.. "Предпочесть Гильдерика мне",- поправлял меня мой внутренний голос. Когда Адальберт сообщил ей о гибели Шварцмоора и Кюц-Фортуны, она вскрикнула, но мне показалось, что не так, как должны вскрикивать женщины, узнавшие о гибели своего возлюбленного. Но если она столько времени умела скрывать свои чувства к Гильдерику, почему бы ей и теперь не проявить свое актерское дарование? Узнав, что Гильдерика убил я, она посмотрела на меня с состраданием, но не с ненавистью, которой следовало бы ожидать, испытывай она сильное чувство к убитому. Мысли мои запутались.
      Я так и не успел поделиться собственными впечатлениями, поскольку в гостиную вошел император. Следом за ним шел Конрад, за Конрадом - Гартвиг, Рупрехт, Удальрих, и еще трое рыцарей - Груланд фон Штиир, Гильдебрант Лоцвайб и Фридрих Левенгрубе.
      - Надеюсь, вы уже знаете, что ваш любовник убит,- обращаясь к супруге, произнес император.- Соболезновать вам по этому поводу не имею желания.
      Гордый блеск зажегся в глазах Евпраксии. Она молча встала и с некоторой усмешкой смотрела на своего мужа, и я так и не мог понять, что сквозит в этой гордой усмешке - оскорбленность или вызов.
      - Как посмели вы дерзнуть! - продолжал Генрих.- Как могли вы думать о любовнике, нося под сердцем плод моей любви? Ведь и двух месяцев не прошло с тех пор, как мы бракосочетались! Как может быть такая распущенность! Извольте отвечать!
      - Я не понимаю вас, Генрих,- тихо, но четко промолвила императрица.
      - Не понимаете? - усмехнулся Генрих.- Ну что ж. Объясняю вам: вы обвиняетесь мною и всеми свидетелями в нарушении супружеского долга. Я приказываю взять вас под стражу. Годфруа Буйонский, Людвиг фон Зегенгейм, прошу вас исполнить мой приказ.
      Я начал медленно набирать в легкие воздух, обдумывая ответ, но Годфруа опередил меня:
      - Мы называемся рыцарями Адельгейды, государь, и не можем брать под стражу свою госпожу.
      - Полагаю, мы не имеем права также позволить кому-то в нашем присутствии арестовать ее,- выпалил я, волнуясь.
      - Что?! - в гневе воззрел на меня император.- Вы продолжаете, Зегенгейм? Может быть, вы думаете, я не прикажу и вас взять под стражу как возможного соучастника деяний императрицы? Ведь мне известно ее особое к вам расположение. Я знаю, что большее количество бесед она проводила с вами.
      - Воля ваша, государь, арестовывайте,- ответил я.
      - Вот именно,- произнес Генрих,- воля моя, и я приказываю вам немедленно удалиться, а вам, Лоцвайб и Левенгрубе, повелеваю взять императрицу под стражу и препроводить в отведенную комнату, где и запереть.
      - Мы не можем позволить этого! - поддержал меня Иоганн.
      - Простите, государь, но вина императрицы еще не доказана,- добавил Адальберт.
      - Я приказываю вам подчиниться воле императора,- прозвучал тут голос Евпраксии.- Ступайте, и ложитесь спать, мои рыцари. Утро вечера мудренее.
      Все мы переглянулись между собой. Делать было нечего, мы не могли позволить кому-то брать под стражу императрицу, но и не могли ослушаться ее приказа. Поклонившись ей, а затем и императору, мы по очереди вышли из Вольной гостиной. Настроение у всех было подавленное. Обменявшись сумбурными мнениями, мы решили и впрямь отправиться по своим квартирам до завтра. Оруженосец покойного Гильдерика пошел ночевать к нам с Аттилой, ведь в Кельне они дружили. Я заставил себя лечь в постель, но заставить себя спать я никак не мог, лежал и слушал разговор Аттилы и Зигги. Аттила, выслушав рассказ своего друга, такой же в точности, какой выслушали мы, возвращаясь с Винной горы, полностью и горячо встал на сторону императрицы.
