- Кто ты, входящий?
      - Я - Лунелинк... Людвиг, граф из Зегенгейма.
      - Зачем ты входишь сюда?
      - Не знаю... Должно быть, чтобы познавать и быть познанным,- отвечал я весьма неуверенно.
      - Что у тебя в правой руке?
      - Глаза у меня завязаны, и я не вижу, но говорят, что это скипетр. Должно быть, так оно и есть.
      Кто-то прыснул со смеху за моей спиной, а затем меня довольно невежливо ткнули под лопатку. Мне стало смешно, хотелось и дальше издеваться.
      - Что у тебя в левой руке?
      - Опять же не могу быть уверенным. Вроде бы держава, но что-то больно легкая, явно, что не из золота и вряд ли она осыпана драгоценными каменьями.
      - Прекратите, Зегенгейм! - прошептал за моей спиной Лоцвайб.- Хватит кривляться!
      И меня снова, еще больнее ткнули под лопатку.
      - Войди и займи свое место на окружности макрокосма,- было сказано мне низким женским голосом.
      - Я бы с большим удовольствием, сударыня, но только глаза у меня завязаны, и боюсь, что ни макрокосма, ни микрокосма я не смогу...Договорить мне не дали, заткнули рот ладонью, взяли под руки, провели и посадили в деревянное кресло. Спиной я чувствовал, что на спинке кресла какая-то резьба, и почему-то подумал, не апокалиптические ли там всадники?
      Медленно и чинно отвечая на те же самые вопросы, в зал вошли и расселись Бэр фон Ксантен, Гильдебрант Лоцвайб, Фридрих Левенгрубе, Тарентский князь Боэмунд34 и барон Тесселин де Монфлери. Итого, вместе со мной, тринадцать человек. Любопытное число.
      - Ты, вошедший последним, которому не досталось кресла, подойди к макрокосму,- пригласил низкий женский голос барона Тесселина. Я заерзал на своем месте, чувствуя некоторую ущербность.
      - Простите,- кашлянув, обратился я,- можно задать всего один вопрос? Скажите, у всех завязаны глаза или только у меня?
      - Наберитесь терпения, Зегенгейм! - услышал я голос императора.
      - Прозвище этого болтуна, новенького, будет Фонтанчик,- сказал низкий женский голос, и я вдруг понял, что он принадлежит Мелузине, просто она говорит басом и, видимо держит возле губ какую-то глубокую емкость.
      Некоторое время никто ничего не произносил, слышались передвижения каких-то предметов, потом стал доноситься шепот, который делался все громче и громче, последовали звуки вспышек и сразу запахло чем-то одновременно благоуханным и удушливым. Я не утерпел и кончиками пальцев той руки, в которой держал скипетр, ощупал круглый предмет, лежащий на моей левой ладони. Когда под покатой гладью обнаружились два довольно широких отверстия, а между ними узкое третье, я понял, что это человеческий череп, и, ужаснувшись, прошептал:
      - Господи Иисусе!
      Тотчас раздались недовольные возгласы и голос Мелузины приказал:
      - Довольно! Заткните ему покрепче рот да привяжите его потуже к креслу, а то он не уймется, так и будет осквернять наше дело.
      Я хотел было вскочить и сорвать с лица повязку, но меня схватили, отобрали державу-череп и скипетр-кость, а то, что это была кость, любой бы уже догадался, привязали веревками к креслу и заткнули рот кляпом, от которого я едва не подавился. К тому же еще и удушливое благовоние продолжало наполнять воздух, в голове у меня поплыли синие и голубые кольца.
