XVII

Благодаря сердобольной молодой судомойке, догадавшейся предложить голодному Антошке стакан кофе с большим куском ситника, мальчик заморил червяка и, снявши полушубок, уже с меньшею подавленностью духа сидел в сторонке на кухне и снова любопытно наблюдал и за поваром и за другой прислугой, прислушиваясь к их разговорам. Довольно едкие замечания насчет княгини только подтвердили предположение Антошки, что она «занозистая» и что ее все слуги в доме боятся.

Прошел долгий час, и Антошка решился обратиться к лакею, водившему его в кабинет княгини, с вопросом:

– Позвольте узнать: долго мне еще дожидаться?

Слова эти были сказаны таким почтительным тоном, что Антошка сразу расположил к себе великолепного лакея с роскошными бакенбардами.

– Теперь, должно быть, недолго… Комитет скоро кончится! – снисходительно проговорил он.

Антошка, видимо, не имел ни малейшего понятия о комитете, и лакей ему пояснил:

– Господа, значит, собрались к княгине, ну и рассуждают о таких же бедных субъектах, как ты… И твое дело обсудят как следует. Не бойся, и тебе выйдет какая-нибудь резолюция… Сиди, пока не потребуют!

Антошка, решительно не подозревавший о существовании благотворительных обществ и в течение своей воистину каторжной жизни у «дяденьки» ни разу не испытавший их благодеяний, был порядочно таки удивлен, что господа собираются для разговоров о бедных субъектах (слово это он почему-то счел ругательным и вообще презрительным по отношению к бедным), и в особенности тем, что господа обсуждают – если только лакей не врет – и его какое-то дело.

По его мнению, это уж совершенно лишнее. Что тут обсуждать? Гораздо проще, казалось бы, богачке княгине, не спрашивая ничьих советов, дать ему рубль и послать в конверте графу красненькую: «купите, мол, себе теплый воротник», и дело с концом! А то из-за таких пустяков собираться и рассуждать, заставляя человека зря дожидаться, – это Антошка находил невероятным и «довольно даже глупым».

И он подумал, что, верно, княгиня забыла про него, а лакей врет и смеется над ним, расчесанная шельма!

«Знаю я их, подлецов. Они любят издевку!» – решил про себя Антошка, испытавший не раз во время летних экскурсий по дачам с ларьком лакейские каверзы.

Однако он не выразил на своем лице подозрения и сделал вид, что вполне поверил словам лакея.

«Пусть себе думает, что надул!»

Но когда, наконец, этот же самый лакей торопливо вошел на кухню с приказанием Антошке идти за ним и, разрешив Антошке остаться в блузе, ввел его в большую залу, Антошка, увидав сидевших за столом лиц, убедился, что лакей был прав.

«Верно, все княгини и князья!» – подумал он и, оставленный лакеем у двери, поглядывал на «княгинь» без особенного смущения и страха, имея уже случай из продолжительного свидания с самой настоящей княгиней убедиться, что страшного в них решительно ничего нет. Это не то что «дяденька», «рыжая ведьма» или озверевший «фараон»!

Он заметил, что княгиня что-то сказала щуплому барину, сидевшему около нее, и тот направился к нему.

«Видно, объявка будет!»

Но вместо того «щуплый», как обозначил Антошка молодого секретаря, довольно осторожно взял своими двумя белыми и длинными пальцами за рукав Антошкиной блузы и, проговорив: «Идем, мальчик», не без некоторой торжественности провел Антошку через залу и поставил его у кресла председательницы, лицом к столу – так, что все господа члены комитета общества «Помогай ближнему!» могли отлично рассмотреть такую диковину, как мальчик, прокусивший ногу своего мучителя и – что еще необыкновеннее! – не знающий ни своей фамилии, ни «Отче наш».

Зрители, устремившие любопытные взоры на Антошку, были, по-видимому, несколько разочарованы в своих ожиданиях увидеть перед собою маленького дикаря, грязного, с всклокоченными волосами, или что-нибудь в подобном роде.

