IX

Действительно, человек восемь «фендриков», как шутя называл Василий Иванович гардемаринов и кондукторов, изрядно-таки шумели, собравшись в одном из нумеров нижнего этажа. Ужин был окончен, но бутылки еще не были допиты. Только что принялись за кофе с коньяком и закурили манилки [32]. Разговоры стали оживленнее и шумнее. Делились впечатлениями проведенного дня, мечтали о скором получении приказа, который даст желанные мичманские эполеты и, как водится, перемывали косточки адмиралу, вспоминая, как он «разносил» во время своего короткого плавания на клипере.

Когда анекдоты об адмирале были исчерпаны, кофе выпит и кто-то после шампанского потребовал несколько бутылок эля, заговорили о морской службе – этой любимой теме споров юных моряков, для которых морская профессия еще полна была заманчивой прелести, помимо служебных надежд и мечтаний.

– Служба наша, господа, тем хороша, что закаливает характер, приучает к самообладанию, дает широкий простор власти, – возбужденно заговорил Непенин, прозванный еще в корпусе «Юлкой» за умение очаровывать начальство, – маленький, чистенький, кудрявый брюнет, с первым пушком на румяных щеках и бойкими смеющимися глазами, оживлявшими его красивое лицо. – Прелесть плавания не в том, чтобы любоваться природой… это все вздор! – вызывающе прибавил он с напускным презрением к этому «вздору», бросая взгляд на соседа.

– Что?! Вздор?! Природа – вздор?! – вдруг сорвался его сосед, гардемарин с «задорным вихорком», допекавший старого артиллериста Фому Фомича за его «допотопные взгляды», отчаянный спорщик и добрейший малый. – Ты после этого, Юлка…

– Сидоров! Не перебивай… Дай Юлке докончить! – закричали со всех сторон.

– Я ему не дам говорить… Пусть он прежде откажется от своих слов!..

– А еще либерал! – насмешливо заметил Непенин. – Восхищаешься английским парламентом и не даешь слова сказать!

Этот аргумент оказывает на Сидорова чарующее действие.

– Ну, черт с тобой, говори, говори! Я после тебе докажу, что ты глуп, если природа – вздор! – не без досады замечает Сидоров.

– Докажешь?! Ты только умеешь ругаться как боцман, а не доказывать!.. – раздраженно кивнул Непенин в досаде, что его перебили… – Да, господа, вся прелесть морской службы именно в торжестве ума, энергии и власти… Разве не заманчиво, черт возьми, быть командиром какого-нибудь красавца клипера, а? Шторм… дьявольский шторм… Клипер под зарифленным фоком, штормовой бизанью и фор-стеньга-стакселем… Ты стоишь на мостике и только покрикиваешь рулевым: «Право! Лево! Одерживай!» Разве не наслаждение сознавать, что все зависит от тебя, от твоего уменья, от твоей воли, что все, начиная с последнего матроса и кончая старшим офицером, – лишь беспрекословные исполнители и ничего более. Один ты отвечаешь за все и за всех… Ты – царь на своей палубе! – восторженно восклицал юноша, слегка возбужденный вином и своими заветными мечтами.

– А главное, Юлка, отличное содержание у капитана. Можно откладывать! – неожиданно вставил внимательно слушавший Непенина плотный, коренастый, скромного вида молодой человек.

Взрыв хохота огласил комнату. Юлка презрительно взглянул на товарища.

– Ну, ты, Нефедка, известный копчинка [33]. Тебе в банкиры идти… Тут не в содержании дело, а в идее власти… Понимаешь? И-де-я си-лы власти! Разумеется, дисциплина должна быть настоящая… Строжайшая!.. Без этого невозможно… Недаром закон разрешает капитану в исключительных случаях повесить ослушника… Сентиментальности тут побоку!..

