Когда до площадки, на которой стоял стол и сидели люди в белых одеждах, оставалось только три круга, я уже мог слышать их голоса и видеть все в подробности. Картина сделалась еще более знакомой - в центре микрокосма лежал пожелтевший череп, собравшиеся пили из высоких бокалов темно-красное вино, похожее на кровь, а среди собравшихся я узнал, во-первых, самого Генриха, рядом с которым сидела его жена Алиса, во-вторых, Артефия и его ученика Папалиуса, а в-третьих, несколько других членов тайного синклита, разогнанного мною и Годфруа в тот роковой день, когда защитник Гроба Господня скончался в ужасных муках.
      - Я буду смотреть здесь, - сказал я Лоцвайбу, останавливаясь около изображенной на стене головы Адама и надписи ADAM CADMO CAPUT IN ARCADIA*. [Адам первоначальный голова в Аркадии (лат.).] Лоцвайб спустился один, подошел к Генриху и прошептал ему что-то на ухо. Генрих посмотрел на меня и пригласил присоединиться к ним. Я знаком показал, что останусь здесь. Один из сидящих за столом вполголоса читал какой-то латинский текст. Слова хорошо были мне слышны, но смысла текста я никак не мог уловить и, прослушав не менее пяти минут, понял, что это не связный текст, а какая-то полнейшая абракадабра. Я посмотрел вверх, и мне стало не по себе. Я стоял почти на самом дне глубокой воронки, вверху которой было сумрачно, а внизу горели девять факелов, и какие-то темные люди затевали некое сатанинское действо. Тут до сознания моего дошло, что слух чаще всего улавливает в читаемой абракадабре словосочетание lapidum fulgor*. [Драгоценный камень (лат.).] Мне сразу вспомнились слова Нафтале-бен-Елеазара о том, что антипапа Альберт поклоняется какому-то драгоценному камню. В следующий миг я увидел, как сидящие за столом принялись совершать какие-то движения руками - они то будто умывались, причем, с большой тщательностью, то отталкивали кого-то невидимого, а то, напротив - приманивали, то как будто медленно плыли по реке, то словно разминали тесто. Одно упражнение следовало за другим, вдруг пламя факелов стало трепетать, и в следующую минуту я увидел, как мертвая голова медленно поднимается над столом, поворачивается, словно осматривая присутствующих. Я испугался, что она сейчас посмотрит на меня и даст им знак, что я - чужой для них, но череп почему-то совершил оплошность и не посмотрел наверх, так что я оставался вне его поля зрения.
      Тут заговорил тот из присутствующих, который читал латинизированную абракадабру:
      - Камень веры, Иисус Христос обновленный, печать пророков, дуновение сладчайшее! Вселись духом своим в того из нас, ради которого мы собрались. Камень драгоценный139, алмаз всех алмазов, последний из тех, которые приходили, величайший из великих! Вселись духом своим в того из нас, ради которого мы здесь собрались. Камень преткновения, солнце Будды и самая большая звезда Соломонова! Вселись духом своим в того из нас, ради которого мы здесь собрались.
      Так он продолжал и продолжал повторять - сначала на разные лады воспевал висящую над столом и непрестанно поворачивающуюся голову давно истлевшего мертвеца, а затем слово в слово твердил, как припев, просьбу о том, чтобы дух этого мертвеца вселился в того, ради которого они здесь собрались. Судя по всему, в Генриха, потому что бывший император вдруг стал приподниматься из-за стола, все больше и больше выпучивая глаза, будто снизу его надували. Это длилось очень долго, не менее пятнадцати минут, и под конец Генрих окончательно встал на ноги, глаза его выпучились так, что казалось, они вот-вот вывалятся из орбит, и даже некоторое свечение тускло-фиолетового цвета не то померещилось мне вокруг всего тела бывшего императора, не то и впрямь образовалось. Вдруг голова Генриха как-то страшно дернулась, изо рта вырвался хрип, он раскинул в разные стороны руки и повалился навзничь, опрокидывая стул, стоящий у него за спиной. Все бросились к нему, забыв про череп, который с громким стуком упал на стол, прокатился немного и замер на одном из лучей красной звезды микрокосма.