Вместо того перед ними мальчик как мальчик, даже довольно приличный и чистый и совсем не имеющий того забитого вида, который, казалось бы, должен иметь после всех своих злоключений. Напротив! В этой маленькой, тщедушной фигурке и особенно в выражении его глаз было что-то слишком смелое и вызывающее для мальчика в его положении и совсем непривычное в клиентах, с которыми благотворительные дамы имели дело.

Однако они нашли (о чем некоторые и перекинулись французскими фразами), что мальчик недурен собою, но только, бедняжка, бледен, и, хотя разочарованные, все-таки не отказали ему в некотором сочувственном сожалении.

Несколько иначе отнеслись к нему мужчины: казначей, господин Пушников, подумал, что Антошка должен быть продувная бестия и что, следовательно, из него со временем может выйти человек, а секретарь Евгений Аркадьевич был даже несколько шокирован и не совсем, по его мнению, почтительною позой Антошки и недостаточным, так сказать, проникновением чувством благоговения и благодарности, которое должен бы испытывать этот нищенка и бродяжка, имея счастье находиться перед таким собранием.

Во всяком случае, Антошка не оправдал ожиданий, и княгиня это тотчас же заметила.

И, чтобы возбудить интерес к открытому ею интересному мальчику, она сказала ему:

– Ну, мальчик, расскажи нам, что ты терпел у своего Ивана Захаровича и как ты от него убежал… Рассказывай, как знаешь… Не бойся… Здесь все твои доброжелатели…

Антошка удивился, что это интересует княгиню настолько, что она во второй раз заставляет его рассказывать, да еще не с глаза на глаз, а при других.

Однако делать было нечего. Антошка откашлялся и повторил свой рассказ с некоторыми, впрочем, сокращениями.

Тем не менее успех Антошки как лектора был несомненный, и когда, вслед за сообщением Антошки, заседание было закрыто, то многие дамы перед уходом подходили к Антошке и выражали ему в более или менее теплых словах участие. Его называли «бедным мальчиком», его трепали по щеке лайковыми и шведскими перчатками. Его утешали, что теперь положение его совсем изменится и он сделается вполне хорошим мальчиком и будет знать не только «Отче наш», но и другие молитвы и вполне оправдает заботы о нем общества «Помогай ближнему!».

Антошка принимал все эти знаки сочувствия довольно равнодушно и, к ужасу секретаря Евгения Аркадьевича, даже не благодарил, а только хлопал глазами, очевидно, не вполне понимая, в чем дело и каким образом изменится его положение, если ни одна из этих «княгинь», подходивших к нему и находивших, что он бедный мальчик, не дала ему ни гривенника. «А дай каждая из них по гривеннику – было бы ровно девяносто копеек!» – быстро решил в уме своем Антошка математическую задачу.

Двух мужчин он вовсе не принял в расчет при этой выкладке, так как сразу почувствовал не особенно дружелюбное отношение их к себе. Особенно этот «щуплый» брезгливо посматривал на него своими стеклянными голубыми глазами… От этих двух господ нечего было и ожидать хотя бы пятака – и черт с ними!..

Но барыни, кажется, могли бы дать по гривеннику. Небось не обеднели бы. А то трепали по щеке и ушли себе, а еще княгини!..

«Нечего сказать: довольно скупые княгини!» – подумал Антошка, оставаясь наедине с княгиней Моравской в большой зале и поглядывая, как она писала какое-то письмо.

«Верно, графу и, верно, сейчас вложит бумажку», – решил про себя Антошка.

Но его подвижное выразительное лицо, только что оживленное надеждой, что все его сегодняшние мытарства кончатся, наконец, посылкой денег графу, омрачилось, когда княгиня никакой бумажки в конверт не положила и, вручая его Антошке, проговорила:

– Вот отдай эту записку твоему «графу»… Пусть завтра ровно к часу пришлет тебя с твоим документом в приют… Я в это время сама там буду… Адрес написан… Васильевский остров, Десятая линия, дом пятнадцать. Не забудешь?

Антошка был удручен, прозревая что-то очень неприятное, ввиду того что его требовали с документом.

И он спросил упавшим голосом:

– Осмелюсь спросить, ваше сиятельство, зачем мне идти в приют?

– Как зачем? Я тебя определю в наш приют. Ты знаешь, что такое приют, мальчик?

