Звуки труб и голоса глашатаев, воодушевленные возгласы людей, спешащих по улице к месту торжества, суета Аттилы, старающегося, чтобы его господин выглядел как подобает действительному слуге его императорского величества - все это накаляло мою бешеную молодую кровь. А ведь сюда еще надо добавить предвкушение встречи с утренней незнакомкой, образ которой - небесные глаза, легкий стан, яркие щеки и губы, тонкие босые ножки - так и вился в моем воображении, так и играл, будто пламя в разгорающемся костре.
      Но не только это, Христофор, не только это. Кроме мечты о молодой крестьянке и ожидания пышной свадьбы моего императора меня волновало подспудное предчувствие, что"с сегодняшнего дня в моей жизни начнется приключение, которое будет сопровождать меня очень и очень долго, если вообще не до последнего часа пребывания в мире. Я, разумеется, не понимал, каким огнем охвачена душа, и приписывал природу этого огня внезапному чувству влюбленности в крестьянскую девушку. Ведь как-никак, я страстно мечтал о подобном пылком влечении, которое должно было сразить меня однажды, прогремев в сердце, как гром среди майского дня.
      День был жаркий, и я не стал наматывать на ноги чулки4, надев башмаки на босу ногу. Приятно было облачиться в чистую сорочицу и надеть поверх нее мою праздничную тунику белого цвета с вышитыми на рукавах львами и всадниками. Препоясавшись кожаным ремнем, я прицепил к нему меч и кошелек. В виду жары можно было бы, конечно, не надевать плащ, но я был так беден, что единственным моим драгоценным украшением являлась старинная греческая фибула, выполненная из серебра в виде креста очень красивой формы с крупной жемчужиной, вставленной в перекрестье; и я накинул на плечи свой синий плащ, застегнув его на правом плече этой нарядной фибулой. Причесавшись и внимательно прощупав верхнюю губу, страстно мечтая о том, чтобы усы подросли еще хоть немного, я обратился к своему единственному зеркалу с взволнованным вопросом:
      - Ну, как я выгляжу?
      - Превосходно, сударь,- ответило зеркало.- Вы выглядите так торжественно и нарядно, что в пору вас, а не Генриха, женить на прекрасной Адельгейде. Но все же, я не советовал бы вам брать рукавицы. Я, конечно, понимаю, что очень красиво опереться правой рукой на рукоять меча и чтобы при этом рука была одета в рукавицу. Это придает воину вид человека, хоть сейчас готового в бой. И все-таки, сударь, я боюсь, что вы потеряете их, а когда еще мы захватим какой-нибудь город, где вы сможете приобрести себе дюжину рукавиц.
      - Почему же я непременно потеряю их?
      - Потому что жарко, вы снимете их, заткнете за пояс как-нибудь неловко и они вывалятся. Или на пиру выпьете лишнего и вдруг вам захочется швырнуть рукавицей в рожу какому-нибудь благородному рыцарю, который тоже перепьет и позволит себе дерзкое замечание в ваш адрес.
      - Неужели ты думаешь, что если такое случится, я не найду чего-нибудь другого, чтобы кинуть ему в лицо?
      - Найти-то вы беспременно найдете,- продолжал рассуждать Аттила, который и был моим единственным зеркалом,- но в таком случае рукавица останется цела, и вы ее не потеряете.
      - А, понимаю,- сказал я, усмехаясь,- в случае, если я стану драться с кем-нибудь на поединке, тебя волнует только одно - сохранность моей амуниции.
      - Разумеется,- невозмутимо отвечал он.- Ведь она же еще долго должна будет служить вам, ваша амуниция, прежде чем вы сможете обновить ее, захватив богатый город.
      Поразмыслив, я решил и впрямь не брать рукавицы, и так мне уже было жарко в нижних и верхних одеждах да еще в плаще, хоть и заколотом нарядной фибулой.