      - Этого не должно быть! - воскликнул Артефий.
      - Неужели умер? - спросил его ученик.
      - Проклятье! Что с ним? - взвизгнула Алиса.
      - Умер? Не может быть! Как это произошло? Что с ним! - загомонили остальные.
      - Нет-нет! - кричал громче всех чтец абракадабры и ходатай за Генриха перед "камнем драгоценным".- С ним просто обморок! Лапидум фульбор не мог убить его, это просто невероятно.
      Но остальные, склонившись над телом Генриха, мрачно отвечали ему, что недавний император Священной Римской Империи скончался, ибо сердце его не бьется и дыхание полностью отсутствует. Мне незачем было дольше оставаться здесь. По условию, заключенному между Нафтале-бен-Елеазаром и Генрихом, я был без оружия и при всем желании не мог сейчас совершить возмездие над Артефием за смерть Годфруа. Я стал подниматься вверх по ступенчатой спирали, слыша внизу душераздирающие рыдания Алисы и вопли досады, исторгаемые остальными участниками гнусного сборища.
      Глава VIII
      СВЯТОЙ ОГОНЬ
      - Вы утверждаете, что смерть Генриха действительно произошла оттого, что у него само собой лопнуло сердце? - спросил жонглер Гийом.- Я спрашиваю вас об этом потому, что упорно ходят слухи, будто его отравили.
      - Я не могу утверждать это с полной уверенностью,- ответил я. Возможно, ему подмешали яду, точно так же, как Защитнику Гроба Господня. Но они так неподдельно переживали его внезапную смерть, изъявляли такое отчаяние и досаду, что я не склонен подозревать членов тайного синклита в причастности к его гибели. Может быть, его отравил кто-то еще раньше, а яд подействовал лишь в ту минуту. Но я, все же, уверен, что он скончался потому, что колдуны направили на него слишком мощное силовое поле, и сердце его и впрямь лопнуло, не выдержав такой тяжелой нагрузки. К тому же, сказалось сильное нервное напряжение, ведь ему предстояло сделать свой последний бросок, и спасти игру он мог лишь в том случае, если костяшка покажет шестерку.
      - А вы уверены, что там действительно было колдовство, а не простое шарлатанство? Вы говорите, череп поднялся над столом и вращался, будто осматривая собравшихся. Но, может быть, тут был какой-нибудь ловкий фокус, какие-нибудь невидимые нити поднимали его и заставляли вращаться?
      - Можно было бы предположить и такое, если бы не одна весьма важная деталь. Когда я увидел Генриха, я поразился тому, как сильно он постарел за последнее время. В тот год, если я не ошибаюсь, ему должно было исполниться пятьдесят шесть лет, а Генрих всегда отличался тем, что выглядел гораздо моложе своих лет, но там, на дне ужасной подземной воронки, я увидел старика лет семидесяти. Однако, когда колдовство стало действовать на него и он стал подниматься из-за стола и выпучивать глаза, лицо его начало зримо молодеть. Это невероятно, но я готов поклясться, что видел это собственными глазами. В тот миг, когда сердце его лопнуло, Генриху на вид можно уже было дать не более сорока-сорока пяти лет.
      - Вот как? - страшно оживился Гийом.- Это ужасно интересно, особенно если учитывать, что, по слухам, тело его после смерти до сих пор никому не показывали.
      - Да,- ответил я.- Огромный каменный гроб с телом Генриха до сих пор перетаскивают из монастыря в монастырь и не спешат совершить христианское погребение. Я так и не знаю, что произошло с лицом покойного после смерти. То ли он застыл, имея облик сорокалетнего мужчины, то ли, напротив, вмиг состарился так, что невозможно было его узнать. Нечто, что заставляет людей удивляться, все же, видимо, произошло, иначе как объяснить, что люди не спешат совершить подобающее захоронение?
      - Да-а,- промолвил Гийом.- Значит, если не эликсир бессмертия, то некие заклинания способны сделать человека моложе его лет?.. Вот это поистине чудо, ничего не скажешь!
