В конце мая у Робера в Фамагусте гостил епископ Бове, покинувший Святую Землю и плывущий на корабле в Венецию. За обедом Робер принялся подробно расспрашивать его о Ричарде.
      - Ричард уже давно не тот, что был раньше, - размякнув от душистого мускатного вина, заговорил епископ. - Сдается мне, его сильно испортила Беранжера. По мне, так это хитрая и вздорная бабенка, у которой на уме одни только шалости да плотские утехи. Скажу больше, она как две капли воды похожа на матушку нашего Кёрдельона, беспутную и бесстыжую Элеонору. Мне достоверно известно, что когда Ричард приказал отрубить головы пяти тысячам заложников, он выполнял каприз Беранжеры, этой новой Саломеи...
      - Разве заложников было пять тысяч, а не две? - перебил епископа Робер.
      - Пять или две - какая разница? Даже если бы их было пятьсот или двести, или даже двадцать. Все равно это страшный грех пред Господом, сердито отвечал епископ. - За это Господь и наказывает его. Довел его до Иерусалима и не дал взять Святой Град. Разве это не знамение? Должен вам сказать, Ричард и не очень-то рвется освобождать Гроб Господень. Нет, не рвется. Особенно теперь, когда Филипп подставил ему такую подножку. Да начхать Ричарду на Гроб Господень, ему поскорее хочется во Францию, попировать с трубадурами да сразиться с Филиппом. И Беранжера его постоянно тянет: "Поехали отсюда да поехали отсюда!" Он потому и не возражал, когда Конрада избрали королем Иерусалима - спокойнее можно было теперь бежать из Святой Земли. Но потом строптивая жена опять стала ему нашептывать: "Вот, мы уплывем отсюда, а Конрад возьмет, да и освободит Святой Град. Все тогда скажут - давно пора было Ричарду отвалить, только мешался. Надо бы, прежде чем уплывать, Конрада как-нибудь ликвидировать".
      - Мне уже приходилось выслушивать сплетни о том, что в убийстве героя Тирского замешан Ричард, - заметил хмуро Робер, - но честное слово, я ни за что не соглашусь поверить в это.
      - И напрасно, сударь, - вновь наваливаясь на сочную ягнятину, проговорил епископ Бове. - Ведь, да будет вам известно, я сам присутствовал при гибели Конрада. Шел за ним по пятам, когда его убили ассасины, и уж кому-кому, а мне вы можете верить. Это Ричарда рук дело. Тем более, что, скажу по секрету, у великого магистра тамплиеров есть точные доказательства сговора Ричарда с ассасинами. Уж вам-то де Сабле должен был сообщить об этом.
      - Нет, не сообщал...
      - Значит, еще сообщит. Теперь смотрите, кого выбирают новым королем Иерусалима. Анри Шампанского. Выгодно это Ричарду? Конечно выгодно. Он теперь отправится воевать с Филиппом, Анри отдаст Саладину все, что тот еще не прибрал к своим рукам, и Ричард сможет спокойненько обвинять во всем короля Франции, из-за коварства которого сорвались все планы крестоносцев.
      - Не вижу логики, - сказал Робер де Шомон. - Поначалу вы утверждали, что Ричарду для спокойного отправления на родину необходимо было избрание королем сильного Конрада, затем вы стали утверждать противоположное, что он для того устроил покушение на Конрада, чтобы поскорее отправиться воевать с Филиппом и покинуть Святую Землю.
      - Напрасно, сударь, вы будете искать логику в поступках Ричарда, - не моргнув глазом отвечал епископ Бове. - Ее нет. Разве может быть логика в действиях человека, целиком и полностью находящегося под каблуком у капризной и взбалмошной жены?
