Иванюта умолк. Не слышалось и других голосов. Федор Ксенофонтович, закончив пришивать подворотничок, поднялся с пня, надел гимнастерку и вновь подумал о Карпухине. В это время Колодяжный спросил:

– Слушай, Миша, а как же соседи? Кому цыганка наворожила после Архипа первому помирать?

– Ивану, – ответил Иванюта. – Через сорок дней после Архипа.

– Неужели действительно от страха помер?

Иванюта засмеялся каким-то своим воспоминаниям и ответил:

– Дело потом вот как было… Иван действительно начал готовиться к отбытию на тот свет: распорядился по хозяйству, кому из детей что должно принадлежать, рассчитался с долгами и самолично сколотил себе гроб. Не гроб, а хоромы из дубовых досок! На сороковой день помылся, переоделся, простился с родными, земляками и послал за священником… Приходит священник, а Иван, выпроводив всех из хаты, лежит в гробу, сложив руки. Причастил его батюшка, отпустил грехи – все, как полагалось тогда, – и ушел… А на подворье голосит жена, плачут дети, родственники маются. Полсела сбежалось. Шуточное ли дело: человек живьем в гроб лег… Вечером заходят в хату, а Иван лежит, лупает глазами. Пожаловался, что мухи кусают и не дают помереть. Воды попросил… Словом, три дня и три ночи промучился человек в гробу, а потом встал, потребовал еду на стол, самогонку… И как разгулялся… неделю целую воскрешение свое праздновал!..

– Ну а потом? – В голосе Колодяжного искрилось веселое нетерпение.

– Потом… через девять месяцев… – Иванюта растягивал слова и посмеивался.

– Что, помер все-таки?

– Нет! – Иванюта заржал во всю силу. – Через девять месяцев я у матери родился!

– Так это был твой батя?!

От взрыва хохота даже эхо покатилось по лесу. Федор Ксенофонтович тоже рассмеялся и не услышал, как по затененной мокрой дорожке взлетел на лесную высотку мотоцикл. Увидел его уже рядом. Из коляски выскочил незнакомый младший лейтенант в танкистском комбинезоне и, пылая румянцем щек, бойко «прокукарекал», отдавая честь:

– Товарищ генерал, разрешите обратиться!

– Обращайтесь, – ответил Федор Ксенофонтович на приветствие.

– Пакет для генерала Чумакова…

– Я Чумаков…

Федор Ксенофонтович с дрогнувшим сердцем наблюдал, как младший лейтенант доставал из полевой сумки пакет.

Вскрыл и прочитал на форменном бланке довоенного образца машинописный текст. Это было адресованное ему распоряжение командующего армией генерал-лейтенанта Ташутина:

«…Приказом командующего фронтом от 4 июля с. г. остатки управления механизированного корпуса генерал-майора Чумакова Ф. К. вместе с подчиненными ему подразделениями вливаются в состав армии. С получением сего генерал-майору Чумакову лично принять на восточной окраине Довска и включить в свою группу 213-й отдельный автобатальон, загрузить его транспортные средства боеприпасами по прилагаемому наряду, получить горючее… передислоцировать батальон в район расположения группы генерала Чумакова…» – и указывались координаты.

Но что должно было следовать за всем этим, для Федора Ксенофонтовича оставалось загадкой. Как было не ясно, почему он лично должен принимать автобатальон и для какой цели получать снаряды и такое количество патронов и гранат, не имея в своем распоряжении войск. Но приказ есть приказ…

Довск – небольшой городишко – стоял на скрещении двух дорог – магистрали Ленинград – Одесса и шоссе, идущего со стороны Бобруйска в направлении Кричева. Многим кадровым военным этот городок был хорошо известен по крупнейшему параду войск после окончания Белорусских маневров в 1936 году. Парад состоялся в районе Довска на широко распластавшейся равнине. Правда, генерал Чумаков только слышал об этом параде, ибо сам тогда находился в Испании.

