10) У Ихменевых (рассказ Нелли; примирение с Наташей) – 60 минут.

Балиев пишет мне, что приедет сам Метерлинк, а жена в своем письме об этом ничего мне не пишет. Как оправдаться перед ними за пропуск "Леса" и "Кладбища"? Мне чудится такой фортель: "Синяя птица" идет по утрам для детей. Отговориться, что детей пугает эта сцена в "Лесу", а посему ее пришлось выпустить. Что касается "Кладбища", декорация которого была сделана и акт срепетирован, а музыка написана, пришлось ее выпустить потому, что она удлиняла спектакль благодаря механической трудности постановки этой картины на целых полчаса. Это происходило тогда, когда к концу спектакля пьеса должна была лететь на почтовых. Как это говорится, чтобы не показывать французам, не обижая Метерлинка, наших секретов. Сказать, что наши пайщики, которые собираются послать пьесу в Париж, запретили нам продавать эту постановку как по частям, так и в целом.

Всем артистам и сослуживцам низкий поклон.

Кисловодск 22 окт. 910

Простите, что пишу на клочках и своею собственною кровью. Это потому, что уцелело самопишущее перо только с красными чернилами, других же перьев у меня нет; во-вторых, потому что, лежа в кровати, гораздо удобнее писать на блокнотах.

Если в театре узнают, что я пишу письма собственноручно,будут обижаться при получении диктованных писем. В другой же раз мне не удастся избежать бдительного взгляда моей строгой жены. Конечно, ей покаюсь сегодня и буду за это лишен яблочного пюре. Его заменят самбуком, который я ненавижу. Ох! Я это чувствую. Но мое дело к Вам настолько важно, что стоит маленькой жертвы. Кроме того, мне необходимо писать самому, а не под диктовку; едва ли Вам будет приятно сознавать, что есть третье лицо, которое слышит все художественные интимные тайны, которых я должен коснуться сейчас. Я мог бы обратиться только к жене, но мне жаль ее, она так занята и так замучилась с нами.

Итак, временно забыв об успехе, обратимся к работе. Что у Вас вышло из Екатерины Ивановны 1– не знаю, так как ровно никому не верю. Очень вероятно, что то, за что Вас бранят, достойно похвалы с педагогической точки зрения. Так, например, если Вы в драматических сценах стремитесь прежде всего к естественности, а не к вулканической силе, насильственно вызванной, это похвально для нас, специалистов, и не похвально с точки зрения профанов, т. е. критиков. Издали я могу только кое-что знать по прежним занятиям с Вами и, во-вторых, догадываться кое о чем, на что намекают критики и письма. Так, например, мне писали, что на репетициях Вы удивили нервом и проблесками настоящего темперамента. Писали также, что на спектакле было хуже. Понимаю. Во-первых, понятное волнение при исключительно неудачных для Вас условиях дебюта, а во-вторых, – привычка боевого коня, увидавшего толпу народа и услыхавшего боевые сигналы.

Как бороться с этим, Вы теперь знаете не хуже меня: круг, развитие наивности, ощущение общения, ощущение близости объекта и приспособления. Вот что заставляет совершенно забывать о публике, так как некогда о ней думать. Слишком много душевных задач и без нее.

Кажется, удавалось доводить Вас до правильного творческого ощущения – на репетициях за столом. Стоило Вам встать и начать двигаться – это ощущение нарушалось или совершенно заменялось актерским самочувствием. Впрочем, однажды, у меня в зале, Вам удалось немного действовать при правильном самочувствии (одна из первых репетиций "Свадьбы Фигаро"). Однако на сцене мне не удавалось еще угадывать в Вас такого правильного творческого самочувствия. Оно приобретается на самой сцене, оно требует работы не столько дома, сколько на сцене, в самый момент пребывания перед публикой. Вот при такой обстановке почувствуйте и познайте все, что Вы усвоили в теории (т. е. круг, наивность, общение, объект. Я не упоминаю аффективных чувств и приспособлений, так как и те и другие явятся, лишь только будет готова почва для них).

Вот это большой вред, так как такой спектакль приносит десятеричный вред.

Роль Кати Вам не подходит ни с какой стороны. Почему Вы достоевская женщина! Но Вы будете хорошо, логично, просто и искренно чувствовать в этой роли. Создастся образ – Ваш, не Достоевского, может быть, но он будет художествен, приятен и, главное, принесет Вам как артистке не вред, а пользу. Надо не только получить правильное творческое самочувствие на публике, но надо приучить к нему всю себя: мышцы, нервы, мышление и пр.

Устал, кончаю. Целую Вашу ручку. Влад. Алекс. низко кланяюсь. Будьте здоровы, терпеливы и мужественны.

360*. Н. В. Дризену

8. 11. 10.

Великодушно простите, что не сам пишу письмо, а лишь диктую. Нахожусь еще в Кисловодске, на положении больного, и потому писать мне воспрещено. Только недавно я получил позволение прочесть корреспонденцию за время моей болезни; таким образом, только на днях я прочел Ваше письмо, которое меня искренно тронуло. Спасибо Вам за него и за ободрение припиской о театре Рейнгардта 1.

Я и жена шлем Вам привет.

1910-10 -XI

Дорогой Владимир Иванович!

Другая беда в том, что если те письма я могу диктовать, так как писание мне еще строго запрещено (сейчас пишу по секрету от жены и докторов), – то наши письма с Вами слишком интимны, чтобы прибегать к посреднику для нашей переписки. Кому довериться, кроме жены, – но она так измучилась за это время самыми прозаическими и скучными делами, что у меня не хватает духа навязывать ей роль писца.

Начну с того, чего требует душа. Здесь мы одни, и переносили волнения о Толстом в одиночестве, с запоздалыми на два дня известиями. Я не думал, что это так тяжело. Узнали мы о смерти Толстого только во вторник, а в среду московских газет не было. Так что только сегодня мы узнали все, что творится там, в тех местах, где совершалось великое событие. Я подавлен величием и красотой души Толстого и его смерти. Это духовенство, которое, как воры, с заднего крыльца старается пролезть к умирающему. Эта бедная, слишком земная семья, не смеющая войти в исторический теперь дом; целый полк корреспондентов, фотографов и любопытных, которые блуждают в темноте и говорят шопотом, в то время как наивный Мудрец воображает себя в одиночестве и, удивляясь приезду сына Сергея, говорит: "Как ты меня нашел?" Власти и жандармы, рассыпающиеся в любезностях, отношение крестьян и их пение, отсутствие духовенства – все это так необычно, так знаменательно, так символистично, что я ни о чем другом не могу думать, как о Великом Льве, который умер, как царь, отмахнув от себя перед смертью все то, что пошло, не нужно и только оскорбляет смерть. Какое счастье, что мы жили при Толстом, и как страшно оставаться на земле без него. Так же страшно, как потерять совесть и идеал.

Недавно открывали в Тарасовке школу в память моих отца и матери. Беда! Пушкинские же крестьяне – поголовные разбойники. Это тот сорт людей, которых недолюбливал покойный граф. Конечно, их-то и надо направлять и образовывать, но… где эти средства? Конечно, не школа. Кроме того, теперь школ наделают много, а кто подумает о театре для крестьян, а ведь такой театр – посильнее для пушкинского крестьянина, чем школа с современной программой и направлением. Если бы такому извращенному пушкинскому крестьянину показать бы "Власть тьмы"… пожалуй, это скорее бы шевельнуло его заскорузлую душу. О таком крестьянском театре теперь сильно хлопочет кто-то. Я читал в газетах. Не помочь ли нам этому делу, тем более что мы в нем компетентнее, чем в педагогике. Я думаю, что из наших статистов можно было бы набрать труппу идейных людей – хотя бы на лето и осень. Может быть, все то, что я пишу, – глупо и непрактично, но не судите строго – я отвык заниматься делами и мыслить; кроме того, я не слыхал всех ваших дебатов и мотивов.

Перехожу ко второму волнению. Сборы "Карамазовых". Ломаю голову и ничего не понимаю. Дорого? – два вечера?… 2но ведь зато "Карамазовы"!! Как может интеллигент и просто любопытный не пойти на такой спектакль! Тут выплывает мой пессимизм и начинает шептать мне: надоели. Публика начинает отвертываться! забывает! не ценит всех тонкостей, которые дороги только нам – специалистам! А Южин! а Незлобии! Когда их не было, мы как-то направляли публику упорным и долгим трудом, а теперь она спуталась. У Незлобина чистенькие декорации, чудные углы, ракурсы, много комнат, играют все понятные или уж очень непонятные вещи (а это тоже хорошо). Говорят, и в Малом, и у Незлобина, и у Зимина 3огромные дела, а мы без публики… Страшно и непонятно. И это переживать вдали – трудно.

Обнимаю. Наши все шлют поклон.

Кисловодск – 1910-16 – XI

Передо мной лежат два Ваших письма. Одно – трогательное, другое – великолепное. Одно поменьше, другое – огромное.

Чувствую, что я бессилен, по крайней мере в данную минуту, выразить свою благодарность и волнения, которые возбуждает во мне Ваше письмо о братской близости ко мне, написанное жене во время болезни. Просто я недостаточно окреп и силен для того, чтобы давать волю своим чувствам. При свидании обниму Вас покрепче, как и люблю. Не буду даже уверять Вас в том, что верю и знаю и всегда знал о Ваших добрых и нежных чувствах ко мне и не сомневаюсь в том, что и Вы верите и знаете о моих чувствах к Вам. Я верю также, что с годами они будут крепнуть в обоих нас, так как прежняя профессиональная зависть, тщеславие, нетерпимость и прочее должны под старость заменяться жизненным опытом и мудростью. Когда поймешь, на чем основаны успех и популярность, хочется бежать от людей, как это сделал Толстой.

Переходя к письму-монстр – я подавлен его размерами, – спрашиваю себя: хватит ли у меня физических сил, чтобы ответить на все важные вопросы, которые Вы затрагиваете и на которые нельзя отвечать кое-как, а надо ответить обстоятельно. Ведь, в сущности, разрешая эти вопросы, мы определяем будущую судьбу нашего театра.

Одно новое, тоже народившееся препятствие: как быть со сборами? Ведь если публика не может раскошелиться для "Карамазовых", которые так нашумели, то с другими произведениями будет еще затруднительнее. Вы мудрый – Вам и книги в руки.

Коснусь немного того, что Вы говорите о моей системе 2. Конечно, прежде чем приступать к роли, надо оценить ее вообще с литературной, психологической, общественной, бытовой стороны. Только тогда можно начать делить ее, сначала на физиологические куски, а потом, идя от них, и на психологические куски или желания. Я знаю теперь кое-какие практические приемы (потому что моя задача – на всякую теорию найти способ для ее осуществления. Теория без осуществления – не моя область, и ее я откидываю) для того, чтобы помочь актеру при анализе психологическом, физиологическом, бытовом, пожалуй, даже при общественной оценке произведения и роли. Но литературная – ждет Вашего слова. Вы должны ответить на это не только как литератор, критик, а как практик. Нужна теория, подкрепленная практическим, хорошо проверенным на опытах методом.

Мне предстоит теперь найти практический способ, как возбуждать воображение артиста при всех этих процессах. Эта часть очень слабо разработана в психологии – особенно творческое воображение артистов и художников. Все остальное у меня, кажется, не только разработано, но и проверено довольно тщательно. Кое-что, вразбивку, написано. Думаю, что Вы согласитесь со мной во всем. Теперь же многое из того, что передается Вам через посредников, понято ими умом, но, быть может, не чувством. В этом-то главная трудность. Понять и запомнить не трудно; почувствовать и поверить трудно. И об этом хотелось бы говорить, но где же время (у Вас – я же теперь бездельник), где силы?…

В эти дни я как будто стал крепче, т. е. могу больше ходить, но нервы никак не налаживаются. Главное же – темп жизни. Все тороплюсь, все что-то надо. Послезавтра надеюсь еще написать. Завтра надо ответить Москвину.

363. Л. А. Сулержицкому

Пишу потихоньку – не выдавайте. Хотел телеграфировать свой совет о Париже, но не выходит 1. Всего не скажешь в телеграмме.

И как еще хочется, чтобы Вы приехали, но не могу придумать причины. А без настоящего делового повода – боюсь правления и еще больших колкостей Москвина.

Однако о деле.

Что же говорит за поездку?

2) Будут писать о русских режиссерах и художнике, приехавших специально из России. Это важно для театра и приятно для нашего искусства.

4) Получите деньги, хоть и обидно мало, а все-таки – деньги.

6) Изучите немного французский театр, а это важно для режиссера.

1) В Париже наводнение. Значит, как и в прошлом году, сырость и болезни от нее. Не простудитесь!

3) Ремесленная, а не художественная работа.

Итог:

Вернее всего, что между 1-ми 15-м я буду в Москве, а к 15-му, когда начнутся сильные морозы, меня погонят (может быть, даже вместе уедем).

Сегодня исключение, и я обедаю наверху на воздухе и пишу это письмо на воздухе. Очень теплый день: 20 градусов на солнце и 10 – тень. Зато все это время было холодно.

Прощайте. Обнимаю вас и Митю, Ольге Ивановне низкий поклон.

25 ноября 910

Я – как без рук. Не могу еще писать. Недавно понадеялся на себя – переутомился и ослаб. Эти дни чувствовал себя хуже в нервном отношении. Вот причина моего молчания. Спасибо за последнее письмо от 16-го.

Надо предпринимать решительный шаг. Надо из Художественного превращаться в общедоступный. Это больно, так как в таком театре не удержишь художества. С другой же стороны, когда подумаешь, кому мы посвящаем свои жизни – московским богачам. Да разве можно их просветить? Конечно, они променяют нас на первого Незлобина. Вспомнишь о Толстом, о серой жизни бедной интеллигенции, которой некуда деваться – ох! Надо что-то сделать, или же, напротив – надо выжать все соки из Художественного театра, обеспечить всех и уйти в маленький кружок. Собственно говоря, я повторяю Ваши же слова, но теперь, вдали и на свободе, их гораздо яснее переживаешь. Боже, как нужно, чтобы будущий сезон был трескучий в художественном отношении!

Опять начинаются репертуарные роды… Много, много надо говорить о будущем, хватило бы только сил! Знаю, понимаю и сердечно сочувствую тому положению, в которое Вы попали. Это ужасно. И репетировать, и старые пьесы, и администрация. Стыжусь и скорблю, что наделал столько хлопот. А все-таки это ненормально, что такой театр висит на двух только лицах. Отчего у нас не вырабатывается самостоятельных деятелей, как администраторов, так и актеров? Неужели мы их так давим? Это было бы так ужасно, что я готов застрелиться, чтобы не влиять так дурно на других. Мне кажется, что у Марджанова есть эти самостоятельность и инициатива.