      - Что, ваш молодой граф собирается или нет? - спросила хозяйка дома, в котором мы с Аттилой снимали комнату. По своей привычке она вошла без стука и каких-либо церемоний. Рассмотрев меня с ног до головы, сказала: - Хорош! Чудо как хорош! Конечно, богатством не блещет, но все равно хорош. Ах, а только что мимо проехал какой-то роскошный витязь, весь в золоте и на белом коне. Торопитесь; сударь, уже весь город бежит к месту венчанья.
      - Полно тебе врать, любезнейшая,- возразил ей Аттила,- кто бы это мог проехать мимо нашего дома весь в золоте, если дом стоит на самом отшибе и вдалеке от дороги.
      - А уж не знаю кто, но проехал,- отвечала хозяйка, ретируясь,- должно быть, какой-нибудь заезжий господин из Франции или Ломбардии.
      - Не слушайте старую куклу, сударь,- сказал мне Аттила, когда она удалилась.- Никто не мог проехать в золоте мимо ее неказистого домишки. Разве что какой-нибудь дурак, которому что свадьба, что не свадьба, что император, что не император, а лишь бы самому покрасоваться павлином.
      Когда я пришел на площадь перед храмом Пресвятой Богородицы, там уже собралось предостаточное количество горожан и не так-то просто было протиснуться сквозь толпу, тем более, что передо мной еще стояла нелегкая задача отыскать в гуще народа мою утреннюю незнакомку. Придерживая левой рукою меч и край плаща, правой я расталкивал собравшихся зевак, с волнением заглядывал в лица всех девушек и женщин, но так и не находил среди них ту, которую искал встретить. Поскольку я всего-то успел прожить в Кельне две недели, меня еще не знали в лицо, но мое, хоть и скромное, одеяние выдавало во мне благородного человека, и люди с неохотой но расступались предо мною.
      Все поиски были тщетны, и я ужасно огорчился, подумав, что скорее всего девушку не пустили в город. Почему же тогда она не вернулась к нам и не воспользовалась нашей порукой? Может быть, с нею что-нибудь произошло нехорошее?
      Покуда я размышлял так, пробираясь поближе к дверям храма, возле которых ожидали прибытия императора и императрицы, и где стоял в торжественном облачении Герман, недавно назначенный кельнским архиепископом, в толпе началось непонятное движение, еще через мгновение меня едва не сшибли с ног и повлекли куда-то влево.
      - В чем дело? Что происходит? - растерянно спрашивал я, невольно следуя вместе с толпой.
      - А чорт его знает, сударь! - в сердцах воскликнул один довольно молодой горожанин, идущий рядом со мною.- Только что объявили, что Генрих передумал венчаться в Богородице и перенес бракосочетание в Кафедральный собор5.
      - В Кафедральный собор? - удивился я.- А как же Герман? Ведь он стоит и ожидает императора у входа в храм.
      - Вот я и говорю, что нашего императора не поймешь,- продолжал он, и я уже старался не отставать от него ни на шаг.- Говорят, что, мол, приехал магдебургский архиепископ Гартвиг и что не Герман, а он будет совершать венчание.
      - Как же так? - еще более недоумевал я, начиная опасаться, что тут что-то не так, какая-то ошибка и мы зря устремляемся в сторону северных ворот, где стоит Кафедральный собор.- Этого не может быть! Ведь Гартвиг...
      - В том-то и дело!..- сказал горожанин и на сем наш разговор окончился, поскольку и ему, и мне одинаково нелепым казалось происходящее, ибо магдебургский архиепископ Гартвиг доселе был злейшим и непримеримейшим врагом императора. Мало того, он находился под отлучением синода и, следовательно, любое совершаемое им таинство считалось незаконным и недействительным.