Отобрав группу командиров, в том числе старшего лейтенанта Колодяжного, Федор Ксенофонтович ознакомил их с задачей и приказал занять места в кузове полуторки, а сам уселся в кабину, рядом с шофером. Через три часа, преодолев пыльную духоту, смрад пожарищ, побывав под бомбежкой у моста через Ухлясть, они прибыли в Довск. Разыскали командира 213-го отдельного автобата и занялись всем тем бесхитростным, но хлопотливым и трудоемким, что предписывалось распоряжением командарма. Во второй половине дня автобатальон, соблюдая меры предосторожности, чтобы не попасть под бомбовые удары, направился по автостраде на север, в сторону Могилева. К вечеру он должен был с боеприпасами и всей техникой оказаться в лесу, где располагалась группа генерала Чумакова. Сам же Федор Ксенофонтович, оставив при себе Колодяжного и взяв из автобата в свое распоряжение легкий броневичок, задержался в Довске. В нем теплилась надежда, что, поскольку городок этот стоит на магистрали, ведущей в Ленинград, вполне возможно, сохранилась телефонная линия, и ему удастся дозвониться домой…

«Надежда – хлеб несчастливца», – вспомнилось Федору Ксенофонтовичу изречение, когда он покидал почту. «В Ленинград?.. Что вы!.. С первого дня войны далее Орши не можем пробиться», – звучал в его ушах голос милой девушки с бледным, усталым лицом.

Несколько минут спустя Федор Ксенофонтович шагал по тенистой улочке к тому месту, где оставил на попечении старшего лейтенанта Колодяжного броневик. Улочка была тихой, и он не мог не обратить внимания на две эмки, обогнавшие его. Легковые машины были размалеваны зеленой краской разных оттенков; по форме задней эмки он угадал в ней бронированный вездеход и понял, что приехал кто-то из высокого начальства. В двух десятках метров впереди него машины остановились. Из задней вышел коренастый генерал, сверкнув орденами на гимнастерке. Что-то знакомое уловил в нем Федор Ксенофонтович и, присмотревшись, узнал генерала армии Павлова.

Из передней машины вышел высокий моложавый полковник интендантской службы и, указав Павлову рукой на открытые ворота двора, в глубине которого стоял одноэтажный каменный дом, приглашал идти к дому. Но Павлов увидел и узнал Чумакова и, дожидаясь, пока тот подойдет ближе, смотрел на него сумрачным и будто отсутствующим взглядом. У Федора Ксенофонтовича сжалось сердце от этого твердого и угрюмого взгляда. Кажется, это был не Павлов, а похожий на него человек, так разительно изменился он внешне. Глаза воспалились, и в них поселилось что-то недоброе, лицо с впалыми щеками состарилось. Павлов снял фуражку и, буравя приближающегося Чумакова взглядом, старательно вытирал платком вспотевшую бритую голову.

– Что ты здесь делаешь? – спокойно и как-то безразлично спросил Павлов, протягивая Федору Ксенофонтовичу руку, после того как тот отдал честь.

Чумаков, стоя навытяжку, доложил о задаче, которую выполнял в Довске. Павлов, надев фуражку, слушал его и недовольно хмурился.

– Ты разве не знаешь, что я не командующий? – с легкой досадой спросил он.

– Слышал, – со вздохом ответил Чумаков. – Сочувствую тебе.

– Не люблю сочувствий… Чего тянешься?!

– Можно не отвечать? – Чумаков улыбнулся.

– Можно. – Павлов тоже вздохнул и, указав взглядом на повязку, спросил: – Серьезное ранение?

– Неприятное. Задет челюстной сустав и повреждена барабанная перепонка.

– Да, неприятное. Поэтому, наверно, и не вступил в командование корпусом?

– Как это не вступил? С первой же минуты после прибытия в Крашаны все взял в свои руки и за все в ответе. За первые бои корпуса даже похвалу услышал от твоего заместителя – генерал-лейтенанта Болдина.

– Чертовщина какая-то! – Павлов пожал плечами.

– И приказ о вступлении в командование успел разослать вместе с боевым приказом о выходе дивизий на исходное положение.

– А чем же объяснить… – Павлов, кажется, испытывал неловкость от необходимости задавать неприятные вопросы и поэтому говорил медленно, подбирая слова. – Чем объяснить претензии к тебе?

– Чьи претензии? И какие?

– Что ты устранился от руководства корпусом.

– Ничего не понимаю… – Федор Ксенофонтович с напряженным недоумением смотрел на сумрачного Павлова, дожидаясь ответа.

Но Павлов молчал.

– Дмитрий Григорьевич!.. – В голосе Чумакова просквозило негодование.

– Ты меня знаешь… Что происходит? Вчера вечером генерал Маландин тоже влепил мне по телефону оплеуху… А утром, как ни в чем не бывало, зачем-то вливают в мою группу отдельный автобат, дают для чего-то боеприпасы.

Недовольно посмотрев на другую сторону улицы, где сбились в стайку женщины и дети, глазевшие на военных, Павлов спросил у Чумакова:

– Временем располагаешь?

– Располагаю.

– Тогда идем с нами, перекусим вместе… Я отбываю на Юго-Западный фронт. Другого случая поговорить может не представиться…

Пересекли двор, вошли в дом и оказались в комнате с накрытым, неплохо сервированным столом. На столе – графин с водкой, запотевшие бутылки с лимонадом, парниковые помидоры, огурцы, мясные и рыбные закуски. Стулья, стоящие вокруг стола, зачехлены в белую парусину, в углу комнаты – фикус, на стене, против единственного окна, – портреты Сталина и Калинина. Федор Ксенофонтович даже не понял: находятся они в отдельной комнате столовой или в здании какого-то учреждения.

– Садитесь, – пригласил Павлов Чумакова и полковника интендантской службы, первым усаживаясь за стол. – Для начала давайте заморим червячка.

Выпили по рюмке водки, стали закусывать. Чумакову есть было трудно, да и был он весь поглощен ожиданием того, что сейчас скажет ему генерал армии Павлов. А Дмитрий Григорьевич задумался о чем-то своем, не поднимал глаз от тарелки. Потом, видимо ощутив неловкость от затянувшегося молчания или вспомнив, что Чумаков ждет его слов, заговорил, вновь наполняя рюмки водкой:

– Дорогой Федор!.. Тебе предъявляется обвинение в том, что ты не командовал как следует корпусом, переложив это нелегкое дело на плечи своего начальника штаба. А тот, ошеломленный гибелью семьи, тоже не проявил себя. И будто ты сам подтвердил это в своем донесении.

– Чушь какая-то! – тихо промолвил Федор Ксенофонтович.

– Потери твоего корпуса объясняются главным образом этим обстоятельством… И мне… – в голосе Павлова засквозил холодок, – небезразлично знать истину, чтоб понимать степень и своей вины.

– Чудовищно!.. – Федор Ксенофонтович посмотрел так, что Павлов отвел взгляд. – Но тебе известно, что на Нареве дивизии моего корпуса не отошли ни на шаг?.. А потом согласно твоему приказу корпус развернулся в сторону Гродно… Я, правда, не уверен, что это надо было делать, а точнее, уверен, что не надо…

– Я выполнял директиву наркома! – зло перебил Павлов.

– А я выполнял твой приказ, и корпус, имея девяносто старых танков вместо полагавшихся четырехсот новых, сделал все, что мог, и даже больше! О предположительных потерях немцев от ударов корпуса я написал в донесении.

– Вот видишь! – Из груди Павлова вырвался тяжкий вздох. – Все пишут точные данные, а ты – предположительные.

– Дмитрий Григорьевич, побойся бога! – В голосе Чумакова слышалась боль его тоскующей души. – Помнишь, в Испании ты со своими танкистами однажды в ночном бою помог нам пробиться из кольца. Ты сумел бы наутро доложить точно, какие потери нанес врагу?.. Правду об истинных потерях на войне узнают после войны.

Павлов молчал. Все-таки самая безмерная власть, перед которой отворяются врата правды, признается за разумом…

– Бой в окружении с превосходящими силами противника… Нет более тяжкого и страшного боя! – Федор Ксенофонтович словно размышлял вслух. – И как мы держались! Один только артполк танковой дивизии Вознюка в щепки растрепал огромную танковую колонну немцев. Кто мог точно подсчитать, сколько танков, бронемашин, мотоциклов, какое количество живой силы перемололи наши снаряды?.. Нам несколько раз удалось обрушиться на врага, когда он двигался колоннами. Что такое огневой артиллерийский удар кинжального действия? Страшно сказать! Целым дивизионом прямой наводкой из засады по скопищу машин и людей. И в лобовых столкновениях при развернутых боевых порядках, пока были боеприпасы и горючее, наши люди не посрамили себя. Когда корпус оказался расчлененным, даже тогда… А-а, да что там говорить! Писал я итоговое донесение, а самого съедала тоска: понимал, что руководству сейчас не до чтения бумаг.

– Но ведь именно на твои бумаги и ссылаются! – Павлов поднял рюмку, чокнулся с рюмкой Чумакова, стоявшей на столе. – Ссылаются на подписанные тобой документы.

– Кто ссылается? Где?

– Вчера утром на командном пункте фронта я случайно присутствовал, когда Лестеву[2] и Маландину докладывали об очередных итогах работы проверочной комиссии. В выводах о тебе отзываются не лучшим образом.

– Там даже состряпан отдельный документ, – впервые вмешался в трудный разговор полковник с зелеными петлицами.

– Отдельный? – удивился Павлов.

– Да. Для Военного совета фронта. Помните, еще Лестев спросил этого бригадного комиссара в авиационной форме… небольшого росточка такой… почему он лично не подписал бумагу?

– А-а, верно! Тот ответил, что с Чумаковым не беседовал и велел подписать какому-то подполковнику, который вызывал твоих людей и изучал документы твоего штаба и политотдела…

– И этот документ подписал подполковник? – насторожился Федор Ксенофонтович.

– Да, – ответил полковник.

– Фамилия его, конечно, Рукатов? – В голосе Чумакова прозвучала злая ирония.

– Точно, Рукатов, – озадаченно подтвердил полковник.

– Тогда все ясно. – Чумаков, кажется, обрел спокойствие; он лихо, с какой-то неожиданной веселостью выпил рюмку водки, с хрустом откусил кусок огурца, будто и не была у него ранена челюсть, и впервые улыбнулся. – Рукатов – мерзкий тип, которого я когда-то выгнал из полка. Во время испанской эпопеи он тоже писал на меня – в НКВД. Жалко, не дотянулись тогда руки раздавить гниду!

Все правильно угадал генерал Чумаков. Именно Рукатов, воспользовавшись тем, что в сводных боевых и политических донесениях особо подчеркивались боевые и моральные качества начальника штаба корпуса полковника Карпухина, и зная, что генерал Чумаков мог не успеть прибыть в корпус до начала войны, сочинил порочащий его документ, будучи уверенным, что подпись под документом поставит руководитель их группы и в военной сумятице истина не восторжествует. Страх перед Чумаковым делал низкую душу Рукатова еще более низкой.

– Ну вот, теперь ясно, – после паузы сердито изрек Павлов и требовательно посмотрел на полковника. – Возьмите, пожалуйста, этого Рукохватова…

– Рукатова, – подсказал полковник.

– …Возьмите его на себя… Чтоб и духу его…

– Есть, будет выполнено! – Полковник тут же что-то записал себе в блокнот.

Это было последнее распоряжение, которое отдал в своей жизни генерал армии Павлов…

Обед продолжался. На столе появились тарелки с окрошкой, заправленной сметаной, сквозь которую проглядывали ребристые кусочки льда.

Павлов с болезненным любопытством выспрашивал у Чумакова о самом первом дне войны, о первых ее часах. Слушал рассказ Федора Ксенофонтовича, низко склонив голову и опустив тяжелые веки. Чувствовалось, что боль жжет его сердце и трудные мысли не дают покоя.

– Что тебе известно о генерале Ахлюстине? – спросил он о командире 13-го механизированного корпуса.

– Мельком видел его на КП командарма, – ответил Федор Ксенофонтович.

– Директива к ним опоздала. Все, как и в Крашанах. В четыре утра на Бельск налетели немецкие бомбардировщики, ударили по главным объектам штаба корпуса и спецслужб. Заодно досталось и штабу пятого стрелкового корпуса, который по соседству. Части Ахлюстина по тревоге заняли рубежи на реке Нурец, а на второй день уже отражали натиск врага. Дрались превосходно…

– Ахлюстин жив или нет?

– На прошлой неделе, перед выходом из окружения, к моей группе присоединился один из его командиров. Рассказывал, что дважды на Ахлюстина покушались диверсанты. Но он уцелел, а вот его заместителя генерала Иванова убили. В упор застрелил Василия Ивановича переодетый в нашу форму диверсант…

– А с Дмитрием Карповичем Мостовенко не встречался?

– Нет. Мне кажется, что приказ о контрударе группы генерала Болдина, в которую включался и одиннадцатый мехкорпус Мостовенко, до него не дошел. Корпус действовал согласно плану прикрытия.

– Крутой мужик, несговорчивый, – вздохнул Павлов, будто ощущая какую-то вину перед Мостовенко.

– Крутой, это верно. – Чумаков усмехнулся, вспомнив, что кто-то рассказывал ему о происшедшей размолвке между Павловым и Мостовенко, который до принятия корпуса возглавлял автобронетанковое управление штаба округа.

– Да, Федор Ксенофонтович! – Павлов чуть оживился, поднял на Чумакова пристально-вопрошающие глаза. – А как тебе удалось так быстро пробиться из окружения?

– Военное счастье оказалось на моей стороне, – раздумчиво ответил Чумаков. – Разгадали мы, что немцы держатся дорог, не суются в леса и на болотистые массивы. Вот тут полковник Карпухин особенно проявил себя. После прокладки мной по карте маршрута он строго следил за точным соблюдением азимута на каждом отрезке пути, за действиями охранения. А маршрут выбирали такой, чтобы можно было передвигаться не только ночью, но и днем. Обзавелись трофейными маскировочными накидками, а у кого не было, брали с собой на открытые места связки веток. Самолет только загудит, и уже звучит команда «Ложись!». Но без стычек не обходилось… Продукты и боеприпасы отбивали у фашистов. Без потерь, разумеется, тоже не обошлось…

– Ну что ж. – Павлов дрогнувшей рукой опять наполнил рюмки. Глаза его будто просветлели, исчезли красные прожилки на белках. – Выпьем по последней за наши трудные дороги… Какими бы они ни были, но мы обязаны пройти по ним до конца и с честью!

В это время дверь в комнату приоткрылась и кто-то поманил пальцем сидевшего с краю полковника. Тот вышел и вскоре возвратился несколько растерянный и побледневший.

– Товарищ генерал армии, – обратился он к Павлову, – вас просят зайти в соседнюю комнату.

– Кто просит? – недовольно спросил Павлов.

– Представители Наркомата обороны. Говорят, неотложное дело.

Павлов поднялся, расправил под ремнем гимнастерку, застегнул на воротнике верхнюю пуговицу и неторопливо вышел.

…В соседней комнате его ждали трое – пожилой генерал-лейтенант, в очках, с сединой в усах и на висках, и двое в полевой военной форме без знаков различия – моложавые, плечистые, чем-то похожие друг на друга. Эти двое стояли по краям стола, на котором белела небольшая плотная бумага – в четвертку писчего листа. Генерал же встретил Павлова, стоя посреди комнаты, отдал ему честь и представился, назвав свою фамилию и управление Наркомата обороны, в котором он служит.

Сердце Павлова недобро ворохнулось, когда он всмотрелся в печальные глаза генерала и уловил во всем его облике неестественное напряжение.

– Дмитрий Григорьевич, – тихо, с деланным спокойствием сказал генерал. – Я вас прошу подойти к столу и ознакомиться с этим документом… Нам приказано выполнить весьма неприятную миссию…

Павлов, пронзив коротким помутившимся взглядом генерала, шагнул к столу и тут услышал то, о чем смутно уже стал догадываться:

– Именем Советской власти вы арестованы.

Резко взяв со стола белую бумажку, Павлов впился в нее ничего не видящими глазами.

Продолговатая белая бумажка с зубчатыми следами обрыва на верхнем краю – «Ордер на арест»… Постановление об аресте утверждено народным комиссаром обороны СССР Маршалом Советского Союза Тимошенко. На левом уголке – санкция на арест заместителя Прокурора СССР Софонова. Все правильно, все по закону…

– Зачем все это? – подавленно, чужим голосом спросил Павлов, невыносимо страдая от чувства полной беспомощности, тяжести и неотвратимости навалившейся беды.

Сидя за обеденным столом, так и не дождался Федор Ксенофонтович возвращения Павлова. Услышав, как уехали со двора машины, забеспокоился. Но тут вошел полковник интендантской службы, виновато развел руками и, пряча глаза, со вздохом сказал:

– Уехал Дмитрий Григорьевич… Велел извиниться… Срочные дела…

– На Юго-Западный уехал?

– …Нет.

С угнетенностью и необъяснимой тревогой покидал генерал Чумаков это невеселое застолье. Его ведь тоже ждали дела.