      - Как же можно верить Генриху и не верить этой голубке! - кипятился он.- Я скорее поверю, будто Римский папа никогда не думал о том, что находится между ног, чем во всю эту историю. Ясное дело, все подстроено. Он хочет запятнать ее честь, во-первых, для того, чтобы показать: вот, мол, не я один такой распутный; а во-вторых, дабы простить бедняжку и тем самым сделать ее еще большей своей рабой. О, хитрая лиса, хитрее всех лис и хорьков Вадьоношхаза!
      - Готов согласиться с таким мнением уважаемого Аттилы,- говорил Зигги,если бы собственными глазами не читал письма, которое привез к нам из Бамберга в Сен-Реми новопреставленный Клотар фон Кюц-Фортуна.
      - Беда с теми, кто умеет читать и писать! - вздыхал мой оруженосец.Вот скажи, умнее ли ты стал, Зигфрид Оверат, от того, что тебя твой Шварцмоор научил грамоте? Счастливее? Лучше? В том-то и дело, что нет. Неужто так трудно сообразить, что письмо, как и все на свете, можно подделать? Даже золото подделывают. Некоторые шлюхи даже как-то умеют девственность изобразить. А уж перерисовать почерк и потом написать письмо от лица кого-нибудь это вообще - тьфу!
      - Не знаю, не знаю,- пожимал плечами Зигфрид Оверат, то бишь, Зигги,какая уж тут особо важная политика, чтобы прибегать к такой хитросплетенной интриге? Если бы Генрих собирался воевать с киевским князем, тогда еще я понимаю. А тут... Адельгейда ни с кем не связана из его врагов. Да и вообще, она только-только приплод от него понесла.
      Слушая разговор двух оруженосцев, я так и не мог решить, кто из них ближе к истине. Сердцем я был на стороне Аттилы и тоже хотел верить в непорочную чистоту Евпраксии, разум твердил мне, что Генрих - самый выдающийся человек в современном мире, гениальный полководец, мудрый политик, великая душа; он провел блестящий итальянский поход, взял Рим; благодаря его хитростям и титаническим усилиям в Германии возобладал мир; он умеет любить и ненавидеть от всей души, и умеет прощать, как простил свою жену Берту, простил неблагодарного Вельфа, помирился с Гартвигом и многими другими. Даже в своих ошибках и заблуждениях он величав. Неужели же он мог унизиться до такой мелкой интриги, как подделка любовных писем?
      Вдруг мне вспомнилось, что сегодня впервые в жизни я убил человека, своего врага, Гильдерика фон Шварцмоора. Убил не в честном поединке, а в суматохе, в свалке, где, быть может, он сам не видел, кто я такой, и чей меч пропарывает ему грудь. Да ведь и я сам не видел, кого протыкаю Канорусом... Тело Гильдерика бесконечно валилось и валилось на меня, покуда я не заснул.
      Проснувшись, я вскочил на ноги и, глядя на яркий солнечный день, первым делом подумал, что проспал и опоздал куда-то безнадежно. Я побежал вон из дома, на ходу надевая тунику, подпоясываясь и растирая ладонью лицо, сбрасывая с него остатки сна. Около входа в пфальц я встретил своих друзей, рыцарей Адельгейды. Они сообщили мне, что императрица находится уже в монастыре Архангела Михаила, где содержится со всеми почестями, только под замком, а император вдруг сильно занедужил, у него началась горячка, он лежит в своей опочивальне в окружении докторов. Сообщение о браке Матильды Тосканской с молодым Вельфом Швабским произвело на него удручающее впечатление, и он приказал Конраду заняться всевозможными военными приготовлениями на случай похода, а может статься и отражения натиска, ибо при желании баварское войско могло через пять дней стоять под стенами Бамбергского замка.
      На рассвете сегодня был послан гонец с личными поздравлениями Матильде и молодому Вельфу от императора Генриха IV.