      Что он хотел сказать этим, Христофор, я не знаю. Может быть, что все остальные чудеса, о которых я ему рассказывал - про Туле, про Святой Огонь не заслуживают доверия, а это дьявольское, колдовское чудо заслуживает? Я горько усмехнулся, глядя на француза-стихоплета, он заметил мою усмешку и поспешил загладить свои слова:
      - То есть, я хотел сказать, истинное колдовство. Чудом, разумеется, можно назвать лишь то, что ниспослано нам небесами. Ну, рассказывайте дальше. Вам удалось поймать негодяя Артефия? А мерзавца Схарию вы укокошили?
      - Представьте себе, ни то, ни другое я не смог сделать,- ответил я со вздохом и, усевшись поудобнее, продолжил свой рассказ.
      Увидев гибель своего заклятого врага, последние мои надежды на спасение которого рухнули, я выбрался из подземелья и вскоре вновь очутился в Кафедральном соборе, вышел из него и встретился со своими тамплиерами. Мы принялись ждать, внимательно следя за тем, кто входит и выходит из храма. Примерно через час из дверей вышел именно тот, кого я больше всех ожидал Артефий. И он шел совершенно один. Выйдя на улицу, ярко освещенную луной, он огляделся по сторонам, накинул на голову капюшон и отправился в сторону Римских ворот.
      - Ну, птицеловы, птичка наша выпорхнула из гнезда,- сказал я одноглазому Роже и сгорающему от нетерпения Хольтердипольтеру.- Надо постараться не упустить ее.
      Стараясь передвигаться как можно тише, мы преследовали Артефия. У Римских ворот стража быстро пропустила его, а нас остановила и, лишь получив взятку, позволила тоже выйти из города. Мы успели увидеть фигуру Артефия он свернул с дороги и направлялся в сторону развалин старинного замка Меровингов. Каждый новый правитель Кельна намеревался сровнять с землей это жуткое место, которое жители города и окрестностей всегда старались обходить стороной, считая, что там селятся бесы. Перекрестившись и прошептав молитву Иисусову, мы двинулись следом за Артефием и вскоре очутились среди груды камней и поросших мхом и кустарником мрачных стен, оставшихся от некогда хорошо укрепленного замка. Здесь фигура Артефия на некоторое время потерялась, но потом мы увидели его в проломе стены. Он стоял в одном из бывших внутренних двориков перед развалинами фонтана, и смотрел на нас, явно услышав наши неосторожные шаги и ожидая, когда мы появимся. Увидев нас, он пошел вокруг фонтана и, покуда мы бежали к нему с криками: "Стой! Ни с места! Остановись!", исчез за бесформенным сооружением, представлявшим некогда какие-то фигуры, из которых давно уже не струилась вода фонтана. Роже кинулся вокруг развалин фонтана с одной стороны, а мы с Хольтердипольтером - с другой, но когда мы сошлись, никого вокруг не было, и сколько мы потом ни бегали по всем развалинам, не могли отыскать проклятого оборотня.
      Вернувшись к фонтану, мы переворошили все его обвалившиеся камни, но и здесь не нашли ни дыры, ни лазейки.
      - Действительно, птичка,- сказал Хольтердипольтер, указывая на ворону, сидящую на вершине фонтанного сооружения и каркающую так, будто издеваясь над нами. Увидев, что раздосадованный тамплиер собирается запустить в нее камнем, она каркнула в последний раз и улетела прочь, громко шелестя крыльями.
      Отправившись в Юденорт, я вернул парнасу Нафтале все мое облачение и поведал о том, что мне довелось увидеть, намеренно опуская многие детали. После этого, без особой охоты, но осознавая, что не могу не сдержать слова, данного при мертвом теле бедняжки Ноэмини, я со своими рыцарями Храма, оруженосцами и слугами отправился в Аахен. Насколько мне было известно, Схария не обладал преклонным возрастом, и я намеревался, явившись к нему, предложить ему поединок. Таким образом я избавлял себя от необходимости совершить убийство и мог прикончить Схарию в честном бою. Правда, и тут было одно весьма неприятное "но" - не пристало благородному рыцарю сражаться на поединке с поганым христопродавцем, и в общем-то, можно было лишить Схарию жизни обычным путем, как раздавливают таракана или гадюку. В таких сомнениях и терзаниях я приехал со своими тамплиерами в Аахен, и судьба счастливым образом разрешила все мои внутренние противоречия. Когда мы заявились туда, где по сведениям Нафтале-бен-Елеазара можно было отыскать нашу жертву, мы нашли дом, полный рыданий и скорби, и узнали, что Абба-Схарйя-бен-Абраам-Ярхи скончался от грудной жабы прошлой ночью. Эта смерть, избавившая меня от необходимости исполнить данное обещание, стала еще одной загадкой - ведь, судя по всему, доверенный еврей бывшего императора окончил свои дни одновременно с Генрихом.
      В Аахене мы задержались на несколько дней, поскольку там происходили пышные торжества по случаю приезда в город трех аахенских рыцарей, принимавших участие в крестовом походе и нашедших в Вифлееме Иудейском Честные Пелены Младенца Христа, которые рыцари привезли в свой родной город и поместили в алтаре Аахенского кафедрального собора, где стоит златой гроб Великого Карла. Все трое рыцарей были мне знакомы, и, встретив нас, они никак не хотели, чтобы мы уезжали.
      - Требуем, чтоб вы остались у нас хотя бы до зимы! - настаивали они, и мы не могли уехать из Аахена почти неделю.
      Наконец, пора было отправляться в Святую Землю. С трудом вырвавшись из гостеприимного Аахена, мы миновали Кельн, а к концу августа добрались до Зегенгейма. Здесь провели неделю и двинулись дальше. Осенью достигли Константинополя, и там к нам присоединился игумен одного из русских черниговских монастырей по имени Даниил. Он совершал пешее паломничество в Святую Землю, и я решил сопровождать его до самого Иерусалима, считая своей необходимостью охранять безопасность паломников. Роже и Хольтердипольтер отправились на корабле в Яффу, а мы с Даниилом140 переплыли на лодке через Босфор и пошли дорогой крестового похода. Нашим третьим спутником был оруженосец Ламбер Гоше.
      Прежде всего меня интересовало, знает ли что-нибудь Даниил про мою Евпраксию, и оказалось, что ему многое о ней известно. Увы, Господь не дал ей счастья с красавцем Романом Смоленским. Молодой князь и впрямь собирался жениться на прекрасной внучке Ярослава Мудрого, но смоленский епископ колебался, можно или нет заключать этот брак. С одной стороны, антипапа Теодорих дал развод Генриху и обвенчал его с Алисой. А с другой стороны, можно ли было признать сей развод действительным? Ведь его совершил антипапа, а не папа. Покуда происходили эти колебания, молодой князь отправился в поход драться с соседями, ибо междоусобия на Руси с каждым годом становились все ужаснее, и там погиб в честном бою. Как жила Евпраксия после этого, игумен Даниил не ведал, но одно он знал точно - с прошлого года она поселилась в Киеве, в Андреевском женском монастыре, и к Рождеству намеревается постричься в монахини.
      Узнав об этом, я стал сильно терзаться - не повернуть ли мне назад, да не отправиться ли в Киев к моей Евпраксии. Что, если она передумает принимать постриг и захочет снова жить со мною вместе? Я мог бы привезти ее в Иерусалим и заставить патриарха Дагоберта совершить над нами обряд бракосочетания не где-нибудь, а в самом Храме Гроба Господня. Но чем больше я думал об этом, тем глубже в сердце мое закрадывалось сомнение - а надо ли это?.. Наконец, не выдержав душенных терзаний, я решился и рассказал игумену почти обо всем, что было в моей жизни, с тем, чтобы он разрешил мои сомнения. Путь наш был неблизкий, и я мог подробно рассказывать, складывая слова в нужные формы русского языка, который за то время, как мы не виделись с Евпраксией, я изрядно подзабыл.
