- Здесь, на двурогом холме Хиттина - сказал он, - Иисус произнес свою нагорную проповедь, и если нам суждено сразиться на этом месте с неверными, мы будем взирать на священный для нас холм и так победим.
      Решено было отдыхать до завтра, а завтра утром спускаться в долину Арбель и по ней двигаться к Геннисарету. Ночь была жаркой и душной, воды оставались считанные капли, и многие не могли уснуть, мучаясь от жажды. У некоторых рыцарей за ночь околели лошади. Когда на востоке, там, где лежало желанное озеро, как чаша, наполненная до краев водою, забрезжили первые отблески грядущей зари, ноздри спящих или ворочающихся от мучительной бессонницы рыцарей защекотал запах дыма. Вскоре дышать стало совсем нечем. Поднялась тревога. Разведчики донесли, что войско Саладина приближается по долине Арбель, а сарацинские лазутчики, незаметно прокравшись мимо расставленных тамплиерами постов, подожгли траву вокруг стана крестоносцев. Полки спешно строились, сквозь дым не видя, как через ущелье уже несутся на них самые лихие рубаки саладинова воинства. В этой сумятице, в дыму и духоте, с первыми брызнувшими в просветы между гор лучами солнца началось сражение при Хиттине, страшная мясорубка, в которой обессиленные, страдающие от жажды и духоты крестоносцы не в состоянии были противостоять свежему и полному сил войску Саладина, к тому же несколько превосходившему их в численности. Более мрачное сражение трудно себе представить - в отчаянии крестоносцы рубили во все стороны, задевая оружием своих же товарищей. Половина сарацинской армии вообще не успела вступить в бой, оставаясь в резерве. Задолго до полудня исход сражения был полностью решен, и битва превратилась в жестокое истребление армии крестоносцев воинами ислама.
      Саладин торжествовал победу, лицо его сияло, он то и дело оглаживал бородку, славя Аллаха. Он еще не знал, что сегодня окончательно решится судьба Иерусалимского королевства, но видел, как пред ним распахивается прямая дорога на Акку, город его мечты, столь же желанный, как Эль-Коде. Каждые пять минут к нему приходили с донесениями. Сам султан не спешил вступать в сражение, ожидая наиболее решительного мига, и был несколько разочарован, когда этот миг так и не наступил, а к нему в ставку уже привезли плененных вождей гяуров.
      - Извольте полюбоваться на ваших недругов, о светлейший султан! расстилался перед своим господином везир Музгар Али. - Вот достославный король Иерусалимский Гюи, вот великий магистр ордена тамплиеров Жерар - он сильно изранен и находится без сознания, а вот тот самый разбойник, отрубленную голову которого вы давно мечтали взвесить на своей ладони, и теперь исполнение вашего желания приблизилось к вам.
      - Рене! - узнав хозяина замка Керак, воскликнул Саладин, еле сдерживая улыбку. - А где Раймон?
      - Увы, ему и магистру ордена госпитальеров удалось прорваться сквозь ущелье и уйти в сторону озера.
      - Что ж, я только рад, - на сей раз позволил себе улыбнуться султан. Это лишний раз подтверждает, что Раймон - настоящий воин и его не так-то просто взять голыми руками. Не то, что этот разбойник, который только и умеет, что грабить мирные караваны. Подведите ко мне его и короля Гюи. Да развяжите им руки-то!
      Его приказ был исполнен. Гюи Лузиньянский и Рене де Шатильон подошли к султану Саладину, потирая развязанные только что руки.
      - Ваше величество, король Иерусалимский, я рад видеть и приветствовать вас, - вежливо встретил Гюи Лузиньяна султан. - Не ранены ли вы? Уверяю вас, несмотря ни на что, во мне вы можете видеть искреннего друга. Просите у меня чего угодно. Разумеется, в пределах разумного.
      - Воды! - еле разлепливая ссохшиеся губы, выдохнул король.
      Саладин дал знак, и королю Гюи подали огромную чашу, полную воды. Тот нетерпеливо стал пить, стараясь не уронить ни капли драгоценной влаги.
