- Кроме того,- сказал Годфруа,- они должны были не пить вина. Но вспомни, как Он воскресил дочь Иаира - ведь тогда Он вошел в комнату, где лежала покойница, а назореям запрещалось не только присутствовать при похоронах, но и входить в дом, где лежит, мертвое тело. Назорейство было нечто подобное монашескому ордену. Можно было принять обет назорейства на всю жизнь, а можно было и на несколько лет, на год, на месяц и даже на восемь дней. Так что, скорее всего, в последний год своей земной жизни Господь уже не был назореем. А следовательно, ничто не мешало Ему любить женщину, ничто не мешало Ему любить ее так, как любят все люди, чтобы она зачала от Него младенца, и я не понимаю, в чем состоит богохульство.
      - Не знаю,- пожал я плечами,- не знаю...
      - Знаешь,- сказал Годфруа.- И я знаю. Только не могу объяснить ни словами, ни даже собственным разумом.
      - Мне кажется, ты просто вовлечен ими в какую-то дьявольскую игру. Они хотят от тебя не того, о чем, возможно, беседуют с тобой.
      - Они хотят превратить Иерусалим в город, где поклоняются Сатане. Они нашли Аркадию, вот что самое ужасное. Неизвестно, кто построил тоннель, ведущий из-под замка Давида к страшному колодцу под Голгофой. Дай мне руку, а то я боюсь оскользнуться и шлепнуться в воду.
      Мы перебрались по скользким валунам через Кедров и стали подниматься к Гефсимании, лежащей у подножия Елеонской горы.
      - Я не верю, что этот тоннель могли вырыть Давид или Соломон. Возможно, это более древний тоннель, и великие цари знали о его существовании, но не уничтожали его, а может быть, он был вырыт гораздо позднее, при всех этих Иеровоамах и Ахавах129, которые стали поклоняться бесам. Господи, Иисусе Христе, да минует меня чаша сия!
      Он перекрестился на Гефсиманский сад, в который мы входили, и на яркую луну, чей свет мощно прорывался сквозь ветви деревьев. Сзади раздался всплеск и проклятья - кто-то из наших телохранителей все же оскользнулся и шлепнулся в мелкий поток Кедронский. Странный грохот прозвучал со стороны городских ворот, словно и там кто-то упал, или же сами ворота надумали-таки обрушиться с некоторым запозданием.
      - Как здесь хорошо! - сказал я, вдыхая нежные ароматы Гефсиманского сада.- Представить только, как трудно было Господу прощаться с жизнью, вдыхая чудные запахи деревьев, трав и цветов, наслаждающихся теплом весенней ночи. Немудрено, что он взмолился к Отцу Небесному.
      - Давай помолимся, Лунелинк,- почти прошептал Годфруа.
      Мы встали на колени и долго молились. Я не знаю, сколько времени длилась наша молитва, время исчезло, как бывает лишь в молитве, бою и любви. Когда я посмотрел на Годфруа, то увидел, что лицо у него полно спокойствия.
      - Теперь мы можем вернуться в город,- произнес он трезвым и уверенным голосом.- Теперь я точно знаю, как сильно я заблуждался. Душа моя всегда стремилась к заблуждениям. Вот почему Ульгейда не могла полюбить меня ни в коем случае. О, если бы я теперь встретил ее! О, если бы я мог положить к ее ногам освобожденный Иерусалим! Но я знаю, чем искупить свой грех, чтобы я мог потом встретиться с нею в горних селениях.
      Едва мы вышли из Гефсиманского сада, навстречу нам встал один из охранников. Лицо его было взволнованным.
      - Беда! - сказал он.
      - Что случилось? - в один голос спросили мы с Годфруа.
      - Несколько камней свода ворот рухнули.
      - Задело кого-нибудь?
      - Часового Генриха Нахтигаля. Голову ему, говорят, размозжило. Насмерть.
      - Не может быть! - воскликнул я.
      - Она все-таки ходит у меня по пятам,- сказал Годфруа.