Сидоров уже давно в порыве негодования, сделал из своего вихорка какую-то сосиску, но уважение к английскому парламенту сдерживало его нетерпение задать Юлке «ассаже» [34]. Но, несмотря на пристрастие к парламентским нравам, долее он терпеть не мог и воскликнул:

– Юлка! Ты порешь дичь вроде Фомы Фомича… Нет! Хуже!.. хуже еще!.. Сила власти!.. Дисциплина!.. Ах ты ретроградина! Не желаешь ли ты ради дисциплины восстановить кошки, а? – гремел, снова распуская свой вихор, Сидоров… – Мало ему еще дисциплины… Надо «строжайшую»?! Ишь какой Наполеон на клипере нашелся!.. Того и гляди, господа, обгонит он нас всех по службе – недаром он Юлка, – сделается капитаном и кого-нибудь из нас да повесит!..

– И повешу, если нужно будет! – вызывающе крикнул Юлка, сверкая глазами.

– Ради идеи власти или ради карьеры? – ядовито протянул Сидоров.

– И тебя первого, Сидоров, повешу! Тебя первого, если ты попадешь ко мне под начальство и не исполнишь моего приказания! – проговорил, задыхаясь и злясь, Юлка. – Не посмотрю, что ты товарищ, а вздерну на фока-рее!

– Но прежде все-таки получишь в рожу, Юлка! Верь совести!

Все за столом расхохотались.

Не смеялся только бледнолицый, долговязый блондин, сидевший у окна, положив свою большую белобрысую голову на ладони и, казалось, погруженный в созерцание звезд, сверкающих на небе. При последних словах Юлки лицо молодого человека омрачилось. Он поднялся с места и медленно направился к столу.

Это был Лесовой, давно прозванный «Мечтателем». В его юношеском худощавом, нежном лице действительно было что-то задумчиво-мечтательное, оправдывавшее кличку, особенно в сосредоточенном взгляде больших серых глаз. Он пользовался среди товарищей авторитетом правдивой души и был любимцем матросов; он постоянно «лясничал» с ними и читал им книжки. Зато в сношениях с начальством напускал на себя суровую холодность заправского кадета, но был исправный служака, страстно любил море и еще в корпусе мечтал о путешествиях и об открытии полюса.

– Ты, Юлка, пьян и врешь на себя! – тихо проговорил он при наступившем молчании. – Разве можно и в шутку говорить такие вещи?!.

– Юлка не пьян… Юлка ничего не пил!.. – вставил Сидоров.

– У каждого, брат, свои убеждения! – уклончиво отвечал Юлка, несколько притихая перед этим серьезным взглядом Мечтателя.

– Повесить?! – с укором проговорил тот, и при этом чувство страха и отвращения исказило его черты.

Он остановился на секунду и продолжал:

– Ударить матроса и то… отвратительно, а ты: «повесить»!

– А если у тебя на судне бунт? – вдруг задал вопрос Юлка.

– Бунт? – переспросил Лесовой с такой серьезностью, точно и в самом деле он очутился в несчастном положении капитана, у которого на корабле свирепствует возмущение.

– Ну да, бунт, форменный бунт! Уж боцмана просвистали: «Пошел все наверх, командира за борт кидать!» – а ты сидишь в каюте и… мечтаешь! – иронически прибавил Юлка, взглядывая с насмешливой улыбкой на Мечтателя.

И все юные моряки, оставив стаканы недопитыми, уставились на Лесового.

В самом деле, как поступит человек, которого собираются немедленно швырнуть в море?

В виду такой перспективы казалось вполне естественным, что Мечтатель на минуту задумался.

– У Лесового не может быть бунта! – воскликнул Сидоров, видимо более всех сочувствовавший затруднительному положению товарища и не желавший, чтобы такой хороший человек, как Лесовой, вынужден был прибегнуть к насилию. – Против него никогда не взбунтуются! Ты, Юлка, напрасно думаешь смутить его своим дурацким вопросом.