      Сказано: утро вечера мудренее. И впрямь, сейчас, поутру, мне все казалось простым и ясным. Ни Генрих, ни Евпраксия не были ни в чем повинны, их обоих втянули в чью-то злую интригу, дабы накануне серьезных испытаний внести разлад в дом, семью и душу императора. Скорее всего, в интриге был замешан покойный Шварцмоор. Может быть, и Клотар. Кстати, тела обоих, обмытые, обряженные и положенные в гробы, уже стояли в главной церкви монастыря Михаила Архангела, готовые к отпеванью. Я не мог не пойти туда. Лица покойников уже успели побелеть и осунуться. Я смотрел на своего недавнего ненавистного врага и не чувствовал к нему никакой прежней злобы. Лицо Гильдерика было по-прежнему красивым, смерть придавала ему даже какой-то новой, значительной красоты, а когда началось отпеванье, мне даже показалось, что какая-то тихая и блаженная улыбка появилась на его тонких губах, словно некая замечательная истина открылась ныне не только душе, но и телу Гильдерика, телу, которое в скором времени переварит в себе земля. Мне было искренне жаль, что именно мой Канорус разлучил это красивое и сильное тело с душой, которая, быть может, тоже со временем стала бы красивой и возвышенной. Еще я подумал, что наверное не часто убийцы провожают на кладбище убитых.
      Гильдерика фон Шварцмоора и Клотара фон Кюц-Фортуну похоронили на кладбище монастыря Михаила Архангела.
      Архиепископ Гартвиг, производивший обряд отпевания и захоронения, наложил на нас с Люксембургом епитимью и усадил переписывать Евангелия. Вскоре выяснилось, что покуда я успеваю переписать страницу, Люксембург еле-еле заканчивает четвертую строку, и его отпустили вместо этого работать в саду до того дня, покуда я не перепишу все четыре текста. Мне вспомнилась фраза Аттилы: "Беда с теми, кто умеет читать и писать", я бы и сам охотнее поработал в саду с румяными девушками, на свежем воздухе, среди плодов нового урожая, щебета птиц и шелеста листвы. Но не мог же я теперь, переписав половину Матфея, начать изображать из себя человека, плохо владеющего грамотой и умением писать. Я мысленно пристыдил себя и принялся за дело с пущей прилежностью, стараясь как можно красивее выписывать буквы и тем самым выразить свою безграничную любовь к Христу.
      Наложенная на меня епитимья давала мне зыбкую надежду хоть как-нибудь увидеть мою возлюбленную, ведь я занимался переписыванием в монастыре Михаила Архангела. Мне вскоре удалось выяснить, в какой именно келье ее содержат, и какое же счастье было снова увидеть ее лицо в крошечном окне, когда я постучал туда, она подошла и весело улыбнулась. Она улыбалась, и слезы текли из ее глаз по щекам. Так и виделись мы в течение нескольких дней потом - в промежутках между моим переписыванием, когда у меня начинали болеть суставы и я выходил прогуляться.
      Увы, на третий день произошло еще одно печальное событие. Погиб Зигфрид Оверат. Его нашли с перерезанным горлом возле той самой пещеры, где погиб Гильдерик, и как он ни стремился избавиться от Шварцмоора, его похоронили на том же кладбище в соседней могиле.
      Я ожидал, что на этом закончатся беды, гнев Генриха смягчится, он проведет тщательное расследование и простит императрицу, признав ее невиновной. Я еще не знал, какие новые потрясения ждут меня в самом ближайшем будущем.
      Прошла неделя, я уже заканчивал Евангелие от Марка, очень хорошо помню, что писал стих "Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять", когда монах Германн вошел в мою келью со словами:
      - Прекращайте, сударь, император требует вас к себе.
      В замке, в Большой гостиной зале пфальца за длинным столом собралось все рыцарство. Во главе стола сидели Генрих, по правую руку от него епископ Рупрехт, по левую - Конрад. Когда я вошел, меня усадили на другом конце, подали чашу с вином и блюдо с жареной ягнятиной. Все слушали императора, он говорил о своем великом предназначении в мире и о счастливой, но тяжелой судьбе Божьего избранника, о том, сколько злобы, коварства и предательства подстерегает его на жизненном пути. Я поискал глазами Гартвига, его не было, и мне сообщили, что сегодня утром он уехал в Магдебург.