      Не желая дольше выслушивать клевету в адрес своего любимого государя, Робер постарался перевести разговор на другие темы. Утром следующего дня епископ Бове покинул Фамагусту и отправился дальше в Европу, а у Робера стала развиваться мысль о том, что надо бы ему оставить Кипр на попечение своих ближайших помощников, тем более, что дела на острове идут хорошо, а самому отправиться туда, где сейчас Ричард. Робер чувствовал - король Львиное Сердце как никогда нуждается в присутствии рядом с ним искренних и преданных друзей. И в первых числах июня Робер отправился в Святую Землю.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      В эту весну, предварявшую конец похода, сенешаль тамплиеров Жан де Жизор подружился с герцогом Бургундским, коему весьма нравилось как старый тамплиер тонко и остроумно высмеивает Ричарда. Нередко собирались они избранной компанией и принимались сочинять анекдоты про то, как Львиное Сердце самую малость не дошел до Иерусалима и закрыл глаза, чтобы не видеть Святой Град, про то, как он мечется между Беранжерой и любовниками (почему-то до сих пор считалось верхом остроумия пережевывать старые сплетни о мужеложестве Ричарда), про то, как Беранжера ловко наставляет ему рога, хотя молодая королева была чиста и ни разу не дала повода подозревать ее в неверности, и все это знали. Уютная и неприхотливая компания пригревалась при Гюге Бургундском. Герцог ожидал, что, как только Ричард отправится в свои владения воевать с вероломными Филиппом-Августом и Джоном Лэклендом, роль сюзерена Бургундии значительно выделится и можно будет претендовать на пальму первенства среди вождей похода.
      - Однако, что он мешкает? - как-то раз, сидя за огромным бокалом назаретского вина, капризно спросил герцог. - Когда же он сгинет отсюда? Он дождется, что его братец Жан и король Филипп приберут к рукам все его земли, да еще пошлют гонца с требованием прислать им Беранжеру, ха-ха-ха-ха!!!
      - Надо бы его малость поторопить, - любезно согласился навигатор ордена Креста и Розы. - Вот бы здорово, если б кто-нибудь сочинил на него едкую сатиру в виде кансоны и пустил гулять свое произведение по лагерю крестоносцев. У вас есть на примете какой-нибудь талантливый стихоплет, но такой, у которого ни стыда, ни совести не предусматривалось Всевышним с момента зачатия?
      - Дайте подумать, - зажав в кулак бороду, откликнулся герцог. - Есть у меня славный малый Разоль из Орси, но этот не годится, поскольку хоть он и язва, но никогда не выйдет за рамки приличия. Есть у меня Гираут де Трене, но этот лежит в лихоманке и вряд ли вообще очухается. Жонглеров-то хватает, но такого, чья желчная песня могла бы сразить Ричарда...
      - Ваше сиятельство, - обратился к герцогу маркиз де Буска, - у меня есть на примете отличный негодяй, просто пальчики оближешь, какая сволочь. Он промышляет тем, что сочиняет любовные письма для рыцарей, желающих овладеть постелью какой-нибудь из местных красоток. За это он получил прозвище Пистолет, то есть, "письмишко", и вообразите только, все знают, что этот мерзавец, передавая письма избранным горожанкам Сен-Жан-д'Акра, успевает еще проверить, хороша ли намеченная тем или иным его заказчиком постель.
      - Позвольте, но на кой черт он нам нужен? - удивился герцог.
      - Не спешите, мсье Гюг, - возразил граф де Сервьер, - я тоже знаю этого шалопая, которого зовут Фальконетом, но прозвище у него действительно Пистолет.
      Помимо любовных посланий он сочиняет наигнуснейшие, наискабрезнейшие песенки, не лишенные таланта. Некоторые из них подолгу пользуются успехом и распеваются во время винных возлияний.
      - Почему же я до сих пор их не слыхал? - обиженно скривил губы Гюг Бургундский.
      - Потому что они отвратительно грубы, ваше сиятельство, - ответил маркиз де Буска. - Они не для вашего уха.