      - Когда я ехал через вади Эль-Аджам, - снова заговорил Саладин, - там мне повстречался знаменитый дервиш Касим ас-Сагаб, который сказал: "Саладин, когда ты будешь проходить мимо гор Эш-Шех, набери снега с одной из вершин. Снег растает, превратится в воду, и этой водой ты напоишь всех своих врагов, взятых тобою в плен". Я много набрал этого снега. Он растаял, превратился в воду, и эту воду вы сейчас пьете, ваше величество.
      Осушив половину чаши, король Гюи хмуро смотрел на своего победителя. Саладин перевел взгляд на Рене Шатильонского.
      - Доблестный Рене, - обратился он к нему. - Я вижу, вы даже не ранены. Как же получилось, что вы попали в плен?
      - Пить! - вместо ответа вымолвил Рене, жадно поглядывая на чашу, из которой только что пил Гюи.
      - Жажда мучительна, - посочувствовал Саладин. - Есть одна курдская поговорка, но я не знаю, как перевести ее на ваш язык. Ваше величество, угостите рыцаря, если вы уже напились.
      Гюи сделал еще пару глотков из своей чаши и передал ее Рене. Тот жадно прильнул к ней и стал судорожно глотать. Тем временем Саладин извлек из ножен саблю и сказал:
      - По нашему обычаю нельзя убить человека после того, как ты дал ему напиться воды. Но разбойнику Рене дал воду король Гюи, а не я, поэтому я свободен от своих традиционных обязательств.
      Сказав это, он взмахнул саблей и молниеносным движением отсек голову Рене де Шатильону в тот самый миг, когда он только еще намеревался оторваться от чаши. Левой рукой Саладин успел выхватить из еще трепещущих рук чашу и передал ее везиру Музгар Али. Затем поднял за волосы отрубленную голову Рене и, посмотрев на блаженное выражение лица, промолвил:
      - Счастливая смерть! Умереть в момент наслаждения, утоляя жажду. Хотел бы и я так.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Поздно вечером этого страшного дня, когда двадцать тысяч крестоносцев полегли на поле битвы под Хиттином, король Гюи де Лузиньян возвратился, в Сефорию. Его привезли четыре сарацина и, оставив в полумиле от города, поскакали назад к Саладину, а король дошел остаток пути пешком. В доме, где ждала его королева Сибилла, в это время находился и сенешаль Жан де Жизор, остававшийся в Сефории с небольшим отрядом тамплиеров.
      - Дайте мне яду, я не могу жить после того, что произошло, - вымолвил Гюи, едва не падая на пол. Его уложили на огромный сундук, застеленный толстой периной, но яду приносить не опешили, да и он больше не просил. Немного полежав с закрытыми глазами, он велел подавать ужин, как можно плотнее подкрепился и лишь после этого стал рассказывать. Говорил он медленно, тщательно описывая все подробности трагического похода. Слушая его, королева Сибилла то и дело принималась плакать, а когда он закончил, сенешаль Жан сказал:
      - Теперь ничто не помешает Саладину овладеть Иерусалимом и Сен-Жан-д'Акром. Даже если все монархи христианского мира приведут сюда новых крестоносцев, они не успеют защитить Святой Град. Надо срочно эвакуировать ценности и людей.
      На другой день Жан отправился в Иерусалим в сопровождении двадцати тамплиеров. Они добрались благополучно И сразу же начали готовиться к вывозу из города всех ценностей, обнаруженных и созданных здесь за время владычества ордена в Святом Граде. С каждым днем приходили все новые и новые известия о триумфальном шествии Саладина по землям крестоносцев. Совершив бросок от Тивериады к побережью, он захватил Сен-Жан-д'Акр и вторично пленив Иерусалимского короля, отпустил его снова на волю, взяв обещание, что Гюи отправится не в Иерусалим, а в Триполи. И король прихватив с собой Сибиллу, послушно отправился на корабле к Раймону Триполитанскому, а Саладин по берегу двинулся в противоположном направлении, щелкая, как орехи, замки и города крестоносцев, рассыпанные вдоль, побережья Средиземного моря - Хайфу с прилежащим к ней замком тевтонского ордена, монастырь на мысе Рас-эль-Керум, Атлитский Кастеллум Перегринорум, Деру, Цезарею, Аполлонию, Яффу, Асдод, Аскалон. Ему было весело и легко, а Иерусалимское королевство таяло в его руках, как пригоршня снега с горы Эш-Шех. С первых чисел сентября в Иерусалиме стали ожидать появления сарацин, поскольку после взятия Аскалона все побережье от Аккры до египетских владений султана было захвачено ими.