      Теперь у меня не было ни глаз, ни рта, ни рук, ни ног, и оставались лишь ноздри и уши для контакта с внешним миром. Я обонял запах благовония, от которого кружилась голова, и слышал, как возобновились бормотания. Слов я не разбирал, это была сплошная абракадабра, лишь несколько раз мне померещилось, что я слышу латынь - voco te, advoco te, veni hue Priapus* [Зову тебя, приглашаю тебя, явись сюда, Приап35 (лат.).], но я не был уверен, что это не слуховая галлюцинация, потому что к этому времени я стал различать многие и многие голоса, звучащие отовсюду негромко, будто издалека. Кто-то пел, кто-то восклицал и звал куда-то, кто-то стонал и повизгивал, звуки нарастали, кружили по залу, образуя вихрь. Казалось, что все вокруг начинает завинчиваться в спираль и проваливаться под землю. Голоса, визги, стоны и песни смешивались, и не знаю, сколько минуло времени, прежде чем они превратились в единый гул, тоскливый, томительный звук, вращающийся по окружности справа налево. Где-то передо мной раздавались хлюпанья и бульканья, смех и постанывания, какой-то плеск, словно кто-то купался в корыте или в бочке. Я слышал, как Мелузина весело сказала: "Добавь сюда семь дочерей и столько же юношей", это было что-то знакомое, не то Овидий, не то Гораций, но что могла означать сия фраза, я не мог догадаться.
      - Как ты посмел занять здесь мое место? - прошептал вдруг мне в самое ухо Гильдерик фон Шварцмоор, и кожа на спине у меня зашевелилась от ужаса, когда я вспомнил, что убил его несколько дней тому назад.
      - Накройте, она сейчас придет,- прозвучал голос Мелузины, и был он слаб и трепетен, как голос умирающей.
      Я ждал новых явлений Гильдерика, хотя понимал, что и это галлюцинации, по всей видимости вызванные действием удушливого благоухания. Голос убитого мною рыцаря не заставил себя долго ждать, он прозвучал теперь в другом ухе:
      - Я помогу тебе, ты должен это видеть.
      Как только я услышал эти слова, повязка, закрывающая мне глаза, сама собой развязалась и упала с моего лица. Не менее получаса прошло с тех пор, как меня привязали к креслу, и вот, наконец-то, я был в состоянии увидеть все, что тут происходит.
      Я увидел зал довольно больших размеров, с высокого потолка спускался огромный круглый щит, на котором горели три светильника в виде козлиного черепа, освещая помещение ровно настолько, чтобы можно было хорошо видеть очертания предметов и лица людей. Там же, на щите, стояли какие-то колбы с черными, красными и зелеными жидкостями, чаши, кубки, там же находилась маленькая жаровня, из которой струился синий дым горящих благовоний. Прямо под низко нависающим щитом располагалось широкое круглое ложе, застеленное толстым покрывалом, на черном бархате которого был нашит красными нитями знак микрокосма36. Видно было, что под покрывалом кто-то лежит. Круг ложа, застеленного черным покрывалом, вписывался в середину другого магического знака - макрокосма, который был мозаично выложен на полу зала черными плитками по желтому фону. Концы микрокосма связывала между собой окружность, так же выложенная черными плитками, и вдоль этой окружности на равном удалении друг от друга сидели в своих креслах все собравшиеся. Каждый из них держал в левой руке человеческую голову. Не череп, а именно голову, и что самое страшное, головы были живые, они двигали губами и моргали ресницами, .глаза их шевелились, лица принимали различные выражения - одни ухмылялись, другие хмурились, третьи даже зевали, четвертые недовольно морщились. Это были головы бородачей и безбородых, кудрявых и лысых, женщин и мужчин, старых и молодых. Я увидел, что и у моих ног лежит голова какого-то старика с очень брезгливым выражением лица. В правой же руке у каждого из сидящих вокруг макрокосма были живые человеческие руки, отсеченные по локоть. Именно живые, поскольку они шевелили пальцами, сжимаясь и разжимаясь, растопыриваясь и вновь превращаясь в кулак. Такая же шевелящая пальцами рука лежала и подле моих ног рядом с головой противного старца.
      Никто не заметил, что с меня спала повязка, лица всех собравшихся были направлены в одну точку - туда, где под черным бархатным покрывалом со знаком микрокосма проступали очертания тела. В голове моей шумело и кружилось, я не верил глазам своим, где-то глубоко в душе понимая, что все это галлюцинация. Я даже успевал рассматривать кое-какие другие предметы обстановки, коих было очень много вокруг, за нашими спинами - статуи различных итифаллических божеств; какие-то фантастические шары на ножках, поверх которых лежали циркули; вазы с диковинными пышными и голыми растениями; чучела лисиц, оленей, павлинов, леопардов, медведей; банки с заспиртованными змеями, черепахами, скорпионами и даже... человеческими младенцами. В отдаленном темном углу я различил три обнаженные фигуры - двух женщин и мужчин. Они были заняты каким-то делом, но каким именно я не мог разглядеть.