      И все же толпа неумолимо неслась вверх по Высокой улице, увлекая меня за собою, и вот уже я оказался на площади перед Кафедральным собором, длинное и вытянутое здание которого, построенное еще при Карле Великом, освященное архиепископом Хилъдебольдом, а заложенное и вовсе Бог весть когда, примыкало одним своим боком прямо к городской стене возле северных ворот. Здесь была давка, и в народе чувствовалось сильное раздражение, а неподалеку от входа в собор даже разгорелась потасовка. Тотчас выяснилось, что императорская чета уже проследовала в собор, где во внутреннем дворике состоится обручение и куда никого, кроме благородных слуг императора, не впускают. Эта новость ввергла меня в уныние. Даже если бы мне теперь и удалось отыскать мою прелестную крестьянку, как я проведу ее вместе с собой туда? А ведь я дал слово, что она будет стоять в десяти шагах от брачующихся! Но откуда же мне было знать, что бракосочетание будет происходить не в храме Пресвятой Богородицы, где обручение было бы на глазах у всего люда у входа в храм?
      - Эх! - воскликнул я горестно, ударяя себя в грудь кулаком так сильно, что бронзовый нагрудный крест, висящий у меня на груди под сорочицей, едва не вдавливался в грудную клетку.- Виноват я или не виноват, но слово свое не сдержал!
      Протиснувшись сквозь толпу к воротам, я как мог выше забрался по ним вверх и сверху внимательно перебрал взглядом все лица в толпе, раздосадованной тем, что ей не удастся увидеть даже обручения императора и императрицы. Я даже помахал рукой на тот случай, если, коль уж я не вижу мою незнакомку, то, может быть, она видит меня. Но толпа была безответна на мой призыв, а я даже не знал, как зовут мою девушку, чтобы можно было выкрикнуть ее имя. Ничего не оставалось делать, как в расстроенных чувствах поспешить к входу в собор.
      - Вассал его императорского величества граф Людвиг фон Зегенгейм,назвал я свое имя стоящей у входа страже и меня без лишних слов пропустили внутрь.
      Вся площадь внутреннего дворика собора, замкнутая между двумя длинными галереями, папертью и непосредственно зданием храма, была заполнена людьми, составляющими весь цвет империи Генриха IV. Многие из присутствующих тут благородных рыцарей блистали великолепными одеждами и украшениями, их лица выражали достоинство и доблесть, почти все красовались мужественными бородами и усами - у одних бороды были аккуратно подстрижены, как у Карла Великого, у других отличались пышностью, как у графа фон Ауэна, у которого я останавливался на пути к императору. У меня же не было ни бороды, ни настоящих усов, ни браслета на правой руке, свидетельствующего о том, что я тоже благородный воин, ни прочих украшений, коими блистали собравшиеся тут достойные и богатые рыцари.
      Нарядные дамы, стоящие по левую сторону, с любопытством поглядывали на лица мужчин. Несколько беглых взглядов уловил я и на своей невзрачной персоне и со вздохом поспешил присоединиться к обществу столь же небогато одетых рыцарей, как я сам. Взор мой с нетерпением устремился вперед - туда, где перед входом в храм стоял император, а слева от него императрица. Пред ними возвышалась фигура архиепископа Гартвига, который уже начал церемонию обручения.
      Если бы я нашел свою утреннюю незнакомку и если бы я даже ухитрился провести ее мимо стражи во внутренний дворик собора, я никак не смог бы подвести ее к врачующимся ближе, чем стоял сейчас. А сейчас от меня до новобрачных было не менее пятидесяти шагов. Они были повернуты спиной ко всем, на головах у них сверкали императорские венцы, с плеч спускались роскошные плащи из аксамита. Архиепископ, стоя на ступеньку выше них и потому возвышаясь над Генрихом на целую голову, был в белоснежной митре, обильно изукрашенной золотом, и в паллиуме6, усыпанном драгоценными каменьями. Он громко исполнял обряд, так что слова его доносились довсюду:
      - ...пред лицом Господа Бога нашего и ангелов Его, и всех святых Его, и пред лицом Церкви,- возглашал он по-немецки,- соединить в одном теле два тела - этого мужа и этой жены, и пусть они будут единым телом, в котором сочетаются две души законным браком во славу Господню.
      Затем он воззвал ко всем предстоящим людям:
      - Взываю ко всем вам, предстоящим и молящимся, именем Отца и Сына и Святого Духа, если кто-то из вас знает причину, по которой эти двое не могут стать мужем и женой и соединиться в законном браке, пусть знающий таковую причину открыто назовет ее.