      Покуда мы дошли до Никеи, я закончил свой рассказ и готовился выслушать совет мудрого монаха. Он крепко задумался, затем сказал:
      - Что я могу тебе посоветовать? Как монах и игумен я мог бы сказать твердо - оставь ее, и пусть она пострижется в невесты Христовы после всей тяжелой жизни, которая выпала ей на долю. Можешь ли ты быть уверен, что если вы вновь окажетесь вместе, несчастья ее не возобновятся? Но и приказать тебе забыть о ней я не могу. И ты, и она еще молоды. Сколько тебе лет?
      - Тридцать пять. И ей тоже.
      - Вот видишь. Время зрелое, но еще молодое, полное соков. Одному Господу известно, будете ли вы счастливы, если ты поедешь в Киев и уговоришь ее стать твоей женой. Давай на Него и понадеемся. Вот они, стены Никеи, где был установлен первый Символ Веры141. Вспомянем его и помолимся, авось, да и даст Господь какой-нибудь знак.
      Я, признаться, был разочарован таким ответом, ожидая твердого решения со стороны игумена, но делать было нечего, и мы с оруженосцем Ламбером Гоше вслед за Даниилом встали на колени пред стенами Никеи и стали молиться. Игумен прочитал первый, никейский, Символ Веры, который ныне мало кому известен в христианском мире, а затем и второй, константинопольский, который я даже знал по-русски и вторил Даниилу. Едва мы закончили, как какой-то всадник выехал из городских ворот и направился к нам.
      - Господи Иисусе Христе,- взмолился тут игумен Даниил,- дай нам какой-нибудь знак, быть ли послушнице Евпраксии монахиней или быть ей женой рыцаря Христа и Храма. Господи Иисусе Христе Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй и спаси нас, сомнения разреши и на правильную стезю направи!
      Всадник продолжал приближаться к нам, и я уже видел, что щит его ярко раскрашен, как по примеру сарацин стало с недавних пор принято у крестоносцев, и верхнюю половину щита украшает синий косой крест Андрея Первозванного, изображенный на белом поле. Когда рыцарь приблизился еще больше, я узнал его и понял, почему именно такой крест изображен на его щите - это был Андре де Монбар, один из лучших воинов в войске покойного Годфруа, до коронования Бодуэна состоявший в числе рыцарей Христа и Сиона.
      Спрыгнув с коня, Андре подошел ко мне, и мы крепко обнялись, я сообщил ему о своем паломничестве и представил его игумену Даниилу, который тотчас же радостно воскликнул:
      - Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Вот знак тебе, рыцарь Лунелинк. Крест Андреевский! Видать, поздно тебе ехать в Киев, Евпраксия твоя приняла постриг и стала монахиней Андреевского монастыря.
      Меня словно молнией ударило. А ведь и впрямь! И крест, и имя рыцаря Христа и Сиона - Андре - указывали на то, что под покровительство Первоапостола Андрея перешла еще одна монахиня - моя Евпраксия. Я решил запомнить на всякий случай этот день, в который отмечалась память святителя Николая Мирликийского, почему-то предчувствуя, что Евпраксия постриглась в монахини именно в этот день.
      Пробыв в Никее два дня, мы расстались с Андре де Монбаром и двинулись дальше. Я впервые совершал пешее паломничество и не переставал удивляться, как быстро привыкаешь к трудностям такого способа передвижения в пространстве. Светлая цель путешествия делала ноги легкими и неутомимыми, и, сильно поболев в первые недели пути, они обрели некое новое качество и словно сами несли меня к Святым Местам. По ночам, на привалах, мне снились удивительные сны, а утром так сладостно шептались молитвы. Чем ближе была наша цель, тем больше хотелось идти и идти, и уже начинало казаться, что Иерусалим слишком близко расположен от Константинополя.
      Игумену Даниилу страстно мечталось дойти до Святого Града к Вербному Воскресенью, но мы немного припозднились и в сей цветоносный день достигли только Капернаума, от которого до Иерусалима было еще два или три дня ходьбы. Но все равно, игумен, радовался всему, как ребенок, и без конца зачитывал наизусть целые страницы из Нового Завета, удивляя меня способностями своей памяти.
      - И оставль Назарет142, пришед вселися и Капернаум в поморье, в пределех Завулоних и Неффалимлих,- декламировал он, со слезами на глазах оглядывая побережье Геннисаретского озера, и продолжал дальше читать наизусть о том, как Иисус начал проповедовать здесь впервые, как призвал первых апостолов, Андрея и Петра, Иоанна и Иакова, как прошел о Нем первый слух по всей Сирии и Галилее, быстро докатившийся до Иерусалима и Десятиградия.
      Затем мы пришли в Магдалу, где жили одни арабы, называющие это бедное селение Медждель. Две невысокие башни представляли собой замок местного шейха, столь же нищего, как и его подданные. Когда мы спросили у него, знает ли он, где родилась Мария Магдалина, он не моргнув глазом указал на единственную пальму, растущую во всем селении, и сказал, что Мария родилась под той пальмой и там же похоронена.
      Далее наше паломничество проходило через Назарет, тоже населенный сарацинами и называющийся на их наречии Назра. Здесь нам встретилось несколько рыцарей-крестоносцев, которые руководили начатым строительством монастыря на том месте, где некогда стоял дом обручника Пресвятой Девы, праведного Иосифа, где протекли детство, отрочество и юность Спасителя. На месте Благовещения, находящемся в самом конце города, при источнике, стояла греческая церковь, воздвигнутая еще святой императрицей Еленой. Помолившись в ней, мы отправились на гору Фавор, лежащую к востоку от Назарета, величественно возвышающуюся среди остальных гор и холмов, окруженную пышными лесами. Поднявшись на ее вершину, мы оказались в прохладном саду, сплошь усеянном какими-то развалинами, в которых нетрудно было угадать останки крепости. На склоне Фавора мы обнаружили греческий храм Преображения, где одинокий священник совершал литургию, и мы оказались единственными и случайными его прихожанами. Выйдя из храма и очутившись на открытой площадке, мы долго рассматривали окрестности Фавора, гадая, где здесь Эндорская Мелузина143 поднимала грозную тень Самуила, предрекая гибель Саулу, а где Христос насытил пятью хлебами пять тысяч голодных своих слушателей.
      Переночевав в Назарете, мы отправились дальше и целый день, спустившись к берегу Иордана, шли вдоль этой священной реки, в водах которой, приняв крещение от Иоанна, крестил людей Спаситель мира. Наше пешее паломничество заканчивалось, и, переночевав в Иорданской долине, во вторник Страстной Седмицы мы к полудню добрели до Иерихона, а к вечеру пришли в Иерусалим.
      Явившись в Святой Град, я выпросил у Бодуэна разрешить игумену Даниилу провести остаток Страстной Недели близ самого Гроба. Сам я часто заходил в выделенную ему внутри храма келью и вместе с ним совершал молитвы по-русски, так что однажды Даниил сказал мне:
      - Хорошо ты читаешь по-нашему, по-славянски, быть бы и тебе, рыцарь, монахом в наших землях, ох, как хорошо было бы! И с Опраксией своей был бы поблизости.
      Я молча выслушал его совет и ничего не ответил, памятуя о словах Годфруа, когда он говорил, что даже если один я останусь, все равно должен буду стоять здесь и до последнего биться с мусульманами, не пуская их в Святой Град Господень.
      В четверг ходили мы с игуменом Даниилом в Гефсиманский сад ради воспоминания о том, как Спаситель в последний раз обращался к Отцу Небесному: "Да минует меня чаша сия!". Наступила Великая Пятница, и множество паломников со всех окрестных мест, где только теплится свет Христовой лампады, стали стекаться ко Гробу. Сделалось шумно и суетно. Накануне Даниил снова встречался с Бодуэном, когда тот пришел его проведать в келье, и выпросил у короля Иерусалимского разрешения поставить русское кадило там, где лежали ноги Спасителя. Бодуэн отчего-то проникся к игумену особым уважением и любовью, да и то сказать, не всякий паломник пешком такие расстояния пересечет - от Чернигова до Константинополя, должно быть, тысяча миль пролегает, да от Константинополя до Иерусалима столько же. Даниил получил разрешение, и четвертое кадило появилось над Гробом, русское, а доселе только три было - греческое у изголовья, латинское наверху и кадило Саввы Освященного144 между ними.
      Рано утром в Великую Субботу Бодуэн приказал мне с моими тамплиерами явиться к нему во дворец, дабы сопровождать его ко Гробу Господню в Кувуклию для присутствия при торжестве Святого Огня. В простых ризах и босые мы отправились к храму. Еще с ночи здесь собралось великое множество народу, и уже создалась сильная теснота. Спокойствие в пределах Палестинских, наступившее благодаря завоеваниям Годфруа и властной деснице Бодуэна, позволяло множеству паломников безо всякой боязни отправляться ко Гробу Господню. Откуда только ни собралось здесь христиан - из Византии, из Европы, из Вавилона, из Сирии, из Египта, из Армении, было и несколько русичей из Новгорода и Киева. Навстречу нам вышел игумен обители Святого Саввы в сопровождении игумена Даниила Черниговского и монахов. Все они поклонились королю Иерусалимскому и примкнули к нему. И вновь Бодуэн оказал честь Даниилу русскому, поставив его по одну сторону от себя, а игумена монастыря Святого Саввы - по другую. На площади перед западными дверями вышла заминка, поскольку невозможно было пройти через толпу. Тогда я, Цоттиг, Роже де Мондидье и Хольтердипольтер силою открыли путь сквозь скопление народа, и идущие следом за нами младшие чины тамплиеров создали оцепление, дабы получилась как бы улица, по которой монахи, священство и король Иерусалимский могли теперь проследовать в храм. Подойдя к Кувуклии145, Бодуэн занял свое королевское место на построенном несколько лет назад помосте, а игумен Даниил, игумен обители Святого Саввы, Дагоберт и епископы были при нем.
      Пробило восемь часов утра, началась Вечерня. Основная часть духовенства собралась в Великом Алтаре. Время от времени епископ с дьяконом подходили к Кувуклии и заглядывали туда, не возгорелся ли еще Святой Огонь. Там, на Гробе и вокруг него, было разложено много соломы и тряпиц всяких для возжигания Святого Огня, и, стоя подле самой Кувуклии, я слышал за спиной у себя, как двое моих тамплиеров, Цоттиг и Хольтердипольтер с недоверием отзывались об этих горючих материалах, высказывая предположение, что, якобы, существует некая смесь, которая через некоторое время после того, как ее производят, самовозгорается, и если той смесью полить солому и оставить так на несколько часов, то в конце-концов солома сама собой вспыхнет, как бы безо всякой причины.
      С тоскою подумал я, слушая речи моих тамплиеров, что сколько лет еще суждено прожить человечеству и сколько раз, еще ежегодно будет зажигаться на Гробе Господнем Святой Огонь, а все равно будут находиться недоверчивые люди, подозревающие в этом торжественном явлении действие какого-то там самовозгорающегося состава. Между тем, уже прочитаны были паремьи146 и все собравшиеся в храме и на улице стали со слезами на глазах петь "Кирие елейсон147", как вдруг над головами у всех образовалась туча, из которой посыпались капли дождя, раздался гром и язык пламени выскочил невесть откуда, нырнул в Кувуклию и там вспыхнул свет. Тотчас туча и дождь исчезли, а священники ринулись в пещеру Гроба и стали подавать оттуда пучки горящей соломы и пылающие тряпицы. Вновь явилось это чудо, и я со счастливыми рыданьями, которые мне приходилось с трудом сдерживать, передавал из рук в руки солому и тряпицы с ярким алым пламенем. Прежде чем передать очередную охапку огня, я зарывался лицом в благодатные языки этого пламени, не получая никаких ожогов, а лишь испытывая неземное чувство душевного младенчества, очищения от всех наростов и шрамов прожитой жизни, от душевных морщин и изъянов.
      Вот он, истинный эликсир бессмертия, думал я восторженно. Многоликая толпа вокруг меня, озаренная благодатным Огнем Христовым, неистово ревела, не имея способности сдержать бурю чувств, но и самый рев этот казался пением райского хора, голоса сливались в единой гармонии, и не было уж здесь ни германцев, ни греков, ни арабов, ни армян, ни латинян, а было всеобщее стадо Христово, сонм, подобный сонму ангелов. Бодуэн, король Иерусалимский, стоял на возвышении, держа высоко поднятую длинную свечу, которая также горела Небесным Огнем, и на секунду померещилось мне, что где-то подле него блестнули ярким и счастливым светом упоенные глаза патрона нашего, Годфруа, будто он тоже незримо присутствовал здесь среди нас вместе с Аттилой и Гуго Вермандуа, Конрадом и рыцарями Адельгейды, совершив паломничество из волшебной страны Туле в Святую Землю.
      Время, когда пламя Святого Огня безопасно, кончилось, я легонько обжегся и вместе со всеми стал тушить горящую солому, огромный пук которой был у меня в руках.
      Глава IX
      ЕВПРАКСИЯ
      Я замолчал, не имея больше охоты продолжать свой рассказ. Да, собственно, что я мог еще добавить? Годы мои стали лететь как-то безудержно быстро, я не заметил, как прошло еще два с тех пор, как я сопровождал игумена Даниила в его паломничестве. За это время относительный мир сохранялся в пределах Иерусалимского королевства, а Бодуэн, тот самый Бодуэн, на которого я с восторгом взирал, когда с высоко поднятой свечой Небесного Огня он стоял на своем помосте в храме Воскресения, вновь стал самодурствовать и в очередной раз распустил орден Христа и Храма, заподозрив, будто я хочу урвать у него кусок власти и слишком много стал себе позволять. Конечно, его можно понять, если учитывать, что и с третьей женой у него не сложились отношения, да к тому же она оказалась бесплодной, но нельзя же, в самом деле, настолько зависеть от своих семейных неурядиц, чтобы переносить их в государственную политику! Я все больше и больше отдалялся от него, тамплиеры мои разъехались, не желая служить королю-самодуру, а меня удерживали в Иерусалиме только слова Годфруа, о том, что на этом рубеже я должен оставаться даже тогда, когда никого не будет со мною рядом. Терпя унижения и притеснения со стороны Бодуэна, я старался быть верным обещанию, данному мной Годфруа, и ходил несколько раз вместе с Иерусалимским королем в разные незначительные военные походы, покуда при осаде Триполи не разругался с ним окончательно и не решил отправиться в Киев, памятуя о наущениях игумена Даниила.
      Сославшись на то, что безумно хочу спать, я прервал свой рассказ на описании Святого Огня в утро Великой Субботы 1107 года, и стал устраиваться на ночлег. Однако уснуть мне в ту ночь было неимоверно трудно. Еще бы! Завтра я должен был увидеть монахиню Евпраксию, и предстоящий разговор с ней вставал в моем воображении во всех подробностях. Я слышал слова, с которыми она станет обращаться ко мне, прося у меня прощения за ту измену, и мысленно шептал свои слова - слова любви и смирения, душенного мира и благоговения перед той, которую я до сих пор считал своею возлюбленной. Я видел, как встаю пред ней на колени, а она тоже становится на колени предо мной, я целую ей руки и с трудом сдерживаюсь, чтобы не заключить ее хрупкое, пленительное тело в свои жаркие объятья. Нельзя! Нельзя! Ведь она же монахиня! Боже мой, ну почему она стала монахиней?! Зачем явился мне тогда вестник Андрея Первозванного, рыцарь Христа и Сиона Андре де Монбар! Зачем я послушался тогда игумена Даниила и не отправился в Киев, чтобы сказать ей, что я люблю ее и хочу увезти с собой в Святую Землю, в Вадьоношхаз, в Зегенгейм, в волшебную страну Туле - куда только она пожелает!