      - И вот, когда Божий мир почти полностью воссиял в пределах империи,говорил Генрих,- врагам удалось пробраться в святая святых, в мою семью. Как некогда демоны-инкубы одолели мою несчастную сестру и совратили ее под видом меня и моих приближенных, так теперь они же осквернили душу и тело императрицы Адельгейды, еще не успевшей даже родить дитя, зачатое мною на священном ложе. Ангел во плоти, коим я почитал свою молодую супругу, поддался дьявольскому искушению и пал столь же низко, как древние библейские ангелы. Введите сюда Адельгейду, и пусть все увидят, как исказился ее ангельский облик.
      За столом прокатился ропот. В зал в сопровождении рыцарей Лоцвайба и Левенгрубе покорной походкой вошла императрица. Лицо ее было измучено и бледно, но вряд ли кто-нибудь из собравшихся посмел бы признать откровенно, что облик ее исказился подобно облику падших ангелов. Глаза ее светились дивным блеском душевной муки, невинный вопрос стоял во взгляде, открыто обращенном ко всем собравшимся: "Ведь я же настоящая ваша государыня. За что же вы меня мучаете?" Сердце мое сжалось от любви и сострадания к Евпраксии, и я невольно поднялся на ноги.
      - Вы что-то хотите сказать, Зегенгейм? - спросил меня император.
      - Да, государь,- ответил я.- Я хочу сказать вам, что жена ваша невиновна.
      - Сядьте,- махнул он мне рукой, чуть поморщившись.- Хотя, нет. Коль уж вы взялись защищать ее, возьмите письмо, написанное ею в Сен-Реми Гильдерику фон Шварцмоору, и прочтите его громко вслух.
      За столом поднялся еще больший ропот. Мне принесли письмо. Молча я стал читать его и сразу почему-то понял, что эти бесстыдные строки написаны не Евпраксией.
      - Что же вы не читаете, Зегенгейм? - грозно спросил меня император.Может быть, у вас пересохло горло, перехватило дыхание? Так выпейте вина и читайте.
      - Я не стану читать эту фальшивку,- твердо объявил я.- Это письмо написано каким-то врагом. Вы правильно сказали, государь, что их у вас много. Рука, чертившая эти строки, принадлежит одному из тех, кто жаждет вашего унижения и гибели империи. Императрицу оклеветали. Неужто вы не понимаете?
      - Возьмите у него письмо и передайте епископу, пусть он прочтет,приказал Генрих. Но прежде, чем у меня выхватили мерзкий клочок пергамента, я успел разодрать его надвое. Шум в зале поднялся невообразимый.
      - Зегенгейм прав! Адельгейда невинна! Она не писала писем Гильдерику! кричали мои друзья.
      - Это еще надо доказать! Пусть прочтет епископ! Как вы смеете перечить императору! - кричали другие голоса.
      Рупрехт знаками заставил всех успокоиться и начал читать письмо, соединяя две его разорванные половины. Голоса негодования то и дело поднимались за столом. Одни возмущались императрицей, другие - истинным автором письма, чье имя покуда оставалось тайной. Когда письмо было прочитано, Генрих сказал:
      - Теперь все смогли услышать это возмутительное послание. Сличение почерков показало, что его писала Адельгейда. Некоторые несовпадения лишь доказывают, что во время написания она сильно волновалась. Еще бы! Ведь она могла догадываться, что будет, попади письмо в чужие руки. Затем, узнав каким-то образом, что ее разоблачили, Адельгейда подстроила все так, чтобы по возможности себя обелить. Она послала одного из своих рыцарей, Адальберта Ленца, в условленное место свидания, нарядив его в свое платье. Произошла стычка, во время которой погибли Гильдерик фон Шварцмоор и Клотар фон Кюц-Фортуна, преданные мне люди. Я не виню их убийц, Людвига фон Зегенгейма и Эриха Люксембургского, их самих ввели в заблуждение. Остается загадкой смерть оруженосца Гильдерика, Зигфрида Оверата. Я полагаю, что он и был тем самым предателем, который оповестил Адельгейду, что она разоблачена. Впоследствии он поплатился за это жизнью. Вот, сколько жертв приносит миру женская неверность. Так какого же наказания заслуживает эта преступная женщина? Вассалы мои, коим я доверяю больше, чем самому себе, дайте совет своему императору.