      Больше всех переживал прецептор Жан де Фо.
      - Что с нами будет! Что с нами будет! - без конца причитал он. - Ах, как нам хорошо здесь жилось! Проклятый Рене!
      Когда пришла весть о том, что великий магистр Жерар де Ридфор скончался от ран, находясь в плену у Саладина; остававшиеся в Иерусалиме тамплиеры избрали своим новым магистром Жана де Жизора, и по прихоти судьбы ему предстояло сдавать Святый Град мусульманам. Он с завистью думал о Годфруа Буйонском: "Почему он прославился как освободитель Гроба Господня, а мне придется вручать Иерусалим Саладину? Почему не наоборот? О, какая гнусная несправедливость! Ведь у меня щит Давида! А у Годфруа ничего такого не было".
      В праздник Крестовоздвижения, под стенами города появился авангард войска Саладина. В тот же день в город прибыл граф д'Ивелин, подданный французского короля и доверенное лицо султана Саладина. Он стал вести переговоры о добровольной сдаче города. Все были против, и через неделю Саладин начал тяжелую осаду, длившуюся десять дней, прежде чем защитники смирились с тем, что город отстоять невозможно и через графа д'Ивелина стали договариваться с осаждающими. Саладин согласился выпустить из города всех, кто заплатит ему один безант, с женщин выкуп требовался меньший - пять ливров, с детей - два ливра. Жан де Жизор согласен был бы заплатить и десять безантов, если бы точно знал, что за это ему разрешат вывезти его сундук. Все остальные главные ценности ордена были уже заранее переправлены в замок Бельмонт на северо-западе от Иерусалима, и прецептор Жан де Фо, преданный де Жизору не только, как жена, но и как собака, сторожил их там. А вот сундук работы мастера Вервера, таящий в своем чреве золотой щит Давида, Жан никак не решался вывезти, но и оставлять его теперь было нельзя, ведь не известно, смогут ли в ближайшие годы крестоносцы возвратить себе Святый Град или он вновь на столетия окажется во власти последователей Мохаммеда.
      Он как раз терзался этими мыслями, когда к нему явился оставшийся в живых в сражении под Хиттином и недавно добредший до Иерусалима маршал Кижерю. Он уже успел получить рану от стрелы, стоя на стене города во время одного из штурмов, щека его была изуродована. Говорил он, проглатывая половину букв.
      - Меххир, - прошепелявил маршал, - в городе охтаетха еххе много бедняков, у которых нет бежанта, хтобы жаплатить выкуп Халодину. Я жнаю, хто кажна ордена вывежена и хпрятана. Нельжя ли вжять изк нее хумму, хтобы выкупить вхех хрихтиан Иерухалима?
      - Поздно, - почти не задумываясь о судьбе несчастных бедняков, ответил исполняющий обязанности великого магистра сенешаль Жан. - Казна ордена уже слишком далеко от города. Кроме того, я не думаю, что Саладин такой уж зверь. Ну что он сделает с этими бедняками? Шкуры сдерет? Отдаст на съедение собакам? А кто будет мести ему улицы и мыть полы в домах?
      - Понятно, - сказал маршал Кижерю и застонал, хватаясь за перебинтованную щеку.
      Вдруг присутствующая при разговоре Мари подала голос:
      - А я слышала, что взятых в плен при Хиттине палачи Саладина заставляли отказаться от веры в Христа и принять мусульманство, а когда те отказывались, с них заживо сдирали кожу и посыпали солью.
      Жан де Жизор испепелил ее своим черным взором и сказал де Кижерю:
      - Ступайте, маршал, займитесь своими делами.
      И все же множество бедняков получили от тамплиеров и иоаннитов деньги для выплаты выкупа. Кроме того, Саладин выпустил триста человек бесплатно. Но оставалось еще несколько тысяч человек, не способных откупиться и покинуть город.
      Беженцев выпускали через Дамасские ворота, тщательно досматривали все, что они с собой вывозили, и прежде чем отпустить, ставили на щеке под правым глазом небольшое клеймо в виде лапчатого крестика. Беженцам предъявлялось строжайшее условие, что они отправятся в Триполи, а если кого-нибудь из них увидят на землях, принадлежащих отныне Саладину, их ожидает смертная казнь.
      - Черт вожьми! - негодовал маршал Кижерю. - Мало того, хто они жаклеймили меня хтрелой; еххе и каленым жележом!
      Шестилетний Гуго потребовал, чтобы и его заклеймили, как отца и мать, а восьмилетняя Агнесса так рыдала и билась, что ее пожалели, и не клеймили, как и малютку Жерара. Но довольно болезненный обряд клеймления не столь волновал Жана де Жизора, как досмотр вывозимого имущества, и когда огромного роста сарацин принялся открывать заветный сундук, Жан весь напрягся, уставившись ему в темя, готовый, должно быть, впиться зубами в макушку мусульманина, если тот обнаружит щит Давида. Но разомлевший от жары досмотрщик лениво пошарил по внутренности сундука, поцокав языком, присвоил себе серебряный светильник и махнул рукой - можно проезжать!
      Жан вздохнул с величайшим облегчением, боль от поставленного клейма и перспектива унылого путешествия в Триполи не беспокоили его так уж сильно.
      В замке Бельмонт его ждала весьма неприятная новость - великий магистр Жерар де Ридфор оказался жив, оправился от ран и пережил позорный обмен Саладин отдал его королю Гюи с условием, что крепость Газа сдастся без боя.
      - Лучше бы он сдох! Ей-богу, лучше! - негодовал Жан де Фо, радуясь встрече с Жаном де Жизором, который снова становился всего лишь сенешалем. И он, который дважды сам отказывался от титула великого магистра, теперь скрипел от злости, узнав, что де Ридфор жив.
      Пробыв пару дней в Вельмонте, тамплиеры двинулись дальше. В Наблусе они узнали, что де Ридфор, собрав остатки тамплиеров, рассеянных на севере Леванта, захватил Сен-Жан-д'Акр и теперь выдерживает там осаду со стороны сарацин. По прибытии же в Назарет изгнанников с лапчатыми крестиками на щеках ждало новое известие - Сен-Жан-д'Акр вторично завоеван Саладином.
      - А великий магистр? Что с де Ридфором?! - почти вскричал Жан.
      - Ему с огромным трудом удалось спастись, и он снова в Триполи, поспешил "успокоить" его вестник.
      Жара, продержавшаяся до середины октября, резко сменилась стужей, навалившейся с севера. Холодный дождь орошал длинную толпу иерусалимских беженцев, когда она дотекла, наконец, до Триполи. Отсюда флот тамплиеров, собрав остатки рыцарей ордена, готовился отплыть в Европу. Никому не хотелось верить, что Святая Земля потеряна, что кончилась славная эпоха владычества крестоносцев в Леванте, что Триполи и Антиохия остаются последними островками христианской государственности на средиземноморском побережье Сирии и Палестины, что легендарные завоевания Годфруа Буйонского, Раймунда Тулузского, Бодуэна, Танкреда и Боэмунда рассыпались прахом. С неприязнью взирали на тех, кто был отмечен лапчатым крестиком на щеке под правым глазом, ибо они являлись живыми символами, живыми памятками о том дне, когда Святый Град Иерусалим вместе с Гробом Господним, монастырем на горе Сион, дворцом Давида, священной купальней Вифесды и Тамплем вновь канул в пучину мусульманского мира.
      Ветер, надувающий паруса корабля, швырял снежные хлопья в лица отплывающих тамплиеров, не разбирая, есть ли на них лапчатые крестики или нет. Жан де Жизор смотрел, как все дальше и дальше становится берег этой земли, на которой он прожил почти треть своей жизни - целых двадцать лет. Но сердце его не сжималось от тоски, как у всех, кто стоял рядом с ним, кутаясь в белые плащи с красными тамплиерскими крестами и глядя на исчезающие очертания левантийского побережья. Нет. Жан де Жизор с презрением думал: "И поделом! Туда и дорога!"
      С приездом в Париж, где Ришар намеревался провести весело зиму, для него начались серьезные неприятности. Поначалу он не обращал внимания на легкий зуд под мышками и в промежности. Затем зуд стал более надоедливым и, обнаружив в тех местах, где чесалось, знакомую сыпь, Ришар почувствовал, как его львиное сердце дрогнуло и затрепетало, как у зайца - это были те же самые прыщики, вестники ужасной лихорадки, унесшей в могилу уже двух его братьев.
      - Нет, не может быть, - прошептал он сам себе трясущимися губами. - Это от того, что я давно не соблюдаю постов. Ведь уже начался Рождественский, а я продолжаю жрать мясо и бражничать.
      И он сделался самым прилежным постником во всем Париже, но сыпь продолжала расти и распространяться, как все больше разрасталась другая беда - гибель христианского Востока. Поначалу, когда пришли первые известия о падении Иерусалима, всем казалось, что это ненадолго, скоро пройдет, крестоносцы соберутся и отвоюют Гроб Господень у проклятого Саладина. Но летели недели, а из Леванта приходили все более безрадостные вести, та становилось ясно, что Палестина потеряна напрочь и никакие тамошние Гюи и Раймоны, госпитальеры и храмовники не в состоянии сами справиться с Саладином. Нужен новый, грозный и сокрушительный крестовый поход.
      Наступило Рождество, сразу после которого вновь вспыхнула война между Францией и Англией, на сей раз в Нормандии. Филипп-Август узнал некую тайну, связанную с графством Жизор и, подняв старинные, в основном фальшивые документы, заявил свои права на это графство, Генри направил Ришару письмо с требованием немедленно явиться в Нормандию и возглавить войско для защиты английских рубежей от посягательств Филиппа-Августа.
      - Вообрази, Филипп, - ухмыльнулся Ришар, прочитав письмо, - отец пишет, что мы с тобой враги и никогда не можем быть друзьями. Он требует, чтобы я ехал в Нормандию воевать против тебя. Не легче ли нам с тобой сразиться прямо сейчас, в Париже и раз навсегда разрубить этот узел?
      - Между прочим, ваше высокопрезабавие, - отозвался на слова Ришара Бертран де Борн, отрываясь от чащи с бургундским, - это блестящая мысль. Ну хватит уж вам сюсюкаться друг с другом. Эй Ришар, врежьте этому Филиппу как следует, а вы, эн Филипп, защищайтесь и поколотите эн Ришара, нечего ему задаваться. Никакое он не Львиное Сердце.
      - Сочини лучше новую сирвенту, стихоплет, - проворчал король Франции. Так ты что, Ришар, поедешь защищать от меня Жизор?
      - На кой чорт он тебе сдался?
      - Хочется.
      - Не понимаю. Разве об этом надо думать? Уже сейчас пора собирать воинство рыцарей Христовых, жаждущих идти вновь отвоевывать Святую Землю.
      - Ваше величество, - сказал вошедший придворный, обращаясь к королю Франции, - там ряженные и скоморохи, которых привели госпожа Лютеция Батиман и госпожа Антуанетта де Фрэзье.
      Покуда в окрестностях Жизора и Шомона собирались войска и уже начались первые стычки между ними, Ришар и Филипп-Август весело праздновали Рождественскую неделю. Точнее сказать, весело было Филиппу, поскольку Ришара все больше и больше угнетала мысль о болезни. Прыщи уже осыпали всю грудь и с паха перебирались на живот. Сопутствующие веселью любовные утехи приносили принцу много смущения, когда прелестные жрицы Венеры с нескрываемой брезгливостью интересовались происхождением подозрительной сыпи. Ришар злился и с ужасом думал о том, что ему суждено умереть, как Анри и Годфруа. Надо было срочно что-то делать, надо было гнать от себя безносую, но как? Он все больше задумывался о своих грехах и приходил к выводу, что избавиться от болезни можно единственным способом - совершить какой-то величественный поступок во славу Божию. И какой же еще мог быть этот поступок? Только один - вернуть христианам Иерусалим.
      Он принял решение и во время праздника Богоявления дал священный обет крестоносца. Архиепископ с ног до головы облил его крещенской водой, покуда он произносил торжественные слова клятвы. Ришару хотелось бы стоять голым на зимнем холоде, но он стеснялся своих прыщей и вынужден был надеть льняной шемиз. Стоя в мокрой нижней одежде, но от охватившего его восторга не чувствуя холода, Ришар Кёрдельон из рода Плантагенетов клялся на щадя живота своего сражаться с врагами Христа и сделать все возможное, чтобы отвоевать Гроб Господень у Саладина. Ему подали золотой крест, он поцеловал его и приложил к груди со словами:
      - Так хочет Господь! Гроб Господень, защити нас!
      Доселе относившийся ко всему этому с долей иронии Филипп-Август стал разоблачаться и, оставшись тоже в одном шемизе, повторил все, что проделал Ришар. Затем он обнял своего друга и пообещал восстановить мир с Англией, чтобы как следует начать готовиться к крестовому походу. Тотчас были посланы гонцы к королю Генри с посланием, в котором предлагалось съехаться для мирных переговоров у великого жизорского вяза.
      Спустя две недели этот съезд состоялся. Генри и его младший сын Жан Сантерр остановились в Жизоре. Филипп-Август и Ришар Львиное Сердце - в Шомоне, где коннетабль ордена тамплиеров Робер рад был приветить царственных гостей. В студеный январский полдень короли почти одновременно подъехали к вязу, спешились и обменялись приветствиями. Генри поначалу разозлился, что Ришар приехал вместе с французским королем, но когда сын, поздоровавшись с отцом, встал за его спиной, душа его размякла - все-таки Ришар был его любимцем, он ненавидел и обожал его одновременно, и раздражался за это сам на себя, видя, что это чувство похоже на то, которое он всю жизнь испытывал к Элеоноре.
      Первым заговорил Филипп-Август. Речь его была красочной и немного помпезной. Он говорил о величественном вязе, под которым они собрались, о том, что дружба между Англией и Францией должна быть столь же крепкой и многолетней, как это исполинское древо Жизора. Ришар с удовольствием слушал своего друга и даже забыл об уже непрестанно беспокоящем его зуде. Вдруг у него сильно зачесалось за ухом. Он отвлекся от речи короля Франции и со страхом подумал, неужели сыпь полезла вверх, на голову? Потрогав там, где чесалось, он не обнаружил прыщика, вдруг оглянулся и увидел взгляд черных, пронизывающих глаз некоего человека в тамплиерском одеянии, щеку которого украшала метка, свидетельствующая о том, что он оставлял Иерусалим Саладину. И лицо и взгляд человека были знакомы Ришару, но он не сразу смог вспомнить, где именно видел его и почему эти черные глаза ему так неприятны.
      Пришла очередь говорить королю Генри. Его речь была попроще и покороче. Он заявил о том, что с его стороны до сих пор не было никаких посягательств на владения короля Франции, затем заговорил о традициях - англичане любят это слово, а Генри уже давно чувствовал себя в большей степени англичанином, нежели аквитанцем. Закончил он сбой монолог словами:
      - И раз уж зашла речь об этом красавце-вязе, ствол которого с большим трудом могут обхватить девять человек, то я хочу объявить раз и навсегда: покуда он жив и растет на английской территории, Англия и Франция будут дружить как родные сестры. И я клянусь этим древом Жизора, что буду соблюдать все условия мирного договора с королем Филиппом-Августом.
      В этот миг Ришар вспомнил черноглазого тамплиера. Он! Он убил беднягу Клитора, глупого старикашку-трубадура, виконта де Туара. Ришар еще раз обернулся и вновь встретился с презрительным черным взглядом.
      Ему сделалось страшно, будто за его левым плечом стояла его грядущая смерть.
      Жан де Жизор благополучно совершил путешествие, по Средиземному морю и в довольно большой компании вернулся в свой родовой замок. С ним вместе ехало более сорока тамплиеров, помеченных лапчатым крестом, которых Жан убедил в том, что великий магистр де Ридфор - предатель, купленный Саладином, и именно из-за него крестоносцы оказались изгнанными из Святой Земли. Кроме этого отряда Жак привез с собой еще пару десятков иерусалимцев, у которых на щеке красовалось клеймо Саладина. Среди них были переписчики, мастера по камню и дереву, ювелиры, а также два ученых еврея, специалисты по каббале и прочей восточной мистике. Семейство Жана де Жизора добралось до родового гнезда в целости и сохранности, хотя морское путешествие, на сей раз, так плохо переносилось Мари, что бедняжка чуть не умерла на корабле. Вскоре выяснилась и причина такого скверного самочувствия - Мари вновь была беременна.
      В Жизор они прибыли как раз накануне съезда королей, комтурия жила ожиданием Генри Плантагенета. Комтуром здесь, по-прежнему, был славный малый Альфред де Трамбле. Он был ужасно рад приезду сенешаля Жана и не скрывал своей радости, потом спохватился и совсем по-детски зарыдал, вспомнив об утрате Иерусалима, о которой ему напомнила метка на щеке де Жизора и всех его спутников. Затем в Жизоре появился король Генри, который не так рад был приезду сенешаля Жана, но учтиво приветствовал его и подробно расспросил обо всем, что произошло в Святой Земле за последний год.
      И вот теперь Жан де Жизор вновь стоял около своего вяза, присутствуя на съезде королей в свите Генрихи. Он с величайшим интересом со стороны рассматривал тридцатилетнего героя, уже заслужившего столь громкое львиное прозвище, и нетрудно догадаться, о чем он думал, глядя на Ришара: "Вот об этом рыжем, смазливом дураке, похожем на свою блудливую мать, судачат все кому ни лень от Лондона до Триполи! Что они нашли в нем? Он высок и статен, но ведь и я высок ростом. Он сочиняет стишки. Но ведь я слышал их в исполнении одного зачуханного жонглера. Ничего особенного. Он бесстрашен в бою, А толку-то? Говорят, он хочет сразиться с самим Саладином. Ну-ну!"
      Наконец, был заключен мирный договор, скрепленный печатями и подписями монархов. После этого заговорили о делах в Святой Земле. И тут Ришар и Филипп-Август объявили о том, что они уже приняли на себя крест и хотят возглавить новый поход ко Гробу Господню. Жан де Жизор с удовольствием отметил, как побагровела шея у короля Генри. Ведь он хотел сейчас объявить всем, что намерен возглавить крестоносное ополчение. Ну и дела! Сын-то обскакал отца! "Не быть этому миру долгим"-, - внутренне усмехаясь, подумал Жан де Жизор. Он вновь уставился на Ришара, стоящего теперь рука об руку с королем Филиппом. Лютая ненависть к обоим сжала сердце сенешаля.
      "Не видать вам Иерусалима, как собственного копчика!" - молнией пронеслось в его пустующей душе, и он даже вздрогнул, испугавшись - ему почудилось, что он произнес это вслух.
      К нему вновь вернулось казалось бы забытое чувство медленного подспудного варения, которое он испытывал, когда жил здесь, в Жизоре, сеньором, будучи еще молодым. Что-то неясное бродило внутри, там, где должна находиться душа, что-то рождалось - какая-то мысль, идея, цель. Жан знал одно - именно он, а не Саладин и никто другой, должен сокрушить этот новый крестовый поход, о котором уже повсюду трубили, ожидая, что он начнется уже чуть ли не весной. Ведь император Фридрих Барбаросса тоже принял крест и дал священный обет освободить Гроб Господень от Саладина.
      Жану исполнилось пятьдесят пять лет, но глядя на вечный вяз, он говорил ему: "Мы с тобой едины. Мы с тобой будем жить всегда. Только ты и я настоящие властители мира". И вяз зеленел новой листвою, словно ему было не сотни лет от роду, а двадцать или тридцать. А заодно с ним и сеньор Жизора чувствовал себя моложе.
      Мысль, идея, цель родилась мгновенно в один из этих весенних дней. Новый орден! Он должен стать основателем нового ордена. Ордена изгоев. Костяк его составят те, кто выходил из Иерусалима, подставляя правую щеку для клеймления каленым железом. Де Ридфор - предатель, и это нужно будет во что бы то ни стало доказать. Кому? Тайному синклиту, обретающемуся под Орлеаном. Именно туда бежали из Иерусалима таинственные люди, населявшие обитель Нотр-Дам на горе Сион.
      По прибытии в Триполи тамплиерская казна была передана великому магистру де Ридфору, но многое из того, что было особенно ценным, Жан утаил при себе, и теперь с этими реликвиями, большинство из которых были изготовлены в свое время умельцами в мастерской Тампля, Жан отправился в Орлеанскую общину.
      Проводив его, Жан де Фо загрустил, а Мари вздохнула свободно и начала готовиться к давно задуманному. Она чувствовала, что ребенок, сидящий в ее чреве, родится еще худшим уродом, нежели предыдущий. Ей было отвратительно носить его в утробе и не хотелось жить. Но она боялась совершить что-то с собой в присутствии Жана, а как только он уехал, Мари принялась беседовать внутренне с неким высшим существом, которому она поверяла все свои потаенные мысли и чувства. Образное воплощение этого существа нашлось вдруг в гигантском древе, растущем посреди поля возле Жизорского замка. Мари стала приходить сюда и часами разговаривать с вязом, убеждая его в необходимости ее исчезновения из мира.
      - Я и господин Жан, - говорила она, - единое существо. Поэтому наши дети рождаются уродами, а господин Жан такой злой. Когда я исчезну, он станет добрым, к Агнессе вернется зрение, у Гуго смоется ужасное родимое пятно, а у Жерара станут пальцы, как у всех обычных людей. Вот почему я и прошу разрешения совершить задуманное, ты уж не сердись на меня.
      В начале лета Жан де Жизор в весьма радостном расположении духа вернулся домой. Он вез при себе документ, подписанный членами Высшего совета Орлеанской Сионской общины. В документе удостоверялись полномочия Жана в качестве навигатора ордена Креста и Розы. Но и это еще не все. За каких-нибудь два с половиной месяца ему удалось так обработать обитателей Сен-Жан-де-Блане, что его избрали одним из трех великих магистров самой Сионской общины. В этом ему помогла одна фальшивка, состряпанная переписчиком Тибо и евреем-каббалистом Элиагу, в которой родословная Жана возводилась чуть ли не к самой Марии Магдалине.
      - Ах, как хорошо, что вы приехали, мессир! - увивался вокруг Жана бывший прецептор Иерусалима де Фо. - А у нас тут такое несчастье, такое горе, что я не знаю, как и сказать вам о нем.
      - Что еще за горе такое? Не тяни!
      - Наша Мари... Ее больше нет с нами.
      - Сбежала?!
      - Хуже. Она умерла. Ее нашли под великим вязом. Бедняжка расшиблась насмерть. Она зачем-то полезла на дерево, сорвалась с него и упала. Священник отказался отпевать ее и хоронить на общем кладбище, сказав, что это самоубийство.
      - Ну, это не худшая из бед, - равнодушным голосом отвечал Жан де Жизор, поднимаясь по ступеням крыльца в главную дверь донжона.
      - Что именно? - удивился бывший иерусалимский прецептор.
      - Разумеется, то, что ее не похоронили со всеми вместе, - презрительно посмотрев на де Фо, промолвил сеньор Жизора. - Ну а то, что она погибла, это, конечно, прискорбно.
      Весть о гибели Мари-Жанны поначалу не слишком огорчила его, но потом он долгое время скучал по ней, ему не хватало ее блаженной, пришибленной улыбки, ее внезапных проблесков ума и высказываемых в такие минуты весьма точных замечаний.