      Вдруг из-под покрывала раздался знакомый мне голос:
      - Я уже здесь, откройте!
      Нагие женщины и мужчина, который оказался ни кем иным, как Тесселином де Монфлери, вышли из темного угла, подошли к круглому лону, взялись за края покрывала и медленно сняли его.
      Глава X
      ТАЙНА ЗАМКА ШЕДЕЛЬ. ОКОНЧАНИЕ
      У всякого человека самые сильные переживания чаще всего связаны с детством, поскольку со временем либо человек делается внутренне более тверд и способен противостоять душой испытаниям, либо ему суждено погибнуть раньше времени. Я был дитя любви, мои родители зачали меня в пору жадной страсти друг к другу, и когда я родился, они старательно оберегали меня от возможных опасностей. Но отец вовремя сообразил, что пора и мне воспринимать этот мир таковым, каков он есть на самом деле - не только радужным, но и опасным. Я очень любил огонь, всегда тянулся к нему руками, мне мало было любоваться его игрой, мне хотелось обнять его, прижаться к нему, чтоб он целовал меня так же ласково, как мама, отец, нянька Бригита и дядька Аттила. И вот однажды, когда я капризно рвался с колен отца, желая, наконец, прильнуть к пламени камина, отец позволил мне это, и я испытал первое в жизни потрясение, когда этот веселый, радостный зверь предательски цапнул меня за руку. Мне казалось тогда, что весь мир перевернулся и никому нельзя верить. Ожог зажил быстро. Память о первом потрясении осталась на всю жизнь.
      Вторым предателем оказался гусь. Когда я научился как следует ходить и мог гулять по двору, мне казалось, что двор населен такими же детьми, как я, только одни из них имеют вид кур, другие - собак, третьи - кошек и так далее. Я дружил с ними и они никогда не обижали меня, поскольку я полностью им доверял. Из общения с ними и огнем я сделал вывод, что существа, имеющие определенный вид, постоянство органов и не умеющие быстро расширяться и так же быстро сжиматься, более безопасны, нежели существа аморфные, ибо первые предсказуемы, а вторые не всегда. Гусь напал на меня ни за что, ни про что, он просто впал в скверное настроение и решил сорвать на мне злость. Может быть, он требовал от своей гусыни, чтобы из ее яиц вылупливались павлины, а вылупливались все гусята да гусята. Правда, я все равно не понимаю, в чем тогда моя вина. Он так жестоко поклевал меня, что я прибежал в дом весь в кровоточащих ранах. Наверное, это было мое второе сильное потрясение.
      Третье не заставило себя долго ждать. В тот же вечер мне подали блюдо с жареным гусем и сообщили, что это и есть мой обидчик. Как же мне тогда стало плохо! Я впервые осознал, что взрослые не шутят, что смешные и ласковые телята и впрямь превращаются в жаркое, что деловитые и вежливые куры, гуляющие со мной по двору, те же самые, которых потом подают в копченом виде. Мне стало горько, что из-за меня гусь лишился жизни. Еще горше, что он оказался так вкусно приготовлен, испускал чудесные ароматы, и я не мог отказать себе в удовольствии полакомиться им. Потом, сытый, я спрятался в дальний угол дома и проплакал там целый вечер от чувства стыда за самого себя.