      Наступило гробовое молчание. Все переглядывались, не зная, что и сказать. Многим было слышно, как Груланд фон Штиир прошептал своему соседу по столу:
      - Я всегда говорил, что нельзя доверять славянам. Язычники! А особенно - славянкам.
      Первым, кто громко высказался, был старый граф Эрланген:
      - Пусть пройдет по раскаленной решетке. Древний испытанный способ. Если ожогов не будет - она невинна.
      - Я возражаю,- сказал Годфруа Буйонский.- Вспомните, ведь мы живем в одиннадцатом столетии после Рождества Христова. Будем благоразумнее.
      - Лучшим способом наказания я считаю постриг,- спокойным голосом заявил епископ. Многие его тотчас поддержали, но нашлись и такие, кто требовал немедленной и наглядной казни императрицы. Правда, никто не требовал пыток, сторонники смертельного наказания готовы были удовольствоваться отсечением головы. Но, несмотря на сильное волнение, охватившее меня, я вдруг почувствовал, что общий настрой не так уж жесток и до смертной казни не дойдет. Тем более, что все мои друзья, рыцари Адельгейды, взывали к милости императора.
      Наконец, выслушав все мнения, Генрих сделал знак, чтобы все замолчали. Он оглядел сидящих за столом и зловеще ухмыльнулся:
      - Ну и веселые же у меня подданные,- сказал он, играя бровями.- А какие изобретательные, просто чудо. Нет, уйду, пожалуй к сарацинам, приму их веру. Там, говорят, если жена изменит мужу, то для всего мира - развлечение. Чего только не придумают. А вы? Либо голову с плеч, либо совсем помиловать, никакого воображения. Засиделись мы здесь, в своих родных местах. Пора идти мир завоевывать, да поучиться чему-нибудь новенькому. Эй, принесите-ка мне сюда мой подарок императрице Адельгейде!
      В этот миг мне возомнилось, что с Генрихом произошло чудо и он вдруг решил сменить гнев на милость. Даже пришла и такая мысль, что он разыграл всех, устроил такую чудовищную шутку, и теперь все будут смеяться. Хотя каково было Евпраксии? До смеха ли? Даже если бы все обернулось розыгрышем.
      Но нет, никакого розыгрыша не предвиделось. Двое слуг внесли в зал некий непонятного назначения металлический предмет в виде обруча с замочком и длинных бляшек, свисающих с этого обруча. С торжественным видом слуги положили странную сбрую перед императором.
      - Эту вещицу,- весело улыбаясь, объявил Генрих,- мне привез из далекого города Дамаска один еврей. Он много мне любопытных вещиц продал, и я, не скупясь, заплатил ему за них. Так вот, это старинное персидское изобретение. Называется оно "печать Астарты", богини любви и материнства, а также домашнего очага и, следовательно, супружеской верности. Как римская Юнона. На женщину надевается этот стальной пояс, вот это продевается понизу, здесь защелкивается на замок, и женщина уже ни с кем не может изменить, поскольку ключик находится у мужа. А теперь я беру свой меч,- Генрих встал из-за стола, картинно извлек из ножен меч и занес его над головой,- подхожу к своей супруге, но не отсекаю ей ее замечательную головку, как того желали некоторые из вас, а делаю вот что.
      Он приблизился к Евпраксии, которая при виде меча еще больше побледнела, но не дрогнула, занес над ней меч, просунул его ей под тунику и изо всех сил дернул. Одежда с громким хрустом разодралась, Генрих подскочил к императрице со спины и сдернул с нее разорванную надвое тунику. Все ахнули, увидев обнаженную Евпраксию. Ослепнув от ужаса, я бросился вперед, но меня схватили, скрутили мне руки.
      - Свяжите его! - услышал я голос Генриха. Меня понесли в дальний конец зала, связали там и бросили на пол. Я бился изо всех сил, но множество рук держало меня, и я слышал, как мои друзья уговаривают меня, что ничего хорошего не будет, если мы затеем скандал. Связанный я видел, как все смотрят на опозоренную голую Евпраксию, и видел также, что она на диво хороша, ведь втайне я так давно уже мечтал увидеть ее нагую... Мечтал, но не так, не так ужасно.
      Ее тоже крепко держали, потому что она вырывалась, а в это время на нее надевали стальной дамасский пояс, продевали приделанные к нему приспособления между ног, застегивали замок. Я рычал от бессилия, Дигмар и Маттиас меня успокаивали. Потом я увидел, что Димитрия тоже связали и тоже положили в сторонку, чтобы не мешал.
      - А ведь хороша у меня женушка, ничего не скажешь,- куражился Генрих, и в это мгновение, если бы только меня развязали, я готов был рубить его на мелкие кусочки своим Канорусом. Не то, что проткнуть, как Гильдерика, а рубить и рубить, покуда ничего не останется, чтобы неоткуда было раздаваться сатанинскому хихиканью.- Полюбуйтесь на нее разок в жизни,- говорил Генрих,какая она изящная, свеженькая. Смотрите, на третьем месяце беременности у нее совсем не видно животика. Конечно, она могла бы еще не одного любовника пригреть, покуда ее не разнесет во все стороны. А ведь Гильдерик был красавчик. Но отныне она опечатана, вход закрыт. Вот тут есть лишь три дырочки величиной с вишневую косточку, для стока. Изнасиловать ее может теперь разве что только мышонок или кузнечик.
      - Правду говорят, что в него бес вселился,- пробормотал стоящий около меня Адальберт.
      - Довольно, государь, уведите ее,- прозвучал голос Рупрехта. Остальные голоса поддержали это требование.
      - Полагаете, она достаточно наказана? - разочарованным тоном произнес император.- Ну что же, vox populi* [Глас народа (лат.).], как говорится. Левенгрубе, Лоцвайб, уведите императрицу Адельгейду. Да смотрите, не распускайте руки и не затискайте ее по пути.
      Евпраксию увели под его дикий демонический хохот. Я обратил внимание на Конрада. Он стоял возле камина и смотрел внутрь него с самым мрачным видом. И я понял, что Конрад - хороший человек, а его отец - человек скверный, смрадный, жестокий и заблудший. Мне хотелось зубами рвать веревки от осознания того, что я нахожусь на службе у негодяя, которого доселе считал одним из величайших... да нет, величайшим государем нашего времени.
      Генрих приказал всем рассаживаться на свои места и продолжать пир в честь чудесного избавления Адельгейды от смертной казни и от всех будущих измен. Первый тост он предложил за еврея Схарию, который доставил ему замечательное дамасское изделие. Годфруа Буйонский обратился к императору с просьбой от всех рыцарей Адельгейды разрешить им покинуть пир. Генрих рассердился, но махнул рукой:
      - Ладно, идите к чорту. И киевлянина можете забрать. А вот Зегенгейма приказываю оставить. Эй, слуги, отнесите вон того связанного рыцаря в какую-нибудь соседнюю комнату, уложите поудобнее и дайте ему проспаться, а то он хлебнул лишку и как всегда хочет кого-нибудь проткнуть своим глупым мечом.
      Меня подняли и понесли прочь из зала.
      Глава IX
      ТАЙНА ЗАМКА ШЕДЕЛЬ
      Сам не знаю, сколько я пролежал в той комнате, куда меня перенесли и уложили на кровать, покрытую огромным ковром, на котором были изображены всадники из Апокалипсиса. Я был взбешен, весь так и пылал от ярости, и чем дольше я лежал здесь, связанный крепко по рукам и ногам, тем больше почему-то меня бесило и раздражало изображение слева - всадник на бледном коне, укутанный плащом и держащий в правой руке меч, вместо головы у него был осклабившийся череп с морщинами на лбу. Весь он как бы выражал все мое душевное состояние.