– Постой, Сидоров! – остановил Лесовой своего защитника… – Я ему отвечу… Я согласен, что мной недовольны и меня хотят бросить за борт… Но кто виноват, что матросы взбунтовались? Разумеется, один я… Понимаешь ли, Юлка, я! – говорил Мечтатель тоном, не допускавшим сомнений в его виновности. – А если виноват я и если я не окончательный подлец, то неужели я еще должен наказывать людей за свою вину?.. Ведь надо сделать много гнусного, чтобы довести людей до бунта…

– Не в том вопрос: кто виноват… Я cпрашиваю: как ты поступишь? – торопил Юлка.

– Да, да… Как ты поступишь?.. – раздались нетерпеливые голоса.

– Трудно сказать, как я поступлю, но думаю, что выйду наверх и брошусь в море прежде, чем меня кинут за борт… Смерть лучше жизни, обагренной кровью других!.. – медленно, словно бы в раздумье, проговорил юноша.

Признаться, ни один из слушателей не ожидал, что Лесовой выйдет из положения столь трагическим образом. Такой исход, видимо, не удовлетворил молодых моряков.

– Ты мог бы уговорить матросов! – предложил поправку Сидоров. – Ты бы сказал им речь… ну, объяснил бы, что вперед будешь обращаться с ними лучше…

– Арестовал бы зачинщиков… – подсказывали другие…

– Еще короче – повесить одного для спасения всех! – заметил Непепин.

– Юлка, Юлка, как тебе не стыдно! – крикнул Лесовой, бросая на товарища взгляд, полный сожаления и укора, и, оставшись, по-видимому, при своем решении броситься в море, пожал плечами и отошел от стола на прежнее место, не считая нужным говорить более.

– Ты… известный Мечтатель! Тебе нельзя быть капитаном! – усмехнулся Непенин.

– А тебе можно? – поддразнил Сидоров. – Потерпи немножко, Юлка! Сперва отзвони мичманом лет пять, потом лейтенантом лет десять, и тогда мечтай о том, как будешь заводить строжайшую дисциплину!.. Только к тому времени таких ретроградов, пожалуй, будут выгонять в отставку… Или ты тогда в либералы обратишься?

– Во всяком случае, постараюсь звонить меньше, чем ты…

– Дудки! Раньше не произведут! Возьми хоть нашего Чистоту Иваныча! Сколько лет звонил, пока сделался старшим офицером…

– Нашел кого привести в пример… Чистоту Иваныча! Ему никогда не выдвинуться… Он порядочная дура для того – Чистота Иваныч! – презрительно воскликнул Непенин.

Все вступились за Василия Ивановича. Положим, он большой педант и старых взглядов, но он славный и добрый. Особенно взволновался отзывом Непенина Мечтатель. Хотя он и находился с Василием Ивановичем в натянутых, чисто официальных отношениях и недавно еще «развел» с ним, за что посажен был на салинг, тем не менее он горячее всех защищал старшего офицера.

Очевидно, сдерживая свое негодование, он значительно проговорил, оканчивая свою защиту:

– Каков бы ни был Василий Иваныч, не тебе бы, Юлка, так презрительно о нем отзываться!

Юлка промолчал, взглянув на бледное, взволнованное лицо Лесового. Потом посмотрел на часы и заметил:

– Однако пора на клипер! Я обещал Кошкина сменить в десять часов… Лесовой! Заплати за меня что следует!..

И с этими словами, несколько сконфуженный, вышел из комнаты.

Вслед за ним незаметно ушел и Лесовой.

Слова «порядочная дура» отчетливо донеслись до Василий Ивановича и на секунду его ошеломили. Он не верил своим ушам. Как?! Неужели это голос его любимца, голос Непенина, к которому он относился с нежностью старшего брата, с заботливой лаской одинокого человека, искавшего привязанности? Неужели о нем так презрительно отозвался этот юноша, плативший, казалось, привязанностью за привязанность и выказывавший всегда особенное расположение в своих интимных беседах? Значит, все это была ложь… одна ложь!.. Нет, это не его голос! Такая испорченность невозможна в мальчике…

– Не может быть! – шептал Василий Иванович, стараясь себя обмануть.

Он поднялся, чтобы поскорее захлопнуть окно, боясь новой обиды, как вдруг под окном раздались голоса, и Василий Иванович, чтоб не быть замеченным, снова опустился в кресло.