– То-то не знаю, ваше сиятельство.

– Это – заведение для детей. Ты будешь там жить. Тебя будут одевать, кормить и учить, и года через два-три ты выйдешь оттуда порядочным человеком, и о тебе позаботятся… Тебе приищут место… Ну что, доволен, мальчик?

Но вместо выражения радости Антошка стал мрачен как туча и довольно решительно сказал:

– Я в приют не согласен, ваше сиятельство!

Княгиня была изумлена. И красивые ее глаза сделались совсем строгими, когда она спросила:

– Почему же ты не согласен?

– Я не уйду от графа!

– Глупый мальчик! Ты не понимаешь сам, что говоришь… Тебе непременно надо уйти от твоего «графа».

– Очень даже хорошо понимаю, ваше сиятельство! – вызывающе возразил Антошка, чувствуя к княгине неприязнь за то, что она хочет разлучить его с единственным человеком на свете, которого он безгранично любит.

Но княгиня, искренно желавшая вырвать мальчика из «когтей порока», в которых он, несомненно, погрязнет, оставаясь при «графе», не обратила внимания на тон Антошки и проговорила несколько докторальным и, по ее мнению, убедительным тоном:

– Слушай, мальчик, что я тебе скажу… Слушай и вникни. Твой «граф» сам нищий… Он сам просит милостыню на улицах… Так как же он будет тебя содержать? Это во-первых…

Но Антошка снова не дал княгине продолжать и с живостью произнес:

– Я достану себе место, ваше сиятельство… Только вот выучусь читать да писать… Я в газетчики пойду, а, уж как угодно, графа не оставлю, разве он меня прогонит… Я очень вам благодарен, ваше сиятельство, за этот самый приют… но от графа не уйду… При нем буду… И граф этого желают… И до самой его смерти я при их останусь! – возбужденно и горячо заключил Антошка.

Не без некоторого удивления внимала княгиня этим словам, недоумевая такой сильной привязанности мальчика к павшему человеку. И чем он мог так привязать к себе?

– Твоя признательность очень похвальна и делает тебе честь, мальчик, – заговорила княгиня, даря Антошку благосклонным взглядом, – благодарные люди так редки… но ты еще слишком мал, чтобы понимать людей и понимать свою пользу… В приюте ты научишься всему хорошему, а оставаясь у «графа», ты пропадешь… Ты можешь сделаться порочным и скверным человеком, пьяницей и вором, и попадешь в тюрьму… Вся жизнь твоя погибнет… Твой «граф» ничему хорошему не научит… Он будет посылать тебя нищенствовать, как и сам, и никакого тебе места не дадут… Он сам, этот твой «граф», пропащий, скверный человек… Берегись его!

Глаза Антошки, возмущенного до глубины души такою клеветой на «графа», уже сверкали злым огоньком.

– Граф-то скверный? – воскликнул Антошка. – Ну уж, извините, ваше сиятельство, а граф, может быть, получше других генералов да важных князей, даром что бедны!.. И вовсе не правда, что граф посылает меня нищенствовать… Я сам предлагал работать на их, так он запретил! «Не смей, говорит, Антошка. Тебе, говорит, надо выучиться и стать человеком!» Вот он какой, граф! Да такого другого господина не сыскать по доброте, а не то что: «дурному научит». Он дурному не научит, не извольте беспокоиться, ваше сиятельство… Он добрый, не то что другие… А если на старости лет да больные выходят на работу, так что ж из этого? У них денег нет, а кормиться надо… По-настоящему, если бы богатые сродственники его были добрые, они бы помогли графу, а не то что его ругать… А то сами богачи, на золотых тарелках кушают, а не могут сродственнику нового пальто справить… Подыхай, мол! Это небось благородно, ваше сиятельство?..

Антошка не помнил себя от охватившего его негодования, и его речь текла неудержимым страстным потоком.

Изумленная княгиня не верила своим ушам.

Такие возмутительно дерзкие слова у этого мальчика?! Боже, как испорчен этот несчастный!

И княгиня смерила Антошку с головы до ног презрительно строгим взглядом и нервно позвонила в колокольчик.

Явился лакей с великолепными бакенбардами.

– Уведите этого дерзкого мальчика! – приказала княгиня.

Лакей поспешил вывести Антошку.

– Что, братец, видно, дурная резолюция тебе вышла? – не без участия спросил лакей, когда Антошка торопливо надевал полушубок на кухне, видимо спеша поскорей удирать, а то чего доброго еще его задержат и силком отправят в этот ставший ненавистным ему приют.

– Тоже: в приют. Так я и пошел в ее приют! – взволнованно отвечал Антошка, направляясь к дверям.

– Так что же ты дерзничал, коли тебе вышла такая резолюция? В приюте хорошо… Кормят, поят вашего брата…

– Очень вам благодарны за ваш приют… Мы и без вашего приюта найдем место!.. Тоже княгиня, нечего сказать! – довольно насмешливо проговорил Антошка и, юркнув за двери, со всех ног пустился по лестнице.

Несколько взволнованная княгиня скорбно вздохнула, оставшись одна. Господи! Какие вырастают дети в этой ужасной нищете и в этом невежестве! И какая дерзость у этого мальчика! Какие мысли?! Это, верно, все этот несчастный кузен его научил, вместо того чтобы выучить хоть какой-нибудь молитве.

Но княгиня недаром была энергичная благотворительница.

Тем с большим упорством намеревалась она теперь спасти Антошку. И в голове своей решила непременно отобрать Антошку от «графа», если только он не пришлет мальчика добровольно в приют…

На всех парах летел Антошка домой, и когда, наконец, вернулся и вошел в комнату «графа», то, торопясь передать свои впечатления, возбужденно проговорил:

– Однако, граф… княгиня. Уж вы извините, хоть она и ваша сродственница, а прямо сказать: скаредная! Держала целое утро и хоть бы велела накормить… И ни копейки не дала… И все там они, разные княгини… Ни грошика! У них комитет был, и обо мне тоже рассуждали… И допрашивали… Я им два раза рассказывал, сперва ей, княгине, а потом им всем, как от дьявола «дяденьки» убежал… А княгиня-то, как бы вы полагали, чем она меня ошарашила? В приют, говорит… С вами, граф, мол, нельзя жить… Станешь вором и пьяницей… Ну и отчекрыжил же я княгиню, будьте спокойны!.. Сказал, что от вас не пойду… Ведь вы не отдадите меня в приют к ним… Не отдадите, граф?..

– Да ты успокойся, Антошка, и толком все расскажи, а то как мельница мелешь… А прежде всего давай обедать… И то я тебя заждался… Небось есть хочешь?

Хозяйка подала обед, и Антошка, утолив голод, стал рассказывать подробно о своем визите к княгине.

Во время рассказа Антошки «граф» то смеялся, то хмурил брови.

XVIII

Окончив бессвязный свой рассказ. Антошка спохватился, что не подал «графу» записки княгини, и, вынув из полушубка смятый длинный конвертик с золотой коронкой и факсимиле княгини на той стороне, где конверт заклеивается, – подал его со словами:

– Вот, граф, прочтите, что она тут еще набрехала, ваша княгиня…

«Граф» внимательно прочел записку раз, прочел другой, положил ее на стол и, к удивлению Антошки, задумался, точно эта записка произвела на него большее впечатление, чем Антошкин рассказ.

В ней княгиня в самой деликатной форме сообщала то, что более откровенно выразила Антошке на словах относительно неудобства пребывания у «графа». Выражая уверенность, что он сам понимает это и не захочет подвергать несчастного мальчика «всем ужасным случайностям нищеты и порока», княгиня надеялась, что «граф» обрадуется, что она берет мальчика в приют, и обещала впоследствии лично позаботиться об его судьбе.

Предложение, во всяком случае, было заманчивое. По крайней мере на первые годы мальчик будет во всем обеспечен и получит какое-нибудь образование. Потом ему легче найти занятия, да еще при покровительстве княгини.

А при всем горячем желании, что может сделать для мальчика он, всеми отверженный нищий и вдобавок больной? Не понадеялся ли слишком он на свои силы и на чужие подачки, самонадеянно рассчитывая устроить Антошку, не отпуская его от себя?.. Все эти дни грудь нет-нет да и заноет. Что если он заболеет настолько, что не в состоянии будет выходить по вечерам на работу? Что будет тогда с Антошкой? Не права ли кузина со своими «случайностями нищеты и порока», и вправе ли он отказываться от предложения только ради того, что ему хочется иметь на склоне своей, вероятно недолгой уже, жизни любимое и любящее существо, которое озарило светом горемычное его существование и словно бы придало ему новый смысл?

Такие мысли бродили в голове «графа» и вызывали душевную борьбу. И брови его хмурились, и в лице было что-то угрюмое и страдальческое.

Ужели судьба бросила ему этот луч света, согрела его сердце привязанностью к такому же брошенному существу, как и он сам, чтобы немедленно же отнять его и оставить снова его одного как перст на свете с проклятиями прошлой жизни, с озлоблением на людей и с вечным мраком на душе? А он так привязался к Антошке, и этот мальчик так любит его!..

И «граф» невольно вспомнил рассказ мальчика о том, как он «отчекрыжил» из-за него княгиню, и со скорбною нежностью посмотрел на Антошку.

А Антошка, притихший и встревоженный, не спускал глаз с «графа», недоумевая, отчего это он вдруг сделался такой печальный.

Что могло быть в этой записке?

Несколько минут прошло в молчании. Наконец, «граф» проговорил с решительным видом человека, принявшего героическое решение:

– А знаешь, что я тебе скажу, Антошка?

– Что, граф? – с тревогой в голосе стремительно перебил Антошка.

– Положим, и княгиня и все эти дамы и мужчины, что заседали в комитете и разглядывали тебя, как редкость, порядочные шуты гороховые… Положим… Но все-таки в приюте вовсе не так скверно, как ты думаешь… Это совсем не то, что у «дяденьки»…

При этих словах Антошка так-таки и обомлел.

Не находя слов, он растерянно вытаращил испуганные глаза и застыл на табурете в позе отчаяния.

– Право, братец, недурно, – продолжал «граф», стараясь в шутливом тоне голоса скрыть свое волнение и отводя взгляд от побледневшего лица мальчика, – и квартира, и одежда, и пища – одним словом, все как следует… ни о чем не заботься… Встал, оделся: – пожалуйте чай пить… А там обед, вечером ужин… И обучат тебя всему – только была б охота… Выйдешь из приюта, всякую штуку будешь знать: и грамматику, и арифметику, и географию… всему выучат… А я буду заходить к тебе в приют… Верно, пускают?.. Наверное даже пускают… Два-три года, братец, скоро пройдут… А потом ты найдешь себе место, и опять мы вместе будем жить, если я буду жив… Право, ведь недурно, Антошка? Раскинь-ка умом!

Но Антошка молчал, подавленный и грустный. Слезы стояли в его глазах, и на сердце была беспредельная горечь.

«Один близкий человек у него на свете, и тот его гонит от себя?»

– Граф, – проговорил, наконец, он дрогнувшим голосом, – не гоните меня… Я… я ничего не буду вам стоить… Я сейчас же найду работу. Ей-богу, найду!

– Глупый! Разве я тебя гоню? Я для твоей же пользы хочу, чтобы ты был в приюте! – воскликнул «граф», сам взволнованный этим отчаянием мальчика и его словами.

– Но вы раньше говорили, что я буду при вас.

– Говорил и очень хотел бы не расставаться с тобой, а не то что гнать тебя, но пойми ты, голубчик мой, я вот болею, могу слечь в постель, мало ли что может случиться…

– А я буду при вас… Буду ходить за вами! – с порывистою страстностью воскликнул Антошка. – Разве я оставлю вас одного, когда вас все бросили? Граф! Добренький граф! Не отдавайте меня к княгиням, в приют… Ведь вы один на свете у меня… А я сам выучусь всему, что нужно… А в приют я не хочу… не хочу… Что я там без вас буду делать?.. И никто не смеет взять меня в приют… Я убегу оттуда… Граф, граф! Что ж вы молчите?..

Антошка не мог продолжать и зарыдал.

Слезы катились по изможденным щекам «графа», радостные, признательные слезы, и вздрагивавший голос его звучал необыкновенною нежностью, когда он говорил:

– Ну, ну… полно, Антошка… Не реви как белуга… Не хочешь в приют – оставайся у меня… Как-нибудь да проживем… И ты станешь человеком, добрый, хороший мой мальчик… Не будем больше говорить о приюте. Ну его к черту!

И «граф» нежно погладил Антошкину голову.

Беспредельно счастливый и благодарный, Антошка припал к его руке.

С следующего же дня «граф» каждое утро занимался с Антошкой, заставляя его читать и писать, и обучал его арифметике, к которой, впрочем, Антошка был достаточно приготовлен недавнею своею торговою деятельностью. Антошка лез, что называется, из кожи и своею понятливостью и успехами приводил в изумление учителя. Он все еще не совсем поправился и мог не выходить по вечерам на работу благодаря деньгам, присланным племянницей. Таким образом, «граф» и Антошка проводили вместе вечера, во время которых «граф», рассказывая своему внимательному слушателю различные эпизоды своей бурной жизни с критическими к ним комментариями и оценивая явления и людей, давал Антошке уроки практической философии и этики. И, право, несмотря на греховное прошлое и весьма горемычное настоящее «графа», Антошка в этих уроках отверженца и пропойцы почерпнул немало хорошего и назидательного, что запало ему на всю жизнь.

Теперь благодаря взаимной привязанности этих двух несчастных существ крошечная каморка, в которой они жили, казалась им милой, уютной и точно просветлевшей, и сами они чувствовали себя не такими одинокими и заброшенными, как прежде, и были полны надежд на лучшее будущее.

Так прошло несколько счастливых дней, и этой нищенской идиллии наступил конец.

Последняя бумажка была отдана хозяйке на расходы, и «граф», несмотря на собачий холод, решил вечером снова выйти на работу.

Антошка со страхом глядел на легкое пальтецо «графа» и заикнулся было предложить свои услуги «походить около вокзала», но «граф» так сердито замахал головой, что Антошка не смел продолжать.

XIX

Будь княгиня Моравская более счастлива в личной своей жизни и не «неси она креста», бедному Антошке едва ли грозила опасность быть облагодетельствованным помимо его желания, так как княгиня не отдалась бы всей душой делу благотворительности и не находила бы времени действовать столь решительно, энергично и неуклонно.

Искренно возмущенная и рассказом Антошки о несчастных детях и искренно желавшая не дать Антошке завязнуть в «когтях порока», княгиня на другой же день после заседания комитета общества «Помогай ближнему!», окончив свой долгий туалет, перед тем что идти на прогулку, по обыкновению, справилась в своей записной книжке о программе дня.

В числе многих отметок значились и следующие: «навести справки об ужасном заведении несчастных детей» и «узнать в приюте: явился ли мальчик от Опольева».

Мысль о спасении Антошки крепко засела в голову княгини.

Несмотря на не совсем благонравное его поведение в конце визита, Антошка понравился ей. Понравились княгине и его умное, выразительное лицо и его бойкие ответы, а эта горячая, страстная защита приютившего его «графа» просто-таки восхитила ее, и она решила во что бы то ни стало привести в исполнение комитетское постановление, если мальчик не явится в приют.

«В таком случае уже не может быть сомнения в том, что этот пропойца взял мальчика к себе, чтобы его эксплуатировать!» – рассуждала княгиня и прошептала:

– Бедный мальчик!

Ровно в час княгиня была уже в приюте. Там дожидался ее секретарь Евгений Аркадьевич, вызванный телеграммою, чтобы из приюта сопутствовать княгине. Ехать одной в заведение Ивана Захаровича она не решалась.

– Мальчика нет? – спросила княгиня, входя в приют.

– Нет, княгиня! – отвечал Евгений Аркадьевич и прибавил: – Я думаю, что он и не явится…

– Почему вы так думаете?

– Мне кажется, что он предпочтет нищенствовать… Слишком уж он испорчен… Эта его манера себя держать…

– Я с вами не согласна, Евгений Аркадьевич! – решительно и властно перебила княгиня, вообще не любившая слушать чужие мнения, если они не сходились с ее собственными. – Вы слишком поспешны в приговорах, Евгений Аркадьевич.