7 сентября 1901

Милая Зина!

Сильно чувствую и ясно понимаю, какие минуты ты пережила во время припадка и первого периода болезни Зюли, одна, среди степей и лесов, не отдавая [себе] отчета в том, что происходит с дочерью. Я дважды испытал это в Москве, переполненной докторами и аптеками, и каждый час ожидания доктора казался мне томительной вечностью. Я почувствовал тогда, что от такого состояния можно поседеть. Это было при смерти Ксении и дифтерите Киры. Как жаль, что все это приключилось с Зюлей перед самой зимой. Ведь ее придется очень беречь. По твоему описанию я рисую себе картину ее припадка, как ты называешь, сердечного, и меня он не пугает. Знаешь, странность. Должно быть, это у нас в роду усиленная нервность при подъеме температуры. Сильнее всех это выражается у Киры – при начале дифтерита два доктора констатировали смерть. Пульс и дыхание остановились, она была синяя, закоченелая… И потом, при малейшем подъеме температуры сверх 39 – у нее повторялось то же, но в более слабой степени. У Игоря то же свойство в значительно меньшей степени. Как раз в эту болезнь я испытал такое же чувство – при жаре в 39,5. Бред, сердце бьется неровно, удушье, какие-то кошмары и проч. Это какой-то родимчик. Для семьи Ругон-Маккаров 1это очень подходящая болезнь. А если бы Зюля медленно поправлялась… знаешь, что бы я решил заранее и привел бы в исполнение без всяких "но"? – уехал бы в теплый климат. Я знаю, тебя эта мысль рассердит, но я все-таки ее забрасываю. Однако зачем думать о худшем, все обойдется прекрасно, и Зюля вместе со всеми вами будет сидеть у нас в театре на "Дикой утке", "Крамере", новой пьесе Немировича (очень неглупая вещь) и пр. и пр.

Какие новости?… Чехов счастлив в супружестве. Супруга его – сияет. Он пишет фарс, это под большим секретом. Могу себе представить. Это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что "Три сестры" – это превеселенькая вещица.

Что делается дома – ты, вероятно, знаешь. Не хочется и говорить об этом. Говорю, конечно, не про свою семью, которой доволен в полной мере.

Какой ужас с Костенькой, вот совпадение! Я бы не мог доиграть акт и ушел бы со сцены. Целуй его крепко. Всех девиц (и Володю в том числе) до 12 лет целую, после 12 лет – целую их ручки. Знакомым и крестьянам жму руки и еще раз очень благодарю за спектакли.

Однако устал, кончаю. Перечитывать не буду. Все равно, если и есть ошибки, я их просмотрю. "Забыл, все забыл, да и некогда", как говорит Чебутыкин в "Трех сестрах".

7 сент. 901

Воскресенье

23 сентября 1901

Глубокоуважаемая Вера Васильевна!

Спасибо Вам за поздравление с началом сезона, шлю Вам таковое же.

Немирович написал чудесную пьесу, которая пойдет после "Крамера" 3.

Низкий поклон Нестору Александровичу, Поповым и всем симпатичным петербургским знакомым. Жена шлет Вам свой привет, я целую ручку.

7/XI-1901

Я очень польщен тем, что П. И. Вейнберг и А. Ф. Кони оказали мне такую честь 1. Мне хотелось самому потрудиться для них, и потому я отправился сам в фотографию и заказал увеличенные фотографии, наиболее напоминающие мою физиономию. Я выслал эти фотографии сегодня на Ваше имя, и теперь очень прошу Вас взять на себя труд передать их по назначению. Простите за беспокойство. Если Петр Исаевич и Анатолий Федорович захотели бы иметь петербургские снимки фотографий, я был бы вдвойне польщен и принужден злоупотребить Вашей неиссякаемой любезностью и добротой. Не откажитесь, при случае, просить… (забыл фамилию великолепной фотографии) выслать мне для подписи фотографии с наложенным платежом. Я не помню, чтобы Петр Исаевич и Анатолий Федорович просили меня о высылке фотографий. Я бы не заставил себя просить о том же вторично. Теперь извиняюсь перед ними и с особенным удовольствием отсылаю посылку в Петербург, именно теперь, когда во мне тоска по петербургской публике и озлобление против московской.

Публика интересуется мещанской драмой Арнольда и не слушает совершенно самого Крамера. Я впал в отчаяние, думал, что я сам тому причиной, но меня уверяют, что роль удалась. Чехов даже танцевал и прыгал от удовольствия после 2-го акта, того самого, который не слушает публика 2.

Как Ваше здоровье, как Нестор Александрович? Что поделывают знакомые, которые, больше чем когда-нибудь, кажутся мне и симпатичными и приветливыми. Всем низкий, сердечный поклон. Как Ваш спектакль? Очень интересуюсь его результ[атом]. Будут над ним глумиться, но это не беда. Хуже, когда систематически изводят, как теперь нас. Поправились ли Вы совершенно? Жена и я шлем Вам низкие поклоны, а также Нестору Александровичу.

121*. В. В. Котляревской

Многоуважаемая Вера Васильевна!

122*. А. Ф. Кони

Я был очень тронут, найдя Вашу карточку по приезде домой третьего дня. На следующий день после репетиции я собирался доставить себе большое удовольствие и заехать к Вам, но, увы, репетиция затянулась до 10-го часа вечера. Сегодня я проснулся больным, с легким жаром, ознобом и насморком. Ввиду вечернего спектакля и праздников, репертуар которых держится на мне, я должен быть осторожным, чтоб не поставить театр в безвыходное положение.

Жена поручила мне передать Вам, глубокоуважаемый Анатолий Федорович, свое почтение, и прошу принять таковое же от искренно уважающего Вас и благодарного

123*. H. H. Синельникову

Я очень благодарен Вам за то, что Вы дали мне возможность прекрасно провести вечер в Вашем театре, на спектакле "Дети Ванюшина".

Зная по себе, какого труда требует борьба с театральной рутиной и шаблоном, я от всего сердца поздравляю Вас с большой победой, приветствую Вашу большую энергию и желаю дальнейших успехов. Вдумайтесь в мое счастливое и совершенно исключительное положение среди работников театра, которому я служу совершенно бескорыстно, и Вы должны будете поверить искренности этого письма 2.

14 января 1902

Добрейший и многоуважаемый Антон Павлович!

Я сконфужен и польщен тем, что таганрогская библиотека желает иметь мою карточку. Не сочтите это за наивничанье, но я совсем не знаю, как поступить в данном случае. Допустим, я вышлю простую кабинетную карточку, без рамки. Скажут: "Ишь, жадный, не мог разориться на рамку и большой портрет!" Вышлешь большую карточку в рамке… Скажут: "Обрадовался, что в музей попал!" Как быть? Не откажитесь в одном из писем к Ольге Леонардовне посоветовать мне: какую карточку выслать – кабинетную или немного побольше? В рамке или без нее? Не откажитесь поблагодарить кого следует за честь, которую мне оказывают. По получении от Вас ответа через Ольгу Леонардовну – не затяну отправки.

Вообще предстоит много волнений с пьесой Алексея Максимовича. Всем хочется играть в ней, и публика ждет и требует, чтоб мы обставили ее лучшими силами. Между тем не все актеры, к которым публика привыкла и которым доверяет, могут играть в этой пьесе. Может случиться, что Баранов в роли певчего, например, забьет всех нас. Вот почему мы устроили двойной состав исполнителей. Оба состава репетируют по одной и той же mise en scene. Один состав работает под руководством Калужского, другой – Тихомирова. На днях будем смотреть оба состава, выберем лучшее и тогда окончательно определим основной состав. И тут могут быть замены отдельных ролей. Жена жаждет играть Полю, но, боюсь, не стара ли она для нее, а кроме того, она занята во всех пьесах, и ей не хватит сил на репетиции 3. То же и со мной. Если бы дело не обошлось без старых исполнителей, я буду умолять задержать пьесу до будущего года, но не показывать ее публике с каким-нибудь изъяном в исполнении. По-моему, это было бы преступлением перед Алексеем Максимовичем, который доверил нам свой первый опыт.

Вероятно, Вы уже знаете о том, что нам поднесли доктора Ваш портрет (фотография с портрета из Третьяковской галлереи, не очень похожа) с надписью на золотой доске: "Артистам – врачи, собравшиеся на Пироговский съезд" 4. Спектакль был интересный и, кажется, произвел большое впечатление. Мы надеялись встретиться с самой образованной публикой, но, очевидно, было много таких людей, которые редко или давно не бывали в театре. Помню, например, одного лохматого старичка, который все сидел на кончике стула с очень удивленным лицом. В первых актах, при вызовах, он вставал, широко улыбался и кланялся актерам. Во втором антракте он улыбался и махал шляпой. В третьем антракте он начал пробовать хлопать, но никак не мог извлечь звука из своих ладоней. Только по окончании спектакля у него начало что-то выходить, и он увлекся так, что последним вышел из театра.

Однако я Вам надоел! Еще раз спасибо за Ваше письмо. Жена шлет Вам свой привет, поклон и благодарность, а сынишка просит кланяться тому, кто написал Чебутыкина. Это – его любимец.

Уважающий и преданный Вам

Февраль 1902

Это третья проба письма. Может быть, она будет удачнее. Мои письма выходят жесткими, не знаю почему; между тем именно теперь я хотел бы быть мягким, чтоб Вы почувствовали настоящее мое отношение к Вам и как к человеку и как к артистке. Помогите мне и дайте слово, что Вы будете схватывать общую мысль, а не отдельные выражения, которые, знаю, будут у меня неудачны – не типичны.
 
Начнем с начала, с Адама, и пробежим историю нашего знакомства. Итак, мы познакомились. Вы были талантливы и красивы. Нам нужна была артистка, и я увлекся Вашими данными и не ошибся, и не раскаиваюсь теперь. Однако у Вас были, как у всякого, не одни достоинства. Были и недостатки. Как артистка Вы были избалованы похвалами и поклонниками и с большей охотой слушали комплименты, но не замечания. Это так естественно. Долго Вы не принимали моих замечаний, и это охлаждало меня. Наконец Вы переломили себя и сделались артисткой, а не актеркой… и стали расти в художественном отношении 1. Эту победу над самолюбием я очень ценил, ценю и буду ценить и любить в Вас. Когда же я почувствовал проблески идеи в Вашем деле, когда в Вас исчезла дилетантка, уступив место серьезной работнице, я привязался к Вам как к артистке и исключительные данные ее я стал считать своими, стал любовно оберегать их. Только тут я разглядел в Вас человека, так как человек и артист это одно целое. Я полюбил в Вас экспансивность, типичную черту Вашего "я". Что же такое эта "экспансивность"? Преувеличенное отношение ко всем случаям и явлениям жизни. Не всегда к хорошим и естественным, иногда и к дурным. Я тоже экспансивен и знаю, как преувеличиваю и добрые и дурные свои чувства. Экспансивный человек – всегда немного кокет с самим собой; даже тогда, когда все обстоит благополучно, его нервы придумывают новые заботы. Когда экспансивный человек искренен – его надо жалеть больше, чем другого, когда он грешит в искренности – не надо потакать ему. Все это я говорю по собственному опыту и общие некоторые свойства чувствую и в Вас. Думаю, что артист не может не быть экспансивным. Когда Вы искренни в своей экспансивности (например, при болезни детей, при сомнениях артистических), я Вас жалею и сочувствую Вам больше, чем кому-нибудь. Когда Вы в своей экспансивности неискренни,- я не всегда Вас люблю и редко сочувствую. Вопрос в том: когда Вы искренни и когда нет. Эта мерка не поддается словам, а только чувству и знанию, изучению человека. Вы говорите, что я Вас не знаю. Может быть, мое чувство обманывает меня, и это стыдно, так как Вы правы: я должен был бы знать Вас хорошо. Я очень дорожу нашими прекрасными отношениями и желаю очистить их до возможного предела. Укажите же мне мои ошибки, и я отнесусь к Вашим указаниям очень серьезно.
 
