Часть вторая

ПЕТЛЯ АСМОДЕЯ

Я проснулся от чувствительного и болезненного толчка нехотя открыл глаза. В келье, где по воле судьбы мне пришлось ненадолго вздремнуть, все было пронизано сыростью и гниением: и осклизлые, местами покрытые мхом, изъеденные временем стены, и полусгнившая скамья – единственная здесь мебель, и охапка влажного сена, на которой я спал столь сладко и беспечно. Воистину, не стоило и просыпаться, если перед глазами предстала столь безрадостная обстановка, которая даже у меня, закаленного в бесчисленных дальних странствиях бродяги, не могла не вызвать тоски и уныния. Впрочем, как бы все ни сложилось – к худшему или к лучшему, – вряд ли этой келье суждено стать моим пристанищем на сколько-нибудь продолжительный срок

Неподалеку от своего лица я увидел башмак весьма значительных размеров и понял, что именно он явился причиной моего болезненного пробуждения. Я поднял голову, и взору моему предстал хозяин башмака – толстобрюхий, со сросшимися на переносице бровями и нахмуренным челом молодчик. Я уже знал, что его зовут брат Вампа, что он совершенно не понимает шуток и к тому же дурно воспитан. Рядом с ним стоял тощий, костлявый, с одним плечом выше другого, с длинными, жилистыми и, вероятно, очень сильными руками человек лет сорока – брат Арден. Оба сжимали увесистые алебарды. Это мои охранники, конвоиры, и возможно, вскоре им предстоит стать и моими палачами.

– Вставай, Магистр, пришел день суда над тобой!

Голос брата Вампы был глух и торжествен. Молодчик просто из кожи вон лез, чтобы подчеркнуть собственную важность и значительность.

Кряхтя, я поднялся. Сырость плохо отражается на моих суставах, ибо годы уже не те, и впереди ясно видна старость. Вчера мне исполнился сорок один год, и я встретил день рождения вовсе не за дружеским столом, а в этом неуютном и, что греха таить, просто жутковатом месте.

– Зачем, брат Вампа, ты так больно ударил меня, предававшегося сонным грезам и пребывавшего в объятиях Морфея? – спросил я с укоризной.

– Ты пес, Хаункас! И, как всякая презренная собака, заслуживаешь лишь палки. Палки и виселицы!

– Ты очень зол, брат Вампа. – Я потянулся, разминая мышцы.

– Вскоре я увижу твои последние судороги. Чувствуешь ли ты приближение смерти, Хаункас?

– О чем ты, брат? – удивился я. – Уж не намекаешь ли ты на то смешное, балаганное представление, которое ожидает меня? О, не принимай это столь близко к сердцу и не беспокойся. Мне даже приятно будет немножко побеседовать с Мудрыми.

– Еще приятнее тебе будет, когда тебя поджарят на костре, бешеный пес!

Он подтолкнул меня древком алебарды к выходу, и я очутился в узком коридоре, который, казалось, жал в плечах. Он был ярко освещен нещадно коптящими факелами, которые держали в руках еще трое монахов. Они тоже ждали меня. Брат Вампа вышел вслед за мной. Улучив момент, я обернулся и прошептал ему:

– Ты ошибаешься, мой нелюбезный брат. Не родился еще тот, чья рука подожжет мой костер. Я тоже умею быть злым. И память моя хранит все. Не забывай об этом.

– Пойдем, Магистр, нас ждут, – тронул меня за плечо брат Арден.

В нем я не чувствовал ненависти и злости, а лишь вполне понятное опасение и еще более понятное любопытство. Определенно он был намного умнее своего товарища, уже записавшего меня в покойники. Брат Арден понимал, что даже со стоящим на краю могилы Магистром Хаункасом не стоит вести себя дерзко и вызывающе, поскольку он опасен и изворотлив, как змея, и злопамятен, как иудейский ростовщик, которого обманули на три медяка.

Я мечтал, чтобы меня провели через тесный, зажатый мрачными серыми строениями монастырский дворик. Ведь уверенности в том, что я переживу сегодняшний день, у меня не было. И помирать в этом сыром подземелье, не увидев напоследок солнца и синего неба, не глотнув полной грудью свежего воздуха, когда последнее, что представало перед твоими глазами, – это узкие коридоры, туши монахов да чадящие факелы, – нет, это было бы слишком грустно. Но вместо того чтобы направиться к ведущей наверх лестнице, охранники, шаркающие башмаками и гремящие алебардами, потащили меня вниз по таким же тесным, узким коридорам. Местами под ногами хлюпала вода.

Я считал, что моя келья находится на самом дне подземелья. Я ошибался. Спускаясь по крутой лестнице вниз, ощущая на спине острие алебарды, я насчитал еще восемьдесят девять ступенек. Мы очутились перед резными дубовыми дверьми с бронзовой окантовкой. И я понял, что от развязки отделяет один шаг. И шаг этот – через эти самые тяжелые двери.

Брат Вампа, закряхтев от напряжения, медленно отворил обе створки двери и отступил назад.

– Магистр Хаункас Он пришел за судом и справедливостью! – произнес его напарник, выступив вперед.

После этого я получил очередной удар в ноющую от постоянных тычков спину и очутился в большом, освещенном десятками факелов сводчатом зале. Вдоль стен шли каменные барельефы, потолки были исчерчены незнакомыми знаками, имеющими какой-то скрытый смыл. Здесь все должно иметь смысл – и число колонн, и изображения, и убранство.

В центре зала на неудобных чугунных стульях с высокими спинками – смесь безвкусного трона и трактирной скамейки – сидели они, мои судьи, которым в скором времени суждено вынести единственно возможное заключение: виновен, смерть.

Они тоже знали это и вряд ли собирались прислушиваться к моим жалким оправданиям. Знали они и то, что смерть моя будет долгой, мучительной и, главное, поучительной, то есть именно такой, какой и должна быть кончина вероломного отступника.

Я внимательно, в тягучем молчании, рассмотрел всю троицу.

В середине, сжав подлокотник длинными тонкими пальцами, восседал Карвен Несгибаемый, прямой, статный, с седой бородой, на которой неуместной кляксой чернело пятно, в богатом церковном одеянии. Он аббат этого монастыря, самый старый, самый сильный, самый уважаемый из Мудрых. Он сильно преуспел, изживая в себе все человеческое, и мало кто мог похвастаться, что видел когда-нибудь хоть тень чувств на его благородном, с правильными, несколько удлиненными чертами, лице, выражение которого было всегда холодно и надменно. Никто не знал, доставляют ли ему радость его деяния, сотрясающие державы и народы. Этот человек умен, проницателен, обладает обширными Познаниями, и многие тайны бытия, тревожащие умы мудрецов, для него вовсе не являются тайнами.

У его ног на корточках съежился верной собачонкой Робгур. Кто он, шут, слуга, телохранитель Карвена? Немой, ущербный горбун, фанатично преданный хозяину и не отходящий от него ни на шаг.

Справа от Карвена расплылся на стуле, подобно студню, Лагут Безжалостный. От его гладко выбритой головы отражался свет факелов. Он походил на откормленную хорошим хозяином к празднику свинью, притом измазанную в грязи, поскольку кожа его была смуглой, притом какой-то нечисто-смуглой, будто в пятнах. Он тяжело, с присвистом дышал и, в отличие от аббата монастыря, никогда не имел привычки скрывать свои чувства. А главным из этих чувств была ненависть, жгучая, испепеляющая все на своем пути В ней была и его сила, и его слабость, ибо ненависть способна сметать преграды, но может и сама стать непреодолимой стеной на твоем пути к цели. Ненависть многолика – холодная, расчетливая, безудержная. Он тоже, понятно, был совсем не глуп, иначе не достиг бы звания Мудрого. Лагут, по происхождению турок, принадлежал к знатному и сказочно богатому роду. Как его звали на родине, не столь важно. Приходящий в Орден получал новое имя, которое было предначертано ему судьбой, и для братьев только это новое имя имело значение.

Слева от Карвена возвышалась статная, атлетическая фигура Долкмена Веселого. Его возраст не отличался от моего. В миру его знали как преуспевающего купца, с безупречным вкусом к прекрасному, покровителя изящных искусств. Жители родного города Генуи, конечно, и не подозревавшие скрытой сущности Мудрого, любили его за веселый и, как они считали, незлобивый нрав. Думаю, что это отношение сильно изменилось бы, если бы стала известна хотя бы часть, пусть даже самая безобидная, его дел во славу Ордена.

Вдоль стен, застыв, как статуи и боясь потревожить тишину даже дыханием, выстроилось пятнадцать посвященных воинов Ордена, Среди них были монахи с тяжелыми, больше похожими на сельскохозяйственные орудия, чем на благородное оружие алебардами и окованными железом жезлами. Рядом с ними вытянулись итальянцы в панцирях и со шпагами. Тут же были свирепые турки, вооруженные кривыми саблями – ятаганами. И как только добрался сюда, в центр христианского мира, этот отряд? Все это телохранители Мудрых. Здесь никто никому не доверял до конца, никто никогда не расставался с кинжалом, никто не спешил отведать вина из поднесенного чужими руками кубка.

Но главным здесь были даже не люди. Сколько их восседало на этих тронах за столетия. И сколько еще людей пройдет через этот зал. Главным здесь была вещь, история которой уходит в темную пучину лет. Цинкург! Одно это слово может заставить знающего человека содрогнуться или почувствовать сладостную истому. Вещь-легенда, о которой немногие посвященные говорили шепотом и в существование которой не слишком и верили. Но Цинкург здесь! Передо мной!

Это был идеально круглый, около полуметра в диаметре, шар. Он сразу приковывал взгляд. Невозможно было определить, какого он цвета, что там внутри, какие рисунки переплетаются в его глубине. Он лежал на массивной подставке из золота и платины, изображавшей свернутую в кольцо змею.

Цинкург был самой большой драгоценностью ордена, и каждый сын Тьмы, в случае необходимости ни на секунду не задумываясь, должен был отдать жизнь, чтобы сохранить не только его, но и тайну его существования.

– Знаешь ли ты, презренный Хаункас, пред кем судьба даровала тебе счастье предстать в сей миг? – глухой негромкий голос Карвена был так же бесстрастен, как и его лицо.

– Еще бы мне не знать этого, брат! Я перевидал на своем веку немало Мудрых, – развел я руками и увидел, как нахмурился турок и как ухмыльнулся в густую бороду Долкмен.

– Суд Мудрых будет разумен и справедлив, – просипел или прокашлял Лагут, – а смерть твоя заслужена.

– Что это за суд и насколько он справедлив, если еще до того, как он начался, меня называют мертвецом?

– Замкни свои уста, Магистр, – медленно приподнял руку Карвен. – Мы начинаем. Ты виновен в смерти Мудрого. Ты виновен в неповиновении. Ты виновен в крушении планов Ордена при дворе шведского короля Карла и султана Селима Великолепного… Ты виновен… виновен… виновен…

Он довольно долго излагал прегрешения Магистра Хаункаса, и, могу уверить, они были велики, а глубина его падения неизмерима.

– Что ты можешь сказать? Какие найдешь слова оправдания, способные хоть немного умалить вред, который ты причинил нашему делу? – пропыхтел Лагут, и темные пятна на его смуглой коже стали отчетливее.

– Я пришел сам, надеясь на ваш разум и справедливость, или я ошибаюсь? Разве это вы поймали меня? Вам бы никогда не найти Магистра Хаункаса! Это удавалось немногим, а те, кто сумел совершить подобное, теперь вряд ли могут поведать о своем успехе. Хочу уверить вас – имеющие уши да услышат, – все, что я делал, всегда было направлено на служение Делу! На служение трижды проклятому и трижды вознесенному Люциферу. На служение Ордену. Если бы Князь Тьмы взвесил дела мои на весах своих, бесстрастно и честно, то весы склонились бы в мою пользу.

Я перевел дыхание. А потом с новым напором продолжил:

– Где ваша мудрость, о, Мудрые? Вы готовы отправить в пекло Магистра Хаункаса, который так много сделал во имя Тьмы и готов сделать еще больше! Вы готовы бросить в бездну того, кого надлежало бы вознести к вершинам! Вы же знаете, как нужен Магистр Хаункас Ордену и как не хватало его все эти годы. Я призываю к вашему холодному разуму, ибо, идя по дороге чувств, вы удаляетесь от нашего Дела.

– Твой язык так же длинен, как список твоих негодных деяний, Хаункас. – Турок потер свои шершавые руки, звук был такой, будто трется пергамент, мотнул головой, словно бык. – И это лишний раз свидетельствует о том, что ты заслуживаешь самого сурового приговора. Я за смерть… За серую смерть. – Он ударил жезлом, который держал в руке, о рукоятку кресла.

Мурашки побежали по моему телу. Серая смерть. Что это такое, я не знал достоверно, но слышал, что это нечто настолько страшное, что колесование и варка в кипящем котле по сравнению с ней просто оздоровительные процедуры. Серая смерть не только приносит страдания истерзанному телу, но и не оставляет душу казненного в вечных путешествиях по миру загробному.

– Серая смерть, – кивнул Карвен, и его жезл тоже ударился о подлокотник.

– Хаункас, ты мне симпатичен, – улыбнулся во весь рот Долкмен, при этом весь его вид выражал доброжелательность и радушие. – Было бы просто неуважением к тебе избавить тебя от такого забавного приключения… Серая смерть!

Третий удар возвестил о том, что решение принято, и теперь мне даже не позволят покончить жизнь самоубийством – ведь это было бы равносильно бегству от настоящего наказания.

– Завтра, в ночь полнолуния, ты Магистр Хаункас, будешь подвергнут обряду серой смерти и уйдешь по серому кругу во искупление вины своей и в назидание каждому, в чьей душе прорастают зерна своеволия и предательства, – возвестил Карвен, речь его текла медленно, монотонно, и от этого сказанное им приобретало еще большую весомость. – Ты хочешь еще что-нибудь сказать? Говори. Но не уверен, что ты будешь услышан.

– Вы очень дурно поступаете со мной, – покачал я головой. – Я не заслужил серой смерти. Я хочу предложить нечто другое.

– У тебя есть предложение? О мой слух! – удивленно развел руками турок. – Не изменяет ли он мне? Верно ли я понимаю этот варварский европейский язык? У приговоренного к серой смерти есть предложение…

Он пыхтел как самовар, которых я немало насмотрелся в заснеженной России.

– Да. Подумав, я все-таки решил не оставлять службу Ордену, если только меня проведут через первые врата и нарекут Мудрым. Это было бы честно, поскольку, по принятым правилам, после кончины Судзбака Ленивого, который, признаю, отошел в мир иной не без моей помощи, я должен был занять его место. Сожалею, что мне тогда не довелось выразить свое согласие на это, так как срочные дела потребовали моего присутствия в других местах. Но сейчас я выражаю свое согласие здесь, перед магическим камнем.

– Он лишился ума, – участливо вздохнул итальянец и улыбнулся открытой улыбкой. – Хаункас оказался слаб и не вынес мысли о серой смерти.

– Уведите его! – резко махнул рукой турок, будто хотел ладонью срубить мою голову.

– Стойте! – громко и властно крикнул я, и это был голос Магистра Хаункаса, привыкшего повелевать людьми и обстоятельствами. Я выхватил из-за пазухи тщательно скрываемый до сего момента предмет. Это был Жезл Мудрых, сделанный из серебра, кости и бронзы. Жезл, столетия назад утраченный Орденом и возвращающийся лишь сейчас моими стараниями. – Посмотрите, какая красивая вещь. Вам очень недоставало ее, не правда ли? Так кто же из вас, братья, готов обречь на серую смерть держателя Жезла Зари?

Камень на конце Жезла величиной с большую медную монету сиял ровным сиреневым светом, и невозможно было рассмотреть, что у него внутри, зато легко понять, что он и магический камень Цинкург – одной природы. Монахи, бросившиеся ко мне по приказу турка, отшатнулись словно увидели привидение, Лицо итальянца удивленно вытянулось. Лагут, казалось, стал расплываться на своем стуле.

Карвен же, который не повел и бровью, кивнул слугам:

– Оставьте его.

– Ну вот, брат Карвен, ты начинаешь вести себя разумнее, – вежливо поклонился я аббату, приложив ладонь к груди. – Вы не любите меня, Мудрые, а за что? Я раньше не был знаком ни с кем из вас. Я не причинил вам никакого вреда, лишь очистил место от тех, кто гордо возвышался на этих креслах до вас. Я устал, мне хочется отдохнуть, поспать в чистой постели, насладиться хорошим ужином с добрым вином. А после мы вернемся к нашему непринужденному светскому разговору.

– Покормите его и дайте ему все, что он просит, – приказал Карвен монахам.

Я направился к выходу. Теперь я уже не был пленником, обреченным на мучительную смерть. Правда, не был еще и хозяином, но начало положено.

Я делал все, чтобы сдержать дрожь в руках, и потому сжал пальцы в кулаки. У меня все получилось! До последнего момента я не верил, что получится! Но получилось!

Грудь мою переполняли радость и гордость. Мне удалось сделать то, о чем я мечтал. И пусть это лишь первый шаг по опасной дороге, на которой поджидают ловушки, но я сделал его. И шаг этот приблизил меня к цели.

– А ты беспокоился за меня, брат, – остановившись у выхода из зала, я ласково потрепал по щеке моего охранника Вампу. – Ты был суров со мной. От твоих тычков у меня болят кости…

– Я… – Он задрожал, будто осенний лист под безжалостным ветром, растерянный, беспомощный, потом начал опускаться на колени.

– Нет, Вампа, ты опоздал. Теперь немало времени придется тебе провести в безрадостных мыслях о том, помню ли я о твоем поведении, суровый мой брат.

Я уже собирался шагнуть за порог, когда сзади донеслось яростное и возбужденное сипение – речь Лагута:

– Для того чтобы овладеть Жезлом Зари, нужны знания, которыми ты не владеешь, Магистр!

– О! разумеется, – я обернулся и насмешливо посмотрел на него. – Поэтому я отдам Жезл тебе и обреку себя на серую смерть…

Сипение турка перешло в шипение очковой змеи:

– Думаешь, что теперь ты в безопасности? Но ведь есть еще и Черный Образ, не забывай.

– Не забуду. Равно как не смогу забыть и то, что Черного Образа нет ни у тебя, ни у остальных Мудрых.

Эти слова произносил я с наигранным воодушевлением. Как мне хотелось, чтобы в моих словах была правда, а не бравада и тщетная надежда…

Предоставленные мне покои по роскоши вполне могли бы удовлетворить самые изысканные светские вкусы. Кровать с невесомой пуховой периной, удобная, созданная лучшими мастерами мебель из ценных пород дерева; тяжелые бархатные портьеры. То же самое относилось к яствам – дичь, паштеты, соусы. Повар знал свое дело, отсюда напрашивался вывод, что подобные излишества были скорее правилом, и те, кто жил в обители, и те, кто бывал здесь в гостях, не отличались воздержанием. Вряд ли подобный образ жизни слуг святой католической церкви был бы одобрен высокими духовными особами. Хотя, поговаривают, сам папа Климент Двенадцатый не чужд не только излишествам в еде и питье, но, несмотря на преклонный возраст, не чурается и слабого пола. Да, к сожалению, Ватикан нередко становится ареной бесчестных игр, преступлений и порока, не зря же именно там были порождены такие чудовища, как Борджиа. Но у любого из них, у самого последнего святоши, погрязшего в распутстве и воровстве, волосы встали бы дыбом, если бы он узнал, кто свил гнездо в этом адском вертепе, таком тихом и пристойном с виду.

Я отодвинул от себя поднос с яствами, сбросил рубашку и подошел к огромному, в полтора человеческих роста зеркалу. Из глубин его на меня пристально взирал высокий мужчина с длинными черными волосами, подвязанными на лбу шнурком, острым крупным носом, проницательными глазами и телом изборожденным шрамами. Не буду говорить, привлекательный или нет, – не мое дело оценивать свою внешность, но не могу не сказать с гордостью, что воля и уверенность в лице и фигуре определенно угадывались. Из зеркала на меня смотрел Магистр Хаункас – гордость и гроза Ордена, принесший ему немало побед и несчастий. Впрочем, нет. Из зеркала на меня смотрел Фриц Эрлих, странствующий лекарь и лихой рубака, авантюрист и путешественник, любитель хорошего пива и теплого очага, но еще больший любитель дальних дорог…

Как вы помните, мой спаситель доктор Винер – Адепт Ахрона, Светлого Ордена, который тысячелетия ведет беспощадную войну с Орденом Тьмы, чуть больше года назад предложил мне нечто немыслимое – стать на время Магистром Хаункасом. Он сказал, что на мне – печать избранного. Какими бы путями ни шел такой человек, в назначенный миг станет ясно, кому он принадлежит – Тьме или Свету. Все, что происходит в мире, не случайно. Не случайно и Хаункас остановил свой выбор именно на мне. И еще он сказал, что я должен проникнуть в самое сердце Черного Ордена и изнутри нанести сокрушительный удар по силам сатаны. Я согласился, хотя понимал, как трудно будет мне осуществить то, чего от меня ждут. Впрочем, мне не впервой было смотреть в лицо смерти.

О Черном Ордене Адепт знал много, хотя, конечно, далеко не все. Немало знал он и о Магистре Хаункасе. Преследуя его долгие годы, Винер изучил привычки, повадки этого исчадия ада. Адепт считал Хаункаса одним из самых страшных порождений Ордена и, будучи способным читать по светилам и приподнимать завесу будущего, знал, что рано или поздно Хаункас мог возвратиться в Орден, и этот час был бы страшным для всего рода людского.

Почти год в отдаленном замке на юге Франции я познавал сокровенные тайны Черного Ордена, знакомился с историей его злодеяний. Я учился тому же, чему был обучен Хаункас, я пытался вникнуть в ход его мыслей и поступков. Я должен был стать им. Любые колебания, малейшая неуверенность могут стоить мне жизни.

Адепт задавал мне вопросы, и я отвечал на них так, как ответил на них бы он, Хаункас. Адепт нарочито ставил меня в тупик, и я обязан был искать выход так же, как сделал бы это Хаункас. Я должен был обращаться с людьми так же, как обращался с ними Хаункас. Мне следовало приобрести хоть долю хитрости и изворотливости, которыми владел Хаункас. И необходимо было забыть обо всем, кроме того, что у меня есть цель – нанести удар по Черному Ордену в самый переломный для него момент.

Я оказался способным учеником. Мне удалось довольно быстро влезть в шкуру Магистра. Настолько быстро, что меня это даже начало немного пугать, ибо то, что мне приходилось делать и говорить, должно быть глубоко противно натуре порядочного христианина. Я проникался образом его мыслей и поведения, и порой с ужасом ловил себя на ощущении, что все это не вызывает у меня омерзения и становится чуть ли не второй натурой. Тогда на меня находили раскаяние и страх, и я" мог часами бить челом у образа Божьего и просить прощения за грешные мысли, которые посещали меня.

Год пролетел быстро. Я сильно изменился. Приобретенные знания тяготили и вместе с тем окрыляли. Мне открылось, как сложен этот мир. Покидая замок, я, с одной стороны, был угнетен ощущением своего возможного скорого бесславного конца, поскольку даже Адепт, несмотря на внешний оптимизм, по-моему, вовсе не склонен был переоценивать мои шансы на успешное завершение безумного предприятия. С другой стороны, меня жгло любопытство, ведь я скоро узнаю глубинные тайны бытия, ибо Черный Орден не только кладезь порока и зла, но и хранитель древней Мудрости.

Оставив коня и нехитрый скарб на постоялом дворе в небольшой деревеньке, не без основания полагая, что в ближайшее время они мне не понадобятся, я отправился к древнему католическому монастырю в предгорье на севере Франции со странным названием Лоджское аббатство, который пользовался в округе недоброй славой. «Ладно, – говорили местные жители, – блудили бы или подворовывали монахи – эка невидаль! Так ведь нет же этого. И в деревню особо братья не шастают, и долю монастырскую – десятину – не слишком дерут. Странно все, хоть и жаловаться грех. Да и сами монахи какие-то высокомерные, угрюмые, рослые, больше на воинов похожи. И гости у них странные бывают. Вон недавно отряд османов прибыл… А еще в округе люди пропадать стали – все сплошь дети малые. Если бы звери задрали – так хоть бы следы остались, а тут ничего. Нет, конечно, на монахов грех думать, но чем черт не шутит. Да и на гиблом месте этот монастырь стоит. Испокон веков там что-то не так было. Раньше храм языческий там был. А лет триста-четыреста назад на этом месте часовня стояла, так поговаривают, сам дьявол туда наведывался, до сих пор старики об это рассказывают».

В общем, немало пришлось мне наслушаться этих историй, иные из которых-крестьянские сказки, а другие – истинная правда.

Опираясь на посох, как и положено страннику, по пыльной дороге направился я к монастырю. Идти мне было несколько миль, и решимость моя таяла с каждым шагом. В какой-то миг я даже хотел повернуть обратно, и лишь страх бесчестия и обвинения в трусости удержал меня.

Внешне монастырь больше напоминал крепость, в которой можно долго продержаться, поливая неприятеля горячей смолой и забрасывая булыжниками. На высоких и толстых, из грубого камня, зубчатых, с башенками стенах, которые не под силу самым мощным стенобитным орудиям, остались раны от ядер. Широкий ров был заполнен водой. Тесно прижатые строения внутри образовывали извилистые улочки, в которых один воин мог сдерживать сотню, при этом окна напоминали бойницы, и каждый метр пространства простреливался из них. Высокая центральная башня, которые называются донжонами, возвышалась высоко над окрестностями, и с нее можно было видеть холмистый пейзаж и синие горы вдали – Черный Орден укрепился здесь лет сто пятьдесят назад. Тогдашними Мудрыми было решено, что для хранения священного Цинкурга это место вполне подходит. Не знакомый с Орденом и его силой мог бы возразить: а стоит ли хранить столь ценный предмет в монастыре, находящемся в центре раздираемой войнами и кровавыми бунтами Европы, не лучше ли найти где-нибудь место более спокойное. Но личность сведущая возразила бы, что камень сей похитить, а тем более взять силой невозможно, и, покуда он здесь, стоять монастырю и быть стенам его неприступными. И в самые жаркие битвы, в самые тяжелые времена оберегает Цинкург от всяких напастей слуг дьяволовых, и вершатся с его помощью темные дела.

В монастырь я попал без труда. Тяжелый подъемный мост был опущен, и один из угрюмых монахов, карауливших его, недружелюбно осведомился:

– Что тебе надо, путник?

– Передай, брат, что Хаункас вернулся и желает предстать перед Мудрыми.

На этого монаха слова мои не произвели никакого впечатления, и мне даже стало обидно, что моя… тьфу, Хаункаса, слава увяла так быстро. Но стоило взглянуть на второго монаха, чтобы понять, сколь преждевременны были подобные выводы. Его лицо вытянулось, и он, сбросив секундное оцепенение, сломя голову куда-то унесся. Вскоре он вернулся, сопровождаемый высоким собратом, в котором я узнал одного из нападавших на меня в Москве. Это был Арден.

– Магистр Хаункас! – подтвердил он.

Вслед за этим монахи схватили меня, отобрали у меня нож, висевший на поясе, и затолкали в сырой подвал, в котором мне пришлось провести несколько пренеприятнейших часов. И перед тем как провалиться в сон, немало я был терзаем мыслью: не ошибся ли Адепт, действительно ли сохранившийся у меня за пазухой Жезл Зари обладает такой силой, которая ему приписывается.