      Смешно сказать, но с двоюродной сестрой Корвиной у меня связано еще одно сильное потрясение. Мы так с ней подружились, что я считал ее тоже мальчиком. Она любила сражаться со мной на деревянных мечах, скакать по окрестностям, не имея под собой коня, а лишь изображая, будто он есть, и принимать участие во всех мальчишеских играх, а когда надо и драться. Меня нисколько не смущало, что у нее длинные, длиннее, чем у меня волосы, что их иногда заплетают в косу. То есть, я краем уха слышал, что она девочка, но не воспринимал ее таковой и не видел разницы между мальчиками и девочками до тех пор, покуда однажды, когда мы купались в Линке, я не обратил внимание на странную особенность Корвины и не спросил ее, почему это у нее так гладко там, где у меня торчит. А ведь я уже был тогда достаточно большим мальчиком, лет шести. Эта разница между мною и Корвиной потрясла меня так сильно, что я долго еще с ужасом думал, ведь стоит мне отрезать лишнее и сгладить место между ног, я стану девочкой и не смогу никогда вырасти рыцарем, не завоюю Иерусалим христианам, как того хотел мой отец.
      Помню еще, как отец учил меня плавать. Он делал это очень просто. Брал меня за руки, а дядю Арпада, маминого брата, заставлял взять меня за ноги. Раскачав, они швыряли меня в самое глубокое место и требовали, чтобы я плыл к берегу. Я сразу шел ко дну, им приходилось нырять и вытаскивать меня. Лишь когда я понял, что они не отвяжутся от меня и будут швырять, покуда я не захлебнусь досмерти, меня охватило отчаяние, и я поплыл.
      Смерть вошла в мою жизнь, когда мне было лет восемь. Она была очень страшная. Она лежала зеленая и раздутая на берегу Дуная, и в бок ей вцепились черные раки, ужасны были разноцветные пятна на ее вспучившихся руках и отекшем, не похожем на человеческое, лице. Потом у нее появилось имя, она стала называться не просто смерть, а кузнец Братко, утопленник. Кузнец Братко был словак и жил в Вадьоношхазе. Он влюбился в жену вадьоношского стряпчего, Веренку, да так, что однажды свихнулся, стал ходить и всем рассказывать, будто Веренка ведьма и по ночам катается с ним по небу, вскочив ему на загривок. Он уверял, что она грозилась утопить его, если только он осмелится рассказать об этом людям. Потом он исчез, а когда мы с отцом поехали в Пожонь, нашли его на берегу Дуная. Никто не поверил рассказам Братки, но год от года стряпчий Дьердь стал все хуже и хуже обращаться со своей женой Веренкой, покуда не сжил ее со свету.
      В том же году, когда утопился кузнец Братко, умер мой дед, Фаркаш Вадьоношхази, и моя мать, Анна, его дочь. Смерть деда потрясла меня в большей степени потому, что я убедился, в простой истине - смертны не только животные, птицы, рыбы и чужие люди, смертны и близкие, умрет отец, мать, умру когда-нибудь и я. Но тут меня еще кое как мирило со смертью то обстоятельство, что отныне дед Фаркаш не будет во время наших визитов в его замок или его приездов к нам ловить меня и, рыча и кусаясь, произносить одну и ту же фразу по-немецки: "Mein Name ist Wolf"*. [Меня зовут Вольф. "Вольф" по-немецки, а "Фаркаш" по-венгерски одно и то же - "волк".]
      Я очень хотел иметь братьев и сестер, вот ведь у Корвины были родные сестра и брат, Арпад и Илдико, и дети дяди Арпада были не одни, а трое Шандор, Фаркаш и Жужанна, а я у отца с матерью рос один. Вот почему, когда мама, не сумев разродиться, умерла от родов, это стало для меня особенным потрясением, ведь с нею вместе умерли все мои братья и сестры, не говоря уж о том, что я не представлял, как буду жить без мамы.
      И все-таки, я был тогда еще мал, чтобы долго и страшно переживать даже такие тяжкие потери. Поэтому самым сильным потрясением всей моей жизни стали даже не смерти, а тот случай, когда однажды в возрасте четырнадцати лет я застал отца в постели с любовницей. У меня тогда сразу отшибло напрочь, зачем я шел к нему, почему так ворвался. Ужасно было и то, что я увидел их, и что они увидели, как я вошел, поглотал ртом воздух и выскочил вон. О, я был свято уверен в том, что отец и после смерти матери хранит ей верность. В общем-то, я готов был бы смириться, если бы отец, в конце концов, по прошествии лет десяти женился на дочери какого-нибудь графа, но застав его в объятьях всего лишь вдовы нашего плотника, свалившегося в позапрошлом году с крыши, я был оскорблен до глубины души. Мир перевернулся в моем сознании точно так же, как когда меня укусил огонь. Эта Брунелинда отличалась, конечно, миловидностью, но как он мог сравнить ее с покойной мамочкой, я не в силах объяснись. К тому же, меня дико обжигало воспоминание о двух их сплетенных нагих телах. Чтобы избавиться от этого потрясения, не думать постоянно о стыде и обиде, мне тогда потребовалось несколько месяцев.
      Но я могу точно сказать, Христофор, что когда в подземелье замка Шедель две нагие ведьмы и Тесселин де Монфлери сняли с круглого ложа черное бархатное покрывало, зрелище обожгло и потрясло меня даже больше, чем сцена в спальне отца. Меня словно молотом по голове ударило. На круглом ложе, широко раскинув руки и дерзко раздвинув ноги, лежала императрица Адельгейда, моя Евпраксия! Ее обнаженное тело было великолепно, но поза, изображающая микрокосм на виду у стольких мужчин, была постыдна, отвратительна. Полдня назад, когда над Евпраксией было совершено насилие, когда император сорвал с нее одежды, чтобы опоясать стальным поясом и поставить "печать Астарты", на ее наготу смотреть было больно, и стыдно становилось за императора. Теперь на это обнаженное прекрасное тело смотреть было не только больно, но и страшно, мир в очередной раз переворачивался во мне кверху тормашками.
      Однако, то, что стало происходить дальше, заставило меня от души пожалеть, что призрак Шварцмоора сорвал с моих глаз пелену. Ноги и руки мои были крепко привязаны к креслу, и я не мог двинуться, и сколько ни силился, не мог выпихнуть изо рта кляп. Круглое ложе оказалось вращающимся, и Тесселин крутанул его. Раскинутое звездой тело императрицы завращалось под жадными взорами сидящих вокруг людей и страшных мертвечиных голов. Когда круговое движение стало замедляться, Адельгейда принялась сладострастно корчиться, часто дыша и постанывая от вожделения. Каким же зельем ее опоили, какими чарами оморочили, что из милой и скромной девушки, полной гордости и достоинства, она превратилась в это бесстыдное создание, столь нагло предлагающее себя? Я не мог поверить, что это была Евпраксия в своей истинной сущности.
      Вращение прекратилось, и Адельгейда, повернутая своими чреслами к Фридриху Левенгрубе, позвала его такими странными словами:
      - Фридрих, ведомый Ликионом Иллирийским, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      Левенгрубе поднялся со своего кресла, подошел к ложу, возложил страшные главу и руку на пол, сбросил с себя одежду, и, забравшись на ложе, возлег на Адельгейду. Я не мог видеть этого и изо всех сил замычал, забился, раскачивая кресло, к которому был привязан. На меня обратили внимание, и голый Тесселин, подскочив ко мне, вернул черную бархатную повязку мне на лицо. Глаза мои снова погрузились во тьму, но я был бы еще больше благодарен Тесселину, если бы он проткнул мне чем-нибудь уши, дабы я не мог слышать стонов и завываний Адельгейды и Фридриха Левенгрубе, предающихся плотскому наслаждению на этом развратном ложе на глазах у остальных развратников, сидящих по окружности макрокосма. Я негодовал на Генриха, но еще больше на Годфруа Буйонского, коего доселе считал человеком не способным на что-либо подобное.
      Пытка моя продолжилась. После того, как громкие стоны Левенгрубе прекратились, я догадался по звукам, что ложе вновь подверглось вращению, затем прозвучал голос Адельгейды, который, впрочем, лишь отдаленно напоминал собой тот голос моей Евпраксии, который я знал до сих пор.
      - Гуго, ведомый великим разбойником Варраввой, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      И я догадывался по звукам, что граф Вермандуа, сын короля Франции и двоюродный брат Евпраксии, пользуясь своей очередью, возложил к срамной постели свои "скипетр" и "державу", разделся и возлег с императрицей, дабы совершить соитие. Снова зазвучали страстные стоны, завыванья и вскрики, и я слышал, как все остальные, сидящие вокруг, перевозбудились и тоже стонут, ожидая своей очереди. Но самым отвратительным и постыдным во всем, что происходило, явилось мое собственное возбуждение. Независимо от того, что душа моя невыносимо страдала и возмущалась происходящим развратом, независимо от того, что весь мир рушился, плоть моя вела себя по отношению к духу предательски, и я со стыдом ощущал, как восполнился и каменно воздвигся мой уд.
      - Боэмунд, ведомый Дакианом, игемоном Баркинонским, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      Голос уже захлебывался от сладострастия, не в силах спокойно произносить слова, и от этого плоть моя возбудилась еще больше, а когда слуха моего вновь коснулись сладостные стоны и завыванья, я ощутил горячее извержение и зарыдал, зарычал от бессильной злобы на свое мужское естество. Не будь я связан, я непременно принялся бы рубить самого себя мечом, я прыгнул бы в огонь, дабы наказать вышедшее из повиновения тело.
      Не знаю, почему мне и в голову не пришло тогда обратиться мысленно к молитве, ведь только в ней было спасение. Но я был словно опален, я ничего не соображал, все мысли и чувства путались и рвались на мелкие кусочки, сердце в груди колотилось страшно, но никак не лопалось от напряжения, стучало и стучало, словно молот. Время тянулось медленной пыткой, и казалось, целая вечность прошла, прежде чем снова раздался голос, отдаленно похожий на голос Адельгейды, столько в нем теперь было муки похоти:
      - Бэр, ведомый Саломеей, дочерью Иродиады, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      Я по-прежнему слышал лишь звуки, но воспаленное воображение уже являло мне отчетливую картину того, как тучный Бэр фон Ксантен подходит к круглому ложу, измятому во время любовных утех троих предшественников, как он, пыхтя, снимает с себя одежды, как он сопит, вскарабкиваясь на постель, как с мычаньем входит в объятья заколдованной Адельгейды, которая обречена принять на этом позорном ложе всех собравшихся здесь мужчин. Всех, кроме меня? Или... О, нет, Боже, избавь меня...
      Фон Ксантен был недолог. Я уже слышал, как с легким скрипом снова вращается ложе, как вращение замедляется, ибо скрипы становятся дольше, и вот:
      - Генрих, ведомый первосвященником Каиафой, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      - Прошу, не сейчас,- прозвучал голос императора.- Я почему-то ослаб, когда смотрел на Бэра. Пусть молодой Зегенгейм взойдет перед тем, как наступит мой черед. Развяжите Зегенгейма.
      Меня принялись отвязывать от кресла, в эту минуту я с ужасом осознал, что плоть моя снова восстала. С глаз моих сняли повязку, и я увидел Адельгейду, извивающуюся на круглом ложе. Щеки ее пылали, глаза смотрели мутно, длинные черные волосы перепутались, жаркие, распахнутые чресла были обращены ко мне, руки тянулись в мою сторону, зазывая. А на полу вокруг ложа лежали головы и руки живых мертвецов - Ликиона, Саломеи, Вараввы, Дакиана.
      Меня окончательно развязали, вытащили из рта кляп, вместе с которым выудился целый сгусток вязкой слюны, поставили на ноги и отпустили.
      - Людвиг, ведомый Ульпианом, жрецом Капитолийским, войди к нам и познай нас, и дай нам познать тебя.
      Меня стало трясти. Плоть моя толкала меня на совершение святотатства. Я оглянулся по сторонам. Взгляд мой коснулся насмешливого взгляда императора.
      - Смелее, мой мальчик! - гоготнул Генрих.
      Я взглянул на Годфруа Буйонского. Глаза его были обращены долу, а почувствовав на себе мой взгляд, Годфруа и вовсе отвернулся и заговорил о чем-то с сидящим рядом Удальрихом. Ему было совестно, и этот стыд Годфруа вдруг придал мне силы.