      Время от времени в комнату вбегал придворный дурак Петер, по прозвищу Заноза, с идиотским смехом он забирался мне на грудь и принимался лить вино, не очень-то стараясь попасть мне в рот, заливая лицо и шею. Я ругал его наипоследнейшими словами, грозясь прикончить сразу же, как только меня развяжут, но мои ругательства и угрозы только пуще прежнего веселили его, а если он приходил не один, а в компании пьяных рыцарей и таких же идиотов, как он, то комната наполнялась дружным тупым гоготом. Заноза обнаглел до такой степени, что совсем потерял рассудок и однажды, повернувшись ко мне задом, громко испустил газ. Тут, слава Богу, вспомнили, что я не совсем уж последний человек в империи, и Заноза получил несколько звонких затрещин, что доставило мне неизъяснимое удовольствие и скрасило несколько минут тоскливого лежания на ковре с апокалиптическими всадниками.
      Потом в комнату вошла кудрявая, черноволосая и смуглая женщина в короткой красной тунике, из-под которой виднелись стройные сильно загорелые ноги. Лицо ее не блистало красотой, но при этом источало такое сильное сладострастие, что способно было увлечь мужчину. Приблизившись ко мне, она стала внимательно меня разглядывать, потом медленно-медленно, извиваясь всем телом, сняла с себя тунику и принялась оглаживать ладонями свои бедра, бока, тугие груди с черными сосцами, плечи, шею. Затем она подошла ко мне и положила руку туда, где, несмотря на все мое внутреннее противление, у меня уже было твердо.
      - Мелузина, где ты? - раздался за дверью голос Генриха, и женщина тряхнула пышными смоляными кудрями, расхохоталась, быстро накинула на себя красную тунику и выбежала вон. Твердость моя не проходила, и когда в очередной раз с кувшинчиком вина прибежал Заноза, мне пришлось еще выдержать шквал насмешек и на сей постыдный предмет.
      От вина, которое глупый шут лил на меня и большая часть которого все же попадала мне в рот, я постепенно так сильно запьянел, что впал в беспамятство. Очнулся я от непонятной тряски, и еще от того, что мне вдруг померещилось, будто дух Гильдерика бродит где-то рядом, сетуя на какую-то допущенную против него несправедливость высших сил. Была непроглядная темень, меня сильно трясло, и сначала я догадался, что лежу на дне повозки, которая куда-то быстро едет, а потом до меня, наконец, дошло, почему я никак не могу ничего увидеть, сколько ни выпучиваю глаза - на глазах у меня была повязка. Руки и ноги у меня затекли, поскольку до сих пор были связаны веревками. Меня тошнило и мочевой пузырь был так полон, что трудно терпеть. Я взмолился к Господу, чтобы мучения мои как можно быстрее прекратились, но езда продолжалась и продолжалась. Я принялся медленно шептать молитвы, прочитал "Отче наш", потом "Кредо". Дорога, тряска и мучения продолжались, но от молитв все же стало легче. Я выбрал что подлиннее и старательно принялся почти вслух читать пятидесятый псалом. Медленно добрел до его конца: "Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския", и как только я произнес последние слова - "Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы" - повозка остановилась. Конский топот вокруг меня превратился в перетаптывание, и я громко пожаловался на то, что у меня вот-вот взорвется мочевой пузырь.
      - Бедный мой рыцарь, заступник опечатанных жен,- раздался подле моего уха голос императора.- Как же мы могли забыть про его естественные надобности? Ведь он, должно быть, выдул за вечер бочонок красного мозельского и кульмбахского. Бедный, бедный Зегенгейм! Еще немного, и у него потечет из ушей. Отведите его вон в те кустики, да смотрите, чтобы драгоценная влага до единой капли перешла в соки земли.
      Меня подняли, вынули из повозки и, поставив на ноги, распутали щиколотки, так что я мог теперь передвигаться гусиными шагами. Делать было нечего, я пошел под обидный хохот множества пьяных мужчин.
      - Вот здесь, дорогой Людвиг, вас никто не увидит, можете опорожняться за милую душу,- услышал я голос Лоцвайба. С меня сняли штаны, задрали вверх тунику, и я с неизъяснимым наслаждением принялся облегчаться.
