Чтобы размыкать его, Чайкин запел вполголоса родную песню. Но заунывный, полный тоски напев не размыкал тоски. Напротив, он пел, а голос его вздрагивал и слезы тихо катились из его глаз…

А он все пел и как будто духовно сливался с родиной и словно бы видел перед собой и родной лес, куда нередко ходил, и речонку, и почерневшие избы, и свою Пегашку, с которой он делал свое любимое мужицкое дело.

Уже темнело. То и дело на берегу светились огоньки в одиноких домах.

«И они в одиночку здесь больше живут. Не так, как у нас в России — деревнями. Здесь будто и деревень нет!» — подумал Чайкин, переставая петь.

В это время раздался у каюты звонок. Чайкин догадался, что зовут обедать. Он зажег в кенкетках свечи и, оправившись перед зеркалом, вышел из каюты, по роскошному, обитому ковром трапу поднялся в следующую палубу и вошел в ярко освещенную обеденную залу, где большой стол, сверкавший белизною белья, графинов, стаканов и рюмок, был уставлен вазами с персиками, сливами и грушами, среди которых возвышались очищенные ананасы. Лакеи-негры были во фраках и в нитяных перчатках.

Чайкин смущенно озирался вокруг. Пассажиры первого класса еще не собрались, и в зале было только несколько человек. Но вот раздался второй звонок, и публика стала собираться. Чайкин заметил, что дамы принарядились. Пока шли разговоры, Чайкин сидел в стороне и глазами искал капитана Бутса и агента по всем делам, но их, однако, не было. Прозвонил третий раз, и все стали садиться за стол. Подошел и Чайкин, но не знал, куда ему сесть.

— Вот ваше место, сэр! — указал ему старик негр. — Тут на карточке ваше имя.

Чайкин сел около пожилой дамы в черном платье, которая его остановила от игры. По другую сторону сидел высокий, рыжеватый молодой человек.

Несколько сконфуженный соседством, Чайкин сосредоточенно и серьезно ел суп.

— Вы, верно, недавно в Америке? — спросила его соседка.

— Недавно.

— То-то я сейчас же это и заметила… Вы отлично сделали, что не играли.

— Благодарю вас, что вы предупредили меня… Но кто были эти господа?

— Известные шулера из Нью-Орлеана… Они ездят на пароходах, чтобы излавливать доверчивых людей.

— Так они знали друг друга?

— Еще бы. Они компаньоны. Играли нарочно, чтобы втянуть вас в игру.

— Я раз проиграл им пятьдесят долларов! — заметил рыжий молодой человек.

— Но где же они? — спросил Чайкин.

— Остались в Майерсвиле, чтоб сесть на пароход, который пройдет сверху… Они — профессиональные шулера. Капитан — такой же капитан, как я король, а агент — такой же агент, как вы принц! — рассмеялся рыжий молодой человек. — И советую вам никогда не играть в карты с незнакомыми людьми!..

К концу обеда соседка спросила Чайкина, какой он нации, и, узнавши, что русский, обрадовалась. Она оказалась полькой и говорила по-русски. И с какою радостью оба они заговорили по-русски! После обеда они долго еще беседовали вдвоем, и Чайкин ушел спать значительно повеселевший. Ему еще два дня предстояло удовольствие говорить на родном языке, так как случайная знакомая ехала до Сан-Луиса, где имела магазин. Она рассказала Чайкину свою историю. Муж ее, механик, во что бы ни стало хотел разбогатеть, и они, имея две тысячи рублей, переселились в Нью-Йорк двадцать лет тому назад, через несколько месяцев после свадьбы. Но разбогатеть было не так-то легко, как казалось. Скоро часть денег была прожита, часть пропала в спекуляциях, и они бедовали долго, пока муж не получил наконец хорошего места на одном заводе в Нью-Йорке. Они вздохнули, зажили хорошо, но мысль сделаться богатыми не давала мужу покоя, и, когда в Калифорнии открыто было золото, муж оставил место и уехал в Сан-Франциско.

— Мужу посчастливилось, — рассказывала полька, — и он в три месяца нашел золота на сто тысяч долларов и вернулся в Нью-Йорк. Казалось бы, чего больше желать? Но человек никогда не бывает доволен. Муж построил завод и разорился дотла. Приходилось начинать все снова. А муж начинал прихварывать. Мы переехали на юг, сперва жили во Флориде, а потом в Нью-Орлеане. Опять наши дела несколько поправились… Муж заведовал мастерской пароходной компании, а сам все мечтал сделаться миллионером и вернуться домой в Варшаву. Все разные изобретения по машинной части выдумывал, бедняга, и пять лет тому назад умер… Тогда я переехала в Сан-Луис и открыла там маленький магазин дамских нарядов. Прежде я была портнихой и хорошо кроила. Знание и пригодилось. Дело пошло, и я, слава богу, живу безбедно и воспитываю двоих детей. Одно только жалко: не с кем перемолвиться на своем языке, — со вздохом прибавила полька.

— А с детьми? — спросил Чайкин.

— Они почти не говорят по-польски. Родились здесь и настоящими американцами стали. Один уж скоро собирается на завод поступить, — ему шестнадцать лет, хочет сам зарабатывать деньги, — а другой еще ходит в школу…

— А на родину вам не хочется?

— Еще как хочется!.. как уедешь?.. Дети держат… А им какая работа на родине, если они и языка не знают…

— А на побывку съездить?

— То-то хоть взглянуть на родные места да на маму… Она еще жива и все зовет приехать. Вот, бог даст, подрастет Влодек и станет на свои ноги, тогда я непременно поеду погостить домой!.. Непременно поеду!.. Сдам магазин помощнице и поеду… Да, господин Чайкин, здесь в Америке хоть и недурно, господь не оставил меня своей милостью, — а все-таки нет на свете места лучше родины. Каждого кулика к своему болоту тянет.

— Это верно. На чужбине — словно в домовине, говорят люди.

Полька глубоко вздохнула и сказала:

— В двадцать лет, что мы здесь, поневоле свыкнешься, а в первые годы сколько я слез пролила, тосковавши… И боже мой!.. Да и теперь как вспомнишь о родине, так и защемит сердце. Так, кажется, и полетела бы в Варшаву, хоть бы только глазами взглянуть на свой город…

— А вы, значит, из Варшавы сами?

— Там родилась, там выросла, там замуж вышла… Думала, что и умру там, а вышло по-иному. Видно, здесь придется помереть.

Эти слова напомнили нашему матросу, что ему никогда не вернуться в Россию, и его лицо омрачилось.

— Мне так никогда не видать своих мест! — уныло промолвил он.

Полька не расспрашивала почему. Она догадалась, что новый ее знакомый один из тех многих в Америке людей, которые имеют счеты со своей родиной.

Она только сочувственно промолвила:

— Кто знает? Может быть, и увидите…

Два дня Чайкин пользовался возможностью говорить по-русски. Как только новая его знакомая показывалась в общей каюте, он подходил к польке, и между ними начинался разговор и оканчивался только поздно вечером, когда они расходились спать. И эти разговоры имели своим предметом преимущественно воспоминания. Словоохотливая полька словно хотела себя вознаградить за долгое молчание, чтобы поговорить хотя бы на родственном языке о своей Варшаве, о родителях, о своей молодости, о том, как она жила швеей в одном русском доме и выучилась хорошо по-русски.

В свою очередь, и Чайкин познакомил госпожу Згрожельскую со своей историей, чем рассеял подозрения польки, подумавшей было, что Чайкин бежал с родины вследствие свершенного им какого-либо преступления.

Она слушала с большим сочувствием рассказ Чайкина о том, как тяжело было служить матросом на клипере, как он остался в Сан-Франциско, и очень волновалась, когда Чайкин рассказывал о плавании на «Диноре» и о том, как часто все рисковали быть на морском дне во время бурь… Говорил он и о капитане Блэке.

Когда он произнес эту фамилию, госпожа Згрожельская сказала, что она еще недавно где-то читала о каком-то капитане Блэке, который под другим именем был известен как начальник шайки разбойников на пустынных дорогах Запада.

— Это, наверно, не мой капитан.

— Не ручайтесь… Когда мы жили в Сан-Франциско, то знали одного очень приличного джентльмена, который потом был наказан судом Линча… Его повесили ночью в парке…

— Что ж он делал?

— Тоже занимался разбоем: по ночам выезжал за город в маске и грабил и убивал, но все не попадался в руки правосудия. Его и осудили своим судом… Здесь это часто бывает… Так вы едете в Сан-Франциско?

Чайкин объяснил, что он хочет поступить работником на ферму в тех местах.

Госпожа Згрожельская очень одобряла планы нашего матроса заняться землей и, если бог даст, завести свою ферму.

Она сама давно мечтала о ферме и о тихой жизни на лоне природы, вдали от города. Она хоть и горожанка, а любит природу. Но пана Згрожельского, ее мужа, всегда тянуло к городу… Он до самой смерти не терял надежды снова разбогатеть и вернуться на родину миллионером. А город и сгубил его. Слишком уж много сил вытягивает город у человека, а муж к тому же был слабого здоровья.

— Он и сгорел раньше времени! — грустно промолвила полька и прибавила: — Избегайте городов и в особенности спекуляций: один из них богатеет, а сотни разоряются и начинают снова… Такой уж народ эти американцы! Но нам с ними не тягаться… Лучше быть довольным малым, чем гнаться за большим. Не правда ли?

— И я так полагаю. Да я никогда не думал о богатстве…

С большим сожалением простился Чайкин с госпожою Згрожельской. Они горячо пожелали друг другу всего хорошего и расстались, быть может, навсегда.

А впрочем, кто знает?

Все остальное путешествие на пароходе Чайкин оставался один. Напуганный джентльменами, предлагавшими ему играть в карты, он теперь почти на всех пассажиров поглядывал подозрительно и ни с кем не разговаривал; если же кто-нибудь обращался к нему, он отвечал лаконически.

В каюту, которую Чайкин занимал, так и не нашлось другого пассажира, и он большую часть времени проводил в ней, спасаясь от жары наверху и от массы мошек, комаров, которые по временам решительно отравляли существование. По обыкновению, он сидел у открытого иллюминатора и разглядывал берег, то покрытый лесом, то представлявший собою роскошный зеленый ковер, пестревший яркими цветами.

По вечерам, после обильного американского обеда, Чайкин выходил на палубу и ходил взад и вперед, раздумывая о будущем устройстве своей жизни. И он благодарно вспоминал о капитане Блэке, от души желая ему избавиться от «дьявола», о котором рассказывал капитан.

А на реке было так хорошо после дневного зноя.

Пароход быстро несся вперед, бороздя воду колесами, и высокая балансирная машина мерно отбивала такт. Темное небо горело мириадами звезд. Огоньки поселков говорили, что близко живут люди и наслаждаются чудным вечером после дневной работы. Изредка встречались лодки и слышен был веселый говор…

В один из таких вечеров Чайкин стоял, прислонившись к борту, и глядел на реку, залитую лунным светом. Впереди чернела небольшая лодочка… Пароход к ней приближался, как вдруг… что это — во сне или наяву? — как вдруг Чайкин услыхал из лодки звуки русской песни. Два голоса, один тенор, другой баритон, пели:

— Братцы! — невольно крикнул Чайкин.

— Здорово, земляк! — взволнованно ответили оба голоса.

Пароход прошел, и песнь полилась снова.

Чайкин чуть не заплакал.

Когда его волнение прошло, он обратился к помощнику машиниста, который вышел подышать воздухом и стал вблизи него:

— Сейчас пели русскую песню. Здесь, значит, живут русские?

— Тут, в лесном поселке, пять русских живут! — отвечал помощник машиниста.

— Чем они занимаются?

— Дровосеки.

— И давно они здесь?

— Я пятый год хожу по Миссисипи. Они уж были здесь, только рубили лес в другом месте. Отличные джентльмены, я их знаю. Они прежде дрова нам ставили. Теперь лес сплавляют. Хорошо работают! — прибавил помощник машиниста.

— У какого-нибудь хозяина живут?

— Зачем? Они сами хозяева и компаньоны. Они сняли большой участок и все вместе живут в лесу. Там у них домик выстроен. Я был у них в гостях. Очень гостеприимные джентльмены и много могут выпить вина… А вы русский, видно?

— Русский.

— Тоже из Сибири удрали? — спросил, подмигивая глазом, помощник машиниста, пожилой господин с длинной окладистой черной бородой.

— Нет. Почему вы подумали, что я убежал из Сибири? — удивленно спросил Чайкин.

— Те пять молодцов русских дровосеков из Сибири бежали. Они рассказывали, что там не очень-то хорошо им было. Они находят, что у нас лучше! — засмеялся бородатый господин, пожевывая табак.

И, сплюнув за борт, спросил:

— А вам нравится у нас?

— Очень.

— Ну еще бы! Свободная страна! — внушительно проговорил машинист.

И, кивнув головой, ушел в машину.

«Живут, значит, и здесь русские люди!» — подумал Чайкин, и ему стало легче на душе.

Чем выше поднимался пароход, тем более менялся вид пассажиров. Когда Чайкин плыл по Миссури, то на пароходе он уже не видал смуглых, загорелых лиц южан, кожаных курток, высоких сапогов, широкополых сомбреро и револьверов за поясами.

И в общей каюте и на палубе, не стесняясь, бранили «собак южан» и рассказывали о победах северной армии, и о близком торжестве Севера, и об освобождении негров. В маленьких городках, где останавливался пароход, заметно было большее оживление, чем на юге. Продавцы газет являлись на пароход, и тотчас же все пассажиры расхватывали газеты и жадно читали. Покупал газету и Чайкин и читал ее с увлечением, все более и более интересуясь тем, что делается на белом свете.

Худощавые нервные довольно бесцеремонные в обращении янки понравились Чайкину гораздо больше ленивых и высокомерных южан. Янки, по наблюдениям русского матроса, были «проще». И он заметил, что они и пили водки и вина меньше, и почти не играли в карты и в кости, и обходились с неграми далеко не с тем презрением, как южане.

И Чайкин уже не относился подозрительно к пассажирам.

Напротив, он прислушивался к их разговорам в общей каюте и старался понять, хотя и не всегда успешно, их беседы и споры о войне, о политических делах, о генералах. Он только вынес уверенность, что Линкольн, должно быть, хороший человек, так как все превозносили его и говорили о нем с большим почтением.

Но особенно удивило его, когда он узнал, что президент Северо-Американских Штатов был прежде простым дровосеком.

В тот день, когда пароход должен был к вечеру прийти в Канзас, Чайкин был несколько озабочен, где ему остановиться на ночь.

Он хотел было спросить кого-нибудь из пассажиров, но не решался.

Его озабоченность внушила участие одному старому худощавому господину в черном люстриновом сюртуке и в высоком цилиндре. Он внимательно поглядывал на Чайкина, сидевшего в уголке, в отдалении от других, и наконец подошел к нему.

— Что приуныли, сэр? Такой молодой человек и как будто не весел! Куда едете? — спросил старик грубоватым, резким, но в то же время полным добродушия голосом.

Этот старик с выбритыми усами и длинной седой бородой сразу внушил к себе доверие, и Чайкин ответил, что едет в Сан-Франциско и не знает, где ему остановиться в Канзасе на ночь.

— Чтобы подешевле! — прибавил он.

— Так вот отчего вы приуныли? — рассмеялся старик. — Ну, я могу вам помочь. Остановитесь в «Золотом якоре» на набережной, прямо против пароходной пристани.

— Очень благодарен вам! — горячо поблагодарил Чайкин.

— И скажите хозяину, что вас прислал Старый Билль! Он вам правильный счет подаст и направит вас в контору дилижансов. Завтра и отправитесь на Запад, если торопитесь во Фриски и не намерены пробовать канзасского виски…

— Я не пью.

— И хорошо делаете, сэр. Я тоже не пью — и хорошо делаю. Мне шестьдесят лет, а посмотрите, какой я молодец! Не правда ли? — добродушно засмеялся Старый Билль.

— Правда!..

— Ну, прощайте. Мне сейчас выходить! — сказал старик, пожимая Чайкину руку. — От души желаю вам успеха!

Вечером пароход подошел к Канзасу. Чайкин взял свой чемодан и вышел на пристань.

Пробившись среди толпы, он вышел на ярко освещенную набережную и остановился в стороне, посматривая, где гостиница «Золотой якорь».

Этой остановкой Чайкина довольно ловко воспользовался маленький мальчик в пиджаке, в соломенной шляпе, из-под которой выбивались непокорные черные кудри; он стоял на тротуаре около ящика, на котором лежали две сапожные щетки. Мальчик схватил ногу Чайкина и поставил ее в выемку на сапожном ящике с такою стремительностью, что Чайкин едва удержался на одной ноге.

— Держитесь крепче, сэр! Мостовая крепкая!

Чайкин не успел сообразить, что все это значит, как уж маленький американец, смазавши быстрым движением руки башмак Чайкина ваксой, принялся чистить его двумя щетками.

Тогда только наш матрос понял в чем дело и добродушно рассмеялся.

— Давайте-ка я отполирую другую лапу, — приказал мальчик, когда один башмак блестел на диво. — Можете обходиться без зеркала! — прибавил он, не без гордости посматривая на дело своих рук.

Чайкин поставил другую «лапу».

Она была в минуту окончена.

— Сколько следует? — спросил Чайкин.

— Со всех я беру по доллару, а с вас десять центов! — засмеялся юный канзасец.

Чайкин отдал монету и спросил:

— Где здесь гостиница «Золотой якорь»?

— Вы слепы, что ли? Она прямо перед вами. Вон вывеска! — указал мальчик рукой.

И в ту же минуту захватил ногу какого-то господина, остановившегося около ящика.

— Не надо!

— По-моему, необходимо. Ваши сапоги, сэр, могут пугать публику!..

Господин рассмеялся и поставил ногу на ящик.

«Экий дошлый мальчуг!» — подумал, улыбаясь, Чайкин и направился через площадь в гостиницу. В конторе он обратился к хозяину с просьбой дать ему маленькую комнату и сказал, что его прислал Старый Билль.

— Два доллара вам не дорого?

— Мне бы в один… если есть…

— Эй, Сам! покажите джентльмену сто сорок восьмой номер на самом верху!

Негр взял из рук Чайкина чемодан и повел нашего путешественника наверх.

Крошечная комнатка под крышей была образцовой чистоты. Ковер покрывал всю комнатку. Кровать с безукоризненным бельем, умывальник, столик и стул составляли все ее убранство.

Нечего и говорить, что Чайкин остался вполне доволен своим помещением, о чем и объявил негру-слуге. Узнавши от него, что дилижанс, отправляющийся на далекий Запад, уходит на следующий день в три часа дня, Чайкин поблагодарил негра и, раздевшись, заснул как убитый.