – и все в крепких башмаках – кажутся ему еще любимее и милее. Квартира в Кронштадте уютнее, теплее и больше. Одним словом, «дом» представляется раем.
 
 
      К капитану подошел вплотную старший офицер на смену и, схватываясь за поручень, сказал:
      – Идите скорее греться, Алексей Иванович.
      – А ведь пахнет штормягой и тому подобное! – проговорил капитан таким искусственно бодрым и даже развязным тоном, как будто бы штормяга доставил Алексею Ивановичу лишь одно удовольствие.
      – По-видимому… к тому идет! – ответил серьезно Артемьев.
      – Готовы к шторму и тому подобное, Александр Петрович?
      – Все готово. Везде осмотрел. Штормовые паруса вынесены.
      – Пожалуй, сейчас же поставить штормовые…
      – Не прикажете ли подождать, Алексей Иваныч?
      – Вы думаете, подождать?..
      – Ветер еще позволяет нести зарифленные марсели… «Воин» отлично убегает от волны.