      - Вздор! - возмутился герцог. - Я обожаю скабрезности. Всякий настоящий полководец любил грубую шутку, от которой несло, как из конюшни. Вспомните Цезаря, вспомните Шарлеманя... Приведите ко мне эту бестию, завтра же. Быть может, он исполнит то, что так мудро, задумал сенешаль Жан.
      - Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, сказал граф де Сервьер. - Я сейчас же пошлю за Пистолетом.
      И действительно, через каких-нибудь полчаса взору герцога явился весьма неприглядный, можно даже сказать, гадкий субъект с лицом нездорового цвета, тощий, но вместе с тем обладающий круглым брюшком, так что можно было подумать, будто он проглотил дыню; выслушав пожелание герцога, он, не долго думая, тотчас же принялся сочинять сатиру на Ричарда, и когда были готовы два куплета, он прочел их, получил одобрение, сопровождавшееся десятком монет, и отправился сочинять дальше, пообещав к утру закончить. Герцог Гюг де Бургонь остался весьма доволен.
      - Кажется, это тот самый перчик, который нужен для нашего кушанья. Точнее даже, не перчик, а чеснок. Малый препротивный, сразу видно, что подлец. Я уверен, он справится со своим заданием.
      На другой день Пистолет явился к герцогу Бургундскому с готовой песней, слушая которую, присутствующие крякали, покашливали и даже краснели, но одобрительно кивали головами. Песня была наигнуснейшая, наипакостнейшая, хулы на Ричарда возводились невообразимо наглые, такие, что самый лютый враг короля не мог не признать их несправедливости, но при этом нельзя было отказать в таланте сочинителю, его песня пылала остроумием и самые подлые скабрезности в ней подавались не без изящества. Гюг отвалил стихоплету целых два бизанта и повелел объехать с песней все войско.
      Вскоре песня, которую многие, не особо разборчивые в том, что хорошо, а что плохо, крестоносцы стали охотно распевать, сидя у костра за чаркой доброго вина, дошла до ушей того, кому она посвящалась. Выяснив, кто сочинитель, Ричард приказал доставить Пистолета к нему во что бы то ни стало. За дело взялся Робер де Шомон, только что приплывший в Святую Землю с Кипра, он быстро разыскал стихоплета, который, боясь козней со стороны оклеветанного им короля, уже собирался на время перебраться куда-нибудь в Тир или Антиохию. Рассмотрев автора гнусной песни, Ричард сказал:
      - Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою песню сам, и при том с таким же в точности выражением, как ты пел ее Гюгу Бургундскому. Идет?
      - Насчет женщин вы точно заметили, ваше величество, - отвечал Пистолет. - Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край, но это только так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два бизанта. Будете ли и вы столь же щедры?
      Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но успокоился, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:
      - Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет слишком скромненькое прозвище для тебя. Ладно, если мне понравится твоя манера исполнения, я заплачу тебе два бизанта.
      Пистолет, с лица которого так и не сходило наглое "была - не была!" выражение, исполнил свою песню точь-в-точь, как тогда Гюгу Бургундскому. Слушая всю песню целиком (а доселе до Ричарда доходили лишь разрозненные обрывки из разных ее куплетов), король Львиное Сердце то хмурился, то фыркал, а то, краснея до ушей, закатывался громким смехом. Когда Пистолет допел, Ричард, немного поморщившись, произнес:
      - Песня гнусненькая, но искра таланта в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слышать многих певцов, по сравнению с которыми твое исполнение - писк комара на фоне соловьиных трелей. Чорт с тобой; бизант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать - за одну только твою смелость и нахальство.
      Получив совершенно незаслужённый бизант, наглый Пистолет вдруг заявил:
      - Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гюга Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему бы не хотелось услышать в песне.
      На лице Ричарда изобразилось презрение:
      - Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не смогу сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоталантливого и неотесанного грубияна и клеветника, вроде тебя?
      - Вряд ли у вас получится так хлестко, как у меня, - возразил негодяй. - Вы чересчур учтивы и деликатны.
      - Бьюсь об заклад, что не прибегая к грубостям, сочиню песню, после которой Гюг де Бургонь от стыда сядет на корабль и уберется отсюда восвояси. Если нет, дам тебе еще три бизанта, а если я выиграю, ты дашь торжественный обет не сочинять больше кансон, содержащих непристойную брань. По рукам?
      - Пять бизантов, а не три, и - по рукам.
      Двух дней не прошло, как песня Ричарда была сочинена. Бургундский герцог высмеивался в ней с такой едкостью и так точно, что очень скоро все войско крестоносцев знало ее наизусть, и при этом король Львиное Сердце не употребил ни единого бранного или даже грубого слова. Прошла еще неделя, и можно было наблюдать, как Гюг де Бургонь и его люди поднимались по трапу венецианской галеры, дабы в стыде и позоре убраться восвояси к берегам Европы. А в доме, где жил король Ричард, жонглер Пистолет, проиграв в споре, давал клятву не писать больше непристойных песен.
      Тем временем о Саладине приходили вести довольно странные - то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное будто Саладин замыслил, отречься от Магомета, принять христианство и побрататься с королем Ричардом. Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались, но одно становилось ясно - в стане врага начиная с лета творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными и некоторые из них уже оставили свою службу у него, а это могло быть сигналом только к одному - к тому, что пора, и как можно скорее, собирать новый поход на Иерусалим. Посоветовавшись с великими магистрами тамплиеров и госпитальеров, Ричард объявил о походе и вскоре двинул войска на восток. Коннетабль ордена тамплиеров Робер де Шомон сопровождал его, а полный ровесник Робера, сенешаль Жан де Жизор, отбыл в Аккру дабы распорядиться относительно подключения к походу находящихся там войск.
      Первые лучи рассвета еще не успели коснуться дальних холмов на востоке, когда Ричард Львиное Сердце, попрощавшись с Беранжерой и пообещав ей скорое свидание в Иерусалиме, повел за собой крестоносцев. Как ни старался он скрыть отсутствие решимости, не из тех он был людей, кто может надеть на себя маску и казаться не таким, каков есть в ту или иную минуту. Вот и Беранжера это почувствовала шепнув напоследок: "Мой Иерусалим там, где есть ты, любимый". Робер де Шомон, также видя усталую обреченность во взгляде своего государя, пытался ободрить его, но так неумело, что Ричард в конце концов рассердился:
      - Перестань, Робер. Думаешь, я не уверен в грядущей победе? Я уверен в ней более, чем когда либо. Ведь точно известно, что в стане врага происходит смута и Саладин пребывает в резиньяции* [От французского "resignation" готовность сложить с себя полномочия.]... А кроме того, недавно мне было дано видение, точный смысл которого мне покуда неведом, но кажется, это явный знак того, что нам следует идти на Иерусалим именно теперь.
      На самом деле смысл видения, посещавшего несколько раз Ричарда в последние дни, не был ему ясен. Впервые оно явилось ему в замке Мерль, неподалеку от Яффы, куда не так давно они с Беранжерой отправились ради развлечения, а также отведать ранних арбузов, коими испокон веку славилось близлежащее село Тонтура. После великолепного обеда король пожелал уединиться со своей возлюбленной супругой и в самый пылкий миг любовного наслаждения в окно отведенной для четы спальни влетела белоснежная голубка. Она стала порхать вокруг головы Ричарда и кружилась довольно долго, покуда не вылетела обратно через окно. Но самое удивительное, что король-то ее видел, а Беранжера нет. В другой раз, Ричард увидел голубку, стоя на одной из башен замка Кафарлет. Башни Кафарлета своей округлостью напоминали королю луарские замки, и он любил приезжать сюда время от времени. И снова он был вдвоем с Беранжерой, и, как и в прошлый раз, он видел голубку, а Беранжера нет. Птица появилась в небесах словно из ниоткуда. Покружив над головой Ричарда, она устремилась на восток, и король подумал: "Верный знак, что мне пора снова идти на Иерусалим", но голубка вдруг вернулась, вновь покружила над рыжими кудрями Ричарда и улетела на сей раз в противоположном направлении, в сторону моря, растаяв над голубой лазурью Медитерраниума. В третий раз то же самое повторилось в Яффе, сразу после совета с храмовниками и госпитальерами и объявления нового похода. Что означали эти странные движения птицы? То ли, что Ричард завоюет Иерусалим и с честью вернется домой за море? Или что он двинется в сторону Святого Града, но вынужден будет потом с позором покинуть Левант и возвратиться в Европу ни с чем? В любом случае, голубка предрекала ему путь сначала на восток, а уж потом за море.
      В Шато де Какой, небольшом замке, возвышающемся над чахлым селением в самом сердце Шаронской долины, где крестоносцы остановились, чтобы передохнуть и подкрепиться, Ричарда подстерегало нежданное-негаданное несчастье - он вновь обнаружил признаки болезни, умертвившей его старших братьев. Он хорошо помнил, что еще вчера ничего такого не было, и вот сегодня будто кто-то невидимый бросил ему в пах целую пригоршню прыщей. С этого мгновенья тягостное чувство не покидало короля. Сыпь стремительно распространялась по телу, и Ричард, молясь в одиночестве, со слезами упрашивал Бога дать ему знак - этот недуг предвещает будущую погибель или же он исчезнет, как только крестоносцы под знаменем с чашей войдут в освобожденный Иерусалим? Наконец, войско Ричарда достигло той самой Бетнубы, откуда в прошлый раз оно повернуло назад, обманутое лживыми сведениями наймитов Жана де Жизора. И, будто желая проверить свой рок, Ричард повелел и на сей раз разбить здесь лагерь, здесь дожидаться прибытия основных сил из Сен-Жан-д'Акра.
      Стояла изнурительная жара, крестоносцы изнывали от бездействия и зноя с каждым днем ожидание подкрепления становилось все томительнее, наступил июль, сарацины все назойливее тормошили лагерь своими частыми и весьма удачными вылазками, а король Львиное Сердце лежал в своем шатре, осыпанный прыщами, потный и горячечный. Однажды, когда Робер де Шомон сидел подле его постели и рассказывал какой-то очередной случай из своей жизни на Кипре, Ричард приподнялся с подушки и воскликнул:
      - Голубка! Вот она! Наконец-то!
      Роберу сделалось не по себе. Он пытался понять, что происходит с королем, но не мог. Ричард видел голубку, летающую над его рыжей головой, и зеленые глаза короля сияли, как капли быстро пронесшегося ливня на свежей зелени листьев в лучах брызнувшего солнца. Ричард вскочил с постели и выбежал из шатра. Робер бросился за ним следом и увидел короля, замершего в оцепенении, лицом на запад, а спиной на восток, и когда тамплиер осмелился промолвить: "Ваше величество. ..", монарх повернулся к нему потухшим взором и произнес:
      - Робер!.. Это была не просто голубка... И она сказала мне, что я должен вести свое войско назад в Яффу, а затем возвращаться в свое королевство.
      В тот же вечер, в ставку Ричарда в Бетнубе явился сенешаль ордена тамплиеров Жан де Жизор в сопровождении самого Сафадина, брата Саладина. Уединившись с Ричардом, они сообщили ему весьма важную новость - Саладин тайно готовится принять христианство; для того, чтобы все необходимые приготовления были завершены, ему потребуется год, а то и два. Поэтому, если Ричард как христианин понимает всю важность происходящего, он должен оставить затею со взятием Иерусалима и, по возможности, скорее заключить с великим султаном перемирие. Беседа проходила в строжайшей тайне, и единственный, кому Ричард счел возможным доверить её содержание, оказался старый тамплиер Робер де Шомон. Он воспринял все скептически:
      - Величайший обман! - сказал он. - Жан де Жизор родился в один и тот же день, что ваш покойный отец. В тот же самый день угораздило родиться и меня, грешного. Мало того, я с раннего детства знаю Жана, поскольку мы были соседями. Мы всю жизнь считались друзьями, и теперь он сенешаль, а я коннетабль ордена Храма, и я должен почитать его как старшего по званию... Но убей меня Бог, если, положив руку на Священное Писание, я поклянусь, что можно хотя бы на ноготь мизинца доверять графу Жану де Жизору.
      - Увы, Робер, я тоже никогда не любил это тараканоподобное существо. Но я полностью доверяю Саладину, и я верю, что его брата могла посетить Христова благодать. К тому же... Ты помнишь голубку, которую я видел сегодня днем?
      - Но я ее не видел, государь.
      - Но я ее видел, тамплиер.
      Все, что происходило дальше, известно любому школьнику, любой мало-мальски себя уважающей домохозяйке. Возвратившись в Яффу, Ричард Львиное Сердце почувствовал некоторое облегчение в болезни, но тело его еще долго оставалось осыпанным прыщами и струпьями, из-за чего он уговорил Беранжеру временно отправиться на Кипр, ибо не желал, чтобы она видела своего возлюбленного супруга в столь угнетающей его немощи. В отношении необходимости заключения перемирия с Саладином Ричард еще какое-то время колебался, несколько раз приглашал к себе великого магистра храмовников Робера де Сабле и главного госпитальера Гарнье де Напа и упрашивал их отпустить его в Сен-Жан-д'Акр, где можно было подлечиться, но оба великих магистра, и в особенности де Сабле, решительно настаивали на окончании крестового похода, поскольку, как говорилось повсюду, у сарацин готовятся великие перемены, благодаря которым власть крестоносцев в Палестине и Сирии упрочится сама собою и станет крепче, чем при Бодуэнах.
      А тем временем, не дожидаясь перемирия, которое казалось всем уже давно решенным делом, рыцари, особенно из числа тех, кто приобрел в Святой Земле кое-какое имущество, спешили на корабли, плывущие в Дуррацо и Константинополь, Геную и Марсель, Венецию и Мессину. Видя же, что с того дня, как войско во второй раз повернуло вспять от злополучной Бетнубы, болезнь стала медленно отступать, Ричард, наконец, смирился окончательно и при посредничестве любезного Сафадина заключил мирный договор с султаном, по которому стороны обещали не вести друг с другом никаких военных действий в течение трех лет, трех месяцев и трех дней с момента подписания.
      Чувствуя свое дальнейшее пребывание в Святой Земле излишним, король Ричард сел на корабль и отправился восвояси. Его лучший летописец Амбруаз пишет, кажется, что Ричард, погрузившись на судно в лучах заката, с наступлением темноты не ложился спать, а всю ночь стоял на корме корабля и смотрел на звезды, ярко пылающие над землей Иисуса Христа, а когда взошло солнце, воскликнул: "О Сирия! Вручаю тебя Богу!" Можно было бы возразить летописцу и написать, скажем, что король Львиное Сердце, едва корабль отплыл от пристани, рухнул без сил на палубу и проспал могучим сном трое суток. Но этого делать нельзя, поскольку очевидно, что слова достопочтенного Амбруаза полностью соответствуют действительности.
      Всем известно, что плаванье пошло на пользу Ричарду, прыщи исчезли, и, встретившись на Кипре с Беранжерой, полный новых сил и здоровья тридцатипятилетний король Англии принялся плавать со своей ненаглядной женою по всему Средиземноморью, останавливаясь то в одном порту, то в другом, посещая различные прибрежные замки и почти всюду встречая самый радушный прием. Он отрастил густую рыжую бороду и длинные волосы, отчего стал еще больше похож на величественного льва. Когда наступила осень, он, наконец, решил вернуться в свое королевство, но, опасаясь козней со стороны своих врагов во Франции и Бургундии, счел за благоразумие тайно пропутешествовать через земли австрийского герцога и владения Генриха Льва, прочно властвующего в Саксонии. Беранжеру он отправил другой дорогой, а сам, высадившись на адриатическом побережье при печальных обстоятельствах крушения судна, в сопровождении своего верного тамплиера двинулся в сторону Вены, и лишь дойдя до предместий города, узнал, что герцог Австрийский вошел в союз с врагами и только о том и мечтает, как бы взять в плен Ричарда Львиное Сердце. Сердитый и голодный, Ричард остановился в одной из деревень под Веной и послал своего единственного спутника в город за съестным, а сам рухнул в постель и заснул, ибо был страшно утомлен, проскакав немало лье без остановки на резвом ходу.
      Между тем, спутник Ричарда был одним из высокопоставленных чинов ордена тамплиеров и в течение своей карьеры несколько раз появлялся по разным поручениям при дворе герцога Австрии. Один из слуг герцога на беду оказался излишне зорким и узнал идущего по улице тамплиера. Мало того, он знал, что сей славный рыцарь является одним из доверенных лиц английского короля. Схваченный тамплиер в течение нескольких часов терпел самые лютые пытки, покуда жизнь не стала покидать его бренное тело. Умирая, он в бреду принялся просить прощения у Ричарда за то, что так глупо попался в руки врагов, и ненароком назвал деревню, в которой скрывался король Львиное Сердце, советуя ему перебраться из нее подальше от Вены. С тем он и испустил дух, а враги бросились искать Ричарда и вскоре нашли его. Когда они вломились в двери, король еще спал, но он тотчас вскочил и, успев схватить меч, принялся отбиваться. Однако, видя, что недругов много, а он один, Ричард сказал, что сдается, но меч готов отдать только в руки самого герцога. Австрийский государь по достоинству принял своего пленника, устроил в его честь пышный ужин, во время которого шпильманы на ломаном французском пели хвалебные песни королю Львиное Сердце. Затем Ричарда отправили в замок Дюренштейн, расположенный на крутом и высоком берегу Дуная, где Леопольд распорядился обслуживать короля по-королевски и выполнять любые его приказы. Единственное в чем был ограничен Ричард - в праве покидать пределы замка.
      У всех на памяти то, с каким достоинством вел себя Ричард, когда его привезли на сейм в Шпейер и устроили подлое судилище, на котором император Генрих, сын доблестного Фридриха Барбароссы, выдвинул против короля Англии целый список чудовищных обвинений. Среди них самыми голословными были обвинения в том, что Ричард покушался на жизнь короля Франции, а также вошел в вероотступнический сговор с ассасинами и их руками уничтожил Конрада Монфератского. Ричард выслушал все спокойно и твердым голосом отклонил все обвинения, исчерпывающе объяснив причину их возникновения. И лишь однажды позволил себе усмехнуться, когда присутствовавший на этом позорном судилище сенешаль ордена тамплиеров граф де Жизор, обращаясь к Ричарду, сказал:
      - Ваше величество, смею вам напомнить, что я лично по вашей просьбе сопровождал вас и вашего поверенного коннетабля де Шомона к Старцу Горы Синану в замок Субейба, где вы, уединившись с дьяволоподобным вождем секты убийц, о чем-то долго беседовали, после чего, в вашу честь, Синан приказал своим фидаинам один за другим прыгать в пропасть, и они покорно прыгали, покуда после десятого или двенадцатого юноши вы не приказали Синану остановить ужасное зрелище. Так вот, позвольте вас спросить, о чем вы тогда беседовали с Синаном? Не о том ли, как избавиться от своего главного соперника, от Конрада?
      - Ну что же, - промолвил Ричард и вот тут-то как раз лицо его осенила ироническая усмешка, - всем известна старинная байка о том, как кто бы ни приехал к старцам горы, к Хасану ли, к Синану, - им немедленно показывают этот приевшийся фокус - заставляют прыгать в пропасть несчастных фидаинов. Если собрать все байки, то этих прыгунов наберется столько, что можно будет ими населить такой замечательный город, как Шпейер. И вы, многоуважаемый сенешаль, могли бы придумать что-нибудь поновее. Допустим, что в знак особенной привязанности ко мне, Синан заставил своих преданных фидаинов сигать на луну, и те послушно сигали.
      По залу, где собрался сейм, прокатилась волна смеха. Тут Ричард нахмурился и продолжил:
      - Жаль, что доблестного коннетабля де Шомона уже нет в живых. Его до смерти замучали палачи герцога Леопольда, выпытывая у него место моего нахождения. И вы прекрасно знаете, мсье де Жизор, что у этого свидетеля рот надежно закрыт. А что касается посещения замка Субейба, то я советую вам, мсье сенешаль, получше припомнить, со мною ли вы туда ездили или, быть может, с вашим дорогим другом Саладином аль-Аюби? Скажите, а старца Синана вы случайно не прихватили сюда с собой в качестве свидетеля? Нет? Жаль!
      В зале снова прокатился смех, а Жан де Жизор воскликнул:
      - Вы что же, хотите сказать, что я лжец?
      - Именно! - отвечал доблестный король Ричард. - Старый, законченный и гнусный лжец, вор, сплетник и негодяй, если желаете, я могу доказать вам это в честном поединке. Ну что? Хотите сразиться с королем Англии?
      Вопрос о поединке каким-то образом был замят, а Жан де Жизор незаметно исчез из Шпейера. Обвинители же дружно согласились, что Ричард во многом сумел оправдать себя, особенно после того, как он признал, что мог совершать грехи и ошибки, но не подлости и не предательства. Император до того расчувствовался, что заключил Ричарда в объятия и заявил:
      - Жаль, что в жизни не довелось мне дружить с этим честным и гордым монархом.
      Это, однако, не подвигло его отказаться от требований выкупа. Правда, оставив Ричарда у себя в качестве пленника, он поселил его в замке Трифель, расположенном на высокой горе в Эльзасе и окруженном прекрасной речной долиной; в густых лесах в окрестностях Трифеля в необычайном избытке водилась всяческая живность, шарфенбергские чащобы издавна славились как одно из лучших охотничьих угодий Германии. Ричарду разрешено было охотиться сколько душа пожелает, чем он с удовольствием и занялся, удрученный безвылазным заточением в Дюренштейне. Почетная охрана из пятидесяти рыцарей постоянно сопровождала короля Англии, следя за тем, чтобы он не совершил побег. Обходились с ним самым любезным образом, он снова начал сочинять песни, на сей раз в жанре элегии, немного подражая Овидию. Первая, из написанных в Трифеле, начиналась с рассуждения о том, что обидеть пленника так же просто и безопасно, как обидеть покойника, а посему никто этим не занимается, находя сие занятие скучным и глупым.
      Епископ Бове, неведомо за что столь люто ненавидящий Ричарда, посетил его однажды в замке Трифель, остался недоволен тем, как содержится пленник, наговорил Ричарду множество благоглупостей, заставляя покаяться в содомских грехах, король долго крепился, но не выдержал и разломал о лысую голову епископа табуретку. Через пару недель после отъезда Бове из Трифеля в один прекрасный день Ричарда посадили на цепь и увешали всевозможными металлическими предметами, при этом зачитав послание от императора, в котором Генрих извинялся перед Ричардом, что вынужден так поступить с ним, ибо дал клятву епископу Бове наложить подобную епитимью. Ричард вытерпел несколько часов, но когда он зарычал, вспомнив об огромном кабане, которого он и рыцари-стражи собирались затравить в тот день, его избавили от епитимьи раньше времени и начали собираться на охоту.