      Часовой Генрих Нахтигаль, погибший ровно через год после гибели Аттилы Газдага, был похоронен внизу, у потока Кедронского, в том месте, где забили каменьями первомученника Стефана. Годфруа присутствовал при захоронении, но как только гроб с. телом скрылся под землей, он поспешил в замок Давида, где с утра по приказанию Защитника Гроба Господня развернулись активные работы.
      Несколько десятков человек были заняты в них, они свозили в замок Давида бочки с горючей смесью, которая в просторечьи называлась греческим огнем. Несколько пиротехников, умеющих обращаться с этим недружелюбным веществом, отправились вместе со мною и Годфруа в подземелье. Сначала решили попробовать бросить в колодец несколько бочек подряд с зажженными фитилями. Бочки взорвались на определенной глубине, но-ожидаемого результата не принесли - когда в скважину был брошен зажженный факел, он совершил такое же в точности падение, как тот, который бросил несколько недель назад я. Тогда Годфруа принял рискованное решение - обложить стены вокруг колодца бочками с горючей смесью, вытянуть фитиль в тоннель и поджечь его. Я принялся отговаривать его, опасаясь, что мощный взрыв может вызвать разрушения зданий, расположенных на поверхности Голгофы, а главное - содрогнется храм Гроба Господня и в нем тоже могут произойти какие-нибудь сильные повреждения.
      - А что, если он вообще рухнет? - сказал я.- И рухнет от руки не кого-нибудь, а самого Защитника Гроба Господня.
      - Что же ты предлагаешь? - сказал Годфруа.- Может быть, ты хочешь, чтобы ведьма Мелузина и ее любовничек Генрих Четвертый припожаловали сюда совершать здесь свои сатанинские совокупления? Не волнуйся, я все предусмотрел. Своды низкие, и если они обрушатся, то там, наверху, на самой Голгофе могут лишь появиться трещины. Даже если появятся трещины на домах, даже если на самом Храме Гроба, мы залатаем их. Главное - уничтожить это страшное место, завалить его, чтобы, даже если кто-то и захочет вновь откопать его, ему пришлось бы затратить неимоверные усилия.
      Годфруа спешил. Весь его тайный синклит был временно в отлучке. Урсус и Ормус отправились встречать кого-то в Яффу, а Артефий со своим учеником Папалиусом уехал зачем-то на пару дней в Аскалон. Через несколько часов все было готово для взрыва. Пиротехники провели длинный фитиль чуть ли не до середины тоннеля и подожгли его. После этого все, кто находился в подземелье, включая меня и Годфруа, бросились бежать со всех ног к выходу. Все добежали благополучно, и как только оказались в безопасном месте, земля задрожала и загудела от глубокого взрыва, как бывает при землетрясении. Когда гул затих, мы устремились назад в подземелье, но не пройдя и ста шагов, наткнулись на глухой завал.
      - Все,- сказал Годфруа,- нет больше Аркадии. Кончилась Аркадия. Пойдемте назад в замок, а то, не приведи Бог, и здесь потолок рухнет.
      Не успели мы выбраться из подземелья, как за нашими спинами и впрямь стали сыпаться камни. Мы в испуге припустились бежать и, слава Богу, все спаслись.
      Наружные разрушения оказались не такими безобидными, как надеялся Годфруа, но и не такими ужасающими, как опасался я. Три ветхих строения сильно пострадали, остальные покрылись трещинами. Трещины появились и на одной из стен храма Гроба Господня, но в основном храм остался цел. На том месте, где примерно находилась вершина Голгофского холма, появилась довольно глубокая трещина. В ней можно было стоять, по пояс высовываясь из земли. Ее поспешили засыпать. Трещины на зданиях в тот же день замазали, а жителям разрушенных лачуг Годфруа выделил деньги на постройку нового жилья.
      Он был страшно рад, без конца потирал руки и говорил:
      - Ну, теперь остается ждать, что скажут мои советнички. Только бы не помереть до их приезда!
      Но окончился этот первый день после годовщины, а предсказание Артефия покамест не сбылось, и я весело подшучивал над Годфруа, говоря, что если он умрет и через двадцать лет, предсказатель вполне может считать смерть наступившей сразу после годовщины взятия Иерусалима, ведь что такое двадцать-тридцать лет для человека, который прожил уже одиннадцать веков.
      В отличие от патрона, я не верил, что Артефий это Аполлоний из Тианы, ведающий тайну эликсира бессмертия, я был уверен, что тут обыкновеннейшее мошенничество, а тайный синклит умело водит доверчивого Годфруа за нос с тем, чтобы пользоваться самыми жирными кусками его власти. Я стал уверять его, что достаточно как следует прижать их, и они в испуге разбегутся, как тараканы. Но, увы, я недооценил могущество тайного синклита.
      На третий день после празднования Иерусалимской победы, когда все гости уже разъехались, члены тайного синклита объявились в Святом Граде. Утром ко мне в башню Антония прискакал гонец от Годфруа и сказал, что патрон хочет видеть меня и всех моих тамплиеров немедленно в замке Давида. Я понял, что происходит или ожидается какое-то важное событие, тотчас же объявил тревогу, и не более, чем через полчаса все тамплиеры в полном вооружении скакали по улицам Иерусалима к Давидову замку. Я ехал впереди всех, держа над собой знамя Христа и Храма. Следом за мною скакали мой новый оруженосец Бернард, командор Роже де Мондидье со своим оруженосцем и тремя коннетаблями, командор Алоизий Цоттиг с двумя коннетаблями и командор Клаус фон Хольтердипольтер с одним коннетаблем. Когда наш немногочисленный но крепко сколоченный отряд подскакал к воротам Давидова замка, они оказались наглухо запертыми и большое количество стражи охраняло их, причем среди стражников я не увидел ни одного знакомого лица, и это сразу показалось мне подозрительным. Затем я отметил, что это не крестоносцы, поскольку белые кафтаны их были перехвачены красными поясами, а кресты на левом плече отсутствовали почти у всех. Один из немногих, у кого были кресты, бросился к нам навстречу и объявил, что по приказу защитника Гроба Господня никому нельзя въезжать в замок. Рискуя совершить опрометчивый шаг, я воскликнул:
      - Ложь! Измена! Или вы пропустите нас, или мы перебьем вас всех и силой прорвемся в замок.
      Лицо стражника окрасилось злобой, он повернулся к своим и крикнул им что-то по-арабски. Теперь-то уж я точно знал, что не совершаю ничего опрометчивого. Я направил Шарканя прямо на стражника и взмахнул Мелодосом.
      - Вперед! - скомандовал я своим тамплиерам.- Это бунтовщики! Бейте их! Христос и Храм!
      Разрубив голову стражнику, я ринулся на его подчиненных. Стражники, а их было человек тридцать, нисколько не испугавшись, заняли оборону. Но наша решимость сыграла свою роль - потеряв единственного коннетабля у Хольтердипольтера и моего нового оруженосца, мы перебили половину стражников, из коих я лично зарубил пятерых. Остальные все же сдались и отворили нам ворота, бормоча что-то по-арабски. Впустив нас во дворец, эти сдавшиеся стражники кинули нам вслед камни и вновь заперли ворота.
      Оказавшись в стенах замка, мы сразу же устремились к главной цитадели. Здесь я увидел своих - отряд рыцарей Христа и Гроба во главе с Робером де Пейном охранял вход в цитадель.
      - Рыцарь Христа и Храма? - произнес, увидев меня, Робер.- В чем дело?
      - Где Годфруа? - спросил я.
      - Он заседает со своими советниками, которые просили их не беспокоить.
      - Робер, это измена! - воскликнул я.- Они хотят расправиться с Защитником Гроба Господня. Если вы не верите мне, то мы можем вместе отправиться туда. В случае, если моя паника ложная, я обещаю сложить с себя полномочия рыцаря Христа и Храма.
      - Я имею приказ никого не впускать в цитадель,- твердо заявил Робер.
      - В таком случае нам придется применить силу! - вместо меня крикнул одноглазый Роже.
      - В таком случае мы будем сопротивляться,- ответил рыцарь Христа и Гроба.- Сепулькриеры! К бою!
      В эту минуту командор Хольтердипольтер применил к рыцарю Христа и Гроба свой прославленный прием - выпрыгнув из седла, он на лету развернул плащ, рухнул на Робера, накрыв его плащом и быстро связав концы плаща так, что де Пейн оказался в ловушке. В следующий миг он своим поясом связал руки Робера за спиной. Застигнутый врасплох рыцарь Христа и Гроба ревел, как бык, лежа на ступеньках с головой укутанной плащом моего командора. При виде столь ловкого трюка, проделанного Хольтердипольтером, сепулькриеры несколько опешили.
      - Друзья мои! Соратники! - обратился я к ним.- Я - граф Зегенгеймский, вы помните меня по всем битвам. Я уверяю вас, что нашему вождю, великому Годфруа, грозит смертельная опасность. Если мы с вами сейчас схлестнемся, это будет непростительным безрассудством. Скорее - спасем Защитника Гроба Господня, или потомки не простят нам нашей глупости.
      Моя речь, плюс нелепое положение, в котором оказался сенешаль Робер де Пейн, возымели свое действие, сепулькриеры пропустили нас и сами последовали за нами.
      Мы довольно быстро нашли залу, в которой заседал синклит. Четверо стражников в белых одеждах и красных поясах охраняли вход, но, увидев нас, они расступились, понимая, что сопротивление бесполезно. Я первым распахнул двери и вошел в залу. То, что я увидел, поразило меня. Посреди залы стоял круглый стол, накрытый черной скатертью. В центре стола лежала вырезанная из красной материи звезда макрокосма, а на ней была установлена мертвая оскаленная голова с черными провалами глазниц и носа. Вокруг стола восседало человек двенадцать-тринадцать, среди которых я знал только самого Годфруа, Артефия, Папалиуса, Ормуса и графа Шампанского. Остальные были мне неизвестны. Все собравшиеся были в белых одеждах. На столе перед каждым стоял высокий стеклянный бокал с красной жидкостью, похожей на кровь.
      Когда мы ввалились, трое или четверо собравшихся вскочили со своих мест, остальные с важным и неприступным видом взирали на нас. Годфруа рассмеялся:
      - А вот и рыцарь Христа и Храма! Я ждал твоего прихода, доблестный Зегенгейм.
      - И, встречая меня, велел поставить стражу у ворот замка и цитадели? с упреком спросил я.
      - Тебя они должны были пропустить,- ответил Годфруа.
      - И поэтому так сильно сопротивлялись,- заметил я.
      - Этого не может быть! - недоумевал Защитник Гроба Господня.
      - Не спорьте,- вмешался в разговор Ормус.- Это я отдал окончательный приказ не впускать никого, даже рыцарей-сенешалей. Простите, патрон, но я руководствовался необходимостью соблюдать максимум предосторожностей.
      - Ах вот как! - усмехнулся Годфруа.- Понимаю. Значит, какой бы приказ я ни отдал, право окончательного приказа принадлежит великому дай-аль-кирбалю Ормусу. Ну-ну. Представьте себе, дорогой мой рыцарь Христа и Храма, я принимаю решение всегда именоваться лишь Защитником Гроба Господня, но могущественный Ормус принимает свое, окончательное, решение назначить меня, кем бы ты думал,- инрием, то бишь, ни много ни мало, а Иисусом Назореем Царем Иудейским. А? Каково? А знаешь ли, дорогой друг мой, что это за череп лежит на столе? Это череп первого инрия130. Догадываешься, чей? Самого Господа нашего Иисуса Христа!..
      - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! произнес я и перекрестился.- Патрон, и вы верите им?
      - Патрон, прикажите им удалиться! - произнес своим гробовым голосом Артефий.
      - Как бы не так,- ответил Годфруа.- Я прикажу им удалиться, а вы примете окончательное решение их уничтожить. Так?
      - Верно, патрон! - воскликнул Роже де Мондидье.- Они так и сделают. Взгляните на них - разве ж это люди?
      - Ты прав, милый мой циклоп,- сказал командору Роже Защитник Гроба Господня.- Это давно уже не люди. По крайней мере, половина из них давно уже не живет на белом свете. Они по простоте душевной заблуждаются, полагая, будто в свое время им удалось открыть тайну эликсира бессмертия. На самом деле, они умерли тогда, когда и положено умереть порядочному человеку. После смерти их души отправились в ад, поскольку души у них были черные, а телами завладели избранные бесы. Бедные тела, они даже не догадываются, кто в них сидит!
      - Прекратите, Годфруа! - грозно прорычал Ормус.
      - Нет, это вы прекратите, мерзкий колдун! - вырвалось тут у меня.Прекратите отдавать приказы Защитнику Гроба Господня. Вы проиграли. Вы поверили в подлость человеческой натуры, вы были слишком уверены, полагая, что доблестный Годфруа согласится на все, лишь бы его провозгласили новым мессией, потомком Иисуса Христа. Вы просчитались, и это говорю вам я, рыцарь Христа и Храма Людвиг фон Зегенгейм. И это именно я укокошил вашего мерзкого брата Гаспара, сбросив его в бездонную вонючую скважину на горе Броккум под Вероной. А теперь, патрон, разрешите мне разогнать всю эту свору мошенников.
      - Не разрешаю,- сказал Годфруа.- Они сами уйдут. Но прежде я бы хотел назвать их всех по именам.
      - Достопочтенные члены великого совета,- сказал тут Ормус,- предлагаю вам всем немедленно покинуть залу. Нам нечего здесь больше делать.
      Все сидевшие за столом встали с самым негодующим видом и двинулись вслед за Ормусом к боковой двери, которую я поначалу не заметил. Один из них снял со стола черную скатерть и завернул в нее череп, выдаваемый этими мошенниками за Честную Главу Спасителя. Он так поспешно это сделал, что не все успели схватить со стола бокалы и три или четыре бокала упали на пол и со звоном разбились, расплескав красную жидкость.
      - Куда же вы, почтеннейшие? - смеялся им вслед Годфруа. Он пребывал в очень возбужденном состоянии.- Смотрите, Зегенгейм, вон тот выдавал себя за моего далекого предка Лоэнгрина, а вон тот называл себя Персивалем. Этот, который унес голову, вообще утверждал, что он не кто иной, как Агасфер. Конечно, это всего лишь клички, которыми они морочат головы порядочным людям. Стойте, куда же вы? Нехорошо уходить не представившись и не попрощавшись. Артефий! Ты тоже уходишь? Постой, я же еще не отведал твоего эликсира. Эй!
      - Не пейте его, патрон! - воскликнул я.
      - Отчего же? Артефий так тот хлещет его по утрам и вечерам.
      - Не пейте, прошу вас!
      Я бы не дал ему осушить содержимое пузырька, который он уже извлек из висящего на шее мешочка, но в эту самую минуту в залу ворвался рыцарь Христа и Гроба Робер де Пейн. Вид у него был самый свирепый, он размахивал мечом, готовясь нанести удар своему обидчику, Хольтердипольтеру.
      - Успокойтесь, Робер,- сказал ему Годфруа.- Все в порядке, рыцарь Христа и Храма выполнял мой приказ. Смотрите, я пью свое бессмертие.
      Тут он поднес к губам пузырек и сделал из него несколько глоточков. Слишком поздно я бросился к нему. Годфруа закричал и упал на пол, держа себя за горло. Лицо его вмиг посинело, глаза выпучились, черный язык вывалился изо рта. Продолжая кричать, он катался по полу, затем вдруг затих, дрожащею рукой схватился за свой нательный крест, по лотарингской традиции состоящий из одной продольной и двух равных поперечных перекладин, поднес его к выпученным глазам и промолвил:
      - In hoc signo vinces*131! [Сим победиши! (лат.)]
      Это были его последние слова. Он весь вытянулся и испустил дух. Лицо его при этом сделалось таким черным, что страшно было смотреть.
      - Так вот каким бессмертием потчует гнусный Артефий! - закричал я и кинулся к маленькой двери, за которой минуту назад исчез последний представитель тайного синклита. Дверь была наглухо заперта.
      - Скорее! Помогите мне ее выломать! - крикнул я.
      Одноглазый Роже и Робер де Пейн принялись помогать мне выламывать дверь, она оказалась такой крепкой, что нам пришлось немало потрудиться, прежде чем мы ее вышибли. Но за этой дверью оказалась еще одна, а когда мы вышибли и эту, за ней оказалась третья.
      - Проклятые колдуны! - в отчаянии кричал я.- Я доберусь до вас! Нет, вы не уйдете от меня!
      Выломав третью дверь, мы очутились в длинном коридоре, пробежав через который, наткнулись еще на одну дверь. Изрядно мы помяли бока, выламывая три предыдущих двери, но, несмотря на боль в плечах, яростно стали биться в эту, четвертую. Мы так рьяно навалились на нее, что, когда она распахнулась, и Робер де Пейн выпал, мы чуть было не выпали вместе с ним. Невероятное зрелище предстало нашему взору - прямо за дверью распахивался вид на Исполинскую гору, лежащую к западу от Иерусалима, ибо дверь выходила прямо наружу с одной из башен замка Давида. За дверным проемом была пустота. Внизу почти отвесная песчаная насыпь оканчивалась самым узким местом долины Енном. Скатившись с насыпи, рыцарь Христа и Гроба чудом не переломал себе всех костей, отделавшись ушибами и испугом. Он лежал там в пыли и громко посылал проклятия, по-видимому, в адрес тех, кто подстроил эту ловушку. Никаких следов членов тайного синклита нигде не было видно.
      - Что за чорт! - воскликнул Роже де Мондидье.- Готов поклясться своим единственным глазом, что это были оборотни. Куда они могли исчезнуть так быстро, даже если представить, что они выпрыгнули и скатились с насыпи, как наш друг Робер...
      - Скорее! Нужно найти, где еще могла быть дверь! - сказал я, хотя точно помнил, что покуда мы бежали через коридор, там не было никаких дверей.
      И точно, мы обыскали весь коридор, но не наткнулись ни на что, что можно было бы принять за дверь - кругом были только каменные стены. С большим трудом я представлял себе, как могли эти мошенники исчезнуть, выпрыгнув через ту дверь. Возможно, их кто-то ожидал там внизу, но...
      Я взял на себя временно обязанности защитника Гроба Господня. Все три ордена - сепулькриеры, тамплиеры и сионьеры - были мобилизованы на поиски негодяев, которые так и не увенчались успехом. Оставалось лишь поверить в то, что, как сказал Годфруа, это были "избранные бесы".
      - Ну вот,- вздохнул Гийом, когда я дошел до этого места своего рассказа,- наконец-то и вы заговорили о волшебных явлениях. Неужто все крестоносцы грешат выдумыванием сказок?
      - Что? Вы не верите мне? - возмутился я.- Ну, коль так, то даю вам слово, вы не услышите от меня продолжения рассказа! Простите, что занял ваше драгоценное внимание выдуманными байками.
      - О, граф, я не хотел вас обидеть! - взмолился стихоплет.- Видит Бог, я никому так не верю, как вам. Просто мне довелось услышать в Палестине такое количество вранья о колдунах и демонах, что когда вы дошли до последнего эпизода в своем рассказе, я расстроился и на минуту, всего лишь на минуту, поверьте, подумал, что и вы решили малость приукрасить свое повествование.
      - Хорошо, я верю вам,- сказал я.- Но рассказывать дальше, все же, не смогу после того, как дал слово.
      - Я освобождаю вас от этой клятвы, произнесенной в запальчивости.
      - Нет, вы не можете снять с меня клятву,- заупрямился я, поскольку и впрямь почувствовал себя обиженным. Больше всего меня задело даже не недоверие Гийома к моему рассказу, а тот неприятный тон, с которым это недоверие было высказано. Сколько он меня ни упрашивал, я твердо отказывался продолжать свой рассказ, неумолимо держа свое слово.
      Так мы доплыли до Лесбоса, где была наша последняя стоянка перед Константинополем. Гийом, желая смягчить меня, без конца проявлял свои познания в древнегреческой поэзии, даже читал мне свои переводы на французский язык стихотворений великой лесбиянки132, а также Гесиода и Гомера. Я не мог не восторгаться его необычайной начитанностью, образованностью и талантами. Но все же, слово есть слово, и хотя мне уже хотелось продолжить свой рассказ, я ждал какого-нибудь сигнала или знака, который мог бы освободить меня от данной клятвы, а его все не было и не было. Мы отчалили от Лесбоса, поплыли в сторону Геллеспонта, а я все продолжал хранить молчание.
      Пробыв недолго в Константинополе, мы отплыли с попутным кораблем в Феодосию. Эвксинский Понт встречал нас не очень дружелюбно, и прежде чем мы добрались до берегов прекрасной Тавриды, нам пришлось пережить сильную бурю. К счастью все обошлось благополучно. Теперь у меня оставался один спутник стихотворец Гийом, поскольку оруженосца Ламбера, как и обещал, я отправил из Константинополя домой. Теперь тем более мне трудно было хранить молчание, да и Гийом уже не на шутку обиделся, что я так долго строю из себя буку.
      Странное и тревожное происшествие, случившееся ночью в степи, во время одной из наших стоянок, заставило меня забыть о данной клятве.
      Глава V
      СТРАННОЕ ЯВЛЕНИЕ ДАЕТ МНЕ ПОВОД ПРОДОЛЖИТЬ РАССКАЗ
      Мы как раз добрались до берега Борисфена, вдоль которого нам теперь предстояло ехать аж до самого Киева. Стояла дивная летняя ночь, такая теплая, что когда костер стал затухать, я не заботился о поддержании его и дал спокойно умереть. Глядя на ночное небо, осыпанное пронзительно яркими звездами, хотя и не такими крупными, как на небе над Иерусалимом, я размышлял о том, что скоро уже исполнится целых десять лет с того дня, как мы освободили Святый Град. И девять лет со дня ужасной кончины Годфруа. И восемь лет, как нет на свете Конрада, сына императора Генриха. И семь лет, как умер Гуго Вермандуа. И четыре года, как погиб при осаде Триполи взбалмошный, но честный и достославный Раймунд Тулузский. И три года, как не стало одного из самых ненавистных для меня людей, Генриха IV...
      Тревожное чувство появилось у меня, как только я вспомнил об этом страшном человеке. Думая о покойном ныне Генрихе, я старался не желать ему адской участи, но разве могла душа его получить прощение за все злодейства, которые этот человек сознательно вытворял в течение всей своей жизни, сознательно поклоняясь одновременно Богу и Сатане? Неиссякаема милость Господня, но кого же наказывать в аду, если не таких жутких грешников, каким был Генрих? Нет, его: душа утеряна для небес навсегда. Спасена ли душа Годфруа? О ней я молился непрестанно.
      Чем больше я вспоминал Генриха, тем тревожнее становилось мне. Чувство боязни за Евпраксию, одолевавшее меня двадцать лет назад, еще до того, как я похитил ее у императора, воскресло во мне. Гийом мирно посапывал во сне, лежа у остывающего кострища, а мне совершенно не хотелось спать, что называется - сна ни в одном глазу. Или, как говаривал Роже де Мондидье, ни сна в глазу. Какая-то необъяснимая тяга повлекла меня в степь, туда, где по небу кружил большой белый лунь, как и я, чем-то встревоженный. Не зная сам, что или кого я могу там встретить, я шел по степи, залитой лунным светом.
      Вдалеке я увидел какое-то свечение, которое приближалось ко мне с другой стороны широкого Борисфена; повернув налево, я направился к берегу реки, навстречу этому приближающемуся световому облаку. Вдруг оно исчезло. Я изо всех сил вглядывался в ночь, пытаясь разглядеть, куда же улетело непонятное свечение. Тревога еще больше охватила мою душу, но теперь я понимал, что она вовсе не связана с воспоминаниями о Генрихе, а означает нечто большее для меня, нечто очень важное.
      В следующий миг, Христофор, не более, чем на расстоянии вытянутой руки предо мной вспыхнуло и тотчас погасло лицо моей Евпраксии. Все во мне похолодело, я вытянул вперед руки, одновременно надеясь и боясь схватиться за нее...
      - Евпраксия! - воскликнул я.
      Никакого ответа не последовало, если не считать, что лунь, продолжавший кружить над степью, громко прокричал свое "гиг-гиг-гиг!", будто передразнивая меня на свой лад.
      - Кто ты? - спросил я у него, но это, скорее всего, был не дух, просто птица.
      Сильный ветер поднялся вдруг со стороны реки, донося даже какие-то мелкие брызги воды до моего лица. Я продолжал всматриваться в небо, и где-то высоко-высоко все же вновь увидел светящееся пятно, стремительно уменьшающееся в размерах, как факел, брошенный в колодец под Голгофой, но только с той разницей, что факел падал вниз, а это сияние уносилось ввысь. Слова молитвы Иисусовой сами собой потекли с моих уст, ноги подкосились и, встав на колени, я продолжал еще долго молиться в таком же точно экстазе, как тот, который охватил нас с Годфруа в саду Гефсиманском в ночь после первой годовщины взятия Иерусалима. Слезы текли из глаз моих легко и вольно, как воды реки, бегущие к морю, слова молитв сами собой летели к небесам, и я сам не знаю, просил ли я о чем Господа, благодарил ли за что, или только славил за Его безмерную любовь.
      Вернувшись к потухшему костру, я лег рядом со стихоплетом Гийомом и мгновенно уснул, как убитый. Проснувшись рано утром, я растолкал своего спутника и сказал, что нам нужно спешить.
      - Почему спешить? - спросил он, зевая.- Зачем спешить?
      - Мне был дан знак, что я должен спешить. Сегодня ночью,- ответил я.
      Наспех перекусив, мы оседлали коней и пустились в дорогу. Мы ехали целый день, лишь два раза слезая с седла, чтобы передохнуть и дать отдых коням. Солнце палило нещадно, пот рекой струился по спинам выбившихся из сил коней, когда мы добрались до места, где Борисфен поворачивал резко на север, а затем и до порогов. На закате вновь устроились на ночлег, развели костер, на котором поджарили четырех куропаток, подстреленных мною в течение дня, и за ужином Гийом потребовал от меня ответа, почему мы так спешим, и что за знак был мне дан.
      - Можете считать, что я вновь рассказываю вам сказки,- ответил я ему и поведал обо всем, что случилось со мной прошлой ночью.
      - Мне кажется, вы придаете этому видению слишком большое значение,сказал Гийом.- Вы так стремитесь к своей Евпраксии, что немудрено увидеть свечение и даже родное лицо. Неужто за столько лет любовь ваша нисколько не изменилась и не иссякла?
      - Нет,- сказал я,- любовь моя претерпела различные изменения, но то, что она не иссякла, это вы правы. Я все так же сильно люблю ее, как и двадцать лет тому назад, когда впервые меня коснулось это чувство, за которое я всю жизнь буду благодарить Бога. Однако, должен сказать вам, что тревога моя не так необоснованна, как вам кажется. Дело в том, что когда я летал из Иерусалима в Киев - помните, я вам рассказывал?..
      - Ну, еще бы не помнить!
      - Так вот, тогда Евпраксия видела меня.
      - Видела?
      - Представьте себе. Сейчас я прочту вам письмо, которое Евпраксия написала мне. Оно по-русски, и поэтому вы не сможете прочесть его самостоятельно.
      - Письмо? Она послала вам в Иерусалим?
      - Нет,- вздохнул я.- Я получил его от ее матери, когда осенью одна тысяча сотого года приехал все-таки в Киев.
      - Умоляю! Бросьте упрямиться! Простите меня за мои глупые слова там, на галере. Расскажите, что было с вами дальше, после смерти славного Годфруа.
      - Хорошо, я расскажу вам,- наконец, сломался я.
      - О, благодарю! Рассказывайте же, я слушаю вас!
      И я стал рассказывать жонглеру о том, как мы жили в Иерусалиме после гибели нашего дорогого патрона.
      Тело защитника Гроба Господня было погребено в малой двухъярусной церкви, втеснившейся в обширное преддверие главного храма, освобожденного великим Годфруа. Прекрасную гробницу его поставили рядом с гробницею первосвященника Мельхиседека, царя Салимского133, останков которого, правда, там уже не было.