– Я не хотел объясняться с тобой при товарищах, Юлка! Нам нужно объясниться! – сказал Лесовой.

– По поводу чего? – нетерпеливо проговорил Непенин.

– Ты понимаешь… По поводу твоей выходки против Василия Иваныча. Скажи – мне нужно знать: ты отозвался о нем так презрительно ради красного словца или таково твое мнение?..

– Разумеется, мое мнение…

– Так почему ты так хорош с Василием Иванычем?! Я до сих пор думал, что ты любишь и уважаешь его… ну, тогда ваши отношения понятны… Но разве можно оказывать расположение человеку, пользоваться его дружбой, занимать у него деньги, хвалить в глаза его педантизм и за глаза отзываться с презрением?!. Значит, ты все время лицемерил с ним, Юлка! А ведь я знаю, Василий Иваныч искренне тебя любит…

– Это еще что за инквизиция? – перебил Непенин.

– Это необходимо… Я, Юлка, был с тобой дружен… Я не верил, когда товарищи обвиняли тебя в пролазничестве… Я всегда защищал тебя, ты знаешь… Мне, правда, не нравились твои честолюбивые идеи, твое самолюбие, твое желание выставиться перед адмиралом, твои отношения к матросам, полные пренебрежения, но ты умный человек, Юлка, я многое прощал тебе и думал, что ты сам поймешь свои недостатки и избавишься от них… Я думал, что ты иногда рисуешься, напуская на себя бессердечие… Но теперь… Послушай, Юлка, мне тяжело говорить, но я должен… Ты обманываешь людей…

Если бы Лесовой, говоривший свою филиппику с горячностью и негодованием правдивой оскорбленной души, мог видеть жесткую, презрительную улыбку, искривившую губы его нетерпеливого слушателя, он, наверное, замолчал бы с первых же слов. Но темнота не позволяла ему видеть лица Непенина, и потому Мечтатель, веровавший, как и все мечтатели, в чужую совестливость, продолжал:

– Послушай, Юлка!.. Ты поступаешь… скверно, ведь играть людьми – подло! Я понимаю: тяжело сознаться в подлости, но лучше сознаться, чем продолжать двойную игру… Ты обязан завтра же откровенно объясниться с Василием Иванычем. Пусть по крайней мере он не заблуждается на твой счет.

– То есть прийти и сказать ему: «Василий Иваныч! Вы – добродушный дурак, влюбленный в чистоту и гоняющийся за пустяками, созданный для того, чтобы работать, как вол, и оставаться в тени!» Очень остроумно придумано… Спасибо за умный совет! – проговорил Непенин с насмешкой.

– Ты, значит, отказываешься? – сухо спросил Лесовой.

– А ты думал, послушаюсь тебя и разыграю болвана? Благодарю! Я проживу и своей головой и буду пользоваться дураками как мне вздумается, не отдавая никому отчета!

– В таком случае, с этого момента наши отношения кончены… Мы более не говорим! – промолвил медленным, грустным голосом Мечтатель. – Можешь как угодно объяснить товарищам наш разрыв. Я никому ни слова не скажу о причине! – прибавил он.

В саду раздались звуки шагов по песку, и все стихло.

Василий Иванович поник головой и как-то весь съежился в кресле. Несколько времени он сидел неподвижно…

– Господи! сколько подлости в этом мальчике! – наконец прошептал он. – «А этот Лесовой… какая разница! А я еще считал его холодным, скрытным, сухим и нередко придирался к нему!» – вдруг вспомнил Василий Иванович.

Бессердечный, сухой эгоист – его любимец, этот «открытый, симпатичный» Непенин, каким считал его до этой минуты Василий Иванович. Хорош симпатичный юноша!..

И чувство обиды, разочарования и сожаления охватило правдивую, бесхитростную душу Василия Ивановича, забывшего и об ужине, и о cherry coblar, и о миссис Эмми.

X

– Вы понимаете, Василий Иванович, какая история! – восторженно восклицал Карл Карлович, уписывая за обе щеки салат из омаров. – И тут апельсины, и там апельсины… Везде апельсины и апельсины! О, это очень красиво было смотреть, Василий Иванович… Вам непременно надо поехать… Да!.. И так мы все ехали, ехали и весело разговаривали, пока не приехали к одному… к одному… Ах, как это по-русски?..

И Карл Карлович, всегда любивший обстоятельно и подробно передавать свои впечатления, остановился на средине речи, досадуя, что не может приискать соответствующего выражения.

– К озеру, что ли? – наобум подсказал Василий Иванович.

– Ах, нет! Какое озеро! – возразил с досадой Карл Карлович. – Ну, одним словом, узкое такое место… Ну, да… Ущелье! – воскликнул Карл Карлович, обрадованный, что нашел слово. – Ну, мы приехали к ущелью…

– А дальше что было?

– Дальше, Василий Иванович, вообразите себе, за этим ущельем сейчас крутой обрыв. И мы все вышли туда смотреть это историческое место, Василий Иванович… Много лет тому назад… Я позабыл, сколько именно лет тому назад, хотя проводник и говорил нам, но я забыл… Так много лет тому назад, Василий Иванович, была здесь война… гражданская война… Одни хотели одного короля, другие хотели другого короля… И вот, одни канаки загнали других канаков в это ущелье, и давай их с обрыва вниз… Очень нехорошо… Бррр!.. Прямо в море… Вы понимаете, какая история, – снова повторил доктор свое любимое выражение, употребляемое им кстати и некстати.

Карл Карлович остановился, подложил себе еще омаров, проговорив: «Очень вкусные омары!» – и продолжал свой обстоятельный, подробный и скучный рассказ о том, как они поехали назад и как опять видели «и тут и там, и везде апельсины».

Василий Иванович, обыкновенно кушавший с наслаждением обжоры, смакуя куски, на этот раз лениво ковырял вилкой, рассеянно слушая увлеченного своим рассказом Карла Карловича. Против обыкновения, он то и дело подливал себе и доктору вина, потягивая бокал за бокалом.

– А что же вы, Василий Иванович? – вдруг спросил Карл Карлович, широко раскрывая глаза при виде пустой тарелки Василия Ивановича.

– Не хочется что-то…

– Не хочется? – удивился Карл Карлович. – Что это значит? У меня так после прогулки недурной аппетит! – прибавил доктор и стыдливо посмотрел на свою тарелку, словно бы извиняясь за свой аппетит.

– Кушайте, кушайте на здоровье, Карла Карлыч! Да что ж вы не пьете?.. Давайте-ка ваш бокал…

– Danke schon, Василий Иванович! За ваше здоровье! Но отчего это у вас нет аппетита? У вас всегда был прекрасный аппетит, Василий Иванович…

И, приняв серьезный докторский вид, он поправил очки, внимательно посмотрел на Василия Ивановича и впервые заметил озабоченное, подавленное выражение его лица.

– Гм… гм… Я вижу, вы не совсем в духе, Василий Иванович, э!.. Что с вами? – спросил он с участием.

– Так что-то… Плохо, должно быть, выспался после обеда, Карла Карлыч! – уклончиво отвечал Василий Иванович.

Но Карл Карлович, в качестве приятеля, искренне расположенного к Василию Ивановичу, не мог, разумеется, оставить его в покое. Он снова пытливо посмотрел на него и после минутного молчания спросил:

– Ничего не болит?

– Нет…

– Так это не то, Василий Иванович… это не оттого, что вы плохо выспались. С вашего позволения, я скажу вам, отчего у вас нет аппетита и почему вы не совсем в духе.

– Отчего же?..

– Вы, Василий Иванович, засиделись на клипере и очень давно не были на берегу. Вы понимаете, какая история? – прибавил Карл Карлович и добродушно подмигнул глазом… – Вам необходимо, Василий Иванович, как вы выражаетесь, дать маленький толчок природе… Вот что я посоветую вам, как доктор, Василий Иванович!

И, сделав это открытие, Карл Карлович засмеялся веселым, добродушным смехом, посматривая из-под очков торжествующим взглядом, который, казалось, говорил: «Меня вы, Василий Иванович, не проведете. Я понимаю, отчего вы не в духе!»

– Офицеры говорили, что здесь в гостинице одна дама из Сан-Франциско живет… Очень, очень красивая американка! Вы понимаете, какая история, Василий Иванович! – таинственно проговорил доктор.

Но, к удивлению Карла Карловича, эта «история» не произвела на Василия Ивановича того оживляющего действия, какое на него обыкновенно производили подобные конфиденциальные сообщения. Он, правда, невольно улыбнулся прозорливости Карла Карловича, но разговора о красивой американке не поддержал, а снова налил себе и доктору вина и сказал:

– Дадим другой толчок природе – выпьем, Карла Карлыч! Это, в некоторых случаях, тоже не вредно… Как у вас на этот счет в медицине, а?..

– И это не вредно… Ха-ха-ха!.. А все-таки… прехорошенькая американка!

– Ваше здоровье, Карла Карлыч! Там видно будет!

Когда подали десерт и еще две бутылки шампанского, Василий Иванович и Карл Карлович были, что называется, «на втором взводе». Василий Иванович пребывал в молчаливой меланхолии, а Карл Карлович уже совсем расчувствовался и, окончив рассказ о прогулке, замечтал вслух на любимую свою тему – о будущем своем счастии…

– Еще один год, Василий Иванович, и я, Карл Карлович фон Шенгут, буду счастливый человек! – воскликнул в порыве телячьего восторга Карл Карлович, наливая себе по этому случаю еще бокал… – Отличное шампанское!.. Ваше здоровье, Василий Иванович! Вы превосходный человек, Василий Иванович, и я вас очень много уважаю… Да!.. Это я всегда скажу и в глаза и за глаза… без фальши… Главное, вы – справедливый человек, и я… справедливый человек… Мы оба справедливые человеки. Вы любите, чтобы всегда чистота и порядок, и я люблю, чтобы всегда чистота и порядок… Да… И вы благородно с людьми обращаетесь… вот что… Матросы вас любят и тоже говорят, что вы – справедливый человек… Да… И с вами приятно служить, Василий Иванович, за то, что вы нам прекрасный товарищ… Вашу руку, Василий Иванович!

Он пожал протянутую руку и продолжал:

– И когда вы пожалуете ко мне в Кронштадт в мою скромную квартиру, Василий Иванович, я вас тоже угощу отличным обедом. Амальхен – отличная хозяйка, и у нас будет много, много шампанского, и Амальхен не будет жалеть… Ах, что это за благородная девушка, моя милая Амальхен, Василий Иванович!.. Ну, да вы хорошо знаете, какая это девушка, Василий Иванович!.. Помните, как в последнем письме она пишет: «Не отказывай себе в удовольствиях, дорогой Карл! Не стесняйся тратить на себя, милый Карл!» А, Василий Иванович?!. Вот какая это благородная девушка! – проговорил с волнением Карл Карлович при воспоминании о таком проявлении благородных чувств фрейлейн Амалии.

– Но я, Василий Иванович, не слушаю ее! – продолжал Карл Карлович после небольшой остановки. – Я скуп на свои удовольствия, Василий Иванович, вы знаете почему… И зато теперь уж у меня две тысячи пятьсот долларов да вещей на полторы тысячи долларов… А как вернусь в Россию, у меня будет не менее трех с половиною тысяч долларов… Ведь это около семи тысяч рублей на наши деньги, Василий Иванович… Семь тысяч! – повторял он, захлебываясь от счастия, что у него будут такие деньги. – Две тысячи на обстановку, Василий Иванович, а пять тысяч положим в банк… Да… Амалия и не догадывается, что я привезу целый капитал… Я обещал ей привезти три тысячи и… вдруг: «Амальхен, считай!»

И Карл Карлович весь сиял восторгом при одной мысли, как фрейлейн Амалия будет приятно удивлена при счете семи тысяч.

– И она стоит, Василий Иванович, эта милая девушка, такого сюрприза… Другая советовала бы беречь деньги, а она: «Не отказывай себе в удовольствиях, дорогой Карл!» О, как я это чувствую, Василий Иванович! – прибавил в умилении Карл Карлович, утирая навернувшуюся слезу.

– И давно вы, Карла Карлыч, познакомились с вашей невестой? – спросил Василий Иванович. – Вы об этом никогда не рассказывали.

– О да… очень давно… Когда я был, Василий Иванович, еще студентом в Дерпте, на четвертом курсе, я в одно воскресенье увидел Амалию – ей было тогда шестнадцать лет – влюбился и сказал себе: «Карл! Если ты имеешь характер, эта девушка должна быть твоей женой»… И мы оба, Василий Иванович, имели характер… Вы понимаете, какая история, Василий Иванович! Жениться при сорока двух рублях в месяц жалованья может только какой-нибудь довольно глупый человек, а я не глупый человек и не согласился так жениться и сделать несчастье двум человекам – danke schon! И я пришел к фрейлейн Амалии и сказал: «Я вас очень люблю, прекрасная Амальхен, и очень хочу жениться, но будем лучше подождать!» И она сказала: «Я очень люблю вас, Карл, и тоже очень хочу жениться, но будем лучше подождать». Она и тогда была умная девушка, Василий Иванович! Она тоже понимала, что на очень маленькое жалованье нельзя жениться и надо ожидать… да!..

«Давно бы я женился!» – подумал Василий Иванович. И, прихлебнув вина, проговорил:

– Терпеливый вы, однако, человек, Карла Карлыч… Долго же вы ожидаете!

– Но Амальхен будет моей женой, Василий Иванович!.. Будет!

И, словно увидав вдруг перед собой какое-нибудь неожиданное препятствие к тому, чтобы фрейлейн Амалия стала его женой, Карл Карлович с таким грозным видом ударил при этом по столу кулаком, что Василий Иванович поднял на него свои осоловевшие глаза и, казалось, спрашивал: «С чего так расходился, Карла Карлыч?»

Но он уж снова улыбался добродушно-блаженной улыбкой подвыпившего человека и продолжал:

– И мы будем очень счастливо жить, Василий Иванович… Мы знаем друг друга и будем, как следует добрым супругам, а не то что кошка с собакой!.. Да!.. И у нас… вы понимаете какая история?.. у нас, Василий Иванович, будет два ребенка… сын и дочь… Больше не надо, Василий Иванович.

– Отчего же не надо?.. – удивился Василий Иванович.

– Много детей – много расходов… И многие ученые говорят, что много не надо… Двух довольно, Василий Иванович… Вы непременно пожалуйте ко мне на свадьбу. Мне очень приятно, Василий Иванович, видеть вас на свадьбе. И когда вы увидите, Василий Иванович, как хорошо жениться на благородной девице, вы подумаете, подумаете – и тоже женитесь на благородной девице… Nicht wahr [35], Василий Иванович?

Но Василий Иванович пребывал в меланхолии и мрачно тянул шампанское, по-видимому, не обнаруживая намерения последовать совету Карла Карловича.

– О, вам непременно надо жениться и иметь парочку детей. И вы тогда всегда будете в хорошем духе и всегда будете иметь хороший аппетит, Василий Иванович! – прибавил Карл Карлович и добродушно залился смехом, видимо, довольный своими словами.

– Не стоит привязываться к людям – вот что я вам скажу, Карла Карлыч! – вдруг проговорил Василий Иванович с видом мрачного философа.

– Как не стоит? Я позволю спросить, Василий Иванович, почему не стоит? – взволнованно возразил доктор, принимая обиженный вид. – Кажется, моя невеста стоит… Фрейлейн Амалия…

– Да что вы все: фрейлейн Амалия да фрейлейн Амалия, Карла Карлыч! – вспылил Василий Иванович. – Я не трогаю фрейлейн Амалию… Я знаю, что она достойная девушка… Я не про фрейлейн Амалию, Карла Карлыч!

– О, извините, Василий Иванович!.. Я не понял… Я думал, вы хотите сказать, что не стоит жениться на фрейлейн Амалии. Я немножко пьян, Василий Иванович!

– Я не про фрейлейн Амалию… Женитесь себе с богом, Карла Карлыч, и будьте счастливы… Я, кажется, не завистливый человек… Я вообще говорю, что не стоит привязываться к людям! Лучше, знаете ли, подальше от них… Пусть говорят что хотят… Черт с ними!..

Карл Карлович вытаращил от изумления глаза. Что это с Василием Ивановичем? Положим, он выпил сегодня лишнее, но никогда он, добродушный Василий Иванович, и после шампанского не высказывал такого мрачного взгляда на людей.

– Вы привязались, положим, к человеку, полюбили, думали – хороший, добрый человек, а он вдруг окажется свинья – вот что обидно, Карла Карлыч… Понимаете?

Но Карл Карлович не понимал и хлопал глазами.

– Не то обидно, что вас обманули… да… что за ваши услуги вас же назвали дуракам… Понимаете: ду-ра-ком! Положим, и это обидно. Но бог с ним!.. Главное, обидно, Карла Карлыч, что человек окажется форменный подлец… Вот что больно! – с грустью воскликнул Василий Иванович, выпивая по этому случаю новый бокал.

И, помолчав, он продолжал:

– Хорошо-с! Ну поступи так какой-нибудь человек нашего возраста, Карла Карлыч… Оно все не так обидно… А то вдруг: молодость… так сказать, начало жизни… и подлость, – повторял грустно Василий Иванович, начиная немного заплетать языком.

– Но зачем же любить фальшивого человека! – воскликнул Карл Карлович. – Вы извините, Василий Иванович, а это неблагоразумно… да! О, я никогда не любил фальшивого человека. Я прежде узнаю, какой человек со всех сторон. Меня не обманет фальшивый человек. О нет!..

И, принимая вдруг сосредоточенно-озабоченный вид, Карл Карлович таинственно прибавил, понижая голос:

– Я догадался, Василий Иванович. Вы хотите маскировать… Вы, верно, любили одну фальшивую девицу, и она обманула такого благородного человека! И вы вспомнили и… стали не в духе… Но я прямо говорю: она неблагородно поступила!.. Да! Извините – неблагородно, Василий Иванович! И я бы пошел и сказал ей: «Сударыня! Вы неблагородно поступили с честным человеком!» И забыл бы фальшивую девицу, а полюбил бы благородную девицу, Василий Иванович!..

– Девицу?! Какую девицу? – воскликнул Василий Иванович, недоумевая. – Женщины, Карла Карлыч, лучше мужчин…

– Так вы не про девицу?.. – удивился Карл Карлович. – По-ни-маю! У вас, верно, был фальшивый друг, Василий Иванович?

– Друг?! Друг – великое слово, Карла Карлыч!.. «Положи живот за други своя»… Друг!.. Был у меня давно друг… Платоша Осетров… Это был друг!.. Еще с корпуса… Но он потонул, Карла Карлыч… Катался на катере… налетел шквал… не успели отдать шкотов, и катер перевернуло…

– И ваш друг не умел плавать…

– Платоша Осетров не умел плавать?! – воскликнул Василий Иванович, бросая на доктора недовольный взгляд. – Плюньте тому в рожу-с, Карла Карлыч, кто вам скажет, что Платоша Осетров не умел плавать-с! Он был первый пловец! Пять раз, бывало, обплывал вокруг корабля… Да-с…

– О, я не знал, Василий Иванович! – успокаивал доктор.

– То-то, я вижу, что не знали… Он зацепился кортиком за уключину и потому погиб, бедный!.. Подумайте – молодой мичман, всего двадцать лет и погиб из-за кортика… Да-с!.. Вот это был друг, настоящий друг! И с благородными правилами человек. Простыня человек… душа чистая… С тех пор не было у меня друга!

– Так про кого же вы говорили, Василий Иванович?..