Да, Москва всему голова. Что бы ты ни делал, какое бы решение областной комитет партии ни принимал, всегда мысленно обращаешься к Москве, будто советуешься. Ведь с высот Москвы видно дальше: вся панорама битвы за социализм перед ее глазами. И если ты чего недосмотрел, если в твоем необозримом хозяйстве допущена прореха, Москва не преминет это заметить, ибо область живет не сама по себе, а тысячами нервов связана со всей страной.
      Звонок из столицы раздался и в один из январских вечеров 1940 года. Звонил секретарь ЦК.
      - Товарищ Шахурин, можете сегодня выехать в Москву? - спросил он после обычных приветствий.
      - Да, есть поезд через два часа, - ответил Алексей Иванович. - Но дело в том, что у нас сейчас проходит сессия областного Совета депутатов трудящихся. Я на ней председательствую.
      - Скажите, что вы вызваны в ЦК, и перепоручите вести сессию другому. Сегодня же выезжайте...
      Если вызывают в ЦК партии и не говорят, по какому поводу, то спрашивать не принято. Шахурин не спросил, обрекая себя на неведение до завтрашнего дня. Но когда на второй день был приглашен в кабинет секретаря ЦК, тоже не сразу узнал причину вызова.
      - Сейчас мы с вами поедем к товарищу Сталину, - только и услышал Шахурин.
      Недалек путь от Старой площади до Кремля, но Шахурин, волнуясь и теряясь в догадках, многое успел передумать. Вспомнил, как в президиуме XVIII съезда партии, когда Сталин, здороваясь, подал руку, Алексей Иванович назвал ему себя:
      "Шахурин из Горького".
      "Я вас знаю", - коротко ответил Сталин.
      На этом съезде Шахурин выступал с речью и был избран членом ЦК.
      Вспомнился совсем недавний "шапочный аврал", как окрестили его в области.
      Случилось это 31 декабря в десять вечера - за два часа до нового, 1940 года. В кабинете Шахурина раздался звонок из Москвы.
      "Сколько тысяч шапок-ушанок, таких, какую носит Сталин, могут срочно сделать в Горьком? - спрашивал все тот же секретарь ЦК. - И рукавиц с двумя пальцами, чтоб было удобно стрелять? Люди на Финском фронте мерзнут".
      Ответить на такой вопрос без подготовки Шахурин не мог.
      "Часам к двенадцати подсчитайте и позвоните мне. Это будет ваш новогодний подарок Иосифу Виссарионовичу".
      Не без улыбки вспоминал Шахурин, с каким трудом пришлось разыскивать ночью людей и, к огромному их огорчению, изымать из веселых новогодних застолий.
      Как бы там ни было, а к двум часам ночи в Москву доложили о количестве шапок и рукавиц, которое в ближайшие дни будет изготовлено и отправлено из Горького в действующую армию... Как потом оказалось, это была истинно неотложная задача.
      Но зачем теперь вызывают его к Генеральному секретарю?..
      Первый раз войти в кабинет Сталина - даже для члена ЦК, секретаря обкома - считалось событием необыкновенным...
      - Заходите, вас ждут, - такими словами встретил их в приемной бритоголовый мужчина средних лет, в полувоенной форме. Шахурин знал, что это Поскребышев - помощник Сталина.
      Когда вошли в кабинет, за длинным столом уже сидели Ворошилов и Молотов, а Шахурин, поздоровавшись, остался стоять недалеко от дверей, глядя, как из глубины кабинета неторопливым шагом к нему приближается Сталин.
      - Здравствуйте, товарищ Шахурин. - Сталин протянул для пожатия руку.
      - Здравствуйте, товарищ Сталин. - Шахурин отметил про себя, что они со Сталиным одного роста и взгляды их словно столкнулись, а не встретились.
      Сталин, которому, кажется, не понравилось столкновение их взглядов, повернулся кругом и неторопливо направился в глубь кабинета, задумчиво глядя себе под ноги. Но с полпути вернулся и, приблизившись к Шахурину, притронулся указательным пальцем вытянутой руки к его груди.