Однако я отвлекся от истории. Я люблю Ваш ум, Ваши взгляды, которые с годами становятся и глубже и интереснее. Я люблю Ваше доброе, отзывчивое сердце. (Но это сердце экспансивно и не всегда верно своей природе.) Я люблю в Вас настоящую женскую чистоту, пока она не переходит границы кокетства, жантильничания, не всегда хорошего вкуса. Словом, я люблю Вас – простой, в капотике, просто разговаривающей, люблю Вас в том же капотике искренно, экспансивно страдающей. Люблю Вас и в бальном платье, искренно, иногда несдержанно веселящейся, кокетничающей; но совсем не люблю Вас генеральшей, в капоте или в бальном платье, и совсем не люблю Вас – актеркой в жизни, на сцене и за кулисами. Эта актерка (не придирайтесь к слову) – Ваш главный враг, резкий диссонанс Вашей общей гармонии. Эту актерку в Вас (не сердитесь) – я ненавижу. Правда, она все реже и реже проявляется в Вас, но, увы, она не исчезла совсем. Когда появляется эта актерка, она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, Вы перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной, неискренной и на сцене и в жизни. Я стараюсь побороть в себе недоброе чувство к Вам в эти минуты – и не могу. Чтобы не быть с Вами резким, я Вас избегаю в жизни и не замечаю Вашей игры на сцене. Если я ошибаюсь (дай бог), то не один, а со всей труппой, так как эту актерку не любят в Вас все, но только не говорят Вам об этом. В эти минуты я не могу заступаться за Вас и бестактно, при других, заочно казню в Вас то, чего не люблю. Поверьте, милая Мария Федоровна. Вот эта-то актерка – виной той пестроты наших отношений. Она мешает мне слепо довериться Вам. Пройдя все стадии молодых чувств, мы могли бы остановиться на хороших, дружеских отношениях. По отношению к Вам я готов и очищен для этого, но актерку полюбить я не могу… Задайте себе вопрос – может быть, я не должен полюбить и примириться с нею? Я не люблю людей, которые потакают Вам в эти минуты. Они вредят Вам, и я не хочу быть в их числе. Я ухожу подальше и молчу. Может быть, я должен был бы говорить? Да, это малодушие. Актерка появляется в Вас в период возбуждения нервов, то есть в сезоне, а в это время я не принадлежу себе и потому откладываю разговор. Но теперь позвольте мне договорить до конца и не быть малодушным.

О студенческой истории не будем говорить 4. Примиритесь с тем, что я этого не понимаю. Есть же вещи, которые и близкие люди не понимают друг в друге. Об этом поговорим как-нибудь особо.

В такие минуты Вы хитрите со мной. Вы уверяете, что у Вас есть дело ко мне, и очень неискусно, не скрывая белых ниток,- я узнаю, что Вы просто ревнуете какую-нибудь актрису ко мне, режиссеру. В эти минуты Вы боитесь Владимира Ивановича, ищете заступничества. Да разве при Вашем положении, Вами же созданном, Вам нужно это заступничество? Или Вы имеете основание утверждать, что я отношусь к Вам несправедливо как к артистке и выдающемуся деятелю нашего дела?

126*. К. К. Алексеевой

Пишу тебе первой, а следующее письмо Игоречку. Если бы вы знали, как я соскучился без вас, как мне надоел Петербург и как хочется поскорее вас расцеловать. Но столько дела было до сих пор, что не мог не только написать, но даже побежать на телефон, чтобы поговорить с вами. Хотя говорить по телефону не большая радость. В три минуты не скажешь многого, даже голосов ваших не узнаешь. Например, когда ты говоришь по телефону, твой голосок напоминает маму в "Трех сестрах". Ты так же растягиваешь слова. Голос же Игоречка напоминает Петрушку.

Теперь буду рассказывать про себя. Хотя теперь четвертая неделя 1 ,но приходится и утром и вечером репетировать. Приходится также часто обедать у разных знакомых. Здесь нас очень любят и балуют. Больше, чем в Москве. Недавно, например, я повез маму к доктору Бертенсону. Он долго осматривал маму, очень старался ей помочь. Сказал, что ничего опасного нет, сказал, что ей даже хорошо играть, но тогда, когда хочется самой, словом, повторил то же, что и Шуберт с Майковым. Ну, словом, говорил долго и ни за что не захотел взять денег за визит, говоря, что он лечит артистов даром и любит артистов так же, как и своих детей. Вместо денег он попросил, чтобы мы остались у него обедать. Нас повели в столовую. Там было много народу. Нас накормили. Марусе поднесли цветы и подарок. Правда, какой необыкновенный доктор?