      - Возьми ж с пола голову и руку и положи их к ложу наслаждений,пробормотал стоящий возле меня Тесселин де Монфлери.
      Я посмотрел на него грозно, и он тоже отвел свой взгляд. Тут я и вовсе собрался с духом, размашисто перекрестился и, осеняя все вокруг себя крестными знамениями, принялся громогласно читать молитву Иисусову. Что тут началось! Все вскочили со своих мест и бросились ко мне. Но было поздно. Лежащая на круглом блудилище женщина громко заверещала и из императрицы Адельгейды превратилась в смуглянку Мелузину. С головами и руками мертвецов тоже произошло преображение - они вновь оказались иссохшими черепами и костями.
      - Проклятый! Проклятый! - верещала в исступлении Мелузина.- Зачем вы притащили сюда этого?! Неужели не видели, что он не наш?! Он все испортил, я не в силах ничего восстановить. Прочь отсюда, отродье Иисусово! Уберите его! Уберите! Чтоб духу его здесь не было! Он осквернил наш храм!
      Я пытался защищаться, но успел лишь нанести отличный удар справа в челюсть Гильдебранту Лоцвайбу, который с грохотом опрокинулся навзничь и так и остался лежать на полу без сознания. Затем на меня навалились со всех сторон, и сколько я ни выкручивался и не брыкался, меня повалили на пол и вновь крепко связали. Члены мои, недолго побыв свободными, снова стали неподвижны. Ведьма Мелузина, подскочив ко мне, взялась сначала корчить надо мной разные рожи, потом расставила ноги и села мне на лицо. Слава Богу, ее тотчас оттащили от меня Годфруа и Боэмунд. Над моим связанным и оставленным на полу телом возникла фигура императора.
      - Мне жаль, Людвиг, что так получилось,- сказал он со вздохом.- Зря мы тебя взяли. Я не думал, что у тебя хватит сил испортить нам праздник, но твой пыл оказался могущественным и смог разрушить даже то, что сотворили магические действия. Увы, мой милый мальчик, нам придется избавить поднебесный мир от твоего присутствия в нем. Прощай, славный и безумный щенок! Приказываю отвезти Зегенгейма на берег Регница и, не развязывая ему рук и ног, бросить в воду. Сами понимаете, что тем мы обеспечим себе избавление от лишних хлопот. Кто возьмется исполнить мое приказание?
      - Я, - тотчас же раздался голос Годфруа, герцога Лотарингии. Сердце мое снова сжалось от горечи.
      - И я,- сразу за Годфруа вызвался Гуго Вермандуа.
      - Прекрасно,- сказал Генрих.
      - Я тоже,- промычал злобным голосом Гильдебрант Лоцвайб, сидя на полу и держась за ушибленную мною челюсть.
      - Достаточно двоих,- возразил император.- Гуго и Годфруа, отправляйтесь немедленно. Мы будем ждать вашего возвращения.
      Глава XI
      ИЗ ЗАМКА ШЕДЕЛЬ - В ВОДЫ РЕГНИЦА
      - Путь у нас близкий и спешить не стоит,- сказал Буйонский, когда лошадь, на которой ехал он и перекинутый через седло связанный я, отъехала на несколько шагов от замка Шедель. Гуго Вермандуа ехал рядом, стараясь не отставать. Руки мои были связаны за спиной, ехать на лошади, будучи перекинутым через седло, было крайне неудобно, животу и ребрам моментально сделалось больно. Но, понимая, что, возможно, это моя последняя ночная конная прогулка, я старался не обращать внимание на неудобства. Изогнувшись, я всматривался в лицо Годфруа и, наконец, сказал ему:
      - Я считал вас честным и добропорядочным человеком, герцог, и никак не ожидал увидеть на этих мерзостных радениях. Я не сержусь на вас за то, что сейчас, выполняя приказ императора, вы намереваетесь избавить меня от бренной жизни. В конце концов, вы верный вассал своего господина, и я, возможно, поступил бы так же на вашем месте. Но как могли вы, христианин, поддаться дьявольским искушениям этой чертовки Мелузины?
      - Молчите, Людвиг,- отвечал мне Годфруа.- Молчите, вам легко рассуждать. Для вас в этом мире все легко и просто. Вы произносите молитву, осеняете себя и все вокруг крестом, и дьявольское наваждение исчезает. Вы влюбляетесь в супругу императора Римской империи, и она отвечает вам взаимностью. Не пытайтесь спорить, всем известно то расположение, то особенное расположение, которое она к вам испытывала. Государь приказал казнить вас именно поэтому. Так что, вы можете гордиться. Он мог сразу прикончить вас. Приказал бы кому-нибудь перерезать вам горло, как несчастному оруженосцу Гильдерика, да и дело с концом. Но Генрих тоже испытывал к вам расположение и для начала решил попытаться ввести вас в число тринадцати любителей искусства Мелузины. Ничего не вышло, вы оказались стойким христианином, и нам теперь приходится везти вас туда, куда мы вас везем.
      - Что же мешало вам проявить стойкость и остаться христианином? спросил я, кряхтя от боли, потому что лошадь Годфруа споткнулась, меня подбросило, и я сильно ушиб живот. - Разве это так трудно? Разве Христос не помогает нам сохранять верность ему и его заветам?
      - Видимо, все зависит от человека,- хмуро отвечал Годфруа.- Когда я впервые очутился в подземелье замка Шедель, я тоже, как и вы, был возмущен, я взмолился к Богу, чтобы он избавил меня от наваждения, но, увы, чем больше я шептал про себя прекрасные слова молитв, тем сильнее мною одолевали устремления плоти. Тогда была устроена египетская ночь, и Мелузина превратилась в Клеопатру. Кто-то изображал египтян, другие - римлян. Император сам облачился в тогу и остальных заставил, хотя одному Богу известно, как в нее облачаться. На редкость сложное одеяние. Все-таки, римляне были странный народ. Так вот, когда Мелузина начала колдовать, воскуряя необычные благовония, от которых в глазах синие кольца, я всерьез взмолился к Господу, да нарушит он все ее чары. Но ни одна моя молитва не достигла Его ушей, он остался глух к моим просьбам, и тогда меня, как и всех собравшихся, одолело нестерпимое вожделение к царственной египетской блуднице, которую мы увидели на ложе вместо Мелузины. И я забыл о Боге, поддался чарам и, когда наступила моя очередь, овладел Мелузиной, чувствуя себя Антонием, а ее воспринимая как Клеопатру.
      - Значит, она не всегда превращалась в Адельгейду? - с надеждой спросил я, и ответом мне было желанное:
      - Она всякий раз превращалась в кого-то другого, и в императрицу превратилась впервые сегодня,- сказал Годфруа.- Я был немыслимо удивлен и оскорблен, когда увидел... Когда открыли покрывало и там оказалась императрица. Я не мог поверить глазам своим, и первой мыслью моей было: "Что же за чудовище наш Генрих!" Мне кажется, все поначалу были несколько обескуражены и оскорблены, но затем началось действо, и чары взяли свое, плоть взяла верх над рассудком и душой. Должен признаться, если бы очередь дошла до меня, то едва ли у меня хватило сил отказаться от вожделения. Но к счастью, моя очередь не наступила. Бог спас меня, и я не осквернил светлый образ нашей милой Адельгейды.
      - Не могу разделить с вами ваших восторгов, герцог,- вмешался в разговор граф Вермандуа. - До меня-то очередь как раз дошла, и я ни о чем не жалею. Вы потому только радуетесь, что не участвовали в общем грехе, что до вас не дошла очередь. Уверяю вас, это было великолепно. В образе Адельгейды Мелузина была еще лучше, чем когда она являла собой Клеопатру, Елену, Нестеллину, Астерию и Вирсавию37. Порок в образе невинности особенно прелестен, в нем есть нечто отличительно дерзкое. Я получил неизъяснимое наслаждение, и, заметьте, гораздо дольше других услаждал ненасытную волшебницу. Не понимаю только одного, зачем нам понадобились эти кошмарные скипетры и державы, меня они лишь отвлекали от любовных вожделений.