      Присутствующие отвечали на сие воззвание молчанием, и лишь где-то неподалеку от себя я услышал, как кто-то кому-то стал шептать что-то и затем оба захихикали. Я повернул голову вправо и увидел двух хихикающих. Одного из них я знал - это был граф Гильдерик фон Шварцмоор, отменный красавец и храбрец, с которым я познакомился в первый же день, когда был принят императором. Шушуканье и смех в столь торжественную минуту показались мне неуместными и неприличными. И не только мне - многие с укоризной оглядывались на Гильдерика и его приятеля, так что им пришлось быстро смахнуть со своих лиц улыбки.
      Тем временем архиепископ спросил сначала Генриха, потом Адельгейду, знают ли они друг за другом что-либо такое, что могло бы помешать им заключить брак, и, получив отрицательные ответы, Гартвиг громко спросил:
      - Согласен ли ты, Генрих, взять в жены эту женщину, будешь ли ты любить ее, уважать ее, заботиться о ней и охранять ее в здравии и в болезни, как подобает мужу относиться к жене, забывая всех ради нее, согласен ли ты блюсти себя ради нее столько лет, сколько отпущено вам обоим Господом Богом?
      - Согласен,- громко и весело прозвучал ответ императора, и я вновь умилился, какой приятный и мужественный был у Генриха голос.
      - Согласна ли ты, Адельгейда, взять в мужья этого человека, согласна ли повиноваться ему и служить ему, любить, уважать и хранить его, в здравии и болезни, как подобает жене относиться к мужу, забывая всех ради него, согласна ли ты блюсти себя ради него столько лет, сколько отпущено вам обоим Господом Богом?
      - Да, согласна,- прозвучал чистый и тонкий, взволнованный голос императрицы. Ей покрыли платком правую руку, подвели к Генриху. Тот просунул свою правую руку под платок и, взяв руку невесты, стал повторять вслед за архиепископом:
      - Я, император Римской Империи Генрих Четвертый, беру в жены Адельгейду, дабы она была при мне в счастье и горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, покуда смерть не разлучит нас, если святая Церковь благословит наш брак. И в этом я даю ей свое слово.
      Затем невеста принялась повторять за Гартвигом:
      - Я, императрица Римской Империи Адельгейда, беру в мужья Генриха, дабы быть нежной и послушной женою, делить с ним ложе и стол в счастье и горе, в богатстве и бедности, болезни и здравии, покуда смерть не разлучит нас, если святая Церковь благословит наш брак. И в этом я даю ему свое слово.
      Вынесли Библию, и Генрих возложил на нее кольца, золотые и серебряные монеты. Архиепископ освятил их, после чего император, взяв кольцо и монеты, промолвил:
      - Обручаю тебя этим кольцом, даю тебе это злато и серебро и отныне тело мое и все имущество мое принадлежит тебе так же, как мне.- Он надел ей кольцо на большой палец.- Во имя Отца...- перенес кольцо с большого пальца на указательный,- ...и Сына...- с указательного на средний,- ...и Святого Духа... - со среднего на обручальный палец,- ...аминь!
      Адельгейда повторила то же самое, обручая Генриха. Обрученные склонили головы и Гартвиг стал читать по-латыни благословение, затем псалом, затем "Слава Отцу и Сыну и Святому Духу", "Господи помилуй", литанию и еще два раза благословение. На сем чин обручения кончился, Гартвиг повернулся спиной к новобрачным, являя всем присутствующим великолепный парчовый плувиал, покрывающий его плечи и спину, с вышитым золотом Христом на троне в окружении святых и праведников? Прочитав короткую молитву, Гартвиг двинулся внутрь храма для совершения таинства венчания, за ним последовали Генрих и Адельгейда, все диаконы и служки, а потом уже гости. Обширный храм вместил в себя всех собравшихся. Я входил среди последних и, оглянувшись, увидел, как во двор, где мы только что стояли, начинают вносить огромные корзины цветов. Под высокими сводами храма было прохладно, и я вздохнул с огромным облегчением, успев изрядно вспотеть за все это время. Молодых подвели к алтарю и поставили на колени пред скульптурным распятием, которое почему-то, как я уже знал, называлось "крест из Геро". Начался обряд венчания, служба теперь целиком шла на латыни, и я, хоть и знаю латынь, но очень скоро отвлекся. Мысли о молоденькой крестьянке вновь посетили меня.
      У меня было какое-то странное чувство, будто она где-то рядом, и я даже испугался - не погибла ли она и не летает ли душа ее вкруг меня? Но я гнал от себя это чувство, стараясь внушить себе, что еще увижусь с милой девушкой и успею не раз сказать ей, как она мила мне.
      И мечта еще дальше понесла меня, мне привиделось, что не Генрих и Адельгейда, а эта девушка и я стоим перед алтарем под скульптурным распятием, вступая в брак, сулящий нам счастье и радость любви. Потом мысли мои унеслись и вовсе в некую необъяснимую высь и даль, и я не заметил, как обряд бракосочетания приблизился к завершению. Всех, кто стоял ближе к дверям храма, попросили выйти наружу, там выстроили в два ряда и дали каждому по корзине, наполненной лепестками роз. Мало того, все с изумлением увидели, что внутренний двор собора полностью устлан всевозможными цветами, благоухание которых наполняло легкие веселым ароматом. Множество музыкантов спряталось между колонн боковых галерей, и как только новобрачные вышли из храма, арфы, рожки и флейты заиграли громкую торжественную мелодию.
      Медленно ступая по мягкому ковру из благоуханных цветов, император и императрица двинулись вдоль живой галереи подданных, которые, восторженно крича: "Хайль Генрих! Хайль Адельгейда!", осыпали их чудесным дождем из розовых лепестков. В эту радостную минуту мне почудилось, что моя милая утренняя крестьянка стоит где-то рядом со мной, я стал оглядываться - вдруг она и впрямь как-то пробралась сюда, я смогу втащить ее в свой ряд приветствующих и тем самым сдержать обещание, да не в десяти шагах, а в двух-трех сможет она находиться от императорской четы и сама бросит своею ручкой несколько пригоршней розовых лепестков на их головы и плечи. Но нет, сколько я ни оглядывался, сколько ни крутил головой, ее так нигде и не было поблизости.
      Тем временем император и императрица уже приблизились ко мне, и я стал тоже кричать вместе со всеми:
      - Хайль кайзер Генрих! Хайль кайзерин Адельгейда!
      Рука моя зачерпнула в корзине пригоршню лепестков, и в эту минуту я увидел ее,- мою утреннюю незнакомку. Она шла под руку с императором, на ней был пышный свадебный наряд, она улыбалась, глаза ее сияли, как небо, и дождь розовых лепестков низвергался ей на плечи и на увенчанную короной голову. Голова у меня закружилась, я даже как-то испугался такого превращения крестьянки в царицу, хотя тотчас мне вспомнились и все слухи о веселом нраве молодой императрицы, о ее любви к розыгрышам и переодеваниям.
      Царственная чета поравнялась со мною, и лепестки из моей корзины посыпались на них. Неужели Адельгейда не заметит меня? Заметила! Брови ее весело вскинулись вверх, игривые глаза засверкали пуще прежнего, улыбка засветилась ярче. Мгновенно появившееся и исчезнувшее с прекрасного лица выражение словно бы со смехом сказало мне: "Ну что, рыболов, попался на крючок? Ловко я тебя разыграла и удивила?"
      Вот уже я видел их удаляющиеся спины, а сам, смешавшись с толпой благородных рыцарей и дам, продолжая кричать приветствия, медленно двинулся к выходу из внутреннего дворика Кафедрального собора.
      Теперь я знал многое о моей милой крестьянке, теперь я знал, что раньше ее звали Пракседис7, а теперь зовут Адельгейдой, что ей, так же, как и мне, восемнадцать лет, что она дочь русского государя Всевальда, что она недолгое время была замужем за Генрихом Штаденским, но быстро овдовела, жила в Кведлинбурге, в монастыре, где аббатисой была сестра Генриха IV, тоже Адельгейда, и где Генрих познакомился с нею и после смерти императрицы Берты сделал предложение стать его женою и новою императрицей.
      Все эти знания делали меня безутешным. Что толку мне было узнать все о моей крестьянке, если при этих знаниях я оказывался на противоположном крае пропасти, распахнувшейся между нами! Увы, если я, благородный рыцарь, граф Зегенгеймский, мог жениться на простой крестьянке, как мой дед Зигфрид, то при всем своем благородстве я никак не мог взять в жены императрицу Священной Римской Империи, тем более, что именно сегодня она вышла замуж за другого, и этим другим был сам император.
      Мне оставалось лишь с усмешкой подумать о том, что я все же не нарушил своего слова и выполнил обещание - моя крестьянка в течение всей брачной церемонии находилась от императора и императрицы не далее десяти шагов.
      Глава III
      ПИР
      Всяк любит мечтать, особенно если ему восемнадцать лет, как было мне о ту пору. Не стоит и говорить о том, насколько наши мечтания в этом возрасте в большинстве своем наивны, а то и попросту глупы.
      О пире мне мечталось давно. Бывали, конечно, и в Зегенгейме, и в Вадьоношхазе пиры, и не так уж редко. Особенно когда праздновались свадьбы моих старших братьев и сестер. Да еще какие пиры! Со всевозможными увеселительными выдумками, розыгрышами, шуточными баталиями, состязаниями борцов, певцов, танцоров, стрелков и прочее. Но мне всегда казалось, что должен случиться когда-нибудь в моей жизни пир особенный, где вовсе не обязательно что я буду виновником торжества, просто само торжество будет небывалым и величественным. Во главе его воссядет царь, такой царь, что небесное сияние станет исходить от его лика, а веселье и радость вокруг него будут разливаться такие, что и представить трудно. Махнет он рукой - и любое яство очутится на столе перед всяким, кто сие яство пожелает. Польется в бокал к нему вино - и у каждого вновь наполнятся бокалы; и все будут пить, пить, но не пьянеть, а лишь больше веселиться и радоваться светлой радостью. Я же буду сидеть на том пиру не так, чтобы прямо одесную царя, не бок о бок с ним, но, пожалуй, если не на четвертом, то на пятом месте по счету.
      Конечно, теперь, я понимаю, Христофор, какой неясный образ мерещился моей душе в этих мечтах о великом пире - образ Тайной Вечери, отраженный в чаяньях о Вечери Небесной, где мне всегда хотелось, и хочется теперь, хочется с робкой надеждой и неизбывной страстью - быть в числе посвященных и избранных.
      Вот и тогда, предвкушая побывать на пиру императора, я не мог прогнать от себя наивную мечту сидеть где-то неподалеку от его августейшей особы, пусть не пятым - хотя бы десятым по счету, да и Бог с ним - хотя бы не одесную, а ошую. Я знал, что так не будет, что скорее всего меня не посадят даже в одной комнате с императором, и все же втайне надеялся на чудо. Но знания не обманули меня. В палатах архиепископа, где проходило торжество, меня усадили в одну из комнат, отдаленных от главного зала. Здесь можно было лишь слышать, как доносится оттуда музыка, и с трудом различать громкие слова, коими лучшие люди империи восхваляли своего государя и желали ему счастья в новом браке. За одним столом со мною сидели в основном молодые рыцари, так же, как я, присланные на императорскую службу из разных уголков державы - из Швабии, Штирии, Баварии, Франконии. Всякий раз, услыхав из главного зала приветственные крики, мы вскакивали со своих мест и резво поддерживали тех, кто там пировал по-настоящему, до дна осушая наши бокалы и с азартом уписывая затем поросят и каплунов, которых нам подавали без особого усердия - блюда быстро истощались, исчезая в молодых брюхах, а слуги не очень-то спешили вновь накрывать наш стол. Иной раз приходилось пить без закуски, а то и вовсе поднимать пустой бокал, не дождавшись, когда на стол явится новая бутыль вина.
      Охмелев, мы быстро разговорились, успели наболтать всякой невообразимой ерунды друг другу, а я даже чуть не подрался с одним молодчиком из Гольштейна, когда он сначала заявил, что Австрия - самое паршивое герцогство в империи, а потом еще добавил, что в скором времени Генрих завоюет Венгрию и всех мадьяр зажарит живьем.
      - Оставь, Иоганн,- осадил его молодой граф Люксембург, сидящий от меня по правую руку и явно не желающий никаких драк. К тому же, мы с ним успели сойтись во мнениях по многим вопросам, как, например, в том, что молодая служанка в любом случае предпочтительнее старой герцогини, а русалки - не вполне демонические существа.- Да сядь ты, Иоганн! - хлопнул он по плечу спесивца, которому почему-то не понравилось, что я - выходец с самой восточной оконечности империи.- Будь спокоен, мадьяры такие же славные воины, как и мы, германцы.
      - К тому же, и я германец,- добавил я,- во мне только часть венгерской крови.
      В этот миг в комнату вошел один из личных слуг Генриха и спросил:
      - Кто из вас, молодые рыцари, сын графа Зегенгейма?
      Я поднялся и спросил, в чем дело.
      - Его императорское величество просят вас пересесть за их стол.
      Все вокруг с завистью присвистнули, а я настолько уже свыкся со своей компанией, что до меня не сразу дошел смысл сказанного. Вдруг ладони мои похолодели, в груди все загорелось - я понял, что сегодняшние чудеса продолжаются, и мои наивные мечты сбываются самым неожиданным образом. Пошатываясь, я вылез из-за стола и пошел вслед за императорским слугой.
      В зале, где разворачивался основной пир, было шумно, громкие голоса, выкрики, смех, музыка, звон бокалов, визги шутов - все это гулко веселилось под высокими сводами зала. Генрих и Адельгейда восседали на троне, пред ними распахивались пространства огромного стола, за которым восседали короли и герцоги, епископы и архиепископы, пфальцграфы и маркграфы8, гости из Франции, Англии, Дании, Польши, Венгрии и Византии. У меня перехватило дыхание и закружилась голова, когда пройдя через весь зал, я был представлен пред очи самого императора и красавицы императрицы, о которой я теперь и думать не смел, как о той самой крестьянке, которая утром купалась на моих глазах в Рейне.
      - Так это и есть тот рыболов? - спросил Генрих, рассматривая меня. Я впервые видел его лицо так близко. Меня поразило его высокомерное и в то же время какое-то несчастное выражение. В глазах императора, выражающих юмор и веселье, нельзя было не прочесть какую-то застарелую и потому трудно скрываемую тоску, будто человек сей был обречен и знал, что обречен.Присядьте, рыцарь, государыня-императрица пожелала угостить вас блюдом, приготовленным из тех самых рыб, которых вы подарили сегодня утром одной крестьянке.
      При этих словах присутствующие рассмеялись, поскольку, как видно, анекдот был рассказан только что, накануне моего появления, и всех позабавил. Меня усадили за стол неподалеку от императора и императрицы, то есть, именно так, как мне мечталось накануне. Предо мною возникло блюдо из запеченых угрей и окунишек, в которых я бы не узнал выловленных сегодня утром, настолько они были приукрашены всякой зеленью, ягодами и густыми соусами, будто тоже проходили обряд бракосочетания. Появилась и чаша, до краев заполненная белым вином.
      - Не желаете ли, рыцарь, поздравить своего государя и свою государыню? - иронично улыбаясь, спросил Генрих.
      Я встал, поднял чашу. Сердце мое перестало биться, и единственное, что я мог вымолвить, было:
      - Да здравствует император Генрих и императрица Адельгейда!
      Тут страшный испуг охватил меня. Я вспомнил, что Адельгейдой зовут сестру императора, с которой была связана некрасивая сплетня. В ужасе я вдруг решил, что с перепугу вместо императрицы выпалил имя сестры Генриха и тем самым оскорбил его и ее.
      Но нет, слава Богу, никто не закричал, не разгневался, не выхватил оружие. Генрих усмехнулся и сказал:
      - Какой оригинальный тост! Ну, выпьем же, раз рыцарь настаивает на том, чтобы мы были здоровы.
      Не перепутал! От сердца у меня отлегло. Ну да, действительно, и сестру императора и его новую жену звали одинаково, и из-за этого совпадения я только что чуть было не тронулся умом.
      Меня заставили осушить чашу до дня. Я мигом запьянел пуще прежнего, расхрабрился и сказал, что не могу есть свой улов в одиночестве и прошу отведать моих рыб всех сидящих рядом, хотя бы по маленькому кусочку.
      - Ты права, он очаровательный ребенок и действительно похож на Конрада9,- прошептал Генрих Адельгейде. Я услышал его слова и щеки у меня загорелись. Он говорил это женщине, которая была со мною одних лет. Да, конечно, она уже успела побывать замужем, в то время, как у меня еще не росла борода. Но мне не хотелось лишаться того единственного, что равняло нас - одинакового возраста. К тому же, подумал я, про меня уже нельзя говорить: "ребенок", ведь я уже успел утратить девственность.
      Тут я повернул голову налево и увидел направленный на меня взгляд сидящего рядом человека. Это был тот самый Гильдерик фон Шварцмоор, который позволил себе хихикать во время совершения таинства бракосочетания. Теперь он смотрел на меня с хитрой улыбкой, будто читал мои мысли и вот-вот собирался сказать: "Мальчик, ты можешь сколько угодно твердить о том, что, якобы, утратил девственность, но у тебя на роже написано, что твои приключения с Катариной в Зегенгейме так ничем и не кончились. И в Регенсбурге у тебя ничего не вышло с той красоткой, которую у тебя в последний момент отбил подвыпивший сын маркграфа Клостеринга. Так что, нечего тут хорохориться, птенчик".
      Я снова посмотрел на Гильдерика, он по-прежнему изучал меня взглядом, нагло усмехаясь. Невольно правая рука моя потрогала рукоять меча.
      Пир тем временем продолжался, и обо мне забыли, поскольку начались забавы шутов.
      - Отчего вы так смотрите на меня? - спросил я Гильдерика.
      - Вы мне нравитесь,- ответил он.- Пью за ваше здоровье, юноша.
      - Что значит "нравлюсь?" - возмутился я.- Извольте объясниться. Я не потерплю насмешек!
      - Цып-цып-цып! - засмеялся Шварцмоор.- Успокойтесь, я не желаю обижать вас. Я искренне любуюсь вашей непосредственностью. Редко встретишь человека, у которого настолько все на лице написано. Особенно при дворе. Нельзя так, милый, надо скрывать свои чувства.
      Я покраснел и смутился.
      - Что вы имеете в виду?
      - Думаете, не видно, как вы пожираете взглядом молоденькую императричку?
      Услыхав такие слова, я почувствовал себя так, будто внезапно оказался голым. Я был уверен, что все слышали сказанное Гильдериком, но в испуге оглянувшись по сторонам, успокоился - внимание всех занимало баловство, которое трое шутов затеяли с медведем. Они дразнили его, запрыгивали ему на загривок и ловко умудрялись не попасть ему в когти.
      - Она и в самом деле не дурна,- склонившись к моему уху, пробормотал Шварцмоор.- Не переживайте, пройдет немного времени, и вам представится возможность полакомиться ею.
      Меня словно кипятком ошпарило. Я вскочил, схватился за меч и выпалил в лицо мерзавцу:
      - Я убью вас, сударь! Защищайтесь немедленно!
      В тот же миг раздались крики, многие из присутствующих вскочили на ноги, но вовсе не из-за вспыхнувшей ссоры между мною и Гильдериком, а из-за того, что разъяренный медведь подмял-таки под себя одного из скоморохов.
      - Смотрите! Смотрите! - вскричал Гильдерик, хватая меня за руки.- Он сейчас разорвет его.