      - Товарищ Шахурин, - медленно заговорил Сталин знакомым глуховатым голосом, - мы имеем намерение назначить вас наркомом авиационной промышленности... Как вы к этому отнесетесь?
      От неожиданности Шахурин почувствовал сухость во рту, а язык словно одеревенел. Некстати вспомнились чьи-то слова, будто Сталин не терпел, когда при разговоре с ним отводили взгляд, и, вспомнив об этом, Шахурин тут же почувствовал, что не может справиться со своим собственным взглядом: глаза сделались непослушными, поднять взгляд на Сталина почему-то было трудно. Но все-таки переборол себя и, глядя в темные зрачки Генсека, сказал:
      - Товарищ Сталин, это так неожиданно... Я не готов к такой большой работе... Я не справлюсь, товарищ Сталин.
      - Ну вот, не справится! - с усмешкой воскликнул Ворошилов. - С такой областью справляешься, справишься и тут.
      - А какую работу вы выполняли в Военно-воздушной академии? - спросил Молотов, с любопытством наблюдая, как Шахурин борется со своей растерянностью.
      - Возглавлял научно-исследовательский отдел, - ответил Шахурин.
      - А помните, - снова заговорил Сталин, направившись в глубь кабинета, - вы попросили не срывать вас с поста парторга ЦК авиазавода? Мы тогда согласились с вами. Это было правильно... А сейчас нам нужен на авиапромышленность энергичный руководитель, знающий специфику дела.
      В это время в кабинет вошел Поскребышев и что-то тихо доложил Сталину.
      - Пусть войдет, - ответил Сталин.
      В кабинете появился авиаконструктор Яковлев - кряжистый, высоколобый, с непроходящей озабоченностью в глазах под густыми темными бровями. По-военному доложил, что прибыл по вызову.
      Сталин поздоровался с ним за руку и, повернувшись к Шахурину, спросил:
      - Вы знакомы с товарищем Яковлевым?
      - Нет, не знаком.
      - Тогда знакомьтесь. - Сталин обратился к Яковлеву, указывая на Шахурина: - Это новый нарком авиационной промышленности... Сколько вам сейчас лет, товарищ Шахурин?
      - Тридцать пять.
      - Вот видите, какой у нас молодой нарком! - Сталин, сказав эти слова Яковлеву, снова обратился к Шахурину: - А товарищ Яковлев - ваш заместитель по опытному самолетостроению.
      Шахурин и Яковлев пожали друг другу руки, а Сталин с чуть приметной улыбкой, искоса наблюдая за их настороженным знакомством, стал вслух вспоминать:
      - Еще в двадцать первом году Ленин в одной из статей резко критиковал членов партии, которые не умеют направлять работу специалистов... Таких коммунистов у нас много, писал он, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржуазного спеца. Вот как ставился вопрос! - Сталин вновь приблизился к Шахурину и Яковлеву. - А сейчас мы можем сказать, что не возьмем и сотни буржуазных спецов за одного настоящего нашего спеца-коммуниста...
      Алексею Шахурину стало ясно, что вопрос о его назначении решен и дискуссии исключены.
      - Товарищ Сталин, разрешите мне поехать в Горький сдать дела? спросил он.
      - Нет, не надо вам ехать, - решительно ответил Сталин, словно ждал этого вопроса. - Ознакомьтесь с новым хозяйством и сами убедитесь, что вам и дня нельзя терять... В Горький поедет представитель ЦК... Кого бы вы рекомендовали там на свое место?
      Шахурин, не задумываясь, назвал председателя облисполкома Михаила Ивановича Родионова, коренного горьковчанина. До этого тот работал секретарем райкома партии, а затем третьим секретарем обкома.
      С тех пор народного комиссара авиационной промышленности СССР почти ежедневно вызывали в Кремль к Сталину, и Шахурину порой казалось, что не он, а сам Сталин возглавляет авиапромышленность страны, а ему, наркому Шахурину, приходится быть недремлющим оком Сталина и исполнителем его суровой воли, быть его первым заместителем и советчиком по сложнейшим проблемам самолетостроения, быть в ответе за все, не имея права ошибаться. Сказать, что Алексею Шахурину было очень трудно, значит еще ничего не сказать: он будто постоянно решал задачу со многими неизвестными, не укладываясь в отведенное время и содрогаясь под укоряющими взглядами строгих экзаменаторов. Подчас ему мнилось, что судьба по чьей-то злой воле сыграла с ним недобрую шутку, уготовив такое трудное место на земле.
      Впрочем, с какой стороны посмотреть на трудности. Разве можно с ними считаться, когда тебе еще далеко до сорока, а ты уже народный комиссар?! Нарком... Что-то легендарное и песенное слышится в этом гордом и звучном слове. Будто крылья выросли у тебя, и верится - все под силу!.. И ум твой вроде по-особому светел, и мысли твои простираются смело и далеко, и ты горд оттого, что доверили тебе огромное дело, что ты причастен к судьбам многих больших людей: ведь рядом с тобой ученые, конструкторы, изобретатели, имена которых либо известны всему миру, либо пока хранятся за семью печатями. И в твоем воображении уже поднимаются на востоке страны громады новых заводов, а в небе проносятся выпестованные при твоем участии новые самолеты, которым предписано летать выше всех, дальше всех и быстрее всех...
      Однако каждый прожитый день наркома неумеренно жесток. В сутолоке бесчисленных дел глохнет в сердце радость, ибо слишком тревожно в мире и слишком сумрачны горизонты.
      Прошло немногим больше года, как Алексей Шахурин стал наркомом. Авиапромышленность страны сделала многое, но многого не успела: грянула война...
      И вот сегодня очередной вызов в Кремль, к Сталину. Обычно в стремительно мчащемся автомобиле легко думалось, словно мысли во время быстрой езды, избавясь от некой вязкости, раскрепощались и свободно парили, а память по странной закономерности подсказывала тронувшие твое воображение картины прошлого - пережитого и виденного. Да, так бывало обычно... Но когда ты едешь в Кремль, где тебя встретит взгляд Сталина, вопросительный и требовательный, мысли твои напряженно обращаются к сегодняшним заботам, а грудь томит тревога: все ли ты сделал так, как надо? Какие вести с фронта, какая информация от секретарей обкомов, которые в пределах своих областей тоже неустанно занимаются авиационной промышленностью? Нет, это не робость, а чувство огромнейшей ответственности. Это - понимание той невероятной тяжести, которую ощущают люди, коим доверено возглавлять партию и государство... Они ведь в первую очередь в ответе перед народом и историей...
      За окнами автомобиля погружалась в сумерки военная Москва. Неосвещенные тротуары с редеющим потоком пешеходов, белые бумажные полосы, крест-накрест наклеенные на оконные стекла, настороженная притушенность светофоров, фонари в руках постовых милиционеров - все это словно изымало тебя из реальной жизни.
      Представился не столь далекий день, когда Сталин уже как Председатель Совета Народных Комиссаров СССР впервые созвал заседание Совнаркома. И Шахурин будто увидел кремлевский зал заседаний и сидящих в нем наркомов. На трибуне - Сталин. Он говорил тихо, как всегда, неторопливо, точно формулируя мысли, обстоятельно развивая аргументы и лаконично подводя итоги сказанному. Его слегка прищуренные глаза с легкой лукавинкой блуждали по лицам наркомов, а знакомый жест руки с вытянутым указательным пальцем как бы ставил точку после каждой законченной мысли. Шахурину казалось, будто только он один находился в зале и раздумчивые слова Сталина относились к нему одному. И действительно, взмахнув вытянутым пальцем правой руки, Сталин пристально посмотрел в сторону Шахурина и с улыбкой продолжил разговор:
      "Я в последний год почти ежедневно встречаюсь с молодым наркомом авиационной промышленности товарищем Шахуриным. Должен сказать, что от этих встреч я имею определенную пользу. Уверен, что и товарищ Шахурин извлекает пользу из нашего общения..."
      Потом, после заседания Совнаркома, когда вышли к машинам, Шахурина взял под руку Петр Иванович Паршин, тогда еще нарком общего машиностроения, и то ли в шутку, то ли с легкой досадой произнес:
      "Тебе легко решать вопросы. Ты каждый день встречаешься со Сталиным. А я вот к своему шефу раз в три месяца с трудом попадаю".
      "Верно, - подтвердил Шахурин. - Когда бываешь у Сталина, все вопросы решаются быстро..." А про себя подумал, что встречаться со Сталиным каждый день - это, пожалуй, будет потруднее, чем ходить по канату над пропастью...
      Но это было в мирное время, в предвидении войны, к которой готовились и которой хотели избежать. Не избежали... Война обрушилась непостижимо тяжким бременем, и сейчас все усложнилось настолько, что некогда отделять раздумья от действий. Они слились воедино и уже обрели стремительный ритм, взявший начало с первых же решений советского партийного и государственного руководства. Набатно взвилась над страной суровая песня, заставив призывно вздрогнуть сердца людей:
      Вставай, страна огромная,
      Вставай на смертный бой
      С фашистской силой темною,
      С проклятою ордой!
      Поднялась страна... Директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 29 июня, воплотив в себе ленинские идеи и указания о защите социалистического Отечества, стала боевой программой для действий, для борьбы. Эту программу развил и конкретизировал по поручению Политбюро ЦК партии И. В. Сталин в своей речи 3 июля.
      Боролась армия, боролся народ, боролась партия, сплотившись в единое целое - великое и сложное, решительное и могучее...
      ...Когда Шахурин вошел в кабинет Сталина, шло заседание Политбюро. Сталин, сидя за своим столом, говорил об эвакуации промышленности на восток, и Алексей Иванович, слушая, присел на крайний стул. Сталин, увидев его, умолк, заглянул в лежащую под рукой бумагу, потом спросил:
      - Товарищ Шахурин, кого вы рекомендуете директором авиазавода в Нижне-Михайловск?
      - Романова, специалиста по моторам воздушного охлаждения. - И Шахурин открыл портфель, чтобы достать заготовленные документы. - Главного инженера нашего предприятия на Волге.
      - Романова? - с непонятным удивлением переспросил Сталин.
      - Да, Романова Сергея Матвеевича. Очень хороший организатор.
      - Он имеет отношение к профессору военной истории Романову? - Сталин почему-то вздохнул и посуровел. - К Нилу Игнатовичу?
      - Да, они родственники, - ответил Шахурин. - Сергей Матвеевич Романов сейчас в Москве, приезжал на похороны Нила Игнатовича. Я задержал его здесь.
      Сталин, потянувшийся было к пепельнице, в которой лежала потухшая трубка, вдруг прихлопнул рукой по столу и, пораженный, почти шепотом спросил:
      - Профессор Романов умер?..
      - Да, нет больше Нила Игнатовича, - подтвердил знавший генерала Калинин. - А с ним ушла целая эпоха в военной науке.
      Сталин опустил голову, долго думал о чем-то тяжком. Может, вспомнилось ему письмо профессора Романова, в котором тот с убежденностью доказывал, что Гитлер неминуемо начнет войну против Советского Союза, может, скорбел душой, что не удалось встретиться со старым ученым.
      11
      Ольга Васильевна Чумакова оказалась наследницей всего, что осталось в просторной квартире покойных Нила Игнатовича и Софьи Вениаминовны Романовых, а также крупной суммы денег, частично лежавших в домашнем сейфе, а частично - на сберегательной книжке. Нельзя сказать, что это явилось для нее полной неожиданностью. Незадолго до смерти Софья Вениаминовна обмолвилась, что, поскольку ни у Нила Игнатовича, ни у нее нет никого из близких, кроме Ольги, они еще год назад составили завещание, по которому все принадлежавшее им имущество, все сбережения и ценности после их смерти перейдут в собственность Ольги.
      Но где могло быть это завещание, Ольга Васильевна не имела понятия, а наводить справки ей и в голову не приходило, когда там, где пребывал ее муж Федор, лилась кровь, шли тяжелые бои, когда немцы все глубже вторгались на нашу землю, когда слухи один тревожнее другого волнами перекатывались по Москве. А тут еще трудная поездка в Ленинград, а потом нежданный визит подполковника Рукатова со страшной вестью о том, что ее Федор - генерал Чумаков - якобы сдался немцам в плен. Ольга гневно отвергла этот вздорный слух, почти выдворила из квартиры непрошеного соболезнователя, а сама по нескольку раз в день заглядывала в почтовый ящик - ждала весточки от мужа: на дверях своей ленинградской квартиры она приклеила записку для почтальона с просьбой передавать адресованную Чумаковым почту соседям, которым оставила свой московский адрес...
      На днях из Ленинграда ей переслали письмо. В конверте оказалась казенная бумага из одной московской нотариальной конторы. В бумаге сообщалось, что гражданке Чумаковой Ольге Васильевне надлежит с соответствующими документами приехать в Москву и явиться в нотариальную контору по делу завещанного ей наследства. В то же утро, когда пришло письмо, в квартиру явилась комиссия в составе старенького домоуправа Бачурина, бравого участкового милиционера и усатого, с изношенным лицом дворника. Бачурин знал Ольгу еще с тех давних пор, когда она, девчонка-сирота, жила здесь, в семье Романовых, заменивших ей отца и мать; отсюда ее выдавали замуж, здесь она, хлопотами покойной Софьи Вениаминовны, была до сих пор не выписана из домовой книги, и домоуправу Бачурину не раз приходилось выкручиваться перед милицейским надзором, строго следившим за соблюдением паспортного режима.
      В квартире Романовых Бачурин и его спутники почтительно осматривали обставленные старинной мебелью комнаты, задерживались у развешанных на стенах фотографий, где среди прославленных людей узнавали и покойного Нила Игнатовича. Ольга Васильевна, понимая, что люди эти пришли неспроста, напряженно смотрела на домоуправа Бачурина, узнавая и не узнавая его. И раньше не отличавшийся крупным телосложением, сейчас он ссутулился и будто бы усох; волосы его, совсем седые, настолько поредели, что сквозь них просвечивала младенчески-розовая кожа. Только темные глаза на морщинистом угловатом лице оставались большими и печальными, как прежде.
      Увидев Ирину, Бачурин обрадованно взмахнул своими костлявыми тяжелыми руками и сдержанно засмеялся, кинув по-отцовски добрый взгляд на Ольгу и пояснив при этом:
      - А я вижу: появилась в нашем доме очень знакомая обличьем гражданочка. Никак не мог сообразить, что это ваша дочь! А ведь копия с вас в те годы!..
      Участковый милиционер, деловито хмуря брови, с задумчивой озабоченностью постоял у радиоприемника, который полагалось сдать, затем с любопытством осмотрел на письменном столе чернильницы из позеленевшей бронзы - две боевые колесницы, между которыми стоял в кольчуге и шлеме, держа в руках копье, древний воин. Скользнул взглядом по календарю, где на верхнем его листке виднелась старая, сделанная еще рукой Софьи Вениаминовны, запись: "Звонили от Сталина. Иосиф Виссарионович благодарит за письмо и желает побеседовать с Нилом Игнатовичем". Милиционер прочитал эту запись, и его будто кто-то оттолкнул от стола. Очутившись на середине кабинета, он стал вытирать платком вдруг вспотевший лоб, потом покосился на Ирину, кажется, тоже не веря, что ему не померещилось в сумерках затененной квартиры это миловидное юное существо. А потом просяще, словно куда-то заторопившись, обратился к Бачурину:
      - Давайте начинать...
      - Да, начнем, пожалуй... - согласился Бачурин и виновато посмотрел на Ольгу Васильевну, на Ирину, которые, рядком стоя у дверей кабинета, с тревогой наблюдали за пришельцами. - Согласно закону, дорогая Ольга Васильевна, - объяснил Бачурин, - мы должны соблюсти некоторые формальности: взять под охрану все, что имеется в этой квартире.
      - От кого же вы будете охранять? - с искренним недоумением спросила Ольга.
      Ее вопрос поставил Бачурина в тупик. Он растерянно посмотрел на участкового, затем остановил взгляд на железном ящике - домашнем сейфе, который стоял в углу на тумбочке под ветвями старого фикуса, росшего в дубовой кадке.
      - Там, в сейфе, должен быть пакет, - сказал Бачурин, обращаясь к Ольге. - Сейф открыт?
      - Я не знаю.
      Бачурин подошел к сейфу и убедился, что он заперт.
      - Дайте ключ.
      - У меня нет ключа, - растерянно ответила Ольга Васильевна.
      - Ключ в столе, в верхнем ящике! - почему-то с раздражением сказал Бачурин. Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик и, порывшись в нем, нашел связку ключей. - Смотрите: вот этот - от сейфа, этот - от кладовки, что в подвале, а этот надо отдать на службу Нила Игнатовича...
      Домоуправ Бачурин, оказывается, знал все на свете - в этом доме он всегда был своим человеком. Он подозвал к сейфу милиционера, усатого дворника и Ольгу Васильевну. Позвенев ключами, отпер железную дверцу. Первое, что все увидели, был крохотный пистолет, лежавший на верхней полке сейфа. Участковый милиционер тут же взял его и положил в свою полевую сумку. А в руках Бачурина оказался плотный конверт с сургучной печатью, с надписью "Вскрыть после моей смерти" и подписью Софьи Вениаминовны.
      В пакете были завещания, заверенные нотариусом; второй их экземпляр, как поясняла приписка внизу, хранился в нотариальной конторе - в той самой, откуда Ольга Васильевна получила письмо. Нил Игнатович завещал, в случае своей смерти, распорядиться всем имуществом и денежными сбережениями супруге Софье Вениаминовне, которая, в свою очередь, все названное выше завещала их родственнице племяннице Чумаковой Ольге Васильевне; завещание Софьи Вениаминовны, для верности, что ли, было подписано и Нилом Игнатовичем, а обе их подписи заверены нотариусом.
      Бачурин чуть торжественно и громко читал завещание, а Ольга Васильевна, растроганная написанными там словами, молча плакала. Потом из сейфа вынули и положили на газетный столик, зажатый между двумя кожаными креслами, довольно пухлые пачки денег, сберегательную книжку, выставили объемистую шкатулку черного дерева с фамильными драгоценностями Софьи Вениаминовны.
      Дворник, будто сошедший с киноэкрана - так картинно топорщились его пышные усы и так чист и наглажен был на нем белый фартук, - потерянно стоял чуть в стороне и всем своим видом как бы говорил: я здесь ни при чем, мне велели - я присутствую, но мне это ни к чему. Когда же на газетном столике появились пачки денег, а в открытой шкатулке сверкнули драгоценности, щеки его вдруг сделались пунцовыми, а в глазах беспокойно вскипели желтые блестки.
      - Ангел ты мой, какая красота! - сипло проговорил он.
      Ольга Васильевна даже перестала плакать: ее удивил преобразившийся дворник; взглянула на участкового милиционера - и в его нахмуренном взгляде тоже прочла какой-то затаившийся недобрый вопрос и почувствовала себя в чем-то виноватой перед этими людьми. Хотелось объяснить им, что доходы видного ученого генерала Романова уже много лет превосходили расходы его маленькой семьи, а драгоценности перешли к Софье Вениаминовне от ее матери и от бабушки... Но ее сдерживал домоуправ Бачурин, который вел себя совершенно спокойно, будто заранее знал о содержимом сейфа и сейчас удовлетворен тем, что все оказалось на месте. Он еще раз перечитал завещание, затем протянул его участковому милиционеру и сказал:
      - Видишь? Подчеркивают: единственная родственница!
      - Ну и что? - не понял милиционер. - Значит, и есть единственная.
      - Зачем тогда эти формальности? - Бачурин, видимо, начинал сердиться. - Описать все имущество, пересчитать деньги - тут на два дня работы! Ради чего? Все равно через полгода Ольга Васильевна будет всему этому хозяйкой!
      - Закон требует ждать полгода, - вяло развел руками участковый.
      - Да не найдутся другие родственники!.. Ну, тогда сам и описывай! Бачурин решительно направился к дверям, ворчливо говоря на ходу: - Мне война и так дел по горло подкинула!
      Участковый укоризненно посмотрел на Ольгу Васильевну и поспешил вслед за Бачуриным. Было слышно, как на лестничной клетке они продолжали спорить. А дворник, отыскав в прихожей свою фуражку, поклонился Ольге Васильевне с неожиданной галантностью, улыбнулся какой-то двусмысленной улыбкой и, пригладив рукой усы, сказал, выходя за дверь:
      - Мое вам почтение, ангел вы мой...
      В квартире наступила неприятная тишина. Ольга Васильевна так и осталась стоять у газетного столика, безучастно глядя на пачки денег, на знакомую с детства шкатулку. Ирина не отрывала глаз от матери, присев в углу кабинета на диване. Казалось, она хотела спросить что-то неотложно важное, но не решалась или не находила слов. Наконец все-таки спросила:
      - Мама... Почему ты раньше ни словом не обмолвилась о наследстве?
      Ольга Васильевна посмотрела на дочь с недоумением, подошла к дивану и присела рядом с ней.
      - Я и сама толком не знала, - сказала она, как о чем-то незначительном.
      - Что ты будешь делать с такой уймой денег?
      - Не знаю... Надо заказать надгробие покойным старикам... С отцом бы посоветоваться...
      Ирина поднялась, несмело подошла к столику и устремила взгляд на содержимое шкатулки.
      - Мама, я хочу посмотреть.
      - Не надо, - недовольно откликнулась Ольга Васильевна. - Вдруг они вернутся, а мы уже...
      - Что "уже"? - удивилась Ирина. - Будто мы чужое присвоили!
      - Понимаешь, Ириша... Папа может не одобрить.
      - Что не одобрить?
      - Зачем нам чужие деньги? Чужое добро?..
      - Разве бабушка Софья чужая?
      - Ну, не чужая... О чем ты говоришь!
      - Вот видишь... - Рука Ирины потянулась к шкатулке и взялась за золотую застежку лежавшего сверху и тускло мерцающего жемчужного ожерелья. Приподняв, Ирина осторожно встряхнула им, услышала глухой, почти металлический шорох.
      - Жемчуг? Настоящий? - расширив глаза, недоверчиво спросила она у подошедшей матери.
      - Настоящий, - тихо ответила Ольга Васильевна. - Тоже по наследству перешел к покойной тете Софье.
      Ольге Васильевне вспомнилось, как она, еще девчонкой, однажды в отсутствие Софьи Вениаминовны, надев на себя и это ожерелье, и браслет, и кольца, вертелась перед зеркалом и не услышала, как в квартиру вошли Нил Игнатович и Софья Вениаминовна. Заметив ее смущение, они сделали вид, что ничего особенного в ее выходке не усмотрели. Софья Вениаминовна, поправляя на Оле украшения, стала рассказывать историю каждого - кому прежде в их дворянском роду оно принадлежало.
      Более двадцати лет не видела Ольга Васильевна этих драгоценностей и сейчас обратила внимание на то, что их не прибавилось и не убавилось. Стала выкладывать все из шкатулки и показывать Ирине... Вот бриллиантовая брошь в золотой оправе, а вот золотой перстень с бриллиантами. А это изумрудные сережки и сапфировые запонки... А вот золотое колье с лазоревыми глазками бирюзы... Вот платиновые сережки с голубым аквамарином. А этот зеленый камень в заколке - хризолит, а сиренево-синий в броши - аметист... Еще и еще сверкающее, разноцветное великолепие камней, название которых Ольга Васильевна и не запомнила, ленивый блеск золота, матовое свечение жемчуга. Все тяжелое, старинное, будто выкопанное из земли, где пролежало столетия.
      Ирина смотрела на драгоценности с любопытством и с некоторым разочарованием. Когда читала в книгах о бриллиантах, о золоте, об их власти над человеком, то представляла себе какой-то необыкновенно выразительный блеск. А тут - просто красивые, сверкающие камешки, втиснутые в оправу из будто заветренного золота, - и ничего особенного!
      Перебирая драгоценности, Ольга Васильевна краем глаза следила за лицом дочери и заметила, что Ирина думает о чем-то своем, далеком от лежащей на столе старины. Было, конечно, приятно, что Ирине безразлично это диковинное, пришедшее будто из чужого мира и накопленное неизвестно чьим трудом богатство. Но в то же время тревожила пасмурная задумчивость, в которую дочь часто погружалась в эти дни. Что гложет Ирину, какие заботы вторглись в ее сердце? Но вот так, напрямик, не спросишь, не маленькая ведь. Да и время такое. Не только родная дочь, все вокруг изменилось. Война где-то там, далеко на западе, а здесь, в Москве, многое стало не таким, каким было прежде. Впрочем, внешние изменения не столь уж заметны. Но люди изменились: что-то померкло в них, а что-то, более значительное, стало высветливаться. Ольга Васильевна почувствовала это даже по себе, по Ирине, по спокойному доброжелательству домоуправа Бачурина, соседей. У всех что-то переплавляется в сердце, все заняты одной главной болью войной...
      - О чем задумалась, доченька? - осторожно, будто без особого интереса спросила Ольга Васильевна.
      Ирина тем не менее бросила на мать недоуменный взгляд и с досадой ответила:
      - Разве не о чем думать?
      - Наверное, об экзаменах в институт? - Ольга Васильевна притворилась, что не заметила раздражения дочери. - В этом году большого конкурса в Бауманском не будет. Мальчишек в армию призвали...
      - Мама... - Ирина повернулась к ней и, напряженно глядя в глаза, с тенью грусти продолжила: - А ведь я тоже в институт не собираюсь.
      - Вот так новости!
      - Я на фронт пойду...
      - Что?.. Тогда давай вместе!.. - В голосе Ольги Васильевны прозвучала горькая ирония. - Мне тоже найдется дело на фронте! А к осени война закончится, приедем домой героями, а на лестнице нас уже будет дожидаться отец... Скажет: "Ну, встречайте..." И мы откроем запыленную квартиру с затхлым воздухом...
      - Мама, я тебе говорю серьезно. - Синие глаза Ирины потемнели, а точеное лицо залила бледность. - Я уже была в военкомате. Мне обещали...
      Ольга Васильевна посмотрела на Ирину долгим укоряющим взглядом, пожала плечами и молча отвернулась к окну, дав понять, что она рассердилась не на шутку.
      - Мама, я ведь не маленькая, не первый год комсомолка... - Ирина приготовилась к трудному поединку. - Я не имею права отсиживаться дома в такое время.
      - Что же ты сказала в военкомате? - с холодной снисходительностью спросила Ольга Васильевна.
      - Сказала, что умею перевязывать раны, накладывать шины, сдала нормы на "Ворошиловского стрелка"...
      - А об отце сказала?
      - Что об отце?
      - То, что слышала от этого подполковника... Рукатова.
      Слова Ольги Васильевны будто ударили Ирину; она прижала ладони к побледневшим щекам, остановив на матери испуганный взгляд. Потом непослушными ногами подошла к окну, где стояла Ольга Васильевна, припала к ее плечу, и в тишине прошелестел по-детски просительно-жалостливый голос:
      - Но это же неправда... Ты сама говорила...
      Ольга Васильевна уловила нарастающее в сердце дочери чувство ужаса, но не спешила успокаивать ее, понимая, что сейчас только так можно удержать Ирину от поспешных решений. И с холодной расчетливостью спросила: