Кто мог знать, что эти слова окажутся пророческими, что и спустя 40 лет рецидивы «диких» взглядов, высмеянных Сталиным, будет высказывать, к примеру, вице-президент Академии наук СССР П. Н. Федосеев, что они получат поддержку М. А. Суслова. Повышение уже в ближайшие годы образованности молодежи до уровня восьмилетки Сталин определил как «некоторый фундамент для того, чтобы сделать через некоторое время всех рабочих и крестьян интеллигентами. Но мы на этом не остановимся, — подчеркнул он, — мы пойдем дальше, будем толкать рабочих и крестьян, чтобы все они стали интеллигентами. Тогда мы будем непобедимы» (С. 166). Допущение «полумахаевских ошибок» в этом вопросе, сворачивание с магистрали социализма на проселок формирования в 60-70-х годах не пролетарской, а буржуазной интеллигенции пока что без буржуазии, забвение об опасности «прозевать» «людей рассудочных, которые слепо за нами не пойдут» (С. 168) — одна из предпосылок реставрации капитализма в 80-90-х.
      Содержание тома ярко иллюстрирует последовательность и преемственность в развитии теории и практики социализма. Это относится, в частности, к материалам, которые разделяет солидный срок — без малого 18 лет, к речи об отмене карточной системы 1934 года и беседе по вопросам политической экономии 1952-го.
      Перед нами два этапа решения одной задачи: «для того, чтобы производимое промышленностью и производимое сельским хозяйством не пропадало втуне, а доходило до потребителя», было «нужно развернуть во всю товарооборот во всей хозяйственной деятельности, во всей своей сфере через денежное хозяйство» (С. 75). Так стоял вопрос в начале 30-х годов.
      Трезво отмечая, что «денежное хозяйство — это один из тех немногих буржуазных аппаратов экономики, который мы, социалисты, должны использовать до дна» с тем, «чтобы он лил воду на нашу мельницу, а не на мельницу капитализма», Сталин пояснял, чту это означает с точки зрения наших программных целей. «…По части смычки, торговой смычки между городом и деревней, — говорил он, — механическому, слепому, канцелярскому распределению, пайковому распределению продуктов кладется конец. Вкусы, потребности, пожелания отдельных районов, отдельных потребителей должны учитываться нашими торгующими организациями как в смысле получения известного количества товаров, так и, особенно, в отношении качества этих товаров. Это значит, что торговые организации имеют дело не с абстрактным потребителем, а с конкретным, в зависимости от района, от области, от отрасли промышленности, от отрасли торговли. Только после того, как наши торговые организации научатся учитывать все и всяческие специфические особенности каждого района и каждой области и наладят богатейшую товаропроводящую сеть, — только после этого можно будет попытаться поставить вопрос о переходе от товарооборота к продуктообмену без денег. Пока мы этого не сделали, пока и третьей доли этого товарооборота не использовали, говорить об уничтожении денежного хозяйства, о замене товарооборота продуктообменом — значит говорить глупости, вещи абсолютно антиленинские, антимарксистские, ничего общего с марксизмом не имеющие» (С. 75–76).
      Вопрос о замене товарооборота с его денежным хозяйством продуктообменом, с точки зрения Сталина, стал актуален и поэтапно фактически разрешим лишь в результате накопления опыта социалистического строительства и восстановления разрушений военной поры, в начале 50-х годов. К этому времени была вновь поставлена и фактически решена другая проблема, тоже выдвинутая в 1934 году. Надо было «поставить на реальную базу, на настоящую реальную базу политику снижения цен по всем товарам и по всем продуктам» (С. 76). Эту политику советские люди ощутили на себе с 1947 года и резонно связывали ее с отменой другойкарточной системы — карточной системы военных лет и проведенной одновременно денежной реформой (см. С. 631). Снижение цен проводилось все последние годы жизни Сталина.
      Судя по высказываниям тех, кто общался со Сталиным, и видных экономистов той поры, он не делился ни с кем конкретными соображениями о введении продуктообмена и постепенном вытеснении им товарооборота, не оставил хотя бы эскизных набросков механизма таких переходных мер, но отдельные моменты, свидетельства стратегического устремления в этом направлении можно фиксировать несомненно.
      Сталин вслед за Лениным считал социалистический способ производства отрицанием, антиподом производства товарного, его инобытием и альтернативой, а не его разновидностью. Большинство послесталинских экономистов, наоборот, исходило из того, что социалистическое товарное производство только сменяет капиталистическое товарное производство в качестве товарногоже, не давая побегов принципиально другого порядка, не рождая через ряд переходных форм, сочетающих в себе и новое и старое, других форм, представляющих не виданное ранее качество. Эти экономисты как будто не замечали, что при такой трактовке они лишают смысла сам переход к социализму, ибо в рамках товарного производстваболее совершенного строя, чем капитализм (разумеется, проходящий разные стадии своей эволюции, модернизируемый, «демократизируемый» и «гуманизируемый»), создать невозможно.
      Топчась десятилетиями в двух соснах «план и рынок — рынок и план», они не выдумали пороха и в конце концов облегчили себе жизнь, отказавшись, по доброхотной рекомендации «из-за бугра», от плана и возвратившись на рыночную стезю. Сталин, как и Ленин, не был понятего незадачливыми продолжателями, которые не смекнули того, что социалистическое товарное производство мыслилось им не в покое, а в движении, в состоянии беременности чем-то отличным от себя, самоотрицания, «переставания» быть товарным во имя марксовой экономики реального гуманинизма, на первых порах — социализма как товарищескогоспособа производства.
      Сталин не оставил теоретических разработок перехода к продуктообмену, но дал, как когда-то говорили, «тонкие намеки на толстые обстоятельства». Мы видим, что уже в 1934 году он ориентировал советскую торговлю на потребностилюдей. Это первое. Второе — он намечал политику снижения цен, то есть повышения благосостояния населения безроста денежной массы. Первое, понятно, было рассчитано на рост способности промышленного и аграрного производства поставлять торговле все более широкий набор потребительских благ, второе сулило минимизацию расходов трудящихся и переход в перспективе к бесплатному распределению хотя бы части основных потребляемых продуктов и услуг. Есть свидетельства о том, что Сталин связывал практическое начало коммунизма с тем моментом, «когда мы начнем раздавать населению хлеб задаром» ( Чуев Ф. И.Молотов: Полудержавный властелин. М., 2002. С. 122). Это мыслилось им примерно с начала 60-х годов. В то же время он предупреждал против попыток «представить переход ко второй фазе коммунизма по-обывательски. Никакого особого «вступления» в коммунизм не будет. Постепенно, сами не замечая, мы будем въезжать в коммунизм» (С. 571). Хрущев с его «третьей» Программой КПСС и авантюрными обещаниями на 1980 год поступал «с точностью до наоборот». Видать, не случайно, не только по анекдоту, запланированный им, и, естественно, не состоявшийся, «въезд в коммунизм» в этом году Брежнев заменил Московской олимпиадой. Как говорил еще Ленин, «с обывательскими понятиями нельзя браться за теоретические вопросы» (Полн. собр. соч. Т. 30. С. 94).
      Стынет кровь и озноб пробивает позвоночник, когда читаешь многочисленные писания авторов «белого лагеря», «диссидентов», бывших коллаборационистов, «зэков», «демократов» о «злодеяниях» и «жестокости» Сталина. Великий «мастер» этого жанра А. И. Солженицын, ссылаясь на эмигрантского профессора И. А. Курганова, «цену революции» — «число жертв советского террора» определяет в 66 миллионов человек, прибавляя к ним 44 миллиона военных потерь. Итак, 110, а по другим подсчетам — 134 миллиона «потерь от коммунизма». «Свой или чужой — кто не онемеет?» — ставит писатель риторический вопрос (см. Островский А. В.Солженицын. Прощание с мифом. М., 2004. С. 452). Но возникает и другой вопрос: Есть ли предел злобно-бессовестной антисоветской фантастике?
      Доказано-передоказано, что в нашей стране, пережившей в XX веке драму трех революций, двух мировых и Гражданской войн, поиск одного-двух-десятка «виновных во всем» абсолютно бессмыслен, а объявление всех других «ни в чем неповинными» — абсолютно несправедливо. Производимый вне вязкой сети кричащих противоречий капитализма, вне ожесточенной сшибки классовых интересов сей «исследовательский» эксперимент вырождается в бесконечную обывательскую плаксиво-агрессивную демагогию, в тягучее самооправдание сил реакции, кровавые «художества» которой прикрываются публицистической ловкостью рук и языков.
      Еще А. И. Герцен, имея в виду античеловеческие гнусности николаевского крепостнического режима, писал: «Все преступления, могущие случиться на этом клочке земли со стороны народа против палачей, оправданы вперед!» (Былое и думы. Л., 1945. С. 253). Чего мы хотим, если гнев народа, вызванный мордованием угнетенных «оптом и в розницу» на протяжении трех-четырех столетий, наконец, вырвался наружу? В лучшем случае мы можем ограничить и прекратить произвол самосуда, но не гарантированы от ошибок, субъективизма и злоупотреблений лиц, которым доверена власть. Известно и подтверждено документально, что число приговоренных к высшей мере наказания в 1921–1953 годах не превысило 800 тысяч (см. Т. 17. С. 654). Среди них было немало и пострадавших безвинно. Но большинство, при всем усердии, все же не смотрится как ангелы или агнцы. Приписывание же «большевикам» всех жертв, в том числе тех, кто пал в боях с иноземными захватчиками, замучен или казнен ими, кто умер от эпидемий и голода, — это род морального изуверства, который комментировать невозможно. Пишу об этом потому, что в томе содержатся по-настоящему суровые документы, которыми могут воспользоваться для подбрасывания «чернухи» в репутацию их автора. Таковы, к примеру, относящиеся к начальному, тяжелейшему периоду Отечественной войны угроза «жестокой карой как трусов и дезертиров», адресованная Хрущеву и в его лице командованию Юго-Западного фронта, в случае отвода ими войск за Днепр; постановления, приказы, директивы о наказании генерала Д. Г. Павлова и др., о создании заградительных отрядов, о применении оружия против делегатов из местного населения на стороне противника, об уничтожении жилья в зоне его действия (июль-ноябрь 1941. С. 226, 228, 255, 263, 283) и т. п.
      Всю свою первую половину XX век являет полярную концентрацию добра и зла, оптимистически-трагическую эпоху, когда на одной стороне сосредоточиваются отряды социально-национального освобождения, на другой — сгущаются, организуются, модернизируются силы старого мира. Это сверкающе отразилось и в нашем томе.
      Подлинным гимном героизму, самоотверженности, влюбленности в человека-творца, ощутившего себя полноправным хозяином страны, звучат простые слова приветствий по поводу трудовых достижений советских людей. Особо приподнятым настроением пронизаны речи на приемах в Кремле депутатов Верховного Совета СССР в январе и папанинцев — в марте 1938 года. Здесь в полную силу дает себя знать самочувствие свободных тружеников, не знающих эксплуатации и иной над собой власти, кроме власти собственного объединения (Ленин), в корне иное, чем при капитализме, отношение к человеку, иной вес его в обществе.
      «Нет такого критерия в мире, чтобы оценить человека, — говорил Сталин о проблеме спасения экипажа полярной станции «Северный полюс-1» и решении ее в капиталистической и социалистической практике. — Есть одна цель: прибыль, выгода, профит. Но вот оценить смелость человека, героизм, сколько рублей это стоит, каких капиталов это стоит, человек малоизвестный, но герой, который врывается в спокойную атмосферу и все переворачивает, — никому это не известно. А мы решили: никаких денег не жалеть, никаких ледоколов не жалеть». И предложил тост «за то, чтобы европейско-американский критерий прибыли, выгоды, профита у нас был похоронен в гроб. За то, чтобы люди научились ценить смелых, талантливых, способных людей, малоизвестных, может быть, но цены которым нет… За то, чтобы мы, советские люди, не пресмыкались перед западниками, перед французами, перед англичанами и не заискивали перед ними! За то, чтобы мы, советские люди, усвоили, наконец, новую меру ценности людей, чтобы людей ценили не на рубли и не на доллары. Что такое доллар? Чепуха! За то, чтобы мы научились, как советские люди, ценить людей по их подвигам!.. Только мы, советские люди, поняли, что талант, мужество человека — это миллиарды миллиардов презренных долларов, презренных стерлингов, презренных франков…».
      Возражая В. П. Чкалову, который заявил, что «готов умереть за Сталина», Иосиф Виссарионович призвал выпить «за тех, которые хотят жить… жить как можно дольше, за победу нашего дела!.. За тех, которые, конечно, старикам и старушкам известный почет оказывают, но которые не забывают, что надо идти вперед от стариков и старушек» (С. 152–154).
      Если спросить россиянина начала XXI века, что являлось наиболее характерным и определяющим тогда, в конце 30-х годов, для морально-политической обстановки в стране, почти наверняка последует унылый ответ: массовые сталинские репрессии. Но этот ответ будет неверен как с точки зрения честных свидетелей того времени, так и в свете тогдашних текущих событий. Поскольку речь здесь идет о начале 1938 года, то на нем заметен отсвет таких феноменов, как принятие в декабре 1936-го новой Советской Конституции, 20-летний юбилей Октябрьской революции, первые выборы в Верховный Совет СССР, броские рекорды юной советской авиации, стахановское движение, успехи в освоении Северного морского пути, наконец, принявшее всенародный размах чествование гения Пушкина. Конечно, на этот радужный фон иногда наползали тучи, но они, как правило, ассоциировались с неизбежной будущей войной (потенциальными агрессорами считались на востоке Япония, на западе — Польша и Германия), а уже в этой связи — с тем, что потом было названо расправой над «пятой колонной». Присутствовала, как ни покажется странным нашим современникам, и тема ГУЛАГа: в кинотеатрах шел популярный тогда фильм «Заключенные», посвященный труду и быту строителей Беломорканала. К бдительности призывали «Партбилет» и «Великий гражданин». Но преобладал пафос великого созидания, героики Гражданской войны и советского патриотизма.
      На встрече с депутатами Сталин поставил вопрос о повышении нашей обороноспособности, в частности об испытаниях авиации и артиллерии, с необычной стороны. Он откровенно говорил «о тех наших героях, которые подвизаются в других странах, делают репетицию к войне» (С. 148), о советских воинах-интернационалистах в Испании и Китае. Оратор призвал поднять бокалы «за наших бойцов в Испании, которые учат испанцев в их борьбе с фашизмом и научили их кое-чему… Они ведут там борьбу, по сути дела на чужой территории с германским и итальянским фашизмом и с его техникой… Для нас, коммунистов, я считаю, вести такую войну вольготнее и дешевле… За наших бойцов в Китае, которые постараются научить китайцев бить своих врагов, но которые еще их этому не научили.
      Я по-мужицки понимаю, — заметил Сталин, — что лучше воевать в Китае с японскими фашистами, чем в СССР… За наших людей, которые ведут предварительную подготовку» (С. 149).
      Сделав заявку на «еще два слова», оратор попросил слушателей представить себе, «что у нас в стране стояли бы у власти люди — агенты Англии, Германии, Японии». Он назвал пару имен тех, кто подозревался в этом, и пообещал доказать их вину на предстоящем судебном процессе. «Представьте себе, — продолжал Сталин, — что если бы эти агенты стояли бы у власти в СССР, то политика Советского правительства шла бы по желаниям и в интересах этих капиталистических и империалистических государств» (С. 150). Сколько хрущевско-горбачевской пропагандой говорено в этой связи о сталинской подозрительности, сколько писано о «шпиономании» 30-х годов, об ошибках, которых в рукопашной могло не быть и не могло не быть, о напрасной ломке отдельных судеб!.. И за всем этим факты, факты, факты, подтверждающие, что подобные суждения родились не на пустом месте. Но факты — это вещь не только упрямая, а и весьма разнородная. Ныне фактурой не только судебных процессов 30-х годов (аргумент относительно слабый, не случайно их протоколы, изданные в свое время массовым тиражом, с середины 50-х годов были без протестов изъяты из научного оборота), но и чудовищным разворотом событий на рубеже 80-90-х годов всесторонне доказано, что Сталин в своем дальновидении в целом был прав. Опережающее отражение действительности, основанное на четком классовом анализе применительно к большим социальным массивам, его не подвело. В конечном счете оно совпало с действительностью в результате буржуазно-бюрократического переворота 1991–1993 годов.
      «Если формулировать практически мою программную установку, — признавал Н. И. Бухарин на суде 5 марта 1938 года, — то это будет в отношении экономики — государственный капитализм, хозяйственный мужик-индивидуал, сокращение колхозов, иностранные концессии, уступка монополии внешней торговли и результат — капитализация страны… Внутри страны наша фактическая программа… — это сползание к буржуазно-демократической свободе, к коалиции, потому что из блока с меньшевиками, эсерами и прочими вытекает свобода партий; коалиция вытекает совершенно логически из блокировки для борьбы, потому что если подбирать себе союзников для свержения правительства, то на второй день в случае мысленной победы они были бы соучастниками власти. Сползание не только на рельсы буржуазно-демократической свободы, но, в политическом смысле — на рельсы, где есть несомненно элементы цезаризма» (Судебный отчет. М., 1997. С. 331–332). Разве это не сходится буквально во всем с тем, что сотворили Горбачев с Ельциным полвека спустя? Лексикон, правда, другой, но суть та же. Методика другая — не прямой государственный переворот, а НТСовская тактика «кирпич за кирпичом». Кадры другие — не эсеро-меньшевистское и пр. подполье, а открытое ренегатство высшего звена, приведшее к параличу всей партии и всей системы управления. Вариации другие, а цель одна.
      «Никому на слово, товарищи, верить нельзя, я извиняюсь перед вами, может быть, это неприятно, — говорил Сталин в январе 1938-го депутатам, — но это крайне необходимо…» (С. 151). «Вот до чего доходила недоверчивость вождя к кадрам!» — возмущались многие из нас по поводу таких слов под влиянием магии «оттепели». И магия зачаровала и сработала, сработала непредсказуемо и безотказно. В итоге мосты оказались снесенными, дороги — размытыми… Беспечность подарила нам распутицу, которой конца пока не видать…
      Большинству людей не доводится совмещать в своей текущей деятельности решение значительных общественно-государственных вопросов с влиянием на личные судьбы людей. Никто еще не сумел доказать, что гармония в решении крупных задач, с одной стороны, и соблюдении частных интересов, которые часто идут вразрез с интересами групповыми, классовыми, национальными, общенародными, — с другой, абсолютно возможна. Когда на государственные дела вешают хомут личной карьеры, преуспеяния, благополучия, большая политика низводится до обывательской практики. Когда происходит нечто противоположное — во имя общего дела корежатся, часто незаслуженно, жизни отдельных личностей, — мы имеем дело с проявлением бюрократизма и авторитаризма. По большей части встречаются не чистые типы такого поведения, а переплетение обоих. Нормально избегать таких крайностей, находя меру. Эта проблема неотступно стояла и перед Сталиным. Видимо, он не всегда с ней справлялся, слишком часто допуская второй вариант. Лица, отдавшие предпочтение первому из вариантов, которых «там, наверху» оказалось больше, постарались и его и, главное, своипросчеты приписать одному ему.
      Не ходя далеко за фактами, назову двух академиков-философов, которых знал лично и которые до конца дней своих имели претензии к Сталину за проявленное к ним (впрочем, вполне заслуженное) пренебрежение. Один из них, Федосеев, не забыл появления в «Правде» в конце 1952 года статьи Суслова, укорявшего его за несамокритичность и двуличие и ставившего вопрос: «искренне ли, с внутренним убеждением или формально излагаются им ныне правильные марксистские положения, не хитрит ли автор?» ( Правда. 1952. 24 декабря). Нетрудно было угадать тут стиль Сталина…
      Другой академик, Л. Ф. Ильичев, редактировал «Правду» и заслужил недоверие и недовольство Сталина рядом поступков. В томе печатается рецензия на роман В. Лациса «К новому берегу» (С. 435–436), которую Сталин поручал написать Ильичеву, напоминал. Когда, не выполнив поручение самостоятельно, Ильичев сделал это под диктовку Сталина, то струсил подписать материал вместе с ним. История эта имела оригинальное продолжение.
      На заседании Бюро Президиума ЦК КПСС 27 октября 1952 года Сталин выступил с критикой постановки пропаганды и кадровой политики в партии. «У наших кадров, особенно у молодежи, нет глубоких знаний марксизма, — заявил он. — Наше старшее поколение было сильно тем, что мы хорошо знаем марксизм, политическую экономию. Особенно плохо поставлена пропаганда в газетах, в частности в «Правде». Редактор «Правды» Ильичев слаб. Он просто мал для такого дела. Надо бы назначить главного редактора «Правды» посильнее этого, а этот пусть поучится.
      …Надо контролировать кадры, изучать их и вовремя выдвигать молодежь на руководящую работу, — продолжал Сталин. — У нас много способной молодежи, но мы плохо знаем молодые кадры. А ведь если выдвинули человека на какую-то работу и он просидит на этой работе 10 лет без дальнейшего продвижения, он перестает расти и пропадает как работник. Сколько загубили людей из-за того, что вовремя не выдвигали».
      Сталин предложил «для руководства всей политической работой партии… создать при Президиуме ЦК постоянную комиссию по идеологическим вопросам» и завершил свою речь установкой: «Надо в «Правде» и партийных журналах расширять кругозор наших людей, шире брать горизонт, мы — мировая держава» (С. 588–589).
      По свидетельству В. С. Беляева (работник секретариата редакции в 70-х годах), «старые правдисты… утверждали, что вождь не ложился спать, не просмотрев — хотя бы (!) — очередную «Правду». Однажды, получив новый номер, Сталин увидал на первой странице фотографию коровы-рекордистски, то есть такой буренки, которая давала молока и больше своих «товарок», и жирнее, чем у тех получалось.
      Фотография была хорошей. Но вождь сказал: «Что за дурак напечатал на первой полосе «Правды» фотографию коровы? Заменить надо всех… Минуточку! Тот, кто занимается промышленностью и вообще машинами, до такой глупости никогда бы не додумался…» Вскоре в приемной главного редактора «Правды» зазвонила «вертушка». Дежуривший в тот день помощник главного редактора Михаил Александрович Шатунов поднял тяжелую трубку правительственной связи: «Редакция «Правды». Помощник главного редактора Шатунов», — отрапортовал он и услышал: «Здравствуйте, товарищ Шатунов. Это Сталин говорит. Где главный редактор?» — «Он в редакции, в одном из отделов. Скоро будет на месте». — «Передайте, пожалуйста, вашему главному редактору, что он дурак. Спасибо», — и вождь положил трубку.
      Нетрудно представить себе состояние Михаила Александровича. Не передавать Ильичеву (а главным редактором в это момент — в 1952 году — был Ильичев) мнение Сталина об Ильичеве нельзя. Но и передать-то как?.. Точно так, как сказал ему Сталин? Теми же словами? Ой-ой-ой!.. Смягчить? Может быть еще хуже. И когда Леонид Федорович вернулся в свой кабинет, Шатунов слово в слово передал ему все то, что услышал от Сталина. Ильичев попросил помощника созвать всех членов редколлегии, а когда они пришли, заставил Михаила Александровича повторить рассказ. Никто ничего не понял. Яснее стало через несколько дней, когда в редакцию приехал М. А. Суслов вместе с каким-то красивым, еще молодым человеком. Речь Суслова была краткой, но выразительной. «Товарищи! — сказал он. — Мы считаем, что вы со своими обязанностями справились. Со мной приехал новый главный редактор Дмитрий Трофимович Шепилов. Он и поведет номер».
      Словом, освободили всех. Кроме того, кто занимался «…промышленностью и вообще машинами» — редактора промышленного отдела Ивана Ивановича Пустовалова» ( Беляев В. С.Различные сугубо личные размышления старого правдиста на прогулке по Тверскому бульвару. Рукопись. 2005. С. 93–94).
      Мемуарист не пишет здесь о самочувствии самого Ильичева. Но подобные встряски партбюрократы с обывательским синдромом, как правило, не прощают. Роль их в последующей догматизации и дискредитации марксизма вряд ли может быть оспорена.
      Настоящий том является наглядной иллюстрацией заботы Сталина о духовном состоянии советского общества, или, как сказали бы теперь, о подъеме его духовности, разумеется, прежде всего светской, а не религиозной. На его страницах встречаются имена поэтов Д. Бедного и В. Маяковского, писателей Шолохова, Горького, Р. Ролана, Эренбурга, Соболева, Панферова, Авдеенко, Леонидзе, Лациса, В. Василевской, драматургов Афиногенова и Корнейчука, корифеев русского театра Станиславского и Немировича-Данченко, актеров Черкасова, Хмелева, Плятта, Жарова, Чиркова, Раневской, Кадочникова, Орловой, Целиковской, Москвина, кинодеятелей Эйзенштейна, Довженко, Пудовкина, Шумяцкого, Большакова, Эрмлера, архитекторов Щусева, Иофана, Руднева, Эфроса, Жолтовского, Чернышова, Абросимова, Хрякова, ученых Комарова, Вернадского, Зелинского, Вавилова, Ферсмана, Мичурина, Павлова, Лысенко, Орбели, Цицына, Быкова и др. Эти имена звучат в разном контексте, критическом или же поощрительном, но всегда при неравнодушном, а порой и страстно заинтересованном реагировании на явления новой отечественной культуры.
      Любые объединения людей представляют собой систему взаимных связей: случайных контактов, форм общения, регулярных общественных отношений и их сгустков — социальных институтов, организаций, носящих более или менее устойчивый характер. Все это своего рода кровеносная система, разносящая по физическому телу общества как совокупности биологических индивидов живой кислород социальности, поддерживающий ее собственно человеческоебытие. Вся эта система, несмотря на нескончаемые неумолкающие разговоры о ней на протяжении столетий, до сих пор мало изучена и нуждается в правильном анализе.
      Условно в великом множестве этих связей можно выделить межличностные, личностно-групповые и личностно-общественные. Существуют и связи коллективно-общественные, а также сочетания всех упомянутых. Их без конца повторяют, воспроизводят, творят конкретные люди, не зная ни днем, ни ночью покоя.
      Эта элементарная схематизация нужна нам потому, что при ее помощи сравнительно легко понять, что разные социальные индивиды бывают включены в неодинаковые комплексы взаимных связей. Многие из них, как правило, не выходят за рамки межличностых (муж — жена, родители — дети, родственники, друзья, ближайшие соседи) и личностно-групповых (семья, товарищи по учебе и работе, односельчане, жильцы одного дома и др.), лишь эпизодически попадая в сферу личностно-общественных связей (пример — выборы представительных органов власти), а иные, наоборот (их меньшинство), погружены в эту сферу почти целиком. Понятно, что каждая из сфер как среда общения диктует свои нормы и правила и что бывает дозволено Юпитеру, не дозволено быку; но верно и другое правило: что дозволено быку, подчас противопоказано Юпитеру.
      Бытует мнение, что Сталин сам создавал собственный культ личности. Выгодное хрущевцам, горбачевцам, всякого рода оборотням и перерожденцам, это мнение снимало со многих чиновников ответственность за прегрешения еще сталинских времен, облегчало внедрение правого оппортунизма в партийной практике, вуалировало демонтаж социализма в государственной и хозяйственной жизни. Но нет ничего более далекого от действительности. Сталин резко пресекал случаи славословия в свой адрес, хотя делал это не всегда и сознавал, что в сложнейшем переплете интересов и настроений эпохи массам необходим надежный ориентир, неподкупный авторитет. «Зря распространяетесь о «вожде», — пишет он драматургу А. Н. Афиногенову в апреле 1933 года. — Это не хорошо и, пожалуй, не прилично. Не в «вожде» дело, а в коллективном руководителе — в ЦК партии» (С. 41). Как бы продолжая этот разговор, на сей раз с участниками первомайского парада 1934 года, Сталин заявляет: «…Вожди без масс — ничто… Массы решают успех всякого дела и судьбы истории. Все зависит от того, за кем массы пойдут» (С. 62). В основном этой точки зрения он придерживался до конца своих дней. Уже без Сталина, на июльском (1953) Пленуме ЦК КПСС А. И. Микоян по поводу культа личности заявил: «Мы понимали, что были перегибы в этом вопросе и при жизни товарища Сталина. Товарищ Сталин круто критиковал нас. То, что создают культ вокруг меня, говорил товарищ Сталин, это создают эсеры. Мы не могли тогда поправить это дело, и оно так шло. Нужно подойти к роли личности по-марксистски» ( Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С. 151). Почему «оно так шло», Микоян не сказал, «подойти к роли личности по-марксистски» ЦК так и не сумел.
      Мы не сказали бы всей правды, если бы не отметили того, что на некоторых поворотах истории Сталин как индивидбыл вынужден считаться со Сталиным как политическим феноменом. Особенно остро его формула «Я стою один» дала себя почувствовать в период Отечественной войны. Несмотря на потери от предвоенных репрессий и поражений первого года боевых действий, он сумел выковать блестящую когорту полководцев, уникальный офицерский корпус, но на формирование аналогичного легиона партийныхруководителей его не хватило. В конце 1943 года Сталин сетовал А. Е. Голованову на то, что его «обожествляют»; он говорил, что «святых людей нет, такого человека, как Сталин, конечно, нет, но если люди создали такого, если верят в него, значит, это нужно в интересах пролетариата и нужно поддерживать» ( Чуев Ф. И.Молотов: Полудержавный властелин. С. 521). В военной обстановке это явление укреплялось неизбежным для нее режимом единоначалия, естественным чувством опасности, нуждаемостью в коллективной взаимовыручке, ориентацией на полководческую мудрость и героический пример. Сталину независимо от того, хотел он этого или не хотел, приходилось играть свою, только ему принадлежащую роль. Отказаться от этой роли, сбросить ее с себя, отделаться от нее Сталин уже не мог. В ней был заинтересован многомиллионный коллектив советских людей, а коллективный интерес — и Сталин это знал — сродни объективнойнеобходимости. Сколько-нибудь полноценной альтернативы не было. Начавшаяся с Хрущева аппаратно-бюрократическая инерция сделала ее потом просто невозможной.