      Боже мой, Христофор, какой же это был стыд, когда со всех сторон раздался пьяный хохот, и я понял, что облегчаюсь, стоя в центре круга, составленного этими весельчаками. Мало того, я едва не грохнулся о землю головой, когда услышал игривый женский голос:
      - Ах, какое восхитительное зрелище, какой дивный каскад! Такое мне доводилось видеть разве что в Италии да в Алемании. О, если бы он только не иссякал! Но он, увы, иссякает, как не вечно в этом мире ничто.
      - Кроме тебя, Мелузина,- прозвучал ласковый голос Генриха.- Научи меня жить вечно и всегда быть молодым.
      - Разве ты не молод, император? - отвечала Мелузина.- Ведь на вид тебе больше тридцати не дашь.
      - А мне и так еще не стукнуло сорок. Сколько же тебе лет, Мелузина, признайся?
      - Всегда восемнадцать. Зрелище окончено, я озябла, какая сегодня холодная ночь, пойдемте скорее в преисподнюю, мне уже давно пора заняться любимым делом.
      - Эй, да развяжите же ему ноги полностью, все равно ведь он никуда не убежит с завязанными глазами и спутанными руками.
      В награду за мой стыд мне дали небольшое послабление. Я теперь мог ходить не по-гусиному, а по-человечьему. Меня одели и куда-то повели. Ничего хорошего я не предвкушал. Тем более, что Мелузина назвала место, в которое мы направлялись - преисподняя. Мы и впрямь, пройдя по каким-то гулким залам, стали спускаться вниз по закрученной в спираль лестнице.
      - Он что, будет с нами? - спросил кто-то.
      - А почему бы и нет,- раздался в ответ голос Удальриха.- В этом даже что-то есть. Убийца занимает место убитого. Его посадят в кресло Гильдерика. Так хочет император.
      Час от часу не легче! Меня - в кресло убитого мною Шварцмоора; не случайно, видать, мне мерещился его блуждающий, неугомонный дух.
      Мы перестали спускаться, и так не мало углубившись под землю.
      - Садитесь, сейчас подадут вино и сидр,- прозвучал голос Генриха. Я никак не мог понять, сколько же людей окружает меня, и покамест узнал голоса лишь трех-четырех, лишь тех, кто что-то говорил, большинство же молчало.
      Край стакана коснулся моих губ, и я стал пить. Это был вкусный холодный сидр, он освежил меня, прибавил сил и бодрости. Мне уже было не столько противно, сколько интересно. Сидящие рядом со мной люди вполголоса взволнованно разговаривали. Я узнал еще троих. То, о чем они беседовали, было мне непонятно, будто они разговаривали на каком-то неведомом мне языке. Они спорили о значении каких-то чисел и геометрических фигур, называли имена планет и звезд, названия стран и городов, и все это в каком-то полухаосе, словно они не беседовали, а заполняли время словесной трухой. Затем я услышал, как открылась некая большая и тяжелая дверь - очень гулко и с протяжным скрипом. Издалека прозвучал низкий женский голос:
      - Кто ты, входящий?
      - Я - Генрих, император Священной Римской Империи.
      - Зачем ты входишь сюда?
      - Чтобы познавать и быть познанным.
      - Что у тебя в правой руке?
      - Скипетр.
      - Что у тебя в левой руке?
      - Держава.
      - Войди и займи свое место на окружности макрокосма32.
      Шаги удалились внутрь зала, который, судя по всему, обладал высоким потолком.
      - Кто ты, входящий? - снова прозвучал низкий женский голос.
      - Я - Гуго, граф Вермандуа33, сын короля Франции.
      - Зачем ты входишь сюда?
      - Чтобы познавать и быть познанным.
      - Что у тебя в правой руке?
      - Скипетр.
      - Что у тебя в левой руке?
      - Держава.
      - Войди и займи свое место на окружности макрокосма.
      Вслед за графом Вермандуа, одинаково отвечая на все вопросы, вошли Удальрих фон Айхштатт, Карл-Магнус фон Гальберштадт. Годфруа Буйонский, Анно фон Ландсберг, Аларих фон Туль. За последним настала очередь моя. Меня подвели к двери и вложили в правую руку что-то легкое и длинное, гладкое, кажется, деревянное, а в левую положили что-то круглое и тоже легкое, с неровной поверхностью. Низкий женский голос спросил из глубины зала: