– В Красном уже немцы!

– Что?! Ты еще и панические слухи?!

В это время рядом с ними затормозила черная эмка.

– Что тут у вас? – спросил из нее, распахнув дверцу, майор в форме войск НКВД.

– Кажется, дезертир и провокатор, товарищ майор! – как-то буднично ответил капитан.

Мише легче было провалиться сквозь землю, чем вытерпеть все это при девушках, тем более что Валя и Женя уже сами смотрели на него с недоверием. Он готов был схватиться за наган, но патрульные красноармейцы натренированно заломили ему за спину руки, смахнули с плеч портупеи полевого снаряжения, сняли вместе с наганом и сумкой ремень. Миша с обмершим сердцем понял, что сопротивляться бесполезно и что никакие объяснения ему сейчас не помогут.

– Садись-ка, голубок, в машину! – строго приказал майор Иванюте.

Капитан отдал майору документы, оружие и снаряжение задержанного, а Миша, потрясенный всем происшедшим, беспомощно, с невыносимым стыдом посмотрел в сторону девушек и сел, как ему было велено, на переднее сиденье эмки рядом с шофером. Только и сказал, чтоб услышали Валя и Женя:

– Товарищ майор, этот капитан сумасшедший или… – Он не успел найти еще какое-то злое слово, как машина рванулась с места.

По дороге младший политрук Иванюта, несколько поостыв, повернувшись к майору и умоляюще глядя в его тощее и веснушчатое лицо, рассказал, как и зачем появился в Смоленске, почему на нем новое обмундирование, объяснил также, что с девушками, которые сейчас были свидетелями его позорного задержания, он дружил еще до войны, когда был курсантом.

– Назови фамилию начальника училища, – потребовал майор, изучая тем временем взятый в полевой сумке блокнот Миши.

– Полковой комиссар Большаков! – с готовностью ответил Иванюта и заодно торопливо назвал фамилии других начальников – политотдела, учебной части, боепитания, перечислил знакомых командиров и преподавателей…

– Стишками балуешься? – ухмыльнулся майор, наткнувшись в блокноте на стихи, сочиненные Мишей сегодня утром, когда он на полустанке ждал Колодяжного, искавшего бензин и солярку.

И тут Мишу осенило:

– Товарищ майор! Заедем на минутку в газету «Рабочий путь»! Там меня знают два всем известных Николая – поэты Грибачев и Рыленков!.. Вот увидите, что я свой!

Ссылка на местных поэтов наклонила чашу весов в пользу Миши.

– Я же печатался в «Рабочем пути»! – Миша почувствовал колебания майора. – Последний мой рассказ в этом году был, кажется, в январе! Назывался «Валя»!

– Это не про девушку, которая поехала к бойцу в госпиталь, узнав, что его сильно покалечило?

– Точно! На финском фронте хлопец потерял обе руки!

– Дерьмовенький рассказ. – Майор снисходительно заулыбался. – Сопли-вопли! Ни характера парня, ни натуры девушки.

– А Грибачев хвалил на литкружке! – соврал Миша от отчаяния. – Очень даже похожа девушка на настоящую Валю. Это одна из тех двух, что сейчас стояли…

– Серьезно? – заинтересовался майор. – Какая же?

– Та, что менее красивая. Я когда-то ухаживал за ней.

– Почему ж красивую не выбрал?

– Не по зубам. – Миша искренне вздохнул. – У нее старший лейтенант был из артучилища.

Машина сбавила ход и повернула к открытым воротам, перед которыми был опущен полосатый шлагбаум. Усатый часовой, стоявший у вереи, торопливо поднял шлагбаум и пропустил машину во двор – просторный, зеленый. В углу двора, в тени стены обрушенного бомбой соседнего дома, сидело на бревнах десятка два-три мужчин разного возраста – военных и гражданских, тоже, видимо, задержанных на улицах города.

– Мы на гауптвахту приехали? – уныло спросил Иванюта.

– Все тут – комендатура, гауптвахта, сборный пункт, – ответил майор, первым выходя из машины.

– Товарищ майор, – Миша придал своему голосу жалостливый тон, – зачем же меня с таким позором: без ремня, будто я преступник…

– Ладно, надевай свою амуницию. – Майор кинул ему на колени снаряжение вместе с полевой сумкой и кобурой с наганом. – И документы держи… Верю! Но все-таки позвоню в «Рабочий путь». Смотри, если что…

Миша проворно надел ремни и вместе с майором направился в двухэтажное каменное здание. Миновали лестничную клетку и прошли в коридор, мимо часового, отдавшего майору честь: «по-ефрейторски на караул». Миша увидел по одну сторону коридора длинную шеренгу дверей, а в конце – окно с железной решеткой.

– Обожди тут, – приказал майор и, пройдя по коридору, исчез в каком-то кабинете.

Время тянулось томительно медленно. Миша успел перечитать на стене все инструкции по гарнизонной службе, изучить разные плакаты, прошагать много раз от часового у дверей до окна с решеткой, а майор все не появлялся. Стала беспокоить мысль: «Вдруг ни Грибачева, ни Рыленкова нет в Смоленске? А если есть, то как они могут подтвердить по телефону, что я именно и есть тот самый литкружковец Иванюта?»

Проходя вновь к дальнему окну, Миша столкнулся с вышедшим из крайнего кабинета щуплым военным в пилотке, хлопчатобумажной гимнастерке, подпоясанной брезентовым ремнем; на рукавах – звезды политработника, а в петлицах – по две шпалы.

«Батальонный комиссар из призванных», – отметил про себя Миша и небрежно сделал шаг в сторону: он скептически относился к некадровым военным.

Батальонный комиссар задержался в открытых дверях и кому-то сказал в комнату:

– Не поверю, что военинженер Кучилов не дал о себе знать в комендатуру!..

«Вместо майора вписывай фамилию военинженера Кучилова!» – вдруг вспомнилась Мише фраза, сказанная ему сегодня утром старшим лейтенантом Колодяжным: это для того, чтоб он, Миша, заполнил чистый бланк ордера на арест несговорчивого начальника склада ГСМ.

– Еще раз посмотрите, может, где отмечено, кто и когда разыскивал штаб шестнадцатой армии! – продолжал с порога батальонный комиссар. – Запомните фамилию: Кучи-лов!.. От слова «куча»! – И он, хлопнув, дверью, зашагал к выходу.

– Товарищ батальонный комиссар, минуточку! – окликнул его Миша, еще не зная, что сейчас скажет.

Батальонный комиссар остановился уже у часового и, щурясь на приближающегося младшего политрука, недовольно спросил:

– Что вам?!

– Вы ищете военинженера Кучилова?.. Такой огромный, красноносый?..

– Совершенно точно!

Несмотря на царивший в конце коридора сумрак, Миша заметил, как в маленьких глазах батальонного комиссара полыхнули огоньки.

– Вам что-нибудь известно о Кучилове?! – Батальонный комиссар с надеждой взял Мишу за руку повыше локтя.

– Осторожно, тут рана. – Иванюта поморщился, погладил повязку под рукавом и снисходительно сказал: – Да, могу дать полную информацию. Карта у вас есть?

– Есть карта! Пойдем во двор, на свет! – Они прошли мимо отступившего в сторону часового, и во дворе Иванюта рассказал батальонному комиссару, что сегодня утром, когда к хутору, где в овраге стоял на колесах дивизионный склад ГСМ, подошли немецкие танки, он, младший политрук Иванюта, лично провел колонну Кучилова через днепровскую переправу в расположение тылов войсковой оперативной группы генерал-майора Чумакова. И показал на карте тот самый хуторок, место переправы и район войсковых тылов, куда прибыла автоколонна склада ГСМ.

Подрагивающим в руке цветным карандашом батальонный комиссар торопливо делал на карте пометки и, будто испытывая жгучую боль, причитал:

– Ах ты, мать родная, совсем рядом был!.. Чего его черти занесли в ту сторону?.. Ах, головотяп! Ах, пареная репа!

– Но получить горючее не надейтесь, – уточнил на всякий случай Иванюта.

– Это как же?! – испуганно, почти шепотом, спросил батальонный комиссар. – У меня приказ самого члена Военного совета товарища Лобачева: из-под земли достать!

– Горючее раздали по частям и разлили в баки машин и танков!

– Но за такое самоуправство полагается трибунал!.. Как, говоришь, фамилия генерала?

Слова о трибунале смутили Мишу, и он, прежде чем ответить на вопрос, счел нужным сделать разъяснение:

– Горючее могло попасть к немцам, и у Кучилова другого выхода не было! Только отдать его ведущим бой частям… Иначе сам пошел бы под трибунал!

– Как фамилия генерала?!

– Чумаков, – неохотно ответил Иванюта.

Сделав запись на чистом поле карты, батальонный комиссар резко повернулся и почти побежал обратно в здание.

– Разрешите мне быть свободным?! – крикнул ему вдогонку Иванюта, кося загоревшимся глазом на часового у недалекого шлагбаума. Но входная дверь уже захлопнулась за батальонным комиссаром, и Миша еще громче отчеканил: – Есть быть свободным!

Почти строевым шагом подошел младший политрук Иванюта к часовому – усатому мужику в тесном обмундировании; не удосужив его даже взглядом, с напускной деловитостью и замирающим сердцем от опасения, что его остановят, нырнул под шлагбаум.

Оказавшись на улице и чувствуя на своей спине растерянный взгляд усача, Миша заставил себя остановиться. Взглянул на руку, словно на часы, которых он сроду не имел, затем озабоченно поскреб затылок, будто на что-то решаясь, и зашагал прочь.

За углом дома Иванюту ждало потрясение: в десятке шагов впереди он вдруг увидел патрулей, которые задержали его у Лопатинского сада. На счастье, патрули обратили внимание на Мишу лишь после того, когда он уже успел несколько совладать с собой и принять беспечный вид. Низкорослый капитан-артиллерист, узнав младшего политрука, тут же умерил шаг и нацелил в его лицо изучающе-настороженный взгляд.

– По вашей милости, товарищ капитан, я потерял много времени, – миролюбиво сказал ему Миша, поравнявшись с патрулями. – Скажите, пожалуйста, который час? Может, я еще успею…

Капитан молча достал карманные часы, отщелкнул крышку и поднес циферблат к глазам младшего политрука. Но Миша от скрытого волнения не мог разобраться в римских цифрах и на всякий случай встревоженно воскликнул:

– Опаздываю!.. По вашей милости! – И во всю прыть кинулся бежать по улице, мысленно повторяя понравившееся ему выражение «по вашей милости», которое он часто слышал на занятиях по тактике от хорошего старика – преподавателя полковника Чернядьева…

Удирая подальше от комендатуры, Иванюта размышлял о том, что после стольких переживаний, какие выпали сегодня на его долю, ему должна наконец сопутствовать удача. Иначе кто же выдержит такую жизнь на белом свете даже во время войны? Судьба обязана хоть немного быть справедливой и знать меру, сколько сдюжит беды каждый человек. А ведь Миша хлебнул ее сегодня через край. Испытать такое унижение перед девчатами!.. Да и не исключено, что Валя и Женя действительно поверили дурацким подозрениям капитана из комендатуры! Хорошо, что не успел Миша выхватить наган. Подумать страшно, чем бы все могло кончиться…

Очень хотелось сейчас же появиться в общежитии пединститута, разыскать Валю и Женю, показаться им, объяснить, что произошло недоразумение и что с ним, Мишей, все в порядке… Но время, время!.. К утру надо успеть напечатать листовки! Дерущимся с врагом войскам нужны последние сводки Советского информбюро! А младший политрук Иванюта мечется, как муха на сквозняке… Прав был капитан: там кровь льется, люди стоят насмерть, а он тут за девчонками увязался, да еще страдает – видите ли, его незаслуженно оскорбили, заподозрили в дезертирстве. Позор тебе, Михайло Иванюта!.. Ведь бойцы, даже умирая, хотят знать, что они успели сделать, какая обстановка на других фронтах, чем живет народ, верит ли, что Красная Армия спасет его от рабства…

Эти укоряющие мысли терзали Мишину душу, и он, продолжая беспощадно бичевать себя, все петлял по улицам и закоулкам Смоленска, стараясь быстрее оказаться в типографии, но в то же время рискуя быть вновь задержанным.

Вдруг завыла сирена – в одном конце города, другом… Донесся прерывисто-пронзительный паровозный гудок: на Смоленск шли самолеты. Сигналы воздушной тревоги и тут же начавшаяся стрельба зениток будто встряхнули улицы – по ним забегали во всех направлениях люди, водители заторопились спрятать в тень деревьев и во дворы машины. Теперь бежавший по тротуару младший политрук Иванюта ни у кого не мог вызвать подозрений.

Пересекая перекресток улиц, Миша увидел, как в небе, среди разрывов зенитных снарядов, выстраивались в гигантский круг «юнкерсы», начиная водить свой страшный хоровод, роняющий на землю смерть. По привычке Миша сосчитал самолеты, и ему стало не по себе: сорок бомбардировщиков нырнут сейчас один за другим из поднебесной выси на город!.. Нет, уже меньше! Вон один «юнкерс» вдруг превратился во вспухающее черное облако с клубящимся в нем пламенем; из черноты облака и всплесков пламени метнулись, словно молнии, огненные стрелы и начали падать кувыркающиеся обломки: бомбардировщик взорвался на собственных бомбах от прямого попадания зенитного снаряда… А вот и соседний самолет, задетый, видать, осколками бомб, вывалился из круга и косо пошел к земле, оставляя за собой в воздухе туго натянутую, рыжеватую вожжу дыма. Чудилось, будто это вожжа пытается удержать самолет в небе.

Улицы опустели, затаились. Мише тоже надо было искать укрытие. Но не полезет же младший политрук, как вон тот рыжебородый дворник, в канализационный колодец и не станет спрашивать у мечущихся женщин, где бомбоубежище…

Самолеты исчезли из поля его зрения, но рев моторов и завывание включенных при пикировании сирен подсказали опытному слуху Миши, что «юнкерсы» начали свою «работу». А вот и послышался свист вывалившихся из фюзеляжей бомб – вначале тихий и даже нежный, как шелест молодой листвы на ветру. Но постепенно он набирал силу и переходил в пронзительный, устрашающе-стенящий рев. Воющие бомбы – смерть с психологической начинкой… Миша шарахнулся во двор ранее разбомбленного двухэтажного дома, упал на траву рядом с цветочной клумбой, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. По-прежнему он не видел самолетов, но фугаски уже кромсали кварталы города, стало меркнуть от пыли и гари солнце в мелеющем небе. Почувствовал, что земля под ним задергалась сильнее и застонала явственнее – значит, бомбы ложились все ближе; и казалось, что именно этот страшный, так больно бивший по барабанным перепонкам, по сердцу, по каждой клетке тела грохот взвихрял воздух и затмевал свет солнца.

Миша раньше и не догадывался, что бомбежка в городе так ужасна. За домами не видишь, куда пикирует самолет, не знаешь, где взорвется бомба, можешь попасть не только под нее, но и под падающие стены, под кирпичи, бревна, куски рваного железа… Нет, легче в поле, в окопе, даже когда вражеский летчик целится прямо в тебя.

Взрывы начали перемещаться в Заднепровье, и младший политрук Иванюта, покинув двор, помчался дальше, тревожась, что сейчас увидит типографию в развалинах. Вокруг полыхали пожары, хотя казалось – уже нечему гореть в этом каменном хаосе; были слышны взволнованные людские голоса, крики, вопли, чьи-то команды.

Иванюта прибежал к огромному и мрачноватому зданию «Рабочего пути» в верхней части Советской улицы, когда бомбежка уже стихла совсем. Цело здание!.. Не стал подниматься на второй этаж в редакцию, хотя влекло его туда, как домой, а сразу кинулся в типографию, убедив старушку вахтера, что дело у него военное, самое наиважнейшее.

Пожилой усатый метранпаж, очень похожий на часового, стоявшего при входе на территорию комендатуры, прочитал бумагу, которую предъявил ему младший политрук Иванюта, куда-то попытался позвонить, но телефон был глух, и он, махнув рукой, крикнул через весь наборный цех, загроможденный высокими реалами со шрифтами:

– Цыбизов, срочная работа для фронта!

Из глубины цеха прибежал парнишка с испачканным типографской краской лицом – большеротый, большеглазый, с оттопыренными ушами, на которые налезали давно не стриженные белокурые волосы.

– Слушаю, дядя Вася! – Голос у Цыбизова неожиданно оказался басовитым.

– Вынь из сегодняшней первой полосы набор последних известий и разверстай на три колонки, – приказал дядя Вася.

– Считайте, уже выполнил…

– Когда примут вечернюю сводку, пусть сразу делают два набора. – Метранпаж объяснил подручному, как надо сверстать потом листовку. – А ты, молодой человек, – обратился он к Иванюте, – помаракуй, какую шапку дать листовке. Надо что-то вроде: «Хоть круть, хоть верть, а врагу смерть!»

– Придумаем покрепче! – пообещал Миша с той уверенностью, за которой чувствовалось нечто большее, на что может быть способен простой смертный.

– Поэтов наших попроси. – Метранпаж указал пальцем в потолок, где находилась редакция. – Мастера! Собачий хвост с постным маслом зарифмуют.

– Рыленков и Грибачев здесь?! – Иванюта радостно заволновался.

– А где ж им быть: днем сочиняют, ночью шпионов ловят… А сейчас в бомбоубежище вместе забавлялись считалкой-гадалкой: «попадет – не попадет…».

Для Миши Иванюты, мечтавшего о литературном будущем, каждое печатное слово, каждая строка были священны. А тут сразу два «всамделишных» поэта, которые уже имеют свои книги, печатаются в московских журналах! Миша даже мог читать на память из их сборников немало строк. Вот из «Видлицы» Грибачева:

Ой, Ладога, Ладога, Полночь фазанья, Рассвета Дымок и прозрачность сквозная, Лесные тропинки, Седые сказанья, Легенды, Что бродят, дороги не зная, Край песен текучих, Край ветров певучих, И света, И тени, И золота в тучах.

Написалось бы такое у него, Миши Иванюты, – никто бы в жизни не поверил, а он, наверное, и не выжил бы после этого: помер бы от восторга.

Но если уж говорить правду, больше всего Мишу волновало то счастливое обстоятельство, что он знал обоих поэтов л и ч н о, здоровался, случалось, с ними за руку, а Грибачев даже был его наставником в училищном литературном кружке и первым редактором его неопытных, наивных литературных начинаний. И это знакомство Миши с известными поэтами как-то по-особому будоражило его, возвеличивало в собственных глазах и даже толкало на дерзкие помыслы: если настоящие поэты ничем чрезвычайным не отличаются от обыкновенных людей, то почему бы и ему, Мише, тоже не попробовать свои силы в поэзии?..

Младший политрук Иванюта устремился по пыльной, усеянной обрывками бумаг лестнице на второй этаж. Обычно людный коридор оказался пустым, а двери кабинетов закрытыми.

«Да тут и нет никого!» – с недоумением подумал Миша.

Торопливо прошагав по затемненному коридору, ощущая под сапогами хруст упавшей с потолка штукатурки, он почти ворвался в угловую комнату отдела культуры. И тут увидел картину, полную безмятежности: два Николая были заняты каждый своим делом. Рыленков, в массивных очках, на которые свесился темный чуб, закрывая лоб, расслабленно сидел в старом кресле и перелистывал какую-то книгу; к его толстым губам будто приклеилась незажженная махорочная самокрутка. Грибачев, с бритой загорелой головой и резко очерченным худым лицом, склонился за столом над рукописью. Их кабинет, раньше казавшийся Мише каким-то празднично-загадочным, сейчас был захламленным: углы завалены скомканной бумагой, на полу белое, размятое подошвами обуви крошево известки и осколки битого стекла, вышибленного волной взрыва из оконной рамы.

К огорчению Иванюты, оба Николая встретили его без особого интереса. На «Здравия желаю!» младшего политрука Грибачев сонно кивнул головой, дописывая какую-то фразу, а Рыленков, подняв прищуреный взгляд и вынув изо рта самокрутку, заулыбался, обнажив крупные, чуть редковатые прокуренные зубы, с надеждой спросил:

– Спички есть?

Миша, доставая из кармана спички, увидел на столе Рыленкова раскрытую, полную махорки жестяную коробку из-под леденцов и с разочарованием подумал: «Поэты и… махра?!»

Рыленков с жадностью раскурил самокрутку, встал с кресла и, спрятав в карман своих широких брюк коробок со спичками, протянул Мише для пожатия руку. Обмениваясь рукопожатием, Иванюта заметил, что в кресле, где сидел поэт, лежала смятая в блин шляпа. Он глухо хихикнул, но сказать Рыленкову о шляпе не решился, да и не успел, ибо в это время Грибачев спросил у него:

– Ну что, брат Михайло, не можешь без нас с Рыленковым сдержать немцев? – Он обдал Иванюту взглядом серых глаз – пронзительным, несколько ироничным и, кажется, уже наперед с чем-то не соглашающимся, чему-то возражающим.

– Да нет, пока держим, – с неуместной бодрецой ответил Иванюта. – Вот попутно забежал к вам…

– Попутно куда? – Грибачев остановил на нем насмешливый, с горчинкой взгляд. – На Берлин или… на Москву?

Миша уловил ядовитую шутейность в словах Грибачева и с раздражением подумал: «Нашел время для острот… Побывал бы в моей шкуре», но не решился ответить колкостью, зная прямолинейность и резкость его характера: Грибачев ведь тоже обкатан войной – участвовал в освобождении Западной Белоруссии, был на финском фронте, сиживал там в окружении, подморозил ноги. Такому растолковывать о том, что видел и пережил, бесполезно.

Грибачев словно догадался о смятении Мишиных чувств и, закурив папиросу, миролюбиво сказал:

– Ладно, пошутил… Смоленск теперь для многих стал попутным городом: с запада беженцев и раненых – будто плотину прорвало… А ты, кажется, еще не нюхал боя, судя по твоей парадности?

Миша только сейчас начал понимать, какого свалял он дурака, позарившись вчера на новое обмундирование, предложенное ему старшим лейтенантом Колодяжным.

– Нюхал, – ответил Иванюта, пересилив досаду. – От самой границы нюхаю! – Расстегнув гимнастерку, он стал сдвигать ее воротник с левого плеча, пока не забелела на руке повязка. И пояснил как о пустяке: – Вчера пришлось переодеться, а то осколки и пули живого места на обмундировании не оставили.

– Так уж и живого! – В словах Грибачева опять проскользнула ирония.

– В танке даже пришлось гореть! – с отчаянием соврал Миша, не зная, как рассказать правду обо всем том тяжком, страшном, что успел пережить за эти три недели войны. И тут же, устыдившись своего вранья, перевел разговор на другое: – Да, мало не позабыл! Вот один чудак всучил мне свои стихи. – Миша торопливо достал из полевой сумки блокнот, раскрыл его в нужном месте и протянул Грибачеву. – Взгляните, пожалуйста, Николай Матвеевич.

Грибачев взял блокнот и, увидев знакомый почерк Иванюты, с ухмылкой спросил:

– Что же это за чудак?

– Один штабист наш, – с деланным безразличием уточнил Миша.

Пробежав глазами по строчкам стихов, Грибачев хмыкнул, затем вздохнул и сокрушенно покачал головой:

– Посоветуй своему штабисту писать прозу, если не хочет быть битым… А лучше – заметки в газету. И не просто заметки, а чтоб это была литература!.. – Для убедительности он встряхнул перед собой рукой с зажатой в пальцах папиросой.

– А не полезнее ли штабисту своим прямым делом заниматься? – спросил Рыленков, взяв у Грибачева блокнот со стихами. – А то со стороны Красного к нам на окраину немецкие танки уже прорывались. Три или четыре.

Иванюта на мгновение даже дыхание задержал – вот бы выглядел он остолопом, если б стал расписывать им обстановку на фронте. Оказывается, в редакции тоже кое-что знают о ней. Между тем Рыленков вчитывался в Мишины стихи, шевелил добрыми полными губами, затем шумно вздохнул:

– Деды говорили: поэт – это музыкальный инструмент, посредством которого глаголют боги. А тут вот рифма: «любовь – ночь». Не божественный глагол!

– И не от дьявола, – подхватил Грибачев. – Тот хоть и пройдоха, но изобретательный. А ты, Михайло, мог бы, между прочим, и сам сказать об этом автору, все же в моем литкружке учился.

– Я для него не авторитет, – розовея сквозь загар, пытался оправдаться Иванюта. – Да и разве сейчас, когда война, про любовь надо писать?

– Ну ты того, – заволновался Рыленков, – ты все же думай, что говоришь… Вон у Толстого в «Войне и мире»…

Неизвестно, что б сказал он еще, но сквозь вышибленное окно в кабинет ворвался нарастающий вой сирен. Миша насторожился, уже познав, сколь неприятна бомбежка в городе, но сделал вид, что сирены его не волнуют. Оба Николая тоже решили не идти в бомбоубежище. Рыленков, досадливо сморщив лицо, махнул рукой:

– Не набегаешься. – И специально для Миши растолковал: – Ночью мы или охотимся за немецкими сигнальщиками, или в подвале отсыпаемся. А днем, если каждый раз бегать, ничего не успеешь сделать.

– «Рабочий путь» регулярно выходит? – поинтересовался Миша, с облегчением пряча в сумку блокнот со стихами.

– Ежедневно! – ответил Грибачев не без гордости. – Правда, форматом поменьше. – Потом пояснил: – Часть типографии бомбой поковыряло, да и людей в армию забрали – редакционных и типографских. А нам велено пока делать газету… Но, думаю, скоро и нас позовут… – Глубоко затянувшись табачным дымом, он помолчал и спросил, кинув на Иванюту оценивающий взгляд: – Смоленск-то не собираются наши сдавать, как думаешь?

– Это высокая стратегия, – уклончиво ответил Иванюта.

– Смоленск – ключ от Москвы, – с оттенком назидания сказал Рыленков.

– Издревле так считается. Вон Грибачев недавно поэму «Осада» опубликовал. Не довелось читать?

– Читал.

– Там живая история… Воевода Шеин почти два года держался в осаде против польского короля Сигизмунда. А у того войска было больше раз в двадцать. Чего только город не перенес – пожары, подкопы, голод. Ни одной вороны, ни одного воробья не оставалось – поели… Ну, а за это время Белокаменная кликнула клич по всей Руси, собрала рать, и остался Сигизмунд на бобах. Вот это была стратегия!

Грибачев, закончив правку какой-то заметки, закурил очередную папиросу и обратился к Иванюте:

– Так, говоришь, заголовок к листовке тебе нужен?.. Сам сделай! Или хочешь чужим умом жить, в интеллектуальные иждивенцы подаваться?.. Ну, если не получится – поможем…

Но Иванюта не расслышал Грибачева. От близких взрывов бомб дом задрожал и, кажется, загудел. Миша встревоженно выглянул в окно на опустевшую улицу и увидел на противоположной стороне, у сквера, знакомого капитана и двух красноармейцев: это были патрульные, которые обезоруживали его у Лопатинского сада. Запрокинув головы, они смотрели то ли в небо, откуда доносился грозный рев самолетов, то ли на верхние этажи здания редакции.