Не успели мы здесь толком устроить свой лагерь, как вдали на горизонте усмотрели незнакомое лицо. Оно шло издали пешком с одним провожатым и ишаком. Ишак нес вьюк, провожатый - рюкзак и ружье. Лицо несло фотоаппарат. Ишак шел легко и весело, провожатый шел тяжело, лицо едва тянулось и было мокро, как мышь.
      Лицо вошло в лагерь, пожало нам руки, легло на кошму и заговорило. Тут выяснилось, что язык у него работает лучше, чем ноги, не отставал от него и фотоаппарат. Треск затвора звучал непрерывно все время, пока его владелец находился в нашем лагере. Мы просыпались от треска затвора утром, когда нас снимали в спальном мешке, для фотографии, под которой будет стоять подпись "лагерь спит", и нам не давали заснуть вечером, требуя позировать для фотографии "после отбоя работа продолжается".
      Сразу же по прибытии Гоша сообщил, что он страшно интересуется нашими поисками, что ими все интересуются, что встретил по дороге каких-то двух людей, не то геологов, не то альпинистов, которые расспрашивали о наших работах и несомненно, что скоро придут сюда и т. д. и т. п.
      Словом, это был крайне разговорчивый корреспондент, представившийся нам поначалу по имени, отчеству и фамилии, но которого уже менее чем через десять минут никто не называл иначе, как Гошка.
      Гоша был невысок, кудряв, имел тонкий нос, толстые губы и за очками большие вытаращенные глаза. На нем был экспедиционный костюм, по мнению Димы, снятый с какого-то великана.
      - Нет, Гоша,- говорил Дима,- тебе с этими штурмовыми брюками не справиться, они бросят тебя в самый неподходящий момент. Спасение одно привяжи к ним веревочку и держи в зубах.
      Гоша отвечал, что это неостроумно, что если бы он снял Диму, то подпись была бы только: "молодой шимпанзе, одевший лохмотья пугала, пугавшего бегемотов в Центральной Африке".
      Но, впрочем, несмотря на непрерывную перепалку, Гоша и Дима пришлись друг другу по душе и ругались с удовольствием.
      Град вопросов и фотолихорадка, бушевавшая над лагерем около суток, сразу прекратилась, как только Гоша добрался до разведочных траншей археологов. Здесь он бывал чаще всего - все время, что провел у нас.
      Уже на третий день пребывания у нас Гоши Дима за ужином торжественно объявил, что за истекшие дни на Киру истрачено в пять раз больше пленки, чем на Любовь Орлову и Динну Дурбин вместе взятых.
      Не знаю, сколько было истрачено на этих киноактрис, но что на Киру Гоша истратил всю свою пленку - так это была святая правда.
      Пять дней Гоша был деятелен, оживлен и весел. На шестой в обеденный перерыв (как сообщил мне всеведущий Димка), Гоша имел длительный уединенный разговор с Кирой, после которого пришел в лагерь один. Я позже, вернувшись туда же, увидев две удаляющиеся человеческие фигуры, спросил у Димы:
      - Что это значит? Почему Гоша со мной не попрощался? Не обиделся ли он на что?
      Но Дима, состроив гримасу, сказал, что он и с другими не прощался.
      - Да что же случилось?
      - О боже милостивый, да откуда я знаю? Думаю, что Кирка вместо чего-либо существенного предложила ему дружбу.
      - Гарбуза значит! Гарбуза! - неожиданно радостно захохотал присутствующий тут Вася.
      Весь этот вечер Вася был весел, и на закате покой затихающей природы и отдыхающего лагеря был нарушен его резким голосом, певшим под гитару одну из своих залитых кровью песен.
      Вася пел:
      За ветер удачи! За ветер добычи!
      За точность прицела! За прочность клинка!
      За губы любимой и сладкое тело!
      За вкус черной крови из глотки врага!
      И далекое эхо повторяло эти разгульные строки.
      Пусть вой урагана! Шипенье мальстрема!
      Пусть черный голландец грозится бедой!
      Костлявая всех приглашает на танец,
      А раньше иль позже - не все ли равно!..
      - До чего кровожаден, собака! - приподнимаясь с кошмы, на которой лежал в растяжку, говорил Дима.- А стишата ничего. Жаль, что старик Флинт не слышит этой песни, он бы отсыпал Ваське дублонов.
      Так в этот день исчез из нашего лагеря Гоша. Результатом его деятельности было появление в одном журнале довольно подробного и достаточно вольного описания хода наших работ. На обложке же этого журнала красовался портрет Киры с лопатой. Ее волосы были спутаны, руки грязны, и по лицу стекали струйки пота. Несмотря на это, или, может быть, благодаря этому, она была так поразительно хороша, что ни одна умная жена не дала бы в руки мужу этот журнал.
      На третий день пребывания на Солон-куле, Сатанда и Джемогул отправились в гости. На склоне Вархнаского хребта ими вдалеке были усмотрены юрты какой-то колхозной фермы.
      Когда они уехали, мы долго смотрели им вслед, и Димка, задумчиво почесывая голову, сказал:
      - А не глупо ли с нашей стороны отпускать их одних? Мы же собирались все время следить за Сатандой? Как ты думаешь?
      - Право не знаю,- сказал я,- но мне после того как он показал нам пещеру, захотелось верить Сатанде.
      - Думаешь?
      - Да как тебе сказать, я вот только что думал так, а ты сказал сейчас, и у меня опять появились в нем сомнения.
      - Ну и что будем делать?
      - Да что делать? Сейчас ничего не сделаешь, они уже далеко, а в дальнейшем надо поглядывать.
      К вечеру погода начала портиться, а с востока пошли облака. Вечерний ветер был уже резок и холоден, беспокойно билось в своих берегах озеро, и его шум становился все более гулким. Ночью ветер стал переходить в северный, и через некоторое время в воздухе появились снежинки.
      Когда я на следующее утро проснулся, стенки палатки провисали надо мной, они были покрыты толстым слоем снега. Окружающие горы все были также под снегом.
      Туманный день. Солнце поднялось и, невидимое из-за туманов, начало греть, от чего снег в долине вокруг нас начал постепенно таять.
      Трудно было винить нашего повара, что он запоздал с завтраком на таком холоде.
      Только когда все поднялись, а завтрак еще только начинал готовиться, то я зарычал на него. Но он слегка пожал плечами и показал мне на тучи, на снег, на мокрую землю и на лице его было выражение, свидетельствующее о том, что мои упреки он считает неуместными.
      Вообще он вел себя с утра странно, когда подходил к людям, голову отворачивал. Вылезший вслед за мной Димка сразу почуял, в чем дело. Он подошел к нему и понюхал.
      - Знаешь, начальник,- неожиданно сказал Кара-бай,- ночью свет был на небе.
      - Где? - спросил я.
      - Да вот там,- и он не совсем определенно махнул рукой на запад.
      - Ты вот что, брось-ка замазывать нам глаза,- сказал Дима,- опять назюзюкался!
      Повар виновато молчал.
      - Опять набрался!
      - Ну, ладно, Димка, черт с ним со спиртом, сказал я Диме, отзывая его в сторону,- а может, правда, был отблеск?
      - Да бросьте вы, шеф, если он хватил как следует, то для него все небо в огнях было, просто наше внимание отвлекает. Тут другое интересно, я ночью два раза просыпался, Бартанг на кого-то лаял. Пойдемте посмотрим? А?
      - Ну что ж, пойдем.
      И мы, взяв ружья, отправились. За километр от озера на вершине холма мы действительно обнаружили какие-то следы. Как будто пришли два человека, долго стояли на вершине холма, куда ушли - неизвестно.
      Ночью был снег, а сейчас он стаял и земля раскисла, потому ничего толком нельзя было разобрать. Ни какие это следы, ни когда они появились, ни куда вели?
      К обеду с базы приехал Сережа. И кстати - продукты у нас кончились. Но мешки, привезенные Сережей, оказались набитыми почти целиком почтой. Причем вся корреспонденция была адресована Кире.
      - Что это? - спросил я Сережу,- ты что привез?
      - Да откуда я знаю, на базе дали, сказали - вези, срочная почта.
      - Ну почта почтой, а что мы есть будем? Почту? И что это? Откуда?
      В единственном письме, прибывшем на мое имя от одного приятеля, сообщалось, что портрет Киры пользуется громадным успехом. Значит, письма Кире были от заочных поклонников.
      ...Снегопады, то переставая, то начинаясь сызнова, продолжались три дня.
      Мы ничего не делали, сидели в палатках и злились. Единственным развлечением были джазы, которые ловил Вася. Особенно он любил джаз, передававшийся из Сингапура. Дима утверждал, что в состав этого джаза входили - один скрипач, десять контрабасов, один пиротехник для взрывов и один ветеринар для ржания.
      Сатанда и Джемогул появились только на третью ночь, мокрые и замерзшие, ведь снегопад продолжался, вся долина раскисла, и реки вздулись. По дороге в темноте лошадь Сатанды несколько раз падала, так что он промок и расшибся. Джемогул, которого я спросил об отблеске, сказал, что видел и показал на запад - северо-запад. Когда же я обратился с этим вопросом к Сатанде, то он показал на север. На обратном пути уже в темноте они видели вдалеке двух людей. Кто же это?
      На следующий день у Сатанды был жар, он сильно простыл. Несмотря на это, он вместе с Джемогулом ходил на прогулку и вернулся совершенно больным. Я уложил его в спальный мешок, развел в кружке спирт, дал шесть таблеток сульфидина. Сначала он сильно сопротивлялся, но когда я сказал, что если он не будет слушаться, то через три дня помрет, он выпил и заснул. Поздно вечером я еще дал ему сульфидину, ночью еще раз, так что к утру ему стало легче.
      Следующий день был туманен, снег то начинал идти, то таял.
      Димку я послал на разведку посмотреть, нет ли следов тех людей. Вернулся он поздно сияющий и показал металлическую пластинку с отверстием на одном конце. К этому отверстию на цепочке был прикреплен старинный флакон. В таких флаконах у киргизов нередко хранился нюхательный табак, порох, иногда лекарства. Я глянул и обомлел - пайцза. Точно такую же я когда-то видел у Смурова. Теперь мы могли рассмотреть ее как следует.
      - Где ты ее взял? - спросил я у Димы.
      - Да вот ехал, на той стороне реки гляжу - блестит! Слез - пайцза!
      - Интересно, как она очутилась там, кто ее потерял?
      - А кто же ее знает! Снег! Ничего не видно. Снег.
      - А если сейчас поехать поискать?
      - Да как сказать. Вот ведь темнеет. А подъедешь - совсем ночь будет.
      Мы показали пайцзу Джемогулу, он сказал, что вот такая же когда-то была у него. На наш вопрос, откуда она могла взяться - ничего ответить не мог. Вечером из мокрой темноты материализовался Рыбников. Мы услышали чавкающие шаги, потом кто-то всунул в палатку сильно промокший рюкзак, потом влез не менее мокрый Рыбников.
      Мы с Димкой и Рыбниковым долго рассматривали пайцзу - небольшую металлическую пластинку, длиною сантиметров двадцать и шириной пять. Вызывала удивление прочность ее металла, краем пайцзы Димка царапал стекло, ножи. Металл был какой-то светлый и ни малейшей ржавчины, никаких следов окисления.
      Верхняя часть пайцзы занята барельефом - женщина как бы устремленная в полете. Сделана фигура прекрасно. Было в ней что-то удивительное, юное, легкое... кто же эта юная богиня? Если ее считать античной, то это не Венера, не Диана, не Паллада, это скорее Психея.
      Вверху над этой девушкой проступали контуры мужской головы. Глаза смотрели сверху на женщину. Это лицо, строгое и внимательное, казалось странно знакомым. Точно я знал и встречал этого человека.
      Внизу под женской фигурой шли в два ряда квадратики, как на плитке шоколада. На двух верхних - какие-то шарики разной величины, нечто вроде рисунка атома. Причем, от одного из шариков на левом рисунке к другому на правом шла стрела. Ниже слева в верхнем квадратике было изображено четыре одинаковых человечка, в руках они держали какие-то орудия. Ниже, тоже слева, были изображены опять четыре человечка, причем, трое из них кланялись четвертому. Эти трое держали орудия, у одного был молот, у другого лопата, у третьего книга, четвертый же человечек, перед которым они преклонялись, держал в руках меч. Еще ниже, тоже слева на квадратиках, были изображены человечки не в одежде, а в шкурах. В руках у одного из них была дубина, у другого топор, у третьего лук. Последний нижний левый квадратик изображал мохнатых человечков или, скорее, обезьян. Они не имели орудий.
      На правом ряду квадратиков рисунки были только на двух вверху. На верхнем был точно такой же рисунок, как на третьем левом, т. е. люди, одетые в шкуры, с палками и луками. Под ним был квадратик, изображавший обезьян.
      Мы долго сидели, рассматривали, но мало понимали. Единственное, что можно было понять - это то, что тут вкратце излагалась история неловечества: обезьяна, первобытный человек с каменным орудием, затем эпоха рабства, угнетение человека человеком, неясно какое - рабовладельческое, феодальное, капиталистическое и, наконец, последний верхний квадратик - эпоха равенства.
      - Так? - спросил меня Дима, когда мы совместно разрабатывали этот подтекст к рисункам.
      - Так? А может быть не так вовсе? Ну хорошо, слева так, а справа? Справа только обезьяны и каменный век, первобытные люди.
      Почему? Где?
      Возможно ли, чтобы первобытные люди жили одновременно с современными людьми? Например, у нас в Союзе, где уже достигнуто социальное равенство, а рядом где-то каменный век? Ерунда! Бок о бок они жить не могли! Да и кроме того, пайцза была изготовлена, как известно, задолго до революции, когда еще нигде не было страны социального равенства. Затем, что обозначает эта летящая девушка, кого, какую богиню она изображает, чье мужское лицо над ней? На пайцзах Чингиз-хана были и тигры, и соколы, и другие животные. Пайцза служила символом власти, как бы удостоверением. И по стилю рисунка на пайцзах Чингиз-хана было ясно видно, кто и когда ее делал. Эта же пайцза не имела ни своей национальности, ни эпохи.
      Да, поздно разошлись мы в эту ночь. Конечно, хорошо, что мы нашли пайцзу, но мало что поняли. И что хотел сказать Смуров, когда говорил, что все на пайцзе правильно. Какое отношение к капищу имела пайцза?
      Это было непонятно.
      Кроме того, было неясно, откуда она взялась? Кто потерял ее? Может быть, ее потерял Сатанда? А может, те двое, что бродят рядом? А может, еще кто-нибудь?
      Утром я отправил Димку искать то место, где он нашел пайцзу. Нет ли там каких-либо следов?
      Утро было ясное, солнце быстро схлебывало снег.
      Я долго стоял, глядя вслед Диме, вертя в руках пайцзу и привязанный к ней флакон. Флакон был пустой, но когда я открыл его, мне показалось, что над пробочкой, которая быстро высыхала, появился едва заметный синеватый отблеск, что-то вроде слабенького спиртового пламени.
      Что такое? Я приложил к руке пробку.
      Какой-то ледяной огонь прошел по руке. Необычное блаженство охватило меня. И далекие горы стали ближе, и яснее слышался звон далекого ручья. Все, все хорошо! Все, все прекрасно!
      Это было, как минутное наваждение. Но счастливое настроение, внезапно охватившее меня, пронеслось вместе с ветром, высушившим пробку и руку. Ушло вдаль, оставив в душе воспоминание радости. Сколько это длилось? Минуту? Пять минут? Больше? Не знаю. Но оно прошло, не оставив следа. А когда я вгляделся как следует в пробку, то увидел, что над ней нет никакого огня и в бутылке сухо.
      Сатанда проснулся поздно. Температура у него спала, но я заставил его съесть еще сульфидина и не позволил вылезать из спального мешка. Накормил его, а затем показал ему пайцзу. Сатанда сразу встрепенулся, схватив ее в руки.
      - Откуда у тебя это? - спросил он.
      Я рассказал.
      - Слушай,- спросил я,- откуда она могла там взяться, чья она? Кто мог потерять?
      Сатанда, задумавшись, молчал.
      - Ты не думаешь,- тихо сказал я ему,- что она могла быть у Джемогула, что он мог ее потерять, когда с тобой ехал?
      - Нет,- сразу отвечал Сатанда. Нет! - и отдал ее мне.
      До обеда Сатанда лежал в мешке. Он чувствовал себя плохо. Лицо его пожелтело, а главное - руки. Они прыгали, тряслись. Когда я принес ему поесть, он, убедившись, что кругом никого нет, сказал:
      - Начальник, холодно, трясет, налей еще,- и помолчав, тихо: - плохо мне.
      Я видел, что ему плохо, его всего колотило, но, с другой стороны, я боялся держать его долго под действием спирта, ведь здесь было высоко, могло сдать сердце.
      - Может быть, до вечера подождем? - сказал я, щупая ему лоб. Лоб был холодный.
      Он не ответил.
      Я пошел к себе, в палатку, налил больше полкружки спирта и, стараясь, чтобы никто не видел, принес ему.
      "Как все-таки скрутило этого фанатика,- подумал я,- сам не стыдится просить выпить". И мне стало его здорово жаль, ему действительно приходилось туго.
      В этот день я отправил Сережу с письмом к пограничникам. Меня беспокоили те двое.
      После обеда стояла тихая теплая погода, мне захотелось залезть куда-нибудь повыше, осмотреться. Мы провели здесь, у Солонкуля, уже несколько дней, но из-за паршивой погоды ничего толком не видели и толком не работали.
      Я примерился взглядом к одной невысокой скалистой вершине, до нее было недалеко, а с нее можно было рассчитывать увидеть многое, и я полез.
      С трудом я добрался до верха горы, уселся там на скале и более получаса самым тщательным образом разглядывал гребни, вершины и долины. Но на протяжении большого пространства, которое отсюда с вершины было мне видно, я ничего интересного не увидел.
      Я уже хотел спускаться вниз, так как солнце стало склоняться, когда вдалеке заметил какого-то человека. Всадник ехал из лагеря куда-то к Курумдану. Кто бы это мог быть? Всадник был в черном. Черный бархатный чапан был только у Сатанды. Неужели он? Куда же? Ведь при моем уходе он был совершенно болен. Неужели поправился? Не может быть! Как же он больной все же решил двигаться домой? Зря! Я стал поспешно спускаться и когда уже миновал значительную часть пути, опять остановился и начал в бинокль искать Сатанду.
      За это время он порядочно отъехал от лагеря. Но теперь он был на равнине, и не двигается, а стоит на месте. Недалеко от него я заметил еще две фигурки. Кто же это?
      Когда я спустился - темнело. Все уже вернулись с работ. Аристов рассказал, что обнаружены две стоянки первобытных людей, но мастерских по обделке обсидиана нет.
      - По-моему, мы удаляемся куда-то в сторону от месторождения,- сказал он на вечернем совещании и Кира, подтверждая, кивнула головой.
      Рыбников молчал.
      - Есть здесь перспективы на поиски газа, нефти или обсидиана? спросили мы у него.
      Он молча пожал плечами. Спускалась ночь, яснели яркие звезды. Ночной покой спустился в долины,
      Внезапно Бартанг залаял, кинулся в темноту. Я не сразу догадался почему. Оказывается, возвращался Сатанда. Я пошел навстречу, помог Сатанде слезть с седла и уложил его в спальный мешок. Когда я принес ему чаю и фонарь, то поразился, насколько он осунулся. Лицо его было изжелта-белым. Руки тряслись.
      - Ты с ума сошел, Сатанда,- сказал я ему серьезно,- ты понимаешь, что делаешь? Ты болен, очень болен. Тебе нужно лежать и принимать лекарство. Иначе, конец, понимаешь?
      Я нарочно стращал его, хотя по пульсу и температуре почувствовал, что опасность как будто миновала. Я принес ему сульфидину, всыпал в руку и поставил пиалу с чаем. Он принял в руки сульфидин и поднял на меня глаза. Я поколебался, но потом пошел к себе в палатку и налил ему.
      Он молча съел сульфидин, выпил и лег. Лицо его дергалось, пальцы нервно перебирали края спального мешка как при карфолгии. Прошло некоторое время, я подумал, что он заснул и взглянул ему в лицо. В нем произошла полная перемена, руки были неподвижны, лицо задумчиво, недоступно спокойно. Глаза твердо смотрели вперед. Это был прежний Сатанда.
      - Куда ты ездил? - спросил я его.
      - Домой.
      - Почему вернулся?
      - Знаешь, начальник,- сказал он,- там нехорошие люди. У них оружие. Я побоялся ехать один.
      - Люди? Сколько?
      - Двое.
      - Пешие? Конные?
      - Пешие. Лошадей не видал. Они сидели у костра, и когда я остановился, закричали, чтобы я ехал к ним, замахали руками,
      - Ну, а ты?
      - А я побоялся. Повернул назад. Один стрелял в меня из мелкокалиберки.
      - Серьезно? Промазал?
      - Да.
      В эту ночь мы усилили караулы.
      Кто же все-таки были эти люди? Может, владельцы капища, которые кружат вокруг, стремясь нам помешать. Но ведь пока они не мешали!
      А их столкновение с Сатандой может чисто случайное? Может, наоборот, они его испугались? А может, он врет, что в него стреляли?
      Поздно вечером я вышел из палатки. На кошме у костра на намазе стоял Джемогул. Я подошел и поставил рядом с ним фонарь.
      - Зачем?- прерывая намаз, спросил он.
      - Это чтобы аллаху сверху лучше было видно, что ты молишься,- сказал я.
      - Хорошо,- сказал Джемогул, поглядывая с улыбкой то на небо, то на фонарь.
      - Богохульник! - внезапно тихо, но резко прозвучал из палатки голос Сатанды.
      Джемогул сжался, подал мне в руки фонарь, замахал на меня руками, чтобы я уходил.
      Но на следующее утро Сатанда все же исчез. Видимо, уехал на рассвете, когда легли последние дежурные.
      * * *
      Несколько дней мы еще искали, но ничего интересного не обнаружили.
      Рыбников говорил, что нефтяные структуры отсутствуют. Аристов говорил, что мастерских с обсидианом нет.
      За эти последние дни на Солонкуле особых происшествий не произошло. Все было тихо. Только приезжали пограничники и обшаривали все вокруг. К нашему удивлению, с ними была дама. Солидная и решительная. По слухам - жена какого-то из самых больших начальников. Дама сидела у нас в лагере, говорила, что интересуется геологией и археологией. Но так как Аркадий с первых же слов выяснил, что она не знает разницы между археоптериксом и архиереем, какие-либо научные разговоры ей пришлось прекратить и она большую часть времени проводила с Кирой, на все лады расхваливая ей Николаева.
      Как это у нас часто бывало, первым смекнул, в чем дело Дима, который и заявил этой даме, что костюм, который она носит, ей не идет. Когда же она обидчиво поинтересовалась, что ей носить, то Димка посоветовал ей носить костюм вагоновожатого.
      - Удивляюсь, как Николаев не снабдил вас им, отправляя сюда,- добавил он.
      - Глупо и пошло,- сказала дама, но видимо, не понимая.
      Тогда Дима принес из палатки книгу "Двенадцать стульев" и раскрыл ее на главе, посвященной театру Колумба.
      На следующий день еще до рассвета военная дама исчезла, а Димка явился к завтраку с толстой тетрадью, на которой было крупно выведено: "Книга жалобных предложений".
      В эту книгу были записаны Гошка, Виктор и Николаев, и были такие графы: когда познакомился, когда потерял аппетит, сколько дней страдал, когда сделал предложение в первый раз, сколько вообще сделал предложений и т. д.
      В эту ночь дежуривший первым Аркадий, как только все улеглись, заорал так, что мы все, кто в чем был, повыскакивали из палаток.
      - Что ты визжишь, как свинья, которую режут? - не особенно вежливо осведомился Димка.
      - Свет! Смотри, отблеск!
      Действительно, почти точно на севере на фоне темного неба был виден свет. Казалось, что где-то высоко-высоко в горах, километров за пятнадцать-двадцать, на вершине хребта горит большой костер.
      Свет был виден минут двадцать, а потом исчез. Радостные стояли мы, ожидая, не покажется ли снова, но нет, мы ждали напрасно.
      - Что же ты болтал, что видел свет на западе,- накинулся Димка на Кара-бая.- Он же, видишь, где? На севере, точно на севере.
      Но Кара-бай равнодушно, пожав плечами, сказал:
      - А я видел на западе, и повыше на небе, и не такой свет.
      В это же утро, десятого сентября, мы сняли лагерь и пошли на север. Ушли и пограничники, им ничего не удалось обнаружить. Вечером следующего дня наш лагерь был разбит уже на Сюттатыр-сае.
      Поиски продолжались и здесь. Археологи обнаружили две стоянки первобытных людей, но здесь первобытный человек обрабатывал не обсидиан, а доломит, филит, даже горный хрусталь.
      Несколько раз появлялись у нас колхозники с Тахта-рабата, они привозили молоко, айран. Хотели, видимо, помочь. Но даже охотники, бывшие не раз в этих местах, не могли сообщить ничего интересного.
      Мы же с Димкой день за днем обшаривали склоны хребта, стараясь не пропустить ни один камень, ни одну щелку. Мы знали точно направление из той точки, с которой мы видели свет, но в том дьявольском переплетении хребтов, в который упирался наш азимут, разобраться было чертовски трудно.
      Шел сентябрь, с каждым днем становилось все холоднее. Ведь это был Памир, высокогорья, по ночам уже всегда был мороз и у того ключа, где мы разбили лагерь, пожелтела трава, и каждую ночь замерзали лужицы.
      Не успели мы разбить лагерь на Сюттатыр-сае, как появился Сатанда. Он поправился, был опять прежним. Опять он выстаивал свои намазы с каменным лицом фанатика, забывающего все на свете. Опять был строг, и нашего Кара-бая, как-то раз хлебнувшего чуть-чуть, так пугнул, что тот несколько дней ходил как потерянный.
      Сережа привозил нам продукты и опять ехал на базу. Мы питались сносно, но он сам из экономии форменным образом голодал. Он ел только хлеб да лук.
      Через несколько дней в нашем лагере появился опять корреспондент. Димка, первый определивший специальность вновь прибывшего, сказал Кире:
      - Кирка, сматывайся, сейчас снимать будут!
      Корреспондент пробыл в лагере шесть дней и был записан в книгу "жалобных предложений", несмотря на то, что предложений не делал. В той графе, где в книге стояло: "когда сделал предложение" Димка написал: "Был совершенно готов, но предложения не делал, так как я показал ему книгу за несколько минут до объяснения, и он, убоявшись сраму, ретировался".
      В самом конце сентября с Сережей в лагерь прибыл молодой парень в красноармейской форме. Был он высокий, плечистый и даже, пожалуй, красивый. Он бодро представился нам по фамилии и сел обедать. Пришли опоздавшие археологи, грязные и усталые. Кира плюхнулась на кошму, взяла свою чашку с супом, съела несколько ложек и вдруг, неожиданно разинув рот, просияла:
      - Костя... ты?! - тихо и радостно сказала она.
      Прибывший оказался Кириным женихом. Вечером влюбленные гуляли вместе. Весь следующий день жених провел на раскопках с Кирой. На третий день Костя не выдержал и вернулся среди дня в лагерь, лежал в палатке, читал. Вечером он был душой общества, пел под гитару "Васильки", "Ты одессит, Костя, а это значит..." и рассказывал об Одессе. На следующий день он, правда, пошел с археологами на раскопки, но лопатку не брал, а сказал, что будет проводить с ними массовую работу и целый день рассказывал анекдоты.
      Мы выслушали этот поток красноречия спокойно, Кира с восторгом, но Димка с явной злостью. С одной стороны, Димка сам был краснобай, любил, чтобы его слушали, и конкуренции не выносил. С другой стороны, хвастливые рассказы Кости об его роли в обороне Одессы начинали злить многих.
      Вообще в нашей экспедиции Костя пришелся не ко двору. Когда зашла речь о том, что он собирается делать дальше, не хочет ли он идти в геологию или археологию, то он, сморщившись, сказал, что это все "больно пыльная работенка".
      Кире же он как-то заявил, что вряд ли она себе "своей археологической лопаткой хорошую жизнь накопает".
      Через несколько дней он с Сережей, отправляющимся за продуктами, уехал. Костя собирался поступать в институт торговли.
      На следующий день вслед за его отъездом все небо заложило тучами. Уже после обеда начало все больше холодать. Ветер, шедший по долине с запада, становился все резче, все острее. С ранними сгущающимися сумерками в воздухе заплясали снежинки. Они шли, наступая с запада, их становилось все больше, и они все летели, все летели, не ложась на землю.
      Я с тревогой вглядывался в темноту, мы ждали Димку с Васей, которые были в очередном маршруте по хребту. Мы разожгли для них большой костер. Наконец, из метели появились две полузанесенные снегом фигуры.
      - Спасибо за огонь,- сказал Дима, залезая в палатку,- а то мы совсем было в сторону взяли.
      - Есть что-нибудь новое? - спросил я.
      - Да нет, все решительно прочесали, нет ни черта. Только вот у одной вершины нашли следы костра и большой бак из-под керосина. Не ржавый.
      - Костер? Бидон керосиновый? Занятно.
      - Да, интересно,- подтвердил Дима,- и, судя по направлению, этот костер мы могли бы в том, в предыдущем лагере видеть.
      - Ты думаешь?
      - Я, конечно, не уверен,- сказал Дима,- сейчас метель, плохо видно.
      Мы задумались. А метель все усиливалась, и когда я выглянул из палатки, то увидел, что исчезли вершины гор и склоны. Исчезло все, только сплошной белый ток снежного воздуха жесткими потоками летел над нашим лагерем, трепал, хлестал палатки, сквозь малейшие щели врывался внутрь.
      Кира весь вечер молчала и рано ушла спать.
      - Да, не повезло девке,- задумчиво сказал Дима,- выбирала, выбирала и выбрала какого-то затейника из дома отдыха.
      - Ну и что же, что затейник, затейники тоже люди! - сказал Аркадий.
      - Что-о-о? - сказал Дима.- Ты с ума сошел. Нет! Нет! Такой Кирке не подходит, ему в ларьке пивом торговать и строить из пены дачи. И она ему не подходит, идей много, хватки мало,- и Дима вытащил свою книгу "жалобных предложений" и сделал там отрицательную запись.
      - Четыре минус один,- заключил он.
      Шел буран, ночью снег покрыл все, несмотря на сильный ветер, гнавший его в воздух. Исчезли склоны гор, небо, земля. Бело-бело кругом и хлещет, хлещет ледяной ветер, режут снежинки.
      Утром буран продолжался. Кара-бай с огромным трудом вскипятил чай. Но сварить обед уже не удалось.
      Накрывшись всем, что только у нас было, мы лежали в спальных мешках и каждый думал про себя свое. Но это свое, наверное, у всех было общее. Мы думали о том, что скоро зима, что лето прошло, что надо кончать. И что мы ничего не нашли. Аркадий говорил, что здесь опять нет мастерских с обсидианом, что обсидиана больше всего в районе Курумды, но что там мы, несмотря на самые тщательные поиски, ничего не нашли. Рыбников на вопрос о нефтяных структурах пожимал плечами - их ни здесь, ни там - нигде не было.
      Я был в полном отчаянии. Неужели все? Неужели конец? Но, с другой стороны, где искать? Ведь, казалось, мы все обшарили. Может, действительно Смуров с гребня видел пещеру с рисунками?